Живые и мёртвые (джен)

Перед визитом следующего клиента я решила прогуляться — пополнить запас сигарет и взять на вечер бутылочку мартини. День выдался насыщенным, я давненько не принимала по шесть человек за сутки. Да вдобавок Мерзкая Маша одна стоила десятка истеричных дамочек.

Тем более что на улице было на редкость хорошо. Оглушительно пахла началом лета сирень, вопили отпущенные на каникулы дети. Восьмилетняя дочка соседей Алёна выскочила откуда-то из кустов и издалека помахала мне грязной ладошкой. Я отсалютовала ей сигаретой, и неторопливо двинулась по мощеной бетонными плитами узкой аллейке. Мне нравился этот район, и я знала, что баба Тома осталась здесь не случайно.

С Изнанки город здесь выглядел почти также, как и с человеческой стороны. Здесь не было внезапных провалов в Тонкий мир, как в хрущевке, где я в детстве жила с матерью и отчимом, местные покойники вели себя пристойно, а чужие — не заглядывали. Давным-давно, до войны, на этом месте стояла небольшая деревенька Пригорово, а там, где незыблемо стояла трехэтажная сталинка, когда-то притулилась покосившаяся избушка — дом баб Томиной бабушки и ее семьи.

Я догадывалась, что с Изнанки это место сильно изменила война. Тонкие сущности помнят лучше и дольше людей, и для них немецкие бомбы падали на эти улицы как будто вчера. Мне оставалось только гадать, насколько тихо и уютно здесь было раньше.

Но и сейчас наш квартал ощущался… спокойно. Я привычно притаилась за давно заколоченным ларьком, и уже там поймала свое отражение в циферблате часов. Время и отражения — то, что отличает сторону людей от Изнанки.

Здесь ларек стал телефонной будкой — такой же заколоченной. Впрочем, это нормальное явление, в тонком мире большая часть пригодных для людей объектов заперта на все замки. Опасаться стоит тех мест, где окна и двери открыты.

Обычно в Тонком мире осень — от самого начала до позднего, голого и мрачного ноября. Но наш двор отличался и временем года — здесь, как и у людей, было лето. Позднее, прохладное, с первой желтизной в листьях. Но все же еще не осень.

Вместо бетона под ногами была утоптанная земляная тропинка, срезающая дорогу через кусты, сквозь густую листву проглядывала давным-давно сгнившая и убранная на стороне людей беседка. Я оглянулась на дом.

Здесь в войну уже жила баба Тома со своими родителями, братом и бабушкой. Впятером они жили в той самой комнате, где потом устроили кабинет. Взглядом нашла окно — из-под фанеры не выбивалось ни лучика света. Бывшие, в отличие от мелкой шушеры и покойников, не любили соседствовать с людьми. И к лучшему.

Мне приходилось выходить в Тонкий мир в районе, где война до сих пор шла. Где бывшие люди, которые так и не могли понять, что умерли, снова и снова убивали друг друга. Где обычные покойники творили что хотели и не прочь были напасть на случайного визитера, а то и на зазевавшуюся ведьму, заглянувшую в это место по делам. Я всегда боялась мертвых больше, чем бывших. И может быть, зря. Баба Тома любила говорить, что правильнее — наоборот.

Задумавшись, я едва не наступила на кучу тряпья и поспешно остановилась.

— Э-э…

— Здравствуй, ведьмочка.

— Доброго, Михал Егорыч.

Тряпки зашевелились, и из них поднялось опухшее, багрово-синее лицо с кое-где проступающей сетью черно-зеленых сосудов. Вблизи было видно, что лохмотья — не одежда, а часть тела жутковатого существа передо мной. Точно так же давно приросли к покойнику костыли — правый к подмышке, а перед смертью отброшенный в сторону левый — к бедру. При ходьбе он Егорычу только мешал.

Это неправда, что с покойниками нельзя говорить. Заговаривать, давать знаки, хоть как-то обращать внимание на себя нельзя с бывшими. А мертвецу достаточно не называть своего имени. У них очень своеобразная память, и даже знав тебя при жизни, они вряд ли сопоставят воспоминание с тем, что видят сейчас. Иначе помнят мертвые ведьмы, но они и сохраняют в себе больше человеческого.

Егорыч, например, замерз в девяностые, когда мне было тринадцать, и я едва ли не жила у бабы Томы. Как-то под настроение я почти час слушала его треп — в том числе и о себе. Мертвый бомж рассуждал о том, что свято место, мол, пусто не бывает: раньше здесь жила ведьма, ученицу к себе водила, а теперь вот я поселилась.

— Не угостишь сигареткой?

Я протянула ему пачку с последней, и не без интереса проследила, как покойник пытается оторвать приросшие к карману спички.

— Огоньку, дядь Миш?

— Так потом не возьмешь после меня, побрезгуешь. — Он все-таки принял зажигалку, чиркнул и затянулся. — Слабые у тебя...

— Так женские. — Я не стала уточнять, что сигареты — оттуда, а он — здешний. Ему даже беломор весенним ветерком покажется.

— Хорошая ведьма: и здесь, и там все держишь, — Егорыч выдохнул сизое облачко и страшно, туберкулезно закашлялся. — Сегодня другая приходила, плохая. Черная. Бывшего с собой приводила.

Я вздрогнула. Черных в городе было немало, но одна сегодня побывала в нашем дворе точно. И во дворе, и в моей квартире. Бывшего с ней вроде бы не было, правда. Отстал по дороге? Или я его просто не заметила?..

— Какая черная, дядь Миш? Блондинка, в брючном костюме, с шарфиком?

— Красивая, — кивнул мертвый бомж. — Но черная. И бывший с ней молодой совсем был, но уже конченный. Жил, не думая — и умер не думая, так и не понял, что не стало его.

— Сам умер или помогли?

— Уж не знаю. Но дыра у него в затылке, как от гаубицы. Череп, как розочка, мозги распаханы, кровь за шиворот льет. А он, знай, идет себе за ней.

Покойник снова раскашлялся, я махнула ему рукой в знак прощания и быстро пошла в сторону магазина. Именно там меня ждал еще один… хм… осведомитель.

Посторонний умерший, который не понял, что уже не жив — это плохо. Особенно возле моего дома. С нормальными беспокойниками тоже порой хватало хлопот. Они могли убить тебя, обычно, с целью поесть, и этим мало отличались от простых хищников. Они знали правила игры: вчера жили по ту сторону границы, сегодня — по эту. Кому-то хочется просуществовать хоть таким образом подольше — и они охотятся на людей, чтобы как можно дольше сохранять форму. Другие, как Михал Егорыч, мечтают уйти — и становятся мертвыми толстовцами, срастаются с собственными тряпками и постепенно растворяются в Изнанке.

Хуже — бывшие люди. Они не умерли до конца, потому что не осознали свою смерть. Именно их можно обнаружить за своей спиной в последнем автобусе. Или увидеть их цепкий взгляд, выйдя покурить на балкон в три часа ночи. Именно они — вдруг грохочут сапогами по лестницам пустых домов.

Они никогда не замечают тебя сами и не охотятся на людей.

Но если обед мертвеца сам становится мертвецом, жертвы бывшего пропадают насовсем.

— Привет, коллега.

Здороваться первыми — эдакий хороший тон для живущих по правилам покойников. Эти они как бы говорят: со мной можно иметь дело. Вот и Дашка вежливостью никогда не пренебрегала. В отличие от дяди Миши, она не упускала возможности полакомиться собакой или даже случайно оказавшимся на Изнанке человеком. Но в своем дворе никогда не охотилась, да и встретив ведьму в другом месте, вежливо раскланивалась. Все дело в том, что она слишком хорошо осознавала свою слабость.

На первый взгляд рыжая девчонка лет двадцати пяти в джинсах и рваной фиолетовой куртке выглядела совершенно живой. Массу она нарастила уже с третьей жертвой, примерно тогда же закрылись псевдоплотью ее страшные рваные раны, нанесенные зубами и когтями мертвеца. Свежий, здоровый цвет лица и густые блестящие волосы недвусмысленно намекали: Дашка недавно плотно отобедала. И вряд ли собачатиной.

— И тебе привет. Приятного аппетита, я так понимаю, желать уже поздно?

— На два дня опоздала, — улыбнулась рыжая и продемонстрировала выдающиеся клыки — единственное, что внешне отличало ее от человека. — Бывшего ищешь?

— Тоже видела его? — напряглась я.

— Гриб рассказал, — захихикала покойница. Грибом она называла Михал Егорыча.

— А ведьму, которая его привела?

— Видела ту, которая от тебя выходила. Жуткая. Закурить дашь?

— Ну ты-то ерунду не неси. Сама знаешь: мои тебе, что курить, что радио слушать. Сходи на бульвар к Бабке с Папиросами.

— Я ее боюсь, — замотала головой рыжая. — Ты же в курсе: она там все время сидит, никуда не уходит. Лет сто сидит. И свеженькая, как вчера померла. Кого она жрет, по-твоему?

— Тогда не кури, — махнула рукой я. — Или у дядь Миши попроси, он к ней ходит, пускай и тебе возьмет. Расскажи мне про ведьму лучше.

— Он пока дойдет, у него все к карману прирастет, — надулась девица, но тут же повеселела. — А что, напугалась, увидела, что сильнее тебя?

—А она сильнее?

Видя, что на провокацию я не поддалась, Дашка посерьезнела:

— Черт ее знает. Ты в курсе: я такого уже не вижу, чтоб быть мертвой и при этом оставаться ведьмой, надо жрать как не в себя. Мне лень, да и жалко вас… людишек. А то смотри: забавно получится, если она тебя прищучит. Составишь мне компанию, будем вместе у этой блондинки сигаретки стрелять.

Дашка при жизни была колдуньей. Наглой, толком ничему не обученной, но достаточно сильной — и очень молодой, а потому очень смелой. Где-то она нашла вырванные листы из чьей-то книги, получила первые, обрывочные знания — самые сложные и опасные, про Изнанку и призыв — и начала истово, по крупинкам изучать магию. Пробовала самые дурацкие, откровенно рассчитанные на идиоток обряды из интернета, расспрашивала стариков — ей, студентке филфака, не привыкать было собирать фольклор.

На свою голову девица оказалась упорной — она все же чему-то научилась. И решила начать свою карьеру с дележки территории с соседкой-ведьмой. Со мной.

А я тоже была молодой и довольно глупой. Дашкин пыл разозлил меня страшно, и я решила, что отличным уроком для наглой выскочки станет запереть ее на пару дней на Изнанке.

В самом жутком ее месте — где сырой ноябрьский ветер с реки, и громоздятся груды ржавого железа, а ветер тоненько поглаживает детали старых механизмов. Я заперла ее в старом порту.

Вернулась гораздо раньше, чем собиралась сначала — уже к вечеру. Но Дашке хватило. Неопытная и необученная, она попросила помощи у той, которую посчитала себе подобной — слишком гладкой и ухоженной от человеческого мяса покойницы.

Так что когда я вернулась за девчонкой, ее уже доедала мертвячка.

Перед рыжей Дашей я постоянно чувствовала вину — потому и поселила ее у себя во дворе. Потом, правда, выгнала — смерть если и сказалась на характере девицы, то только в худшую сторону. За первую неделю она сожрала пустобреха моей соседки бабы Шуры и напрочь разругалась с Михал Егорычем. Первое — полбеды, хотя на месте покойницы я бы закусила самой старухой. Но к бомжу, мертвяку незлому и безобидному, я питала самые теплые чувства.

А еще через две недели Дашка попросилась обратно.

— Короче, не знаю, кто из вас сильнее, но я б на нее охотиться не стала. Сожжет в пыль, — подытожила девчонка и хитро посмотрела на меня. — Не зря она к тебе приходила, да?

Я улыбнулась, но ничего не сказала. Потому что не знала и сама. Действительно ли Мерзкая Маша такая уж необученная? С другой стороны, муж от нее и вправду ушел. От обученных любимые люди обычно не уходят — если их сам не отпустишь.