Карлсон, который любил Басё (гет)

— Ну вот, здесь мы и живём.

Шапокляк неопределённо очертила в воздухе небольшой круг рукой. Собственно, если бы она размахнулась пошире, то непременно бы коснулась стен узкого, как пенал первоклассника, коридора.

Конечно, он мог бы подождать её в машине, но она зачем-то предложила подняться вместе, а он не отказался. И вышло это так естественно, что о том, как это выглядит со стороны, она подумала только тогда, когда услышала нарочито громкое и дружное «Здравствуй, милочка!» от соседок по подъезду, которые по своему обыкновению сидели на лавочке и лузгали семечки.

— Добрый день, — кивнула им Шапокляк и потащила Карлсона за локоть в подъезд.

Ну всё, завтра весь подъезд будет знать, что она встречается с мужиком. А если повезёт, то ещё и беременной сделают. Соседи врать не будут!

Карлсон скинул ботинки и зашёл в единственную комнату. Лариска подняла голову со своей лежанки и настороженно повела усами в его сторону.

— Лежи, это свои, — негромко сказала ей Шапокляк.

Она достала микстуру из серванта, налила в ложку и подошла к Лариске.

Серая крыса выглядела облезлой и жалкой. Казалось, она только что вышла из сражения, причём явно не победителем. Свежие ссадины вперемешку со старыми рубцами делали её шкурку похожей на неудачно подогнанные кусочки пазла.

— Ох!.. — вырвалось у Карлсона.

— Подержи, — протянула Шапокляк ему ложку.

При помощи Карлсона и уговоров удалось влить Лариске микстуру практически без потерь.

— Где это она так? — спросил Карлсон.

— Долго рассказывать, — поджала губы Шапокляк, потом уловила его почти детский взгляд голубых глаз и спросила: — Чай будешь?

В маленькой кухне было очень удобно. Можно было, не вставая с табурета, одновременно достать до холодильника, рукомойника, стола и подоконника, на котором стояла хлебница. Шапокляк заварила чаю, а потом достала из хлебницы свежих плюшек. На запах тут же прибежала Лариска, взобралась на плечо Шапокляк и свесила мордочку, на которой явно читался вопрос: «Что тут у вас есть вкусненького?»

Шапокляк отщипнула кусочек плюшки и протянула Лариске.

— Я её у Филле позаимствовала, — сказала она.

— Кто это? — спросил Карлсон и шумно хлебнул из чашки.

— А ты их не знаешь? Весь район держат. Два брата. Филле и Рулле. Так-то Филипп и Рудольф, но это только по паспорту. Рудольф крышует таксистов, а Филипп держит ломбард.

— Что-то такое слышал, — кивнул Карлсон.

— Да их все в городе знают, — горько усмехнулась Шапокляк и с укоризной обратилась к Лариске, легонько куснувшей её за палец: — Ты же знаешь, тебе нельзя мучное и сладкое!

Она достала из жестяной коробки пару крекеров и протянула на раскрытой ладони. Лариска быстро схомячила один и ухватила второй.

— Пошла я однажды в ломбард этот заложить бабушкину брошку… Не важно. У меня выбора не было…

Он положил свою широкую ладонь на её руку, и она справилась с дрогнувшим голосом.

— А там у Филле прямо в этом ломбарде живёт котяра. Целый лев! Глаза злые, того и гляди вцепится. Я обычно всегда находила общий язык с кошками, но это прямо какой-то особый случай. Видимо, жизнь у Филле кого угодно в монстра превратит.

Лариска осмелела, подбежала к руке Карлсона и понюхала.

— Можно я ей крекер дам? — спросил он.

— Попробуй, — пожала плечами Шапокляк.

Прикосновение маленьких коготочков, которыми она его потрогала, когда брала угощение, было лёгким и воздушным. Немного щекотным. Она уселась на задние лапы прямо на столе и степенно принялась есть.

— Этот Филле покупает крысок и мышей на забаву своему котяре, — зло сказала Шапокляк. — Дрессирует. Выпустит беднягу из клетки и смотрит, что будет. Когда я пришла, котяра как раз загнал Лариску в угол и издевался. Я отвернулась к прилавку, положила Филле брошь для оценки. Чувствую, кто-то трётся о мою ногу. Не поверишь, трогает меня лапкой, а во взгляде такое… «Или убей меня немедленно, или забери с собой, ради всего святого!»

Я поставила ридикюль на пол и вроде как по забывчивости замок не защёлкнула. Когда мы вопрос с Филле решили, я выскочила оттуда и бегом. А чувствую, ридикюль тяжелее стал. Дома выпустила её, а на ней места живого нет. Уши разорваны, на полтельца гематомина, и вся в ссадинах и царапинах. Сейчас она уже молодцом. Некоторые ранки только плохо заживают, открываются. Но я смазываю, должно всё пройти.

Карлсон осторожно погладил Лариску пальцем. Она вытянула шею и задвигала носом.

— Ты ей понравился, — улыбнулась Шапокляк. — Знаешь, какая она умная? Всё на лету схватывает. Единственное, никак не отучу её замки открывать. Прямо чистый медвежатник, что ты будешь делать! Поэтому и клетка у неё всё время открытая. Закрывать — без толку.

Лариска перебралась к Щапокляк на плечо, затем залезла ей в причёску и принялась сооружать гнездо.

— Нет, спасибо тебе большое, но не надо! — решительно воспротивилась Шапокляк. — Как я чучелом пойду на улицу?

Лариска недовольно пискнула. Мол, куда это ты собралась?

— Веди себя хорошо, — сказала ей Шапокляк.

Отцепила от волос и отнесла в комнату.

— Куда пойдём? — спросила она, когда они обувались в коридоре, неловко стараясь не сталкиваться боками и задами.

Получалось плохо.

— А давай сходим в парк? — предложил он. — Можно сначала и в зоопарк заглянуть, он до шести открыт.

С её лица не сходила лёгкая улыбка, пока они спускались вниз.

Кумушки у подъезда встретили их невысказанным вопросом, читаемом в каждом жадном взгляде: «Ну и как он?»

Карлсон безмятежно погладил себя по животу, приобнял Шапокляк и сказал:

— А мы вот плюшками баловались!

Лица кумушек вытянулись. Улыбка Шапокляк расползлась от уха до уха.

До городского парка и зоопарка было рукой подать, поэтому они решили пройтись пешком. Да и погода прямо-таки кричала о том, что весенние денёчки в самом разгаре.

Возле регулируемого пешеходного перехода Шапокляк не задержалась и смело ступила на «зебру». Карлсон еле успел ухватить её за рукав.

— Ты всегда переходишь дорогу на красный? — с тревогой спросил он, провожая взглядом «Копейку» с недовольным водителем.

Она смутилась.

— У меня дейтеранопия. Иногда я забываю об этом.

— Что это за штука такая? — округлил глаза он.

— Неспособность различать зелёный цвет, — пояснила она.

— Ты — дальтоник? — удивился он. — Спокойствие, только спокойствие! Дорогу теперь переходим только за руку.

Она снова улыбнулась, и её затопило волной благодарности. Вспомнила, как года три назад её оштрафовал бдительный постовой, потому что она переходила дорогу на красный. Она этого не поняла, а машин рядом не было.

Они благополучно добрались до зоопарка и подошли к билетной будке. Пока Карлсон расплачивался с кассиром, Шапокляк от нечего делать принялась рассматривать афиши и объявления, которыми была заклеена вся боковая стена будки.

Цветной портрет Филле — огромный плакат — занимал добрую часть стены. Он нагло смотрел своими чёрными глазёнками и ухмылялся.

«Голосуй!» — призывал плакат, утверждая, что лучшей кандидатуры в депутаты гражданам не найти. От возмущения Шапокляк даже не смогла вчитаться в мелкие строчки, сообщавшие, куда именно избирается Филле.

Решение было спонтанным и глупым. И детским. Но ей стало легче, когда она шариковой ручкой, вытащенной из ридикюля, пририсовала Филле усы и заодно рога. Так увлеклась, что не слышала, как подошёл Карлсон.

— Нарушаем, гражданочка, — тихо сказал он.

Она вздрогнула и обернулась. Он посмотрел внимательно на плакат, отобрал у неё ручку и приписал к лозунгу две большие буквы. Теперь призыв выглядел так: «НЕ Голосуй!».

Карлсон отошёл на шаг, полюбовался их совместным творчеством и, удовлетворённый результатом, протянул ручку Шапокляк:

— Это я шалю. То есть балуюсь.

Потом невозмутимо взял её под руку и прошёл с ней в ворота, протягивая билеты остолбеневшему контролёру.

Они прошли по уютной аллее до развилки, где тропинки разбегались в разные стороны. Указатели подсказывали, где находились клетки с птицами, а где можно было посмотреть на потешных обезьян.

Выбрали для начала вольеры с пернатыми, убегающими вплоть до центральной площади, к которой сбегались все аллеи. Здесь также находились террариум, административное здание и тележки с мороженым. Возле вычурных колонн администрации на небольшом постаменте стоял ящик с замочком для пожертвований.

Шапокляк расстегнула ридикюль и молча засунула в прорезь ящика купюру.

— Хорошее дело, — одобрительно прогудел ей в спину Карлсон.

— Хорошими делами прославиться нельзя, — жёстко ответила Шапокляк — Хорошие дела надо просто делать. И не кричать об этом.

— Я так полагаю, ты в жизни не совершила ни одного плохого поступка, не считая нарушения правил дорожного движения и вышвыривания из мусорных баков их содержимого? — поддел её шутливо Карлсон.

— Ты жестоко ошибаешься, — развеяла иллюзии Шапокляк. — В школе меня чуть не выгнали из комсомола за драку, а соседки по подъезду считают шалавой и бандиткой.

— Ну так то соседки! — со значением произнёс Карлсон. — Они врать не будут!

— Однажды я мыла окно и решила выплеснуть воду прямо на улицу. Попала на нашу домоправительницу. Она до сих пор мне этого простить не может. Я ж не знала, что она как раз в это время подслушивала под окнами.

Карлсон расхохотался.

Незаметно они дошли до небольшого бассейна, выложенного позеленевшими камнями. На клетке, окружающей бассейн, висела табличка: «Африканский крокодил Гена. Кормить и гладить разрешается».

Гена меланхолично взирал на посетителей и явно грустил.

— Год за годом всё то же:

Обезьяна толпу потешает

В маске обезьяны, — с чувством прочитал Карлсон.

Гена посмотрел на Карлсона весьма выразительно.

— Бедняга, — вздохнула Шапокляк. — Не понимаю, зачем люди понастроили этих зоопарков?

Потом они ещё сходили посмотреть на местную знаменитость жирафу Анюту и, не удержавшись, дошли до царства обезьян. Каких тут только не было! Многие из них совершенно не обращали внимания на людей и занимались своими привычными делами. При этом они здорово походили как раз на самих людей. Или люди на обезьян?

— Вон та мартышка похожа на нашу Марию Францевну, актрису-субретку, — сказала Шапокляк, показывая на потешную обезьянку и живо представляя её в сиреневой шапочке и красной курточке.

— Ты работаешь в театре? — уточнил Карлсон.

— Вся наша жизнь — игра, — перефразировала Шапокляк известное выражение. — Работаешь — это громко сказано. Я сижу в билетной кассе.

— Интересно, наверное? — спросил Карлсон. — Столько друзей, поклонников…

— Актёр Дуремаров, который сейчас увивается за Марией Францевной, лет десять назад пытался ухаживать за мной, — разоткровенничалась Шапокляк, пока они шли по аллее от обезьян к кошачьим. — Напористо так ухаживал. Зажал меня как-то в моей каморке, я и пикнуть не успела. Спектакли уже закончились, все разошлись по гримёркам. Вахтёра нашего днём с огнём было не найти на рабочем месте, кричать было без толку.

Карлсон успокаивающе положил руку ей на плечо. Шапокляк продолжила:

— Он тоже после спектакля был. «Буратино» мы детям показывали. Дуремаров играл Дуремара.

Карлсон хмыкнул.

— Смешно… Мне тогда было не смешно. Не знаю, откуда и решимости набралась. Вспомнила своё беззаботное детство, наверное. Он думал, я пискнуть не посмею, забьюсь в угол и терпеть буду. А я его так по щеке похлопала и говорю: «Это хорошо, мол, что вы зелёный и плоский». Заметь, я вообще не уверена была, что его костюм — зелёный, но каким ещё мог быть сморчок из пруда? Он удивился, даже зажимать меня перестал. Я тихонечко руку в ридикюль просунула, у меня там всегда газовый баллончик лежал.

«Если вы ляжете сейчас здесь у меня в каморке, вас не будет видно», — говорю ему со злой улыбочкой, а саму всю потряхивает. Во мне килограмм пятьдесят тогда было, а он, даром что тощий, длинный да широкий. Точно раза в два тяжелее меня.

— А потом что? — спросил Карлсон.

Весёлости в голосе — как ни бывало.

— Суп с котом… — ответила Шапокляк. — Товарищеский суд собирали, разбирали моё недостойное поведение. Зачем я «евойную харю» подпортила. Спасибо, до меня Дуремаров приставал к жене главрежа, а он мужик злопамятный оказался. Заступился за меня.

— Да уж… Страсти-мордасти, — протянул Карлсон. — Ну что, к слонам пойдём?

— Что-то не хочется, — вздохнула Шапокляк. — Ты не обидишься?

Он взял её под руку, и они направились к дальнему выходу, минуя слонов, тюленей и медведей. Аллея была здесь не такая хоженая, как центральные, поэтому деревья подступали ближе, а кусты были гуще. Уже вечерело, хотя было ещё светло. И тут откуда-то из самой гущи листвы раздалась трель.

Карлсон остановился и прислушался.

— Ива склонилась и спит.

И кажется мне, соловей на ветке...

Это её душа, — с душой прочитал он.

В парке они немного погуляли, покормили уток на пруду плюшкой, прихваченной из дома, а потом отдыхали на широкой скамье и смотрели, как вокруг кипит жизнь. Парк был похож на деловитый муравейник. Дети тащили взрослых на карусели, влюблённые, таинственно переглядываясь, расползались по лавочкам, а бравые мороженщицы толкали свои тележки и предлагали всем фруктовый лёд, пломбир и крем-брюле.

— Так хочется эскимо, — сказала Шапокляк. — Сто лет его не ела. Наверное, его уже и не выпускают такое, как раньше.

Карлсон на всякий случай сбегал к тележке, но вернулся с пустыми руками.

Они досидели почти до самой темноты, а потом расслабленно двинулись ближе к выходу. Колесо обозрения зажгло свои фонари, и, словно по команде, начали вспыхивать огоньки на всех каруселях и качелях. Призывная музыка и моргающие гирлянды манили и к ряду с открытыми фургончиками с тиром.

Шапокляк вызвалась пострелять из рогатки и так ловко и быстро поразила все мишени, что парнишка, обслуживающий аттракцион, протянул ей выигрышный приз чуть ли не с поклоном уважения.

— Это было впечатляюще! — искренне восхитился Карлсон.

Шапокляк разорвала упаковку и достала из коробки обыкновенный детский пистолет-пугач, который стрелял пистонами и производил много шума.

— Да я раньше в тир ходила, — пожала она плечами. — Когда обидчики особенно доставали. Пар так выпускала.

Карлсон решил попытать счастье в снайперской стрельбе из пневматической винтовки. Он очень хотел выиграть для Шапокляк огромного белого медведя с красным бантом, но промазал первым же выстрелом.

— Эх, прицел сбит! — посетовал он.

Долго целился, прикидывал, а потом быстро и точно поразил оставшиеся девятнадцать мишеней. Медведя он выиграть не смог, зато получил утешительный приз — неуклюжую плюшевую игрушку неизвестной породы. Невозможно было сказать, кто же это такой: заяц, собака, кошка или вообще австралийский кенгуру. Глаза у зверушки были большие и жёлтые, уши — просто огромные, а хвост маленький, какой бывает обычно у маленьких медвежат.

Карлсон поставил неизвестного зверя на спинку скамьи, и тот тут же свалился.

— Это было впечатляюще! — вернула комплимент Шапокляк Карлсону, подняла игрушку и поставила её теперь на саму скамью.

Уши перевесили, и зверь вновь оказался на земле, перекувырнувшись через голову.

— Да что за чебурашка какой-то! — в сердцах воскликнул Карлсон, доставая игрушку из-под скамьи.

— А что, хорошее имя, — сказала Шапокляк. — Пусть будет Чебурашка.

Она отряхнула Чебурашку, положила его в ридикюль, туда же засунула пугач, а упаковку из-под него выбросила в урну.

— Пойдём? — вопросительно посмотрела она на Карлсона.

Теперь уже совсем стемнело, хотя парк освещался многочисленными фонарями, фонариками, огнями и гирляндами. Вдобавок в небе набирал силу молодой месяц, разгоняя серебром черноту.

В парке, среди огней, он не был так заметен, зато за воротами, на глухой тёмной улице, его рожок светился особенно ярко.

— О нет, готовых

Я для тебя сравнений не найду,

Трёхдневный месяц! — сказал Карлсон, театрально указывая в небо.

— Я запомню эту прогулку, — улыбаясь своим мыслям, сказала Шапокляк. — Это будут самые тёплые воспоминания.

— Вещь, которая не вызывает воспоминаний — это как курица, которая не несёт яиц, — ответил Карлсон и вновь взял её под руку.

Всю обратную дорогу они молчали, потому что были слишком переполнены впечатлениями. И было тянуще-горько и сладко-грустно от того, что этот вечер заканчивался. Такой волшебный и совсем не похожий на череду одинаковых серых вечеров.

За два квартала до дома Шапокляк они решили срезать путь через дворы, но немного заплутали в сумерках. В конце концов вышли, наконец, в проходной двор, через арку которого на другой стороне можно было попасть на нужную улицу.

Тусклая лампочка давала небольшой круг света возле одного подъезда рядом с детской площадкой. Остальные парадные потонули в темноте.

Шапокляк прижалась невольно к Карлсону плотнее, когда они проходили мимо качелей и песочницы. Там кто-то приглушённо разговаривал.

Шапокляк бросила быстрый взгляд на силуэты двух мужчин, сидящих на карусели, и ускорила шаг.

— Что случилось? — негромко спросил Карлсон.

— Не оборачивайся, — прошептала Шапокляк. — Это Филле и Рулле. Наверняка обсуждают какие-нибудь тёмные делишки без лишних ушей.

Карлсон позволил увести себя в тень, а потом быстро шмыгнул в куст сирени.

— Что ты задумал? — с тревогой спросила Шапокляк.

Карлсон осторожно высунулся из укрытия, убедился, что их маневр остался незамеченным. Затем знаками показал Шапокляк оставаться на месте и перебежал к верёвке с оставленным на ночь постиранным бельём. Стащил простынь и вернулся к наблюдательному пункту.

— Зачем ты стащил простынь? — свистящим шёпотом поинтересовалась Шапокляк.

Страшно уже не было. Почему-то стало весело.

— Сейчас ты увидишь лучшее привидение. Дикое, но симпатичное, — сказал довольный Карлсон, накидывая на себя простынь. — Начинаем воспитательную работу.

Последнее предложение прозвучало глухо и зловеще.

— Думаешь, есть шанс их перевоспитать? — скептически спросила Шапокляк и полезла в ридикюль за пугачом.

— Ты знаешь, есть три способа перевоспитания, — авторитетно заявил Карлсон. — Это курощение, низведение и дуракаваляние. Я думаю, что придётся применить все три сразу.

Бесшумно он подкрался к детской площадке и с жутким воем выскочил на сцену. В смысле, на маленький пятачок между песочницей, качелями и деревянным домиком.

Филле и Рулле прекратили разговаривать и уставились на «привидение». Оно так вошло в роль и так правдоподобно стенало и ухало на все лады, что впору было бежать без оглядки. Что Филле и Рулле и сделали. Рулле тоненько завизжал и сиганул с площадки первым. По пути он зацепился за низенький штакетник, споткнулся, встал на четвереньки и так и побежал, ловко и быстро переставляя все четыре конечности. Филле же заорал во всю глотку «МА-МА!» и понёсся в другую сторону, не разбирая дороги. Выскочил он как раз на Шапокляк, которая ловко бабахнула у него над самым ухом.

— А-а-а-а-а!!! — набрал децибелов Филле, развернулся и понёсся в обратную сторону прямиком через детскую площадку.

Тут его уже поджидал ухающий Карлсон, и бедняга Филле буквально взвыл, пока разбирался, в какой же стороне выход.

— Что вы орёте, что вы орёте? Кругом люди спят! Спокойствие! Сейчас я вас настигну — вот тогда мы и похохочем! — кричал Карлсон вслед братьям.

Шапокляк вытирала слёзы от смеха, пока он снимал с себя простынь и вешал её на место.

— И всё же это было немного безрассудно, — сказала ему Шапокляк, отсмеявшись. — Нас могут привлечь за хулиганство.

Карлсон склонил голову набок и посмотрел на неё лукаво.

— Уверяю тебя, со мной не соскучишься, — успокоил он её.

Дальше они дошли без приключений, прошли мимо машины Карлсона, сиротливо поджидающей хозяина. Он проводил её до подъезда. Они остановились.

Шапокляк очень хотелось позвать его просто на чай, но она не решилась. Соседки давно сидели по своим норам, и никто бы её не осудил, но ей надо было разобраться во всём, что случилось с ней — с ними — всего лишь за один день. Это ведь неправильно — вот так стремительно поддаться чувствам? Или?..

Карлсон улыбался. Он, как истинный джентльмен, прекрасно понял её сомнения и не стал навязываться. Посмотрел на серебристый месяц и сказал:

— Люди мечтают о всякой ерунде. Они мечтают о квартирах, о холодильниках, домашних туфлях. И вот все-все мечтают иметь собственные автомашины. Они забыли про звёзды, бедняги!

На минуту она почти растеряла свою решительность и уже хотела поддаться порыву и всё таки пригласить его к себе. Но потом она вспомнила о своём возрасте и ухмыльнулась. А ведь ещё утром она считала себя списанной со всех жизненных счетов…

Он будто понял, о чём она думает. А может, мысленно тоже считал, что в их возрасте заводить романы — глупо и безрассудно.

— Стебли морской капусты.

Песок заскрипел на зубах...

И вспомнил я, что старею, — с грустью сказал он.

— И осенью хочется жить

Этой бабочке: пьёт торопливо

С хризантемы росу, — ответила она ему и робко поцеловала, привстав на цыпочки.

Всё же он был выше почти на целую голову.

В его глазах что-то вспыхнуло, а потом он просто обнял её, словно говоря, что всё понимает. Они не будут спешить, но, собственно, сколько у них есть времени, чтобы откладывать жизнь на потом?

— Не знал, что ты тоже любишь Басё, — сказал он, уткнулся носом в её шляпку и почувствовал, что она тихонько засмеялась.

— Спасибо тебе за чудесный вечер, — сказала Шапокляк, первая разорвав объятия. — Спокойной ночи.

— Это тебе спасибо, — ответил он и сделал шаг назад. — Спокойной ночи.

— Мы ещё увидимся? — не удержалась она от вопроса.

— Я обязательно вернусь, — пообещал он и растворился в темноте сиреневых кустов.