Пьеса №14 (гет)

— Дамы и господа, леди и джентльмены, мадам и месье! Добро пожаловать в «Цирк на краю», на единственное в мире представление, идущее одновременно в двух мирах!

Софиты вспыхнули, тени расцвели фантастическими очертаниями и под мнимо быструю, а на самом деле торжественно-маршевую музыку, начала разворачиваться пёстрая лента парад-алле.

Фокусники и танцовщицы, силачи и гимнастки, глотатели огня и жонглёры, дрессировщики и мимы… Хаос улыбок, блеска и огней. Феерия ловкости, изощрённая точность часового механизма в исполнении десятков гибких и сильных тел, словно сама музыка в одночасье распустилась красками и движениями.

Когда-то давно совсем маленькая Эмма спросила свою бабушку, зачем каждый день до кровавых мозолей на руках тренироваться на трапециях, лентах и канатах. Ведь можно просто выйти замуж, разве нет? Бабушка хрипло рассмеялась и потрепала Эмму по рыжей голове:

— Потому что красота и любовь достаются тому, кому ты их отдаёшь, детка. А ловкость всегда с тобой, сколько её ни дари. Как золото фей.

Незадолго до своей смерти, глядя на первое выступление Эммы под куполом, бабушка добавила кое-что другое:

— Красивым бывает даже неживое. Но ловким — никогда. Потому когда человек хочет почувствовать себя живым, он не вспоминает о красоте. Ему милее движение. Ловкий человек как будто может всё, он хозяин своей судьбы… Вот что дарит нам движение, даже чужое: мечту о свободе.

К тому времени бабушка всё больше сидела, а ходила только с палочкой. Пальцы, протянутые в такт её словам куда-то туда, во тьму под куполом, словно в молитве, — давно искорёжил артрит. Хрупкая птичка в клетке собственного тела, она всё ещё мечтала о полёте. Тем сильнее, чем крепче сжимал её горло страх смерти.

Так было и сейчас. Эмма широко улыбалась навстречу зрителям, раскрывая руки в изящном приветственном жесте и лихо печатая шаг под бравурную мелодию парад-алле. Готовая дать этим людям то, ради чего они пришли в «Цирк на краю»: не просто красоту, а отблеск ловкости и силы. Возможность почувствовать себя живыми. Обещание, что всё будет хорошо. Так ли важно, что сама Эмма едва в это верила?

…Она не поворачивала голову, но знала: её спутник идёт ей в такт, хоть он и не мог услышать мелодию. Разве что слухом памяти, так же как Эмма слышала его самого: вот на повороте он вскидывает скрипку, быстро пристраивает её между подбородком и ключицей — и добавляет в хор оркестра несколько лёгких и стремительных музыкальных фраз. Потом поднимает руки — в одной скрипка, в другой смычок — и впервые улыбается зрителям.

Ровно в этот момент Эмма приседает в реверансе. По-прежнему не поворачиваясь, но краем глаза всё же видя его руку и обшлаг сюртука: яркий серебристый силуэт, чуть полупрозрачный.

Такой же, как фигуры фокусника Терри и его ассистентки Милли, шедших чуть впереди и махавших публике. Такой же, как платья половины танцовщиц их труппы. И мим Альфред, шедший рядом со своим близнецом Френком. Атласно блестящий красный с чёрным костюм Френка, такой праздничный, яркий и «патентованно здешний», как говаривал распорядитель, контрастировал с белым сиянием Альфреда, как никогда подчёркивая границу между «здесь» и «там».

«Призраками» их давно не называли, но лучшего слова для молчаливых серебристых силуэтов, что совсем недавно были шумными и многоцветными людьми, никто так и не подобрал. Просто однажды мир проснулся наполовину более тихим и пустым.

Странное явление прошло сквозь города и посёлки, холодные северные земли и жаркие тропики, пустыни и побережья, леса и поля… Оно не замечало животных и растения, никогда не разлучало мать и маленького ребёнка, но в остальном — не знало ни преграды, ни пощады, поражая молодых и старых, мужчин и женщин, богатых и бедных. Оно вошло почти в каждую семью.

Благодарение небесам и учёным, теперь каждый знал: «с той стороны» всё выглядит наоборот: будто жизнь «там» осталась прежней, а все «здешние» обратились в серебристые фигуры, легко проходящие предметы насквозь. Было облегчением знать, что никто не умер и «там» всё хорошо. Ничего окончательного: как будто просто долгая разлука, когда увидеться не получается, разве что послать письмо с фотографией. Прошло время и многие, преодолевая барьер молчания между мирами, приспособились читать по губам, владеть языком жестов, оставлять записки на стёклах и зеркалах. Жизнь всегда берёт своё.

Но… всегда есть «но», верно? Иногда «призраки» на время пропадали или становились ещё прозрачнее. И кто тогда не боялся, что это конец?

Поэтому в «Цирк на краю» ходили не за красотой или весельем. За надеждой. Две труппы, когда-то бывшие одной, разбивали шатёр и ставили декорации так точно, что две реальности будто совпадали. А артисты, что на парад-алле, что во время номеров, словно не замечали, что половина из них «здесь», а другая — «там». И эта мнимая лёгкость (кто бы знал, скольких репетиций и истерик она стоила) заставляла людей на время поверить, что всё как-нибудь образуется, а возможно однажды и вовсе станет как прежде.

* * *

В гримёрной Эмма прошла между танцовщицами, мимоходом замечая, что те заново красятся, вытирая следы потёкшей туши. Ну что ж, если они хотели потратить четверть часа до выхода на слёзы, то пусть. Каждый выбирает своё.

У Эммы времени плакать не было. Все слёзы она пролила задолго до того, как жизнь стала такой странной. Она прошла к своему гримёрному столику, лавируя между пёстрыми клумбами пышных юбок танцовщиц. На зеркале сиял призрачный отблеск цифр «1» и «0». Эмма вырвала из блокнота страницу и поставила размашистое «10». А дальше — сначала забежать к музыкантам, положить листок рядом с пианино, дождаться кивка аккомпаниатора — мол, понял, иди себе — а потом так же быстро пройти к лестнице и подняться наверх, под купол.

— Эмма, привет, что тебе готовить?

Старый механик приветливо улыбнулся ей навстречу, вытирая руки о какую-то тряпицу и поднимаясь с ящика. Эмма считала, что доверие — пустая трата времени, но если в ком и была чуть-чуть уверена, то в Карле, смешном лысоватом человечке которого она помнила и знала с детства, но вряд ли смогла бы точно определить его возраст. В переплетении валов, шестерёнок, блоков и канатов он разбирался лучше, чем пианист в клавишах. И играл свою «симфонию», никогда не фальшивя.

— Привет, Карл! Ленты пять, четыре и восемь. И трапецию хорошо бы.

— Всё для вас! Опять драма?

— Десятка.

— Грустная она.

— Зато красивая, — улыбнулась в ответ Эмма.

На самом деле, плавные и меланхоличные композиции сейчас нравились ей куда больше. Не приходилось притворяться ещё и здесь. Эмма опустилась на колено, заглядывая в прорезь, из которой совсем скоро должна была спуститься к публике.

Красные и серебристо-прозрачные платья танцовщиц мелькали, сплетаясь и расплетаясь в узоры. Пожалуй, отсюда представление смотрелось даже красивее… Но вот номер подошёл к концу. Следующий выход был её.

Голос распорядителя жужжал где-то на дальнем плане, в руки сама собой легла лента. Виток, другой, третий. Вокруг ноги. Ещё виток вокруг талии. Наконец, Эмма крепко схватилась левой рукой за полотно и снова взглянула вниз, готовая шагнуть в пустоту. Заиграла музыка. Эмма медленно поехала вниз.

Пианино чуть-чуть фальшивило, да и не совсем подходило под мелодию. Но для Эммы это не имело значения. Её память слышала другое: звуки скрипки, нежные и стремительные, будто увлекающие тело за собой. Она кружилась волчком, натягивала и отпускала ткань, обращавшуюся то путами, то волшебными крыльями между ней и пустотой воздуха. Пытаясь передать чистую красоту того звука, что хранили её воспоминания.

Ближе к зрителям был натянут канат. И сейчас по нему осторожно и торжественно ступала серебристая фигура со скрипкой в руках. Эмма закончит свой номер ровно тогда, когда музыка смолкнет и скрипач окажется на площадке за канатом. И только пока Карл будет вытягивать её обратно наверх, она рискнёт на мгновение посмотреть на своего настоящего аккомпаниатора. Встретиться глазами и кивнуть.

* * *

Он пришёл в цирк три года назад.

— Не хочу, чтобы в мой номер кто-то вмешивался. И я ненавижу скрипку, — резко заметила Эмма, буравя глазами директора цирка и нервно качая ногой.

Канатоходца она старательно не замечала, даже не смотрела в его сторону. Но он вдруг подал голос сам:

— Я тоже.

Она скосила на него взгляд, удивлённая. А он неожиданно обезоруживающе улыбнулся и пожал плечами.

— Пришёл пробоваться на место механика сцены. Оказалось, что не нужен, — он развёл руками. — Хорошо, что я умею и кое-что другое… Но если вы настолько против, я…

— Эмма шутит, — с нажимом прервал директор, выразительно глядя на неё. — Вы нам отлично подходите, так зачем что-то придумывать? Воздушная гимнастка и канатоходец. Одновременно! Да ещё и одна музыка на двоих. Это красиво. Публике понравится. Думаю, со временем вы прекрасно сработаетесь.

Она многое могла бы возразить. И даже устроить истерику, если понадобится. Но вдруг заметила, с каким напряжённым вниманием скрипач-канатоходец следит за исходом разговора. Как побелели костяшки сцепленных в замок рук. И вдруг передумала.

— Ладно, — хмуро пробормотала она, уже чуя, что пожалеет, — но его канат должен быть как можно дальше от моих снарядов.

Не пожалела. Ни одна музыка ещё никогда так не подходила ей, подстёгивая и заставляя изобретать что-то новое. А Мартин — так звали скрипача — заметив, что Эмма легко импровизирует, предложил время от времени менять мелодии. Хотя какое там предложил: начал подначивать, что это ей не по зубам. Они вообще довольно часто подначивали друг друга. Однажды Эмма со смехом вспомнила:

— А кто говорил, что не любит, когда в его номер вмешиваются?

— Ты? — округлил глаза он.

— Ты ответил, что полностью согласен. Значит, и ты тоже.

Он вдруг посмотрел куда-то мимо неё. Улыбка с его лица сошла, будто её стерли губкой, а лицо как-то сразу постарело в такт напряжённому немигающему взгляду в пустоту.

— Я… имел в виду, что тоже ненавижу скрипку.

— Но… — этого она почему-то не ожидала — ведь нельзя же в самом деле не любить то, в чём достиг мастерства, — а потому выпалила, не думая: — Ты играешь прекрасно!

Слишком хорошо для цирка, если честно. Это было странно и настораживало, но будто вредная привычка, от которой нельзя отказаться, — затягивало. Иногда Эмма с ужасом ловила себя на мысли, что если Мартин вдруг уйдёт, ей сложно будет приспособиться к другому аккомпанементу.

— Спасибо, — он широко улыбнулся, но глаза улыбка так и не тронула. — Но поверь, если в мире есть ад… а в аду есть черти, то они играют на скрипках…

— Если они играют так же, как ты, мне пора начинать грешить, — пошутила она.

Он что-то ответил ей в тон, они рассмеялись и больше об этом не вспоминали. У них было тринадцать разных пьес, и Мартин повадился предупреждать Эмму перед самым выступлением, какая будет сегодня. Она «мстила», закладывая такие виражи, что в сторону каната никто из зрителей даже не смотрел. Но на самом деле ей нравилось.

* * *

Но однажды директор предложил добавить четырнадцатую пьесу. С лентой номер два, петлёй ткани, которую не использовали ни разу с тех пор, когда Мартин пришёл в театр. Потому что она спускалась прямо над канатом.

— В самом конце ты опускаешься на канат за спиной Мартина. Музыка смолкает, он протягивает руку назад и хватает ленту. Вы плавно опускаетесь на арену. Мартин, — директор кивнул в его сторону, — сказал, что может это выполнить. Это даже не слишком сложно. Но эффектно!

Время остановилось.

— Нет, — сухо проронила Эмма. — Нет и никогда, пока гимнастка я. Я уже говорила, что не позволю вмешиваться в свой номер. Тем более дотрагиваться до своих снарядов или до себя. То, что вы предлагаете — неоправданный риск, и я не собираюсь брать его на себя ради какого-то нелепого эффекта.

Повисло молчание. Директор будто собирался с словами, перехваченный на середине своей пламенной речи. Он был достаточно умён, чтобы сразу почуять — Эмму не переубедить. И даже не злился. Скорее ему было неудобно перед Мартином. Но Эмму это мало интересовало — директор должен был понимать заранее, чем всё закончится, и даже не предлагать то, что предложил. Если она обидела чьи-то чувства, то была вина директора, а не её.

Пауза тянулась и тянулась. И он явно не знал, что с этим делать и какими словами всё оправдать. Она помогать не собиралась. Тишину прорезал шумный вздох Мартина:

— Вы правы, — он потупился, разглядывая руки. — Совершенно правы. Простите, я забылся.

Она не жалела о сказанном. Ни разу. Жалеть Эмма привыкла о более серьёзных вещах.

Правда, на следующей репетиции всё-таки гадала, как это воспринял Мартин, да и несколько дней потом присматривалась к нему. Но он вёл себя как обычно, и со временем Эмма перестала об этом думать. Вроде как всё было по-прежнему. Пока однажды она не вспомнила, что незадолго до происшествия с четырнадцатой пьесой — пока цирк был в столице — Мартин часто отлучался куда-то. Пропадал едва ли не до самых репетиций. А потом перестал.

Она подошла к нему, когда он сидел у края арены, мягкой тряпочкой аккуратно убирая со скрипки канифольную пыль. Вот он закончил с этим и приготовился заново обрабатывать смычок.

— Ты искал другую работу?

Он вздрогнул, будто застигнутый врасплох. Кусок канифоли упал обратно в баночку.

— Да. Не думай: директор знал. Искал работу механиком сцены.

Которую он любил. В отличие от скрипки. И Эмма была готова поклясться, что ему не отказывали: ведь приходил тогда Мартин не грустный или усталый, не отчаявшийся и не злой… а словно бы чуть растерянный и встревоженный, но особой тревогой: когда что-то удаётся, а ты не знаешь, что тебе с этим делать.

— Нашёл?

— Нашёл.

Он отложил смычок, выпрямился, вытянул ноги и посмотрел куда-то вдаль, вглубь арены.

— Механиком в парочке театров. Ах да, — он криво улыбнулся, — и в опере.

— И ты отказался?!

Если у механиков сцены была какая-то вершина карьеры, так это столичный оперный театр… Да и обычный был явно лучше цирка: больше плата, никаких тебе мотаний из города в город, скверной пищи и ночёвок в лесной глуши у костра. Мартин только пожал плечами, продолжая смотреть в пустоту.

— Почему? — она подошла ближе и села рядом.

Он прищурился и как-то невпопад усмехнулся:

— Подумал… на что оно мне? Сидишь себе в городе, перебираешь верёвки. То ли дело цирк — всегда какие-то приключения, новые места…

— Не смешно, — хмуро заметила Эмма.

— Жаль. Я ведь уже подумывал о карьере клоуна! Ну, значит, не судьба.

— Мартин!

Он повернул к ней голову.

— Почему? — почти шёпотом повторила Эмма.

Его усмешка будто расклеилась и упала, разом обнажая тонкие линии в уголках глаз, складку между изломленных бровей и приоткрытый рот с тонкими губами. Он вдохнул, но так и не произнёс ни звука. У Мартина были тёмные и тревожные глаза, с каким-то напряжением глядевшие на мир: одновременно пристально и уязвимо. Когда он болтал или смеялся, впечатление исчезало, и само лицо казалось другим: проще и моложе. Но сейчас он был серьёзен, и его взгляд вызывал неуютное чувство: будто идёшь даже не по канату, а по хрупкой полоске стекла.

— Эмма, я…

Его рука накрыла её руку. И Эмма сбежала.

А на следующее утро они проснулись в разных мирах.