Смерть, разум и странная жизнь (джен)

Снизу доносился грохот повозок, взволнованные голоса, в окне напротив был вывешен наскоро сшитый синий флаг. Покрасили его неравномерно. Наверное, для полотнища использовали какую-то старую простыню.

Мадлен лежал, повернувшись на бок, и смотрел, как этот флаг колотится на ветру. Иногда взгляд его плыл, и ему даже казалось, что он видит перед собой лоскут моря или чистой реки. Эта река словно качала его на волнах и заставляла всю мансардную комнату кружиться, как в воронке водоворота.

Горячка путала мысли, но, когда Мадлен был способен понять, что происходит, ему думалось, что он бы все отдал за то, чтобы оказаться сейчас внизу, на улице, послушать разговоры и хотя бы самой малостью поучаствовать в том, что там теперь происходило. Рассказывали много всякого и даже такого, во что сложно было поверить. Иногда что-то дорисовывало и его собственное затуманенное лихорадкой воображение, и становилось сложно разобрать где реальность, ведь новости порой были такими, что могли с легкостью затмить любую выдумку. Например, Гийом, знакомый студент-медик, приходивший вчера, или, может быть, несколько дней назад, рассказывал, что вокруг только и говорили о сенате, созванном впервые за десятилетия.

Вспомнив об этом Мадлен широко распахнул глаза, лихорадочно думая, сколько же времени прошло с их последнего разговора. Неужели он тратил зря оставшееся время, блуждая в своих грезах? Он сморщился, с трудом сел на постели, потянулся к лежавшей на прикроватной тумбочке бумаге, достал перо и, обмакнув его в стоявшую тут же чернильницу, попытался вспомнить, над чем работал, но в голову ничего не приходило, и тогда он вывел только: “Дорогая матушка…”. Он не знал, что написать дальше, как сказать о том, что случилось и предупредить о том, что еще должно было случиться в будущем. Словно ему все еще не хотелось смотреть правде в глаза, хотя все свидетельства этой правды игнорировать было невозможно. Вот и сейчас, от малейшего усилия, он почувствовал режущую боль в груди, и, попытавшись устроиться поудобнее, случайно столкнул чернильницу, так что несколько листов все еще лежавшей на столике исписанной бумаги измазало черным. Мадлен попытался выдернуть хотя бы нижние из тех листков, пока чернила не впитались, но все было бесполезно. Устав от этого, он закашлялся, отчего на руке осталось кровавое пятно, и откинулся обратно на подушки.

Даже те сумбурные записи, которые он все-таки смог сделать за последние несколько дней, теперь были потеряны. От этого почему-то стало грустно, хотя еще недавно он не раз говорил себе, что мысли там ничего не стоили, и даже самому языку недоставало изящества. Ему вдруг подумалось, что повторить написанное он уже не сможет.

В остервенении он смахнул оставшиеся листы на пол и бросил туда же перо. От этого усилия он, кажется, ослабел еще больше, перед глазами у него снова поплыло. Ему показалось, что у него, должно быть, был жар, хотя все тело дрожало от холода. С усилием натянув на себя одеяло, он закрыл глаза и провалился в тяжелый сон.

Мадлен видел себя, читающим какую-то речь, своих собратьев по кружку, и как они сидели в чьей-то гостиной, ведя разговоры о естественных правах человека. Начиналась эпоха Разума, и было только закономерно, что именно теперь мир должен был шагнуть ближе к справедливости и свободе. Ему казалось, что он уже слышит шаги приближающегося нового мира, но, когда он вяло поднял веки, перед ним стоял всего лишь еще один человек, расплывавшийся мутным силуэтом. Ему потребовалось довольно много времени, чтобы узнать Гийома.

— Добрый день, — хрипло сказал он.

— Как твои дела? — поинтересовался тот, взяв его запястье и отсчитывая пульс. Мадлен знал, что он делает это теперь только потому, что думает, будто это его успокоит, ведь от его болезни лечения не существовало.

— Скажи, когда я умру?

Гийом посмотрел на него, мгновение подумал, а потом, решив, что лгать не стоит, пожал плечами.

— Я слышал, как квартирная хозяйка торгует мою комнату. Она сказала — пару дней, не больше. Ты говорил с ней?

— Я не говорил, но теперь поговорю обязательно, — с недовольством сказал Гийом. — Старайся не беспокоиться об этом. Вообще не о чем беспокоиться. Хочешь, я позову отца Готье?

— К чему? Разве ты сам не критиковал все эти церковные обряды? — Мадлен попытался усмехнуться, но вместо этого снова закашлялся.

Гийом пожал плечами и невесело улыбнулся.

— Человек слаб, — заметил он. — Особенно перед лицом вечности. Потому так живучи эти суеверия.

— Слаб, это точно, — отозвался Мадлен, снова поворачиваясь на бок и выглядывая в окно. — Взглянув в лицо смерти, понимаешь, насколько. Все мы приговорены к казни.

Гийом молчал.

— Поневоле задумаешься. Зачем нужно такое устройство… И все эти священники, они даже не виноваты в том, что пытаются унять этот страх враньем… — мысль Мадлена как будто сбилась, ему сложно было долго держаться за нее: — Кроме тех, кто обирает бедняков… Ради богатства… Они виноваты… — он вдруг встрепенулся, как будто напав еще на какую-то идею. — А ты веришь, что есть что-то дальше?

На этот вопрос Гийом ответил даже не задумываясь, как будто совсем недавно ему пришлось много размышлять над этим.

— Конечно есть, — сказал он. — Иначе во всем этом не было бы никакого смысла. А коль скоро мир подчиняется познанию разумом, он и в самой своей сердцевине должен быть устроен разумно.

— А я не верю. Это просто стихия. Неуправляемая. Слепая. Жестокая… — проговорил Мадлен с горькой усмешкой. — Что в этом. Я просто не хочу умирать. Вот и все. Я буду клясть все мироздание, потому что мне выпало быть казненным первым. Ведь я не успел ничего. Совсем ничего. Все было совсем зря.

— Не зря.

— Ты врешь. Но никакой разницы. Теперь не важно, что я думаю. Все равно я скоро умру и ничего не останется.

Он снова усмехнулся, замолчал и отвернулся. Гийом тоже молчал, не зная, что говорить. Некоторое время было слышно только как он собирает бумагу с пола и расставляет на столе какие-то вещи.

— Я сказал хозяйке принести тебе обед, — наконец заметил он.

— Я не голоден.

— Все равно… Ты разлил чернила? Хочешь я скажу принести тебе новой бумаги?

— Без толка, — Мадлен снова закашлялся и не мог отдышаться, наверное, целую минуту.

Когда ему наконец это удалось, он изможденно откинулся назад и произнес:

— Знаешь, я и сам размышлял в последнее время. Чтобы скрыться от страха. И про бессмертную душу. А потом в одно мгновение мне почти захотелось надеяться, что в этих старых сказках про мертвых была какая-то правда. Что некоторые возвращались к жизни.

— Ты же просвещенный человек, — немного нерешительно заметил Гийом.

Мадлен через силу вздохнул, болезненно усмехнулся и произнес:

— Человек слаб, это точно… Еще даже хуже, чем то, что ты говорил… Какие-то сказки…

Он почувствовал, что лихорадка вновь усиливается и, обеспокоенный, что ему не представится больше случая сказать все, что он успел обдумать за последние несколько дней, приподнялся на локтях и, уставившись на Гийома, заговорил, то и дело сбиваясь, чтобы отдышаться:

— Послушай. Там в комоде… Там должно быть немного… Остатки от моего… учительского жалования… Пожалуйста, возьми… за все издержки, а остальное пошли моей матери. Напиши ей что-нибудь. Что я люблю ее. Скажи, что я диктовал тебе. Не могу писать, — он мгновение тяжело дышал.

Гийом кивал, его лицо стало застывшим и серьезным.

— От себя прибавь что-нибудь, прошу. Что успокоит ее, — договорив, Мадлен вновь откинулся на подушки, ощущая, как подступает жар.

— Все сделаю, — кивал Гийом. — Все сделаю…

Эти слова повторялись и повторялись, пока наконец не потеряли всякий смысл. Мадлену вновь виделось колышущееся полотно флага и волны, катившие его куда-то далеко-далеко. Потом ему вдруг начало казаться, что он тонет в морской синеве, что, чем глубже он погружается, тем холоднее становится вода и тем темнее вокруг.

Мадлен умер ночью. На следующий день, пока Гийом вместе с тремя такими же студентами вез гроб на тряской телеге к кладбищу за городом, из его глаз сами по себе катились слезы. Это и вправду было очень жестоко. Даже если ему до боли хотелось верить в разумное устройство мира, сейчас он не мог.

* * *

Мадлен не запомнил всего. Только духоту и спертый воздух, казавшийся таким густым, что его словно можно было резать ножом. Как он что-то ломал, выпутывался, как вокруг была тяжелая горячая земля, как он рвался куда-то. Как потом он вытянул руку и вдруг ухватил пальцами свежее дуновение ветра.

Когда Мадлен пришел в себя, была глубокая ночь. Он лежал на земле и смотрел на сиявшие в вышине холодные звезды. Вокруг не было ни души, и стояла такая тишина, словно это место было давным-давно заброшено.

Оглядевшись, Мадлен заметил простой деревянный крест вместе с крошечным букетиком из полевых цветов и догадался, что находится на кладбище возле свежераскопанной могилы. Объяснения этому не было. Его разум вовсе не содержал никаких объяснений. Память изменила ему, не оставив ничего кроме его имени и нескольких строк из латинских поэтов, затверженных, как ему почему-то показалось, еще в ранней юности.

Он, как мог, отряхнул свою одежду от земли, а потом опустился рядом с крестом, пытаясь разобрать в темноте надпись. Как слепец, он ощупал вырезанные на дереве буквы и понял, что там стояло его имя. Именно ему суждено было найти здесь последнее пристанище.

Некоторое время Мадлен сидел совершенно неподвижно, так и не отняв руки от вырезанных на кресте слов. В мыслях у него разверзлась пугающая пустота. И больше всего он жаждал заполнить ее хотя бы чем-нибудь, но не мог ничего вспомнить, ни своих прошлых стремлений, ни деталей своей биографии. Он чувствовал себя очень потерянным и одиноким, не получалось даже увидеть, куда теперь можно было бы направить свой путь.

Вокруг громоздились бесчисленные надгробия, и он едва ли не задрожал, подумав, что не знает, почему провидению вздумалось вернуть в мир живых именно его, а не любого из этой сотни, что лежали рядом. Он словно чувствовал их голоса, которые возлагали на него несбыточные надежды, но не был способен разобрать ни слова.

Мадлен не знал, сколько времени провел на кладбище. Он очнулся только когда занялся неверный рассвет, и небеса стали постепенно напитываться солнцем, так что только под деревьями оставались последние клочки ночи.

И тогда он вдруг заметил девушку, идущую между надгробиями с букетом мертвых цветов в руках. Это были когда-то прекрасные белые розы, теперь со сломавшимися и согнувшимися, словно от горестей, высохшими бутонами. Девушка была закутана в траурную креповую накидку, а прическа у нее была высокая и напудренная до ослепительной белизны, словно у дам высшего света. Она ступала очень легко, как будто вовсе не касаясь земли, и очень уверено, как будто приходила сюда не в первый раз.

Поравнявшись с Мадленом, девушка вдруг остановилась, медленно обернулась на него и немного наклонила голову. Казалось, она не ожидала в такой ранний час встретить здесь другого и, коль скоро это все-таки случилось, видела здесь большее, нежели простое совпадение.

— Кто вы? — спросила она.

— Я не знаю, — Мадлен и сам не ожидал от себя такого ответа. Казалось, что-то подталкивало его, как будто ответить иначе он не мог.

Девушка почему-то совсем не удивилась, только снова наклонила голову и сказала:

— Я могу погадать вам, — и, не дожидаясь ответа, добавила: — Подайте мне руку.

А потом сама взяла его ладонь своими пальцами, тонкими, белыми и холодными, как фарфор. Он поднялся и встал напротив нее, невольно ожидая откровения.

— Вы хотите знать? — спросила она, посмотрев ему в глаза. Взгляд у нее был странный, неподвижный, как будто ей не нужно было никогда моргать. И, когда Мадлен кивнул, она подняла его руку, приблизила к самому своему лицу, так что на коже задрожало ее холодное дыхание.

— Вам суждено великое будущее, — тихо произнесла она. — Линия вашей судьбы свита со многими другими.

— Что это значит? — хрипло спросил Мадлен, у которого вдруг пересохло в горле. — Прошу, скажите.

Но девушка ничего не ответила, только разжала пальцы, выпустив его руку, так что та безвольно упала. Он открыл глаза, словно пробудившись, и понял, что оказался один на тенистой узкой улочке. Дома здесь подходили так близко друг к другу, что можно было дотянуться от одной стены до другой. И Мадлен словно во сне двинулся вперед и шел, не останавливаясь, пока не увидел впереди выход на площадь, яркий и почти слепящий от заливавших его солнечных лучей.

На площади собрались люди. Синие флаги трепетали, словно волны, и ему на секунду показалось, что он стоит на скале над бушующим морем. Крики сливались в один протяжный гул, напоминавший завывание шквального ветра.

В самом центре был сооружен деревянный эшафот, с которого свисали пустые петли, готовые выдавить жизнь из очередных несчастных. И Мадлен почему-то сразу же устремился туда, как будто какая-то сила непреодолимо влекла его. Когда он взошел на помост и оглядел волнующуюся толпу, им овладело вдруг снова странное чувство открытости и внутренней пустоты. Как будто он снова ждал откровения.

Гвардейцев на площади не было, никто не пытался стащить или столкнуть его. Желавших занять его место, быть может, из-за суеверий, тоже не находилось. Он стоял один и смотрел на взлетавшие в воздух синие флаги. Ему вдруг показалось, что нечто внутри него взволновалось, отражая окружавшее, словно зеркало, и откликаясь чем-то забытым, что прежде определяло его самого. А потом он начал говорить, напрягая голос так сильно, как только мог, чтобы каждый мог его услышать.

— Всего лишь только равенство! Законы должны быть одинаковы для всех. Каждый может и должен защищать эту истину с оружием в руках.

Слова приходили сами сплетались в диковинный узор, словно калейдоскоп цветных витражей или каменный огонь готических соборов. Они двигались величественно, кипели, захватывали и вели за собой. И, когда Мадлен наконец закончил, толпа одобрительно взревела, словно пробуждающееся от векового сна древнее чудовище.

* * *

В этом и была его судьба, Мадлен был в этом уверен. На обломках старого мира нужно было создать новый, более справедливый и более совершенный. Мир главенства разума. Следующие несколько месяцев он писал и писал. Новые законы, бумажные опоры нового порядка входили в действие до того, как на них успевали обсохнуть чернила. Он произносил бесчисленные речи в сенате, и соратники превозносили его ораторское мастерство:

— Жизнь, свобода, равенство — это естественные права человека. Лучше жить дикарями на необитаемом острове, если все это просвещенное общество не способно обеспечить человеку основных свобод. Вы видели когда-нибудь островитян? Клянусь, нам многим следовало бы у них научиться. Они живут без государства, в естественном состоянии и пользуются многими свободами, недоступными нам, цивилизованным людям. И нет никакой войны всех против всех, никакого хаоса, которым так любят порой пугать.

Ему едва удавалось перевести дух.

— Разумеется, глупо отрицать все неисчислимые блага, которые принес нам общественный договор. Но именно таким он и должен оставаться — добровольным сотрудничеством, не превращаться в деспотию. Народ должен иметь возможность влиять на законодательство через своих представителей.

Он бывал и в обществе, хотя там неизменно оставался замкнут. Несмотря на все, что он делал, мысль о смерти все еще тяготила его. Точно ли он вернулся для этого? Что на самом деле означало предсказание? Казалось, что-то важное ускользает от него.

— Вы очень хорошо говорили.

Девушка с темными волосами легко улыбнулась ему. Она была одета в простое белое платье, перетянутое на талии синей, в цвет флага, лентой. Ему показалось, что он где-то видел ее раньше, но не мог вспомнить, где.

— Люди в массе своей и в самом деле не могут быть так жестоки, как их порой изображают. Разум помогает им. Но скажите, разве он и не вредит?

— Ни в коем случае, — снисходительно заметил Мадлен. — Разум есть величайшее благо. Способность узнать потребности другого и договориться. Способность постичь мир и даже, может быть, самый замысел.

— Разве не слишком люди забывают о чувстве? Разве не лишают жизнь красок?

— Правда гораздо важнее. Получить ответы…

— Но разве не вынуждает разум ставить вопросы, на которые нельзя найти ответа?

— На все вопросы есть ответ, — возразил Мадлен, чувствуя вдруг необъяснимую неуверенность.

Девушка звонко и заливисто рассмеялась. Ее смех напоминал звон ледяных хрусталиков. И почему-то от этого смеха внутри у Мадлена все задрожало, как будто от неожиданного порыва ветра.

— Разве не вы сами говорили, что все это лишь слепая жестокая стихия? Разве не говорили, что не верите в замысел? — она наклонилась к его уху, и он почувствовал ее холодное дыхание на коже. — Или вы изменились?

— Я… — Мадлену вдруг вспомнилось кладбище и тяжелая горячая земля.

Он так и остался сидеть, не способный вымолвить ни слова, пока девушка, все так же весело улыбаясь, кивнула, повернулась и присоединилась к другому кружку.

Гостиная вдруг показалась ему тесной, словно в ней совсем не оставалось воздуха. Захотелось немедленно уйти, вернуться домой, забыть о случившемся, но он не мог пошевелиться, будто что-то держало его. Страшное подозрение зародилось в его сердце, рассыпалось на множество вопросов, и ключом ко всему была девушка, которая предсказала тогда его судьбу.

Когда все начали расходиться, он выбежал из зала одним из первых и, отпустив кучера, сам взобрался на козлы. Вскоре и девушка тоже появилась во дворе, села в экипаж и выехала за ворота.

Горожане оставляли светильники у окон, выходивших на улицу, и все-таки было очень темно. Воздух был недвижим и так спокоен, что стук копыт казался очень громким. Шум же, создаваемый сотней разъезжавшихся по домам гостей, казался громче артиллерийской канонады. В этой суматохе Мадлен едва не пропустил, как экипаж девушки свернул с главной улицы. Опасаясь как бы она его не заметила, он придержал лошадь на углу и немного подождал прежде чем последовать за ней.

Когда он наконец решился двинуться следом, то едва смог разглядеть экипаж в конце узкой улицы. Дождавшись, пока девушка скроется за очередным поворотом, он несколько раз хлопнул поводьями, торопя лошадь. Он уже не думал о том, что стук копыт может его выдать, ведь потерять девушку и остаться без ответов было гораздо хуже.

И вот, Мадлен свернул следом и едва не свалился с козел, когда лошадь вдруг резко остановилась. Экипаж девушки остановился прямо на повороте, и только благодаря удаче удалось избежать столкновения. Она сама отдернула шторку, высунулась из окошка и посмотрела на него:

— Подойдите, пожалуйста, мне нужно кое-что вам сказать.

Поняв, что скрываться бесполезно, Мадлен кивнул, спрыгнул на мостовую и подошел к ней. В глазах девушки он ожидал прочесть вопрос, но она как будто бы и без того все понимала.

— Не хотите ли поехать вместе?

— Куда вы направляетесь? — спросил Мадлен.

— Разве вам не все равно?

— Но моя лошадь…

— Я позабочусь о ней.

Что-то в ее голосе было такое, что он и в самом деле поверил, что она могла об этом позаботиться.

Садясь в экипаж, Мадлен заметил, каким странным был ее кучер. Он был, кажется, очень худ, так что одежда мешковато висела на нем, а лицо было полностью скрыто капюшоном.

— Откуда вы знаете обо всем? — спросил Мадлен, устраиваясь на сиденье напротив девушки. — Это вы были тогда на кладбище?

— Вы разве не помните? — девушка улыбнулась, так легко и неуловимо, что нельзя было даже быть уверенным, что эта улыбка не была всего лишь миражом.

— Пожалуйста, прочтите снова мое будущее, — он протянул к ней руки, сжал ее холодные фарфоровые пальцы.

— Зачем вам это? — с интересом спросила девушка. — Разве не добились вы успеха?

— Мне нужно знать, тот ли путь я выбрал.

Тогда девушка вдруг засмеялась, совсем как недавно на балу. И снова Мадлен почувствовал, как по всему телу пробежали холодные колючие иголки.

— Я врала, я не знаю будущего.

Мадлен замер, не зная, что говорить дальше.

— Не знаете… Тогда…

Карета вдруг остановилась, и девушка вышла, ничего больше не сказав. Мадлен почему-то последовал за ней.

— Тогда зачем?

Она снова улыбнулась, поправляя немного смявшийся за время поездки креповый плащ.

— Возвращайтесь к жизни и забудьте об этом.

Но Мадлен не мог вернуться, не получив ответов. Он только отошел и, спрятавшись в переулке, увидел, как девушка подошла к небольшой каменной часовне, обозначавшей вход в туннель, а потом отправился за ней. Его сердце сильно билось — так он боялся потерять ее из виду.

В туннеле оказалось очень темно, и девушка, кажется, направлялась в самое сердце этой тьмы. У нее не было ни лампы, ни факела, казалась, темнота совсем не мешает ей. Мадлен двигался следом, или, по крайней мере, так ему хотелось верить, ведь, едва они отошли от входа, он полностью перестал разбирать окружающее. Ему приходилось держаться за стену, чтобы хотя бы немного сохранить чувство направления. По ощущениям стена была неровной: то ли покрытой резьбой, то ли испещренной выемками. Рисунки, если это действительно были они, рассмотреть было нельзя, и напрасно рука Мадлена скользила по ним, ему так и не удалось понять их значения.

Казалось, прошла целая жизнь прежде чем впереди показался дрожащий свет факелов. Силуэт девушки ярко выделился на фоне проема.

Мадлен сощурился от непривычки и вдруг заметил, что стена, за которую он держался до сих пор, была вовсе не покрыта рельефами, а выложена человеческими черепами. Отдернув руку, он, замерев от страха, шагнул на свет.

В стены круглой комнаты, где он оказался, тоже были вмурованы останки. Девушка стояла посередине и смотрела на него. По выражению ее лица ничего нельзя было разобрать. Хотела ли она, чтобы он вновь отправился за ней? Плащ упал к ее ногам, и она снова была в своем белом платье, перепоясанном синей лентой.

И увидев ее здесь, в катакомбах среди черепов, Мадлен вдруг все понял.

— Тогда я умер, — произнес он. — И это вы потом вернули меня?

Девушка, казалось, не злилась, что он снова шел за ней, хотя она велела ему уйти. Она снова улыбнулась и кивнула. В глазах у нее зажглись белые огни, видные даже сквозь яркие отблески красных факелов.

— Почему вы решили меня вернуть? Из-за того, что я смогу поступить правильно?

Девушка продолжала весело улыбаться.

— Вы спрашиваете, зачем? Все еще хотите свое предсказание?— она вдруг рассмеялась и от ее смеха выкладывавшие стены черепа зашевелились. Наливаясь холодным белым светом, они выскальзывали из своих ниш, кружились вокруг нее в странном танце. Один приземлился ей на ладонь, она повернула его к себе лицом и уставилась в пустые глазницы.

— Вы спрашиваете, зачем?

Мадлен замер, не в силах вымолвить ни слова. Дыхание его перехватило, а сердце билось, кажется, у самого горла.

— Но почему я? Я хочу знать!

Девушка все еще рассматривала череп, как будто он казался ей куда более интересным собеседником.

— Вы поверите, если я скажу, что этот череп принадлежал вам? — задумчиво спросила она. — Он ведь мало чем отличается от всех остальных черепов здесь.

Мадлен обвел взглядом груды черепов, которыми были выложены стены, и вдруг снова почувствовал себя очень потерянным и пустым, как когда-то давно, на кладбище. Ему как будто снова слышался шепот чужих несбыточных надежд.

— Значит причины не было?

Девушка обернулась и посмотрела на него, а потом засмеялась, так что вокруг ее фигуры разошлись белые нити света, и даже череп поднялся у нее из рук и вернулся назад к остальным и вместе с ними пустился вокруг нее в безудержный пляс. Она стояла посреди этого круговорота, и глаза ее вновь горели. Мадлен попытался читать в этих глазах, понять, какая внутренняя работа свершалась за ними, но видел только хаос, как будто смотрел на бушующее море или на размахивающую флагами толпу.

— Ты задаешь очень много вопросов.

Девушка вдруг сделала несколько быстрых шагов, оказавшись совсем рядом с ним.

— Может быть, попробуешь жить? — она вдруг обвила его шею руками и поцеловала в губы. Поцелуй этот был холодным, совсем как ее дыхание. Мадлен на секунду почувствовал, словно ледяная морская волна ударила его в грудь и сбила с ног. Это была холодная, безжалостная стихия, оттого не менее завораживающая.

Вдруг наваждение отступило. Мадлен оттолкнул девушку и, не помня себя, бросился обратно в туннель. Он бежал не останавливаясь, пока не оказался наконец под серебристым светом луны, и так и остался стоять, переводя дыхание, пока разгоряченное сердце наконец не успокоилось.

* * *

Это изобретение призвано было приносить смерть без лишних мучений. Машина отделяла голову от туловища с точностью искусного хирурга. Лезвие проходило сквозь кожу и мышцы, ломало шею. Все бывало кончено быстрее, чем осужденный успевал что-нибудь почувствовать — так, по крайней мере, говорили.

Впрочем, когда Мадлен взглянул в такое испуганное и совсем не царственное лицо свергнутого короля, он подумал, что в этом не было никакого смысла, ведь самый ужас казни состоял не в мучениях во время процесса, а в ожидании. Человек, хотя и гордился торжеством разума, так и не смог принять собственную смертность.

— Это враг всего народа, больше ничего! Каждый гражданин имеет право над ним, как над угнетателем.

Когда голова упала в корзину, Мадлен аплодировал вместе со всеми. Теперь не было возвращения к старому. Никаких больше суеверий, откровений и исцелений наложением рук. Все люди были равны перед законом и король, уж точно, не равнее остальных. И это было только справедливое возмездие за то, что он и его придворные смели кичиться экстравагантным богатством, пока простые люди умирали от голода.

Следом за королем отправились и другие. Каждая пиявка, присосавшаяся к государственной казне, каждый чиновник, использующий свою власть ради наживы. Каждый, кто обещал за скромный подарок немного поторопить бюрократическую машину.

Потом пришел черед тех, кто старался застопорить принятие новых законов, кто готов был на все, чтобы защитить свои привилегии и ради этого готов был к подлогу, сговору и нечистым сделкам. Кто не остановился бы ни перед чем, даже перед реакционерским мятежом.

Казни стали так часты, что даже толпа прискучила кровавым зрелищем, и на каждую следующую приходило все меньше зевак. Речей больше не стало, только обличения. Мадлен критиковал, писал доклады, раскрывающие тайные сделки и сговоры. Все, казалось, сосредоточилось на борьбе.

— Когда мы победим можно будет заняться новым устройством, а пока… Пока мы просто должны победить.

Как тяжело больные, они не могли заботиться ни о чем, кроме собственного выздоровления.

— Общественный договор… Но теперь даже сенаторы не могут договориться, — Мадлен всегда произносил это с горькой усмешкой.

Он устал от этого, устал от смертей, которым не было конца, устал от того, что не стало больше обсуждений, что единственный способ добиться изменений был избавиться от всех, кто выступал против. Но остановиться было нельзя. Люди поддерживали их ровно до тех пор, пока они двигались вперёд. Все должно было быть исправлено немедленно. После сотен лет ожидания, они не могли больше ждать ни секунды. Это тоже была стихия, которая могла нести вперед, раздувая паруса, но разбивала о рифы всякого, кто относился к ней без должного уважения. Возможно, она должна была разбить и их.

— Все должно измениться сейчас. На разговоры не хватает времени. То, что мы делаем теперь нельзя назвать великим творением мысли, но это то, что сейчас нужно, а значит оно не менее важно. Это временные меры.

— Разве не отошли мы от замысла? Не потеряли ли суть?

— Сейчас нужно другое. О новом порядке мы станем думать, когда победим.

Как будто смерть была близка, и нужно было успеть прежде, чем последний глоток воздуха задрожит на губах. Как будто это была гонка, бегство.

Чего добились они? Неужели он вернулся только для того, чтобы участвовать в этой пляске?

Сам не зная, зачем, Мадлен пришел в тот вечер на кладбище, где некогда проснулся во второй раз, не помня ничего о своей прежней жизни. Чувство пустоты и потерянности вновь, как и тогда, завладело им. Кем был он до этого?

Он остановился возле простого деревянного креста, на котором стояло его имя. Это все, что связывало его с прошлым. Та девушка говорила, что причины не было, ответов не было и только разум побуждал его задавать неверные вопросы.

— Разум всюду видит свое подобие, — пробормотал Мадлен, снова, как и тогда, ощупывая вырезанные на кресте буквы. — Но есть ли намерение в движении волн? Почему они топят одного и щадят другого?

Ему вдруг показалось, что кто-то смотрел за ним и, обернувшись, он увидел ту же девушку с темными волосами. На шее у нее были бусы из алого коралла, а сквозь полупрозрачные ткани платья угадывались очертания фигуры. Казалось, она парила на ветру, словно призрак.

— Вы так и не ответили, — заметил Мадлен. — Зачем вы вернули меня? Зачем вообще было кого-то возвращать?

Девушка улыбнулась, от чего ее глаза вспыхнули холодной белизной. Как тогда, в катакомбах, в них плескался хаос.

— Я не знаю, — весело сказала она. — Это ты хотел жить, разве нет?

— Не верю! — Мадлен бросился к ней и встал совсем рядом, как будто думал, что сможет таким образом заставить ее ответить. — У тебя была причина! Это из-за того, что я делал? Ты хотела этого? Хотела всех этих казней?

Мгновение девушка смотрела на него, а потом вдруг прижала руку к губам и звонко рассмеялась.

— Ты все еще веришь в разумность всего вокруг? В замысел? Но ведь даже ты сам отошел от замысла, разве нет? Ты хотел строить новый мир, ты говорил про общественный договор. А потом читал обличительный речи, отправляя людей на эшафот за то, что они были не согласны. А у меня… А у меня и вовсе не было никогда разума.

У Мадлена вдруг кровь застыла в жилах от неясного предчувствия.

— Одно только безумие, — девушка смеялась, теперь даже не скрываясь. — Я думаю, за это и ценят жизнь. За безумие.

Коралловые бусы у нее на шее странно заблестели и, приглядевшись, Мадлен вдруг понял, что они превратились в капли крови, сочившиеся из длинной резаной раны.

— Видишь? Стихия безумна, — девушка, кажется, заметила его взгляд, а потом подняла руку и схватилась за волосы у себя на макушке. — Что-то может случиться в любой момент. В этом все и дело.

Все еще улыбаясь, она потянула себя за волосы, как будто хотела вырвать их, но вместо этого ее голова вдруг отделилась от туловища. Кровь брызнула во все стороны, но она все так же держала на весу свою голову и улыбалась. Мадлен почувствовал, что по спине катился холодный пот, глаза широко раскрылись, впитывая ужасное зрелище, от которого нельзя было отвернуться.

— Ты же не смог справиться со страхом смерти. Не смог справиться с тем, что остался тогда жив. Ты задаешь слишком много вопросов. Надеюсь, за всем этим ты успел жить…

Мадлену вдруг показалось, что его галстук стал слишком тугим. Дыхание перехватило, он поперхнулся, прижал руку к горлу и почувствовал вдруг, что ткань превращается в теплую кровь и вытекает, струясь между пальцами.

— Ты готов? — спросила девушка. — Теперь ты готов?

Мадлен вдруг увидел перед собой возбужденно переговаривавшуюся толпу. Он сам стоял на возвышении. Сколько раз он видел, как другие проходили этот путь, и вот теперь сам оказался на их месте. Машина всегда напоминала ему арку. Когда его голову закрепили двумя досками, он невольно задержал дыхание. А потом лезвие упало.