Their triage (джен)

Если начинать день с вознесения хвалы Господу нашему, то он пройдет под сенью длани его. Лаверн Робертс знала это точно и не пропускала утреннюю молитву. Она вставала с постели, разминала затекшие ноги, подходила к окну и благодарила Господа за то, что жива и относительно здорова, за мужа, за хлеб на столе и за то, что ее старенький «Кадиллак» исправно заводился по утрам.

Кроме этого, Лаверн старалась выкраивать минутку, чтобы сделать небольшой крюк и заехать в церковь, которая была ее «местом силы». Там она готовилась к еще одному дню в клинике. Подавая документы о зачислении на курсы медсестер, она не понимала, что ждет впереди. Родители говорили: почетная работа, в жизни пригодится, сумеешь себя обеспечить. А о боли, грязи, несправедливых смертях и бессмысленных страданиях ей предстояло узнать самой. Вера оставалась единственным, что не давало Лаверн сбежать прочь из клиники, крича от ужаса, ведь «Господь вершит дела по правде своей», и никому не дано постичь его замысел.

В тот день она вышла из дома немного раньше обычного — Лестер, только-только перенесший тяжелую ангину, спал, и Лаверн не хотелось тревожить его своей возней. Она ушла, не позавтракав, радуясь, что удастся не просто вознести быструю молитву в церковном саду, а сделать все не торопясь, честь по чести.

Церковь, в которую она ходила уже много лет, была небольшой и уютной: высокие окна, витраж над входом и небольшие мозаичные окошки вдоль стен, чистенькие ковровые дорожки и неизменный аромат дерева. Если Лаверн не пела, то обязательно сидела в первом ряду — ближе к стене, у высокого вазона с живыми цветами. Разноцветный свет из окошка падал на листья и лепестки, на пол, руки и колени самой Лаверн, и служба превращалась в настоящее таинство.

Она медленно прошла по проходу, кивнула спешащему куда-то с кисточкой и банкой зеленой краски пастору Томпсону, с достоинством уселась на скамью, глубоко вдохнула и начала свою, особую молитву.

— Я пришла поблагодарить тебя, Господи. Сегодня чудесный день, в самом деле — ты видел это солнце? Конечно, видел, ведь по твоему приказу оно сияет сегодня ярче обычного, — Лаверн говорила с Богом слегка фамильярно, в конце концов, за все эти годы он стал не только ее пастырем, но и другом, а какие между друзьями церемонии? — Спасибо, что Лестеру стало легче, я всерьез опасалась осложнений. Ты знаешь, в нашем возрасте уже не стоит переоценивать свое здоровье. Лестер, конечно, злился, говорил, что я над ним трясусь, как курица над цыпленком.

Она улыбнулась, погрозила пальцем куда-то в пространство.

— Не надо меня осуждать. Кроме него у меня и нет никого, о ком же еще заботиться? Не смейся, но я с утра даже лимонад из холодильника вытащила — нечего ему пить холодное. Вечером опять на меня накинется. И за это тебе тоже спасибо. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

— Как хорошо у вас получается, — раздался за спиной Лаверн совсем молодой, немножко хрипловатый голос.

Лаверн испуганно обернулась — она не слышала шаги, полностью уйдя в свою беседу с Богом, а в проходе между тем оказалась девушка лет пятнадцати, может шестнадцати, полноватая, но симпатичная.

— Детка, ты меня испугала, — Лаверн шумно выдохнула. — Что получается?

— Говорить с Богом. Я так не умею, — девушка присела на край скамьи, ее бесформенная футболка натянулась и облепила животик — слишком округлый, чтобы быть просто следствием лишнего веса.

Лаверн поджала губы. Куда только мать смотрела! Малышка ведь еще совсем несмышленая — только расслабься, сразу какую-то глупость сотворит! Своих детей у Лаверн не было, хоть она и молила Господа долгие годы… Только то ли он не счел ее достойной, то ли понял как-то по-своему, но после замужества Лаверн так и не смогла забеременеть, зато с лихвой получила детей в клинике. И больных, и умирающих, и приходящих к родителям. Даже интерны — сущие подростки с их проблемами и страхами, неумелыми ручками и гонором. И возиться с ними приходилось немало: где успокоить, где отругать, а где и нос подтереть.

— Тут ничего сложного нет, — сказала Лаверн, добавив в голос своих фирменных ноток опытной наставницы. — Господь не только наш пастырь, но и друг, наш отец. «Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии». Он дарует утешение и смысл, пусть мы не видим этого, но он дает нам ответы. Просто закрой глаза и говори о том, что тебя тревожит, и благодари за то, что тебе дано.

— Друг — это здорово, — девчонка грустно улыбнулась. — Мне не хватает друга.

— Попробуй, детка, тебе станет легче.

Девочка уже не обращала на нее внимания. Она сидела, закрыв глаза и покусывая губы, и Лаверн тихонько встала. Она приблизилась к выходу из церкви, когда девчонка заговорила:

— Привет тебе, Господи. Прости, если что не так — молиться я не умею. Я вообще впервые в церкви. Слушай, прости меня. Я все знаю — рано, нужно было дождаться свадьбы. Но ведь казалось, что любовь. — Она протяжно выдохнула. — Зачем ты сделал все таким сложным? Почему нельзя, ну, не знаю, вешать на парней таблички, чтобы такие, как я, не ошибались? «Мудак», «мудак», «хороший мальчик». Прости, не стоит, наверное, произносить при тебе такие слова. Но ты подумай, девчонки оценят.

Лаверн замерла на месте. Любопытство было той чертой, которую она никак не могла в себе искоренить. Ни одна сплетня в клинике не проходила мимо Лаверн, так что она не сумела справиться с собой и навострила уши.

— А еще мне нужен знак, — продолжала тем временем девочка. — Знак, что я все сделала правильно, потому что сейчас, прости еще раз, кажется, что я вляпалась в отборное дерьмо. Мать орет, что не станет содержать меня и моего ублюдка, отчим отпускает сальные шуточки, братья сторонятся. Джек… Джек вообще пропал с радаров. Я ведь даже пришла в клинику, Господи. И бланк заполнила. А вот когда надо было ставить подпись…

Девочка замолкла, а Лаверн обессиленно прислонилась к стене; рука скользнула по доскам, испачкав ладонь чем-то липким. Цветные блики от витража замелькали перед глазами, возрождая в памяти тускло освещенную приемную, равнодушную и немного надменную женщину за регистрационной стойкой, нескончаемый список вопросов, а потом — холодную операционную, деловитого врача в неуместно яркой, кислотно-салатовой бандане, медсестру, уносящую кровавые тампоны, и холод, который поселился в ее душе, когда спустя пару лет после аборта гинеколог сочувственно похлопал ее по плечу: «Мой опыт говорит, что девяносто восемь процентов женщин, прошедших через эту процедуру, не испытывают никаких проблем со здоровьем и не сожалеют о своем решении впоследствии. Судя по всему, вы, Лаверн, одна из тех, кто входит в оставшиеся два процента. Попробуем гормональную терапию?»

— Мэм, мэм! — Девушка настойчиво трясла Лаверн за плечо. — С вами все хорошо? Вы испачкались, держите.

Она сунула платок в руку Лаверн, ткнула пальцем в большое пятно зеленой краски на ладони и взглядом указала на еще одно, украсившее брюки Лаверн. Та через силу кивнула.

— Вряд ли поможет, но хоть попробуйте. Может, вас вывести на воздух, мэм? Позвать на помощь? — Девушка трещала, чуть смущенно улыбаясь, но Лаверн не слышала и половины. Она медленно встала, девчонка последовала было за ней, но Лаверн мягко надавила ей на плечо.

— Поговори с ним еще. У него есть ответы на все вопросы.

Лаверн, ожесточенно оттирая с ладоней зеленую краску, казавшуюся клеймом, шла к выходу из церкви. Она снова чувствовала себя здесь неуместной, недостойной находиться в святых стенах — точно так же, как много лет назад, когда пришла сюда впервые по своей воле, а не по настоянию матери, сжимая в кулаке бланк с рецептом. Она знала, что в церкви каждый получает ответ на свой вопрос, вот только не каждому этот ответ нравится. И он приходит и спрашивает снова и снова, надеясь, что где-то там, за гранью мирского, кто-то сильный и непостижимый, глядя на маленького запутавшегося человечка, сжалится и простит ему ошибки и слабости. Вот только ошибки могут быть одинаковыми, как у Лаверн и этой девочки, имени которой она так и не спросила, а грехи и полученные ответы — разными. Каждому воздастся по поступкам его.

Лаверн уже в дверях обернулась и сквозь слезы оглядела залитый светом зал.

— И земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет, — шепотом произнесла она. — Плата моя безмерна, но я принесу ее. Только дай мне знак, туда ли я иду.

В сумке тренькнул пейджер, Лаверн утерла щеки краешком перепачканного зеленым платка и побрела к машине.

Боб чихнул и проснулся. Назойливый солнечный зайчик скользил по подушке, иногда перепрыгивая на лицо, с улицы через приоткрытое окно доносился божественный аромат свежих булочек — если поторопиться, то по пути на работу можно успеть захватить в пекарне на углу кофе и маффин.

Насвистывая и улыбаясь, Боб сунул ноги в тапочки. День был чудесный, он чувствовал себя не по возрасту бодрым и полным сил, хотелось немного почудить — к примеру, отказаться на денек от привычного полосатого галстука и повязать лимонно-желтый шейный платок, подаренный на прошлый день рождения Стэном из рентгенологии. Боб представил, как вытянется лицо Перри Кокса, прикинул, какой колкостью тот мог бы прокомментировать его внешний вид, заготовил пару не менее острых ответов и, беспричинно счастливый, принялся за утреннюю зарядку.

Пятнадцать минут спустя Боб спустился на первый этаж, поправил платок у слегка помутневшего зеркала, широко улыбнулся отразившемуся в нем немолодому мужчине.

— Желтый тебя старит, Боббо, — хохотнул он и направился к закрытой двери в конце коридора. — Проснись и пой, дорогая, — костяшками пальцев он постучал по косяку и умолк, ожидая услышать привычное «Катись к черту, Роберт Келсо!».

Почти каждое утро Энид приветствовала его этими словами. Боб в ответ желал, чтобы у нее сломалась инвалидная коляска и дорогая супруга провела бы весь день наедине со своей злобой, Энид в свою очередь выражала надежду, что он откусит свой поганый язык, и Боб, посмеиваясь, шел к машине — перепалка с женой бодрила и настраивала на рабочий лад. К этому времени как раз приходила сиделка — Мария Лопес... Или Гомес? Боб никак не мог запомнить, хотя она работала у них больше пяти лет.

Но в это утро Энид не ответила — из-за двери вообще не доносилось ни единого звука. Боб постучал еще раз и, не получив ни приглашения войти, ни требования катиться ко всем чертям, осторожно заглянул в спальню жены.

Она, в мятой пижаме и с пледом на коленях, сидела у окна. Ее длинные волосы были нечесаны, а пухлые пальцы монотонно толкали туда и обратно обод колеса инвалидной коляски. Коляска тоскливо скрипела, ей вторили исцарапанные половицы. Энид молчала.

— Я сказал, проснись и пой, — повторил Боб, припоминая, когда в последний раз давал жене антидепрессанты.

Память забуксовала. Он отчетливо помнил, как растворял таблетку в ее переслащенном какао в тот день, когда Гаррисон привел домой очередного возлюбленного, а было это в начале месяца. Теперь же сентябрь близился к середине, и Боб не мог поручиться, что за прошедшую неделю хоть раз давал ей лекарство. Он чертыхнулся про себя и поправил платок, показавшийся вдруг затянутым слишком туго. Если бы Боб мог поручить это дело Марии, все стало бы куда проще. Но он и так получал антидепрессанты в обход системы — не стоило дразнить гусей и рассказывать кому-то, что он пичкал жену таблетками тайком. Ради ее же блага, разумеется.

— Как чувствуешь себя, дорогая? — Боб приблизился к ее креслу и осторожно заглянул в лицо.

Судя по всему, жена ночью совсем не спала — под глазами залегли густые тени.

— Как я себя чувствую, Боб? — без всякого выражения отозвалась Энид, не отрывая взгляд от окна. — Я чувствую себя дерьмом, огромной зловонной кучей собачьего говна.

— Ну-ну, зачем ты так, — Боб взял ее за запястье, больше для того, чтобы прощупать пульс, а не утешить. — Разве все так уж плохо?

Она промолчала, и Боб выпустил ее подрагивающую руку. Даже он, никогда не уделявший психиатрии особого внимания, сходу понял: у Энид синдром отмены, в котором виноват сам Боб и никто иной.

— Поверь, я каждый день вижу в больнице такое, что тебе грех жаловаться. Может, попросить Марию сходить за твоим любимым тортом, как думаешь?

Энид медленно повернула голову, и Боб поежился — ее взгляд был пуст и невыразителен. Казалось, делай с ней что хочешь, режь или таскай за волосы, в ее глазах все равно не появится даже проблеска эмоций.

— Торт будет кстати. Он все исправит, всю мою загубленную жизнь. Но что это я — мне грех жаловаться. Я всего-то не могу ходить и вешу двести семьдесят фунтов.

Она помолчала, продолжая смотреть на Боба так, как могла бы глядеть на рыбака вытащенная из воды рыба.

— Понимаю, тебе сегодня грустно, — он старался говорить как можно более спокойно, — я помогу, и станет легче.

— Ты уже помог, Бобби. — Энид развернула кресло. — И помощь твою сложно недооценить. С чего бы начать? — Она медленно покатила прямо на него, заставляя позорно отступать к двери.

— Может быть, с того, что ты запретил мне работать и обрек на это тоскливое существование в четырех стенах, потому что, как ты говорил… «это не приличествует замужней женщине»? Или с того, что ты начал изменять мне сразу после свадьбы и продолжаешь до сих пор, хотя, видит бог, не проходит и дня, когда бы я не молила, чтоб твой грязный сморчок наконец отсох?

— Энид, как не стыдно! — Боб покачал головой, чем, похоже, только разозлил жену.

— Ты меня укоряешь? — В ее лице что-то дрогнуло, рот искривился, глаза сощурились, ладони сжали подлокотники кресла. — Ты сделал меня такой!

Она потянулась в сторону, зацепила кончиками пальцев очередной роман с фривольной обложкой и, не сказав ни слова, запустила его в Боба. Книга пролетела в дюйме от виска и врезалась в стену. Так же безмолвно и сосредоточенно Энид отправила в полет пудреницу, затем — стакан. Тот, ударившись о пол, разлетелся на сотни осколков.

— Твоя вина, что я была здесь, когда... когда... Я бы не стала инвалидом! — пропыхтела Энид и бросила последнее, до чего могла дотянуться — их семейную фотографию в серебристой рамке, на которой она, еще молодая и здоровая, держала на руках розовощекого карапуза и счастливо улыбалась в камеру, а Боб, засунув большие пальцы в карманы щегольского пиджака, стоял чуть позади. И расплакалась.

Слезы бежали по ее бледным рыхлым щекам сплошным потоком, падали на пижамную рубашку, расплывались некрасивым пятном. Руки безвольно упали на колени.

— Ты-ы-ы, ты-ы-ы-ы! — всхлипывая, мычала Энид. Боб попятился к двери, нашарил ручку и вылетел в коридор. Там, прислонившись к косяку, стояла Мария.

— Миссис Келсо не в духе, — криво улыбнулся Боб, — не стоит пока к ней заходить.

Спиной чувствуя настороженный взгляд сиделки, он взлетел на второй этаж, бросился в ванну и принялся перерывать полки спрятавшейся за зеркалом аптечки. На пол летели лосьоны и микстуры, ватные шарики рассыпались по зеленому коврику подобно градинам на лужайке, оранжевые баночки, полные таблеток, с глухим стуком ударялись о раковину.

— Вот ты где! — Боб зажал в руке нужный пузырек и поспешил вниз. Энид за это время каким-то чудом умудрилась сползти с коляски и теперь лежала у ее колес, закрыв руками голову. Она все еще рыдала, судорожно вздыхала и бормотала что-то, чего Боб никак не мог разобрать.

— Выпей, ну же, дорогая, выпей!

Боб приподнял голову Энид, поднес к ее рту таблетку, слегка надавил, заставляя разомкнуть губы. Она попыталась отвернуться, но он не позволил, и ей пришлось сдаться.

— Вот так, моя умница, вот так.

Боб молча гладил ее спутанные волосы до тех пор, пока Энид не затихла и не задышала ровнее, затем осторожно встал, снял с постели подушку и подложил ей под голову. Подумал немного и накрыл жену пледом. Он уже выходил из комнаты, когда в спину ему прилетело еле разборчивое:

— Я ненавижу тебя, Боб Келсо. Ты разрушил мою жизнь.

— Я знаю, Энид, знаю.

Мария нашлась на кухне. Сидела за столом, сложив руки — совсем как примерная школьница, и не поднимала на него взгляд, и Боб тут же разозлился: собственное чувство вины и без того затопило его, чувствовать осуждение еще от кого-то — о, это было слишком.

— У миссис Келсо нужно убрать, — процедил он сухо. — И пригласите кого-нибудь, чтобы поднять ее на кровать — она проспит до вечера.

Боб оставил на столе несколько купюр, вышел на улицу, хлопнув дверью чуть сильнее необходимого, сел в машину, включил и тут же выключил возбужденно залопотавшее радио. Он поправил зеркало заднего вида — неуместно яркий желтый платок бросился в глаза. Боб скрипнул зубами и завел машину — он здорово опаздывал в клинику.

Если прекрасное солнечное утро кажется худшим днем в истории человечества, а бьющий в глаза свет — орудием изощренной пытки, то, скорее всего, накануне нашелся отличный повод напиться в хлам. Что-что, а находить поводы Перри Кокс умел профессионально. Надирайся он без всякой на то причины, это значило бы, что он — простой, можно даже сказать заурядный, алкоголик. А так… Так он оставался Перри Коксом, язвительным, саркастичным циником, его мужественное сердце было разбито на тысячи острых осколков, но об этом никто не знал, потому что Перри всегда пил в одиночестве, а на трезвую голову никого к себе не подпускал на расстояние вытянутой руки.

Да, вчера он безбожно надрался, и единственным его желанием было впасть в кому до тех пор, пока в голове не перестанет бухать гигантский колокол, а в желудке — отплясывать джигу нетрезвый лепрекон. Но мир был слишком жесток, чтобы просто раствориться, и Перри все же пришлось открыть глаза.

Он встал с дивана — до спальни вчера добраться не удалось, он забылся пьяным сном в гостиной, как был — в красном свитере с символикой любимой хоккейной команды Red Wings и пустым бокалом в руке. Пошатываясь, Перри направился к ванной, по пути наступил на пустую бутылку и чуть не упал, громко, с чувством выругавшись. В голове шумело — прошли те времена, когда он мог выхлебать две бутылки виски, а с утра спокойно идти на обход, ни тремором рук, ни чем другим не выдав того, как провел вечер. Все же правильно, что он не стал одним из этих мясников в зеленом — пришлось бы брать выходные, отговариваясь несуществующими болезнями. А врач общей практики Перри Кокс мог, держась чуть отстраненно, просто с возмущением заложить подрагивающие руки за голову и выдать что-нибудь саркастичное. Эта его манера всегда бесила Джордан. Она начинала шипеть, как рассерженная кошка, когда ему удавалось сделать вид, что ее колкости и гадости не задевают его. Как кошка…

Он оперся о раковину, уставился в зеркало и скривился. Перри выглядел сущей нежитью: бледная кожа, мутные глаза с полопавшимися сосудами, опухшие веки. В таком виде в клинике показываться не стоило. Черт с ними, с интернами — такого доктора Кокса они бы боялись даже больше, чем обычно, — в пекло Келсо, но там могла быть Джордан, а показывать ей, как ему дерьмово, Перри не желал. Он похлопал себя по щекам, плеснул в лицо водой, но отражение меняться не хотело: в зеркале снова отразился не протрезвевший до конца мужик, надиравшийся всю ночь напролет из-за того, что случайно столкнулся со своим бывшим другом и своей бывшей женой. «Помнишь Питера, Перри?» Еще бы он не помнил! Джордан не смогла доконать его обычными методами (иногда Перри казалось, что весь их брак был для нее челленджем по сведению его с ума) и прибегла к тяжелой артиллерии: к члену его друга и протеже. Если бы не Джордан, глядевшая так цепко и улыбавшаяся так сладко, Перри обязательно зарядил бы Питеру в глаз и еще добавил ногой по ребрам. Пит, похоже, почувствовал это, потому что кивнул торопливо и поспешил пройти мимо, а Джордан еще постояла, поцокала языком, потрепала Перри по плечу. Это прикосновение жгло до самого вечера, и ни стакан, ни бутылка виски не смогли его смыть. Даже утром, на фоне бухающего в голове колокола, ощущение ее руки на плече не поблекло.

Перри зарычал и впечатал в зеркало кулак. Осколки посыпались в раковину, кровь оросила белый фаянс.

— Твою мать, сука, сука!

Перри схватил чистое белое полотенце, прижал к руке — ткань тут же напиталась красным.

— Какая же ты сука, Джордан.

Он сполз по стене на пол, закрыл глаза и глубоко вдохнул, пытаясь утихомирить накатившую тошноту. И не думать о белой обезьяне с ехидным лицом его бывшей жены.

В комнате, где-то среди вещей, брошенных вчера в угол, завибрировал пейджер — Перри уже опаздывал на работу, а пациенты не были виноваты ни в его неудачном браке, ни в том, что не смог вовремя остановиться, заливая гнев. Он осторожно убрал полотенце и осмотрел рану — ничего серьезного, только обработать и постараться больше не бить зеркала до тех пор, пока не заживет. Как бы ни хотелось.

Забавно, но примерно с такой раны и начался его путь во врачи. Сколько Перри ни говорил, что пошел в медицинский ради денег и девок, в глубине души он знал, что лечить — его призвание. Пейдж было около пяти, когда она запнулась о ковер и полетела прямо в стеклянную дверь, ведущую на задний двор. Стекло выдержало, а Пейдж только в кровь рассадила костяшки и разревелась от испуга. Начиналась суббота, на шум вышел отец — уже пьяный или все еще, с ним никогда невозможно было знать наверняка, — оглядел плачущую дочь, застывшего рядом Перри, медленно подошел к нему, наклонился и схватил за грудки.

— Что ты тут развел, недоумок? У тебя что, мозгов не хватает даже на то, чтобы помочь сестре? — рычал он, встряхивая Перри так, что его ноги отрывались от пола. — Недоделок, сученыш! Вон отсюда! Оба!

Он оттолкнул сына, и тот влетел спиной в край обеденного стола, Пейдж тихонько глотала слезы, баюкая разбитую руку, — она прекрасно знала, что отцу лучше не показываться на глаза. А если не вышло, нужно молчать, не поднимая взгляд, как делает мама, — тогда, возможно, он ограничится бранью и не станет раздавать пинки и кидать бутылки. Перри, морщась от боли в спине, увел Пейдж наверх, оставив отца греметь кастрюлями, попутно раздавая указания, на кухне. Они заперлись в ванной, и, промывая под струей воды рану снова разревевшейся сестры, Перри мечтал, что однажды вырастет, уйдет из дома, станет врачом и будет бороться с болью — хотя бы физической. Как врачевать больную душу, он не знал ни в детстве, ни в зрелости.

Снова настойчиво завибрировал пейджер. Наверняка кто-то из этих беспомощных щенков-интернов в очередной раз облажался. Перри оскалился — он как раз был в подходящем настроении, чтобы уничтожить чью-нибудь самооценку, втоптать в грязь уверенность в себе и запугать беднягу до чертиков. Он встал, потянулся к шкафчику за бинтом. В остатках разбитого зеркала отразилась перекошенная опухшая рожа, заросшая щетиной. Когда-то Перри клялся, что никогда не станет таким, как отец. Но папочкина наука, видимо, крепко въелась в нутро: он уже не только выглядел как мистер Кокс, но и вел себя так же. Теперь страх был его оружием, а бутылка все чаще становилась лекарством.

От похмелья еще немного кружилась голова и воспоминания сливались с реальностью. Ему показалось, что он не один, будто напротив, отделенная от него только сеткой трещин в зеркале, стояла худенькая блондинка из новеньких интернов, смотрела с ужасом, а он орал на нее, не умеющую поставить катетер, брызгал слюной и, казалось, рос с каждым словом. А вот другая блондинка, забившись в угол, с точно таким же ужасом смотрела на отца, который замахивался на нее за то, что… уже и не вспомнить, за что. Да отцу и не нужен был повод.

— Все бессмысленно, Перри, — он криво ухмыльнулся, — тебе не выбраться. Думал, станешь человеком, вылезешь из болота? А вот и хрен в глотку, сынок. У тебя внутри такое же чудовище. И все бегут от тебя, потому что ты и сам — чудовище. И Джордан, конечно, та еще тварь, но ушла правильно — ты бы однажды не сдержался.

Он зажмурился и попробовал представить, как стоит в дверях, не давая Джордан пройти, как трясет ее за плечи — голова жены безвольно мотается, волосы облепляют лицо, глаза испуганно расширяются, все ехидные фразочки застревают в горле. Такое обращение прекрасно работало с его матерью, она и слова отцу сказать не смела: ни когда он возвращался домой, под завязку залитый джином, ни когда учил сына уму-разуму — как умел, как считал правильным. Перри с силой сжал голову. Возможно, то, что сделала с ним Джордан, случилось к лучшему — не дай бог, у них появились бы дети.

Он выскочил из ванной, подхватил никак не желавший успокоиться пейджер и ключи от машины и, как был — в джоггерах и красном свитере, с кровоточащей рукой, бросился прочь из квартиры, оставляя за собой на полу цепочку красных капель.

Когда-то Джей Ди думал, что хуже старших классов с кучей гормонально нестабильных подростков ничего и быть не может, но учеба в медицинском быстро убедила его, что на пьедестале ужасающих вещей именно она занимает первую ступеньку. Дальше наступали экзамены, приходили огромные счета, прошел первый день стажировки, и каждое событие сменяло лидера в его личном хит-параде катастроф.

Сентябрь близился к середине, и Джей Ди всерьез полагал, что ничего хуже дежурств в клинике с ним уже не случится. В течение последних тридцати шести часов он метался между стариками разной степени древности, половина из которых была не в состоянии вспомнить его имя, выслушивал замечания от дежурного врача, медсестер и даже санитарок и старался держать сухие, покрасневшие глаза открытыми и не зарыдать посреди коридора от осознания собственной никчемности.

Поплакать, кстати, казалось не такой уж плохой идеей — слезы отлично снимали стресс, что и доказывали новички, то и дело запиравшиеся в кладовке. И хотя с начала стажировки Джей Ди уже прошло несколько месяцев, но желание посетить кладовку иногда возникало до сих пор. Оставалось только закончить с непослушным катетером в девятой, отдать медсестре бумаги, попрощаться с коллегами и продержаться до дома, а уж там можно было отвести душу.

Джей Ди прошелся по странно пустым коридорам, заглянул в несколько палат и на сестринский пост — клиника словно вымерла. Он наудачу, размышляя, мог ли доктор Келсо объявить какое-нибудь жутко важное собрание, пока Джей Ди сражался с катетером, зашел в комнату отдыха. Там-то все и обнаружились — толпились у телевизора, по которому крутили какой-то боевик. Довольно скучный боевик: на застывшем кадре из небоскреба валил черный дым и сыпались черные точки — обломки, наверное, — а больше ровным счетом ничего не происходило.

— Не хочу обламывать вам кайф, ребята, но в третьей стошнило мистера Джонсона, а у меня кончилась смена.

Джей Ди, картинно размахнувшись, кинул папку на столик, но никто не обратил на него внимания; все взгляды оставались прикованы к экрану.

— Да что такое вы там смотрите?

Он попытался протолкнуться вперед, но никто не двигался, и Джей Ди остался в дверях. Чтобы рассмотреть, что происходило на экране, пришлось проморгаться — усталый взгляд никак не хотел фокусироваться. Это был не фильм, это был репортаж. Прямое включение CNN: «Срочные новости — самолет врезался в башню Всемирного торгового центра».

— Это какая-то шутка?

— Если бы, — шепнула Карла. Ее лицо было мокрым от слез, кудряшки прилипли к щекам, а глаза не выражали ничего, кроме бескрайнего ужаса.

Джей Ди показалось, что его ноги приросли к полу. Кто-то толкнул его в бок, он обернулся — в комнату пыталась протиснуться, прокладывая дорогу внушительным бюстом, заплаканная Лаверн.

— Тебе не кажется, что ты здесь всем мешаешь? — спросила она Джей Ди, но ее интонация была далека от привычной невозмутимо-ехидной манеры.

— Ты уже слышала? — шепнул Джей Ди.

— Слышала что?

Она еще немного потолкалась, проследила за его взглядом и ахнула, прижала ко рту ладони — одна из них была выпачкана зеленым, словно Лаверн только что вернулась из детского отделения, где рисовала с малышней красками.

— Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред тобою; спаси, Боже мой, раба твоего, уповающего на тебя. Помилуй меня, Господи, ибо к тебе взываю каждый день…

Шли минуты, Лаверн молилась, Карла хлюпала носом, остальные молчали, кто-то даже не смотрел больше на экран, а сжимал ладонями голову или закрывал лицо. Джей Ди пялился на горящие здания, ловил обрывки фраз диктора и думал, что черные обломки, которые он видел, были, скорее всего, вовсе не обломками, а людьми, пойманными в ловушку и напрасно искавшими путь к спасению. Его замутило, хотелось бежать в туалет и, сжимаясь в мучительных спазмах, очистить не только желудок, но и голову, и душу.

— Все здесь, как кстати!

В дверях появился доктор Келсо с непривычно ярким желтым платком вместо галстука, делавшим его кожу болезненной, а глаза — усталыми. Ему не пришлось пропихиваться — врачи, медсестры и стажеры расступились перед ним сами собой.

— Все вы уже, я думаю, в курсе…

Ему не удалось закончить, потому что в комнату ввалился доктор Кокс. Джей Ди безразлично отметил, что и он выглядел не лучшим образом — бледный, что особенно бросалось в глаза на контрасте с ярко-красным джемпером, потный, с блестящими глазами. Хотя с чего ему было выглядеть лучше? Вся страна — и это не было преувеличением — получила под дых и не могла вдохнуть. Тем не менее Кокс улыбался, точнее — скалился в своей привычной издевательской манере.

— Боббо, ты так принарядился! Неужели… Нет, не может быть, чтобы судьба была ко мне так благосклонна! Но вдруг все вы здесь вместо того, чтобы работать, отмечаете твой уход на пенсию? — он сложил руки на груди. — Светлый день для всех нас, а теперь бери Теда и вальсируй его в свой кабинет для прощальной ролевой игры в юриста и главврача.

Точно в плохом сериале, все одновременно повернулись и посмотрели на Кокса с таким выражением, что даже дураку стало бы ясно — клоунада неуместна. Во взглядах не было привычной смеси восхищения блистательностью Кокса, страха перед ним и надежды, что его ядовитые стрелы пролетят мимо. Все просто молча смотрели.

— Перри, мы впечатлены твоим остроумием. А теперь заткнись и приведи себя в порядок, бога ради! — Келсо кивнул на телевизор, и Перри все с той же ехидной улыбкой перевел взгляд на экран. Впрочем, уже мгновение спустя ухмылка будто стекла с его лица, оставив выражение растерянности и даже страха — такие непривычные и нехарактерные для него, что Джей Ди подумал: раз уж доктор Кокс застыл в ужасе, то в мире точно не найдется никого, кто бы мог со всем этим справиться.

— Мне только что звонили. Еще один самолет врезался в Пентагон.

Джей Ди покачнулся — ему показалось, что он ослышался, наверное, сказывались ночь на ногах и усталость. Не могло это быть правдой, просто не могло, разве что мир сошел с ума, началась война или он уснул и видит нескончаемый кошмар. Люди вокруг выглядели безумно: кто-то стоял, обняв себя за плечи, кто-то молча рыдал, Лаверн, закрыв глаза, сжимала в перепачканной зеленой краской руке крестик. Холодные сильные пальцы вцепились в запястье Джей Ди. Он обернулся — на Эллиот не было лица.

— Не время для эмоций, коллеги, возьмите себя в руки! — Доктор Келсо стянул с шеи желтый платок и кинул его в урну. — Наша клиника — ближайшая к Пентагону, так что нас ждет трудный день. Врачам оставаться начеку. Отменить все плановые вмешательства, подготовить операционные. Пока не известно, сколько пострадавших, но мы должны быть во всеоружии.

Келсо выглядел совершенно серьезным и суровым. Таким его, обычно ходившего по клинике с видом блаженного старичка, не видели уже давно.

— Вот таким он и был, когда вернулся из Вьетнама, девочка моя, — шепнула Карле Лаверн, и почему-то каждый в комнате услышал ее слова.

— Нельзя забывать, что у нас под наблюдением уже есть пациенты. Сестра Робертс, проверьте палаты, думаю, сегодня нам и так хватит покойников. Потом выберите людей посообразительнее и организуйте работу с «зелеными». Ваша задача — сделать так, чтобы они не мешали врачам. — Лаверн молча кивнула и надела перчатки, закрыв пятна краски на ладони. — И возвращайтесь, сестра Робертс, нам пригодится каждая пара рук.

— Я буду с другими врачами в приемном покое. Доктор Кокс, надеюсь на ваш опыт. Ваши бирки — красные, берите на себя столько пострадавших, сколько сможете.

Перри кивнул, стащил через голову свой красный джемпер, утер им потное лицо и бросил в угол.

— Доктор Вэнс, берите своих мясников и готовьтесь. Стажеры, распределитесь попарно. Кто чувствует, что не справится с кровью и болью — тех ждут патологоанатомы. Будете заниматься трупами и останками. Черные бирки — ваши. — Келсо хлопнул в ладоши и кивнул на выход. — Действуем по регламенту, не забываем о пересортировке, желтый в любой момент может стать красным, а красный — черным. Вперед! И пусть Господь нам поможет.

— Новичок, ты со мной. — Доктор Кокс в этот раз воздержался от женских имен и других обидных прозвищ. Джей Ди даже на какой-то момент показалось, что он вот-вот удостоится похлопывания по плечу. Но Кокс, уже раздобывший где-то форменную футболку и халат, только подтолкнул его к двери. — Не зевай, увидишь красную бирку — наш клиент.

Только что под завязку забитая комната отдыха вмиг опустела: весь персонал госпиталя четко, как солдаты перед битвой, рассредоточился по своим местам. Медсестры, подгоняемые Лаверн, сновали по палатам, проверяли шкафы с лекарствами, носили из кафетерия бутылки с водой; стажеры с каменными лицами следовали за врачами, а телевизор все крутил и крутил сюрреалистичные кадры кровоточащих черным дымом башен.

Спустя несколько минут, показавшихся Джей Ди вечностью, он, доктор Кокс, Келсо, Лаверн, Карла и многие другие стояли в приемном покое недалеко от дверей, готовых в любой момент распахнуться и впустить в здание боль, страдание и смерть. Но пока за стеклом сияло солнце, сирены выли где-то в отдалении, и люди вокруг думали, что они готовы ко всему.

Джей Ди огляделся и поразился тому, как те, кто окружал его, изменились за последние минуты. Сам он забыл о своей неуверенности, о страхе ошибиться и готовился сделать все от него зависящее. Доктор Кокс, выглядевший откровенно больным, когда появился в дверях комнаты отдыха, стоял, расправив плечи, и смотрел с суровой решительностью. Лаверн, пришедшая на работу с покрасневшими глазами, спокойно молилась с другими медсестрами. Уборщик, вопреки обыкновению, не отпускал шуточек, не делал ничего странного, а тихо спрашивал проходящих мимо врачей, нужна ли помощь. Раскрасневшийся Келсо отдавал последние распоряжения, и даже Тед, вечно задерганный и неуверенный в себе Тед, деловито суетился у поста, готовя какие-то бланки и разноцветные ленты. У Джей Ди вдруг промелькнула мысль, что каждый из них — и он тоже, — пытаясь справиться со своими проблемами, каждый день клеил на себя бирку: зеленую, желтую, красную. Но пока судьба не налепила на них черный стикер, все же брал себя в руки и шел бороться. Работать, чтобы жили другие. Они ведь, в конце концов, были врачами.

Снаружи полицейские спешно оцепляли улицу заградительными лентами. Двери открылись, и, как в замедленной съемке, спасатели вкатили в приемный покой первые носилки. Клиника «Святое сердце» наполнилась запахом реактивного топлива, и Джей Ди удивился тому, что еще полчаса назад всерьез собирался рыдать из-за обругавшей его медсестры. Слезы откладывались, но он знал — без них не обойдется. Слез будет море, но сейчас думать об этом не стоило. Он обернулся, поймал взгляд доктора Кокса и рванул к каталке, помеченной ярко-красной биркой.