Фаруг (гет)

Никому нет дела до цветов, никому нет дела до рыбок.

Нет. Не так. Тут должно быть что-то совсем другое. И она улыбается, когда вспоминает: «Ах, как много на свете кошек, нам с тобой их не счесть никогда».

Пушистый кот. Большой. С нежной, тёплой, почти сливочной шерстью. Такая очень редко встречается. Он лежит прямо на столе, подставляя молочно-белый живот под ласки. Он жмурит свои ярко-зелёные глаза и тихо улыбается полубеззубым ртом. Фаруг всегда говорил, что кошки созданы из искры огня, отблеска двух звёзд и завитка серого дыма.

Ну, видимо, этому коту достался золотистый дым. К которому примешались лунные лучи и белизна облаков. А над городом — жёлтый дым, городу две тысячи лет.

Пальцы погружаются в нежную шерсть, впитывают живое тепло, окунаются в жизнь.

Она морщится от корявости последней фразы. Так не говорят, так нельзя говорить. Вот Фаруг, окажись он сейчас рядом, рассмеялся бы звонко, легко и исправил бы всё в одно мгновение. Он всегда всё исправлял. А над городом плывут облака, закрывая небесный свет…

Они познакомились случайно. На одной из этих подпольных сходок, запрещённых сборищ, где в полутьме тёплого света маленьких вычурных ламп молодые мужчины и женщины читали и слушали стихи, слишком пряные и прекрасные для морали исламской революции. И сидели друг к другу слишком близко, намного ближе, чем это дозволено безупречными законами вечнобородых стражей. Мама считала, что лучше стихи, чем молитвы. Папа верил в разум дочери и естественные последствия.

Фаруг выделялся среди других, хотя в такой разношёрстной компании это казалось невозможным. Невысокий, худой. Остро очерченные скулы, точёный нос с горбинкой. И такая пьянящая, освещающая всё вокруг улыбка. Фаруг — значит «свет». У него и песни были солнечные. Когда она сказала ему об этом, он рассмеялся. Но это было правдой. И две тысячи лет — война, война без особых причин…

Она не могла объяснить, почему считала эти песни светлыми. Я люблю тебя, как рыба любит воду… Эти слова. То, как они лежали рядом друг с другом. Как бархатно позванивали их бока, сталкиваясь между собой… Во всём играл, смеясь и ликуя, свет. Ветер. Вольный воздух диких полей, от которых захватывает дух и кружится голова.

Большой раскормленный и доверчивый кот громко, ритмично мурлычет. Он знает, насколько он прекрасен. Он купается в тёплых лучах жизни. Фаруг смог бы об этом написать. Ей же сейчас остаются лишь осколки нерождённых фраз. Свечи пылают, дрожит нависающий мрак... тёмен теперь этот дом по ночам. Кошка приходит и светит глазами.

Она буквально видит эту картину: золотистый светящийся сосуд, до краёв наполненный жизнью, этой странной, убегающей сквозь пальцы, игристой и такой пьянящей субстанцией. И она опускает туда пальцы, перебирая тепло бьющейся живой энергии. Фаруг. Когда они целовались, он закрывал глаза. Она любовалась его пушистыми длинными ресницами и нежно выдыхала: «Фаруг». От этой простой ласки он буквально сходил с ума. Сжимал её крепко, нежно, с той свойственной лишь ему деликатной настойчивостью.

— Так ты не хочешь стать моей женой? — спрашивал он её каждый раз.

И, нежно улыбаясь ему, она выдыхала:

— Нет.

Наверное, это трудно объяснить. И может показаться глупым. Но она всегда считала себя обыкновенной. Слишком обычной для такой тонкой поэзии. Её удел — тёмный платок, небрежно наброшенный на вьющиеся волосы. Пара толстых перстней на длинных точёных пальцах с безупречным маникюром. Дети. Она никогда не представляла себя в жизни Фаруга. Он не помнит слово «да» и слово «нет», он не помнит ни чинов, ни имён. И способен дотянуться до звёзд, не считая, что это сон.

Ей никогда не хотелось дотянуться до звёзд. И тем не менее не нашлось сил просто пройти мимо Фаруга. Он не очень высок для этих краёв. На фоне долговязых парней, как на подбор для баскетбольной команды, он кажется хрупким. Невыросшим. Неуклюжим и смешным. Но это пока в руках у него не окажется гитара. Золотистые бока её отражают солнце. Бархатистый глубокий голос завораживает. Записи, те, любительские, которые поначалу делали ребята для души, записи песен Фаруга, расходились мгновенно. Люди ждали их, люди готовы были отдать за них любые деньги, люди нуждались в них. Иногда ей представлялась картинка: растрескавшаяся горячая твёрдая почва, и на неё как капли драгоценной воды падают песни Фаруга. Слова, интонация, улыбка, слышная в каждом вздохе, тепло глаз, мелькающее между фраз.

Никто не знает о персидских кошках. Никто не слышит их шагов. Никто не видит, не ждёт, не кормит и не любит. Но мир принимает в свои объятия этих невесомых посланников Луны…

Она опять морщится от неточности. Дурацкая память. Никогда не могла запомнить дословно. Только общий смысл его мягких, точных, нежных и острых стихов. Только эхо смысла. Вот онемела, и людей чужих отправить погребальный чин зовут. Друзья, кому и память весела, врагов угрюмых на помин зовут. Земля в глазах, и тот же прах — душа, и тесным гроб не без причин зовут.

Она говорила ему:

— Не уезжай. Пожалуйста. Не бросай нас здесь. Ты же знаешь, это земля твоя. Эти поля и пустыни, эти высохшие русла рек и иссушенные солнцем рощи — ждут тебя. Слышат тебя. Ты им нужен.

А он улыбался в ответ и, осторожно убирая прядь её чёрных непослушных волос с плеча, тихо говорил:

— Да я ещё даже паспорт не сделал. Для заграницы. Ну что ты.

Весь день за этими стенами раздаются выстрелы и взрывы снарядов. Наши соседи не разводят в садах цветы, они держат там пулемёты и мины; наши соседи устраивают в облицованных бассейнах пороховые склады и укрывают их брезентом. И дети с нашей улицы набивают школьные сумки не учебниками, а гранатами.

Она хваталась за его слова как за соломинку. Конечно. Паспорт для заграницы дают не всем. Очень даже не всем. И особенно ему вряд ли и дадут когда-то… Чтобы ехать за границу, нужна хорошая работа. И благословение Исламской республики. Нужно быть активным членом общества. И на хорошем счету у имама. А Фаруг... Вряд ли он и пару раз за год был в мечети. Никто ему не даст характеристику. И паспорта тоже не дадут. И он останется здесь. Будет петь своим глубоким, идущим прямо из-под раскалённой земли голосом, тонущим в колючем мороке благоухающих тёмных роз. Будет петь о птицах, расправивших крылья. Парящих высоко над землёй. О вольном ветре. Ветру не нужны паспорта, летает где хочет, не страшась границ.

И мы знаем, что так было всегда, что судьбою больше любим, кто живёт по законам другим…

— Я уезжаю завтра, — сказал Фаруг. Он приходил к ней сегодня утром. Она до сих пор видит перед собой его чуть виноватые чёрные глаза. Сердце подскочило переполошённой птицей. Если бы она согласилась стать его женой, может быть, тогда… Хорошо, что он свободен. Она до сих пор чувствует распирающую его сумасшедшую радость. Теперь он сможет уехать отсюда и петь в огромных концертных залах, на стадионах, открыто встречаться с обожающей его публикой.

Она до сих пор сдерживает плач, рвущийся из груди. Вместо крика отчаянья она заставила вылететь из груди спокойные слова:

— Это хорошо. Тебе, конечно, лучше уехать. Лети, свободный ветер. И расскажи миру о персидских кошках, о которых никто не хочет знать.

Он улыбнулся в ответ. Мягко погладил её по голове.

— Всё это кончится когда-нибудь, вот увидишь. И я вернусь.

И две тысячи лет — война, война без особых причин. Война — дело молодых, лекарство против морщин.

— Обязательно, — повторила она за ним и закрыла глаза.

И он целовал её мокрые от сдерживаемых слёз ресницы, вбирая в себя солёную горечь разлуки. И шептал, шептал в это отчаянное, отчаявшееся лицо:

— Я вернусь.

* * *

Всё просто. С ней он попрощался. Теперь только забрать готовый паспорт. И — сегодня в девять вечера его самолёт вылетит из аэропорта Исфагана и унесёт его. Действительно, пришла пора рассказать миру о персидских кошках, о которых никто не желает знать.

Красная, красная кровь — через час уже просто земля, через два на ней цветы и трава, через три она снова жива и согрета лучами Звезды по имени Солнце...

О том, что это подстава, он понимает ещё на лестнице. Слишком легко всё давалось с самого начала. Слишком поспешно захлопнулась входная дверь. Слишком спокойные ребята подошли к нему тогда после концерта и предложили помощь в получении паспорта. За вознаграждение, конечно. Вот интересно, эти деньги, что они получили, эти тайные приверженцы закона и служители порядка оставят себе? Или принесут на алтарь вечнобородых стражей?

Слишком слаженно и чётко звучат сейчас в гулкой тишине подъезда бодрые шаги стражей исламской революции и поборников нравственности. Что ждёт оступившегося? Посмевшего обмануть всевидящее око заботливого государства? Продавшегося западным лживым и пагубным соблазнам? Посмевшего забыть нежность родины и вкус её сапог? Может быть, всего пара лет исправительных лагерей. Особенно если он сможет вспомнить имена сообщников. Может, тех лохматых смешных музыкантов-барабанщиков, что выступали с ним вчера. Или того задумчивого парня с большим носом, днём работавшего сварщиком на заводе, а по вечерам поющего странные ритмичные песни про пули городов, про бездомных свободных кошек, охотников на толстых крыс. Всего пара лет. Солнечный блик мелькает в открытом окне. Это хорошо, что он высоко успел подняться. Падать будет не больно. Это хорошо, что она не согласилась стать его женой. Она никогда не станет вдовой. А он… Может быть, он взлетит? У кошек ведь много жизней. Не страшно расставаться с одной из них.

Смешно, не правда ли, поэт, их обучать домашней роли. Они бегут от рабской доли. В кошачьем сердце рабства нет!

Воют сирены. Бежит, топая в лад сапогами, отряд доблестных стражей исламской нравственности и порядка.

На другом конце города стройная женщина с чёрными волосами тонкими пальцами перебирает мягкую почти персиковую шерсть мурчащего кота. Женщина плачет. Но печаль её светла. Она никогда не узнает, почему Фаруг больше не вернулся. Она не читает криминальной хроники. И каждый раз, вспоминая о нём, будет улыбаться, представляя, как хорошо и вольно ему живётся за пределами родины.

Ах, как много на свете кошек,

Нам с тобой их не счесть никогда.

Сердцу снится душистый горошек,

И звенит голубая звезда.