Their triage (джен)

Если начинать день с вознесения хвалы Господу нашему, то он пройдет под сенью длани его. Лаверн Робертс знала это точно и не пропускала утреннюю молитву. Она вставала с постели, разминала затекшие ноги, подходила к окну и благодарила Господа за то, что жива и относительно здорова, за мужа, за хлеб на столе и за то, что ее старенький «Кадиллак» исправно заводился по утрам.

Кроме этого, Лаверн старалась выкраивать минутку, чтобы сделать небольшой крюк и заехать в церковь, которая была ее «местом силы». Там она готовилась к еще одному дню в клинике. Подавая документы о зачислении на курсы медсестер, она не понимала, что ждет впереди. Родители говорили: почетная работа, в жизни пригодится, сумеешь себя обеспечить. А о боли, грязи, несправедливых смертях и бессмысленных страданиях ей предстояло узнать самой. Вера оставалась единственным, что не давало Лаверн сбежать прочь из клиники, крича от ужаса, ведь «Господь вершит дела по правде своей», и никому не дано постичь его замысел.

В тот день она вышла из дома немного раньше обычного — Лестер, только-только перенесший тяжелую ангину, спал, и Лаверн не хотелось тревожить его своей возней. Она ушла, не позавтракав, радуясь, что удастся не просто вознести быструю молитву в церковном саду, а сделать все не торопясь, честь по чести.

Церковь, в которую она ходила уже много лет, была небольшой и уютной: высокие окна, витраж над входом и небольшие мозаичные окошки вдоль стен, чистенькие ковровые дорожки и неизменный аромат дерева. Если Лаверн не пела, то обязательно сидела в первом ряду — ближе к стене, у высокого вазона с живыми цветами. Разноцветный свет из окошка падал на листья и лепестки, на пол, руки и колени самой Лаверн, и служба превращалась в настоящее таинство.

Она медленно прошла по проходу, кивнула спешащему куда-то с кисточкой и банкой зеленой краски пастору Томпсону, с достоинством уселась на скамью, глубоко вдохнула и начала свою, особую молитву.

— Я пришла поблагодарить тебя, Господи. Сегодня чудесный день, в самом деле — ты видел это солнце? Конечно, видел, ведь по твоему приказу оно сияет сегодня ярче обычного, — Лаверн говорила с Богом слегка фамильярно, в конце концов, за все эти годы он стал не только ее пастырем, но и другом, а какие между друзьями церемонии? — Спасибо, что Лестеру стало легче, я всерьез опасалась осложнений. Ты знаешь, в нашем возрасте уже не стоит переоценивать свое здоровье. Лестер, конечно, злился, говорил, что я над ним трясусь, как курица над цыпленком.

Она улыбнулась, погрозила пальцем куда-то в пространство.

— Не надо меня осуждать. Кроме него у меня и нет никого, о ком же еще заботиться? Не смейся, но я с утра даже лимонад из холодильника вытащила — нечего ему пить холодное. Вечером опять на меня накинется. И за это тебе тоже спасибо. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

— Как хорошо у вас получается, — раздался за спиной Лаверн совсем молодой, немножко хрипловатый голос.

Лаверн испуганно обернулась — она не слышала шаги, полностью уйдя в свою беседу с Богом, а в проходе между тем оказалась девушка лет пятнадцати, может шестнадцати, полноватая, но симпатичная.

— Детка, ты меня испугала, — Лаверн шумно выдохнула. — Что получается?

— Говорить с Богом. Я так не умею, — девушка присела на край скамьи, ее бесформенная футболка натянулась и облепила животик — слишком округлый, чтобы быть просто следствием лишнего веса.

Лаверн поджала губы. Куда только мать смотрела! Малышка ведь еще совсем несмышленая — только расслабься, сразу какую-то глупость сотворит! Своих детей у Лаверн не было, хоть она и молила Господа долгие годы… Только то ли он не счел ее достойной, то ли понял как-то по-своему, но после замужества Лаверн так и не смогла забеременеть, зато с лихвой получила детей в клинике. И больных, и умирающих, и приходящих к родителям. Даже интерны — сущие подростки с их проблемами и страхами, неумелыми ручками и гонором. И возиться с ними приходилось немало: где успокоить, где отругать, а где и нос подтереть.

— Тут ничего сложного нет, — сказала Лаверн, добавив в голос своих фирменных ноток опытной наставницы. — Господь не только наш пастырь, но и друг, наш отец. «Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии». Он дарует утешение и смысл, пусть мы не видим этого, но он дает нам ответы. Просто закрой глаза и говори о том, что тебя тревожит, и благодари за то, что тебе дано.

— Друг — это здорово, — девчонка грустно улыбнулась. — Мне не хватает друга.

— Попробуй, детка, тебе станет легче.

Девочка уже не обращала на нее внимания. Она сидела, закрыв глаза и покусывая губы, и Лаверн тихонько встала. Она приблизилась к выходу из церкви, когда девчонка заговорила:

— Привет тебе, Господи. Прости, если что не так — молиться я не умею. Я вообще впервые в церкви. Слушай, прости меня. Я все знаю — рано, нужно было дождаться свадьбы. Но ведь казалось, что любовь. — Она протяжно выдохнула. — Зачем ты сделал все таким сложным? Почему нельзя, ну, не знаю, вешать на парней таблички, чтобы такие, как я, не ошибались? «Мудак», «мудак», «хороший мальчик». Прости, не стоит, наверное, произносить при тебе такие слова. Но ты подумай, девчонки оценят.

Лаверн замерла на месте. Любопытство было той чертой, которую она никак не могла в себе искоренить. Ни одна сплетня в клинике не проходила мимо Лаверн, так что она не сумела справиться с собой и навострила уши.

— А еще мне нужен знак, — продолжала тем временем девочка. — Знак, что я все сделала правильно, потому что сейчас, прости еще раз, кажется, что я вляпалась в отборное дерьмо. Мать орет, что не станет содержать меня и моего ублюдка, отчим отпускает сальные шуточки, братья сторонятся. Джек… Джек вообще пропал с радаров. Я ведь даже пришла в клинику, Господи. И бланк заполнила. А вот когда надо было ставить подпись…

Девочка замолкла, а Лаверн обессиленно прислонилась к стене; рука скользнула по доскам, испачкав ладонь чем-то липким. Цветные блики от витража замелькали перед глазами, возрождая в памяти тускло освещенную приемную, равнодушную и немного надменную женщину за регистрационной стойкой, нескончаемый список вопросов, а потом — холодную операционную, деловитого врача в неуместно яркой, кислотно-салатовой бандане, медсестру, уносящую кровавые тампоны, и холод, который поселился в ее душе, когда спустя пару лет после аборта гинеколог сочувственно похлопал ее по плечу: «Мой опыт говорит, что девяносто восемь процентов женщин, прошедших через эту процедуру, не испытывают никаких проблем со здоровьем и не сожалеют о своем решении впоследствии. Судя по всему, вы, Лаверн, одна из тех, кто входит в оставшиеся два процента. Попробуем гормональную терапию?»

— Мэм, мэм! — Девушка настойчиво трясла Лаверн за плечо. — С вами все хорошо? Вы испачкались, держите.

Она сунула платок в руку Лаверн, ткнула пальцем в большое пятно зеленой краски на ладони и взглядом указала на еще одно, украсившее брюки Лаверн. Та через силу кивнула.

— Вряд ли поможет, но хоть попробуйте. Может, вас вывести на воздух, мэм? Позвать на помощь? — Девушка трещала, чуть смущенно улыбаясь, но Лаверн не слышала и половины. Она медленно встала, девчонка последовала было за ней, но Лаверн мягко надавила ей на плечо.

— Поговори с ним еще. У него есть ответы на все вопросы.

Лаверн, ожесточенно оттирая с ладоней зеленую краску, казавшуюся клеймом, шла к выходу из церкви. Она снова чувствовала себя здесь неуместной, недостойной находиться в святых стенах — точно так же, как много лет назад, когда пришла сюда впервые по своей воле, а не по настоянию матери, сжимая в кулаке бланк с рецептом. Она знала, что в церкви каждый получает ответ на свой вопрос, вот только не каждому этот ответ нравится. И он приходит и спрашивает снова и снова, надеясь, что где-то там, за гранью мирского, кто-то сильный и непостижимый, глядя на маленького запутавшегося человечка, сжалится и простит ему ошибки и слабости. Вот только ошибки могут быть одинаковыми, как у Лаверн и этой девочки, имени которой она так и не спросила, а грехи и полученные ответы — разными. Каждому воздастся по поступкам его.

Лаверн уже в дверях обернулась и сквозь слезы оглядела залитый светом зал.

— И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет, — шепотом произнесла она. — Плата моя безмерна, но я принесу ее. Только дай мне знак, туда ли я иду.

В сумке тренькнул пейджер, Лаверн утерла щеки краешком перепачканного зеленым платка и побрела к машине.