Кэрроу (джен)

Подслушав, как мама говорит о ее уродстве, Алекто на следующий день долго рассматривала свое отражение в ведре с водой и пришла к выводу, что в самом деле похожа на папу. Но что же в ней такого гадкого, не поняла. Да, нос не тоненький и длинный, как у мамы и брата, а короткий и толстый. Еще рот большой. Но у Кирли нос и губы еще толще, и ничего, мама никогда не говорит, что видеть ее не может, а тут... Алекто бы очень хотела стать для мамы хорошей, но не понимала как. А спустя полтора года Бьянка Кэрроу умерла, так и не забрав из сердца дочки обиду, холодную и склизкую, как болотная жижа.

* * *

— Я больше не стану от него рожать! — зло выговаривала Бьянка домовушке незадолго до смерти. — Так что делай, что сказано, и не перечь!

А потом была полная истошных криков ночь и мрачное утро.

В лучах яркого солнца, рассекающих привычный полумрак каминного зала, Кирли стояла на коленях перед хозяином, вернувшимся с охоты, причитала, что во всем ее вина — послушалась хозяйку и сварила зелье — и билась ушастой головой об пол.

Эта голова, иссеченная дождями и высушенная ветром, долго еще болталась на одном из кольев забора, ограждавшего поместье Кэрроу, и пялилась мутными глазами на пустынный вымощенный камнем двор.

* * *

О забившихся в угол, жмущихся друг к другу близнецах в день смерти матери никто не вспомнил. Заботиться о них стало некому. Пришлось взрослеть.

Во взрослой жизни оказалось много работы по дому, довольно тяжелой для еще не овладевших магией семилеток, и совсем мало интересного. Случайно найденная книга в черной обложке с иногда страшными, но по большей части непонятными картинками. И мамина книжка волшебных сказок, которую брат с сестрой пересказывали друг другу вечерами уйму раз. Раза два даже подрались из-за каких-то мелочей, которые им почему-то припоминались по-разному, а прочитать написанное они еще не могли. Не умели.

Зато у отца появились игрушки. Живые.

За неполных четыре года вдовства он сменил их с полдюжины. Все похожие одна на другую. Трясущиеся, опухшие от слез и пытающиеся хватать Алекто и Амикуса за руки и одежду, когда те приносили им поесть, эти магловские женщины вызывали жалость и отвращение. Они умоляли выпустить их, пока отец не видит, совершенно не беспокоясь о том, что потом будет с детьми. Отвращения становилось больше. И когда очередная пленница, проведя в темнице несколько месяцев, вдруг исчезала, в доме просто становилось легче дышать. На время.

Пэм казалась другой. Вместо того чтобы рыдать, она пела. Вместо просьб об освобождении предлагала помощь по хозяйству. И ей вскоре было позволено ходить по дому, еще через некоторое время — по двору, а потом и за воротами: правда, только так далеко, как позволяли магические оковы, незаметные внутри разрешенного пространства, но не дающие выйти за его границы.

В доме вновь появилась вкусно приготовленная еда, а у брата и сестры Кэрроу — подруга. Алекто казалось, что еще никогда в жизни им не уделялось столько внимания, и ни с кем ей не было так весело, как с Пэм, дочерью сквибов, помнящей бабушкино колдовство. Она же научила десятилетних близнецов читать. Иногда Алекто даже мечтала о том, чтобы отец взял пленницу-рабыню в жены. Тогда у Алекто вновь бы появилась мать, которая, в отличие от прежней, не называла ее уродиной, а плела венки из полевых цветов и, надевая их маленькой ведьме на голову, улыбалась:

— Какая ты хорошенькая! Правда... Вот, наколдуй зеркальце, посмотри...

С магией у близнецов тоже дела пошли в гору. Еще бы, ведь теперь они могли читать книгу заклинаний — ту самую, в черной обложке. От волшебных палочек, доставшихся в наследство от мамы и бабушки Кэрроу, проку стало гораздо больше.

Даже отец казался довольным и чуть менее страшным.

Оттого-то Алекто и решилась однажды, направив палочку на худые лодыжки Пэм, шепнуть:

— Финита.

Она же видела, с какой грустью та смотрела на соседний холм, как ей хотелось прогуляться к ручью и в лесочке неподалеку. И как же Пэм обрадовалась! Посомневалась немного, не накажет ли хозяин дочку за своевольство, но легко уступила заверениям, что они успеют вернуться домой до его прихода.

Все было хорошо. Они проверили силки, насобирали грибов и ягод. Алекто представляла, какой замечательный выйдет ужин, и гадала: не признаться ли отцу в своей небольшой шалости? Вдруг он одобрит? И тогда можно будет гулять с Пэм везде, может быть, он даже отпустит их в ближайший город...

Пэм предложила, пока не вышли из лесу, поиграть в прятки. Сначала водила Пэм, потом Амикус, потом Алекто. Ничего, казалось бы, беды не предвещало. Даже когда, быстро отыскав брата, Алекто никак не могла найти Пэм, тревога навалилась не сразу. Алекто расстраивалась из-за неудачи в игре, Амикус от души смеялся. И только когда, решив уже признать поражение, она крикнула:

— Ладно, сдаюсь... — а Пэм не вышла, пришло прозрение.

Ласковая светловолосая Памела оказалась еще хуже, чем все остальные. Ей тоже было плевать на Алекто с братом, но она еще и притворялась. Врала. В это не хотелось верить. И, пока они с Амикусом заполошно бегали по окрестностям, в душе еще теплилась надежда, что Пэм заблудилась. Или подвернула ногу и не может идти. А не отзывается, потому что потеряла сознание от боли...

И потом, ощущая жгучую боль от ударов магической плети, накладывая смоченные в настойке растопырника повязки на раны брата и при каждом стуке со страхом поглядывая на дверь, Алекто вслух проклинала Пэм. Амикус был полностью с ней согласен, но, возможно, где-то глубоко внутри себя, как и она, еще мечтал, чтобы все оказалось ужасным недоразумением. Могли же их подругу похитить, например...

Отец притащил ее домой под утро, окончательно разбив все надежды. Тогда же Алекто впервые услышала слово:

— Круцио!

Как же эта гадина визжала под ветвящимся красным лучом.

— Пожалуйста, не надо! — выкрикнула Пэм, едва получив передышку, и вскинула руку, будто пытаясь заслониться. — Пожалуйста, господин, я жду ребенка...

— Думаешь, мне есть дело до твоего ублюдка?

— Но он ведь ваш!.. Ваш...

— А ты — воровка, которая покусилась на мою собственность!

Отец не поверил ее заверениям, будто она не собиралась сбегать насовсем, а лишь хотела побывать дома. Но использовать Круцио больше не стал. Отходил плетью. Пожалел ли он свою лучшую "игрушку" или ублюдка в ее чреве — осталось загадкой.

Не поверили сбивчивым объяснениям Пэм и Алекто с братом.

— Ведь вы же скоро получите письма из Хогвартса. А я только хотела увидеть своих родителей, сказать им, что я в порядке.

— А нам честно почему не сказала?

— Да-да, ты боялась, что мы тебя не отпустим, и решила просто сбежать.

— Подумаешь, отец с нас три шкуры спустит.

— Папочка и мамочка ведь важнее каких-то Амикуса и Алекто.

— Предательница!

Если честно, ее все-таки было немного жаль, но брат с сестрой решили не поддаваться. Ведь их самих никто никогда не жалел.