Двое (джен)

Он приходил к ней, когда люди начинали его раздражать. Он говорил, что у него больше нет сил терпеть, что он непременно улетит, уйдет, ползком поползет, лишь бы оказаться подальше от них. Она обнимала его голову и тихонько баюкала. И думала: "Нет-нет, этого ты точно не хочешь! Уж я-то знаю". А вслух говорила, что все пройдет и, в сущности, они не такие уж и плохие люди.

Она ужасно в нем нуждалась, когда люди ее огорчали. Даже не они сами, а их смерть. Она стала бояться потерь. Она так устала от чужих слез. Ей начинало казаться, что все эти слезы льются из ее глаз — и поэтому здесь так часто идет дождь. А ведь она так любила солнце.

Он жаловался, что люди его больше не замечают. Они строили все новые и новые фабрики и небоскребы, они все время спешили и больше ни на что не обращали внимания.

"Посмотри, во что превратились мои крылья — они стали такие тяжелые! Ими так сложно маневрировать".

Она осторожно проводила рукой по его крылу — она еще помнила их прежний восхитительный цвет, — стыдливо прятала свои за спину и думала: "Но ты все еще можешь летать". Ее собственные крылья были похожи на ее людей — такие же седые и слабые, они больше не могли ее удержать.

Она бродила по давным-давно знакомым улицам и смотрела, как сквозь крыши и окна старинных домов прорастают деревья, как вьюн затягивает осыпавшиеся фасады и пустые окна особняков на набережной, как дикий виноград тянет свои руки-плети друг к другу с противоположных сторон улицы и та постепенно превращается в волшебный зеленый туннель, который непременно понравился бы всем влюбленным. Но только некому было любоваться этой красотой. И она гуляла одна и думала, что обязательно покажет ему это место — когда он прилетит в следующий раз. Непременно в следующий раз. Она знала, то этот следующий раз никогда не наступит.

Он говорил, что его ужасно раздражают дети. Они — хуже всех, они только и умели, что ломать, пачкать и портить. Лучше бы их не было вовсе. Она лишь грустно улыбалась: она знала, что это совсем не лучше. Он просто не понимал, насколько это хорошо и важно — дети. И пусть никогда не поймет.

А вслух она говорила: "Когда-нибудь они все равно вырастут".

Она любила гулять по улицам ранним утром, когда город только просыпался. Она вспоминала, как раньше во все стороны бежали дети — торопились на уроки в свои школы, а булочники раскладывали первую утреннюю выпечку. И от запаха свежей сдобы, ванили и корицы город будто потягивался и сонно моргал. И становился таким трогательным и милым. Самым милым на всем свете. Она заранее скучала по этим улицам, с которыми когда-то придется расстаться. Она хотела бы когда-нибудь пройти здесь вместе с ним в этот час, но он никогда не прилетал так рано.

Он говорил, что хуже детей только шум. Постоянный шум: трамваи, машины, заводы, самолеты, прохожие, хохот детей, лай собак и крики болельщиков. И музыка, все время эта музыка.

"Ты и представить себе не можешь, какую какофонию они теперь называют музыкой".

Она сочувственно кивала головой, а сама думала, что действительно не представляет и даже предположить не может, и это куда хуже, чем любая какофония.

Когда-то она любила сидеть в башне ратуши и слушать свой город. Это было так волнующе — она будто сливалась с ним, ощущала биение его жизни. Она давно не поднималась на башню — слушать тишину в одиночестве слишком грустно.

Он говорил, что граница его земель придвигается все ближе к ее.

"Скоро мы сможем быть совсем рядом", — говорил он.

"Да, — думала она, — совсем рядом, а потом и вовсе вместе — как и предыдущие три твоих соседа".

Она до сих пор видела их в рисунке на его крыльях. Интересно, он забудет ее так же, как забыл всех их? Она уже не понимала, пугает ее это или нет — но ей было бы жалко оставлять своих людей. И она просто улыбалась ему, и эта улыбка была горькой, как слезы.

Она помнила их всех: морщинистого, будто засохшее яблоко, долговязого органиста, который вот уже полвека проникновенно играл на органе в главном городском соборе; похожего на увядшую грушу добродушного пастора; супружескую пару из дома на углу — он все так же смотрел на нее восхищенным взглядом, а она хмурилась и поправляла шарф на его шее, а потом брала его за руку и, украдкой поглядывая на свое отражение в витринах, смущенно улыбалась — совсем как сорок лет назад; сохранившую изумительно прямую осанку бывшую школьную директрису и даже ее сестру — торопливую и вместе с тем уютную, как рукоделие, которое она преподавала до своей самой последней весны. Кто будет их помнить, когда она уйдет?

Он говорил, что хотел бы быть на ее месте.

"Лучше бы мне достался твой город — такой спокойный, размеренный — он бы подошел мне лучше".

Она только качала головой — она не хотела бы, чтобы он стал таким, как она сейчас.

Ее город действительно был красив — как прощальная песня или последний осенний лист — той хрупкой, хрустальной красотой, которую невозможно удержать, от которой щемило сердце и слезы сами собирались на кончиках ресниц. Она ни за что не променяла бы его на другой. Но вернуть ему жизнь не могла даже она.

Уходя, он останавливался на парапете, смотрел на заходящее солнце и всегда говорил одно и то же: "У тебя так восхитительно, я бы хотел остаться здесь с тобой навсегда".

Оглядывался и смотрел на нее.

"Жаль, что это невозможно", — как обычно отвечала она, подходя и целуя его в лоб.

И он улетал — к себе, в свой выросший из крохотного поселка большой и успешный город, душой которого был, а она оставалась в своем — очаровательном старинном городке, из которого медленно уходила жизнь.