Полёт на Сатурн (джен)

После жаркого дня вечерняя прохлада была… Даже не знаю, как выразиться. У моей бабушки есть странное присловье «как маслом по голове» — это означает что-то очень хорошее. Спорный вопрос. Если бы мне на бошку кто-нибудь вылил бутылку масла, я бы ему накидала по первое число.

Заросли акации по сравнению с жарким пустынным лагерем казались райским садом. Вы опять подумали на мою бабушку, что это она мне мозги запудрила религиозной чушью? Не-ет, про рай я сама прочитала. У Данте Алигьери. А бабушка у меня очень современная и вообще коммунистка.

Так вот, мы остановились на том, что я не могла выбрать место, где пореветь. Везде было классно, весело и здорово, и я жалела, что не догадалась удрать раньше. Мне на глаза попалась ромашка, и я захотела её сорвать, но в голове тут же выстроилась логическая цепочка: найдут ромашку, поймут, что я вылезала, и мне опять влетит. Ведь на территории лагеря не то что цветка — листочка живого не найдёшь. А рвать цветок просто так, чтобы потом выбросить, было бы глупо.

«Хватит отвлекаться!» — скомандовала я себе. Но только я сосредоточилась и приготовилась всхлипнуть, как прямо у меня над ухом раздался удивлённый мальчишеский голос:

— А чой-то ты тут делаешь?

Я аж подскочила. Повернувшись на сто восемьдесят градусов, столкнулась нос к носу с Колькой — тем самым будущим уголовником, которого ругали на каждой линейке. (Обычно люди бывают рыжими и конопатыми одновременно. Если рыжий, то конопатый, а если конопатый — то обязательно рыжий. Так вот Колька был ни капельки не рыжий, но конопатый. Не очень, правда. Слегка. Так, штук десять конопушек на носу и вокруг. Или двадцать).

— А ты? — подозрительно спросила я в ответ, понимая, что мои планы пореветь рухнули. Никто же не будет реветь при мальчишке.

— Убёг!

— Ну и я убегла, — ответила я, и мы захохотали.

— Погнали к реке? До отбоя поплавать умеем. Я там остров знаю.

— Подстрекаешь на преступление? — нахмурилась я. — На меня и так уже сегодня наорали.

— Ну так тем более надо искупаться. Раз уже наорали.

И мы побежали к реке. Угадайте, о чём я думала по дороге? Правильно, что у меня нет с собой купальника. А в том, что есть, я перед мальчишкой красоваться не стала бы, потому что мне уже не шесть лет. Может, скромно посидеть на берегу и поизображать из себя паиньку?

Когда я увидела блеск воды в закатных лучах, решение созрело само собой. Я скинула тапки и штормовку и с воплем:

— Вперёд, к победе коммунизма! — с разбегу прыгнула в холодную воду прямо в одежде. Там был обрыв, поэтому я благополучно окунулась по уши.

Колька на берегу гадски заржал и начал раздеваться. Я успела подплыть поближе и обрызгать его, пока он был сухой. Он заорал и прыгнул в реку, чтобы мне отомстить, и я с визгом поплыла удирать. Но догнать меня ему было раз плюнуть, и я, бешено работая руками и ногами, крикнула:

— Если нырнёшь и будешь хватать меня за ноги, я тебя утоплю!

— Не боись. А чего у тебя руки зелёные?

— Врачиха намазала.

— Вот … — обозвал врачику Колька, и я согласилась.

— Ещё какая. А где твой остров?

— Да мы почти над ним. Ща, нащупаю… — Колька с отсутствующим выражением лица начал искать что-то ногами на глубине, и я поняла, что где-то меня кинули. Думала, что тут нормальный остров, по которому можно погулять, а не склизкая кочка под водой… — Нашёл! — завопил Колька. — Плыви сюда! Становись ногами!

Я подплыла, и он даже галантно меня поддержал, но когда мои пятки коснулись «острова», я поняла, что подобное испытание свыше моих сил. Под тёмной водой скрывалась такая противная гадость, что не описать словами! Что-то мерзкое, скользкое, покрытое тиной — будто на дохлую корову наступила.

— Блин горелый! — заорала я и поплыла кролем к берегу. Колька что-то кричал мне вслед, но я не разобрала из-за плеска воды.

Вылезти самостоятельно не смогла, потому что везде было скользко и не за что ухватиться. Хоть бы одна драная ветла или ольха выросла над водой, чтобы люди могли вылезать! Колька, однако, выскочил из реки без проблем и помог выбраться мне. Первый раз на моём веку, чтобы от мальчишки была польза. Я не шучу. Обычно от них только вред.

— Спасибо.

— Чего ты с острова-то ломанулась?

— Это не остров, а гадость какая-то.

— А ты что, пальмы хотела?

— Да ну тебя. Пора в лагерь, а то хватятся.

— Не, до отбоя ещё двадцать две минуты, — сообщил он, гордо глядя на здоровенные часы. Я их только сейчас заметила на его руке.

— И ты в них купался? Намокнут же.

— Это непромокаемые. Брат подарил. Он военный.

— Ого, — сказала я. Надо же было что-то сказать.

Пока Колька одевался, я кое-как помыла ноги и всунула их в тапки. Лилось с меня как из лейки. А потом мы с Колькой без лишних слов побежали к лагерю. Когда перелезали через забор, Колька совершенно неожиданно спросил:

— А зовут-то тебя как?

— Вика. А ты — Колька, я знаю. Тебя каждый день песочат.

— Завтра и тебя песочить будут, — пообещал он, сиганул с забора и помчался к своему бараку. Я показала ему вслед язык, спрыгнула, оглянулась по сторонам и чинно пошла домой. То есть к девчонскому бараку.

* * *

То, что я мокрая с ног до головы, развеселило всех неописуемо. Я переодевалась, прятала мокрые шмотки, чтобы развесить их на грядушках после ухода Алевтины, расплетала слипшиеся и пахнущие тиной косы — а девчонки упражнялись в остроумии. Я даже подумывала, не соврать ли, что меня облили водой малолетки из четвёртого отряда, но решила пока помалкивать.

— У неё же руки зелёные — вот она и решила теперь жить в болоте с лягушками! — сострила Машка, и ей начали поддакивать.

— Небось за свою приняли, га-га-га!

— А как от неё тиной воняет.

— Лаптева, у тебя ещё хвост не вырос? Рыбий. Га-га-га!

— Дуры все, — объявила я. — Уже почти девять, щас Алевтина придёт, — и легла в постель.

На деревянном крылечке раздались шаги, и дуры попрыгали в кровати, но это была всего лишь припозднившаяся Эрка.

— Ой, что я видела! — закатила глаза она. — Вы закачаетесь.

Дуры навострили уши, но тут вошла воспитательница и наорала на нас, что мы не спим.

— Чтобы это было в последний раз! — прошипела она, выключила свет и вышла.

Девчонки тут же вскочили и сгрудились на Эркиной кровати. Зашуршала газета, и посыпалась на пол шелуха от семечек.

— Ну, что? Что ты видела?

— Наша царевна-лягушка, оказывается, бегает купаться на речку без разрешения.

— У-у… — послышался разочарованный хор. — Эка невидаль, пол-лагеря так делает.

— Но не все бегают на речку с мальчиками, — таинственно пропела Эрка.

Я навострила уши, делая вид, что сплю. Делать вид было трудно, потому что в глаза било заходящее солнце, а занавески в палате символические, сквозь них всё видно. Мальчишки по ночам заглядывали к нам в окна с фонариком, и мы даже пытались заклеивать стёкла газетой, но за это тоже ругали.

— О-о! — заинтересованно прошелестела общественность.

— Спорим, не угадаете кто её суженый-ряженый! — Эрка чуть не лопалась, и я решила испортить ей удовольствие.

— Если ты про то, что мы с Колькой на реке были, то ты попала пальцем в небо. Я его там случайно встретила, и он предложил сплавать на остров. Что мне, отказываться, что ли?

— Случа-айно, ка-ак же! — гнула своё Эрка. — А кто ему на всю реку орал: «Я тебя люблю?»

Девчонки замолкли.

— Что, правда любишь? — затаив дыхание, спросила Танька рыжая.

— Не «люблю», а «УТОПЛЮ», глухая тетеря! — заорала я. — Одно на уме. Я боялась, что он меня за ноги хватать будет.

Они заржали — уже над Эркой, и снова захрустели семечками. Я встала и развесила своё мокрое шмотьё, перевернула намокшую от волос подушку и снова легла. Волосы пришлось свесить с кровати, но не как-нибудь, а свернув, чтобы концы не трепались по полу. У нас на полу ужасно грязно.

Вы пробовали заснуть в девять вечера? Вот и мы не могли. С девяти до десяти грызли семечки и просто трепались, а с десяти до двенадцати рассказывали страшилки. Но сегодня мне в болтовне участвовать не хотелось, и так впечатлений хватало. Рисунок, фломастер, проработка, Колька, запретное купание… Я это всё вспоминала, вспоминала и не заметила, как стемнело. Девчонки перешли к страшилкам.

— Мы в июне на свёклу ездили, — негромко начала Иринка (одна из). — На ЗИЛе. Как я боялась с краю садиться — слов нет. Там борты низенькие, сантиметров двадцать, упасть как нечего делать.

— Двадцать? — изумилась Нинка-Нинель. — Напугала обезьяну бананом. Вот нас возили — там борты вообще с ладошку. А если у левого борта сидишь, то кричи караул. На повороте занесёт — полетишь прямо под колёса. Особенно если по средней полосе обгоняют. И ничего учительнице не вякнешь, велели садиться с краю — сядешь как миленькая. Мы, правда, не на ЗИЛе ездили, а на ГАЗике.

— Как я эту свёклу ненавижу, — пожаловалась ещё одна Иринка. — Тяпаешь, тяпаешь, борозде конца-края не видно, а солнце шпарит, аж башка болит.

— Белоручка, — фыркнула Танька рыжая.

— Я не белоручка, просто у меня каждый год в начале лета насморк. Не знаю что с ним делать, и нафтизин капаю, и аспирин пачками жру, а он всё равно. Врачиха освобождение не даёт, потому что температуры нет. А мать говорит, что я на сквозняке простужаюсь, и мне на солнце полезно прогреться. Вот и езжу на свёклу сопливая.

Девчонки захохотали, представив себе сопливую Иринку.

— Тише ржите, а то Алевтина опять придёт, — припугнула их вторая Танька.

— Ей некогда. Она небось с завхозом любовь крутит, — предположила Эрка.

— Одно у тебя в голове, — пробурчала я, и все опять заржали.

— А какая у неё пломба в переднем зубу здоровенная, — изрекла Машка. — Лучше бы уж коронку поставила, а то за километр видать.

— Под коронку весь зуб обтачивать надо, — возразила ещё одна Иринка, третья. — А это знаешь как больно? Особенно передние зубы.

— Ой, я так боюсь зубы лечить, — подала голос четвёртая. — У меня даже если малюсенькая дырочка в зубу — я уже боюсь.

— В Москве знаете какие зубные кабинеты? Там садишься в кресло, и тебе на руки — ремни, на ноги — ремни, и голову фиксируют, чтоб ты не мог дёргаться. И сверлят.

— А почему когда удаляют, наркоз делают, а когда сверлят — не делают?

— Когда сверлят, нельзя обезболивать. А то наркоз отойдёт, а у тебя там нерв пломбой прищемило. Представляешь, какая боль будет?

— Мне зимой нерв удаляли. Я за три дня с мышьяком чуть не подохла. Реву ревмя на уроке, а учительница орёт: «Ты что слёзы льёшь? Ума у тебя нету?» А я и сказать в ответ ничего не могу. Девки знают, что у меня мышьяк во рту, а учительнице тоже слово сказать боятся. А потом врач как начал этот нерв выковыривать! Говорят, это быстро — хрена! Целую минуту по кусочку выдёргивал. Я визжу, а он надо мной ржёт: «Как же ты будешь…»

Они ещё долго болтали, но я уже не слушала. Мне было тепло и уютно, и под их монотонную беседу я незаметно заснула.

* * *

Вы можете сказать, что у меня совершенно нет описаний местности. А я не знаю, как эту гадость описывать: две лавки, три коряги и бараки рядами. Единственная красивая вещь — железная палка с красным флагом, который каждое утро поднимают по верёвочке.

Утром на линейке после поднятия флага Нельзя объявила, что в субботу будет День Открытых Дверей. Это значит, что к нам приедут повидаться родственники. В честь этого дня соберут ещё одну торжественную линейку, на которой мы будем петь хором под баян, расказывать стихи наизусть и ходить строем, а ещё вручат награды победителям конкурса на лучший рисунок. По завершении торжественной части можно будет пообщаться с родными.

«Это хорошо, — шепнула мне Танька рыжая. — Сладкого привезут».

Сладкого хотелось до умопомрачения. В столовке из сладостей было только одно — коричневый компот с булочкой, и я к концу недели впервые поняла, насколько привыкла в конфетам. Лагерь лагерю рознь, и по рассказам девчонок, в других лагерях пионеры без проблем гуляли по окрестностям и покупали ириски. Но нас наружу не выпускали, так что приходилось есть только полезное.

После эстафеты, речки, хождения строем с песней «Взвейтесь кострами» и шахматного турнира Люся проинструктировала наш отряд, как вести себя во время Дня Открытых Дверей.

— Чтобы никаких сцен не закатывали! Вести себя прилично. Даже если любимая бабушка будет вас кутать в шарфики на тридцатиградусной жаре — терпите. И если кому привезут сладкое — немедленно сдайте Марье Ивановне. Она будет выдавать вам по одной конфете. Если родители спросят, как живётся в лагере, отвечайте, что хорошо. Поняли?

— Поняли!

— Смотрите мне! Помните, что между отрядами идёт соревнование. Лучшему выдадут памятную грамоту, а худший не допустят до танцев. Я за всеми слежу!

Сложность заключалась в том, что суббота была завтра. Нет, я против своих родных ничего не имею, они у меня замечательные, вот только у бабушки забота обо мне иногда зашкаливает. И я была бы рада, если бы ко мне приехали мама и папа. Визита бабушки я почему-то побаивалась.

В течение дня я несколько раз виделась с Игорем, но делала вид, что не узнаю его. А вот с Колькой мы даже поболтали вечерком, когда жара спала. Просто так, ни о чём. Я сидела на лавочке, а он стоял рядом и раскачивал ветку клёна, пытаясь её сломать. Народ слонялся без дела, бегал друг за другом, прыгал в резиночки и на нас пока не обращал внимания.

— На речку махнём опять? — пригласил меня Колька, но я так умоталась активным отдыхом, что новых приключений совсем не хотела.

— Ну её. Вчера за нами Эрка подглядывала, растрезвонила на весь отряд.

— Это расфуфыренная-то? Да шут с ней, пусть подглядывает. Завидует тебе, вот и трезвонит.

И тут я увидела Игоря. Он прошёл мимо нас и так на меня поглядел! Я чуть сквозь землю не провалилась. Хорошо, что Колька стоял к нему спиной и ничего не заметил. Игорь глянул на меня так, словно я была распоследней скотиной, отвернулся и ушёл по своим делам. Что-то тут нечисто… Я вспомнила наш с ним разговор в автобусе и спросила у Кольки:

— Слушай, а ты не в курсе, что тут за научная контора поблизости? Мне Игорь рассказывал.

— Очкастый, что ли? — презрительно сказал Колька и сплюнул себе под ноги. — Ну, видел я эту контору. Размером с синхрофазотрон. А что?

— Да просто интересно. Он говорил, что там спрятан космический корабль, и даже обещал его показать.

Колька присвистнул.

— Прям обещал. А кто его туда пустит?

— У него там отец работает.

Колька опять присвистнул, и я дала себе слово за эту смену научиться свистеть. Но тут горнист протрубил отбой, и нам пришлось разойтись по баракам. То есть, по корпусам.

* * *

Ко Дню Открытых Дверей мы разучили песенку. У некоторых было задание выучить стих, но мне повезло. Я вообще не люблю выходить на сцену и тому подобное. Торжественная линейка началась в одиннадцать, нас выстроили по струночке и велели не болтать в строю. Родственники уже приехали, но пообщаться нам не дали. Мамы, папы, бабушки и дедушки сидели на скамейках, мы стояли буквой «п» и незаметно хлопали комаров на ногах. То есть, хлопали девчонки. А мальчишки были в штанах.

Прозвучал горн, и под барабанную дробь вынесли знамя. А потом к микрофону вышла Марья Ивановна и произнесла речь. Микрофон изо всех сил старался её перешипеть и пересвистеть — последнее у него получалось даже лучше чем у Кольки — но не на ту напал. Марья дунула в микрофон так, что у всех заложило уши, и погнала рассказывать, какой у нас хороший лагерь и какие мы тут все здоровые и счастливые.

Я стояла в заднем ряду и не видела, кто ко мне приехал, слышала только, что кто-то из мам или бабушек оглушительно кашлял и чихал. Потом Марья стала объявлять победителей по рисункам, и я, чтобы не заснуть, стала вспоминать, как мы с Колькой барахтались в реке.

— Иди, дура! — зашипели на меня девчонки, пихая в спину. — Оглохла?

Ничего не соображая, я вышла вперёд и чуть не села: в руках у Марьи был мой рисунок с алыми стягами. Я вспомнила историю с фломастером, и мне стало нехорошо.

— Вика Лаптева из первого отряда получает первое место! — прогрохотал из динамиков голос Нельзи.

Народ захлопал, мальчишка из знамённой группы забарабанил, перекрывая кашель и чих больной родственницы. Вожатая (не Люся, а ещё какая-то) пожала мне руку и надела на шею бумажную медаль. Обалдевшая я протопала обратно и встала в строй. Вот уж не ожидала, что моя кривая мазня вообще получит хоть какое-нибудь место, тем более первое, но обалдела я не от этого. Проблема была гораздо крупнее. Когда я под барабанную дробь получала награду, то, украдкой оглянувшись на скамейки с гостями, увидела в середине первого ряда свою бабушку и теперь молилась всем богам, чтобы ей не взбрендило обзывать меня Викукой перед всем лагерем.

Раздали остальные награды, но я всё прозевала, думая свою тяжкую думу. Потом пионеры читали стихи про Родину и войну. Потом мы, первый отряд, прошлись строем, распевая «Вместе весело шагать» под баян, и я подумала, что на этом торжественная часть закончится — ведь мы стояли на жаре уже час и всем напекло головы. Но плохо я знала Марью! Ей любая жара была нипочём, и наша доблестная Нельзя начала вызывать к микрофону родственников, чтобы те тоже что-нибудь сказали.

Сначала вышел чей-то важный и толстый дедушка и минуть десять (мне показалось, что год) рассказывал о пользе зерновых в хозяйстве. А ещё сказал, что его колхоз дарит лагерю телевизор. Мы все захлопали.

Потом вышла чихающая и кашляющая женщина и пафосно объявила, что Лёсенька у неё единственная дочь, что она в городе без Лёсеньки очень скучала и вот приехала повидаться, несмотря на болезнь. Ибо никакие болезни её не остановят, когда речь идёт о ребёнке. Лёсеньку вызывать не стали. Марья отдала несчастной свой носовой платок, сочувственно покивала и под аплодисменты общественности спровадила обратно на лавочку.

И грянул гром. В смысле, Марья пригласила мою бабушку.

Сначала бабуля немного рассказала о буднях советской милиции, где она проработала всю жизнь, и у меня немного отлегло от сердца. Но бабуля плавно перешла к своим пенсионным будням, и я подобралась.

— Ну что я могу сказать? Я прожила хорошую жизнь, которую посвятила служению Родине. Мне есть чем гордиться. Я вырастила прекрасного сына, который, к сожалению, не пошёл по моим стопам, и у меня подрастает прекрасная внучка. Надеюсь, что когда-то она тоже вольётся в ряды советской милиции. Воспитанию внучки я отдаю теперь всё своё время. Она моя радость и отрада. Растёт красавицей! Я была так горда, когда сегодня при выдаче наград увидела эти пшеничные косы! Где ты, моя Викусенька, иди, я тебя обниму!!!

Я стояла столбом, глядя в асфальт. «Иди!» — зашипела Марья мне в ухо и для верности ткнула пальцем в плечо. Я вышла. Бабушка обхватила меня со всех сторон и троекратно расцеловала, после чего прослезилась. Марья тоже прослезилась за компанию и воскликнула в микрофон:

— Какая трогательная встреча!

— Бабушка, не надо, — процедила я очень тихо, но угрожающе.

Марья на меня шикнула, а бабуля продолжала:

— Как она тут у вас подросла в лагере! И косы пшеничные отросли! Красуля моя! Не верится, что ей уже тринадцать. Для бабушек внуки всегда остаются крохами. Я её маленькую знаете как звала? «Викусик-кукусик»!

Послышались смешки, и вожатые помчались успокаивать свои отряды. Нельзя отобрала у бабушки микрофон, намекнула, что кое-кому пора на лавочку, загнала меня в строй и объявила торжественную часть закрытой. Знамя унесли обратно, стройные ряды распались, и родственники бросились к деткам. Но для меня было всё кончено. За те двадцать секунд, что потребовались бабушке, чтобы добежать до меня, я шесть раз услышала ехидный окрик: «Эй, Викусик-какусик!» и три жеманных вопля: «О, эти пшеничные косы», а какой-то гад басом взвыл: «Красуля!»

— Викукочка, тебя тут хорошо кормят? — налетела на меня бабушка, которую более ничто не сдерживало. — Почему у тебя ручоночки в зелёночке? Мальчики не обижают? Ты не пьёшь на ночь много жидкости?

Она старалась спрашивать как можно громче, и я услышала чью-то реплику: «Ребя, концерт продолжается».

— Бабушка, ну зачем ты так! — чуть не ревя, сказала я. — Ты можешь со мной по-человечески говорить?

— А я и говорю по-человечески! — грохотала бабушка. — Я всю жизнь работала в милиции, поэтому у меня такой голос!

— Секретаршей, — уточнила я, но бабушку было уже не остановить.

— Я тебе гостинцев привезла, конфеток, пряничков, домашних пирожков, сметанки, маслица, курочки, яблочек, огурчиков, тут небось не кормят. И мама тебе вещички передала — носочки, трусики новые. Тут постирать-то негде… Куда!!!

Жизнь закончилась. По крайней мере, нормальная. Размазывая слёзы, я галопом бежала в барак под улюлюканье лагерных товарищей.

— Лаптева, вернись! — заорала Марья, но мне было плевать. Сегодня вечером после отбоя я твёрдо решила утопиться.

* * *

К бабушке я так и не вышла. Две Таньки и Эрка меня поддержали и помогли забаррикадироваться прутом из кровати, когда бабушка к нам ломилась. Тут надо отдать должное Нельзе. В лагере она, думаю, на всяких бабок насмотрелась и не стала устраивать скандал на глазах у гостей. Вместо того чтобы орать «Откройте дверь немедленно!» она решила вопрос мирным путём, нашептав бабуле что-то на ухо и уведя её под ручку. Мне потом рассказывали, что они два часа сидели в столовке, дули ячменный кофе и болтали. Даже адресами обменялись. Потом родственники погрузились в автобусы и уехали, и День Открытых Дверей, который для меня стал днём закрытых дверей, закончился. Но просто день продолжался, а с ним и проблемы.

Протрубили к ужину. Пришлось собрать в кулак всё своё мужество и переться на другой конец лагеря в столовку. Слева, справа, позади, впереди, даже, кажется, из-под земли и сверху раздавалось:

— Кукусик-кикусик!

— Красуля, ты свои пшеничные косы на хлеб сдавать не собираешься?

— О эти косы!

— Покажь, чего тебе мамаша передала, мож, мне подойдёт!

— Не пей на ночь много жидкости! А то пшеничные косы отвалятся!

Я даже огрызаться не пыталась, потому что стало бы только хуже. Макароны с котлетой в глотку не лезли, и я выпила только компот. После ужина меня подозвала Нельзя и спросила, что делать с бабушкиными гостинцами. Отдать их мне она не может, потому что нельзя, хранить их тоже нельзя, потому что они скоропортящиеся, а в холодильник такой объём просто не влезет. И она широким жестом пригласила меня на кухню, куда вволокли баул с продуктами, привезённый бабушкой. Когда я увидела этот баул, мне чуть плохо не сделалось. Кубометр, без преувеличения! И как она это дотащила?

— Ну на всех поделите, — предложила я, — тут весь лагерь накормить можно.

— Но так не положено! Это нарушение!

— Ну придумайте что-нибудь, — заныла я. — Можно, я пойду?

— Иди, — махнула рукой Нельзя и принялась отдавать приказы поварихам.

Не знаю, что сталось с гостинцами — может, их в обход всех правил скормили пионерам, а может, разделили между персоналом или вообще выкинули. Мне было всё равно. В барак я бежала бегом, и полный набор дразнилок нёсся за мной как шлейф. Когда я захлопнула скрипучую дверь, меня встретил добродушный хор:

— Пшеничные косы пришли!

Я их обругала всеми словами, которые выучила за неделю в лагере, плюхнулась на свою койку лицом вниз и в отчаянии прокричала в подушку:

— Вам бы только ржать! А завтра танцы! Я хотела волосы распустить! Как я теперь пойду? Меня же этими гадскими косами заклюют.

— Вот теперь ты поняла, Викочка, что это такое, когда тебя все дразнят, — раздался тоненький голосок. Не поверив своим ушам, я села и оглядела барак. Говорила Бама. Я впервые услышала, как она разговаривает. Точно, мы её поддразнивали, было такое. Но добродушно же, не со зла.

— Бама, иди прямо! — крикнула Танька рыжая.

— Твоё дело — готовить доклад совету дружины! — напомнила ехидная Машка. — Ты ж у нас председатель, тебя весь отряд выбрал.

— Не орите вы на неё, — пробурчала я. — Это и правда очень паршиво, когда прохода не дают. Хоть из палаты не выходи. Вот что мне теперь с этими пшеничными косами делать?

— Резать, — сказала вдруг Эрка. — без вариантов. Тебя же запомнили не по лицу, а по длинным косам. С каре не узнают! Если отсадить — будут думать, что это не ты, а кто-то ещё. И покрасить для верности.

Идея мне понравилась. По крайней мере, теперь можно было не топиться.

— Отсадить — это класс, — обрадовалась я. — А чем красить-то?

— Хна первый раз не ляжет, — заявила одна из Иринок.

— С басмой нет, а одна ляжет, — возразила Нинка.

— Какая хна? — испугалась я. — Я что, рыжая буду, как дура? Прости, Таня…

— Вуаля, — сказала Эрка и вынула из-под подушки вязаную косметичку, а из неё — коробочку с краской для волос. После того обыска она не хранила ничего в тумбочке. — Светло-каштановый. Скажите спасибо, что у меня мама парикмахер. Я у неё много чего спёрла! Как чуяла, что пригодится.

Не успела я опомниться, как меня усадили перед зеркальцем, замотали простынёй и начали стричь. Ножницами щёлкали аж двое. Поиграть в парикмахерскую хотели все, и вокруг меня целых полчаса слышалась деловитая возня и шёпот:

— Дай, я.

— Куда режешь, криворучка!

— Водой надо сбрызнуть…

Какая-то зараза набрала в рот воды и с непередаваемым звуком оросила меня ледяным душем, а я это всё героически терпела. Они остригли мне волосы до плеч, но криво и теперь изо всех сил ровняли, делая моё каре всё короче и короче.

Эрка не выдержала, отобрала у них расчёску и ножницы, велела мне наклонить голову вниз и лихо оттяпала чёлку, а потом сама всё подровняла. Под её лёгкими руками воронье гнездо превратилось во вполне приличную причёску, и я воспрянула духом.

— А красить будем ночью, — сказала Танька. — После отбоя. Чтобы не застукали. И это… Убрать бы волоса. А то тут некоторым кукурузные палочки привезли. Чтобы жрать без шерсти.

— Кому палочки привезли? — вскинулись девчонки.

— Сначала уборка.

Увидев чёртовы, то есть свои, пшеничные косы, валяющиеся на полу вперемешку с семечной шелухой, я не испытала ни малейшего сожаления. Наоборот, с нетерпением ожидала отбоя, чтобы покраситься. Мне нравилось название цвета — светло-каштановый. Если бы я знала, что на языке парикмахеров «светло-каштановый» означает «почти чёрный»! Но я опять забегаю вперёд.

Ни веника, ни совка нам не полагалось, но при этом в бараке, простите, корпусе, должна была быть чистота — за семечки ругали. Мы сгребли мусор использованной бумагой для рисования (пригодилось светлое будущее) и закинули в сетчатую урну, из которой всё сыпалось, улеглись по койкам и стали считать минуты до прихода Алевтины. Когда воспитательница заглянула, чтобы проверить носки, то даже перепугалась:

— А что это вы такие дисциплинированные сегодня? Даже свет сами выключили. Ну-ну, спокойной ночи. Носки завтра проверю.

Мы вылежали ещё минут двадцать на случай, если она вернётся, а потом я включила фонарик, и Эрка начала меня красить. Я никогда в жизни не была в парикмахерской и понятия не имела, через какие муки приходится проходить женщинам ради красоты. Эрка взболтала в той самой жестяной миске, упёртой из столовки, содержимое двух пузырьков, и поднялась такая вонь, что все девчонки начали стонать и охать:

— Фуу, вонизм!

А Эрка выхватила мою зубную щётку из стаканчика и начала вымазывать мне голову этой дрянью. Ужас как щипало, но я терпела, зажмурив глаза. Как я той ночью не померла, сама не знаю. Вымазав всё, Эрка сказала, что хватит, и велела мне закутать голову целлофановым пакетом.

— Где я пакет возьму? У меня есть один в кладовке. Знала бы, взяла бы.

— Тогда так сиди, — фыркнула Эрка. — Я своё дело сделала.

— Больно, — пожаловалась я.

— Зато красивая будешь.

— Подожди, а когда смывать-то? — взмолилась я.

— Блин горелый, а ведь ещё и смывать надо! — Эрка задумалась. — Душевую только завтра откроют. Под умывальником нельзя — застукают. А не смывать тоже нельзя — кожу разъест.

— Ну, спасибо. Удружила. Я теперь что, лысая останусь?

— Снявши голову по волосам не плачут, — утешила меня Машка и загоготала, а за ней и остальные.

— Придётся на речку бечь, — вздохнула Танька рыжая и потянулась за одеждой.

— Ну тогда щас бегите, потому что смывать надо через полчаса. Как раз добежите.

— А ты?

— А я красила. Мыло не забудьте!

В общем, сопровождать меня вызвались Танька и Нинка. Я надела штормовку и портки, которые ещё вчера были штанами, девчонки тоже утеплились, и мы вылезли из барака. Чтобы не пугать народ, я кое-как прикрыла то, во что временно превратилась моя голова, скомканной «Пионерской правдой» и нахлобучила капюшон. Оглядевшись по сторонам, Танька шепнула:

— Чисто!

И мы припустили к забору. Перелезли, и тут пригодился мой фонарик. Мне за каждым кустиком мерещились змеи и хулиганы. Ночью вообще очень страшно, особенно в кустах, а когда темно, то страшно вдвойне. Но свербёж на башке был ещё страшнее. Когда мы выбежали на берег, я разделась, схватила мыло в горсть и плюхнулась с обрыва. Хорошо, что светила Луна, а то бы у меня духу не хватило туда прыгнуть в полной темноте.

Здесь меня поджидала некая сложность. Спрашивается, как отмыть башку, если до дна метра три и ногами не на что опереться? И тут я вспомнила про Колькин остров…

Ох, хватит на сегодня. Как-нибудь потом расскажу. Единственное, что было хорошего за этот ужасный день — кукурузные палочки, которые одной из Иринок привезли родители.

Заснула я в два.