Пьеса №14 (гет)

Через месяц к нам приедет «Цирк на краю». Моя внучка спросила, кто это. Как быстро летит время! Когда я был таким же маленьким, как она сейчас, я знал. И все знали. Такое уж было время.

Вроде нам хватало чудес и в жизни, даже через край. Но вот приходил вечер, большой цирковой шатёр зажигал огни — и я проталкивался сквозь толпу, прижимая ладошку к билету, надёжно спрятанному под курткой. Весь день я то и дело поглаживал его, будто любимого кота.

Монетку можно было обменять на сладости, или на деревянную игрушку, а то и на пару-тройку весёлых часов в тире лунопарка… Но это всё было как будто её потерять. Пустая трата денег, скажу я вам! Когда приезжал «Цирк на краю», у моей монетки был один путь — стать билетом туда. Пропуском в мир чудес. Цирк тогда тоже был другим, конечно…

И вот я проходил внутрь шатра, усаживался в проходе: сначала чуть подальше, а потом, когда свет гасили, тихо-тихо передвигался почти к самой сцене. А потом на сцену выходил распорядитель. Вернее, два распорядителя. И начиналось чудо…

— Дамы и господа, леди и джентльмены, мадам и месье! Добро пожаловать в «Цирк на краю», на единственное в мире представление, идущее одновременно в двух мирах!

Софиты вспыхнули, тени расцвели фантастическими очертаниями и под мнимо быструю, а на самом деле торжественно-маршевую музыку, начала разворачиваться пёстрая лента парад-алле.

Фокусники и танцовщицы, силачи и гимнастки, глотатели огня и жонглёры, дрессировщики и мимы… Хаос улыбок, блеска и огней. Феерия ловкости, изощрённая точность часового механизма в исполнении десятков гибких и сильных тел, словно сама музыка в одночасье распустилась красками и движениями.

Когда-то давно совсем маленькая Эмма спросила свою бабушку, зачем каждый день до кровавых мозолей на руках тренироваться на трапециях, лентах и канатах. Ведь можно просто выйти замуж, разве нет? Бабушка хрипло рассмеялась и потрепала Эмму по рыжей голове:

— Потому что красота и любовь достаются тому, кому ты их отдаёшь, детка. А ловкость всегда с тобой, сколько её ни дари. Как золото фей.

Незадолго до своей смерти, глядя на первое выступление Эммы под куполом, бабушка добавила кое-что другое:

— Красивым бывает даже неживое. Но ловким — никогда. Потому когда человек хочет почувствовать себя живым, он не вспоминает о красоте. Ему милее движение. Ловкий человек как будто может всё, он хозяин своей судьбы… Вот что дарит нам движение, даже чужое: мечту о свободе.

К тому времени бабушка всё больше сидела, а ходила только с палочкой. Пальцы, протянутые в такт её словам куда-то туда, во тьму под куполом, словно в молитве, — давно искорёжил артрит. Хрупкая птичка в клетке собственного тела, она всё ещё мечтала о полёте. Тем сильнее, чем крепче сжимал её горло страх смерти.

Так было и сейчас. Эмма широко улыбалась навстречу зрителям, раскрывая руки в изящном приветственном жесте и лихо печатая шаг под бравурную мелодию парад-алле. Готовая дать этим людям то, ради чего они пришли в «Цирк на краю»: не просто красоту, а отблеск ловкости и силы. Возможность почувствовать себя живыми. Обещание, что всё будет хорошо. Так ли важно, что сама Эмма едва в это верила?

…Она не поворачивала голову, но знала: её спутник идёт ей в такт, хоть он и не мог услышать мелодию. Разве что слухом памяти, так же как Эмма слышала его самого: вот на повороте он вскидывает скрипку, быстро пристраивает её между подбородком и ключицей — и добавляет в хор оркестра несколько лёгких и стремительных музыкальных фраз. Потом поднимает руки — в одной скрипка, в другой смычок — и впервые улыбается зрителям.

Ровно в этот момент Эмма приседает в реверансе. По-прежнему не поворачиваясь, но краем глаза всё же видя его руку и обшлаг сюртука: яркий серебристый силуэт, чуть полупрозрачный.

Такой же, как фигуры фокусника Терри и его ассистентки Милли, шедших чуть впереди и махавших публике. Такой же, как платья половины танцовщиц их труппы. И мим Альфред, шедший рядом со своим близнецом Френком. Атласно блестящий красный с чёрным костюм Френка, такой праздничный, яркий и «патентованно здешний», как говаривал распорядитель, контрастировал с белым сиянием Альфреда, как никогда подчёркивая границу между «здесь» и «там».

«Призраками» их давно не называли, но лучшего слова для молчаливых серебристых силуэтов, что совсем недавно были шумными и многоцветными людьми, никто так и не подобрал. Просто однажды мир проснулся наполовину более тихим и пустым.

Странное явление прошло сквозь города и посёлки, холодные северные земли и жаркие тропики, пустыни и побережья, леса и поля… Оно не замечало животных и растения, никогда не разлучало мать и маленького ребёнка, но в остальном — не знало ни преграды, ни пощады, поражая молодых и старых, мужчин и женщин, богатых и бедных. Оно вошло почти в каждую семью.

Благодарение небесам и учёным, теперь каждый знал: «с той стороны» всё выглядит наоборот: будто жизнь «там» осталась прежней, а все «здешние» обратились в серебристые фигуры, легко проходящие предметы насквозь. Было облегчением знать, что никто не умер и «там» всё хорошо. Ничего окончательного: как будто просто долгая разлука, когда увидеться не получается, разве что послать письмо с фотографией. Прошло время и многие, преодолевая барьер молчания между мирами, приспособились читать по губам, владеть языком жестов, оставлять записки на стёклах и зеркалах. Жизнь всегда берёт своё.

Но… всегда есть «но», верно? Иногда «призраки» на время пропадали или становились ещё прозрачнее. И кто тогда не боялся, что это конец?

Поэтому в «Цирк на краю» ходили не за красотой или весельем. За надеждой. Две труппы, когда-то бывшие одной, разбивали шатёр и ставили декорации так точно, что две реальности будто совпадали. А артисты, что на парад-алле, что во время номеров, словно не замечали, что половина из них «здесь», а другая — «там». И эта мнимая лёгкость (кто бы знал, скольких репетиций и истерик она стоила) заставляла людей на время поверить, что всё как-нибудь образуется, а возможно однажды и вовсе станет как прежде.

* * *

В гримёрной Эмма прошла между танцовщицами, мимоходом замечая, что те заново красятся, вытирая следы потёкшей туши. Ну что ж, если они хотели потратить четверть часа до выхода на слёзы, то пусть. Каждый выбирает своё.

У Эммы времени плакать не было. Все слёзы она пролила задолго до того, как жизнь стала такой странной. Она прошла к своему гримёрному столику, лавируя между пёстрыми клумбами пышных юбок танцовщиц. На зеркале сиял призрачный отблеск цифр «1» и «0». Эмма вырвала из блокнота страницу и поставила размашистое «10». А дальше — сначала забежать к музыкантам, положить листок рядом с пианино, дождаться кивка аккомпаниатора — мол, понял, иди себе — а потом так же быстро пройти к лестнице и подняться наверх, под купол.

— Эмма, привет, что тебе готовить?

Старый механик приветливо улыбнулся ей навстречу, вытирая руки о какую-то тряпицу и поднимаясь с ящика. Эмма считала, что доверие — пустая трата времени, но если в ком и была чуть-чуть уверена, то в Карле, смешном лысоватом человечке которого она помнила и знала с детства, но вряд ли смогла бы точно определить его возраст. В переплетении валов, шестерёнок, блоков и канатов он разбирался лучше, чем пианист в клавишах. И играл свою «симфонию», никогда не фальшивя.

— Привет, Карл! Ленты пять, четыре и восемь. И трапецию хорошо бы.

— Всё для вас! Опять драма?

— Десятка.

— Грустная она.

— Зато красивая, — улыбнулась в ответ Эмма.

На самом деле, плавные и меланхоличные композиции сейчас нравились ей куда больше. Не приходилось притворяться ещё и здесь. Эмма опустилась на колено, заглядывая в прорезь, из которой совсем скоро должна была спуститься к публике.

Красные и серебристо-прозрачные платья танцовщиц мелькали, сплетаясь и расплетаясь в узоры. Пожалуй, отсюда представление смотрелось даже красивее… Но вот номер подошёл к концу. Следующий выход был её.

Голос распорядителя жужжал где-то на дальнем плане, в руки сама собой легла лента. Виток, другой, третий. Вокруг ноги. Ещё виток вокруг талии. Наконец, Эмма крепко схватилась левой рукой за полотно и снова взглянула вниз, готовая шагнуть в пустоту. Заиграла музыка. Эмма медленно поехала вниз.

Пианино чуть-чуть фальшивило, да и не совсем подходило под мелодию. Но для Эммы это не имело значения. Её память слышала другое: звуки скрипки, нежные и стремительные, будто увлекающие тело за собой. Она кружилась волчком, натягивала и отпускала ткань, обращавшуюся то путами, то волшебными крыльями между ней и пустотой воздуха. Пытаясь передать чистую красоту того звука, что хранили её воспоминания.

Ближе к зрителям был натянут канат. И сейчас по нему осторожно и торжественно ступала серебристая фигура со скрипкой в руках. Эмма закончит свой номер ровно тогда, когда музыка смолкнет и скрипач окажется на площадке за канатом. И только пока Карл будет вытягивать её обратно наверх, она рискнёт на мгновение посмотреть на своего настоящего аккомпаниатора. Встретиться глазами и кивнуть.

* * *

Он пришёл в цирк три года назад.

— Не хочу, чтобы в мой номер кто-то вмешивался. И я ненавижу скрипку, — резко заметила Эмма, буравя глазами директора цирка и нервно качая ногой.

Канатоходца она старательно не замечала, даже не смотрела в его сторону. Но он вдруг подал голос сам:

— Я тоже.

Она скосила на него взгляд, удивлённая. А он неожиданно обезоруживающе улыбнулся и пожал плечами.

— Пришёл пробоваться на место механика сцены. Оказалось, что не нужен, — он развёл руками. — Хорошо, что я умею и кое-что другое… Но если вы настолько против, я…

— Эмма шутит, — с нажимом прервал директор, выразительно глядя на неё. — Вы нам отлично подходите, так зачем что-то придумывать? Воздушная гимнастка и канатоходец. Одновременно! Да ещё и одна музыка на двоих. Это красиво. Публике понравится. Думаю, со временем вы прекрасно сработаетесь.

Она многое могла бы возразить. И даже устроить истерику, если понадобится. Но вдруг заметила, с каким напряжённым вниманием скрипач-канатоходец следит за исходом разговора. Как побелели костяшки сцепленных в замок рук. И вдруг передумала.

— Ладно, — хмуро пробормотала она, уже чуя, что пожалеет, — но его канат должен быть как можно дальше от моих снарядов.

Не пожалела. Ни одна музыка ещё никогда так не подходила ей, подстёгивая и заставляя изобретать что-то новое. А Мартин — так звали скрипача — заметив, что Эмма легко импровизирует, предложил время от времени менять мелодии. Хотя какое там предложил: начал подначивать, что это ей не по зубам. Они вообще довольно часто подначивали друг друга. Однажды Эмма со смехом вспомнила:

— А кто говорил, что не любит, когда в его номер вмешиваются?

— Ты? — округлил глаза он.

— Ты ответил, что полностью согласен. Значит, и ты тоже.

Он вдруг посмотрел куда-то мимо неё. Улыбка с его лица сошла, будто её стерли губкой, а лицо как-то сразу постарело в такт напряжённому немигающему взгляду в пустоту.

— Я… имел в виду, что тоже ненавижу скрипку.

— Но… — этого она почему-то не ожидала — ведь нельзя же в самом деле не любить то, в чём достиг мастерства, — а потому выпалила, не думая: — Ты играешь прекрасно!

Слишком хорошо для цирка, если честно. Это было странно и настораживало, но будто вредная привычка, от которой нельзя отказаться, — затягивало. Иногда Эмма с ужасом ловила себя на мысли, что если Мартин вдруг уйдёт, ей сложно будет приспособиться к другому аккомпанементу.

— Спасибо, — он широко улыбнулся, но глаза улыбка так и не тронула. — Но поверь, если в мире есть ад… а в аду есть черти, то они играют на скрипках…

— Если они играют так же, как ты, мне пора начинать грешить, — пошутила она.

Он что-то ответил ей в тон, они рассмеялись и больше об этом не вспоминали. У них было тринадцать разных пьес, и Мартин повадился предупреждать Эмму перед самым выступлением, какая будет сегодня. Она «мстила», закладывая такие виражи, что в сторону каната никто из зрителей даже не смотрел. Но на самом деле ей нравилось.

* * *

Но однажды директор предложил добавить четырнадцатую пьесу. С лентой номер два, петлёй ткани, которую не использовали ни разу с тех пор, когда Мартин пришёл в театр. Потому что она спускалась прямо над канатом.

— В самом конце ты опускаешься на канат за спиной Мартина. Музыка смолкает, он протягивает руку назад и хватает ленту. Вы плавно опускаетесь на арену. Мартин, — директор кивнул в его сторону, — сказал, что может это выполнить. Это даже не слишком сложно. Но эффектно!

Время остановилось.

— Нет, — сухо проронила Эмма. — Нет и никогда, пока гимнастка я. Я уже говорила, что не позволю вмешиваться в свой номер. Тем более дотрагиваться до своих снарядов или до себя. То, что вы предлагаете — неоправданный риск, и я не собираюсь брать его на себя ради какого-то нелепого эффекта.

Повисло молчание. Директор будто собирался с словами, перехваченный на середине своей пламенной речи. Он был достаточно умён, чтобы сразу почуять — Эмму не переубедить. И даже не злился. Скорее ему было неудобно перед Мартином. Но Эмму это мало интересовало — директор должен был понимать заранее, чем всё закончится, и даже не предлагать то, что предложил. Если она обидела чьи-то чувства, то была вина директора, а не её.

Пауза тянулась и тянулась. И он явно не знал, что с этим делать и какими словами всё оправдать. Она помогать не собиралась. Тишину прорезал шумный вздох Мартина:

— Вы правы, — он потупился, разглядывая руки. — Совершенно правы. Простите, я забылся.

Она не жалела о сказанном. Ни разу. Жалеть Эмма привыкла о более серьёзных вещах.

Правда, на следующей репетиции всё-таки гадала, как это воспринял Мартин, да и несколько дней потом присматривалась к нему. Но он вёл себя как обычно, и со временем Эмма перестала об этом думать. Вроде как всё было по-прежнему. Пока однажды она не вспомнила, что незадолго до происшествия с четырнадцатой пьесой — пока цирк был в столице — Мартин часто отлучался куда-то. Пропадал едва ли не до самых репетиций. А потом перестал.

Она подошла к нему, когда он сидел у края арены, мягкой тряпочкой аккуратно убирая со скрипки канифольную пыль. Вот он закончил с этим и приготовился заново обрабатывать смычок.

— Ты искал другую работу?

Он вздрогнул, будто застигнутый врасплох. Кусок канифоли упал обратно в баночку.

— Да. Не думай: директор знал. Искал работу механиком сцены.

Которую он любил. В отличие от скрипки. И Эмма была готова поклясться, что ему не отказывали: ведь приходил тогда Мартин не грустный или усталый, не отчаявшийся и не злой… а словно бы чуть растерянный и встревоженный, но особой тревогой: когда что-то удаётся, а ты не знаешь, что тебе с этим делать.

— Нашёл?

— Нашёл.

Он отложил смычок, выпрямился, вытянул ноги и посмотрел куда-то вдаль, вглубь арены.

— Механиком в парочке театров. Ах да, — он криво улыбнулся, — и в опере.

— И ты отказался?!

Если у механиков сцены была какая-то вершина карьеры, так это столичный оперный театр… Да и обычный был явно лучше цирка: больше плата, никаких тебе мотаний из города в город, скверной пищи и ночёвок в лесной глуши у костра. Мартин только пожал плечами, продолжая смотреть в пустоту.

— Почему? — она подошла ближе и села рядом.

Он прищурился и как-то невпопад усмехнулся:

— Подумал… на что оно мне? Сидишь себе в городе, перебираешь верёвки. То ли дело цирк — всегда какие-то приключения, новые места…

— Не смешно, — хмуро заметила Эмма.

— Жаль. Я ведь уже подумывал о карьере клоуна! Ну, значит, не судьба.

— Мартин!

Он повернул к ней голову.

— Почему? — почти шёпотом повторила Эмма.

Его усмешка будто расклеилась и упала, разом обнажая тонкие линии в уголках глаз, складку между изломленных бровей и приоткрытый рот с тонкими губами. Он вдохнул, но так и не произнёс ни звука. У Мартина были тёмные и тревожные глаза, с каким-то напряжением глядевшие на мир: одновременно пристально и уязвимо. Когда он болтал или смеялся, впечатление исчезало, и само лицо казалось другим: проще и моложе. Но сейчас он был серьёзен, и его взгляд вызывал неуютное чувство: будто идёшь даже не по канату, а по хрупкой полоске стекла.

— Эмма, я…

Его рука накрыла её руку. И Эмма сбежала.

А на следующее утро они проснулись в разных мирах.

Милли, завсегдатай чёрных ящиков и таинственных потайных дверей, видела в темноте как кошка, а ориентировалась и того лучше. Поэтому, возвращаясь из города, не сочла нужным обходить шатёр, чтобы попасть к себе, а решила срезать напрямик. Несмотря на поздний час возле арены горел фонарь, а рядом сидел их канатоходец, Мартин. Милли схватилась за сердце:

— Напугал! Что ты здесь делаешь? Ночь же.

— А ты? — он поднял взгляд и чуть улыбнулся.

Милли издала тихий вопль усталости и раздражения и села, почти шлёпнулась на какой-то ящик рядом:

— Ходила в свой любимый паб. Зря. Я каждый раз туда хожу, когда мы приезжаем сюда: послушать одну певицу. Так мне нравится, как она поёт, вот просто… — она экспрессивно вздохнула и всплеснула руками, — вот просто не могу и всё! А сегодня зашла, просидела час… подошло время — и оказалось, что она теперь по ту сторону! Это так бесит…

Милли опёрлась локтями о колени, подпёрла ладонью щёку и приложила пальцы к нывшему виску. В голове гудело от сигаретного дыма и недосыпа, и отчего-то было жаль себя, хотя казалось бы: такой пустяк.

— Как же меня это бесит, — нараспев повторила она. — Эти миры… это всё какая-то одна большущая подлость. Когда кажется, что уже привыкла, выясняется что-нибудь ещё. И ты такая: ну и что? Я просто слушала её песни. Я даже не знаю её! Хорошо, что не кто-то из близких или что-то такое… Но порой какая-то мелочь вдруг «пробивает» и… просто больше не можешь. Что же с нами будет?

Милли вздохнула и уставилась на фонарь — одинокий круг света в темноте.

— И всё-таки — что ты здесь делаешь, Мартин?

— Думаю, — он поднял глаза куда-то вверх, в сторону купола.

Милли внезапно всё поняла. И ей невольно стало стыдно.

— Ты сильно скучаешь?

Он склонил голову набок:

— Думаю, мы все скучаем по тому, каким мир был раньше.

— Я не про мир, — решительно покачала головой она и кивнула вверх: — Я про неё. Про Эми.

Мартин ничего не ответил. Ну да… будет запираться до последнего. Такой у него характер. Во всём цирке не сыскать было человека молчаливее. Если с чем-то не согласен или обиделся — просто улыбнётся и дальше пойдёт. Но всё запомнит. А захочет кому-нибудь помочь, так пойдёт и сделает. Тоже почти без слов. Как когда цирковая тигрица родила, а потом надо было кому-то показать тигрёнку дрессировщика — чтобы тот его запомнил. И Мартин не побоялся. Нацепил на голову сзади маску с глазами — для тигров — и пошёл. Сказал потом — мол, верил, что в присутствии дрессировщика тигры его не тронут. А что присутствие — лишь серебристая тень, так никаких проблем. И дрессировщик плакал от умиления, стоя на коленях рядом с вольером… Милли понятия не имела, оценили ли это тигры, но она так точно оценила.

И вот сейчас Мартин сидел и молча разглядывал тёмный свод, изо всех сил пытаясь не проговориться. Как будто нужны были слова. Любой, у кого есть глаза, догадался бы. По тому, как он смотрел на Эмму, как играл для неё.

Наконец, под проницательным и укоризненным взглядом Милли, он выдохнул:

— Больше жизни.

Улыбнулся:

— Глупо, да?

— Глупо не влюбиться в такую как Эми. Красавица, да ещё и умная, не то что я, например, — Милли пожала плечами. — Немногословная, но всегда придёт на помощь. Похожа на тебя, кстати.

Он не стал отшучиваться. Только кивнул. Но потом всё-таки добавил, словно это вырвалось помимо воли:

— Тогда почему я ей настолько не нравился? Мне казалось, что мы хотя бы друзья, но…

Он снова замолчал. Впрочем, было понятно, что там дальше: «Но почему она тогда так холодно со мной держалась? Почему она меня избегала?» Знал бы Мартин, какой Эмма была раньше. Милли тяжело вздохнула:

— Она… сложно сходится с людьми. И ни с кем не делит выступления. С семнадцати лет, когда её партнёр упал с трапеции…

* * *

…Когда он лежал в гробу, то был таким красивым. Будто ангел. Но ангел, упавший с небес, навсегда сломав свои крылья. Бабушка была права. Даже слишком.

В последний раз глядя на него и гладя по волосам, целуя в холодный лоб, Эмма думала, как это несправедливо. Почему ловкостью нельзя поделиться с тем, кого любишь? И не проклятие ли это, не своего рода сделка с судьбой? Может, любовь возможна только тогда, когда что-то отдаёшь? А их чувство сверкнуло, будто золотая монета из клада фей — и оставило Эмму в одиночестве. Навсегда.

Их коронным номером был перехват на двойной трапеции. Эмма висела на верхней перекладине вниз головой, протянув руки к нижней. А её партнёру следовало, перекувыркнувшись, зацепиться за нижнюю перекладину, выкрашенную в тёмный цвет и благодаря освещению совсем невидимую для зрителей. С их точки зрения, хрупкая Эмма держала партнёра на своих руках. Они не верили, присматривались — и всё равно не могли разобрать, как такое чудо возможно. «Не слишком технически сложно, зато эффектно».

Чтобы иллюзия была полной, после прыжка партнёра, Эмме надо было как можно быстрее накрыть его руки своими.

Так было и в тот вечер. Вот только его ладони бессильно скользнули по перекладине — и он полетел вниз. Всё, что осталось на память Эмме — ощущение прикосновения, моментально оборвавшегося пустотой.

С тех пор она не любила прикасаться. К людям. К чувствам. Ко всему, что не зависит от нашей воли. Что же, если её дар и проклятие — ловкость, то главная ловкость в жизни — умение избегать. Быть рядом, но ни за что и никогда не срываться в пропасть, удержать себя на краю, пусть даже кончиками пальцев. Не доверять, не принадлежать, не оправдываться, не жалеть.

И вот прикосновение. В тот день, последний нормальный день, когда мир ещё не стал тихой и пустой тенью себя самого. Эмма медленно провела пальцами по тыльной стороне левой ладони… Тогда она так сильно хотела, чтобы это больше не повторилось никогда. И вот, пожалуйста: не повторится. Не хотела объяснений: их не будет.

Безумием или тщеславием стало бы думать, что судьба взяла и послушалась Эмму, когда раньше всегда была к ней глуха. Но… Учёные, изучавшие то, что произошло с миром, говорили, будто каждый раз, когда мы принимаем сложное решение, возникают две вселенные: одна, где мы сказали «да», — и другая, где сказали «нет». Они расходятся навсегда. В этот раз должно было произойти то же самое, но что-то пошло не так… Почему же?

…В одном городе у Эммы жили старые знакомые: подруги бабушки. Сёстры-близняшки, они когда-то работали в цирке, а теперь «осели на земле»: одна давала уроки фортепиано детям, а другая — гадала. Сёстры обожали друг друга до безумия, но ругались как кошка с собакой. Пианистке мешал запах жжёных трав, бумаги, воска и «прочей ерунды», а гадалке — громкое и неловкое музицирование в самый разгар сеанса. Разъехаться они не могли и помыслить, да и возраст не тот… но и вместе жить им было сложно.

Сейчас старушки оказались в разных мирах. Они переговаривались записками, слали друг другу воздушные поцелуи и показывали, какая у них получилась выпечка. Скучали. Но и сами признавались, что их отношения стали даже лучше прежних. И немудрено: ни запахи, ни звуки больше их не тревожили.

И так было со всеми, кого бы Эмма ни спросила. У её подруги-портнихи — с мужем. А у их циркового директора — с сыном. Совсем взрослым сыном, который часто ворчал, что, дескать, папа не даёт ему достаточно ответственных заданий. Теперь он был директором цирка «по ту сторону» и только успевал поворачиваться от выпавшей ему ответственности. Но в целом казался довольным — и взрослым. Без всяких кавычек и условностей. Хотя отца любил, а теперь ещё и гораздо лучше понимал.

Так что же, просто слишком много людей вместо «да» или «нет» сказали «может быть»? И мир замер, такой же как они: неспособный ни разделиться, ни соединиться. Эмме как никому было известно это хрупкое равновесие, тоньше волоса, острее бритвы. И если всё так, то оно могло нарушиться в любой момент.

…И если так, значит ли это, что сама Эмма тоже не сказала «нет»?

Не сказала. Чем больше времени проходило, тем острее чувствовалось: она сбежала из страха, по привычке… но не потому, что не желала услышать то, что было бы сказано. Совсем не поэтому. И вот однажды встала перед открытием: она по-настоящему не хочет, чтобы миры разделились. Не из-за других. Из-за себя. Эмма с испугом ждала начала парад-алле и почти не смотрела в сторону Мартина, потому знала: её сердце заледенеет, если вдруг она заметит, что он стал хоть немного прозрачнее.

И сильнее, чем звуков проклятой скрипки, словно одевавших её в стремительный вихрь радости и движения… сильнее ей не хватало его смеха и голоса.

А ведь возможно всё и правда висело на волоске. Возможно, имел значение каждый человек. «И если есть хоть один праведник…» Вдруг кто-то завтра устанет ждать, разочаруется, найдёт себе новых друзей или заведёт любовницу — и хрупкое равновесие лопнет. Однажды удержать другого было не в силах Эммы, потому что от неё ничего не зависело. Но сейчас она готовилась удержать целый мир.

* * *

Дослушав рассказ, Мартин склонил голову. Милли не знала, помогла она своими словами или напортила, но, пожалуй, он должен был знать в любом случае…

— А ты? — спросила она его, когда пауза совсем затянулась.

— Что?

— Как ты стал цирковым канатоходцем? — пояснила она. — Ты слишком хорошо играешь. Никто из цирковых так не сможет и не станет. Зрителям ведь важен трюк и только потом сама музыка…

Он поморщился. Пожевал губу, словно пытаясь избавиться от какого-то неприятного привкуса. Глубоко выдохнул. Милли всё ждала. Она была слишком любопытна, чтобы дать ему промолчать, да и каким-то шестым чувством понимала, что за таким странным человеком обязательно должна стоять какая-то история.

— В моей семье все делали скрипки. Но ведь не каждый в этом когда-нибудь станет мастером… Потому отец нас учил и играть на них. Многие мои дальние родственники сейчас в консерваториях, оркестрах… а как минимум можно было хорошо заработать, играя на свадьбах и похоронах. Мой брат стал отличным скрипичным мастером, ну а я оказался к этому неспособен. Зато играл хорошо. Лучше отца… да лучше всех в округе. Мою скрипку — он как-то тепло, ностальгически улыбнулся, — сделал мне брат. Только поэтому я её и не выбросил…

Он вытянул ноги, переплёл руки на груди и мрачно уставился во тьму.

— Была… одна девушка в нашем городке. Она мне настолько нравилась, что я всё никак не мог даже подойти к ней и что-то сказать. Вроде совсем соберусь — и не решаюсь. Ухожу или говорю что-нибудь совсем обычное: «доброе утро» или «какая хорошая погода». И я всё ждал, всё откладывал… — он вздохнул с каким-то хрипом, будто ему было тяжело дышать. — А потом она вышла замуж. За какого-то местного богатея. Но по любви. Они были такие счастливые на свадьбе…

Он замолчал, вспоминая. То закусил ноготь большого пальца. То провёл рукой по шее, будто снимая невидимый груз. Будто не находил себе места, будто сама кожа вдруг стала ему Нессовой одеждой. Наконец, он тяжело опёрся руками на колени.

— Я там играл. На свадьбе. Жених сказал: «Хочу, чтобы у моей невесты было всё самое лучшее»… А я ведь играл лучше всех. Мы с отцом хорошо заработали. Но я свою долю оставил отцу. Тем же вечером, когда все уснули, написал ему записку, что уезжаю. В город, поступать в консерваторию. Он давно меня подначивал, так что удивиться не должен был…

Милли поёжилась:

— Но не поступил?

Мартин покачал головой:

— Не стал пробовать. Я шёл по улице на прослушивание. Был солнечный день. Цвели липы. Наверное, что-то шумело — люди, птицы… но я ничего этого не слышал. Внутри меня была какая-то тишина. И вдруг я понял, что не хочу её нарушать. Только не скрипкой. Не теперь. Я развернулся почти у дверей консерватории и пошёл прочь.

…Он бродил по городу без цели и смысла. Просто смотрел на дома, фонтаны, булыжные мостовые — и ни на чём не мог остановиться. Его влекло прочь, словно листок, несомый ветром. Несколько дней тому назад, дома, он уцепился за первый пришедший в голову повод уехать. Но только сейчас понял, что на самом деле совсем не знает, что делать дальше. И стоит ли? Точно не играть на скрипке, а ведь больше он ничего не умел.

Так ноги привели его в маленький дворик, полный людей — взрослых и ребятишек. Над мостовой, чуть выше уровня фонарей был натянут канат. А на нём тощий седой старичок преспокойно, будто по тропинке, шёл к самой середине, держа наперевес обыкновенную табуретку. Вот он остановился. Поставил табурет на канат. И сел на него! Да ещё и чашку чая достал откуда-то из-за пазухи…

Мартин смотрел и почему-то не мог оторваться от этого зрелища. Да, он знал, конечно, что кое-что из этого просто фокус, но другое — нет. Когда зрители разошлись, он упросил старичка взять его себе в ученики.

— Он всё отказывался, говорил, что учит только детей. «Потому что у детей нет страха смерти, а значит — и страха высоты», — нараспев процитировал Мартин. — Но мне удалось добиться того, чтобы он передумал.

— Как? — Милли даже про сон забыла, слушая. Она привыкла, что цирковые приходили сюда совсем юными, а чаще всего и вовсе были детьми и внуками других цирковых, чуть ли не с пелёнок знающими такую жизнь и не представляющими себе другой. Здесь они взрослели, дружили, оттачивали мастерство, влюблялись и женились. Здесь же порой и умирали… Но чтобы кто-то вот так просто, уже взрослым, пришёл — и остался… такого она ещё не видела.

— Убедил, что у меня тоже нет этих страхов, — Мартин недобро усмехнулся.

Ему было сложно научиться, но он справился — и, судя по удивлённому лицу наставника, быстрее, чем тот ожидал. А потом открылось главное чудо: старичок был канатоходцем только в молодости, и сейчас иногда делал представления просто чтобы себя потешить. Работал же он механиком сцены. И даже согласился научить Мартина. Хотя и не полагалось. Закрытый мир… Долгая жизнь в профессии… Не слишком много театров… Никто не похвалит человека, согласившегося обучить всему чужака, который мог завтра прийти отнимать их хлеб.

Потому старик и посоветовал Мартину для начала устроиться механиком в цирк, а там со временем найти себе «настоящую работу» в каком-нибудь городе покрупнее. Они расстались хорошими друзьями.

— И я ездил из города в город. Иногда останавливался где-нибудь, но в тамошних театрах всё было слишком просто и скучно. И я снова отправлялся в путь… В одном цирке проработал целых пять лет. Пока на каком-то полустанке нас не нагнал сын директора цирка. Того выгнали из столичного театра за пьянство — и он решил приехать обратно к отцу… Он оказался механиком сцены.

— Тебя выставили, — без вопросительной интонации заметила Милли.

— Ага, — просто ответил Мартин. — А вы подобрали. Когда я уже и не ждал такой удачи. Спасибо моему учителю. Когда он однажды увидел в моих вещах скрипку, то убедил научиться выступать на канате с ней: «Хорошо, когда есть возможность выбирать…»

— «…Но это роскошь. Чтобы выжить, надо использовать всё, что умеешь», — закончила за него Милли. — Главная мудрость цирка. И она тебе помогла. Иначе бы ты никогда не попал сюда и не встретил Эми.

Мартин горько скривился:

— Да, только сам же всё и испортил. Стал вдвое старше, объехал полстраны, но так и не перестал видеть то, чего нет. Лучше бы мы просто были друзьями. Но мне иногда казалось… Знаешь. За день до того, как появилась «та сторона»… я совершил большую ошибку.

Сердце Милли совершило скачок. Ей не понравилось, с каким сожалением… и стыдом! — он это говорил. Неужели он и вправду мог натворить что-то… непоправимое? Она замерла и подобралась, боясь спугнуть признание, но тревожась всё больше и больше.

— Иногда мне кажется, будто я сам расколол мир. Будто я один во всём виноват. Я почему-то был уверен, что она испытывает ко мне то же, что я к ней. И в какой-то момент совсем забылся и… взял её за руку.

Тишину ночного шатра прорезал громкий, истерический смех. Не следовало, ох не следовало так себя вести. Но Милли накрыло такое колоссальное облегчение, что она просто не могла совладать с собой. Мартин говорил настолько тяжёлым тоном, что она едва не поверила, что произошло нечто по-настоящему страшное. Ей по-своему нравился этот угрюмый канатоходец и она понимала, какое огромное подспорье он для цирка — особенно теперь, когда одновременно стал механиком сцены «по эту сторону». Но Эмма была её подругой с самого детства. Узнай Милли, что Мартин чем-то ранил или оскорбил её… А тем более повёл себя грубо или подло… В любви мужчин ведь часто граница между нежностью, восхищением и агрессивным безумием тоньше волоса, а самый опасный зверь — тот, что ест из твоих рук.

Поэтому Милли всё хохотала и хохотала, донельзя счастливая, что ей не придётся случайно уронить на Мартина декорацию… или хотя бы наябедничать директору. И совсем пропустила момент, когда Мартин вскочил со стула и пошёл прочь. То есть она попыталась удержать его за плечо, но где ей. Она поднялась на ноги, но уже понимала, что вряд ли догонит.

— Стой! Мартин, постой, пожалуйся!

Он будто не слышал. Чёрт! Ну почему люди всё и всегда понимают неправильно? И тогда Милли заорала что есть мочи, срывая голос:

— Она тебя любит!!!

Он замер, будто врезавшись в стену. Плечи сгорбились, голова на секунду поникла, но тотчас поднялась опять. Медленно-медленно, словно шёл по канату, он обернулся. А потом побежал к ней, с чувством выполненного долга усевшейся обратно на ящик, и с размаху рухнул на колени, пачкая опилками брюки, заглядывая прямо в лицо.

— Ты… уверена? — его голос упал до отрывистого шёпота.

Милли даже не знала, то ли позавидовать Эмме, что её так странно и так сильно любят: всё же у самой Милли с Терри всё было гораздо проще, что в начале отношений, что теперь, когда они поженились. То ли пожалеть Эмму от всей души, что из всех мужчин ей достался такой мастер придумывать проблемы на пустом месте и разговаривать с самим собой.

Постаралась максимально ободряюще улыбнуться:

— Я вижу её во время выступлений. Никогда раньше она так не «летала». Не знаю, кто играет сопровождение на той стороне, но… невозможно не заметить, что она слушает совсем не те мелодии. Она вспоминает твои. И… то, как она смотрит на тебя после номера.

Мартин слушал её с жадностью, как будто от каждого слова едва ли не зависела его жизнь. И явно хотел поверить. Но что-то всё-таки не давало ему покоя.

— Тогда почему мы оказались в разных мирах? Например, вы с Терри…

Многие замечали, что хоть всем и говорили, будто раздел на два мира носил «случайный» характер, а всё-таки свои законы там были…

— Потому что она боялась! — отрезала Милли, внезапно смертельно устав от всей этой беготни. Ей, конечно, льстила роль «доброй феи», соединяющей сердца, но всё-таки не настолько, чтобы продолжать разжёвывать каждое слово. — Когда ты уже поймёшь: Эмма сбежала не потому, что ты ей безразличен, а потому, что важен. Слишком важен. И она этого боится. Не тебя. А самой себя.

Милли широко зевнула. Приложила пальцы к глазам и ущипнула себя за переносицу.

— Так. Всё. Я пошла спать. А ты… — она даже не знала, что хотела сказать, мысли путались. Но какая-то даже не мысль, скорее ощущение, царапала незавершённостью. — А ты просто сделай с этим что-то, Мартин. Не знаю что. Но я жутко не люблю, когда истории не заканчиваются хэппи-эндом.

Эмма сама не знала, почему решилась именно сегодня. Но когда после номера она, уезжая вверх, привычно поймала взгляд Мартина, то быстро просигналила языком жестов:

«Сегодня в полночь. Здесь. Приходи»

Он в ответ быстро кивнул и проартикулировал:

«Я буду».

Эта идея первый раз пришла Эмме в голову три месяца назад, когда у сына директора родился ребёнок. И тот пришёл показать его деду. Перед выступлением, чтобы наверняка: в другое время «призраки» будто выцветали. Эмма, наблюдавшая за сценой со стороны, готова была поклясться, что и сын, и внук директора на какое-то мгновение стали более яркими и как будто почти непрозрачными. Словно протянувшаяся между ними связь сделала миры ближе.

Мимолётный шанс. Скорее вера, чем уверенность. Но Эмма вцепилась в него мёртвой хваткой. И если их с Мартином когда-то соединил манеж… и музыка, то почему бы не попробовать снова?

Когда она пришла, он уже был там. И у его ног лежал скрипичный футляр. Что ж, он всё понял верно. И как удачно, что он был ещё и механиком сцены.

«Ты можешь сыграть все пьесы подряд?»

«Все тринадцать?»

Эмма улыбнулась и тщательно и медленно изобразила следующую реплику:

«Все четырнадцать»

Глаза Мартина расширились. Он спешно начал жестикулировать в ответ:

«Да. Конечно могу. На свадьбах играют дольше! Порядок?»

«Я скажу. Сначала покажи, как настроить снаряды».

Он кивнул. Они прошли к лестнице, и всё это время Мартин то и дело оглядывался, чтобы посмотреть на неё. Эмма улыбнулась. Пропустила его вперёд. Ах, конечно, они могли подниматься по лестнице одновременно, но ей казалось важным ни на секунду не усомниться в том, что мир у них — один на двоих. Где нельзя так просто взять и пройти сквозь другого человека.

Наконец, они очутились на месте. Эмма показывала, какие ленты, трапеции и обручи ей были необходимы. И на какую высоту их опустить. Мартин находил валы, управлявшие их положением, и показывал, как это сделать. И как надёжно их закрепить в таком положении. Когда очередная лента точно совпадала со своим полупрозрачным двойником и Эмма вщёлкивала стопор, то она, то Мартин не могли сдержать улыбки.

Наконец, всё было готово. Эмма развернула листок блокнота с порядком пьес. Она несколько дней прикидывала и рассчитывала, как соединить их так, чтобы она смогла, ни разу не прервавшись, выполнить все свои номера один за другим.

Если что-то и могло преодолеть разрыв, так это ощущение единения, охватывавшее их обоих, пока длился номер. Но для этого его надо было продлить. Как можно дольше. За всё несказанное и непрожитое, обратно по своим следам. В конце списка стоял номер «14».

Мартин кивнул, быстро переписывая список. Задумался. Обвёл первый и последний номера в списке и показал ей.

«Как ты спустишься?»

Эмма махнула рукой:

«Намотаю на себя пару витков ленты и скачусь через край. Она размотается до нужной длины. Старый трюк».

«А в конце?»

Они посмотрели друг на друга. И Эмму охватила паника. Лента номер два была простой петлёй, похожей на качели или трапецию. С ней укоротить длину, а потом плавно отпустить — не получится. А сразу выставить длину до каната нельзя… И приглашать кого-то третьего, чтобы помог — Эмма ясно это чувствовала — нельзя. Категорически.

Мартин задумался. А потом знаками показал следовать за ним. Когда Эмма подошла ближе, он показал ей какую-то странную конструкцию, вроде рулетки с рычагом. За ней тянулся тонкий шнур.

«Поищи в ящиках».

«Что это?»

«Если найдёшь, скажу».

Ей попадался всякий ненужный хлам, запчасти, инструменты, мотки верёвки, гвозди, стопоры, клинья и куча ветоши, то сухой, то промасленной… Сначала Эмма ещё была аккуратна и складывала всё на место, но потом в отчаянии начала просто потрошить ящик за ящиком, будто проводила обыск. Наконец, когда она уже почти отчаялась, на дне очередного ящика блеснули четыре таких же коробочки, связанные шнурками попарно. Она достала одну пару, с самым длинным шнурком и победно показала Мартину.

Тот захлопал в ладоши.

«Это дистанционное спусковое устройство. Одну ставят на вал. Другую на шнурке пропускают вниз и прячут в ленту. Нажимая на неё ты будешь выпускать верёвку и ехать».

Если до сих пор Эммой владела скорее сосредоточенность, то теперь охватила настоящая эйфория. Как будто так быстро нашедшееся решение было знаком, что всё получится.

Но вот все проверки кончились. Пора было начинать.

* * *

Будто парашютист перед прыжком, Эмма замерла у края. Увидела, как Мартин вышел на помост и взял в руки скрипку. И с первым звуком скатилась вниз.

Музыка играла в её голове громче, чем когда-либо, диктуя каждый поворот и пируэт. Эмма раскачивалась, перелетала с ленты на ленту, а оттуда — на трапецию, будто сама обратившись мелодией. Быстрые композиции сменялись медленными, страстные — спокойными, весёлые — грустными, а она словно рассказывала свою историю. Плыла по волне завораживающей ласки мелодии, бесконечной, как мечта.

Ткать музыку из тишины непросто. Хотя бы потому, что в голове звук идеален, и малейшая заминка — твоя или другого — нарушит хрупкий баланс и вызовет диссонанс. Но метроном в голове Эммы давно привык не ошибаться. Если бы она сделала какое-то движение быстрее или медленнее, то обязательно нагнала потом.

Всё должно было совпасть. Просто должно было…

Она не взглянула на Мартина ни разу, в суеверном страхе, что это может что-то нарушить. Словно Орфей, возвращавшийся из царства мёртвых, она не должна была оглядываться. Хотя в их паре Орфеем, конечно, был он. А она? Эвридика? Нет. Скорее сама мелодия, рождённая из воздуха и колебания струн.

Переворот — и вот она, лента номер два. Забраться на ленту. Нащупать автоспуск. Чуть прижать курок. И кружиться, медленно кружиться, плавно спускаясь на канат. Снова спиной к Мартину. И у него прямо за спиной. Там, где он только что прошёл.

Музыка в голове смолкла.

Эмма легонько покачивалась на ветру. Почувствовала ли она натяжение ленты или ей только померещилось? В любом случае, пора было спускаться.

Лента мягко коснулась арены. Эмма отпустила ленту и ступила на опилки манежа. Теперь самое сложное — обернуться.

…Её подхватили со спины и закружили.

Она вывернулась, смеясь и всё ещё не в силах поверить. Они стояли в шаге друг от друга. И в мире как будто стало больше цвета. В воздухе — звуков. А когда они соприкоснулись ладонями, то последние сомнения испарились.

Мартину и Эмме было почти безразлично, соединились ли миры в один, разделились навсегда… а может за пределами манежа и вовсе остался один лишь звёздный космос. Главное, что чем бы ни был этот новый мир, в нём они были вдвоём.

Фантастические тогда были времена. Но я скажу — и наши не хуже. Мне кажется, в мире стало больше любви. И меньше недопонимания. Возможно, потому что мы ещё помним, чем это может закончиться.

«Цирк на краю» приезжает совсем скоро. Возьму-ка я билетик по старой памяти.