Письма к Веронике (гет)

Отблески золотого вечернего света ложились на стены, на рамы картин, заставляли ярко блестеть корешки книг на многочисленных полках. Причудливая была эта комната — то ли кабинет, то ли библиотека, то ли склад старинных, удивительных и загадочных вещей, явно-явно имевших отношение к магии. Но самым удивительным в этой комнате было единственное живое существо — красивая женщина в длинном тёмно-алом платье, которое мы могли бы принять за наряд средневековой принцессы. Она полулежала на диване, укрытая мягким вязаным пледом, который сполз на пол; уютно подложив руку под щёку, принцесса безмятежно спала; в её непринуждённой сонной позе была какая-то колдовская грация — даже плед спадал на пол с её ног особенно грациозными складками.

Эта женщина — вернее будет назвать её дамой — будто сошла со старинной картины; что-то такое... нездешнее было в её прекрасном лице. Ей подошли бы интерьеры древнего замка, огромные очаги и грубовато-красивые гобелены, мечи и щиты, и дебри зачарованного леса. Сейчас с неё можно было бы писать картину на сюжет сказки о Спящей красавице; правда, художник не погрешил бы против истины, если бы назначил её на роль феи. Ибо ею она и являлась: феей, волшебницей, чародейкой Вероникой — героиней ожившей легенды, перенёсшейся из далёкого, сказочно далёкого прошлого в стремительный и прозаичный двадцать первый век.

Правда, сейчас сон её не был волшебным — вот она вздохнула, повернулась и открыла глаза. Сонное выражение вмиг исчезло с её лица, сменившись недоумением; она села на диване, придерживая рукою убегающий плед; на её щеке остался след от пальцев, на которых она долго лежала.

Оглядевшись, она окончательно вернулась из страны сновидений, за несколько секунд после пробуждения вновь пройдя весь путь длиною в несколько столетий. Постепенно растерянное и недоумённое выражение сменилось на её лице спокойной улыбкой. Все предметы вокруг были уже знакомы, все говорили ей о любви и заботе, и о жизненном пути того человека, которого она любила — всегда, почти столько же, сколько помнила себя. Ведь они с Бальтазаром были знакомы с детства.

Перед нею на столе громоздились стопками тетради — на них Вероника и остановила свой задумчивый взгляд. Если бы какой-нибудь дотошный исследователь вещного мира вздумал написать монографию об истории ученических тетрадей со времени их появления, то он нашёл бы на этом столе весьма показательную выборку. Правда, такой исследователь очень удивился бы, загляни он внутрь: все записи в этих тетрадях — видимо, то было нечто вроде дневников, — были сделаны на том древнейшем варианте английского языка, на котором написаны все памятники древней британской литературы. А если бы какой-нибудь специалист, знаток древнеанглийского языка, прочёл бы текст торопливых заметок, то он удивился б ещё сильнее. Долго ломали бы головы учёные — кому понадобилась такая мистификация?

К счастью, учёным не придётся ломать над этими вопросами голову. Это внушительное многотомное собрание тетрадей было предназначено одному-единственному человеку — Веронике. Это её именем начиналась и заканчивалась почти каждая запись. Это были письма — письма к ней, письма, которые нельзя было отправить — и нельзя не написать. Когда много столетий назад несчастье обрекло Веронику и Бальтазара на разлуку, он нашёл способ — не сойти с ума, не оборвать беседы с ней, единственной родственной душой; он не надеялся... нет, надеялся, конечно, но, рассуждая трезво, понимал — едва ли он сможет выйти из многовековой борьбы живым. И тогда, после его гибели, эти неотправленные письма расскажут Веронике о том, как он жил.

И вот всё закончилось; отгремели последние битвы; потекли один за другим спокойные дни. Вероника проснулась в тихой комнате, полной книг и волшебства; вот она поднялась с дивана и взяла в руки одну из видавших виды тетрадей. Исписанные крупным почерком желтоватые ломкие страницы громко шуршали при перелистывании.

"Дорогая Вероника, наконец-то у меня выдалась минута поговорить с тобой. Сейчас вокруг цветёт тропическая весна. Тебе бы понравились эти экзотические цветы и почти сказочные птицы. Их зовут райскими, а каркают они, как обыкновенные вороны. Помнишь ли ты того монаха, который объездил полмира и рассказывал, будто видел птиц с сияющим оперением и голосами слаще самой дивной музыки? Недаром мы все сочли его вралем, а ты, добрая душа, назвала его выдумщиком. Разумеется, он и был именно выдумщиком, ведь в его рассказах не было злого умысла. Вероника, как же я хотел бы снова услышать твой смех. Мне кажется, я слышу тебя сейчас..."

Нелепо и странно смотрелась эта тетрадь в её руках: ей больше подошёл бы свиток или тяжёлая книга в украшенном драгоценными камнями переплёте, с роскошными миниатюрами и пышными буквицами на страницах. Однако всё внимание таинственной красавицы поглотила самая обыкновенная старая тетрадь; Вероника медленно опустилась на диван, не отрывая взгляда от страницы.

Свитки и книги, сшитые из листов пергамента, она уже перечитала.

"Вероника, как же ты нужна мне. Если бы ты была рядом... но я счастлив, что тебя здесь нет и ты ничего этого не видишь. Помнишь, как мы мечтали, что знание спасёт этот мир? Что просвещение сделает людей добрее и разумнее? Как жестоко мы ошибались... Но мы никогда не думали о ложной науке, которая объяснит, что одни люди имеют право на уничтожение других... никогда! Мы думали, что знание уничтожит неравенство и жестокость, но оно лишь усилило их..."

Казалось, она ушла в чтение вся, всем своим существом; её длинные ресницы трепетали, глаза блестели от готовых пролиться слёз; иногда она нетерпеливым жестом отбрасывала упавшую на лоб прядь чёрных волос.

"Любимая, я был не совсем прав. Забудь, что я писал тебе в отчаянии. Рядом с самой величайшей низостью всегда есть величайшее мужество. Прости меня..."

За окном догорал роскошный закат, но перед её внутренним взором полыхало иное, не столь мирное и отнюдь не прекрасное пламя; она читала о смертоносном огне, о величайшей низости и величайших подвигах, какие только видел этот огромный, жестокий и прекрасный мир.

Страницы были заляпаны чаем, попорчены солёной морской водой, между ними хранились засушенные экземпляры диковинных растений...

Она читала и читала, и всё сильней и лучше понимала того человека, которого любила всю свою жизнь — и который прожил целую тысячелетнюю жизнь в разлуке с ней.

— Тебе придётся познакомиться со мной заново... — сказал он ей, когда первая бурная радость встречи стихла и они оба стали вновь способны говорить связно, — боюсь, за все эти годы я изменился гораздо сильнее, чем могу себе представить. Но я люблю тебя!

Он изменился… и всё-таки остался прежним. Он научился скрывать свои чувства, молчать и хитрить; в нём чувствовалась душевная усталость, горечь всех прожитых лет. Под тяжестью этого бремени он уже не всегда мог держать спину прямо; на его голове прибавилось седых волос, появление которых не имело ничего общего с возрастом, и он стал хуже видеть вблизи.

Вероника с полной щемящей боли нежностью вспоминала все его черты, прежние и новые.

Наконец она перевернула последнюю страницу, со вздохом закрыла тетрадку, вытерла глаза и прижала руку к груди — пыталась унять бешено колотящееся сердце.

Она внимательным взглядом обвела комнату — точно желала удостовериться, что видит всё взаправду, что всё вокруг — настоящее; улыбнулась, заметив, что алая роза в хрустальной вазе распустилась, и между бархатных лепестков показалась золотая серединка.

Закат за окном уже догорал. Тонкая золотая полоска света виднелась у горизонта — и та уже таяла, исчезала. В комнате давно сам собою зажёгся свет.

Кончался день, близилась ночь. Как быстро, неумолимо быстро летит время! А там, за пределами тихого дома, время летит ещё стремительней, так что захватывает дух...

За стеной послышались шаги, и красавица быстро поднялась с кресла и почти упала в объятия вошедшего в комнату Бальтазара. Вот он вовсе не был похож на персонажа старинной картины; может, на старой фотографии мы могли бы увидеть такое лицо, растрёпанную гриву и странный костюм, относившийся, наверно, к концу позапрошлого века — мы могли бы отнести его к этой эпохе, позаботься сей джентльмен надеть сюртук поверх рубашки и жилета.

Казалось, эти двое — мужчина и женщина — были из разных миров, и явились в эту странную комнату из различных столетий; однако он обнял средневековую красавицу, а она прижалась к нему, крепко — пожалуй, чересчур крепко — вцепившись унизанными кольцами пальцами в рукава его рубашки.

— Ты здесь, Бальтазар, ты здесь... — прошептала она, — мне не приснилось.

Он грустно улыбнулся, уткнувшись лицом в её чёрные волосы.

— Разумеется, здесь, никуда я не денусь. Мне следовало поворчать, что ты переживаешь понапрасну, и что так нельзя, — сказал он, чуть отстраняясь и заглядывая ей в лицо, — но... но, сознаюсь, сейчас я шёл сюда и боялся, что... что тебя здесь нет. Что ты мне приснилась.

— Нет, как видишь, я здесь. И тоже никуда не денусь. А как... как прошло это... как его?

— Конференция. Дейв выступил отлично и даже не волновался.

Вероника улыбнулась. Этот мир, обходившийся без магии и в неё не веривший, был полон чудес. Например, можно было сидеть за... за компьютером и смотреть на то, что происходит на другом конце земного шара — там, где ещё утро, когда здесь — уже ночь. Это и делал Бальтазар в соседней комнате: смотрел, как выступает перед самыми важными специалистами мира его ученик — чародей и выдающийся студент-физик, и такое бывает в мире. Научный руководитель Дейва мог раздуваться от гордости, считая, что это он открыл сей бриллиант, научил связно излагать свои мысли и структурировать дерзкий полёт ума. Но Вероника знала, что на самом деле к успехам Дейва — такой милый, хороший мальчик! — приложил руку Бальтазар, великий чародей.

— А я всё проспала. Но я всё равно не поняла бы ни слова, — усмехнулась она.

— Так уж и ни слова! Ты всё понимаешь, получше, чем некоторые однокурсники Дейва.

Вероника рассмеялась. Она была уже наслышана о некоторых выдающихся лентяях.

— Ты давно проснулась? И что ты делала?

— Читала. Твои письма.

— Ах, вот оно что... не стоило тебе читать одной. Я частенько писал тебе в мрачном настроении.

Вероника подняла на него блестящие глаза. Наверно, она могла бы многое сказать о том, как страшно она сожалеет, что весь этот полный трудностей и невыносимых тягот путь он прошёл в одиночку, и... но такие чувства всегда трудно выразить словами.

Негромкий мелодичный звук заставил их вздрогнуть и обернуться. Это внезапно, по своей воле, решила включиться музыка на одном из этих волшебных-неволшебных устройств, от количества которых у Вероники ещё кружилась голова. Что ж, это было приятное головокружение...

Голос из коробочки запел:

Любовь, как роза красная,

Цветет в моем саду.

Любовь моя — как песенка,

С которой в путь иду...⁽¹⁾

Вероника ещё не вполне понимала строчки романса; но слова о красной розе она различила и с улыбкой указала на цветок в вазе. Бальтазар кивнул, а затем почти наугад снял с одной из полок книгу — очень старое, старинное даже издание. Полистав страницы, он нашёл стихотворение и протянул Веронике, которая ещё только изучала современный английский язык — хотя и делала выдающиеся успехи. Она заглянула в книгу, которую он держал в руках, и, прислушиваясь к песне, разбирала про себя напечатанные слова:

Не высохнут моря, мой друг,

Не рушится гранит,

Не остановится песок,

А он, как жизнь, бежит...

Быстро, быстро бежит жизнь, даже когда она длится сотни и сотни лет. Перед Вероникой промелькнули все перечитанные ею строки — о жарких и холодных странах, о песках и снегах, о самых низких и самых лучших людях. И моря высыхали, и люди создавали новые моря собственными усилиями, и гранит разрушался, без сомнения; а вот любовь всё цвела и цвела.

Будь счастлива, моя любовь,

Прощай и не грусти.

Вернусь к тебе, хоть целый свет

Пришлось бы мне пройти!

Вероника повернула голову, чтобы встретиться взглядом с Бальтазаром, и его тёплые сухие губы коснулись её полуоткрытых губ.

В тишине полной магии и волшебства комнаты продолжала звучать негромкая простая мелодия.

1) Роберт Бернс, "Любовь".

Вернуться к тексту