Слива-цеппелин (гет)

Не наступайте на сливы-цеппелины

Когда Гарри впервые за долгое время встречает Луну, она кажется растерянной и усталой. Этого не видно на первый взгляд, но он чувствует. Потому что и сам такой. С момента разрыва с Джинни прошло четыре месяца, и он все еще не готов говорить об этом.

Поэтому Гарри хочет пройти мимо, проигнорировав скребущее внутри чувство, но меняет решение в последний момент и присаживается за уличный столик у Фортескью, где Луна безуспешно и, кажется, довольно давно пытается справиться со своим мороженым. Когда-то высокое, с пышной шапкой взбитых сливок, оно оплыло бесформенной массой, а сладкие бабочки на его верхушке задремали от скуки.

Луна поднимает взгляд на Гарри и улыбается. Не здоровается, не изображает приличное случаю оживление. Она просто улыбается, и эта улыбка говорит ему: я рада тебя видеть. И он понимает, что тоже рад.

— Хочешь? — спрашивает Луна и протягивает ему вторую ложку — должно быть, порция была рассчитана на двоих.

Видимо, это день такой, мелькает у Гарри голове: когда его пальцы смыкаются на прохладном металле, он понимает, что действительно хочет мороженого и даже не может вспомнить, когда ел его в последний раз.

Наверное, когда они с Джинни… Он обрывает собственное воспоминание и присматривается к Луне. Ее волосы убраны в замысловатую, но уже довольно растрепанную прическу — должно быть оттого, что она совсем ее не бережет, то теребя выбившиеся вдоль узкого лица пряди, то рассеянно проводя по ней рукой. Мантия на груди стянута крупной ядовито-зеленой брошью в форме жука. Руки — тонкие и белые — кажется, стали еще белее и тоньше.

Гарри на ум приходят две вещи: что Луна совсем не изменилась и что на самом деле это совсем не так. Она повзрослела. Перед ним сидела не девочка-подросток, а молодая женщина. Очень одинокая молодая женщина.

— Мне показалось, ты хочешь пройти мимо, — говорит Луна с присущей ей простодушной прямотой, — и я рада, что ты передумал, — и снова улыбается смущенному Гарри.

И тогда он вспоминает, когда видел ее в последний раз — на похоронах Ксенофилиуса, и что слышал о ней последнее — Джинни сказала ему, что Луна с Невиллом, кажется, разбежались. Незадолго до того как…

— Я бы все равно подошел, — говорит Гарри.

Он знает, что не лжет, и рад этому — значит, сковавшее его в последние месяцы безразличие дало трещину.

Луна поднимает глаза и несколько мгновений смотрит на него внимательно и прямо, словно сморгнув привычную отрешенность.

— Я верю, — кивает она. — Как думаешь, нам отпустить их или они хотели бы исполнить свое предназначение? — Луна показывает на бабочек, одна из которых медленно смыкает свои радужные крылья.

Гарри прокатывает на языке подтаявшее мороженое, с удовольствием проглатывает, а затем качает головой.

— Не знаю. Но я по-прежнему против того, чтобы еда шевелилась у меня во рту.

Луна широко распахивает свои и без того огромные глаза, а затем начинает смеяться. Искренне и радостно. Что-то темное вскидывается от этого смеха и испуганно шмыгает под соседний стол. Гарри улыбается. Он смотрит, как играет солнце в золотистых Луниных волосах, и думает: а ведь уже весна.

Эта легкость длится ровно столько, сколько они с Луной продолжают свою ни к чему не обязывающую беседу. Они не называют имен, не делятся новостями и не заглядывают друг другу в глаза, чтобы прочувствованно спросить: «Ну, как ты?» Они болтают о пустяках: о погоде и мороженом, о нарглах и мозгошмыгах, о весне и о том, что за ней неизбежно наступит лето, а потом отпускают бабочек в свободный, но, скорее всего, недолгий полет, и на их ладонях остается сладкий, липкий след.

— Рада была повидаться, Гарри, — говорит Луна на прощание, протягивая ему руку, когда они медленно добредают до выхода из Косого переулка.

Луна отправится домой камином, а квартирка Гарри здесь, всего в двух шагах. Он снимает ее у мадам Малкин, и уже третий год живет прямо над магазином.

— И я, — говорит Гарри и, уже отпустив Луну, вдруг остро сожалеет, что не задал этих ужасно банальных, докучливых вопросов, не произнес избитое «Как ты?» и не услышал его в ответ.

Но не бежать же следом…

Поэтому он просто идет к себе, замешкавшись всего на минуту, когда ему на ум приходит мысль навестить Рона и Гермиону, но он заталкивает ее поглубже, оставляя до лучших времен. В конце концов, Рон в первую очередь брат, а уже потом друг. А с Гермионой они завтра встретятся за обедом.

Скинув в прихожей мантию и ботинки, Гарри медленно идет на кухню и разжигает огонь в очаге. Во рту приторно сладко, и чашка крепкого чая приходится очень кстати.

Устроившись на подоконнике, он еще долго смотрит на затихающий переулок, на спешащих домой волшебников и волшебниц, на закрывающиеся одна за другой лавки. И он знает, что где-то рядом все иначе — там магия стряхивает с себя сонное оцепенение и начинает существовать по другим, опасным и темным, законам. Если хочешь узнать Лютный по-настоящему — приходи туда ночью. Но никто не поручится, что утром ты вернешься домой. И хотя Гарри привык к рейдам в Лютном, а иные пакостники — вроде Флетчера — уже давно навязли в зубах, сейчас даже мысль о той, изнаночной, стороне жизни, приносит ему странное успокоение.

Потому что в такие минуты он, герой магической Британии, по-прежнему мучительно одинок.

Сначала Джинни тревожилась, пыталась достучаться до него, окружала заботой, затем начала раздражаться, а потом ее становилось меньше и меньше... словно обманчивого осеннего тепла.

— Расскажи мне, — по временам просила она, а Гарри не понимал, как о таком можно рассказать.

— Иногда мне кажется, что все это мне просто привиделось, — как-то тихо выдавил он, глядя в сторону.

Джинни наморщила лоб.

— Победа над Волдемортом?

Гарри дернул плечом.

— Не только...

Она не поняла, а он проснулся ночью, задыхаясь от ужаса: казалось, вокруг него сжимаются стенки теткиного чулана под лестницей.

Все это. Весь этот волшебный мир. Вся его жизнь, та, что была действительно важна, по временам представлялась Гарри причудливым, болезненным сном. Тогда он брался за палочку и творил волшебство — поднимал в воздух мелкие предметы, трансфигурировал или даже взрывал их… Это успокаивало, но ненадолго. Чувство ноющего, необъяснимого беспокойства снова медленно поднимало свою плоскую голову.

Гарри с жадностью окунался в работу, встречался с Роном и Гермионой. Правда, последнее удавалось не так чтобы часто: семейная жизнь меняла приоритеты друзей, и он не мог их винить. Порой Гарри отправлялся в гости к Хагриду, и тот всегда с радостью встречал его на пороге своей заново отстроенной хижины.

Как-то Гарри задумался, почему лесничий выбрал себе такую жизнь — на окраине Хогвартса, где компанию ему составляли только Клык да — изредка — привеченные им чудовища. И сразу понял, что знает ответ. Просто Хагрид был глубоко одинок. И даже встреча с мадам Максим не могла этого изменить. Одиночество было такой же частью него, как рука, голова или неконтролируемая любовь ко всему, что плюется огнем или ядом. Как и у самого Гарри. Хотя в глубине души он все же надеялся, что это еще можно изменить.