Волшебство Петунии Дурсль (джен)

День подходил к концу. Липкий, вяжущий. Серый. Накрывающий с головой равнодушной неизменностью. То же небо. То же солнце. Тот же воздух. А Петунии хотелось выть и плакать. Вся жизнь, казалось, рухнула в пропасть, склизкую волчью яму. Без всякой надежды выбраться оттуда даже через тысячу лет. Внутри все застыло, заморозилось, превратилось в лед. Холод сковывал движения, дыхание и мысли. Согреться не было ни возможности, ни желания.

Безнадёжно. Наверное, стоило бы выплеснуть эмоции и свое горе, показать их свету и людям. Но воспитание не позволяло рыдать в голос и рвать на себе волосы. Тем более, что повсюду была одна тьма и пустота, равнодушие. Пустой интерес и лживые слова сочувствия были Петунии ни к чему. Поэтому, как истинная англичанка, Петуния лишь слегка поджимала губы и хмурила тонко очерченные брови, молчаливым кивком отвечая на слова соболезнования и пожелания скорее пройти тяжелый путь скорби и печали. Негоже выражать свои чувства на людях. За несколько дней после автомобильной катастрофы, когда погибли ее муж и ребёнок, дней, подобных бесконечности и превративших ее жизнь в ад, Петуния научилась обуздывать свое горе. Умело прикрывать обычным скорбным выражением лица весь ужас отчаянья, когда поселившиеся в доме тьма и холод грозили поглотить ее саму, разрастаясь внутри, превращаясь в космическую поглощающую пространство и время черную дыру.

Внешне Петуния держалась стойко. Когда были засыпаны землей два гроба — один большой, второй маленький — она не плакала. Когда священник ушел, а соседи и знакомые стали подходить, выражая соболезнования, ее голос был сух и тверд.

Руки сами потянулись к пачке сигарет, которые Вернон курил обычно. Петуния тайком выкуривала по одной сигарете из пачки, понемногу выпуская напряжение на волю и не позволяя гневу взять верх.

Причиной ее гнева были всего три вещи — бардак на кухне, бесконечные счета и племянник. С первым она справлялась самостоятельно, выдраивая кухню до идеальной чистоты. Бесконечные счета оплачивались в первой декаде каждого месяца, причем Петуния закрывала глаза от ужаса, поскольку семейный бюджет сокращался практически вдвое.

Племянник же вызывал глухое раздражение и досаду. Он был помехой подобно больному зубу или занозе в пальце. В обычное время, то есть практически всю свою жизнь в доме Дурслей, он молча играл в одиночестве со сломанными игрушками Дадли. Но стоило паршивцу однажды упасть и сломать руку, Петунии тогда пришлось самой отвозить его в больницу — Вернон был занят на работе, и Петунии, не любящей водить машину, еще долго снились неприятные повороты дороги и пролетающие мимо на бешеной скорости дорогие авто — так вот, после того случая мальчик сразу заговорил целыми предложениями.

Это был прорыв. Гарри стал изъясняться связно уже в три года, сразу много и по существу. Он говорил, что солнце горячее, небо плачет, собачка гуляет сама, суп пересолен, кофе — гадость. Но на фоне Дадли, который едва-едва говорил по паре слов и больше выражался на своем детском языке, эти маленькие и очевидные фразы, сказанные Гарри, казались невозможно важными, а сам мальчишка необычайно смышленым.

Петуния трясущимися пальцами достала последнюю сигарету из пачки. Она не чувствовала ни вкуса, ни запаха. Сигареты Вернона дарили иллюзорное чувство близости. Так ребенок обнимает одежду матери, если оказывается с ней в разлуке. Дым горчил и выжимал из глаз скупые слезы. Одиночество накрывало с новой силой.

Вернон обещал бросить курить буквально неделю назад. Говорил, это будет его последняя пачка.

Сизая струя дыма красила все в невыразительный цвет. Петуния бездумно курила, пытаясь уверить себя, что гибель сына и мужа — это обман или сон.

Но это была реальность, которую не вмещали в себя ни ум, ни мир, ни настоящий день. Родственники, знакомые и соседи кивали ей, для вида прикладывали платки к сухим глазам и, прощаясь, расходились по своим домам. В тепло и привычный уют.

Внезапно постаревшая и подрастерявшая былой задор Мардж сидела, пока не ушел последний человек. Дверь хлопнула, свет на крыльце погас и воцарилась поистине гробовая тишина.

Её нарушал только будильник Вернона, память о покойном деде. Теперь это память о трёх покойниках сразу. Тихое цоканье наполняло тишину многозначным смыслом. Здесь больше не будет слышно крика и смеха Дадли и ворчания Вернона, пришедшего с работы. Некому будет приглашать гостей и репетировать исполнение шуточных историй. Некому будет охать на лестнице, грузно скрипя старыми половицами. Тишина. С этих пор здесь будет лишь полная тишина.

Было слышно лишь громкое сопенье грузной Мардж, которая хмурилась от густого терпкого табачного дыма, наполнившего гостиную. Она молчала, но молчание было с нотой осуждения и гнева. Петуния решила не замечать укоризны во взгляде и поджатых толстых губ Мардж. Да, еще пару недель назад миссис Дурсль изо всех сил постаралась бы скрасить неловкость и снять напряжение милой беседой. Теперь же ей было всё равно.

Петуния выкурила предпоследнюю сигарету и встала. Ей стало чуть легче. Пора было ложиться. Дать покой усталому телу, чтоб хоть как-то прийти в себя и начать новую жизнь с самого утра.

Она ясно осознала, что дом полон привидений. Ей слышался плач Дадли, привычный кашель Вернона, подымавшегося в спальню, бормотание телевизора, крики воронья на улице.

Внезапно раздался скрип двери из гостевой комнаты. Послышались тихие и неуверенные шаги пожилой женщины.

— Мальчик спит, — осторожно прошептала миссис Фигг, как будто боясь спугнуть притихшие на минуту привидения. — Гарри непривычно долго хныкал и так смотрел, будто понимал, что в доме навсегда поселилось горе.

— Этот выродок? — сощурилась Мардж. — Ему не место здесь, когда погибли Вернон и Дадли. Ему место в приюте, а еще лучше — на помойке!

— Заткнись, Мардж, — спокойно проговорила Петуния. — Гарри — мой племянник. Я его воспитаю, как нормального человека.

— Но он… — пыталась возразить Мардж.

Фраза осталась незаконченной, так как Петуния вышла из гостиной и направилась на кухню, прихватив пепельницу, полную окурков.

Стоило ей выйти за дверь, как Мардж встала с места. Стул скрипнул, словно вздохнул с облегчением.

Мардж произнесла нарочито громко, почти прокричала:

— Я бы хотела остаться в гостевой комнате, но, по-видимому, этот… хм, выродок, как раз в ней спит.

Петуния еле-еле сдержалась, чтобы не выругаться, да пожестче. Черная усталость пополам с отчаяньем брали свое. Только массивная Мардж обладала такой толстой кожей, что от нее, как от брони, отскакивали любые замечания и упреки.

Как объяснить, что мальчишке — племяннику — надо где-то спать? Почему-то при мысли о чулане под лестницей Петунии становилось не по себе. Но вряд ли сестре Вернона стоило все это объяснять.

Петуния закрыла глаза. Не сказать, чтобы Гарри ей был по душе. Иногда очень хотелось от души отшлепать паршивца, который своим спокойным созерцательным видом мог свести с ума кого угодно. С другой стороны, стоило поблагодарить небеса за то, что мальчишка не унаследовал тяжелый характер прадеда Марка Эванса, которого побаивались и недолюбливали даже соседи на улице.

Иногда Петуния думала, что своим характером в большей степени мальчик был обязан поттеровской породе. Даже странно, что у этого высокомерного лохматого прохиндея оказался такой покладистый сын.

Грузное звяканье и шелест заставили Петунию открыть глаза.

Мардж покопалась в своей сумочке и достала ключи от машины.

— Я позвоню тебе, как только выдастся минутка, — сквозь зубы бросила она.

Строго следуя правилам приличия, Петуния изобразила удивление и тихо, чтобы не разбудить чертового мальчишку, спросила:

— Ты уезжаешь? Сейчас? Ночью?

На самом деле сил удивляться уже не было. Еще немного — и на Петунию рухнет и придавит своей тяжестью небо всего мира.

Стараясь держаться из последних сил, Петуния с трудом удерживала вежливую улыбку на лице. Безумно хотелось только одного — забиться под одеяло, закрыть глаза и больше не открывать их никогда.

Прощание в прихожей все длилось и длилось. Мардж, как нарочно, невыносимо медленно надевала безразмерное красное пальто со множеством ограненных блестящих пуговиц. Мысленно хмыкнув, Петуния отметила про себя нелепое сочетание идеальной модной безвкусицы и внушительных объемов увядающей молодости старушки Мардж. «Кого она собирается привлечь, расхаживая в этом пальто? Бегемота в перьях или попугая какаду с ирокезом?» Пока был жив Вернон, Петуния запрещала себе даже тень мысли о том, насколько неприятна ей эта самоуверенная агрессивная ничтожная старуха.

И все же пришлось соблюсти приличия до конца, стоять в дверях, с трудом опираясь на холодный свежепокрашенный косяк — Петуния уговорила Вернона вместо отпуска устроить нынче летом небольшой косметический ремонт в доме, уж очень неудобно было перед соседями. И вот красные огоньки машины Мардж, гнусно ухмыляясь и подмигивая, наконец растаяли в ночном осеннем тумане.

С трудом удерживаясь от истерического смеха, Петуния с чувством захлопнула дверь и судорожно вздохнула. Как же она устала.

Поднявшись в спальню, Петуния с закрытыми глазами рухнула на постель. Подушки все еще хранили аромат Вернона, и Петуния невольно вспомнила последнюю ночь, проведённую с ним. Несмотря на грузную фигуру и мощный торс, он был ласков и нежен с ней. Как Вернон постоянно крепко обнимал ее во сне, а она отпихивала его руку…

Теперь она все бы отдала, чтоб крепко ее обняли и дали возможность поплакать.

Но сон не шел. Как и слезы. Петуния лежала в постели и смотрела в окно, где ветер гнал тучи прочь.

А ведь сегодня Хэллоуин, с некоторым неудовольствием отметила Петуния. Она даже и не вспомнила об этом. Проклятый Хэллоуин! Четыре года назад погибла Лили, а теперь…

Ветка вяза била в окно, и Петуния явственно услышала тихий то ли стон, то ли плач. Плакал ребенок. Не Дадли. Он всегда плакал громко, настойчиво. Теперь этого уже не услышать больше никогда. Это лишь тени. Призраки. Наверное, она уже сходит с ума и совсем скоро отправится вслед за семьей в замогильный мир. Прошла еще пара мучительных минут. Тихий стон-плач не прекращался. Петуния закрыла глаза, проваливаясь в сон. И через секунду вскочила на кровати. Гарри.

Несносный мальчишка. Она ведь в доме не одна. Осторожно направляясь прямо в ночной рубашке в гостевую комнату, Петуния включила свет в коридоре, чтобы разглядеть ребенка, не потревожив его.

Так и есть. Одеяло скрутилось в два узла на тельце малыша, а сам он плакал. Не так, как Дадли — требовательно и с визгом «Отдай!» Нет. Гарри плакал почти шепотом. Так плачут дети, когда понимают, что пришла беда и ее уже ничем не исправить.

Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Петуния осторожно освободила мальчишку из плена тяжелого одеяла, убрала черные лохматые волосы с покрывшегося испариной лба. А потом привычным движением — так она наклонялась четыре с половиной года к кроватке Дадли — приблизила сухие губы и поцеловала теплые, пахнущие чем-то сладким, спутанные колтуны волос.

Внезапно Петуния почувствовала, как сильно ей не хватает живого тепла, ощущения тяжести ребенка у себя на руках. Она обессиленно опустилась на диван и притянула Гарри к себе.

— Тихо, маленький, я с тобой!

Мальчик заворочался, лицо его исказила гримаса тоски и печали. Он заплакал чуть громче и, не вполне осознавая, что делает, вцепился Петунии в волосы, потащил её ближе к себе. Петуния сжала ребенка еще крепче и вдруг поняла, что ее руки, воротник пижамы и угол одеяла мокрые.

Сперва она решила, что это от слез ребенка, который слишком долго, по-видимому, плакал здесь в темноте и одиночестве, а потом поняла, что это ее собственные слезы. Они нескончаемым потоком лились и лились из уставших глаз, прочерчивая соленые теплые дорожки на сухих замерзших щеках.

«Все же осень уже, не стоит экономить на отоплении», — пронеслось в голове у Петунии.

Гарри вдруг отчетливо прошептал: «Мама! Мамочка!» и обнял Петунию за шею. Еще вчера она бы ударила негодного мальчишку, но сейчас, ночью, ей и самой так отчаянно нужны были тепло и поддержка, и ей вдруг стало не до мнения соседей и общества, тем более, что в темноте никто не увидит ни слез, ни объятий.

Никто не знает, как долго плакала Петуния Дурсль, погружаясь вновь и вновь в пучину боли, отчаянья, холодного одиночества и животного страха неизвестности.

В конце концов усталость одолела печаль, и Петуния уснула, свернувшись на краю дивана, все еще прижимая худого мальчишку к себе.

Никто не увидел, как вокруг спящих женщины и ребенка засветились маленькие теплые искорки, закружились веселым танцем и завернули их обоих в кокон из уютного тепла и мягкого света.