Четыре медовые ночи (джен)

Воющего Гриму Гнилоуста уводили в подземелья Эдораса. В залах и коридорах дворца, словно жалкий голос духа, продолжали звенеть его пустые мольбы, обращенные к королю. От этих звуков Эовин прикрыла глаза. Радость переполняла ее, ведь король поправился. Наконец ее любимый дядя освободился из-под власти Сарумана, и сердце ее вновь окрепло от мысли, что брат и его воины смогут вернуться в столицу. Ей нисколько не было жаль змея, которого утащили прочь. Он был причастен к плану по низложению короля и заслужил все, что его ожидало. Стражникам было приказано добыть любые сведения о замыслах Сарумана, какие бы средства для этого не понадобились. Судя по предостережениям Серого Мага, они нуждались в каждом обрывке намерений врага, и чем быстрее, тем лучше.

У Эовин было сердце воина. Она готова была сражаться и умереть, защищая свой дом и свою семью. Однако дядя ее казался не столь решительным и сомневался в серьезности тех новостей, что принесли их гости. Она почувствовала разочарование, но в этом не было ничего необычного. Всю жизнь она мечтала о подвигах, но оказалась заточена в клетке из кротости и покорности.

Вечером стражи вернулись в тронный зал, чтобы отчитаться перед королем. Костяшки их пальцев были в крови, а сами они выглядели изможденными. В ожидании король поднял голову и лишь тогда понял, что Эовин все еще здесь. Он раздумывая над тем, чтобы отослать ее из зала. Не пристало девице слышать об ужасах, к которым вынуждены прибегать мужчины, чтобы развязать виновным языки. Взгляды их пересеклись, глаза Эовин умоляли не прогонять ее, и он сдался прежде, чем с губ сорвались слова.

— Какие новости? — с нетерпением спросил Теоден.

— Он утверждает, что ничего не знает, мой повелитель.

— Ложь! — прошипел король.

— Мы старались, мой повелитель, но он ничего нам не сказал.

— Проклятый змей! — воскликнул Теоден. — Он бы хотел видеть всех нас, сожженными дотла. Трудитесь усерднее. Трудитесь, пока в груди у него не останется воздуха даже на крики!

Король дрожал от гнева и выглядел утомленным. Плечи его ссутулились от вызванного скверной Белого Мага истощения и чувства вины за то, что он позволил себе так ослепнуть. Эовин отчетливо видела его тяготы.

— Позволь мне пойти к нему, — сказала она, взяв его за руку. — Со мной он станет говорить.

— Нет, — ответил король. Голос его охрип.

— Нам известно лишь об одной вещи, которой он жаждет, — ровно продолжила она. — Если я проявлю к нему немного милосердия, возможно, он заговорит.

Король покачал головой, но она не отступилась.

— Мой государь, разве не стоит попытаться? Мне не будет угрожать никакая опасность, но это может пригодиться для спасения нашего народа.

Видя, что отказа она не примет, уставший Теоден с неохотой согласился.

* * *

Змея держали в склепах под дворцом. Внизу было темно и холодно, а в извилистых коридорах пахло сырой землей. Эовин несла масляную лампу, освещавшую ей путь. Она убрала волосы на случай, если он бросится на нее, и радовалась тому, что не забыла захватить шаль: стылый воздух стал пробираться под длинное платье. От мыслей о том, что она намеревалась сделать, ее кожа все еще покрывалась мурашками. Как она сможет быть добра к змею? От одного его вида ей становилось дурно. Его бледная желтоватая кожа уже несколько месяцев преследовала ее, а от звука его голоса ей хотелось выть. Эти вкрадчивые ядовитые слова, так легко слетавшие с его проклятого языка, не давали ей покоя по ночам. Змей всегда говорил ей правду, неприкрытую и жестокую правду. Речи его были пронзительными и проницательными, из-за них ей хотелось пальцами залезть ему в рот и голыми руками вырвать его раздвоенный язык.

Охранник отпер дверь последней камеры. Та находилась в самой глубокой и холодной части подземелья и напоминала Эовин гробницу. Не иначе как гробницу ее кузена Теодреда, смерти которого, она была уверена, поспособствовал змей.

— Я буду ждать вас за дверью, миледи.

— Он ведь связан? — спросила она.

Стражник кивнул, но ответил:

— И все же, — затем он с силой распахнул дверь, и петли громко заскрипели.

Осторожно войдя внутрь, Эовин не сразу разглядела Гнилоуста в гнетущей темноте, ей потребовалось время, чтобы глаза привыкли к тусклому желтому свету лампы. Довольно скоро она нашла его: руки его были связаны за спиной, а сам он лежал на боку в позе зародыша. Путы его соединялись с цепью, приклепленной к стене. Толстые шерстяные одежды были сняты с него, их смутные очертания, похожие на спящую собаку, виднелись в другом углу камеры. Он не мог дотянуться до вещей, цепь позволяла ему продвинуться не более чем на фут в любом направлении, и потому он дрожал на полу. Его тонкая рубаха была разорвана на груди, ноги — босы. Подойдя ближе, Эовин увидела, что его бледная кожа покрыта синяками, а белая рубаха испачкана кровью. Он поморщился от света и поднял голову, уставился на нее так, будто она была сном, и попытался сесть, но не смог. Она наблюдала за его борьбой немигающим взглядом, и в ее глазах не было жалости.

— Значит, — прохрипел он севшим от крика голосом, — они послали тебя сломить меня.

Она стояла, словно статуя, высокая, твердая и такая же холодная.

— Ты как всегда проницателен, Грима.

Что-то промелькнуло в его лице, когда из ее уст прозвучало его имя, хотя, возможно, это была лишь тень от мерцающего света в ее руке. Она поставила лампу рядом с ним, но достаточно далеко, чтобы он не смог даже прикоснуться. Сидя на коленях и подавляя дрожь отвращения, Эовин заставила свои руки потянуться к нему. Ее ладонь подалась вперед, и она заметила, как он отшатнулся от нее, опасаясь нового удара по лицу или телу. Маленькая брешь возникла в ее броне: Эовин поняла, что где-то глубоко внутри все же испытывает к нему жалость. Опираясь на холодные камни (ощущение было такое, будто она коленями стояла на льду), она приподняла его, чтобы усадить вертикально. Эти движения явно причиняли ему боль, однако он не издал ни звука, кроме резкого шипящего вдоха, когда она подтолкнула его наверх. Эовин сняла с плеча мешок с водой и начала открывать его. Темные глаза, окруженные недавно возникшими синяками, следили за каждым ее движением. Сальные черные волосы свисали на лицо, и, содрогаясь от омерзения, которое она не в силах была подавить, Эовин коснулась их и убрала в сторону.

— Пей, — бодро сказала она, протягивая ему воду.

— Ясно, — пробормотал он, не решаясь отпить. — Очень изобретательно. Эти живодеры напоили меня уксусом, а теперь ты попотчуешь меня медом. Моя госпожа сладко и успокаивающе станет ворковать мне на ухо, облегчая боль, и вскоре я открою свои секреты. Они сорвутся с моих губ так же легко, как раздвигаются ноги блудницы.

От неприязни Эовин замерла и отступила.

— Я не твоя госпожа и никогда ею не буду, змей, — прошипела она.

Остановившись, чтобы поднять лампу, она направилась к дверям камеры.

Из темноты донёсся его слабый голос:

— Нет, пожалуйста, останься.

Эовин поняла, что победила. Поставив лампу на прежнее место, она подошла к вороху его одежды взяла толстую шерстяную мантию, которую сразу же набросила на него, и, не говоря ему ни слова, позвала стражника, чтобы тот её выпустил.

Вернувшись, она все изложила королю.

— Он был недоверчив, но в конце попросил меня остаться. Возможно, завтра, после повторных уговоров, он будет более словоохотлив.

Теоден казался утомленным, однако с ее намерениями согласился.