Their triage (джен)

Боб чихнул и проснулся. Назойливый солнечный зайчик скользил по подушке, иногда перепрыгивая на лицо, с улицы через приоткрытое окно доносился божественный аромат свежих булочек — если поторопиться, то по пути на работу можно успеть захватить в пекарне на углу кофе и маффин.

Насвистывая и улыбаясь, Боб сунул ноги в тапочки. День был чудесный, он чувствовал себя не по возрасту бодрым и полным сил, хотелось немного почудить — к примеру, отказаться на денек от привычного полосатого галстука и повязать лимонно-желтый шейный платок, подаренный на прошлый день рождения Стэном из рентгенологии. Боб представил, как вытянется лицо Перри Кокса, прикинул, какой колкостью тот мог бы прокомментировать его внешний вид, заготовил пару не менее острых ответов и, беспричинно счастливый, принялся за утреннюю зарядку.

Пятнадцать минут спустя Боб спустился на первый этаж, поправил платок у слегка помутневшего зеркала, широко улыбнулся отразившемуся в нем немолодому мужчине.

— Желтый тебя старит, Боббо, — хохотнул он и направился к закрытой двери в конце коридора. — Проснись и пой, дорогая, — костяшками пальцев он постучал по косяку и умолк, ожидая услышать привычное «Катись к черту, Роберт Келсо!».

Почти каждое утро Энид приветствовала его этими словами. Боб в ответ желал, чтобы у нее сломалась инвалидная коляска и дорогая супруга провела бы весь день наедине со своей злобой, Энид в свою очередь выражала надежду, что он откусит свой поганый язык, и Боб, посмеиваясь, шел к машине — перепалка с женой бодрила и настраивала на рабочий лад. К этому времени как раз приходила сиделка — Мария Лопес... Или Гомес? Боб никак не мог запомнить, хотя она работала у них больше пяти лет.

Но в это утро Энид не ответила — из-за двери вообще не доносилось ни единого звука. Боб постучал еще раз и, не получив ни приглашения войти, ни требования катиться ко всем чертям, осторожно заглянул в спальню жены.

Она, в мятой пижаме и с пледом на коленях, сидела у окна. Ее длинные волосы были нечесаны, а пухлые пальцы монотонно толкали туда и обратно обод колеса инвалидной коляски. Коляска тоскливо скрипела, ей вторили исцарапанные половицы. Энид молчала.

— Я сказал, проснись и пой, — повторил Боб, припоминая, когда в последний раз давал жене антидепрессанты.

Память забуксовала. Он отчетливо помнил, как растворял таблетку в ее переслащенном какао в тот день, когда Гаррисон привел домой очередного возлюбленного, а было это в начале месяца. Теперь же сентябрь близился к середине, и Боб не мог поручиться, что за прошедшую неделю хоть раз давал ей лекарство. Он чертыхнулся про себя и поправил платок, показавшийся вдруг затянутым слишком туго. Если бы Боб мог поручить это дело Марии, все стало бы куда проще. Но он и так получал антидепрессанты в обход системы — не стоило дразнить гусей и рассказывать кому-то, что он пичкал жену таблетками тайком. Ради ее же блага, разумеется.

— Как чувствуешь себя, дорогая? — Боб приблизился к ее креслу и осторожно заглянул в лицо.

Судя по всему, жена ночью совсем не спала — под глазами залегли густые тени.

— Как я себя чувствую, Боб? — без всякого выражения отозвалась Энид, не отрывая взгляд от окна. — Я чувствую себя дерьмом, огромной зловонной кучей собачьего говна.

— Ну-ну, зачем ты так, — Боб взял ее за запястье, больше для того, чтобы прощупать пульс, а не утешить. — Разве все так уж плохо?

Она промолчала, и Боб выпустил ее подрагивающую руку. Даже он, никогда не уделявший психиатрии особого внимания, сходу понял: у Энид синдром отмены, в котором виноват сам Боб и никто иной.

— Поверь, я каждый день вижу в больнице такое, что тебе грех жаловаться. Может, попросить Марию сходить за твоим любимым тортом, как думаешь?

Энид медленно повернула голову, и Боб поежился — ее взгляд был пуст и невыразителен. Казалось, делай с ней что хочешь, режь или таскай за волосы, в ее глазах все равно не появится даже проблеска эмоций.

— Торт будет кстати. Он все исправит, всю мою загубленную жизнь. Но что это я — мне грех жаловаться. Я всего-то не могу ходить и вешу двести семьдесят фунтов.

Она помолчала, продолжая смотреть на Боба так, как могла бы глядеть на рыбака вытащенная из воды рыба.

— Понимаю, тебе сегодня грустно, — он старался говорить как можно более спокойно, — я помогу, и станет легче.

— Ты уже помог, Бобби. — Энид развернула кресло. — И помощь твою сложно недооценить. С чего бы начать? — Она медленно покатила прямо на него, заставляя позорно отступать к двери.

— Может быть, с того, что ты запретил мне работать и обрек на это тоскливое существование в четырех стенах, потому что, как ты говорил… «это не приличествует замужней женщине»? Или с того, что ты начал изменять мне сразу после свадьбы и продолжаешь до сих пор, хотя, видит бог, не проходит и дня, когда бы я не молила, чтоб твой грязный сморчок наконец отсох?

— Энид, как не стыдно! — Боб покачал головой, чем, похоже, только разозлил жену.

— Ты меня укоряешь? — В ее лице что-то дрогнуло, рот искривился, глаза сощурились, ладони сжали подлокотники кресла. — Ты сделал меня такой!

Она потянулась в сторону, зацепила кончиками пальцев очередной роман с фривольной обложкой и, не сказав ни слова, запустила его в Боба. Книга пролетела в дюйме от виска и врезалась в стену. Так же безмолвно и сосредоточенно Энид отправила в полет пудреницу, затем — стакан. Тот, ударившись о пол, разлетелся на сотни осколков.

— Твоя вина, что я была здесь, когда... когда... Я бы не стала инвалидом! — пропыхтела Энид и бросила последнее, до чего могла дотянуться — их семейную фотографию в серебристой рамке, на которой она, еще молодая и здоровая, держала на руках розовощекого карапуза и счастливо улыбалась в камеру, а Боб, засунув большие пальцы в карманы щегольского пиджака, стоял чуть позади. И расплакалась.

Слезы бежали по ее бледным рыхлым щекам сплошным потоком, падали на пижамную рубашку, расплывались некрасивым пятном. Руки безвольно упали на колени.

— Ты-ы-ы, ты-ы-ы-ы! — всхлипывая, мычала Энид. Боб попятился к двери, нашарил ручку и вылетел в коридор. Там, прислонившись к косяку, стояла Мария.

— Миссис Келсо не в духе, — криво улыбнулся Боб, — не стоит пока к ней заходить.

Спиной чувствуя настороженный взгляд сиделки, он взлетел на второй этаж, бросился в ванну и принялся перерывать полки спрятавшейся за зеркалом аптечки. На пол летели лосьоны и микстуры, ватные шарики рассыпались по зеленому коврику подобно градинам на лужайке, оранжевые баночки, полные таблеток, с глухим стуком ударялись о раковину.

— Вот ты где! — Боб зажал в руке нужный пузырек и поспешил вниз. Энид за это время каким-то чудом умудрилась сползти с коляски и теперь лежала у ее колес, закрыв руками голову. Она все еще рыдала, судорожно вздыхала и бормотала что-то, чего Боб никак не мог разобрать.

— Выпей, ну же, дорогая, выпей!

Боб приподнял голову Энид, поднес к ее рту таблетку, слегка надавил, заставляя разомкнуть губы. Она попыталась отвернуться, но он не позволил, и ей пришлось сдаться.

— Вот так, моя умница, вот так.

Боб молча гладил ее спутанные волосы до тех пор, пока Энид не затихла и не задышала ровнее, затем осторожно встал, снял с постели подушку и подложил ей под голову. Подумал немного и накрыл жену пледом. Он уже выходил из комнаты, когда в спину ему прилетело еле разборчивое:

— Я ненавижу тебя, Боб Келсо. Ты разрушил мою жизнь.

— Я знаю, Энид, знаю.

Мария нашлась на кухне. Сидела за столом, сложив руки — совсем как примерная школьница, и не поднимала на него взгляд, и Боб тут же разозлился: собственное чувство вины и без того затопило его, чувствовать осуждение еще от кого-то — о, это было слишком.

— У миссис Келсо нужно убрать, — процедил он сухо. — И пригласите кого-нибудь, чтобы поднять ее на кровать — она проспит до вечера.

Боб оставил на столе несколько купюр, вышел на улицу, хлопнув дверью чуть сильнее необходимого, сел в машину, включил и тут же выключил возбужденно залопотавшее радио. Он поправил зеркало заднего вида — неуместно яркий желтый платок бросился в глаза. Боб скрипнул зубами и завел машину — он здорово опаздывал в клинику.