Оскверненная (джен)

Медуза отчетливо слышит ее шаги, стоя в зарослях колючего барбариса: тихие, но уверенные и приземистые. Хозяйка всего растущего, посылающая плодородие, ответила на ее мольбу и согласилась прийти. Ведь и она сама однажды почувствовала на себе неукротимую и безжалостную похоть Посейдона.

— Я слушаю тебя, дитя, — Деметра останавливается в нескольких шагах от нее. — Только у меня немного времени: до рассвета успеть бы раскидать по земле семена фиалок да утешить отцветающий камыш.

Медуза резко, жадно вдыхает теплый ночной воздух, пахнущий влажной землей. Змеи ее волос приглушенно шипят.

— Я ношу ребенка. И я хочу от него избавиться. Чудовища не должны рожать детей, особенно если будут их ненавидеть. Достаточно и того, что я ненавижу себя.

Деметра долгое время молчит, потом уговаривающе произносит:

— Дети — дар, посланный природой. Нельзя уничтожать дар, дитя. Ты не первая, с кем играли боги, не последняя, кто родит от них. Оставь ребенка, иди вперед, и Зевс дарует тебе прощение. Я буду молить его за тебя.

Медуза хмурится, рассматривая свои ноги в старых потертых сандалиях. Ей нельзя даже смотреть вперед, вверх на Деметру, чтобы не обратить ее в каменное изваяние. Не то что — шагать.

— Зевс здесь не властен. Афина будет стоять насмерть, ведь я согрешила в ее храме — я, лучшая из служительниц! Она не услышала мои мольбы, когда Посейдон рвал на мне одежду. Не вняла плачу, когда я лежала под его сильным телом, вздрагивая от насилия, а по моим ногам текла кровь. Он смеялся! И его глаза — темные, как море — были полны удовольствия и ярости. О, я должна была покориться сразу! Нет, Афина лишь увидела меня там, на ступенях, в собственной крови, с разведенными в стороны ногами. Афина прокляла меня, и я стала чудовищем. Но так... Так мне легче скрывать свою боль.

Деметра снова долго молчит, потом едва слышно произносит:

— На закате следующего дня сорви по три стебля первоцвета, дикой ромашки и зверобоя, добавь к ним десять ягод барбариса и свари крепкий отвар. А дитя твое нерожденное моя Персефона в загробном мире ласково встретит. Бог ты или смертный — справедливость по крохам собираешь.

…Медуза, отводя глаза, на ощупь заворачивает крошечное тельце в пурпурную льняную ткань и опускает в заранее вырытую могилу: крошечную, охраняемую старым кипарисом.

— Ты, счастливый, не увидел свою мать-чудовище, да и не получилось бы ее увидеть. И мне — ведь и взглянуть на тебя невозможно. Какая я мать, если не смогу уберечь свое дитя от самой себя?

Медуза вытирает горячие слезы. Змеи, громко шипя, пытаются ее утешить, но с клыков капает только яд. Стараясь ни на чем подолгу не задерживать взгляд, Медуза спускается с пригорка, покрытого весенними травами вниз, в долину, гадая, чем заняты сейчас ее сестры. Как беззаботна была раньше ее жизнь! Она собирала луговые цветы, плетя из них венки или составляя букеты, приносила в храм. Храм! Высокий, стройный, могучий. Подолгу стояла там Медуза, шепча молитвы Афине, прося у нее мужества, силы и долгой жизни. Медуза еще хотела просить о любви, но Афина любви не знает. Мудрость ее, военная проницательность, сдержанность — все вьется роем пчел, не дает проскользнуть бабочке-любви. А нет любви — нет и милосердия.

Медуза до сих пор по ночам видит в кошмарах ухмыляющееся лицо Посейдона. Слышит свои отчаянные крики. Зовет на помощь, просыпается, резко садясь на жесткой постели, но рядом — только пустота.

Медуза скитается из города в город, везде встречая ненависть и страх, и сама все больше проникается этой ненавистью. Когда удается раздобыть еду, ей приходится есть как слепой, глядя вверх, или закрывать глаза, чтобы не обратить пищу в камень. Но закроешь глаза — и снова оказываешься в одинокой темноте.

Страшно.

Ее боятся, а она боится саму себя.

Одиночество — ее лучший, самый верный друг. В детстве родители Медузы разводили скот, дома держали кроликов, в роще можно было встретить лань. Теперь же она кричит, идя по лесу, чтобы лес не стал храмом каменных изваяний. Медузе иногда снится, что она обратила в камень все живое на земле и осталась одна бродить в тишине.

Самые смелые пытаются ее убить, но она чутко спит, а в опасности распахивает свои прекрасные синие глаза, когда-то пленившие Посейдона. И врагов становится меньше.

— Проклятая Медуза! — кричат ей вслед целые города и желают смерти.

Она — не проклятая. Она — оскверненная.

Пройдя несколько сотен тысяч шагов, обходя города и прячась в пещерах, Медуза чувствует, что у нее больше нет сил оставаться собой: той юной девушкой, что так горячо и страстно любила мир и чтила богов, играла с сестрами в камышах, пела песни у ночного костра и редко-редко позволяла себе улыбнуться одному доброму юноше.

Теперь ненависть почти вытесняет из нее все человеческое, превращая в настоящее чудовище. Она перестает чувствовать ужас, обращая людей в камень. Ей начинает это нравиться, потому что камень не умеет ненавидеть и кричать. Ей проще доставать еду, отбирая у слабых. Она почти забывает лицо своего мертвого ребенка.

В одном из приморских городов Медуза задерживается дольше: она одевается в длинное платье из голубого льна, непокорных змей прячет под тюрбан и глаза повязывает красивой широкой лентой.

Женщины, сочувствуя, помогают ей бродить по улицам и приходить каждый день в храм Посейдона, где жрицы и служительницы возносят богу свои молитвы и почести. Одна из служительниц — Эфра — сочиняет прекрасные стихи. Ее имя, наверное, останется в веках. Или забудется — никогда не знаешь наверняка.

Медуза останавливает ее на улице вечером и трогает за рукав, едва различая черты ее лица через ткань повязки. Эфра участливо спрашивает:

— Слепая! Чем тебе помочь? Принести воды или еды? У меня есть свежие лепешки.

Медуза качает головой.

— Лучше расскажи мне о Посейдоне, которому ты служишь.

Эфра усаживается с ней на горячих ступенях. Небо окрашивается золотым закатом, далеко над лазурным морем летают гоготливые чайки.

— Посейдон приходит в храм, — говорит Эфра шепотом, оглядываясь. Ее красивая головка крепко сидит на тонкой шее. Черные смоляные волосы заплетены в косы. — Он хочет взять меня в жены. Его слова такие сладкие, как отцовский мед.

Медуза горько усмехается.

— Не поддавайся, не слушай. Он лишь хочет утолить желания плоти. Женщин у него много, детей — рыбья стая.

Эфра отворачивается, ее щеки полыхают, как закат.

— Но он такой красивый! Высокий, статный, волосы вьются, руки ласковые...

Медуза вздрагивает, вспоминая, как эти руки держали ее запястья, пока Посейдон врывался в ее плоть.

— Поддашься — бросит. Зачнешь — с ребенком на руках останешься, а ведь ты жрица. Позор! Откажешь — силой возьмет.

Эфра смотрит на нее недоверчиво.

— Силой? Зачем это богу? Таких как я — сотни. Откажу — другую найдет. Да и разве он не чтит своих служительниц?

— Боги никого не чтят, — произносит Медуза сквозь зубы. — Боги завистливы и упрямы, жестоки и немилосердны. Они играют с нами, как им вздумается. Свобода наша — иллюзия. Свободны мы станем лишь в мире без богов.

Эфра испуганно подносит ладонь к ее губам.

— Разгневаешь!

— Мне нечего терять, — Медуза понижает голос. — Скажи, просил ли тебя Посейдон о встрече?

— Да, — Эфра пристыженно опускает глаза. — Завтра ночью. Он хочет показать мне бескрайнее море, прокатить на колеснице.

Медуза лихорадочно облизывает губы. Змеи затаиваются под тюрбаном. Выбор лежит перед ней: уйти из этого города — или отомстить за себя. Афина все равно не даст ей жизни: в каждом городе находятся смельчаки, готовые отрезать ей голову за пригоршню золотых монет, блестящий щит или божественное одобрение. Кого убить — неважно. Люди алчны. На чужой шкуре ведь несчастья не прочувствуешь.

Посейдона убить невозможно, только обратить в камень. И останется он заточен в нем, пока его искренне не полюбит смертная. Кто возьмется управлять морем? Нереиды, наяды — много веков они служили Посейдону, и порядок не нарушится.

Медуза ослабляет повязку, чуть спускает ее — и Эфра встречается с ней изумленным взглядом. Миг — и на ступенях остается сидеть изящная статуя.

Медуза снова завязывает глаза и поворачивается к морю.

Афину она ненавидит сильнее, но Афина недосягаема. Предательство смертельнее насилия, въедливее, больнее и злее. Жестокость духа сродни злобе и отчаянию.

— Никогда тебе, Афина, не знать ни любви, ни радости материнства, — холодно произносит Медуза. Змеи одобрительно шипят. Ветер играет складками ее платья. — Руку Гефеста ты отринула, верную служительницу превратила в чудовище. Много битв ты выиграешь, но никогда не будешь счастлива. Битвы счастья не приносят.

Медуза спускается к морю, касается воды тонкой рукой, смотря на заходящее красное солнце.

Ей хочется увидеть в отражении прежнюю себя, услышать свой смех. Люди смеются, а она этого дара теперь навсегда лишена.

Долго стоит Медуза у моря, и только когда на небосклоне появляются крупные звезды, она поворачивается к воде спиной и направляется к храму.

Страх сковывает ее, когда она видит Посейдона со спины, выглянув из-за колонны, и несколько мгновений Медуза не может пошевелиться, сама едва не став камнем. Боль — и телесная, и сердечная — пронзает ее молнией Зевса.

— Я убила его, — громко отчеканивает Медуза, набрав воздух в грудь. Слова эхом разносятся по стенам.

Тюрбан беззвучно падает на мраморные плиты. Змеи, оказавшись на свободе, радостно шипят. Медуза достает из кармана нож и срезает одну змею.

Кровь капает на белый мрамор. Уже — не больно.

— Кто ты? Я жду мою прекрасную Эфру, — Посейдон гневно хмурится.

— Эфра превратилась в камень, — отвечает Медуза. — Ее больше нет, и она есть — застыла на века.

— Кто ты, что осмелилась подойти?

— Та, что убила нашего ребенка, — Медуза прячет змею за спиной, выжидая момент. Повязка все еще на ней, но ее слух давно привык ловить малейшее движение.

Посейдон — на расстоянии вытянутой руки. Он подходит, как и тогда — стремительно и самоуверенно. Боги ничего не боятся.

Медуза делает молниеносный бросок — и змея, часть ее самой, впивается в его грудь. О, ее так просто не оторвешь! Она выросла из ненависти, ее яд смертелен.

— Кто ты? — вскрикивает Посейдон, застонав. Странно видеть, что такой мужчина страдает. — И за что ты преследуешь меня?

Медуза медленно снимает повязку и видит оскверненный белый мрамор. Его уже не отмыть.

— Я оскверненная, — холодно и звонко отвечает она и поднимает на него глаза. — Медуза Горгона.

Голубые глаза Посейдона, кажется, осознают, вспоминают — и тут же превращаются в камень. Он остается стоять посреди зала, держась руками за змею, пожирающую его тело.

Медуза наслаждается зрелищем с высоко поднятой головой. Смотреть — и не насмотреться. Снова можно дышать. Снова можно видеть чудесные сны.

Медуза опрокидывает бронзовые светильники, и масло разливается по плитам, вспыхивая огнем. Пусть горит храм этой ночью! Пусть боги знают: можно отнять у человека все, кроме его сердца.

Но сердце Медузы почти мертво: ей не жаль каменную Эфру и всех тех, кто обращен ей в камень за время странствий, ей не сладостно от мук Посейдона: радость лишь взметнулась ввысь ласточкой и исчезла в небе. Сны не будут полны красок, и покой больше не наполнит ее изнутри.

Время не повернешь вспять. Прежнюю себя — не вернешь.

— Медуза, Медуза!

Голоса сестер застают ее врасплох за городскими воротами. Закрывая лицо руками, Медуза останавливается, не в силах сделать и шага.

— Мы ищем тебя очень давно, — они обнимают ее, прижимая к себе, отдергивая ладони от настороженных змей. — Наяды подсказали нам, где тебя искать. Бежим скорее, мы знаем пещеру, где можно укрыться от любых глаз!

Медуза берет сестер за руки, оказываясь между ними — как в далеком детстве. Страх уходит, ненависть на мгновение притупляется, и счастье возвращается к ней, озаряя сердце последним лучом.

…Далеко, на зеленых холмах острова Серифа, Афина дает обещание молодому Персею провести его к чудовищу.