Я отвечаю за все? (джен)

Я лежу в темноте. Ночь. Окно не зашторено, но в комнате все равно темно: фонарь уже год как перегорел, а ближайшие стоят на перекрестках. И даже окна в доме напротив, как ни странно, почти не светятся. Не то чтобы они как-то могли осветить и мою комнату, далековато все же, но обычно их в это время довольно много. А сегодня все то ли спят, то ли разъехались в гости, в отпуск, на дачу… Даже машины не носятся с грохотом и свистом. Тишина. Покой. И во мне покой. Боль отпустила, но отчего-то я не могу заснуть. Все вспоминаю, вспоминаю. Что, зачем? Да просто так. Пока у человека есть настоящее, о прошлом он не вспоминает. Еще недавно я была полна сил, здорова, активна, пусть и не молода, и мое настоящее было настоящим — полновесным, полноценным. Как говорится, ничто не предвещало. Дети, внуки, свой маленький бизнес, которым занялась после выхода на пенсию. Банальное распространение, на самом деле, но все же бизнес, и неплохо идущий, благо, репутация у меня хорошая, годами наработанная, а бизнес тоже по специальности. Какой? Я врач, педиатр, аллерголог и, по необходимости, иммунолог. Сорок лет трудового стажа, от медицинского училища до коммерческой клиники с системой «Семейный доктор».

Как я мечтала быть врачом! Как стремилась учиться! И как училась! С детства слушала рассказы отца, как спасали его доктора после ранений, как седой фронтовой хирург отказался ампутировать руку — спорил и с коллегами, и с начальством, сказал, что рука его не только ему, отцу моему, пригодится, но и народу советскому еще послужит, а потому стоит трехчасовой операции — и сотворил чудо. И отец, деревенский паренек, только-только школу закончивший, мечтал, как вот кончится война, выгонят они фашистов, и он выучится на доктора, и сам будет спасать людей — потому что без рук, без ног, какая же это жизнь. Не вышло, уже в самом конце войны контузило его, и хоть врачи в очередной раз спасли, вытянули, на ноги поставили, здоровье восстановили, да все же путь в хирурги был ему закрыт. И если б не война недавняя, не потери, не быть бы ему даже деревенским фельдшером. Хорошим он стал медиком, пусть и не настоящим врачом, как мечтал, но люди ему были благодарны: умел он выслушать, за эмоциями и стеснением увидеть проблему настоящую, направить, добиться лечения — и коллег городских убедить, и — главное — самих пациентов.

Уже сейчас понимаю, как много людей благодаря ему не стали инвалидами, не умерли раньше времени. Кто тогда обращал внимание на мелкие недомогания, когда страну надо было восстанавливать? Забывали о себе, привычно не замечали, а он внимательный был и мечте своей не изменял. И мне ее передал, вместе со своими рассказами, вместе с книгами. Как я ими зачитывалась! «Дело, которому ты служишь». Так оно со мной и осталось: врач должен служить — помогать, спасать, заботиться о людях, да и о теории врачебной не забывать, все примечать, все на пользу пускать.

Ни разу в жизни не пожалела я, что выбрала профессией медицину: ни когда совсем молоденькой сутками училась, чтобы после училища в институт поступать, а потом училась и работала, и тоже сутками — чтобы в ординатуру взяли. В педиатрию я попала случайно — и тоже ни разу не пожалела. И даже в те девяностые, на которые все сейчас так ругаются, тоже не жалела: я сама профессию выбирала, не родители-врачи по блату пристроили, понимала, что гор золотых не будет, а работы и забот полной мерой. И хоть немало романтики в книгах было, но от реальности я не отрывалась. Оттого и не было разочарования и претензий к миру, дескать, уважения мало, зарплаты не хватает, квартиру отдельную не дают… Было уважение немалое, потому что в помощи не отказывала никому, а помочь могла, потому что даже взрослой учиться не ленилась — росла над собой, как говаривала моя первая наставница. А раз квалификация высокая и помощь реальная, то и ценили меня и коллеги — направляя пациентов на платные консультации, и начальство — выписывая премии и переманивая потом в платные клиники на работу, и благодарные пациенты, рекомендующие знакомым и незнакомым. А когда советская система разваливаться начала, так уже и дети подросли, выучились на излете, когда еще образование было по-старому крепким, а поблажек уже стало больше, да и свой бизнес завели. Так что не сразу, но появились и квартиры побольше, и дома свои, и возможность детей выучить, на кого им захочется, и самим работать не для денег, а для души. А я вот всегда для души работала, и потому, может, проблем у меня было меньше, и претензий к миру не имеется по сей день.

Да, и сейчас тоже их нет. Жизнь я прожила хорошую, настоящую, жалеть мне не о чем. И даже страхов нет: как там дети-внуки без меня? Не знаю уж почему, но в какой-то момент щелкнуло будто — все будет в порядке с ними. Жаль, что правнуков не дождалась, но и с ними все будет хорошо. Не то что хочу этого или верю — словно знаю откуда-то.

Страх остался один — перед болью. Я знаю, что скоро, совсем скоро она станет сильнее. Я ведь врач, да и привычка все подробно узнавать и проверять никуда не делась. И я знаю, как это бывает: еще недавно был человек здоровехонек, что и полный медосмотр подтвердил, а через неделю какие-то боли странные, а через месяц — скорбящие родственники и коллеги провожают в последний путь. Рак желудка, рак печени — скоротечны и болезненны. Кому-то успеют сделать операцию, если состояние и возраст позволяют. Кто-то протянет — и не рад будет — пару месяцев до смерти. Пусть жестоко это звучит, но многие при этом думают: отмучился. Очень верно думают, потому что боли в это время просто невыносимые, чем дальше, тем хуже. Одна радость — скоротечная болезнь означает и скорое избавление от боли.

И вот сегодня ночью, когда вроде и боль отпустила — что странно, и спать я почему-то не хочу — что тоже странно, я думаю, что не отказалась бы от помощи. Да, эвтаназия чревата злоупотреблениями, но есть такие боли, что и сильными лекарствами не снимаются, лишь приглушаются немного. Да и слышу я чуть не каждый день, что раковым больным, как и многим другим, впрочем, отказывают в обезболивании. Человеческий фактор, как говорят чиновники, а ведь сами устроили такую ситуацию, что врачи боятся обвинений в продаже наркотиков на сторону и не выписывают их в нужном количестве. А эта боль анальгином не снимается, да и тем, что посильнее, тоже. Нужно сильно подавить все реакции организма, едва ли не заморозить нервы, чтобы облегчить состояние тяжелобольного, у которого организм разрушается на клеточном уровне.

Я боюсь. Ужасно боюсь протянуть еще два месяца, хотя вероятность этого мала, раз уж операция признана бессмысленной. Но даже еще две недели при усиливающейся боли заранее кажутся мне бесконечными и пугающими.

Говорят, перед смертью человек за несколько секунд вспоминает всю свою жизнь, а я вспоминаю ее вот уже несколько дней. И ночей, теперь можно сказать. В бога я не верю, но сейчас, этими воспоминаниями, словно благодарю какие-то высшие силы за свою жизнь — наполненную радостью любимой работы, заботами, тревогой и счастьем помогать людям, растить детей, беспокоиться о них — но и радоваться их успехам. Это была прекрасная жизнь. Я действительно благодарна за нее. Жаль немного, что она была такой короткой — мне кажется, что я еще не все успела, я могла бы еще кому-то помочь. Но я не ропщу. Единственное, чего бы я для себя сейчас пожелала, — это легкая смерть. Быстрая смерть.

Пока я вспоминала и пугалась, за окном посветлело. Небо слева кажется сиреневым, только что не пахнет, а справа уже голубеет. На душе как-то легко, словно и последний мой страх исчезает, и я улыбаюсь, наблюдая за все более светлеющим небом. Скоро восход. Новый день занимается. А сейчас, кажется, и сиренью запахло. Я снова улыбаюсь, закрываю глаза и проваливаюсь во тьму.