День за днём (гет)

И всё смешалось в этих самых головах.

Ты не расскажешь это в красках и словах.

Ты не расскажешь это, в общем, никому,

Что иногда вот так всю жизнь глядишь во тьму.

И вдруг во тьме вот так, когда совсем не ждал,

Вдруг отыскалась та, кого я так искал.

Вдруг отозвался тот, кого ты так звала.

И нас уже не отражают зеркала⁽¹⁾.

Все, кто мог относительно беспристрастно наблюдать за этими двумя, сказал бы, конечно, что брат и сестра до абсурда похожи, будто отражения друг друга в кривых зеркалах. Он — пламенный и бескомпромиссный — либо друг, либо враг. Готовый не жалея, забывая себя бросаться в пекло ради друзей. Непримиримый борец за свободу и справедливость. И она — яростная, ровно такая же фанатичная, с той лишь разницей, что идеалы её — род и чистота, благородство и консерватизм. Оба, открыв рот, готовы убивать с праведным именем белобородого старца или сладкоголосого милорда — большая ли разница? — на устах. И жаль, что профессор Бинс так давно мёртв и скучен, иначе они уяснили бы себе, что в гражданских войнах не бывает "правых" и "виноватых", но лишь приятели и неприятели, близкие и не очень люди, раздираемые противоположными убеждениями. И кто добр — решит победившая сторона.

Что, если бы они просто были свободны? Дышали. Жили. Быстрее, выше и сильнее. Но ведь победа не одержана, свобода не заслужена?

И в жизни так и не успевшего повзрослеть мальчишки были лишь долгие годы тюрьмы и всего два верных друга. И лишь тень воспоминания о горько-солёных губах, о надменно-крутых скулах, о чёрных с поволокой глазах, от чьего имени так же, как и от его собственного, разит безмолвием космических глубин.

Стена холодна, но разве здесь может быть иначе? За окнами плещется обжигающе-ледяная вода Атлантического океана, и кровь стынет в жилах от ужаса, от безысходности. Ленивая фигура патрулирующего дементора не даёт погрузиться в мечты. На месте измождённого человека — пёс с грустными бездомными глазами, положивший голову на лапы. Дементор скрывается за поворотом коридора, и снова можно дышать. Главное не думать, не слышать о коллективном стоне-вздохе, преследующем шествие не-человека, вздохах людей, у которых уже не осталось сил кричать.

— Белла, прости меня.

— Пошёл к чёрту, Блэк, — шепчет бескровными губами, а лохмотья тюремной робы не могут скрыть посиневшие коленки, которые женщина притягивает к самому подбородку в беззащитной попытке согреться и стать маленькой и незаметной. В её камере нет никого, её муж заключён за поворотом коридора, она не знает, жив ли он ещё. Но по роковой случайности Сириус томится за стеной, бессмысленно близко, адски далеко. И не достать, не прикоснуться, не залепить звонкую пощёчину, не забыть голос, который преследует её во всех кошмарах.

— Белла, Белла, Беллатрикс, — напевает он, чтобы позлить её. Сколько это длится? Минута, день, год? Или он напевал так всегда, с момента, когда она впервые увидела его, мальчишку с бархатным галстуком-бабочкой, чинного ещё пай-мальчика с ангельским личиком.

— Чего тебе, Блэк? — устало огрызается она по привычке.

— Ты ведь тоже Блэк. Ты это себе или мне? — продолжает издеваться он. Его реплики больше похожи на монолог сумасшедшего.

— Я Лестрейндж, — чуть слышно шепчет она, упрямо. Сама же никогда не думает о себе как о замужней женщине. Но только как о девушке, легко сбегающей по широкой лестнице родительского дома навстречу молодости и весне.

— Что ты сказала, я не расслышал? — орёт он, пытаясь перекричать шум океана за окном. Солёные холодные брызги не долетают сюда — слишком высоко. Но зато полный простор пронизывающим колючим ветрам.

— Я сказала, чтобы ты отвалил от меня! — огрызается женщина, пытаясь удержать ускользающее сознание. Где-то на самом краю она уже слышит это: тоненький детский плач. Это всегда происходит: стоит ей только пустить в голову мысли о нём, воспоминания о его губах — как тут же она начинает соскальзывать в пучину безумия.

«Мама», — плачет дитя, протягивая руки. Мальчик ангельски красив: тугие чёрные кудри вьются прядка к прядке, а глаза — два омута наивной синевы — его.

— Прочь, прочь, — плачет Белла, беспомощно закрываясь руками, вжимаясь в ледяную стену, чувствуя тонкой кожей лопаток шершавость стены.

Но она уже там — в лабиринте безумия. И мальчик уже бежит, увлекая её в анфилады комнат, где на стенах висят портреты её предков, где она пытается ухватить его за полы крошечного пиджака, где её Сириус лежит, остекленевшими глазами впитывая хмарь осеннего неба, где в конце октября, в канун дня Всех Святых, так странно закончились, пресеклись их жизни. Прощай, Сириус, предатель! Прощай, Белла, безумная фанатичка!

— Эй, очнись, я здесь! Вернись!

Словно ледяной водой окатило — она вновь на своём соломенном тюфяке, а за окном непонятная то ли заря, то ли закат. И его голос, пробивающийся через пелену сумасшествия. Словно Тесей, хватается она за нить его голоса, чтобы найти выход из своего лабиринта с сотней кровожадных алчущих минотавров, вытесняя их, закрывая разум, культивируя звенящую морозную пустоту, призывая на помощь те крохи знания по окклюменции, которые ей когда-то посчастливилось получить.

Сириус приговаривает что-то нежное, не сильно заботясь, что его могут услышать все поблизости. Ему плевать — под монотонный звук его голоса Белла вновь засыпает, уже зная, что теперь во сне обязательно встретит его. И он будет молод и беззаботен, с гладко выбритыми щеками, с белоснежной задорной улыбкой.

И он тоже это знает. Странная магия этого места иногда словно делает брешь в реальности, погружая их в общие грёзы, позволяющие будто наяву коснуться друг друга, вдохнуть горечь губ и сладость имени, произнесённого любимым голосом.

И это единственное, что она желает помнить.

Она не хочет помнить подвенечное платье, не хочет помнить мягкую бородку соломенного цвета и спокойный голос своего мужа, не хочет помнить ямочки на его щеках, не хочет помнить родительские пощёчины и разбитые губы.

А ещё не хочет помнить лорда Волдеморта — того, в ком она пыталась найти утешение, оправдание самой себе за трусость и родителям — за жестокость. Из речей которого она страстно ловила каждую деталь, чтобы удобрить свою уверенность, что это её мир: мир, в котором родители знают, что лучше для их детей, в котором здоровье и сохранность рода нужно ставить над собственной детской прихотью, мир, в котором Сириус Блэк — жалкий предатель крови, а она, Беллатрикс — её, крови, хранитель…

— Ты ведь тоже Блэк, а это почти диагноз. Мы с тобой, достойные отпрыски благополучного рода, сгниём в этой тюрьме. Поделом нам.

— Что ты несёшь, Блэк? Повелитель освободит меня, — Сириус, не таясь, намерено громко сплёвывает, а Белла невозмутимо продолжает: — Тогда предатели будут повержены…

Впрочем, конец фразы обрывается бессильно — ей до смерти надоело ломать комедию, она, как ни старается, не верит в то, что говорит. Она верит только этим холодным серым стенам, которые напоминают, что это всё ещё Азкабан.

Сириус хохочет. Невесело и зло.

— Ну и дура, — спокойнее добавляет он. Сириус не может видеть её, поэтому Беллатрикс согласно кивает его словам.

— А ты, Блэк? Хороша же твоя светлая сторона, если ты здесь гниёшь. Со мной, — это уже не слышно, самой себе. И странно это — только в толстых стенах тюрьмы они могут быть вместе.

— Что ты вообще об этом знаешь, фанатичка? — озлобленно спрашивает Сириус.

— А то и знаю, что ни разу не видела твою дурную башку среди нас. Питтегрю — вот кто предатель.

Горестный вздох. Он знал. Хотел прикончить его. И вроде успешно. Душа нараспашку — чёртов благородный Блэк. Вместо того, чтобы дождаться подкрепления, решил устроить самосуд.

— Мне горько, — тихий шёпот, но он его слышит, наверно, даже просто чувствует.

— Отчего, Беллатрикс?

— Оттого, что они не понимают, что ты… просто не достоин быть слугой Тёмного Лорда, — бешено хохочет она, чтобы как всегда спрятать истинное чувство — горечь, потому что её ангел должен страдать за чужой грех, чужое предательство. Она не знает, понимает ли он это, но остаток дня он обиженно молчит.

* * *

Мальчик со смехом несётся от Беллы, но через секунду она настигнет его и заключит в свои объятия.

Но вместо теплого детского тела женщина чувствует лишь ледяной холод. Проснувшись, она увидит всë ту же камеру. И синие глаза тощего пса. Нет, изможденного человека. Наверное, это сон. В полумраке, когда на фоне тёмной стены еле виднеется светлеющее небо, так легко ошибиться.

С быстротой, доступной её закоченевшему телу, она вжимается в толстые прутья обжигающе холодного металла.

В сантиметре его лицо. Лучики морщин бегут от глаз. Сколько же лет прошло?

— Сколько прошло лет, Сириус?

— Я и не считал, — лающий смех отражается в гулком коридоре Азкабана.

Издали нарастает гул безумных голосов: верный знак приближающихся дементоров — существ, не знающих усталости и скуки.

— Ну, бывай, сестрица, — улыбка теряется во всклокоченной немытой бороде.

Но всë так же стоит того, чтобы отдать за неё всё, что угодно.

Слеза, горячая и тяжелая, срывается на иссушенную белую кожу рук. Из-за слёз, заполнивших воспалëнные глаза, кажется, что не мужчина рваной походкой идёт по коридору, а чёрный пёс, вильнув на прощание хвостом, удаляется в сторону, обратную той, откуда приближаются дементоры.

* * *

Мясо крыс даже псу не по вкусу, но запах крови пьянит, и главное — задержать пищу в желудке уже будучи в человеческом облике.

Дикая ярость придаёт обессиленному духу желание жить. Выжить во что бы то ни стало, и задавить уже настоящую, не по телу, но по духу, крысу.

Маленький рыжий кот не боится собак, он бы даже с удовольствием вцепился наглой псине в морду, если бы его книззловая сущность не чувствовала совершенно точно человеческую ауру, да и человеческий запах впридачу. Поэтому он только довольно щурится на заходящее, еще довольно теплое, сентябрьское солнце и мурчит, удобно устроившись под собачьим боком.

Разум скрипит как несмазанные петли после стольких лет вынужденного бездействия, где единственным развлечением были вопли сестрицы. Магический барьер искрит и пружинит, но пропускает псевдо-пса. Директор, замыкающий на себя всю эту мощь, конечно, не может не знать о наличии чужака.

Сириус даже видит Дамблдора сквозь корни заматеревшей за почти двадцать лет ивы. И Дамблдор смотрит бесконечно долгие минуты на цепочку гор вдалеке своими лучистыми, вопреки старости, глазами. Сириус не смеет пошевелиться, чувство всеведения директора не покидает его ещё с безбашенной юности. Но старик лишь вздыхает тяжело и, развернувшись, уходит в замок.

А Сириус, валяясь на пыльной кровати в заброшенной хижине, всё вспоминает и не может вспомнить, говорил ли кто-нибудь из них — самонадеянных глупцов — о смене Хранителя в плане Альбусу Дамблдору.

И лишь по ночам Сириус позволяет себе смотреть на небосклон, ищет и знает, понимает, что не сможет найти свою путеводную звезду. Ведь та единственная звезда, что досталась ему, едва ли способна привести его к чему-то хорошему. Она и сама-то себя никуда привести не может.

Ночной темноте достается лишь лающий хриплый смех Сириуса.

* * *

Здесь всё ненастоящее. Ненастоящая война, ненастоящие лидеры, ненастоящие цели и ненастоящая Арка Смерти, стоящая перед ней. Или нет, Арка как раз-таки настоящая — ненастоящая она, Беллатрикс Блэк — нет, Беллатрикс Лестрейндж, которая стоит возле этой арки с поднятой палочкой и не понимает, не знает, что она здесь делает, где правда, где настоящее, а где подмена, ложь и предательство. Всё в дымке, в неведении, в расфокусе.

— Я убила Сириуса Блэка!

Что она наделала, что наделала?

— Ну же Поттер, это так просто, надо только захотеть, по-настоящему захотеть сделать мне больно.

Вряд ли ей станет от этого больнее, так ведь?

Всё это лишь плод её больного воображения — или воображения Сириуса.

Сириус — мальчик с лютней и гнилыми персиками на картине — её грех, её потерянное искупление.

«Мама мне так холодно», — малыш протягивает к ней ручки — маленькие ладошки и красные от холода пальчики. Она так хотела ребëнка, она бы любила его, защищала бы от правых и виноватых, от всего мира. Но чрево её пусто и мертво.

— Потерпи, маленький, осталось немного.

* * *

За каждым поворотом её поджидает смерть — чёрный пёс с выпирающими прутьями рёбер и потрëпанной шерстью. Беллатрикс не боится смерти — холод Азкабана выстудил ей грудную клетку, ни одного проблеска тепла и света. С самого выхода из тюрьмы они все лишь живые мертвецы, и смерть только вопрос времени.

Она смеётся, не может не смеяться, иначе смерть подумает, что Белла не рада ей, и не придёт.

А Беллатрикс…

А Беллатрикс просто устала. Она хочет прилечь на соломенный тюфяк и слышать за окном грохот Северного моря. И тонкий едва различимый шепот за стеной.

Белла, Белла, Беллатрикс….

1)

(c) (Сплин)

Вернуться к тексту