Голубиное гнездо (гет)

— Скажите, почему Господь забрал всех, кого я любил?

Эта история началась в древнем городе Калькутте, в Индии, когда поздней ночью в ветхую дверь древнего сиротского приюта постучался незнакомец. На стук никто не откликнулся, но незнакомец был настойчив. Он постучал сильнее, и на этот раз — удачно. За дверью, откуда-то из глубин чудом не рассыпающегося здания, послышались медленные, шаркающие шаги.

Постучи незнакомец в дверь в иную ночь — и на дежурстве могла оказаться монахиня, чей сон был бы более крепок, и страннику пришлось отправиться к дверям другого приюта, но именно сегодня, на счастье или на беду — это мы увидим дальше — очередь дежурить выпала маявшейся бессонницей пожилой сестре Адвенти. За свою долгую службу в этих стенах Адвенти хорошо усвоила: ночной стук в дверь почти всегда сулит последующее щедрое вознаграждение за беспокойство…

Дверь медленно открылась внутрь, и из темноты в проёме появилось обрамлённое белой тканью морщинистое лицо Адвенти. Мгновенно оглядев хорошо одетого господина в дверях с ног до головы, Адвенти благодарно улыбнулась своим ангелам за удачу.

— Простите за столь позднее появление, сестра… — начал было господин, но Адвенти его перебила:

— Пожалуйста, проходите внутрь. Негоже держать гостей за дверью. Тут ведь Дом Божий, проходите.

Определив в стоящем на пороге господине человека благородного, Адвенти решила окутать себя ореолом праведности, дабы не оставлять у позднего путника и тени сомнений. С первого взгляда она ясно наметила дальнейший план действий.

Адвенти прошла вглубь комнаты, потянула за свисающую с единственной лампочки нить, и при свете стала видна маленькая, в незапамятные времена покрашенная в зеленый цвет, комнатушка. Господин в дорогом чёрном костюме прошёл в дверь и присел на скромной табуретке, прислоненной углом к древнему книжному шкафу. Высокий, богато одетый господин на фоне бедного табурета и потрескавшегося стола выглядел довольно странно.

— Вы будете чай, а может кофе? Нам недавно привезли хороший чай, не желаете испробовать, господин ?.. Адвенти попыталась как бы невзначай узнать имя господина, заранее предполагая его отказ. Обычно отдающие своё чадо люди не горели желанием называть своё имя, чтобы разрушить все пути назад.

— Благодарю, — неопределенно ответил господин. — Я бы хотел, чтобы моё имя осталось за дверьми приюта, это возможно, сестра? Господин вёл себя предельно вежливо, а Адвенти продемонстрировала фальшивое огорчение и обрадовалась собственной удаче.

— Как я могу возражать такому высокопоставленному господину, как вы? Конечно же, я не против, все мы дети Божьи.

В ответ господин только улыбнулся. Мудрые морщины и старческая улыбка на по-матерински озабоченном лице Адвенти требовали к себе уважения и веры во всё ею сказанное.

Адвенти на всякий случай заварила чай, хоть и знала, что пить дешёвый чай из скромной чашки господин не станет. Поставив маленький железный чайник, покрытый чёрной копотью, на огонь, Адвенти повернулась к господину и села напротив.

— Я приношу свои извинения, сестра ?.. — господин выдержал паузу.

— Адвенти — это имя я взяла, когда приняла сан, так как хотела скорее придти к Господу, но вот я еще здесь…

— Сестра Адвенти… Господин говорил медленно, пытаясь подбирать слова так, чтобы не сказать ничего лишнего, — я понимаю, что вы много работаете, и что Всевышний вряд ли простит меня за ту причину, по которой я разбудил вас в столь поздний час. Но обстоятельства сложились так, что…

Господин остановился, и посмотрел в сторону, обдумывая свои дальнейшие слова.

— Продолжайте, господин, я вся во внимании, — помогала ему Адвенти, а в уме уже подсчитывала сумму денег, которая ей перепадет.

— Мне пятьдесят лет. Возможно, мой жизненный опыт ничтожен по сравнению с вашим. Но и я повидал в жизни многое. Я прожил детство в бедности, в одном маленьком городишке в западной Индии. Но, несмотря на плохое образование и нищету, я сумел построить успешную жизнь. Теперь я женат, я хорошо обустроил свой дом, я работаю и живу в своё удовольствие. Я смог достичь всего, о чём мечтал еще в детстве. У меня владения за границей и большой дом в Индии…

Господин остановился, после чего стал выжимать из себя слова, как пасту из зубного тюбика:

— Но я… Я очень сильно верю в клятвы. И верю в то, что должен поступить так, и что иначе нельзя…

Господин остановился, поняв, как сумбурно звучат его мысли.

— Господь в мудрости своей учил нас: «не клянитесь вовсе» — Адвенти притворно улыбнулась, в глубине души наплевав на образ вежливого собеседника.

— Да, конечно. Но будучи ещё совсем ребенком и зная, как тяжело мне будет даваться вся моя дальнейшая жизнь за пределами приюта, я клятвенно пообещал Богу, что если он благословит меня, то мой наследник будет отдан на служение ему. …Бог долго не давал мне детей, хотя у меня уже было все, о чем я мог мечтать. И вот, спустя много лет моя жена забеременела. Эта новость изменила наш быт и начисто похитила мой покой. Три месяца назад у меня родился сын. Жене я сказал, что отправлю его к другу в США, где мы часто бываем. Что это ненадолго. Но как вы поняли, на самом деле всё обстоит иначе. О реакции супруги говорить я лучше не стану…

— Понимаю… — ответила Адвенти, изображая искреннюю поддержку собеседника.

— Да…так оно и было. Сегодня я дождался, когда уснёт жена, взял ребёнка и приехал сюда, чтобы доверить его вам. Я уверен, что так я исполню то обещание, что давал Господу.

Ночной гость начал еле слышно хлопать себя по коленям, будто стараясь заполнить тяжелое молчание ритмичными хлопками.

— Я, конечно, всё понимаю, господин, мы бы рады взять на воспитание ребенка, но тех пожертвований, которыми мы располагаем еле хватает на…

— Насчёт этого не беспокойтесь. Я выделю деньги сам. Мой сын не должен нуждаться ни в чём, разве что в родительской любви.

Как только речь зашла о деньгах, глаза Адвенти засверкали как алмазы, и взгляд ее невольно потянулся к карманам ухоженного господина. Монахиня царапала край стола почерневшим от старости ногтем указательного пальца, ожидая скорейшей развязки. К тому моменту в уме она надеялась получить не менее пяти тысяч рупий , что казалось ей огромной суммой. Потому она с нетерпением перешла к главному:

— Но, в таком случае, где ребёнок?

— Вы, должно быть, посчитаете меня странным, но, несмотря на трехмесячный возраст сына, я не желал его присутствия сейчас, ведь я боюсь, что не смогу отпустить его — почувствовав себя еще более неловко, господин отвел глаза в сторону и стал разглядывать пыльное окно, в котором был виден лишь мрак ночи.

— О, я понимаю вас, господин. Но все же, я бы хотела взглянуть на малыша. Я заверяю вас, что мы сможем вырастить его в Господе и достойным человеком. Чтоб он стал таким же большим господином, таким же, как и его отец… — Адвенти говорила и смотрела то на господина, то на угол стола, который по-прежнему скребла ногтем.

— Поверьте мне, на те деньги, что я вам пожертвую, вы сумеете вырастить его, ни в чём не отказывая, — сказал господин и направился к двери.

Выйдя на улицу, господин завернул за угол дома и подошел к ребёнку, лежащему в роскошном автомобиле. Укутанный в голубое одеяльце, он крепко спал в плетеной корзинке, убаюканный свежим дуновеньем легкого ветерка в приоткрытое стекло. Господин достал ребенка, и милое личико малыша осветило лунным светом, но сон его был не потревожен, и крошечные ноздри надувались, втягивая в лёгкие прохладу ночного воздуха. Господин осторожно взял корзинку двумя руками, поднял ее и вернулся обратно в приют. Он осторожно дошагал до стола, где в напряжении сидела Адвенти, и опустил корзину на дощатый пол.

— А вот и он. Сынишка, подаренный Господом. Он очень спокойный, мирный, я уверен, он станет достойным мужчиной.

Адвенти поднялась на ноги и стала вглядываться в крохотное личико малыша. Она разглядывала его с таким вниманием, будто он был отлит из золота девятьсот девяносто девятой пробы. Изобразив на лице интерес, Адвенти спросила:

— А как зовут малыша?

— Я не скажу вам его имя и вас, сестра, прошу не называть его пока никак. Можете его называть как угодно, но прошу сделать это только после моего ухода. Я не должен знать его имени. Это поможет мне обрезать все нити к нему. Иначе я навсегда оставлю за собой шанс вернуть его себе, задействовав для этого свои связи, — господин говорил с Адвенти, отвернувшись в сторону, слова его звучали немного невнятно. Адвенти поняла, что он делает это для того, чтобы утаить всякое произнесенное слово от младенца, покоящегося в корзине.

— Сделаем всё так, как вы хотите, господин. — Адвенти пыталась всеми силами заключить выгодную сделку и поскорей сделаться богаче, пока никто из других сестер не проснулся.

— Ну, раз так, я считаю, что мы успели всё обговорить. Я ухожу, потому что не в силах более тут находится. Назовите, пожалуйста, мне цену. Сколько я вам должен?

— Господин, побойтесь Бога! Я не буду просить ничего для себя. Вы только оставьте столько, сколько считаете нужным для того, чтобы ваш сын рос, а мы могли его кормить и ухаживать за ним достойно — Адвенти говорила с двойным смыслом, пытаясь выбить из золотой копилки побольше грешных монет.

— Хорошо. Так и сделаем. — Господин сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда бумажный пакет, выглядевший достаточно внушительно. Положив его рядом с корзиной, господин добавил:

— Тут две тысячи долларов США. Я ухожу, мисс. Благодарю вас за всё. Любите его так, как любил бы его я.

С этими словами господин наклонился к корзинке, придерживая рукой узорчатый галстук. Поцеловал сына нежно в ручонку, он отвернулся и пошёл к двери. Адвенти же несколько мгновений сидела, совершенно застыв, будто бы в пакете ей вручили небольшую бомбу. Она провела глазами господина, который уверенной походкой вышел на улицу и прикрыл за собой дверь. Через мгновенье с улицы послышался рёв заведенного автомобильного двигателя. Комната озарилась светом фар. Машина рванула задним ходом по сухому гравию и скрылась прочь. Господин уехал.

В ночной комнате остались лишь Адвенти, свёрток на столе и младенец в корзине. Адвенти ошарашено смотрела на пакет с деньгами. Она пребывала в таком глубоком шоке, что не могла и прикоснуться к невероятному богатству, лежавшему на расстоянии вытянутой руки. Тут из соседней комнаты раздался еле слышный скрип кровати. Адвенти бросилась к деньгам и запрятала пакет под ризы. От резкого движения ее пустая чашка покатилась на пол, и разлетелась на мелкие осколки. В один миг чашка разбилась вдребезги, ребёнок проснулся и заплакал, а Адвенти стала богатой.

Утром того же дня, со скорбным и заплаканным литцом Адвенти направилась к сестре-настоятельнице. Оказавшись на приёме, она заплакала и рассказала, что ночью пришла телеграмма, о смерти матушки в монастыре, где она раньше служила. Про то, что ночью подкинули ребенка, Адвенти умолчала — она положила мальчика в свободную кровать, записав его в книгу регистрации под именем Масуд. Адвенти торопливо собралась «на похороны» и скрылась прочь, вскоре позабыв о господине, Масуде и о работе монашкой в приюте. Она начала новую жизнь.

Масуд рос в нищете и серости приютских будней, как и все остальные ребятишки. К четырем годам он научился читать по слогам, чем сильно удивил учителей приюта. В пять лет он писал корявым почерком, а когда ему исполнилось восемь, выяснилось, что в Масуде кипит жгучая страсть к знаниям. Черпать их приходилось из немногочисленных книг приютской библиотеки. Больше остальных Масуд полюбил книги Джека Лондона. Познакомившись со стальной волей его персонажей, Масуд лелеял в себе мечту стать похожими на них, стать счастливым и сильным, несмотря ни на что. Когда улицы города облачались в праздничные ленты и огни, приют тоже устраивал небольшие праздники в своих стенах. Взрослые предлагали детишкам написать письма Святому Николаю — Санта-Клаусу. Так воспитатели могли узнать о желаниях детей. Некоторые из желаний исполнялись работниками приюта, в том числе и те, что были в письмах Масуда. Он просил Санту принести в библиотеку больше новых книг. Настоятельница приюта не могла отказать маленькому Масуду, тем более достать книги было делом несложным. Мягкие игрушки и куклы Барби стоили куда больше денег, нежели знания в картонных переплётах.

Кроме своей большой любви к книгам, Масуд проявлял интерес и к изобразительному искусству. Любимым сказочным героем Масуда был белоснежный единорог. Он старался рисовать его изображения везде, где мог. На бумажках, бинтах, и даже на листах ватмана, которых, к сожалению, было всегда мало, так как они покупались более страшим детям для чертежей.

Как-то раз Масуд решил нарисовать что-то необычное, окрыляющее. Расположившись у окна, Масуд положил перед собою лист ватмана и принялся рисовать. Прежде всего, он изобразил синее небо с блещущим по центру солнцем, затем зелёную траву снизу. В центре белоснежного листа Масуд нарисовал своих родителей. Конечно, всё это было не более, чем обыкновенная фантазия талантливого ребенка, но он твердо верил в то, что помнит их. Отец Масуда на картине изображался воином в железных доспехах и с красными стрелами за плечом. В правой руке он держал лук, а рядом с ним стояла высокая и румяная мать Масуда. За ней была видна ферма, где гуляли и щипали травку десятки маленьких и взрослых единорогов.

Несмотря на то, что он легко постигал науки, рисование и литературу, Масуд не находил общего языка со сверстниками. Казалось, он мгновенно перерос их. Вместо этого он вёл себя спокойно и тихо, и пребывал большую часть дня в саду, где ухаживал за цветами и деревьями. Только там никто не мог ему помешать строить фантастические планы дальнейшей жизни. Он понимал, что до достижения шестнадцатилетия остается очень мало времени, и знал, что юношей и девушек, достигших этого возраста, ежегодно забирают из приюта на работы, которые были грязными и опасными. Он был уверен, что сможет найти свой собственный путь под безжалостно палящим индийским солнцем. Кем стать на улице, он к тому времени еще не решил. Но знал наперёд, что оказавшись один, станет хозяином собственной судьбы, непременно сможет добиться желаемого и построить счастье, хоть на шершавом асфальте хоть на горячем песке.

Шестнадцатый год в ветхих стенах приюта Масуду запомнился как самый мрачный. Вечерами он лежал в своей кровати и, закрыв глаза, старался нарисовать картину своего будущего существования за пределами приюта. Сначала он мечтал о профессии золотоискателя, но в то же время понимал, что начинать ему придётся с чего-то меньшего. Возможно, на первое время, он примерит фартук сапожника или встанет за переносным холодильником продавца мороженного. А может, он и вовсе станет пекарем или официантом? Масуд ел мало, так что став пекарем, он мог бы съедать по половинке булки в день. Тогда ему бы не пришлось тратить деньги на пропитание. А на сэкономленные деньги он сумел бы снять себе небольшую комнатушку где-нибудь в трущобах, которая, скорее всего, окажется сырой и заплесневевшей. Но, несмотря на это, комнатушка стала бы для него домом. Он смог бы приводить к себе друзей, ведь они у него непременно появятся. Собирать там свою большую библиотеку. Читать всё, что ему только вздумается.

Конечно, он мог еще выбрать и путь священника. Более того, это было бы проще всего — ведь он знал многое о вере от монахинь и из книг. Кроме того это означало надежную работу. Но юный Масуд никак не мог представить себе, что у него никогда не будет жены, о которой он мог бы заботиться.

И вот настал день, когда в приюте отмечали шестнадцатый день рождения Масуда. Задув свечи на маленьком яблочном пироге, он загадал желание — иметь много друзей и свою квартиру. На следующий день после своего шестнадцатилетия он собрал все свои вещи, предварительно трижды внимательно проверив комнату, в которой жил, после чего подошёл к настоятельнице приюта и заявил о том, что желает покинуть приют и начать свою взрослую самостоятельную жизнь. Он получил от нее свои документы и в этот момент пожилая настоятельница приюта даже прослезилась. Уход воспитанника по собственной инициативе в приюте был крайне редким событием. К тому же Масуд был умён, воспитан и вежлив, его любили за его самостоятельность. Возиться с ним, к счастью, никому не приходилось, разве что в раннем детстве. С заплаканными глазами и нахмуренными бровями, попрощавшись со всеми, он закинул за спину подаренный когда-то рюкзак со свитерами и джинсами. Масуд в последний раз вышел из приюта и направился в сторону города.