Кабаниха (джен)

Мою мать изнасиловал кабан, когда она собирала ягоды в лесу Ивелин. Так, во всяком случае, она кричала всегда, когда муж бил ее. При этом очень подробно, в красочных выражениях рассказывала, насколько кабан был лучше ее мужа. За это он бил ее еще сильнее и отвечал, что лучше бы ему самому спать с дикой свиньей, козой и ослицей разом, чем со злобной бабой зачинать змеенышей. Так он называл моих младших братьев. Самое меньшее раз в сезон я слышала крики матери и ее мужа и хорошо запомнила, как они бранили друг друга.

Меня он никогда не бил. Кроме одного раза — когда мои единоутробные братья позвали его на речку, где я топила соседского мальчишку Сегирика. Он и его братья Сегивальд и Сегимунд раньше утопили там же моего щенка Белолапа, которого я выкармливала тайком, хотя его полагалось убить еще слепышом — он родился бракованным, для охоты не годился. Сегирик выследил меня, и втроем они отобрали щенка и пригрозили мне, сказав, что девчонкам охотничьих собак не положено, их дело — гуси да овцы. Я царапалась, кусалась и лягалась, но их было трое, они были старше и сильнее.

Через несколько дней я подстерегла, когда Сегирик пошел на рыбалку, и прыгнула на него с берега с разбега — тогда голова сразу уходит под воду, человек теряется и почти не дает отпора. Я держала его голову под водой, он бил руками, не дотягиваясь до меня, сеть уплыла недалеко (потом я собиралась запутать его ноги в сети, как будто он утонул нечаянно), все почти получилось, еще чуточку... Но в это время муж моей матери выдернул нас обоих из воды на берег. Сегирик сразу задышал, как пойманная рыба, а муж моей матери схватил меня за косу и потащил домой.

Дома он запер ворота, привязал меня к воротному столбу и высек вожжами. Он кричал, бранился и проклинал меня, а когда на крики из дома выскочила мать, набросился с руганью на нее. Он вопил, что ее отродье, то есть я, задумала подвести его под кровную месть соседа Сегимера, его четвероюродного брата, посеять рознь среди наших родичей и сгубить его самого и его сыновей, потому что никакой вирой он не расплатился бы с Сегимером, что меня за это надо прикончить, чтобы я больше никому не повредила, и все такое прочее.

Но это неправда. Я вообще не думала о нем. Я хотела отомстить врагу и обелить свою честь. Разве мстить за зло неправильно? Разве у женщин честь не такая же, как у мужчин?

Мать все-таки уговорила его, и он меня не убил.

Я не умерла. Мальчишки рассказали обо всем своему отцу, и мужу моей матери пришлось отдать Сегимеру дойную корову за покушение на убийство. Я долго болела. За это время в селе случились другие важные события, и дело постепенно забылось. Только сельские ребята стали избегать меня. Но это неважно.

Пока я поправлялась после побоев, в село приехали жрецы нового, городского бога. Когда я вышла из дома, они уже поставили дом для своего бога — большой, богатый, на основании из дикого камня, а на верху прибит знак Белого бога — две сложенные палки. Они запретили ходить к Матери урожая и Хозяину леса и праздновать их праздники, потому что теперь нас защищал Белый бог и его жрецы. Это был богатый бог и богатые жрецы, они носили длинные белые платья с цветной вышивкой, а когда служили своему богу, платье их было золотое. Они говорили, что им помогает сам рекс нашего племени, который сидит в Суессио⁽¹⁾. Но они лгали — я узнала это потом. Рексу неважно, каким богам молится наше село, главное, чтобы мы платили подати и отправляли мужчин на его войны.

Мы все ходили в дом Белого бога слушать, как его почитают. Во время службы жрецы говорили на городском языке и пели слаще, чем соловьи в лесу Ивелин. В их доме всегда странно и приятно пахло, потому что жрецы зажигали особые веточки и окуривали душистым дымом — таким сильным, что от него не ощущался запах цветов, которыми они убирали дом бога внутри. Когда мы уходили оттуда, от нашей одежды еще долго пахло этим дымом.

После песен они говорили с нами на понятном языке о разных божественных делах: о том, как почитать бога, как правильно жить, чтобы Белый бог не разгневался, и еще о том, что надо всех любить, даже врагов, и прощать обиды.

Чаще всего с нами говорил пресвитер Вигилий. У него была всегда чистые одежды (его жена хорошо обихаживала своего мужа) и выбритый подбородок, вот только волосы подстрижены коротко, как у слуги или серва.

Все в доме городского бога было так необыкновенно, так красиво, что мне не хотелось уходить, я часто бегала туда, слушала все-все, что они говорили нам, и иногда, после службы, задавала пресвитеру вопросы.

Однажды он толковал нам одну строку из писания своего бога: Mihi vindicta: ego retribuam, dicit Dominus. Это значит, что бог совершает месть. Это его дело. Значит, тот, кто мстит своим врагам, совершает дело бога. Вместо бога. Как бог. А пресвитер толковал свою книгу неправильно. Но я не сказала ему об этом, только подумала.

Но в тот раз, когда он толковал, что такое добро и что такое зло, я не промолчала: «Если бог учит воздавать добром за зло, чем же надо воздавать за добро?» Пресвитер забормотал что-то на городском языке, которого я тогда еще не понимала, а потом спросил: «Кто подучил тебя задать такой вопрос, малышка?» «Никто, — ответила я. — Мне самой надо знать, что такое зло и как оно отличается от добра». Пресвитер снова сказал что-то длинное по-непонятному, а потом перевел: «Добро — это неустанно трудиться, быть набожным, почитать священников, щедро дарить церкви, строить храмы, призревать бедных, творить справедливость». Но я настаивала: справедливо ли воздавать за зло тем же, чем воздаешь за добро? У него не было ответа, только увёртки. В конце концов Вигилий рассердился и прогнал меня.

Я ушла и долго думала: если все эти богатые и мудрые жрецы не знают ответа на такой простой вопрос, значит, ответа нет. Значит, между добром и злом совсем нет разницы. Что бы мы, грешные люди, ни творили здесь, в этом мире, бог обернет наши деяния к добру, потому что он так любит нас, что отдал нам своего единственного сына.

После этого случая жена пресвитера почему-то всякий раз вздыхала, видя меня, и принялась учить меня разным нужным вещам: как мыться и причесываться, какие ткани как надо стирать, как шить городскую одежду из тонкой ткани и вышивать по ней узоры и еще всяким женским ремеслам. Они с Вигилием часто говорили при мне на городском языке, и постепенно я начала его понимать.

Через три лета, когда мои шрамы заросли, муж моей матери сломал шею, поехав на охоту. Ему надо было лучше проверять потник своего старого мерина. Даже старая лошадь может взбеситься. У ежевики из леса Ивелин очень крепкие шипы, а крапива сильно жжется.

Но после этого мне не стало лучше.

Оказывается, муж моей матери задолжал майордому рекса подати за три года. Будь он жив, майордом подождал бы еще, надеясь получить долг в полном размере, но вдова должна расплатиться немедленно, если не хочет лишиться дома и стада. А будет упираться — огонек недолго подпустить. Так сказали люди майордома, когда по первому снегу приехали в село собирать подати.

Мать кричала три дня. На четвертый она одолжила у старосты лошадь с телегой, отвезла меня к майордому и оставила там. За это ее долг простили.

Больше я никогда не видела ни мать, ни младших братьев.

ВЗГЛЯД В 560 ГОД

Хрупкая девочка на пороге взросления стоит во дворе большого каменного дома. У нее длинные волнистые волосы цвета бледного золота, идеально правильное овальное личико с живым румянцем и блестящие карие глаза. Она стоит с непокрытой головой, кутаясь в серую вязаную шаль и сжимая узелок с пожитками. Шерстяное клетчатое платье, из которого она выросла, до колен обнажает ноги в кожаных постолах. Она уверенно, цепким взглядом осматривает дом и двор, как будто прибыла, чтобы проверить, как ведется ее хозяйство, а не трудиться пожизненно служанкой.

* * *

Я красивая. Я вижу это каждый день, когда заплетаю косы регине Авдовере, глядя в ее серебряное зеркало поверх ее головы.

Она старше меня, но еще молодая и поэтому красивая. Добрая — не бьет меня, дарит платья и сытно кормит. Однако глупая — хочет выдать меня замуж за Гундоланда, прислужника майордома. Она, понимаете, говорит, что желает, чтобы все ее служанки были счастливы и преданы ей. Пусть тогда осчастливливает нянек и старух, которых привезла с собой из Ремоса⁽²⁾, мне этот мальчишка не нужен — у него же еще усы не выросли!

Что мне от того, что он смотрит на меня маслеными глазами и дарит медовые соты, уворованные со стола майордома? Как можно смотреть на кого-то другого во дворце, когда здесь рекс?! У него широкие плечи и сильные руки с крепкими пальцами, длинные нестриженые волосы чуть темнее золотого обруча с зубцами, который он носит, кудрявую рыжую бороду он подстригает каждый третий день (и я держу перед ним зеркало Авдоверы), а его имя звучит, как церковный гимн — Хиль-пе-рик! За обед он съедает целого барана и может поднять боевого коня в сбруе. Он побеждает всех своих воинов в мечевом бою, щедро раздает им награды и бросает топорик так сильно, что никто не может выдернуть его из дерева, кроме него самого. Я все это видела своими глазами, когда он состязался со своими бойцами, а регина Авдовера скучала и отворачивалась от мужа, глупая гусыня!

Я красивая. Я вижу, как он смотрит на меня, когда регина совершает торжественный выход в тронный зал в сопровождении служанок. Когда я прислуживаю Авдовере за столом, он дотрагивается до моей руки, до бедра и талии. Я стараюсь почаще попадаться ему в переходах и комнатах дворца, чтобы прижаться — он твердый и горячий, как камни на солнце. От него так и пышет жаром, словно иду по украшенному полу в старой римской бане. Вчера, уезжая на охоту, он обхватил меня, хотя я торопилась с водой для умывания регины, и сказал шепотом, что будь я яблоком, он съел бы меня, не сходя с места, а будь я оленихой, преследовал бы меня до с вечера до рассвета. Его бородка щекотала мне шею и ухо, и я почувствовала, как у меня подгибаются ноги. Если бы он не держал меня, я бы упала. Но воду я расплескала. Он засмеялся и ушел. Над чем он смеялся? Надо мной?!

Няньки Авдоверы сплетничают, старые ведьмы, что он слишком молод, яр и ненасытен до девиц. Мол, у него по невенчанной жене в каждом городе Нейстрии, а в Суессио — на каждой улице.

Зато к Авдовере он ходит в спальню не чаще раза в неделю. Их поженили детьми, по сговору родителей, так что хотя они еще совсем не старые, успели настрогать младенцев и надоесть друг другу. Быть бы мне такой плодовитой, как Авдовера — двадцать с небольшим годов, а детей полон подол: Теодоберт, Меровей, Хлодвиг, Базина — целый выводок. Так и скачут по дворцу, того и гляди заденешь их ненароком, няньки на них уже рукой махнули. Про наследников Хильперику можно не тревожиться, хотя... детишки мрут, как цыплята. Конечно, если постараться.

Я дам обет принести в дар Царице небесной мой пояс, тканый золотом, если Хильперик развяжет его и я понесу от рекса. Если он будет в моей власти!

ВЗГЛЯД В 563 ГОД

Гармонично сложенная юная красавица держит большой, слегка побитый временем серебряный диск. Широкие рукава льняного платья сползают к локтям, обнажая соблазнительные белые руки, украшенные медными браслетами с темно-красными округлыми камнями. Золотые косы перевиты алыми лентами, которые бросают розовый отсвет на нежные щеки. Под высокой грудью и на талии затянуты узорчатые широкие повязки, подчеркивающие фигуру. Она скромно опустила глаза, но не может скрыть мечтательное выражение лица. Яркие губы сложены в тонкую, таинственную улыбку.

* * *

Женская свита Авдоверы что курятник: квохчут, машут руками, топчутся — и все без толку. От их гама регина безобразными пятнами пошла — она всегда легко краснела. Ребенка разбудили, еще она заорала. Громкая. Здоровая девчонка родилась, просто на редкость. Нянька не знает, как ее утетешкать, чтобы затихла.

Вдобавок сам епископ растерялся от младенческого писка и бабьего визга, стоит с книгой, едва митру не роняет, никак не может успокоить этих куриц или приказать дьяконам. Нет чтобы притопнуть ногой, прикрикнуть! Размякли все в отсутствие Хильперика.

Неблагообразно. Крещенье моего Хлодоберта было по-настоящему торжественным, как пристало сыну рекса. И пусть крестным у него был не комес и не дукс, зато прошло тихо и благостно, с наилучшими знамениями. Уверена, таким будет и его правление.

Огни свечей качаются, как от ветра, одуряюще тянет ладаном из кадила, дьяконы мечутся вокруг бабьего цветника, гвалт стоит, как на рыбном рынке. Какая уж здесь молитва, какое благолепие! Безобразие. Крестную мать потеряли.

Нечему удивляться. Я вчера сама отослала с девчонкой графине Бодегунде медовый пирог якобы от имени Авдоверы, чтобы вкусила в честь будущего крещения пятой дочери рекса Хильперика. Девчонка говорит, что та вкусила тут же, сладкоежка. Если у графини крепкий живот, выживет. Но всяко просидит в отхожем месте весь день до ночи. А может, и не один.

Я осторожно продвигаюсь от края бабьей толпы поближе к доверенным женщинам регины. Дура она, конечно, дура, но после рождения Хлодоберта даже она что-то заметила и удалила меня из своего ближнего круга, да я не особенно рвалась обратно. Но сейчас... Шепчу через плечо старой кормилицы Авдоверы:

— Это к счастью, что графиня Бодегунда не явилась. Она изменница, явно замыслила дурное. Она не чтит регину. Она недостойна чести быть крестной матерью дочери рекса. Никто не достоин принести дитя рекса ко Христу, кроме регины Авдоверы. Есть ли среди франков женщина лучше нее? Нет такой! Госпоже самой надо окрестить доченьку.

Как же они зашебуршились! Моя мысль попала в их тупые головёнки — нашелся выход из скандального тупика. Я прямо вижу, как одна наклоняется к другой и пересказывает мои слова, та кивает, радуется, повторяет третьей — мои слова бегут, как пожар по веткам леса Ивелин, долетают до Авдоверы.

И вот уже регина берет на руки кричащую девчонку, укачивает ее, так что та сбавляет громкость, становится перед купелью и дает знак священнику.

Наконец, епископ в белых литургических одеждах громко читает «Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis. Laudamus te, benedicimus te, adoramus te, glorificamus te...» Слова эхом мечутся в каменных стенах, добавляя шума. Собрались с духом, начали благословясь.

Молитвы, ектеньи, освящение воды, громкое исповедание веры (дьяконы подсказывали регине), величественные движения епископа вокруг купели, помазанье... Я внимательно выслушала, как Авдовера произнесла за свою дочь весь обет отречения от врага рода человеческого, как и положено крестной.

Епископ окунул в воду крест — источник святого очищения, произнес еще одну молитву, благословляя младенца, и погрузил маленькую головку в чашу с крещальной водой. Очередное дитя моего Хильперика и его старой жены приобщили к телу нашей духовной матери — христианской церкви.

По храму разнеслось торжественное воззвание:

— Childesinde, ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.

Все присутствующие, включая регину и её женщин, подняв взгляды вверх, замерли в глубоком молчании, и даже новонареченная Хильдесинда перестала хныкать. Время как будто замедлилось.

На лице Авдоверы смешались гордость и благоговение, как будто она уверена, что ее дочь ждет счастливая судьба, будущее, полное величия. Женщины вокруг тоже вздыхали, словно переживали священный восторг вместе со своей хозяйкой.

Неужели и я смотрю на своего Хлодоберта, как корова на теленка? Нет, я не такая тупа, как эта курица. Я же вижу, насколько мой сын здоровее, сильнее, смелее, чем его единокровные братья и сестры. Он лучший сын своего отца и будет ему хорошим наследником.

Епископ наконец благословляет собравшихся и распускает собрание:

— Benedicat vos omnipotens Deus, Pater et Filius et Spiritus Sanctus. Ite, missa est.

От всей души отвечу вместе с толпой:

— Deo gratias. Слава богу!

Слава богу, кончено. Вот и все! Мамаша стала своей дочке крёстной. А по законам нашей матери-церкви крестное родство запрещает брачные узы.

Можно не сомневаться, что рексу не захочется спать с собственной кумой. Особенно когда он спит и видит, как избавиться от надоевшей жены. Как все большие грешники, Хильперик пренебрегает важными правилами и запретами, зато с трепетом соблюдает мелкие. Он даже пообещал ничего не творить против церковных канонов.

Конечно, рекс демонстративно отречется от Авдоверы.

Если сам не сумеет, я ему помогу и напомню. И еще майордом двора, комесы, дуксы, епископы и советники поменьше будут напоминать — у меня подарков для них хватит, спасибо, Хильперик, ты щедро наполняешь мои сундуки.

Только не думай, мой господин, что ты когда-нибудь так же легко, как от клушки Авдоверы, избавишься от меня. Что мое — то мое.

ВЗГЛЯД В 566 ГОД

Ослепительно красивая, статная молодая женщина в расцвете лет стоит, гордо выпрямившись, молитвенно сложив руки и подняв горЕ большие карие глаза. На запястьях блестят широкие золотые браслеты, слишком грубые для ее белых рук. Косы оплетены крупным жемчугом, жемчужные подвески спускаются с узкого золотого венчика, пересекающего чистый лоб, на виски, по византийской моде. Тонкая отбеленная фата скрывает волосы, спускается на плечи, стекает до пояса.

От ее отрешенного, возвышенного лица невозможно отвести взгляд.

* * *

— Я совсем не заметила, как он так тихо подобрался! Понимаешь? Я мыла волосы... чтобы они не пахли тобой, и наклонила голову, а он хлопнул меня по заду — совсем как ты. Вот я и... Я назвала тебя по имени, мой сладкий. Ошиблась — это был Хильперик. Он все услышал, понимаешь? Он все понял, Ландерик, и все равно уехал на охоту, понимаешь?

...

— Он что-то задумывает, понимаешь? Ты помнишь, как он наказал префекта Муммола за колдовство против моего сына Самсона? Его подвешивали к балке со связанными за спиной руками, растягивали на дыбе, стегали бичами с железными остриями, так что мясо летело клоками. После этого ему загнали иголки под ногти на руках и ногах. Если бы я не вмешалась, его лишили бы головы. Теперь представь, что он сделает с тобой и со мной за измену?

...

— Придумай, что надо сделать, Ландерик, иначе завтра нас пошлют на немыслимые истязания. Сделать сегодня, немедленно, не откладывая! Думай!

...

— Ты мужчина или трус? По тому, как ты шустро управлял своим орудием, я думала, что имею в постели сильного мужчину, а не трусливого зайца. Если ты так и будешь плакать, как фонтан на городской площади, тебя и повесят у фонтана в назидание всем женщинам Паризия, чтобы не прельщались горячими молодчиками. Думай!

...

— Я слабая женщина, я не выдержу скачку. Меня надо везти в носилках на ослах с ровным шагом. Нам не убежать от Хильперика. В Нейстрии и Бургундии он везде нас найдет, в Австразии на меня точит ножи Брунгильда и ее слуги, если доберемся до полуострова вестготов, то там мне ни за что не выжить — Атанагильд, несомненно, отомстит за смерть дочери Галесвинты. Хотя я совсем ни при чем, она сама удушилась ночью во сне. Не хихикай! Это не твоего ума дело. Думай, что нам делать!

...

— Тогда слушай, что придумала я. Если ты исполнишь задуманное, мой сладкий, мы не умрем под пытками.

От Паризия до виллы Шель, куда он уехал на охоту, около ста стадий⁽³⁾. Возьми моих людей, Беровальда и Берохада, им можно доверять, отправляйся на виллу и жди, сколько потребуется, хоть до ночи, до тех пор, пока рекс не вернется с охоты. Ты знаешь, сам он не может спуститься с седла, потому что обременен весом, ему нужны слуги на помощь. Когда вечером, после охоты, его будут снимать с лошади, он обопрется о плечо слуги и, даже если он будет в кольчуге, откроется удобное место, чтобы одним ударом покончить с Хильпериком.

...

— Зато я буду живой вдовой, а не запытанной насмерть королевой!

В темноте никто не увидит, кто его ударил, а Беровальд и Берохад тут же начнут кричать, что рекса подстерегли и убили посланцы его племянника Хильдеберта из Австразии.

...

— Нет, если ты сделаешь точно, как я сказала, нам ничего не грозит. Эти люди надежны и много раз испытаны мной, рука у них не дрогнет. До утра Хильперик не доживет.

...

— Во-первых, ты останешься жив и здоров. Во-вторых, ты не потеряешь моего расположения. Мое тело и моя постель останутся твоими, обещаю. В-третьих, все жены и все дети Хильперика, кроме моего младшенького, мертвы. Или в монастыре, несущественно. Значит, править государством буду я — вместе с моим сыном Хлотарем. А ты будешь править вместе со мной. Обещаю, что поставлю тебя майордомом двора и всей страны франков. Справишься?

...

— Я пошутила. Я уверена, что справишься. Сейчас же твое дело еще важнее. Зови Беровальда и Берохада, я дам им приказанье, и отправляйтесь в Шель. Бог вам в помощь и мои благословения с вами. Никто не унизит меня!

ВЗГЛЯД В 584 ГОД

В резном деревянном кресле величаво сидит сорокалетняя женщина в роскошных одеждах. Ее черты по-прежнему правильны и привлекательны, хоть кожа не так свежа, а безупречный овал сохранен туго затянутой повязкой вокруг подбородка. Чистый, без морщинки лоб пересекает широкий золотой венец с крупными цветными камнями, волосы укрыты полосатой полупрозрачной фатой, верхнее платье из дорогой малиновой узорчатой ткани скреплено на выдающейся груди и до самого низа большими золотыми брошами грубой работы, раздавшуюся талию обвивает пояс из прорезных золотых бляшек, спускающийся до колен. Ее лицо пышет энергией, целеустремленностью и силой — ей невозможно не повиноваться. Она не знает препятствий своим желаниям.

ВЗГЛЯД В 597 ГОД

В далеком Туре пожилой мужчина в епископском омюссе⁽⁴⁾ снял с тростинки прилипшую шерсть, обмакнул в чернила и начертал: «В то время скончала жизнь исполненная дней своих королева Фредегонда, вдова короля Нейстрии, и погребена была в Париже, в церкви святого мученика Винцентия». Полюбовался на ровные унциалы, подумал, добавить ли «Мать короля Хлотаря, злейшая и коварнейшая из женщин, враждебная богу и людям, погубительница десяти королей и множества знатных и простых, истинное бедствие королевства франков». И не добавил.

1) Suessio, Suessiones urbs — Суассон

Вернуться к тексту

2) Remos — Реймс

Вернуться к тексту

3) 19 км.

Вернуться к тексту

4) Меховая накидка до пояса, часть облачения высших священнослужителей.

Вернуться к тексту