Остров (джен)

Девчонка на лодке не возвращается. Зато является сам старец, стоит, буравит взглядом.

— Что, передумал меня голодом морить? — с усмешкой спрашивает Волдеморт. — Решил так добить?

Неожиданно спокойно, лишь с некой глухой досадой, он принимает возможное поражение. Отпор местному магу он намерен дать, и надежду одержать верх не утратил, но понимает, что объективно шансы невысоки.

— Не мое это дело решать, — ворчит колдун. — Ты ведь сюда душу лечить пришел?

— А тебе зачем? Неужто помочь надумал?

Старец выдерживает хмурую паузу.

— Вот ты вроде и не глухой, а не слышишь. Не мое это дело — думать да раздумывать. Раз не отпустил тебя остров, значит, не списан ты еще со счетов, — глянув на небо, изрекает кудесник. — Шанс тебе дан, и нет у меня права отказывать.

— Так ты можешь... срастить душу? — отбросив недомолвки, спрашивает Волдеморт.

Мысли визави закрыты. Не исключено, что тот, опустошив крестражи и срастив воедино лоскутки, постарается разом убить чужака. Но даже в таком случае Волдеморт готов рискнуть. С восстановлением души кратно возрастет его магический потенциал, и, возможно, тогда он найдет, чем удивить аборигена.

Тот окидывает пришлого тяжелым взглядом:

— Сам срастить не могу. Я могу только попросить.

— Кого?

Лицо старца светлеет.

— Того, — вскинув глаза кверху, отвечает он, — кто один над всеми нами властен.

"Ясно..."

В памяти всплывают лживые проповеди, призванные склонить приютских оборвышей к послушанию. Они просто превосходно сочетались с порками и унижениями. Едва сдерживая гнев, Волдеморт подходит к предавшему свой род колдуну вплотную и, склонившись, шипит прямо в морщинистое лицо:

— Я в Него не верю.

Старец вздыхает:

— Вижу. Да только, раз ты здесь, значит, Он в тебя еще верит. Почему, не спрашивай — мне то не ведомо.

Волдеморт смеется, громко и зло.

— Да неужели! А я думал, у таких, как ты, на все заранее ответы готовы. Что ж ты про Предназначение-то не вспомнил? — выплевывает он, с наслаждением отдаваясь бурлящей ярости, и вновь нависает над убогим монастырским прислужником. Выплескивает застарелую злость, растревоженную и всплывшую со дна души: — Одним предназначено попасть в Рай, другим — в Ад, и, что бы ты ни делал, предназначения не изменить. Потому избранному для благочестия все преступления сходят с рук, ну, а кому предписано быть грешным, тот грешен и должен страдать, хоть бы и вовсе ничего не сделал. И ты знаешь, я ведь своим проповедникам благодарен. Если бы не они, я, может, так скоро и не понял бы, что делать-то можно всё, — понизив голос до полушепота, подытоживает он и глумливо улыбается: — Все, что угодно. Вот только на что я не рассчитывал, так это среди праведников оказаться! — И раскинув руки, он заходится хриплым хохотом.

Щурится, глядя на него, старец.

— Запутался ты в своих колтунах крепко. Околесицу несешь и истиной ее считаешь. А я, хоть истины не открою, мелок я для нее, но скудным своим умом понимаю так, что каждый рождается чистым и каждому открыта дорога в Рай. Да только живет человек не по предназначению, а по разуму своему и воле, сворачивает, куда ему вздумается. Немудрено, что кто-то да и собьется с правильного пути. Но и заплутавшим шанс иной раз дается выбраться на ровную дорогу. Даже таким, как ты. Так что решай, просить мне за тебя али нет?

— А если скажу "нет"?

— Уйдешь, с чем пришел — держать не стану.

Скептически хмыкнув, Волдеморт задумывается. И без неприменимой к старцу легиллименции змеиным чутьем он чует, что тот не врет: отпустит, как обещал. Но, с другой стороны, почему бы не попытаться получить то, за чем шел. Если ритуал сработает... то так ли важно, какой блажью колдун-монах объясняет существование собственной магии. Главное, что сила волшебника у него имеется и возможности впечатляют.

— Я согласен. Что от меня требуется?

— Иди в свою лачугу, — говорит монах, — садись и думай о душе, чтобы оборванные лоскутки обратно соединились.

Недоуменно пожав плечами, Волдеморт отправляется к хижину. Прежде чем войти, оборачивается и видит коленопреклоненного старца. Тот глядит в небо и шевелит губами. Слов из-за расстояния и ветра не разобрать. Ни ритуального костра, ни пентаграмм, ни рун. Но не это самое странное. Чем сильнее волшебник, тем меньше требуется ему вспомогательной мишуры, но маг должен повелевать, а этот впрямь просить собрался. Верно сказано — "чудаковат", да только высмеивать его нет желания. Настроение не располагает.

Уверенности, что затея окупит затраченные силы, время и понесенное оскорбление, ни на кнат нет. Но передумывать уже смешно и со стороны выглядело бы трусостью. Решение принято, остается дождаться результатов. С такими мыслями Темный лорд шагает в полумрак каменного сооружения без окон, лишь с узким дверным проемом, садится в угол с наветренной стороны и, прикрыв глаза, сосредотачивается на цели.

В старинных манускриптах написано, что для извлечения осколков души из крестражей и их приживления обратно необходимо раскаяние. Однако похожий больше на монаха, чем на волшебника русский волхв о покаянии не сказал ни слова, хотя от него-то, казалось бы, того и жди. Нетипичный волшебник, нетипичный монах. Странный он, одним словом. И никакого эффекта его "прошение" — судя по отсутствию хоть сколько-нибудь особенных ощущений — не дает.

Бестолковость происходящего начинает нервировать, но вдруг под опущенные веки просачивается голубоватый свет. Удивленный его появлению, Волдеморт открывает глаза и тут же вскакивает на ноги. Стены лачуги исчезли, и полдень сменила ночь. Непроглядная тьма вокруг, видны лишь размытые тускло светящиеся фигуры. Призраки. Их много: мужчины, женщины, молодые, старые, совсем юные. Они приближаются, окружают темного мага со всех сторон. Он догадывается, чьи это души и для чего явились. Но ничего не выйдет. Он не раскаивается!

Последние сомнения исчезают, когда от толпы отделяется фигура нескладной школьницы в массивных очках.

— Уоррен? Что тебе нужно? — с холодной невозмутимостью спрашивает он.

— Том! — не понятно с какой радости дуреха только что не подпрыгивает и теребит призрачный жидкий хвостик. — Ты помнишь, как меня звали?!

Сложно было не запомнить, после того как едва ли не месяц только ее имя и раздавалось на каждом шагу. А на вопрос она не ответила.

— Знаешь, ты мне так нравился, — мечтательно улыбается давно умершая девчонка, а через секунду уже корчит страдальческую гримасу. — Я не могла поверить, что это ты. Зачем ты так со мной? За что?

— Ни за что. Ты сама подставилась. Мне и в голову не приходило, что кто-то прячется в туалете. — Это правда, как и то, что в его словах нет ни капли сочувствия, однако Миртл находит в них повод для ликования.

— То есть ты мне зла не желал? Я знала!..

Желать ей зла? С чего бы? Ему было просто на нее плевать.

— А раз так, то я тебя от всей души прощаю! — восклицает дурочка. — И наконец-то я теперь свободна!

Она подается навстречу, будто намереваясь обнять, но пролетает сквозь него. В это мгновение перед глазами появляется распростертое на грязноватом каменном полу тело и растерянный просящий взгляд. Укол невидимой иглой под ребра. Это не сожаление. Просто жалость. И Волдеморт душит ее привычной злостью.

— Не нужно мне твое прощение, — цедит он сквозь зубы вслед растворившейся в небытии Миртл и с удовлетворением отмечает, что боль прошла.

А перед ним уже выстроились в ряд бабка, дед и "любимый папочка" — презренные магглы.

— Том, мальчик наш, — говорит бабка, ласково глядя ему в глаза.

"Какого Мордреда?!"

— Мне так жаль. Ты застал нас врасплох, и мы неправильно повели себя с тобой, а исправить что-либо уже не успели...

— Исправлять нужно было раньше. Вы не вспоминали о моем существовании семнадцать лет.

— Мы не знали о тебе. — Когда ему было пять, за такой взгляд он отдал бы все на свете.

— Я не сказал им ничего. Моя вина, прости...

"Да что за парад святош?"

— Мы виноваты перед тобой, Том, — а это уже Реддл-старший. — И в том, что случилось с нами, есть наша доля вины. Прости ты нас, и мы тебя прощаем. — Он кладет руку Волдеморту на плечо и исчезает, но прикосновение горит клеймом. Робко мазнув пятерней по груди, исчезает бабка, и молча пролетает сквозь сына старший Том. Вонзаются и ранят иглы. Один раскаленный стежок, второй, третий. Больно.

— Да пошли вы все, — шипит Волдеморт, корчась и стискивая зубы, но грудь и переносицу все равно обжигает огнем.

Разогнувшись не без труда, он видит еще одну давнюю знакомую, закутанную в облако из рюш. Теперь понятно, что не так уж она стара — лет сорок пять. Но все же называть ее иначе он не станет:

— А, старая развратница, и ты здесь.

— Зачем ты так, Том, — опустив взгляд, роняет она с грустью и укором.

— Что, скажешь, не вынашивала планы совратить меня? Да я все твои грязные мысли видел...

— Ты мне нравился, Том, это правда. Ты на Стива моего так похож...

— Какого еще Стива?

— Моего жениха, — она бесхитростно глядит телячьими глазами. — Он ушел на войну — ту, первую, с Гриндевальдом, — и не вернулся. А я больше и смотреть ни на кого не могла, пока не появился ты. Я желала твоей любви в мечтах, но ни к чему не стала бы принуждать.

Он усмехается уголком рта, и Хепзиба отвечает печальной улыбкой.

— Я хотела все, что у меня было, оставить тебе в наследство. И Чашу тоже. Тебе нужно было лишь подождать.

— Слишком долго, — выплевывает он, — и скользко.

— Понимаю, — вздыхает она. — Прости, что оскорбила твою юность и подтолкнула на этот путь — поспособствовала твоему превращению в нового Темного лорда. Мне так жаль. Прости! А я тебя прощаю...

И снова колющий пролет сквозь грудь. Калейдоскоп воспоминаний: полный нежности взгляд, касанья рук как будто невзначай, переполняющая душу злость... Но даже так очередной стежок протягивается сквозь сердце, сжимает его и жжет.

"Да чтоб вас всех!" — И вдох отдается болью. Да было бы из-за кого!

С двумя следующими и говорить не о чем. Они повстречались ему лишь раз и прожили еще совсем недолго, минуты по две, а то и меньше. Один, бродяга, недоумевающе скребет в призрачной бороде — неужто и теперь в ней призрачные вши? Другой — чужеземец в войлочной шапке и безрукавке, надетой поверх длинной, до колен, рубахи, подпоясанной кушаком.

— Не знаю, что тебя вынудило, парень, — говорит албанец на своем языке, который почему-то и без перевода ясен. — Но раз тебе нужно мое прощение, оно у тебя есть. — Не дав опомнится, он тоже пролетает сквозь Волдеморта. За ним по той же траектории следует и эдинбургский бомж, буркнув под нос себе:

— И я прощаю.

С чего они все решили, что Волдеморту требуется их прощение? Или это и есть действие ритуала? Тогда их покладистость ему на руку. Но облегчения догадка не приносит. Двое последних почти не причинили боли, но злость бурлит и до красных сполохов печет в глазах.

Диадема и медальон последние. Так какого же драккла вперед выходит еще какая-то женщина. Она молода, но изможденная и худая.

Он узнает ее, едва посмотрев в лицо, хоть раньше видел только в памяти умом обиженного дядюшки Морфина.

— Мама, — голос срывается на хрип. — Почему ты?.. Хотя все правильно: тебя я тоже умертвил своим рожденьем.

— Ну что ты, милый мой, что ты! — Одним порывистым движением она оказывается рядом, жадно скользя взглядом по его лицу. Руки ее бесплотны, но он чувствует прикосновение прохладных ладоней к щекам. Прохладные пальцы стирают с них дорожки жидкого текучего огня. — Ты совершенно не виноват. Я умерла от голода, простуды и потому, что не осталось сил. Но твое рождение сделало счастливыми последние минуты моей жизни. Я смотрела на тебя и представляла, каким ты станешь красивым и сильным, мой ненаглядный сын. И ты таким и вырос, красивый, сильный, талантливый, как никто. — Некрасивое лицо озаряет улыбка, жаль недолго. Вскоре на чело ее наползает тень: — Но ты начал убивать, Том. И с каждой новой жертвой я умирала заново, ведь, убивая, ты убивал себя. Мой единственный, мой хороший... И это моя вина. Если бы мне хватило сил остаться и защищать тебя, все было бы иначе.

— Вина не твоя, — отвечает он хрипло и сам поражается своим словам, — моя. У тебя не было выбора — у меня был. Поэтому виноват я.

Меропа улыбается, она обрадована его ответом.

— Я знала, что ты так скажешь. Я в тебя всегда верила, верю, знаю, ты справишься. До конца!.. Помни, я с тобой, я люблю тебя, и ничто никогда этого не изменит. — Она невесомо всплывает выше и, коснувшись его лба прохладным ласковым поцелуем, развеивается, как и духи тех, с кем он поговорил до нее.

А затем наступает ад. Все призраки, оставшиеся стоять вокруг, поочередно пролетают через него, роняя на ходу прощение. Некоторых он узнает, другие лица ему знакомы смутно, а большую часть совсем не помнит. Не помнит, как они выглядели и как их звали, но вспоминает, как убивал. И каждая вспышка памяти — как проход раскаленной до красна иглы, и это невыносимо больно. Он не замечает, когда оказывается на коленях и обдирает их, ползая по земле. Он загребает мерзлые камни и ранит пальцы едва ли не до костей. Но растекающийся в груди огонь все равно жжет больнее. Мысли теряют связность. Закрыв лицо руками, Волдеморт стонет, бормочет, обращаясь не к кому-то, а ко всем сразу:

— Нет, уходите...

— Вы не можете...

— Вы не должны...

— Я не могу...

— Но я прошу...

— Простите!..

Он склоняется еще ниже и зажмуривает глаза, а открыв их обнаруживает, что лежит, скорчившись, посреди своей хижины. Первая мысль, что все приснилось, но в груди болит, горит огнем и тянет. Поднявшись на ноги, пошатываясь, он выходит наружу, в светлую ночь, безоблачную, с протянувшейся от острова до монастырского берега лунной дорожкой, и садится на поросший сизым мхом валун. Откуда-то сзади подходит и устраивается рядом старец Анатолий.

"Надо же, все еще здесь..."

— Ну что, вернул себе силу-то?

"Силу?.. — мысленно переспрашивает Волдеморт и, не поднимая головы, глядя под ноги, невербально кастует: — Легилименс."

И слышит он мысли и чаяния каждого за несколько миль вокруг: один мечтает о почете и признании, другой жаждет очищения от скверны, третий подсчитывает финансы монастыря... Марфа просит о светлом будущем сына, а тот спит и видит крылатых лошадей. Открываются Волдеморту на этот раз и мысли Анатолия: его давняя, времен войны, история с расстрелянным по малодушию товарищем и долгие годы раскаяния, и встреча с тем товарищем, который, как оказалось, выжил, и тихое удовлетворение... как думал: "можно и помереть", да не вышло, и сочувствие чужаку.

— Похоже, что да, вернул.

— Так, значит, все получилось, как ты хотел?

Волдеморт вскидывает голову к темному небу, на котором из-за луны почти не видно звезд, и медленно вдыхает холодный воздух.

— Не знаю. Плохо мне...

— Ну так с такими-то грехами иначе и не могло быть, — говорит Анатолий грустно, без тени издевки или злорадства.

Не находит в себе спасительного гнева и Волдеморт, только самоиронию. Хмыкает.

— Но до сегодняшнего дня все нормально было.

— Так до сегодняшнего дня нечему было чувствовать.

— Вот как... И что мне теперь делать? — спрашивает он с чувством смертельной усталости.

Анатолий пожимает плечами.

— А что делать... Живи как живется. Вот как цельная душа повелит, так и живи.

Волдеморт обращает взгляд вглубь себя, пытается понять, что ему теперь нужно. И, не найдя там какого-то определенного ответа, понимает только, что это точно не продолжение войны и не смерть Избранного-мальчишки.