Четыре медовые ночи (джен)

К следующей ночи Эовин подготовилась тщательнее. Обрадовавшись возможности быть полезной своему дяде, она весь день раздумывала над тем, что лучше сказать, чтобы вырвать из уст змея правду. Время от времени она мысленно возвращалась к тому, что с каждым часом, принуждаемый к разговору, он страдал все больше.

«Цель оправдывает средства», — думала она про себя. Но от осознания того, что все это делается с ее дозволения, Эовин охватывало чувство вины и сожаления.

Стоило ночи наступить, как Эовин поспешила в склеп. Ее встретил тот же стражник, и она протянула ему кувшин с элем, зная, насколько воины не любят ночные дежурства в тюрьме. Он охотно принял угощение и пропустил ее в камеру.

Грима лежал точно так же, как и накануне, только теперь его нос был сломан. Кровь стекла вниз и запеклась на верхней губе и щеке. Он снова вздрогнул от света, словно она нанесла ему ещё один удар по лицу.

— Ты вернулась, моя госпожа? — прохрипел он, голос его утратил весь привычный насмешливый тон. Вопрос, который он задал, был ровным, почти неверящим.

— У меня есть обязанности, — ответила она, снова наклоняясь, чтобы помочь ему сесть.

Когда он поднялся, Эовин села перед ним на колени в лужицу желтого света и осмотрела его лицо. На бледной коже, казалось, виднелись отражения каждого удара. Белая, как пергамент, она была исписана черными и красными чернилами его мучений. Здесь пинок, там удар, здесь пальцы обхватили горло, а там ногти прочертили глубокие царапины вокруг глаз. От одной мысли об этом ее собственные глаза увлажнились.

Она потянулась к своей сумке с необходимыми вещами, намочила тряпку, осторожно промокнула кровь на его лице и начала медленно оттирать ее. Дыхание его сбилось от боли, но он не произнес ни слова. Грима благоговейно наблюдал, не сводя глаз с ее лица.

Эовин отметила, что в эту ночь ее кожа не покрывалась мурашками так сильно. Возможно, ей удалось лучше подготовиться к предстоявшей задаче.

Под кровавым месивом она обнаружила, что его нижняя губа разбита и раздулась, лицо усеяно фиолетовыми следами, оставленными вчера, и красными — сегодня. Нос был искривлен и распух, а глаза завтра почернеют. Эовин взглянула на него, и на мгновение ее рука замерла. В глазах ее вновь промелькнуло чувство, которое можно было бы назвать состраданием, но она быстро от него отмахнулась. Не место здесь для сострадания.

— Тебя кормили? — спросила Эовин, стараясь занять чем-то руки: она убрала тряпку и стала поправлять шаль, чтобы уберечься от холода в камере.

Он покачал головой.

— Я принесу немного еды завтра, — произнесла она и поднесла флягу к его губам. — Пей.

Он выполнил ее просьбу.

Связанные руки мешали ему, несколько раз Грима поперхнулся водой. Движением потревожив ребра, он поморщился, но вскоре питье придало ему сил, и наконец он вновь заговорил.

— Значит, будет завтра?

Несмотря на понимание ее замыслов, он все равно ей поддался.

— Я буду приходить каждую ночь, а стражи будут приходить каждый день и продолжать пытки, пока ты не расскажешь королю то, что он желает знать. Почему ты упорно отказываешься отвечать на его вопросы? Я вижу, как тебе больно.

— Скажи мне, госпожа, что сделает со мной твой дядя, когда мои секреты раскроются? На твоем лице я вижу ответ. Он оставит меня гнить здесь или предаст мечу.

Готовая к этому, она ответила:

— Я могу попросить отпустить тебя на свободу, чтобы ты сражался подле него. Если грядет война, то Рохану понадобится...

— О, война грядет, моя госпожа. Война, у которой не будет конца, где у людей не будет надежды на победу. Ваше прошение станет еще одним приговором к смерти.

— Но она будет доблестной, — Эовин побледнела.

Он фыркнул:

— Доблестной? Только глупец думает о доблести перед лицом верной смерти.

— Только трус станет глумиться, — огрызнулась она.

Прислонившись головой к стене камеры, он снова изучал ее.

— Ты считаешь меня трусом, потому что я боюсь смерти? Ты, полагаю, моя воинственная королева, не боишься ни смерти, ни боли?

— Я не трусиха, — ответила она.

— Увидим. Когда ты столкнешься со стремительным ударом оркского клинка, надеюсь, ты вспомнишь обо мне в тот последний миг. Учитывая, что в тот самый момент твоя жизнь подойдет к концу и ты поймешь, что не увидишь больше, как солнце поднимается на востоке, что ты почувствуешь, доблесть или же страх? Полагаю, я знаю ответ.

— Ты ничего не знаешь, змей.

Почувствовав боль в ребрах, он подавил вызвавший её смех.

— Ты не представляешь, насколько мои слова правдивы, — прохрипел он.

Грима вдруг показался Эовин изможденным. Она осудила себя. Она не собиралась терять голову и раздражать его. Ей полагалось вытягивать из него правду, быть его сочувствующим слушателем, а не еще одним врагом. Приложив усилия, она подавила в себе пламя, загнав его в ледяную клетку, что делала каждый день, когда приличия требовали от нее молчания и кротости.

— Ты замерз, — пробормотала она. — Я найду твою мантию.

Она отошла, на минуту оставив его одного в тусклом желтом свете, а сама принялась за поиски во мраке. Мантии не было. Должно быть, стражники забрали ее. Эовин подавила вздох и вернулась к нему.

— Наклонись вперед, — приказала она и накинула на его плечи свою шаль. От внезапного тепла он вздрогнул и снова прислонился головой к стене. Из-за речи рана на губе вновь открылась, и, не задумываясь, Эовин приблизилась, чтобы рукавом стереть кровь с его рта.

Он отвернул голову от ее руки и прошипел:

— Нет, оставь это. Я не потерплю от тебя эту фальшивую, притворную доброту. Скажи, как ты меня презираешь.

— Презираю. Я действительно презираю тебя. Ты предал свой народ, когда продал короля Саруману.

Прикрыв глаза, он улыбнулся.

— Награда за мою службу стоила бы того.

Эовин отвела взгляд. Было уже поздно, а она снова ничего не добилась. Король будет в ярости.

— Скажи мне, что задумал Саруман, Грима, — потребовала она, в отчаянии перейдя к разговору напрямую.

Глаза его оставались закрытыми, и когда он заговорил, в голосе послышалась усталость.

— Я расскажу тебе все, что мне известно, завтра.

Она стояла, злая и измотанная. Ей надоели его игры. Ей до глубины души надоело это проклятое место.

— Нет, — рявкнула она. — Сейчас же.

Его дыхание стало глубже, а голова склонилась на бок.

— Моя госпожа, я устал, так устал.

Гнев вскипел внутри нее, и она набросилась на него со словами:

— Завтра те люди придут снова, они поставят тебе новые синяки, прибавляя их к уже имеющимся. Неужели ты думаешь, что сможешь выдержать больше? Они будут бить тебя, пока не заболят их собственные руки, ты понял?

Грима медленно кивнул.

— Завтра, — пробормотал он.

Разъяренная, Эовин отвернулась и направилась к двери.

— Не надейся, — сказала она сквозь стиснутые зубы, — что получишь еду, пока не расскажешь мне то, что я хочу знать. Ради ужина тебе придется соловьем запеть, змей.

Услышав громкий стук в дверь, стражник быстро выпустил Эовин, и в ярости она понеслась обратно в Большой Зал.

Сидя в темноте, Грима чувствовал тепло ее тела, все еще исходившее от шали. Окутанный ее запахом, он погрузился в беспокойный сон.