Легенда о красных ягодах (гет)

1836 год

Ночь стояла теплая, безветренная, и очень-очень тихая. Не шевелился ни один лист дерева или цветочный куст в огромном саду и даже речка, протекающая за оградой, казалось, прекратила свое журчание. Лишь крик ночной птицы — пронзительный, зловещий, — изредка прорезал гробовую тишину.

Луна, висящая высоко в небе, тусклым светом заливала окрестности и почти полностью освещала большой особняк, стоящий посреди буйно цветущего сада. Она мутными бликами плескалась в черных, безжизненных стеклах многочисленных окон; слабо серебрилась на покрытой слюдой крыше и одним ярким пятном отсвечивала лишь от одного места — крыши небольшой башенки, возвышавшейся над остальными этажами особняка семьи Блумфилд.

Комнатка, располагающаяся под самой крышей башенки, была маленькой, тесной, почти заброшенной, но — на удивление — почти единственной, в которой в эту ночь мерцал неяркий огонек.

У одного из окон стояла пожилая женщина, но несмотря на поздний час, на ней не было ни ночной сорочки, ни чепца. Она была одета в глухое черное платье, а каштановые волосы с уже заметной проседью покрывал траурный черный платок. Возле ее правой ладони, лежавшей на подоконнике, медленно оплывала воском свеча в позолоченном подсвечнике, ее тусклый свет отражался в свежелакированном дереве оконной рамы.

Облокотившись на широкий подоконник, женщина невидящим взглядом смотрела вдаль — туда, где полосу густых деревьев сменял бархатистый луг, перечерченный зигзагом серебрящейся в лунном свете реки.

Гробовая тишина. Амалия Блумфилд ненавидела это сравнение, суеверно боялась его, но не могла не признать, что оно более чем подходит к атмосфере, накрывшей окрестности — и ее родной дом в первую очередь.

Где-то в глубине темного дома часы отбили три пополуночи. Это подействовало на Амалию как своего рода сигнал к действию; стряхнув с себя оцепенение, она решительно отвернулась от окна и направилась к двери.

Держа перед собой подсвечник, Амалия спускалась по винтовой лестнице башни, круг золотистого света выхватывал из темноты то дубовые перила, то бордовый ковер на ступеньках, то красочные полотна на стенах. На площадке второго этажа она внезапно услышала неясный шорох из коридора, резко вытянув руку со свечой, она с удивлением разглядела в полумраке лицо своей служанки.

— Марта? — пытаясь скрыть охвативший ее страх, резко спросила Амалия. — Что ты здесь делаешь?

— Простите, мадам, — служанка склонила голову, но Амалия успела увидеть ее покрасневшие глаза, — мне просто не спалось, и я решила, почему бы мне не почистить подсвечники в коридорах…

— В три часа ночи?

— Простите… — снова повторила Марта, потупив взгляд. — Просто… это так страшно, мы все убиты горем… Мистер Эрик, он был так молод…

— Не тебе мне говорить о горе, — голос Амалии немного смягчился, теперь в нем слышалась безграничная скорбь. — Я потеряла внука…

— Да, мадам, — Марта всхлипнула, — но мы все любили его, он был таким светлым, добрым ребенком! Но кто же мог? Это ужасное происшествие…

— Это был несчастный случай! — воскликнула Амалия, в голосе ее снова прорезались металлические нотки. — Слышишь, Марта? Ребенок просто наелся ядовитых ягод, разумеется, по ошибке, и рядом не оказалось врача, чтобы оказать своевременную помощь. И не надо придумывать несуществующих подробностей! И так весь Бейкуэлл будет завтра кишеть слухами, я буду очень благодарна, если хотя бы мои собственные слуги не будут их распускать!

— Нет, что вы, миссис Блумфилд, я ни в коем случае…

— Прекрасно. В таком случае, тебе лучше отправиться в свою комнату, завтра у тебя будет много работы.

— Конечно, мадам, спокойной ночи, мадам…

Коротко поклонившись, Марта поспешила по коридору к другой лестнице. Амалия, дождавшись, пока ее шаги стихнут в темноте, продолжила спускаться. На первом этаже она пересекла холл, и через небольшую комнату для приема гостей направилась к гостиной. Но, не пройдя и пары шагов, остановилась, рассерженно втянув ноздрями воздух.

Из-под двери гостиной пробивался слабый желтый свет — внутри горела свеча, а значит, там кто-то был. Амалия раздраженно фыркнула. Она прождала половину ночи, чтобы наедине и без свидетелей попрощаться со своим безвременно почившим любимым внуком, а оказывается, дом посреди ночи так и кишит обитателями! Сначала эта глупая Марта — Амалии понадобилась вся ее железная выдержка и характер, чтобы держать лицо в присутствии служанки, а теперь выясняется, что и в комнате, где лежит усопший, кто-то торчит!

Слуги, разумеется, не осмелились бы, значит, это кто-то из членов ее семьи. Сжав зубы, Амалия пересекла комнату для приемов и толкнула дверь.

Взору ее предстала большая богато обставленная комната — мягкие кресла и диваны, обитые красным сукном с золотым шитьем, низкие деревянные столики, пуфики для ног, гобелены на стенах, картины, тяжелые бархатные портьеры на темных окнах, огромный камин, искусно украшенная резная каминная полка со множеством статуэток и сувениров…

Большая, богато украшенная, и абсолютно темная в этот час гостиная — если не считать одной-единственной свечи, горевшей в изголовье стоявшего на табуретах гроба. Маленького гроба.

На стуле с причудливо изогнутой спинкой возле гроба сгорбилась фигура, уронив голову на руки, и, признаться, Амалия была крайне удивлена, застав здесь своего мужа.

— Мортимер? — чуть более резко, чем следовало, спросила она. — Что ты здесь делаешь?

Пожилой джентльмен поднял голову, но не обернулся. Свет упал на его седые волосы и сгорбленные плечи, затянутые в черный сюртук.

— Вероятно, то же, что и ты, Амалия, — голос его звучал неторопливо и очень устало, — пришел проститься с моим любимым внуком.

— Не смеши меня, Мортимер! — фыркнула Амалия. — Любимым? Ты никогда никого не любил, кроме своих растений!

— Как ты можешь так говорить? — вскричал Мортимер и яростно обернулся к супруге. — Я любил нашего маленького Эрика, и его брата Роберта люблю! Они же наши родные внуки!

— Ты их даже не различал, — холодно заметила Амалия.

— Конечно, они же близнецы, — как само собой разумеющееся, кивнул

Мортимер. — Их только родная мать и различит. Меня и моего брата Гидеона никто, кроме матери, различить не мог!

— Это все отговорки, Мортимер! — Амалия недобро взглянула на мужа, и, обойдя гроб, встала с другой стороны. — Ты совершенно не интересовался мальчиками, не участвовал в их воспитании, не проводил с ними время. Все свободное время ты проводил в своей проклятой оранжерее, со своими саженцами, гибридами, экспериментами…

— Амалия, но это моя работа! — Мортимер повысил тон, голос его звучал необычайно твердо, и даже зло. — Я посвятил ботанике и селекции всю свою жизнь, и именно благодаря моим многим удачным экспериментам мы сейчас имеем наше финансовое и общественное положение! Мы построили этот дом, дали достойное образование нашим детям, мы имеем все, о чем можно только мечтать! А слава о наших — единственных в своем роде! — ягодах разошлась далеко за пределы Йоркшира! Мы получаем заказы на них из самых отдаленных графств, и они стали излюбленным лакомством многих высокопоставленных господ, аристократов и лордов по всей Англии!

— Да, а еще они убили нашего внука, — отстраненно отозвалась Амалия, опустив взгляд на маленькое застывшее тело, лежавшее в гробу.

Мортимер резко замолчал, будто одним ударом из его легких выбили весь воздух.

— Амалия, — наконец произнес он снова тем же уставшим голосом, — я не могу отрицать этого. Но ведь это был несчастный случай! Мы же с самого детства внушали мальчикам, что ягоды с этих кустов кушать нельзя, что они ядовиты… Почему же Эрик не послушался? Может, это было сделано нарочно, кто-то заставил его съесть их, или убедил, что все наши слова — не более чем дурацкие запреты взрослых? Возможно, это кто-то из моих конкурентов или завистников, хотят меня опозорить, скомпрометировать, лишить клиентов…

— И ты снова все о себе, да о себе, — горько вздохнула Амалия, не поднимая взгляда от мертвого лица внука. — Неужели ты не понимаешь, что Эрик всего лишь ребенок, которому просто было… интересно. Шесть лет — это такой возраст, когда все интересно, а запреты взрослых в большинстве своем кажутся нелепыми и непонятными…

Некоторое время супруги Блумфилд молчали, не глядя друг на друга. Оплывала, потрескивая, свеча, да за окном перекликались ночные птицы, предчувствуя скорый уже рассвет.

— Если ты считаешь, что я не скорблю, что я не убит горем, и что я не чувствую себя единственно виноватым в произошедшем, — Мортимер выпрямился и взглянул на жену, — то ты глубоко ошибаешься.

Амалия тоже подняла голову, но молчала.

— Не думаю, что сейчас ты мне поверишь, но считаю, что не уместно выяснять отношения над телом нашего мертвого внука, так что отложим этот разговор. С твоего позволения, я тебя оставлю, — Мортимер церемонно кивнул и направился к двери.

Уже взявшись за дверную ручку, он внезапно остановился.

— Да, и еще, — произнес он, не оборачиваясь, — я велел слугам завтра же выкорчевать все кусты с этими красными ягодами и сжечь их.

— Что? — привычное самообладание изменило Амалии, и она, круто развернувшись, уставилась на спину мужа.

— Ты не ослышалась, — он все-таки обернулся, но избегал ее взгляда. — Это единственное, что я могу сделать, чтобы попытаться искупить свою вину перед Эриком, его братом, его родителями и тобой. Перед собой я все равно никогда не смогу искупить ее.

— Но ты же сам только что соловьем разливался о том, чего мы смогли добиться благодаря твоим экспериментам и открытиям в селекции! — Амалия, хоть и была потрясена до глубины души, смогла совладать с собой и ее голос звучал саркастически. — Ты ведь сказал, это твое призвание, твоя жизнь!

— Я не смогу более продавать ягоды, которыми отравился мой собственный внук, — Мортимер горестно вздохнул, в голосе его звучала неподдельная, глубочайшая боль. — Но, все, на что я потрачу остаток своей жизни — это попытка вывести новый сорт этих ягод, который не сможет впредь навредить ни одному ребенку.

Не дожидаясь ответа, он вышел из гостиной и плотно прикрыл за собой дверь.

Амалия некоторое время с недоверием глядела ему в след, но потом отвернулась, и тяжело опустилась на стул у гроба.

Обо всем этом она подумает завтра, а сейчас у нее осталось лишь немного времени, чтобы попрощаться с внуком без лишних глаз и ушей, как она того и хотела.

Скрестив руки, она оперлась ими о край гроба, положила на них голову, и — впервые за этот ужасный, неимоверно долгий день — дала волю слезам.