Четыре медовые ночи (джен)

Воющего Гриму Гнилоуста уводили в подземелья Эдораса. В залах и коридорах дворца, словно жалкий голос духа, продолжали звенеть его пустые мольбы, обращенные к королю. От этих звуков Эовин прикрыла глаза. Радость переполняла ее, ведь король поправился. Наконец ее любимый дядя освободился из-под власти Сарумана, и сердце ее вновь окрепло от мысли, что брат и его воины смогут вернуться в столицу. Ей нисколько не было жаль змея, которого утащили прочь. Он был причастен к плану по низложению короля и заслужил все, что его ожидало. Стражникам было приказано добыть любые сведения о замыслах Сарумана, какие бы средства для этого не понадобились. Судя по предостережениям Серого Мага, они нуждались в каждом обрывке намерений врага, и чем быстрее, тем лучше.

У Эовин было сердце воина. Она готова была сражаться и умереть, защищая свой дом и свою семью. Однако дядя ее казался не столь решительным и сомневался в серьезности тех новостей, что принесли их гости. Она почувствовала разочарование, но в этом не было ничего необычного. Всю жизнь она мечтала о подвигах, но оказалась заточена в клетке из кротости и покорности.

Вечером стражи вернулись в тронный зал, чтобы отчитаться перед королем. Костяшки их пальцев были в крови, а сами они выглядели изможденными. В ожидании король поднял голову и лишь тогда понял, что Эовин все еще здесь. Он раздумывая над тем, чтобы отослать ее из зала. Не пристало девице слышать об ужасах, к которым вынуждены прибегать мужчины, чтобы развязать виновным языки. Взгляды их пересеклись, глаза Эовин умоляли не прогонять ее, и он сдался прежде, чем с губ сорвались слова.

— Какие новости? — с нетерпением спросил Теоден.

— Он утверждает, что ничего не знает, мой повелитель.

— Ложь! — прошипел король.

— Мы старались, мой повелитель, но он ничего нам не сказал.

— Проклятый змей! — воскликнул Теоден. — Он бы хотел видеть всех нас, сожженными дотла. Трудитесь усерднее. Трудитесь, пока в груди у него не останется воздуха даже на крики!

Король дрожал от гнева и выглядел утомленным. Плечи его ссутулились от вызванного скверной Белого Мага истощения и чувства вины за то, что он позволил себе так ослепнуть. Эовин отчетливо видела его тяготы.

— Позволь мне пойти к нему, — сказала она, взяв его за руку. — Со мной он станет говорить.

— Нет, — ответил король. Голос его охрип.

— Нам известно лишь об одной вещи, которой он жаждет, — ровно продолжила она. — Если я проявлю к нему немного милосердия, возможно, он заговорит.

Король покачал головой, но она не отступилась.

— Мой государь, разве не стоит попытаться? Мне не будет угрожать никакая опасность, но это может пригодиться для спасения нашего народа.

Видя, что отказа она не примет, уставший Теоден с неохотой согласился.

* * *

Змея держали в склепах под дворцом. Внизу было темно и холодно, а в извилистых коридорах пахло сырой землей. Эовин несла масляную лампу, освещавшую ей путь. Она убрала волосы на случай, если он бросится на нее, и радовалась тому, что не забыла захватить шаль: стылый воздух стал пробираться под длинное платье. От мыслей о том, что она намеревалась сделать, ее кожа все еще покрывалась мурашками. Как она сможет быть добра к змею? От одного его вида ей становилось дурно. Его бледная желтоватая кожа уже несколько месяцев преследовала ее, а от звука его голоса ей хотелось выть. Эти вкрадчивые ядовитые слова, так легко слетавшие с его проклятого языка, не давали ей покоя по ночам. Змей всегда говорил ей правду, неприкрытую и жестокую правду. Речи его были пронзительными и проницательными, из-за них ей хотелось пальцами залезть ему в рот и голыми руками вырвать его раздвоенный язык.

Охранник отпер дверь последней камеры. Та находилась в самой глубокой и холодной части подземелья и напоминала Эовин гробницу. Не иначе как гробницу ее кузена Теодреда, смерти которого, она была уверена, поспособствовал змей.

— Я буду ждать вас за дверью, миледи.

— Он ведь связан? — спросила она.

Стражник кивнул, но ответил:

— И все же, — затем он с силой распахнул дверь, и петли громко заскрипели.

Осторожно войдя внутрь, Эовин не сразу разглядела Гнилоуста в гнетущей темноте, ей потребовалось время, чтобы глаза привыкли к тусклому желтому свету лампы. Довольно скоро она нашла его: руки его были связаны за спиной, а сам он лежал на боку в позе зародыша. Путы его соединялись с цепью, приклепленной к стене. Толстые шерстяные одежды были сняты с него, их смутные очертания, похожие на спящую собаку, виднелись в другом углу камеры. Он не мог дотянуться до вещей, цепь позволяла ему продвинуться не более чем на фут в любом направлении, и потому он дрожал на полу. Его тонкая рубаха была разорвана на груди, ноги — босы. Подойдя ближе, Эовин увидела, что его бледная кожа покрыта синяками, а белая рубаха испачкана кровью. Он поморщился от света и поднял голову, уставился на нее так, будто она была сном, и попытался сесть, но не смог. Она наблюдала за его борьбой немигающим взглядом, и в ее глазах не было жалости.

— Значит, — прохрипел он севшим от крика голосом, — они послали тебя сломить меня.

Она стояла, словно статуя, высокая, твердая и такая же холодная.

— Ты как всегда проницателен, Грима.

Что-то промелькнуло в его лице, когда из ее уст прозвучало его имя, хотя, возможно, это была лишь тень от мерцающего света в ее руке. Она поставила лампу рядом с ним, но достаточно далеко, чтобы он не смог даже прикоснуться. Сидя на коленях и подавляя дрожь отвращения, Эовин заставила свои руки потянуться к нему. Ее ладонь подалась вперед, и она заметила, как он отшатнулся от нее, опасаясь нового удара по лицу или телу. Маленькая брешь возникла в ее броне: Эовин поняла, что где-то глубоко внутри все же испытывает к нему жалость. Опираясь на холодные камни (ощущение было такое, будто она коленями стояла на льду), она приподняла его, чтобы усадить вертикально. Эти движения явно причиняли ему боль, однако он не издал ни звука, кроме резкого шипящего вдоха, когда она подтолкнула его наверх. Эовин сняла с плеча мешок с водой и начала открывать его. Темные глаза, окруженные недавно возникшими синяками, следили за каждым ее движением. Сальные черные волосы свисали на лицо, и, содрогаясь от омерзения, которое она не в силах была подавить, Эовин коснулась их и убрала в сторону.

— Пей, — бодро сказала она, протягивая ему воду.

— Ясно, — пробормотал он, не решаясь отпить. — Очень изобретательно. Эти живодеры напоили меня уксусом, а теперь ты попотчуешь меня медом. Моя госпожа сладко и успокаивающе станет ворковать мне на ухо, облегчая боль, и вскоре я открою свои секреты. Они сорвутся с моих губ так же легко, как раздвигаются ноги блудницы.

От неприязни Эовин замерла и отступила.

— Я не твоя госпожа и никогда ею не буду, змей, — прошипела она.

Остановившись, чтобы поднять лампу, она направилась к дверям камеры.

Из темноты донёсся его слабый голос:

— Нет, пожалуйста, останься.

Эовин поняла, что победила. Поставив лампу на прежнее место, она подошла к вороху его одежды взяла толстую шерстяную мантию, которую сразу же набросила на него, и, не говоря ему ни слова, позвала стражника, чтобы тот её выпустил.

Вернувшись, она все изложила королю.

— Он был недоверчив, но в конце попросил меня остаться. Возможно, завтра, после повторных уговоров, он будет более словоохотлив.

Теоден казался утомленным, однако с ее намерениями согласился.

К следующей ночи Эовин подготовилась тщательнее. Обрадовавшись возможности быть полезной своему дяде, она весь день раздумывала над тем, что лучше сказать, чтобы вырвать из уст змея правду. Время от времени она мысленно возвращалась к тому, что с каждым часом, принуждаемый к разговору, он страдал все больше.

«Цель оправдывает средства», — думала она про себя. Но от осознания того, что все это делается с ее дозволения, Эовин охватывало чувство вины и сожаления.

Стоило ночи наступить, как Эовин поспешила в склеп. Ее встретил тот же стражник, и она протянула ему кувшин с элем, зная, насколько воины не любят ночные дежурства в тюрьме. Он охотно принял угощение и пропустил ее в камеру.

Грима лежал точно так же, как и накануне, только теперь его нос был сломан. Кровь стекла вниз и запеклась на верхней губе и щеке. Он снова вздрогнул от света, словно она нанесла ему ещё один удар по лицу.

— Ты вернулась, моя госпожа? — прохрипел он, голос его утратил весь привычный насмешливый тон. Вопрос, который он задал, был ровным, почти неверящим.

— У меня есть обязанности, — ответила она, снова наклоняясь, чтобы помочь ему сесть.

Когда он поднялся, Эовин села перед ним на колени в лужицу желтого света и осмотрела его лицо. На бледной коже, казалось, виднелись отражения каждого удара. Белая, как пергамент, она была исписана черными и красными чернилами его мучений. Здесь пинок, там удар, здесь пальцы обхватили горло, а там ногти прочертили глубокие царапины вокруг глаз. От одной мысли об этом ее собственные глаза увлажнились.

Она потянулась к своей сумке с необходимыми вещами, намочила тряпку, осторожно промокнула кровь на его лице и начала медленно оттирать ее. Дыхание его сбилось от боли, но он не произнес ни слова. Грима благоговейно наблюдал, не сводя глаз с ее лица.

Эовин отметила, что в эту ночь ее кожа не покрывалась мурашками так сильно. Возможно, ей удалось лучше подготовиться к предстоявшей задаче.

Под кровавым месивом она обнаружила, что его нижняя губа разбита и раздулась, лицо усеяно фиолетовыми следами, оставленными вчера, и красными — сегодня. Нос был искривлен и распух, а глаза завтра почернеют. Эовин взглянула на него, и на мгновение ее рука замерла. В глазах ее вновь промелькнуло чувство, которое можно было бы назвать состраданием, но она быстро от него отмахнулась. Не место здесь для сострадания.

— Тебя кормили? — спросила Эовин, стараясь занять чем-то руки: она убрала тряпку и стала поправлять шаль, чтобы уберечься от холода в камере.

Он покачал головой.

— Я принесу немного еды завтра, — произнесла она и поднесла флягу к его губам. — Пей.

Он выполнил ее просьбу.

Связанные руки мешали ему, несколько раз Грима поперхнулся водой. Движением потревожив ребра, он поморщился, но вскоре питье придало ему сил, и наконец он вновь заговорил.

— Значит, будет завтра?

Несмотря на понимание ее замыслов, он все равно ей поддался.

— Я буду приходить каждую ночь, а стражи будут приходить каждый день и продолжать пытки, пока ты не расскажешь королю то, что он желает знать. Почему ты упорно отказываешься отвечать на его вопросы? Я вижу, как тебе больно.

— Скажи мне, госпожа, что сделает со мной твой дядя, когда мои секреты раскроются? На твоем лице я вижу ответ. Он оставит меня гнить здесь или предаст мечу.

Готовая к этому, она ответила:

— Я могу попросить отпустить тебя на свободу, чтобы ты сражался подле него. Если грядет война, то Рохану понадобится...

— О, война грядет, моя госпожа. Война, у которой не будет конца, где у людей не будет надежды на победу. Ваше прошение станет еще одним приговором к смерти.

— Но она будет доблестной, — Эовин побледнела.

Он фыркнул:

— Доблестной? Только глупец думает о доблести перед лицом верной смерти.

— Только трус станет глумиться, — огрызнулась она.

Прислонившись головой к стене камеры, он снова изучал ее.

— Ты считаешь меня трусом, потому что я боюсь смерти? Ты, полагаю, моя воинственная королева, не боишься ни смерти, ни боли?

— Я не трусиха, — ответила она.

— Увидим. Когда ты столкнешься со стремительным ударом оркского клинка, надеюсь, ты вспомнишь обо мне в тот последний миг. Учитывая, что в тот самый момент твоя жизнь подойдет к концу и ты поймешь, что не увидишь больше, как солнце поднимается на востоке, что ты почувствуешь, доблесть или же страх? Полагаю, я знаю ответ.

— Ты ничего не знаешь, змей.

Почувствовав боль в ребрах, он подавил вызвавший её смех.

— Ты не представляешь, насколько мои слова правдивы, — прохрипел он.

Грима вдруг показался Эовин изможденным. Она осудила себя. Она не собиралась терять голову и раздражать его. Ей полагалось вытягивать из него правду, быть его сочувствующим слушателем, а не еще одним врагом. Приложив усилия, она подавила в себе пламя, загнав его в ледяную клетку, что делала каждый день, когда приличия требовали от нее молчания и кротости.

— Ты замерз, — пробормотала она. — Я найду твою мантию.

Она отошла, на минуту оставив его одного в тусклом желтом свете, а сама принялась за поиски во мраке. Мантии не было. Должно быть, стражники забрали ее. Эовин подавила вздох и вернулась к нему.

— Наклонись вперед, — приказала она и накинула на его плечи свою шаль. От внезапного тепла он вздрогнул и снова прислонился головой к стене. Из-за речи рана на губе вновь открылась, и, не задумываясь, Эовин приблизилась, чтобы рукавом стереть кровь с его рта.

Он отвернул голову от ее руки и прошипел:

— Нет, оставь это. Я не потерплю от тебя эту фальшивую, притворную доброту. Скажи, как ты меня презираешь.

— Презираю. Я действительно презираю тебя. Ты предал свой народ, когда продал короля Саруману.

Прикрыв глаза, он улыбнулся.

— Награда за мою службу стоила бы того.

Эовин отвела взгляд. Было уже поздно, а она снова ничего не добилась. Король будет в ярости.

— Скажи мне, что задумал Саруман, Грима, — потребовала она, в отчаянии перейдя к разговору напрямую.

Глаза его оставались закрытыми, и когда он заговорил, в голосе послышалась усталость.

— Я расскажу тебе все, что мне известно, завтра.

Она стояла, злая и измотанная. Ей надоели его игры. Ей до глубины души надоело это проклятое место.

— Нет, — рявкнула она. — Сейчас же.

Его дыхание стало глубже, а голова склонилась на бок.

— Моя госпожа, я устал, так устал.

Гнев вскипел внутри нее, и она набросилась на него со словами:

— Завтра те люди придут снова, они поставят тебе новые синяки, прибавляя их к уже имеющимся. Неужели ты думаешь, что сможешь выдержать больше? Они будут бить тебя, пока не заболят их собственные руки, ты понял?

Грима медленно кивнул.

— Завтра, — пробормотал он.

Разъяренная, Эовин отвернулась и направилась к двери.

— Не надейся, — сказала она сквозь стиснутые зубы, — что получишь еду, пока не расскажешь мне то, что я хочу знать. Ради ужина тебе придется соловьем запеть, змей.

Услышав громкий стук в дверь, стражник быстро выпустил Эовин, и в ярости она понеслась обратно в Большой Зал.

Сидя в темноте, Грима чувствовал тепло ее тела, все еще исходившее от шали. Окутанный ее запахом, он погрузился в беспокойный сон.

Король был недоволен.

До него стали доходить известия о нападениях урук-хай на отдаленные деревни, и поскольку Эомер и его люди все еще пребывали в изгнании, город был плохо защищен. Эовин видела, как эти заботы тяготили ее дядю. Он чувствовал огромную вину от того, как легко поддался магии Сарумана. Терпения его не хватало ни на ее попытки, ни на предателя змея, который своим молчанием, казалось, все больше настраивал против себя.

В ту ночь он хотел казнить Гриму, но она умоляла его немного повременить. В конце концов король сдался. Не стесняясь в выражениях, он рявкнул на стражей, чтобы убедиться, что заключённый заговорит. Те устало согласились: даже им, похоже, не нравилось три дня кряду заниматься избиением.

Эовин поспешила в склеп еще до заката. Сегодня Грима должен заговорить, ей нельзя было терять ни минуты. Она хотела доказать королю, что может приносить пользу, это был ее шанс показать ему, что она не просто обуза, которую необходимо защищать. Она тоже может быть воином.

Торопливо идя по промозглому проходу, покачивая фонарём в руке, Эовин услышала крики в глубине коридора. Окутанная тьмой, она остановилась и прислушалась. Очевидно, она пришла раньше, чем ожидалось, и стражи еще не окончили свои ежедневные обязанности. Крики Гримы затопили темноту своей красочной мукой. Никогда прежде она не слышала, чтобы мужчина кричал от боли, и это потрясло ее, напугало до глубины души. Спасаясь от столь жутких звуков, она закрыла глаза, но отгородиться так и не смогла. К собственному удивлению, она начала плакать. Крики, которые он издавал, казались неестественными. Ни одно существо не заслуживало подобных страданий, даже такой змей, как Гнилоуст.

После особенно безобразного треска раздался жуткий вой Гримы, и Эовин протиснулась в дверь, крича стражам, чтобы они остановились. Удивленные, они оглянулись.

Комната была освещена несколькими фонарями, расставленными по камере, и Эовин могла видеть сцену достаточно ясно. Один мужчина (тот, что обычно охранял дверь) стоял позади Гримы, держа его на ногах, а двое других с окровавленными костяшками, задыхаясь, стояли перед ним. Связанные руки не давали Гриме защититься от ударов. Лицо его было обезображено. Сколько же ему пришлось пережить, чтобы так выглядеть? Его бледная плоть, ставшая сине-чёрной, выглядела почти неузнаваемой. Оба его глаза заплыли, и она сомневалась, видит ли он вообще. Нос был сплющен с одной стороны, щеки и подбородок были испачканы кровью, но больше всего волновала его челюсть. Она висела, вялая и неподвижная, будто бы вывихнутая из черепа. Грима не мог не только говорить, но и стоять на ногах. Как бы неприятно ей ни было смотреть на него, она осознала, что не в силах отвести взгляд. Как она могла допустить, чтобы это произошло? Одинокая слеза скатилась по щеке.

— Опустите его, — приказала она голосом, не выдававшим никаких эмоций. Стражники беспрекословно выполнили ее просьбу.

Она подошла к Гриме. Нежно прикоснувшись к его голове, она попыталась сделать так, чтобы он увидел её.

— Это я, я здесь, — мягко произнесла Эовин. В ответ он застонал.

Она обнаружила, что голос ее от переживаний стал глуше.

— Его челюсть, вы можете ее вправить?

Один из стражников кивнул и шагнул вперед. Грима отшатнулся, пытаясь прижаться к стене, но она сказала ему, чтобы он не боялся, что никто не причинит ему вреда, пока она рядом. Руками она обхватила его, чтобы он не шевелился. Стражник просунул окровавленные пальцы в раскрытый рот Гримы и надавил на нижние зубы. Затем он обхватил подбородок пальцами другой руки и рывком потянул наверх. С тошнотворным хрустом челюсть встала на место. Стражник вытер пальцы о тунику и отошел.

— Развяжите ему руки, оставьте фонари и уходите, — прошептала она, и трое мужчин, склонив головы, исполнили приказ.

Хоть руки Гримы и были свободны, он не потянулся к ней. Веревки перерезали ему запястья, кончики пальцев посинели. Он сидел, не двигаясь, прислонённый к стене камеры, как тряпичная кукла. Как какая-то сломанная окровавленная вещь, а вовсе не человек.

Смочив тряпку, она села рядом с ним. Грима, приложив усилие, повернул голову в ее сторону и попытался заговорить. Она прервала его шиканьем.

Прижав прохладную влажную тряпку к его челюсти, Эовин потянула его на себя так, чтобы голова его легла на ее грудь, и она смогла бы держать холодный компресс на его разбитом лице.

Теперь, когда они были одни, слезы потекли сильнее, легче, чем раньше, отчаяннее, чем раньше. Это были слезы стыда и вины, полные ужаса и отвращения, которые она испытывала от собственной причастности к его мучениям. Слезы эти были и для него тоже, слезы сочувствия и жалости.

Она обняла его так крепко, как только могла, чтобы не причинить лишней боли.

— Ох, пожалуйста, не говори, Грима, — умоляла она, — не говори, не говори.

Вполголоса она повторяла эти слова снова и снова в течение нескольких часов, пока сидела и держала его. И она плакала за них обоих.

Утром король принял решение покинуть Эдорас. Завтра город должен был опустеть, а жители — двинуться в медленный и тяжелый путь к Хельмовой пади. В тот день никто из воинов не сидел без дела и не мог продлить мучения Гримы. Все силы уходили на сборы припасов и подготовку лошадей. Эовин не стала просить короля о пощаде для змея. В этом не было смысла, решение Теодена относительно судьбы Гримы было предельно ясным.

— Перед тем, как город будет заперт, его казнят. Смерть его послужит уроком для тех, кто вздумает предать корону. Если времени завтра не хватит, его оставят гнить в камере.

Эовин не стала возражать, она знала, что потерпела полный крах в глазах своего дяди. Теперь она не смела надеяться, чтобы он позволил ей защищать свой народ.

Весь день она собирала необходимые вещи во дворце и навьючивала поклажи на подготовленных к дороге лошадей. Время шло своим чередом, вскоре у тех, кто работал вместе с ней, стали появляться новые заботы, и один за другим они уходили. Оставшись в одиночестве, Эовин тихонько проскользнула на пост квартирмейстера. Как она и ожидала, внутри было пусто, и ей удалось с легкостью достать то, что было нужно — ключи от тюремных камер.

Не вызывая подозрений, она прошла по дворцу с кульком припасов и, надежно спрятав ключи в кармане, быстро, но без спешки вошла в склеп. Стражников здесь не было, каждый занимался своими делами, и потому никто не мог помешать ей добраться до камеры.

Она попробовала четыре ключа, прежде чем замок щелкнул. Тихо проскользнув в камеру, Эовин обнаружила, что одна из ламп продолжала гореть с прошлой ночи.

Грима спал на полу, укутавшись в её шаль. Желтый свет отбрасывал на его бледное лицо глубокие тени, но, возможно, то были синяки от пыток. Она склонилась над ним и потрясла его за плечо. К ее удивлению, он с пугающей быстротой подскочил на ноги. Свободные руки схватили ее за запястья и резко дернули на себя, впечатывая спиной в стену камеры. Сила его жилистого тела застала ее врасплох, и разъяренный удар о твердую ледяную стену на мгновение выбил из нее весь воздух.

— Грима, — она пыталась бороться, — это я.

Ее глаза смотрели в его глаза, широко раскрытые от страха. Ему потребовалось мгновение, чтобы полностью осознать, кто она такая, но это произошло, он тут же отпустил ее руки и в изнеможении рухнул на пол.

— Прости меня, — задохнулся он, — я думал, ты одна из них.

— Сегодня никто не придёт, — заверила она, потирая сжатые им запястья. Возможно, завтра на них появятся синяки, но в сравнении с тем, через что пришлось пройти ему самому, это был урон гораздо меньший.

— Саруман и Саурон объединились, — проговорил он, — они хотят уничтожить мир людей и забрать себе Средиземье. Саруман собирает армию, но я не знаю, насколько она велика. Я не был в Изенгарде уже больше года, с тех пор, как впервые согласился помочь его замыслам. Он не делится со мной своими планами. Я рассказал бы тебе об этом вчера, если бы не... Это все, что я знаю.

Он смотрел на нее и ждал ответа.

— Значит, ты не знаешь ничего, — пробормотала она, почувствовав, что его слова правдивы. — Почему ты не сказал?

— Говорил. С первого дня и до последнего.

Эовин стало плохо. Да, разумеется, так и было. Этот человек был трусом, он не стал бы утаивать правду под пытками. Он рассказал правду своим мучителям в самый первый день, но никто из них ему не поверил.

— Грима, я... я сожалею о твоих страданиях.

После долгого молчания она подошла к нему и бросила перед ним кулек.

— Возьми, ты свободен. Постарайся, чтобы тебя не заметили, когда будешь покидать город.

— Значит, король не дал согласия на моё освобождение, — догадался он, перебирая запасы.

— Он подписал приказ о твоей казни. Ты бы предпочел такую участь?

Он покачал головой, и она отвернулась, готовая уйти.

— Подожди, — окликнул он. Она остановилась, но не повернулась лицом. Не смогла. — Можно я возьму это?

Эовин оглянулась через плечо и увидела, как он дрожащими руками протягивал её шаль.

Она почувствовала... что-то. Жалость, быть может? Возможно, отвращение или недоумение при мысли о том, что единственным проявлением преданности, которую она когда-либо видела с его стороны, было его упорное желание обладать ею.

Она кивнула в знак согласия и направилась к двери, пока он дрожащими пальцами цеплялся за ткань, словно та была самой драгоценной вещью на земле.

— Скажи, моя госпожа, — снова остановил его голос, — смог бы я когда-нибудь сделать тебя счастливой?

На этот раз Эовин обернулась. Медленно она встала перед ним и посмотрела прямо в его опухшие глаза.

— Нет, Грима, — сердце ее учащенно билось, — никогда.

Эовин оставила его стоять на коленях в том тусклом желтом свете. Единственная ее часть, которой он когда-либо сможет обладать — ее шаль — была зажата в его руках, его тело было сломлено, а сердце разорвано в клочья.