Лисье чадо (джен)

Матрас скрипит и проседает, чернильница качается, но стоит. Гарри разминает уставшие пальцы: кнопку фонарика приходится зажимать, чтоб не заедала.

Так и просится с языка простенькое «люмос», но нельзя.

Гарри встряхивает фонарик и выводит на пергаменте: «…Венделина Странная…»

— …католики Венделину сжигали триста раз; гори уже, зараза, соломы больше нет.

Гарри резко оборачивается — но позади только красно-золотой шарф в зацепках, скотчем на стену приклеенный. А голос?..

Незнакомый, звучит как из-за спины. А макушке щекотно, словно в отросших волосах сверчок копошится. И трещит.

По спине пробегает дрожь; одеяло сползло, сквозняк забирается под футболку.

…со-ло-мы боль-ше нет…

Голос сипло смеется; «со-о-оломы-ы, со-оломы, Со-ло-мо-ны, с Лу-ны…»

Гарри сгребает пергамент и кладет на тумбочку. Темное неотесанное дерево греет ладонь.

Голос всхлипывает — Гарри дергается — чернила льются на простыню.

* * *

Утром в затылке кто-то дышит. Гарри трется о подушку, слышит шорох, и в шорохе — чужое дыхание.

Гарри старается думать тише.

Гарри кажется, что «кто-то» спит, и будить его нельзя.

* * *

«Кто-то» просыпается чуть позже от вопля тети Петуньи и шипит так громко, что у Гарри в ушах звенит. Скорлупки, зажатые в кулаке, лопаются и ссыпаются на пол, ладонь — в слизи.

На сковороде рыжеет глазунья, и пахнет шкварками, и масло шипит не хуже, чем голос.

«Замолчите!»

Гарри никогда не пробовал думать громко, но в просьбу вкладывает столько, что тихой она выйти никак не может.

— Я тебе что сказала, идиот? — тетя Петунья хватает полотенце и машет над сковородой, как будто яичница от этого обратно разжарится, сжимает губы добела и швыряет полотенце Гарри. — Я сказала: не глазунью! Пожаришь ещё одну — а это сам ешь!

— …что ж ты верещишь, как кошка течная!

Гарри чудится, что голос фыркает, а потом втягивает воздух.

— …недурно, зря фифа нос воротит.

«Она всегда воротит» — машинально думает Гарри и вздрагивает, когда макушку щекочет смех.

— Да ну?..

Дадли сопит и ерзает на жестком табурете — высоком, но неудобном. Гарри уплетает чуть подгоревшую яичницу, молча запивает молоком.

Макушка кажется пустой, но нет:

— …эй, ты что, в кабаненка жалящим запустил?

«Чем?» — Гарри перестает жевать, но тут же насаживает на вилку ещё кусок: что подумают Дурсли, если он будет пялиться в пространство?

— Проклятьем жалящим, ну, не развлекаешься, что ли?

«Ну, нам не особенно можно летом колдовать…»

— Кто ж узнает?.. — голос замолкает. Дадли рычит и перетаскивает тарелку себе на колени — масло тут же льется на штанину. — Кретин. Фифа не съездит ему по ушам?

«Не съездит. Дадли вообще никогда не доставалось».

— Оно и видно, — хрипотца становится сильней, простуженный кашель скребет затылок. — Ты б его шарахнул чем, а?

Пресловутая глазунья от неожиданности встает поперек горла. Дадли? Шарахнуть?..

Вдохнуть никак не удается: выскочить из-за стола, пойти откашляться?..

Тетя Петунья строит недовольную гримасу.

— Выйди из-за стола.

Гарри не надо повторять. С кухни он вылетает, насилу проглотив теплый вязкий желток и кое-как задвинув стул. Глаза слезятся. Ну дурак, ну вот кто так ест!..

Ша-рах!

Гарри вздрагивает, а от тетушкиного вопля закладывает уши.

Гарри просовывает голову в дверной проем и заходится хохотом — кузен дрыгает ногами в светлых, заляпанных жиром брюках, и верещит — довертелся. Опрокинутый и потерявший одну ножку табурет валяется рядом.

Добравшись до спальни, Гарри падает на кровать, все еще откашливаясь и отсмеиваясь, и слышит сиплое, недовольное — привычно раздавшееся сзади:

— Утихни уже, а? Башка закружится.

И так кружится, хочет сказать Гарри, но молча делает ровный вдох.

* * *

…клякса растекается по пергаменту и ползет к краю, шевеля сочными щупальцами. Гарри ловит её обратно в горлышко чернильницы и начинает сначала:

«Гермиона,

спасибо тебе большое, твой подарок мне очень понравился…»

Гарри, конечно, не вырисовывает каждую буковку, но строчки старается не скашивать; времени уходит много, но и написанное выглядит всяко серьезней записки Хагриду:

«Ого! Очень вкусное печенье, спасибо!»

Рону он пишет почти бездумно. Что-то о том, как стаю собак отстреляли недавно, как на новый номер Дурслям звонит сумасшедшая старуха. Пишет чуть ли не наискось, загибая неровные дуги.

— …мне матушка за такое руки бы насмерть склеила, — голос отчетливый, но бесстрастный.

Гарри вскидывает голову.

— Почему?

— …даже палочку бы не вытащила, с места бы и так прокляла.

— Так вы волшебник?

— Неужто?

— В какой школе вы учились? В Хогвартсе?..

Голос долго молчит.

— Там.

— А на каком…

Хмыкает:

— Мне бы твой шарф сгодился. Чем приклеил-то?.. — голос называет два заклинания, Гарри их впервые слышит и признается нехотя:

— Скотчем…

— А-а… волшебным хоть?

— Обычным…

— Ну ты… — выдыхает. — Лисье чадо.

— Кто-о?..