Почему кричат буревестники? (гет)

— Томас, нельзя ли потише? Будь человеком хоть раз, а?

Четверым путешественникам, планировавшим только переночевать в маленькой гостинице на берегу залива, эта ночь далась тяжело. Нет, сам отель — эдакая таверна в два этажа, шесть комнат и одна деревянная лестница — был уютным и чистым. Но погода…

Она штурмовала стены и крышу, будто неприятель. Била тараном мокрого, хлёсткого ветра в окна, закрытые крепкими ставнями, в толстую входную дверь с дубовой балкой засова. За час до ужина хозяйка пришла сказать, что телефонная линия оборвана.

На беспокойства постояльцев: дескать, как же они тогда предупредят свою приятельницу, что могут опоздать, хозяйка только спросила:

— Она живёт на островах?

— Да-да, — подтвердил тот самый Томас, всегда болтавший и евший за двоих, а куривший и вовсе за всю их компанию. — Она пришлёт за нами лодку завтра утром!

— Не волнуйтесь. Каждый, кто живёт на островах, знает наш ветер. Пока не распогодится, ни одна лодка не выйдет в море.

Не распогодилось. Белый шум ветра и дождя лишал слуха, делая звуки неслышными. Тускловатые лампы в абажурах старинного стекла слегка покачивались, бросая на стены танцующие блики света. Казалось, будто гостиница затонула, и все, кто оказался в ней заперт, вдруг очутились глубоко под водой. Ставни, задраенные плотно, без малейшей щёлки, мешали понять, что на дворе: ночь или уже утро. И всё это сводило с ума, не давая спать.

Томас перенёс пытку погодой лучше всех, но и у него залегли синяки под глазами. Впрочем, судя по скорости, с которой он уничтожал яичницу с беконом, его хотя бы не тошнило. Карен, красивая броской прелестью жизненной силы, с тёмными, тяжёлыми, блестящими волосами, с вальяжной ленцой движений, — внешне казалась совсем прежней, но стоило ей заговорить, как иллюзия развеялась: Томас обычно смешил её и заставлял танцевать счастливые ямочки на её щеках. Никто из друзей не помнил, чтобы раньше она сказала ему хоть одно грубое слово.

Что же до Сесиль, которая сидела, прижав пальцы к виску, и медленно-медленно цедила кофе, — то она и вовсе была похожа на привидение той хрупкой, но жизнерадостной девушки, которой была буквально вчера вечером.

Четвёртый участник компании пока даже не спустился.

Хозяйка гостиницы глядела на девушку со смесью жалости и материнской заботы. Ей хотелось как-то её подбодрить, но она не знала, как. «Эльзе-трактирщице», как называли её соседи, дела всегда давались лучше слов. Её родня выстругивали доска за доской корабли, способные справиться с бурей, она же — предмет за предметом, цвет за цветом, запах за запахом — строила свой «корабль»: гостиницу, которая послужит надёжным убежищем в шторм.

Ходики в зале своей тихой, но чёткой поступью разбивали белый шум ветра и волн. Каждая чашка и каждый бокал умели звенеть на тех нотах, что непогода не могла заглушить или похитить. Клубничный джем и крепкий кофе тоже неслучайно оказались в меню. Кому как не Эльзе было знать, как буря крадёт время, как ставит жизнь на паузу…

На море человек ни секунды не сидит сложа руки, ибо от этого зависит его выживание.

На суше, чтобы выжить в шторм, достаточно крепких стен и крыши, да и терпения. Ждать. И не сойти с ума. Вот только иногда это сложно.

— Плохо спала из-за ветра, милая?

Сесиль встрепенулась, отняла руки от висков и слабо улыбнулась:

— Нет, вовсе нет. Я люблю ветер. Но… — между её бровей пролегла морщинка. — Там были крики. Такие громкие. И пронзительные. Ужасные, — почти шёпотом закончила она.

— Наверное, чайки, — встрял Томас. — Говорят, они всегда орут в плохую погоду.

После окрика Карен он чувствовал себя не самым лучшим образом, и теперь был рад включиться в беседу: просто чтобы показать, что всё хорошо. Но она снова бросила на него взгляд разгневанной фурии и со страдальческим выражением лица обернулась к Сесиль. Карен было почти жаль, что она крепко проспала полночи, словно чем-то виноватая перед более хрупкой и чувствительной подругой.

Они бы и дальше обменивались молчаливыми взглядами, но в этот момент раздался какой-то странный звук: хрипловатый, тихий, но отчётливый. Смех. За их спинами кто-то смеялся.

Друзья обернулись, только сейчас обнаружив, что они в столовой не одни. У самой стены, недалеко от двери, сидел старик. Одет он был как любой моряк в тех краях: от шерстяного свитера и потрёпанной кепки-фуражки — и до моряцких сапог. Но держался очень прямо, даже величественно. Взгляд его — тёмные глаза под белыми кустистыми бровями — был пристальным и ярким.

Вчера друзья не заметили никаких других постояльцев, и сейчас в фигуре моряка, каким-то чудом очутившегося в закрытом от всех ветров доме вместе с ними, — им почудилось что-то зловещее. Да ещё и этот смех… Впрочем, возможно, во всём были виноваты потолочные лампы: их свет ближе к стенам тусклел и начинал отдавать зеленью, превращая любое лицо в потустороннюю маску с тёмными провалами глазниц.

— Чайки! — расхохотался моряк: простоватый выговор, но осанка капитана первого ранга и голос, без труда перекрывший шум ветра. — Сухопутные дети, откуда же вы такие свалились? Издалека, небось? Что же, на берегу океана вообще раньше не были?

— Почему же, были, — мгновенно вскинулся Томас. — С чего вы взяли? Мы объездили всю Европу. Были в Монте-Карло, в Венеции, в Триесте…

— В Дубровнике, а потом ехали через всю Германию на поезде до Гамбурга, — подхватила Карен.

Моряк ей тоже чем-то не нравился, но она привыкла не хамить старшим без особой на то причины. Вот только невозможный старик вновь рассмеялся — хрипло и безудержно, словно услышал лучший в своей жизни анекдот.

— Моря! — бросил он, наконец, сквозь смех. — Это всё моря. Мелкие безопасные лужи. Я говорил об океане. Да без того понятно: не были. Иначе бы знали. Там, — он ткнул пальцем в сторону двери, а потом яростно сверкнул глазами на Томаса, — вовсе не «плохая погода». Это буря. И птицы, что вы слышали, — буревестники!

— Вот как? Странно. Чайки — понятно, они стайные, потому и шумные. Но альбатросы… Они же одиночки. Благородные отшельники. Так зачем им кричать?

С этими словами к столу наконец-то спустился четвёртый из приехавших вчера путешественников. Он прошёл между столиками и сел рядом с Сесиль, слегка обняв её за плечи. Она прильнула к нему, сразу перестав нервничать. Головная боль отступила, и даже ветер как будто стих. Старик с выправкой капитана больше не казался зловещим, и Сесиль расслабилась, только сейчас поняв, что всё это время сидела как на иголках.

— Максим, — прошептала она, то ли здороваясь, то ли желая что-то спросить. Но он как будто не услышал.

— Зачем кричать… — тихо пробормотал моряк, водя пальцем по деревянной столешнице. И вдруг резко заговорил громче: — А знаете, что буревестники когда-то были молчаливыми? Но однажды один из них научился плакать…

— Звучит как начало хорошей истории.

Кто это сказал, друзья так потом и не выяснили. Может, Томас (но вряд ли). Может, Максим (но зачем?). А может они все молчали, но им в одно и то же время пришла идея: уехать они всё равно пока не могут, телефонные линии оборваны, книги и журналы зачитаны до дыр… Так почему бы не послушать легенду, рассказанную старым капитаном? И если он выглядит немного сумасшедшим, так что же? Все рассказчики безумны, потому что вымышленный мир давно стал им реальнее настоящего.

Так или иначе, но моряк принял вызов и нараспев объявил:

— Это история о том, как русалка полюбила человека, а альбатросы научились плакать…

— Подождите-подождите, — вдруг перебила Карен. — Но это ведь не «Русалочка», правда? Вы же не собираетесь рассказать нам историю, которую все и так знают?

— Возможно вы и знаете какую-то историю о русалке и человеке, — сварливо отозвался старый моряк. — Но вряд ли хоть раз слышали, как всё было на самом деле.

— «На самом деле»? — эхом удивился Максим.

Но Сесиль шепнула ему на ухо: «А я хочу послушать» — и он был вынужден капитулировать. По крайней мере, на время.

* * *

Жили на побережье студёного, а когда-то почти тёплого океана брат и сестра. То есть семья у них была большая, но эти двое уж больно похожи были: рыжие, смешливые, жестокие.

Но брат всё больше любил сушу, а сестра — море. Нет чтобы наоборот! Ведь издавна в тех краях мужчинам суждено быть моряками, а женщинам — ждать дома. И брат смирился с морем, а вот сестра смириться с сушей не смогла.

Каждый день она ходила на пристань, где качались на волнах корабли — медленные и стремительные, большие и маленькие, старые и юные. Каждый день она уговаривала капитанов взять её с собой. Да только капитаны не соглашались. Ведь женщина на корабле была плохой приметой, да и вообще — что же это будет-то? О чём моряки думать станут? Срам один…

Все они ей отказывали, кто с лаской, кто грубо, а она всё больше злилась. Ну почему им суждено обойти весь мир, а ей — гнить на берегу?

И вот однажды, в тёмную ненастную ночь, когда все хозяйки запирают ставни и двери, а корабли на рейде выпускают якоря и становятся под ветер так, чтобы он толкал их из бухты, а не к берегу… Однажды, в такую ночь она переоделась мальчишкой, да и сбежала из дома. Думала пробраться на корабль, дождаться отплытия, а потом сказаться юнгой.

И ей почти удалось. Вот только, перебираясь на корабль, она оступилась — и полетела за борт. Погрузилась почти до самого дна, неловко ударилась виском о камень — и всё.

Тело её, как все тела, что сгинули в морской пучине, несло течением от мест мелких к местам глубоким, а от глубоких — ещё глубже. То было особое течение, что никогда не портит трупы: несёт их целёхонькими. Да и то сказать — не найдётся рыбы, которая заплывёт туда за поживой. Называется оно у моряков «рекой мертвецов». Как ни виться ей, а всегда приводит та река в дом подводного царя.

Души тех, что умерли в море, да ещё и неотпетыми, были его добычей. Он мог отпустить их, а мог оставить при себе — нежитью. Но оставлял он немногих. Дармоеды царю были не нужны. Из мужчин любил он пиратов, а из девушек — тех, что наложили на себя руки, когда их моряки обманули. Их он превращал в русалов и русалок, ундин и тритонов, сирен и кракенов. И отправлял морякам на погибель.

Рыжая девчонка самоубийцей не была. Но в ней сияло столько жизни, столько злости и обиды, что подводный царь решил рискнуть. Спросил только:

— Петь умеешь?

— Моим голосом и соловьи заслушаются.

— А корабли топить хочешь?

— Как ни хотеть — хочу! Вот те крест, владыка морей, ни один из них от меня не скроется! Я каждому капитану припомню, что «женщина на корабле — к несчастью». Львом на них кинусь, ей-богу!

Подводный царь расхохотался. Много он повидал за тысячи лет, а такого не видел! Стоит на дне, уперев руки в боки, топает по песку и грозит кулаком куда-то вверх. Да ещё и клянётся ему, повелителю нежити, крестом да божьим именем. Он назвал новую русалку в своей свите «Ариэль», что значит «лев божий». Ему это показалось хорошей шуткой.

А сама Ариэль, русалка с волосами цвета красных кораллов, думала, будто имя от слова «ария», песня. Пела она и впрямь хорошо. И спасения от её песен не было.

Ухом ни сирену, ни ундину не услышишь. Слишком низкие голоса у них. Но слышат песни погибели кости, слышит кровь, слышит сердце и сжимается, предчувствуя беду. Запоёт русалка о страхе — и ты выпрыгнешь в ужасе за борт. Запоёт о гневе — кинешься с оружием на лучшего друга. Запоёт о грусти — и слёзы замутят взор, а корабль сядет на риф. А как окажешься в воде — здесь и настанет конец. Разорвут на части, выпьют кровь, съедят сердце.

И тогда ненадолго настанет в подземных чертогах тепло и веселье.

* * *

— Любопытно, — прервал вдруг рассказчика Максим. Голос у него был равнодушный, даже скучающий, и непонятно было, то ли он говорит всерьёз, то ли подшучивает. — Русалки — утопленницы по поверьям многих народов. Но чтобы они пели инфразвуком… Потрясающее совпадение. Говорят, что «Марию Селесту» погубил именно инфразвук. Из глубины моря поднимается звуковая волна — от землетрясения или далёкой бури — и люди сходят с ума.

— Подожди, ты что же, думаешь, что русалки и правда существуют? — Томас потряс головой. — Макс, я всегда знал, что ты немного странный…

— Я говорю только, что это интересное совпадение. Такой легенды я ещё не встречал!

Сесиль обиженно засопела. Она всегда ненавидела, когда «мальчики» вдруг начинали умничать, убивая своим скепсисом и ленивой перебранкой очарование истории. Сейчас ей очень хотелось послушать, и она жалела, что не могла, как Карен, одним словом заставить всех замолчать.

Наверняка теперь старик-мореход обидится. И точно:

— Это не «совпадение». Это правда, которую люди знали всегда, — огрызнулся он. — Ещё до того, как придумали всякие красивые слова, чтобы называть то, чего толком не понимаешь.

Сесиль сглотнула. И тихо, но твёрдо сказала, сжав под столом руку Максима:

— Простите нас. Пожалуйста. Обещаю, что не будем больше перебивать. Никто из нас.

И она обвела выразительным взглядом всю компанию. Моряк кашлянул. Взгляд его тёмных глаз остановился на ней:

— Ну, вам-то можно и перебить. Вы же всё равно по делу перебьёте, а не чтобы похвастать. Меня Ларсом зовут, кстати.

— Я — Сесиль.

Он протянул широкую мозолистую руку, и Сесиль осторожно её пожала, почему-то слегка покраснев. А Ларс продолжил…

* * *

Однажды корабль, на котором ходил брат Ариэль, попал в шторм. Юношу смыло за борт, и он очутился в воде, крутясь что твой буй среди обломков дерева и кусков такелажа. Снизу проплыла белёсая тень — и прямо напротив него появилась женщина. Белая. Мокрая. Одетая лишь в свои длинные — до пояса — волосы. Она зашипела, приготовившись вонзиться зубами ему в горло — и вдруг отпрянула. А юноша узнал в лице русалки знакомые черты. С ужасом, сам себе не веря, он позвал её по имени.

Скорчив гримасу, которую он помнил с детства: дескать, «вечно ты во что-то вляпаешься», она схватила его за руку и быстро поплыла куда-то в сторону. Юноша больно бился то плечом, то спиной об обломки, от высоких волн кружилась голова. Наконец, русалка закинула его в лодку, молча ткнула пальцем куда-то в сторону и… исчезла!

Дома, закрыв все окна и двери, он тихо-тихо, на ушко рассказал матери, кого он видел и кто спас ему жизнь. Мать перекрестилась: вот уж угораздило — породниться с проклятьем морей! И что за девчонка, ни в жизни, ни в смерти покоя от неё нет никому.

А Ариэль с тех пор загрустила. Вспомнила свою жизнь на берегу, солнце, цветы и поля. Вспомнила родных. Когда-то она хотела обойти все моря — давно обошла. Хотела побывать во всех уголках света — побывала. Да только моря везде одинаковые. И будут такими же ещё тысячу лет. И она будет всё той же.

Она повадилась выходить на берег и в самые безлюдные часы гулять по спящим городам, представляя, что живёт там. Какая несправедливость, что даже самый глупый и нищий человек из тех, кого она встречала, мог жить, а она, Ариэль, нет!

Она гуляла и плакала, а возвращаясь — пела самые отчаянные песни и топила самых отважных капитанов.

Пока однажды морская ведьма не подсказала ей (в обмен на золотое кольцо и розовую жемчужину), что можно снова стать живой. Если тебя полюбит человек.

— Всего-то? — Ариэль знала, что красива. Что многие в воде и на суше всё отдали бы за её благосклонность.

Морская ведьма расхохоталась:

— Нет-нет, деточка. Не игры в «оплодотвори мою икру». Полюбит это другое. Выберет из всех. Ни на кого больше не посмотрит. Жить без тебя не сможет.

* * *

«Жить без тебя не сможет…»

А вдруг это выход? Спасти какого-нибудь моряка, да и очаровать его. Только… раз уж выбирать, то не «какого-нибудь». Её, Ариэль, даже сам морской царь «принцессой» кликал. Уж больно хороша она была — и собой, и в песнях.

Значит, ей нужен принц. Только разве принцы живут у моря?

Долго слушала Ариэль разговоры моряков, долго прислушивалась к пьяным песням. Как вдруг однажды ей повезло! Рыбаки шушукались, что принц одной северной морской страны сам кораблём правит. Да так здорово, будто капитаны у него в роду, а не короли.

Мол, коли каждый мой подданный — моряк, так и мне суша не пристала.

— То всё разговорчики для глупых. Мы-то знаем, почему он в море ходит, — грубый голос, нёсшийся из открытого окна таверны, прервался пьяным иканием. — Душа у него бродяжья, на месте не сидится. Да и душу эту заложил бы он, только чтоб из дома сбежать! Всё-то есть у него, а ему вольницы хочется, да от мамки-королевы подальше быть!

— Ты поосторожней-то! — прикрикнул на него другой, кажется, более трезвый. — О благородных господах лясы точить — только шаг к виселице.

— Мы щас далеко! — оборвал его первый. — Разве что ты кому на ушко доложишь…

Русалки не смеются, а так Ариэль бы расхохоталась. Надо же: принц, а такой же, как она! Если он ещё и красив, то и карты в руки…

* * *

А он был красив. И статен. И взор его был ясен, как звёзды ночью, когда вокруг ни огонька, и только океан раскинулся на мили вокруг. Долго стерегла его Ариэль, долго считала каждый вдох, жест, каждую привычку. И ждала бури.

Но принцы, даже самые странные, не ходят на кораблях в бурю. Да и далеко от дома их не пускают. Загрустила русалка. Раньше, бывало, утопит корабль — и неделю на сердце легко, когда от чужой тёплой крови и своя теплее делается.

А теперь ничего было не мило.

Так раздумывала, и эдак — а самой никак не справиться. Пришлось к морскому царю идти. Склонилась она перед ним в низком поклоне. Взмахнула рыжими волосами и сказала:

— Владыка! Правда ли, что я ни о чём тебя не просила?

— Правда, Ариэль, — усмехнулся царь.

— Правда ли, что нет русалки меня искуснее?

— Правда, правда. — шире улыбнулся он. И поддразнил: — Других, искуснее тебя, я пока не встречал.

Ариэль разозлилась, услышав это «пока», только что ж делать, коли ей помощь нужна? Улыбнулась ещё ласковей и продолжила:

— Есть корабль, что мне не даётся. Больно уж капитан осторожен. Бурь избегает, далеко от берега не ходит. И так мне утопить его хочется, что думать ни о чём не могу…

Расхохотался морской царь:

— Так ты ему смерти хочешь, потому что он осторожнее тебя? Бурь сторонится, а ты в самую бурю к причалу пошла?

Снова улыбнулась Ариэль, хотя воспоминание о прежней жизни как ножом её поразило.

— Верно, Владыка!

— А от меня чего хочешь?

— Бури! — вскричала она. — Бури в тихом море, чтобы не помогла ему его осторожность!

Рассмеялся царь, бороду свою седую пригладил да кивнул:

— Будь по-твоему, Ариэль! Ну-ка, подойди.

Подплыла к нему русалка, а он протянул ей маленькую раковину, похожую на свисток.

— Как подуешь, так и будет тебе буря. Довольна?

— Довольна, довольна, Владыка! Благодарю тебя от всего сердца!

Она даже затанцевала, кружась вокруг своей оси на песке.

— Ну хоть не от души⁽¹⁾, — усмехнулся морской царь. — Всё, иди! Пусть охота твоя будет удачной.

И она уплыла, крепко сжимая дар морского царя в руке.

* * *

Буря налетела посреди ясного дня. Паруса надувались и опадали резкими толчками, будто кто-то смертельно больной дышал в лихорадке. Свинцовые тучи рваными клочьями неслись по небосклону. У принца был хороший корабль, но против бури морского царя и ему пришлось нелегко. И всё же он бы выстоял, наверняка выстоял.

Ариэль, плывшая за кораблём на расстоянии, уже почти отчаялась ждать. Как вдруг произошло что-то странное. Принц выпустил рулевое колесо из рук, смертельно побледнел и рухнул прямо на палубу. Мгновение — и огромная волна, накрывшая корму, утащила его с собой. Этого русалка не предвидела. Принц ведь хорошо плавал, и, конечно, сумел бы удержаться на поверхности. А теперь он камнем пошёл ко дну.

Она нырнула следом, путаясь в непривычной и тяжёлой мокрой одежде (украденной накануне, чтобы перед принцем выдать себя за рыбачку).

Вот же он! Среди коралловых скал мелькнула белая рубашка. Ариэль подхватила принца на руки и стремительно поплыла к свету.

Да только когда она выплыла с ним наверх, принц уже не дышал. И сердце его не билось. Она не знала этого, но оно не билось уже тогда, когда он бросил штурвал: холодная вода, да шторм, да страх за своих людей. Будто ледяные иглы пронзили тело — и всё, смерть. Удар. Приступ.

Но как так? Он же самый лучший! Такой же, как она. Он не может умереть!

Ариэль держала его на руках, и по её лицу текла солёная морская вода. Или слёзы. Горечи, злости, разочарования и ещё чего-то странного, похожего на жалость. На дыхание былой погубленной жизни. На надежду, затеплившуюся и погасшую.

И тогда она поняла, что не может дать ему погибнуть. И отдала принцу половину своего сердца. Ей и половины хватило, чтобы не жить, а ему — половины, чтобы не умереть.

Принц закашлялся — и открыл глаза.

* * *

Спустя неделю в столице маленького королевства у моря был праздник. Наследник и будущий король побывал на волосок от смерти. Говорили, будто спасла его немая рыбачка, безвестная сирота из дюн.

Чего не знали те, кто перешёптывался на улицах о чудесном спасении, так это того, принц не пожелал расстаться со своей спасительницей и привёл во дворец. У него было странное чувство, будто они знакомы всю жизнь. И сердце его радовалось, когда он учил её то пользоваться дурацкими придворными столовыми приборами, то читать, то танцевать.

А она учила его диковинному языку жестов. Немые обычно какие-то звуки да издают, но странная девушка с рыжими волосами даже смеялась беззвучно. Ему это почему-то казалось милым.

Мать принца, оправившись от ужаса и радости, начала приглядываться к новой знакомой сына. И та ей не нравилась. Не то чтобы она мечтала сосватать сына принцессе — всё же королевство у них было слишком маленьким и небогатым — но и не за нищенку же его отдавать!

Пристально королева наблюдала за ней, стараясь подметить малейшую слабость. Но не такова была Ариэль, чтобы упустить свой шанс.

* * *

Но и легко ей не было. Ноги Ариэль отвыкли от твёрдой земли и быстро уставали, словно к ним привязали тяжёлые гири. Солнце жгло, будто живьём снимая кожу. Нежить ведь ночные создания, свет им — нож острый.

Она только стискивала зубы и думала: «Скоро я снова буду живой! Скоро ни одно солнце не сможет мне повредить».

И соглашалась на пытку танцами, на пикники в парке, на долгие прогулки по берегу.

Только чтобы принц ходил с ней под руку и улыбался ей. Лишь бы учил её морскому делу, поминутно удивляясь, как быстро она всё схватывает, как ловко её тонкие пальцы плетут морские узлы. Уже и придворные шушукались, что наследник престола явно влюблён в рыжеволосую красавицу…

* * *

— А он правда был влюблён или… просто благодарен, что она его спасла?

Вопрос вырвался сам, и Сесиль, сама же первая пообещавшая не перебивать, сконфуженно умолкла, кутаясь в шаль и пряча глаза.

Максим сжал её руку под столом крепко, едва ли не до боли. Но только на мгновение, словно сразу одумавшись и ослабив хватку.

Старик-рассказчик вскинулся, как пробуждённый от глубокого сна, и хитро прищурил глаз:

— Да кто ж знает, где заканчивается благодарность и начинается любовь? Иногда они и вовсе одно. «Любовь спасает», — так говорят, я слышал.

— Мне кажется, есть разница, — неожиданно подал голос Максим. — Можно спасти кого-то... Это благодарность. А можно спасать его изо дня в день. Каждый день. Даже от себя самого. Это любовь.

Он крепче прижал к себе Сесиль, поцеловав её в светлую макушку.

— Может быть, — не стал спорить старый моряк, перебегая цепким, вороватым взглядом с лица на лицо. Как будто хотел в чём-то уличить своих слушателей или заставить их выболтать самые сокровенные тайны. — Так мне продолжать?

* * *

Конечно, иногда он смотрел на других. Но от этого у Ариэль было верное средство: песня. Всего пара нот раздражения, отвращения или скуки — и принц выпускал чью-то руку или неловко замирал посреди танца. Другие девушки вдруг казались ему искусственными, глупыми, странными. И только с Ариэль он отдыхал сердцем. А она всё ревнивее опекала его от других интересов.

Всё бы хорошо, да королева-мать заметила — её сын скучает в обществе других девушек только тогда, когда Ариэль в зале. Стоило ей выйти — и принц превращался в душу компании. Неужто колдовство?

Придворный волшебник выслушал её сбивчивый рассказ и едва не поперхнулся:

— Немая? Красавица? Бледная, будто сама Смерть? Да она русалка!

Королева-мать в ужасе отшатнулась: ну кто в стране, где каждый — моряк, не боится созданий морских глубин? Кто не знает, что спасения и пощады от них нет?

— И что мне делать?

— Можно создать амулет. Чтобы он не слышал её песен. Но это долго, да и я не столь искусен. Впрочем… У вашего мужа, старого короля, был ведь такой, верно? Подвеска в виде раковины.

Был. И теперь хранился в шкатулке королевы. Кулон был символом власти, и королева не спешила передавать её сыну. Ведь это значило объявить его королём, а самой уйти в тень.

— Это… обязательно? — она раздражённо теребила вышитый манжет платья. — Нет другого пути?

Волшебник только плечами пожал:

— Может, есть. Но я других не знаю. А если она русалка, то времени мало. Он за неё всё отдаст, а сам или женится на ней, или в пучину морскую канет. Вам-то что? Если она ундина, то с амулетом сын ваш будет в безопасности и прогонит её прочь. Если нет, то он достаточно взрослый, чтобы править. Ведь человек становится взрослым, когда способен любить по-настоящему.

Целую бессонную ночь провела королева, глядя на кулон, доставшийся ей от мужа. А наутро отдала его сыну.

* * *

Так случилось, что в те дни приехали в гости заморские девицы. И одна из них, особенно красивая и бойкая, всё танцевала с принцем. Ариэль попробовала против неё свою песню и… ничего не изменилось. Принц будто совсем не почувствовал, не услышал, что она ему пела. Впервые с тех пор, как стала русалкой, она ощутила себя беспомощной и слабой.

Ариэль слабела давно. Будто медуза под палящим солнцем, она высыхала, исчезала, выцветала. Не раз и не два ей говорили, будто она бледна, а руки её слишком холодные. И тогда по ночам, спев дворцу и окрестностям песню глубокого сна, она уходила на побережье, ловила чаек и пила их горячую кровь. Противные твари, но на пять градусов теплее людей. Они возвращали румянец на её щёки. Только вот порой она была слишком слаба чтобы петь и охотиться. И такое повторялось всё чаще.

«Это конец», — подумала Ариэль, глядя на танцующих, и сердце её сжалось, а по щекам сами собой потекли слёзы.

И принц… вдруг что-то почувствовал. Как будто его кольнуло в сердце непрошенной грустью. Он обернулся и увидел, что его подруга плачет. Оставив дела, прервав на середине болтовню, он подбежал к ней и спросил:

— Что случилось? Тебе плохо?

Ариэль улыбнулась сквозь слёзы, пытаясь скрыть боль, смешанную с тихим торжеством, и прожестикулировала:

— Всё хорошо. Мне просто стало грустно без тебя. Я такая слабая.

И он грел её холодные ладони в своих, обещал, что никогда не покинет, заговаривал словами её молчание и топил горячее чувство жалости в прохладных успокоительных жестах. Ему было страшно подумать, что она, такая важная для него, могла заболеть или умереть.

Королева-мать едва не заскрежетала зубами от злости: она дала сыну главный знак королей, добровольно поступилась властью, а оказалось — напрасно. Она и сама не подозревала, что уже выиграла. Доброе сердце может долго питаться жалостью, но жалость — не любовь. Молодой и здоровый человек не может вечно сидеть у чьей-то постели и держать другого за руку.

С сердцем нежити принц всё чаще грустил: ведь мёртвые радуются редко. Но от этого он только пуще хотел веселиться. И когда появилась в его жизни девушка, что смешила его и делала тени светлее, он влюбился. Без оглядки и без расчёта, просто за камень, снятый с души. За возможность погреться у чужого очага. К Ариэль же он сохранил тёплое и горькое чувство вины, да ещё ощущение, будто потерял хорошего друга.

Та, другая девушка была совсем на него не похожа, она удивляла его и уже этим была будто целый неизведанный континент. Ариэль он знал как себя. И узнавать здесь было нечего. Он хотел ей добра… но и только.

* * *

Всё чаще вечера она проводила одна. Как встарь — сидела на морском берегу и пела. Песни грусти. Песни жалости. Песни гнева. Но песни больше не успокаивали сердце. Раньше Ариэль любила уединение. Теперь она казалась себе одинокой. Заброшенной.

Она бы уплыла и забыла принца навсегда, да только не выходило у неё уплыть. Что-то тянуло обратно.

Однажды поздней ночью из воды одна за другой появились её названные сёстры-русалки. Они окружили её и наперебой начали галдеть, спрашивая, куда она пропала:

— Мы так и решли, что это ты поёшь!

— Ты совсем исчезла, мы не знали, где ты!

— Ариэль, детка, ты ужасно выглядишь. Неужели ты выходила на солнце?

А лучшие подруги Ариэль, Алана и Андрина, в два голоса уверяли:

— Сам морской Владыка спрашивал о тебе, волновался… Тебе срочно надо вернуться домой! Поплыли с нами! По тебе все соскучились!

Горько заплакала Ариэль. И слёзы её были солёные, как море, куда ей теперь не было дороги.

— Я не могу, — ответила она. — Половина моего сердца теперь на суше!

Она рассказала сёстрам о принце. Долго те слушали её, и на их лицах читался страх. А Алана и вовсе пришла в ярость:

— Помочь — человеку? Оживить — человека? Мужчину? Какая мерзость! Как ты дошла до этого Ариэль? Ну вот сиди здесь и пропадай, поделом тебе!

И она с громким всплеском скрылась в воде.

Русалки одна за другой исчезали, как будто внезапно застеснявшись, что разговаривают с Ариэль. Последней пропала Андрина, виновато глянув на неё исподлобья. На суше и на море Ариэль осталась совсем одна.

* * *

Каков век морской пены на солнце? Несколько минут. Каков век русалки на земле? Солнечный год. Год спустя после чудесного спасения, принц собирался объявить миру о своей помолвке и устроить праздник. Не отвратили его от этой мысли даже опустошительные и внезапные бури, что бушевали на море уже который месяц. А Ариэль знала: стоит солнцу ещё раз коснуться её своими лучами, — и она обратится в морскую пену. Принц пригласил её на яхту, был с ней особенно нежен и приветлив, пообещал подарить свой лучший фрегат ей, «единственной девушке, что управляется с кораблём лучше меня». Откупался. За невозможность любить и несбывшиеся надежды.

В бытность человеком, Ариэль душу заложила бы за собственный фрегат, да за принца-морехода у себя в друзьях. А сейчас ничего этого ей было не надо.

Оставшись одна, она сидела у борта, опустив в прохладную воду руку.

— Ариэль? — беззвучный шёпот разрезал темноту.

— Андрина?

— Ариэль, возвращайся к нам, пожалуйста.

Сердце забилось было чаще, но сейчас же потухло. Как же она хотела вернуться! Но как же другие русалки? Разве примут они её теперь? Как же морской царь, что в ярости на неё топил суда по всему побережью? Он наверняка проклял её, если не хуже. Да и потом, одного её желания недостаточно…

— Андрина, я же говорила, что не могу.

— Можешь! — перебила её подруга, подплывая к самому борту и протягивая Ариэль что-то тёмное. — Можешь! Я говорила с морской ведьмой, весь свой жемчуг ей заложила! Она сказала: ты сможешь вернуться, если вернёшь себе своё сердце.

В руку Ариэль лёг короткий чёрный кинжал.

— Он волшебный. Один удар — и твоё сердце снова на свободе.

Хорошенькое лицо Андрины сложилось в озабоченную гримаску. Она цеплялась за борт, вглядываясь в лицо подруги и поминутно оглядываясь.

— Из девочек никто не знает, что я здесь. Особенно Алана. Проклятая доносчица! — она врезала кулачком по воде. — Как Владыка рассердился на тебя! Но я говорила с ним, долго-долго говорила. И он тебя простил! Честно-пречестно, простил. Когда вернёшься, он пир горой закатит, вот увидишь.

— Ох, Андрина, ты такая хорошая, — Ариэль перегнулась через бортик и обняла подругу. — И как тебя в русалки пойти угораздило?

Андрина бросила на неё ещё один взгляд исподлобья, утёрла слезу (или просто морская вода на щеку попала?) — и с громким всплеском пропала. В воздухе ещё висело эхо её прощального напутствия:

— Возвращайся!

* * *

Праздник гулял и пел по всему дворцу. Ломились от кушаний столы, надрывались музыканты, безудержно вальсировали пары. И Ариэль смеялась, пила и танцевала со всеми. Сегодня можно. Сегодня её последний день.

А когда день начал клониться к вечеру, она запела свою последнюю песню. Песню сна. Часовые падали прямо на посту. В прудах засыпали рыбы. Даже огонь в печи горел медленно, сонно. Спала королева-мать. Спала счастливая невеста. Спал принц.

Бодрствовала лишь Ариэль, бродя между застигнутых волшебством людей.

Вот её соперница. Ариэль вытащила кинжал. Разве она её красивее? Разве лучше? Провела лезвием по тонкой коже шеи. Нежно, не задевая. Пока не задевая. Так просто было решить все проблемы — и так невозможно сложно.

Со вздохом Ариэль пошла дальше. Вот и принц. Грудная клетка вздымается и опадает, а в клетке — пленник, то ли рыбка, то ли птичка, то ли пригоршня морской пены. Сердце. Её сердце. Даже оно ей изменило, полюбив не её, а другую. Один удар — и Ариэль снова будет свободна.

Она нависла над принцем, занесла кинжал… и опустила. Снова занесла — и опять не сумела ударить. Не поднималась рука отнять жизнь, которую она же и подарила.

— Прости, Андрина, — прошелестела Ариэль.

На рассвете рыбаки нашли на камнях у полосы прибоя только мокрое платье всё в клочьях морской пены.

* * *

А что же принц? Он женился на своей любимой, а вскоре стал королём. Вот только детей у них долго не было — ведь у него было сердце нежити, а неживое жизнь дать не может. Потом дети появились. Как поговаривают, королева долго искала мужчину, похожего на короля настолько, чтобы никто не посмел усомниться, чьи дети бегают по дворцу.

Но король считал их своими и любил как своих. Вернее… любил, насколько мог любить.

Половина его сердца осталась в море, и короля всё сильнее тянуло туда, на простор синих и зелёных волн.

Однажды штормовой ночью он просто пропал. Кто-то говорит, будто утонул. Но другие не верят: не мог морской царь дать ему приют в своей обители! А потому и утонуть не дал, а превратил в буревестника.

И теперь в штормовую пору буревестники кружат над волнами, выискивая среди пены морской своё сердце. И зовут его, и кричат от боли, ошибаясь.

* * *

— Да… — задумчиво протянула Карен, откидываясь на спинку стула: оказывается, всё это время она сидела, не шелохнувшись. — Вот так история. Впрочем, — обратилась она к старому моряку, — вы нас немного надули! Обещали историю любви, а вышло… Грустно и одиноко.

Она поёжилась. Капитан зыркнул на неё из-под кустистых бровей:

— Да? А любовь всегда счастливая? Она отдала ему своё сердце, а он не сумел без неё жить. Разве не такими словами обычно говорят о любви?

Повисло молчание, и в наступившей тишине снова стали слышны визг и завывания ветра и пронзительные, полные печали, крики буревестников. Один крик был особенно громким, так что хозяйка даже поёжилась. Путешественники с юга прятали друг от друга глаза, и даже Ларс, старый и циничный морской волк, смотрел куда-то в сторону, казалось, глубоко задумавшись.

Иногда бывают дни, когда бурю не разгонишь даже теплом очага. Холодные дни, когда каждый думает о чём-то несбывшемся. Шторм ставит жизнь на паузу. И сегодня пауза затянулась.

1) У русалок души, как известно, нет.

Вернуться к тексту