Элевсинская память (джен)

Река Лета несла свои воды через Элевсин как неспешный приговор. Её струи, прозрачные до коварства, лизали берега, усыпанные обломками алтарей и осколками мраморных богов. Лики Аполлона, Артемиды, Деметры — все они стали слепы, ибо глаза им стёрли время и равнодушие. Здесь когда-то молились богам, чьи имена теперь стирались из умов, как надписи под дождём.

Город, бывший вратами в подземный мир, стал лишь тенью: стены, источенные временем, напоминали рёбра гиганта, а в узких улицах бродили люди с глазами, полными тумана. Город, некогда блиставший тайнами Элевсинских мистерий, теперь был похож на скелет. Ветер гулял по городу, выдувая из щелей последние обрывки молитв. Люди здесь рождались с печатью забвения на лбу — они забывали имена родителей прежде, чем учились ходить, целовали чужих детей, принимая их за своих, а к старости становились прозрачными, как дым от погребального костра.

Но на краю этого медленного распада, в доме, сложенном из плит с выцветшими оракулами, жила та, что помнила.

Алкида.

Её рождение было проклятием и чудом. В ночь, когда титанида Мнемосина, богиня памяти, спустилась к смертному певцу Линосу, небо раскололось вдоль, как скорлупа. Линос, чей голос, по преданию, заставлял волны застывать в поклоне, звёзды — дрожать, а горы — сдвигаться в такт его песне, пел тогда гимн Хаосу. И Мнемосина, чьи крылья были сотканы из свитков времени, услышала в его звуках отголосок древней силы — той, что была до Олимпа, до титанов, до самого Времени. Их союз длился три дня и три ночи. На четвёртое утро Зевс, узнав о нарушении запрета, швырнул в землю молнию, которая пронзила Линоса, превратив его тело в россыпь нот, застывших в воздухе янтарными каплями. Мнемосину же приговорили к вечности в камне: её плоть стала плитами храма на окраине Элевсина, разум — надписями, что петляли по поверхности, словно змеи, пожирающие собственные хвосты.

Алкида выросла в тени этого храма. Девочка с волосами цвета закатной меди и глазами, в которых мерцали созвездия минувших эпох, прикасалась к трещинам в камнях, и сквозь пальцы в неё втекали голоса:

«Они боятся нас, дочь моя. Память — это бунт против их вечного „сейчас“».

Её мать говорила с ней языком шелеста страниц, скрипом пергамента. В семь лет Алкида впервые увидела сон, которого не было: гиганты с телами из лавы рвали цепи Тартара, Гея, мать-земля, плакала кровавой росой, а боги-олимпийцы, ещё юные и дрожащие от страха, клялись друг другу в верности у алтаря из костей. Проснувшись, она обнаружила на ладони шрам в форме спирали — метку титанов.

К двенадцати годам её разум стал архивом. Она знала, чем пахли леса Пангеи до того, как их разрезали на материки, помнила истинные имена богов, стёртые из хроник, видела сквозь стены храмов фрески, замазанные жрецами. Она знала, как Гея плакала, когда Зевс сковал её детей в Тартаре, как Аид смеялся над глупостью смертных, верящих в справедливость загробного суда. Но её дар был обоюдоострым: когда рыбаки рассказывали легенды о Посейдоне, она кричала, что бог морей украл трезубец у древнего кита-титана; когда старухи шептались о красоте Афродиты, Алкида смеялась, ибо знала — богиня любви родилась из пены, смешанной с кровью оскоплённого Урана.

За это её дразнили безумной пророчицей, и матери отворачивали лица детей при её приближении.

Но настоящая боль пришла позже.

* * *

Элевсин захлебнулся тишиной. Та тишина, что наступает не от отсутствия звука, а от потери смысла. Люди брели по улицам, открывая рты в немых криках, тыкая пальцами в воздух, будто пытаясь нащупать ускользающие нити воспоминаний. Старуха у колодца держала в руках разбитый кувшин, повторяя одно слово — «дочь», пока звуки не превратились в бессмысленное «ч-д-ч». Мальчик лет семи сидел на ступенях храма, рисуя палкой на песке круги внутри кругов. Когда Алкида спросила, что это, он улыбнулся пустотой:

— Не знаю. Но мне страшно остановиться.

Чума пришла с востока, завернувшись в туман цвета болотных миазмов. Сначала думали, что это мор — но люди не кашляли, не покрывались язвами. Они просто... стирались. Купец Агафон, проснувшись утром, не смог вспомнить, как завязывать сандалии. Его жена Феба, глядя на собственные руки, закричала, что это «чужие пальцы». К полудню они сидели в углу, перебирая ракушки и шепча цифры, словно пытаясь сосчитать песчинки в часах Кроноса.

Рыбаки забывали, как вязать сети. Матери не узнавали детей. Алкида видела, как старик на площади целовал стену, думая, что это жена. Как девочка рисовала на песке лица, которые тут же уносил ветер.

Алкида шла через рыночную площадь, и каждая клетка её тела ныла от чужих потерь. Она видела, как воспоминания отделяются от людей, словно лепестки: мужчина в хитоне, только что обнимавший жену, отталкивал её, отрывая клок от платья на её груди, и подносил к глазам, будто пытаясь разглядеть лицо в распадающейся нити. Женщина, кормящая грудью, вдруг застыла — её молоко стало прозрачным, как вода Леты, а ребёнок перестал плакать, забыв голод.

— Это не мор, — прошипел камень под ногой Алкиды, когда она присела у стены, давясь комом в горле. — Это гнев.

Гея, мать-земля, дышала через трещины в мостовой. Зеленоватый пар выползал из разломов, обвивая лодыжки прохожих. Алкида наклонилась, коснувшись пальцем пара, и увидела:

Леса, вырубленные до корней. Реки, закованные в каменные русла. Города, растущие как опухоли на её коже. И голос, древний и раскатистый: «Довольно».

Алкида отдёрнула руку, видя, как ноготь почернел от прикосновения к божественной ярости.

— Они называют это чумой, — сказала она пустоте вокруг, — но это суд. Гея хочет начать всё сначала.

Титанида земли, мать всех титанов, устала от людей, которые называли себя царями природы. И теперь Гея насылала забвение, чтобы стереть их, как неудачный набросок на пергаменте.

Вернувшись к храму Мнемосины, Алкида нашла скрижаль, которая была языком матери, распавшейся на части. Каменные осколки лежали у подножия, как разбитая урна с прахом. Лишь центральная плита ещё держалась, испещрённая трещинами, похожими на карту забытых земель.

— Ты должна остановить её, — прошелестели буквы, когда девушка прижала ладонь к шершавой поверхности. — Гея хочет стереть их, но если они исчезнут, исчезнем и мы. Память нуждается в тех, кто помнит.

— Как? — голос Алкиды дрогнул. Она впервые заметила, как сильно дрожат её руки. — Я не богиня. Даже не полноценная титанида.

Плита вздрогнула, и трещины сложились в образ: три предмета, плывущие в зелёном тумане. Ключ из жёлтой кости. Глаз, мерцающий, как чёрное солнце. И что-то, пульсирующее в такт её собственному сердцу.

— Реликвии Мнемосины, — прочитала Алкида по движению теней на камне. — Артефакты эпохи титанов. Где их искать?

Ответ пришёл с запахом серы и звоном цепей. Лаврионские рудники — адская кузница под горой, где циклопы, изгнанные Гефестом за мятеж, ковали оковы для душ, слишком упрямых для забвения. Место, где память становилась оружием.

— Я найду их, — сказала Алкида камню. — Или стану ещё одной главой в книге, которую никто не прочтёт.

Над городом пролетела ворона. Её крик был похож на смех.

* * *

На рассвете Алкида собрала мешок с хлебом, флягой воды из источника, что бил у храма (не из Леты, никогда из Леты!), и ножом с лезвием из обсидиана. У порога её остановил старик Терсит, бывший когда-то философом, а теперь тыкавший пальцем в небо, бормоча о «летающих черепахах».

— Ты уходишь, чтобы вернуть им память? — внезапно ясно спросил он. Его мутные глаза на миг стали острыми, как наконечники стрел.

— Чтобы спасти их от себя самих, — ответила Алкида.

— Тогда возьми. — Он сунул ей в руку камешек с дырочкой посередине. — Это глаз циклопа. Он видит то, что ты боишься увидеть.

Она хотела рассмеяться, но камень вдруг стал горячим. Сквозь отверстие мелькнул образ: она сама, стоящая над телом матери-скрижали, с молотом в руках.

Когда Алкида подняла голову, Терсит уже танцевал под дождём, ловя ртом капли, которые уносили его «черепах» всё выше.

У реки Леты её ждала лодка — прогнившая, с веслом, обмотанным волосами. Алкида шагнула в неё, чувствуя, как забытые имена прилипают к подошвам словно тина.

— Плыви, — прошептала она, и течение подхватило лодку, унося в туман, где мерцали тени богов, которых даже олимпийцы боялись вспоминать.

А в Элевсине, у стен храма, трещина в скрижали Мнемосины сомкнулась на мгновение, сложившись в слово:

«Прости».