Карлсон, который любил Басё (гет)

Шапокляк придирчиво оглядела исполинскую зеркальную створку шкафа-купе. Зимой она казалась чистой, но сейчас, когда бо́льшую часть дня в гостиную сквозь панорамное окно заглядывало солнце, радужные разводы солнечными зайцами скакали то тут, то там.

— Безобразие! — негромко пробурчала Шапокляк и щедро полила тряпочку средством для мытья стёкол. — Головотяпство…

С возрастом тяга к чистоте стала у неё чуть ли не маниакальной. Может, именно поэтому Дима с Галей и пригласили её убираться в их огромной квартире? Шапокляк хотелось верить, что не из жалости к её существованию на мизерную зарплату билетёра в детском театре.

Её апартаменты — крохотная однокомнатная квартирка на пятом этаже хрущёвки — не могли похвастаться ни высокими потолками, ни потрясающим видом из окна на городской парк, ни раздельным санузлом. К слову, у Димы с Галей были две ванные комнаты и отдельно душевая.

Дима когда-то учился в пятой школе и был круглым двоечником. Но потом он познакомился с умницей-Галей и в корне пересмотрел свои приоритеты. Наверное, противоположности всегда притягиваются, иначе чем объяснить, что душа компании, рубаха-парень Дима и скромница Галя жили душа в душу вот уже десять лет и не уставали друг от друга. Дима работал в автосервисе механиком, а Галя была коллегой Шапокляк. Ну как коллегой… Шапокляк сидела на кассе и продавала билеты, а Галя была настоящей актрисой. Она была талантлива в любых амплуа: от инженю до дуэньи. И всё же она оставалась простой и скромной, а слава ведущей актрисы театра не кружила ей голову.

Шапокляк отошла на пару шагов от шкафа, ещё раз осмотрела зеркальную поверхность. Что ж, когда Дима с Галей вернутся с дачи, куда уехали на выходные, их будет ждать дома идеальный порядок.

В приоткрытое на фрамугу окно дул лёгкий ветерок, и Шапокляк внезапно почувствовала острое желание сделать что-нибудь шальное и безрассудное. Как раньше. Несомненно, виной такому спонтанному порыву был пьянящий май, хотя в последние годы его аромат уже не так будоражил, а буйность первой свежей зелени не казалась такой сюрреалистической, как в молодости.

До её у́ха долетел незамысловатый мотив, и сначала она подумала, что кто-то идёт под окном и радуется весне. Но позвольте, шестнадцатый этаж!

Она уставилась в окно, словно привычный пейзаж способен был развеять слуховую галлюцинацию.

Однако кто-то — голос был мужской, приятный баритон — продолжал напевать себе под нос:

— Пусть всё кругом

Горит огнём,

А мы с тобой споём:

Исса, Бусон, Сайто, Басё,

Под хокку отдохнём.⁽¹⁾

Когда за окном появился мужчина, Шапокляк поняла значение выражения «отвесить челюсть». Потом-то она разглядела, что он был привязан к страховочному тросу, а весь его инвентарь мойщика окон пристёгнут специальными карабинами. Эти смелые парни могли помыть окна в доме снаружи на любой высоте. Кажется, их страховочные верёвки закреплялись за надёжные элементы на кровле.

Мужчина постучался в створку и буднично поинтересовался:

— Простите, у вас тут можно приземлиться?

— Че… Чего?

Челюсть пока ещё не желала вернуться на место.

— Посадку, говорю, можно у вас совершить? Мне надо шубу поменять, — объяснил парящий за окном мужчина.

— Шубу… Шубу что? — бестолково повторила Шапокляк.

— Шубу, шубу шу! — весело сказал мужчина и подмигнул. — Мне надо поправить шубу на держателе, а на весу это делать не очень удобно.

Шапокляк открыла соседнюю створку, и мужчина, ловко оттолкнувшись от стены ногами, приземлился на предложенную посадочную площадку — широкий подоконник.

Шапокляк всеми силами старалась придать лицу невозмутимый вид. Подумаешь, залетел мужчина в окно! Симпатичный, кстати. Плотного телосложения, коренастый. Под закатанными рукавами рубашки угадывались накачанные мышцы. Ещё бы! С такой-то работой.

Он, казалось, не обращал на неё никакого внимания, но вдруг, когда шуба на телескопическом держателе была поправлена, озорно подмигнул и сказал:

— Я мужчина хоть куда. В самом расцвете сил!

— Да? — Шапокляк смутилась, но решила включиться в разговор, чтобы не выглядеть уж полной дурой. — А в каком возрасте бывает этот… расцвет сил?

— Ну, знаете… Не будем об этом говорить, — махнул он беспечно рукой.

Она молча кивнула, чувствуя, как горят уши.

— Спасибо! — с чувством сказал мужчина. — Вы меня здорово выручили!

Он поправил своё снаряжение, убедился, что инвентарь надёжно закреплён, и взялся за раму. Прежде чем исчезнуть за окном, оглянулся, посмотрел прямо на Шапокляк и совсем другим голосом, без дурачества и ребячества, тихо продекламировал:

— По горной тропинке иду.

Вдруг стало мне отчего-то легко.

Фиалки в густой траве.⁽²⁾

Он улетел — в смысле спрыгнул на своём тросе, а Шапокляк осталась стоять посреди гостиной, в удивлении широко распахнув свои фиалковые глаза.

Конечно, после такого приключения сосредоточиться на дальнейшей уборке было достаточно сложно. Хорошо, что большую часть запланированных дел она уже переделала. Оставалось перестелить диванные пледы и помыть люстру. Шапокляк добросовестно выполнила первый пункт и решила — совсем немного терзаясь муками совести — отложить помывку люстры до следующего раза. В конце концов, на улице весна, а никогда не знаешь наверняка, сколько ещё вёсен у тебя осталось.

Воробьи захлёбывались гомоном в кронах берёз у подъезда, а белая сирень пахла так, что Шапокляк остановилась, зажмурилась и втянула носом дурманящий аромат. Вчера даже Лариска встала на задние лапки на окне и водила носом, глядя на улицу. Тоже чуяла весну.

Шапокляк шла по тротуару жилой зоны и безмятежно улыбалась. За своё легкомыслие она поплатилась уже через минуту: так размечталась, что вместе с пакетом с мусором, прихваченным из квартиры Димы и Гали, радостно закинула в мусорный бак и свой ридикюль.

И что теперь делать? На хорошее настроение набежала туча. Шапокляк огляделась по сторонам и несмело заглянула в бак. Чёрный пакет с мусором лежал сверху — его она признала по торчащему через завязки пустому пузырьку от средства для очистки стёкол. А вот ридикюль канул куда-то в недра бака, затерявшись среди рассыпанных очисток и прочего вонючего мусора, который то ли не потрудились собрать в пакеты нерадивые хозяева, то ли распотрошили дворовые собаки.

Мало того, вокруг бака мусора было тоже накидано немерено, так что подобраться вплотную к нему было не так-то просто.

— Безобразники! Головотяпы несчастные! — в сердцах погрузила кулаком Шапокляк обидчикам, не соблюдающим санитарные нормы. — Чтоб вам пусто было, хулиганы! Козлы!

— А с виду такая интеллигентная женщина! — услышала она сзади знакомый баритон.

Мимо шёл мойщик окон со всем своим скарбом.

— Простите, я просто слегка расстроилась, — растерялась Шапокляк и решила объясниться, чтобы он не подумал, что она роется в мусорных баках: — Понимаете, я совершенно случайно выкинула свой ридикюль в мусорный бак вместе с пакетом.

— Настоящий интеллигент никогда не скажет: «Ты просто пень!» Он скажет: «Вы напоминаете мне заготовку для Буратино», — процитировал мужчина анекдот с бородой, пока доставал из своего портфеля палку и насадку в виде крюка. Палка путём нехитрых манипуляций превратилась в удилище, и вот пять минут и пару очисток спустя на свет из недр прожорливого бака показался ридикюль.

— Вот всё, чем богат я!

Лёгкая, словно жизнь моя,

Тыква-горлянка, — с выражением произнёс мужчина, снял спасённую сумочку с крюка, ловко обработал средством из бутыли и вытер ветошью.

Шапокляк только и оставалось стоять рядом и хлопать глазами.

— Ну вот, — протянул он ей ридикюль. — Вроде цел. И почти не пахнет.

— Спасибо, — с чувством сказала Шапокляк. — Вот же голова садовая! И как я умудрилась?

— Все мы иногда бываем Буратинами, — широко улыбнулся мужчина.

Не сговариваясь, они развернулись от баков и медленно — и молча — пошли по тротуару к карману, где находилась дворовая автостоянка.

— Мне кажется, после всего, что между нами случилось, можно и познакомиться, — первым нарушил молчание он.

— Шапокляк, — протянула она свою узкую ладошку.

На мгновение его светлые брови взметнулись вверх, но через секунду он придал лицу вежливую заинтересованность.

— Меня Риммой зовут, — вздохнула она. — Но никто давно так не называет меня. На работе прилепилось это прозвище, а я и не обижаюсь.

Он остановился и внимательно оглядел её с ног до головы, от шляпки-шапокляк, из которой в разные стороны торчали шляпные булавки, сдерживающие тяжёлые локоны, до юбки-годе и кардигана, из рукавов и выреза которого виднелись белоснежные рюши оборок и жабо.

От её взгляда не укрылось, что он её откровенно рассматривает. Однако она нисколько не смутилась, потому что ей и в голову не могло прийти, что её можно разглядывать не только лишь для того, чтобы покрутить пальцем у виска.

— Вы, наверное, считаете, что я выжившая из ума старуха, которая одевается как в тридцатые годы, — сказала она и горько усмехнулась.

— Ну какая же вы старуха?

Он так искренне это произнёс, что она почти неприлично хихикнула, хотя почему-то хотелось заплакать.

Как давно она вообще не говорила с кем-то о себе? Не о делах насущных, возросших ценах на мясо и овощи или баснословно подскочивших тарифах на ЖКХ? Не о том, спит ли актёр первого плана Дуремаров с актрисой-субреткой⁽³⁾Марией Францевной и есть ли контрамарки на премьеру «Ревизора», поставленного в духе веяний нового перестроечного времени?

— Завтра мне исполняется сорок девять, — сказала Шапокляк и, не глядя на своего спутника, направилась дальше.

Он шёл молча сзади на почтительном расстоянии, а она остро ощутила в этот момент своё одиночество. Оно преследовало её всю жизнь. Ещё с той поры, когда совсем девчонкой в анкете при устройстве на работу в графе «лишались ли права голоса, когда и за что»⁽⁴⁾ долго не могла написать «нет», потому что помнила потухший взгляд мамы, когда они вынуждены были переехать в коммуналку, и рассказы бабушки про то, как она стыдливо продавала на барахолке серебро, фамильные часы, ажурные скатерти и всё то, что осталось в их семье после конфискации. «Лишенцем»⁽⁵⁾ дедушка, а заодно и вся его семья, стал за то, что держал мукомольню, известную на всю губернию. Саму Римму отголоски прошлого уже не так коснулись, хотя обидное «интеллигенция вшивая» она слышала всё своё детство. Видимо, назло всем обидчикам росла она дерзкой, непоседливой, острой на язык и боевой. Мама только вздыхала, когда Римма в очередной раз приходила в ссадинах и синяках.

Где теперь та юркая девчонка, готовая устроить каверзу любому? Без разбора, «свой» это или «чужой»?

Бабушки давно нет, мамы тоже, а вот Римма — Шапокляк! — ещё зачем-то существует и коптит воздух.

— Топ-топ — лошадка моя.

Вижу себя на картине —

В просторе летних лугов, — услышала она сзади себя и вынырнула из своих дум.

Её новый знакомый и по совместительству «лучший доставатель сумочек» — так он сказал — остановился возле «Москвича», открыл багажник и принялся складывать туда инструмент.

Она не знала, как ей поступить? Незаметно улизнуть, пока он был занят? Или постоять столбом, чтобы потом напомнить о своём присутствии? Она выбрала второе и, убедившись, что он не обращает на неё никакого внимания, тихонько двинулась в сторону своего дома. За жилым комплексом ходил автобус, а там было всего пять остановок.

— Римма, куда же вы? — услышала она растерянное в спину, едва сделав десяток шагов.

Он догнал её и в порыве взял за руку. Тут же отдёрнул и со смесью удивления и горечи спросил:

— Вы что же, я вас обидел?

— Что вы, — не могла не улыбнуться Шапокляк. — Я подумала…

Она замешкалась.

От необходимости избавить её от убедительного предлога бегства избавил его возглас:

— Я вот знаю ваше имя, а вы моё — нет. Какое-то у нас с вами получилось ненастоящее знакомство. Меня зовут Карл Сон, но я давно привык, что все считают меня просто Карлсоном.

— Карл Сон? — в удивлении переспросила она. — Вы немец?

— Наполовину швед, — поправил он. Затем сделал страшные глаза и шёпотом сказал:

— Моя мамочка мумия, а папа — гном. Шучу! Папа, я так понимаю, был корейцем. Но я не успел спросить маму об этом, а бабушка не любила рассказывать о прошлом.

Шапокляк посмотрела на Карлсона совсем другими глазами. У каждого из них в семейном шкафу сокрыты не просто скелеты, а целые кладбища.

— А знаете что? — заговорщицки подмигнул Карлсон. — А давайте погуляем?

Он обладал удивительной способностью — мгновенно становиться большим ребёнком. Вот только был серьёзен, а вот уже дурачился и шутил.

— Погуляем? — опешила она.

— Или вы заняты? — испугался он.

— Нет, я сегодня выходная. Вот только убираться приезжала у… знакомых.

— Понятно. Ну так что? Приглашаю вас на свидание! И предлагаю перейти на «ты».

Шапокляк смотрела на него и почему-то думала, что готова была пойти за ним сейчас куда угодно. Он ворвался в её жизнь как весенний ветер. Озорной, шаловливый, игривый. А ещё в его присутствии она внезапно вспомнила, что не такая уж она и старая. Интересно, сколько ему?

Тут же рассердилась на себя. Ну не хватало ещё с первым встречным начать женихаться на старости лет.

— Я не могу, — сурово сказала она.

На его лице отразилось такое искреннее огорчение, что она смягчилась.

— Мне надо заехать домой. Лариске пора принять лекарство.

Через пять минут она ехала на пассажирском сидении голубого «Москвича» и улыбалась проплывающим мимо прохожим, деревьям, столбам и машинам. А Карлсон ловко крутил баранку своими большими ручищами и что-то напевал себе под нос.

1) В четверостишии перечисляются имена известных мастеров хокку.

Вернуться к тексту

2) Здесь и далее хокку Мацуо Басё.

Вернуться к тексту

3) Субретка (фр. soubrette, от окс. soubreto — притворщица; итал. servetta) — актёрское амплуа, традиционный комедийный персонаж, бойкая, остроумная, находчивая служанка, помогающая господам в их любовных интригах.

Вернуться к тексту

4) В советских анкетах, заполняемых при приёме на работу, сохранялся пункт «лишались ли права голоса, когда и за что», так как до 1 января 1961 года действовал п. «д» ст. 20 УК РСФСР 1926 г. и аналогичные статьи УК союзных республик, устанавливавшие, что поражение политических и отдельных гражданских прав может применяться судами как мера социальной защиты по отношению к преступникам.

Вернуться к тексту

5) Лише́нец (лишонец) — неофициальное название гражданина РСФСР, Союза ССР, лишённого имущественных, избирательных и других прав в 1918-1936 годах согласно Конституциям РСФСР 1918 и 1925 годов. Ограничение в правах на официальном уровне объяснялось мерами социального разделения для того, чтобы обеспечить ведущую роль рабочего класса и бывших «эксплуатируемых слоёв населения» в создаваемом социалистическом обществе.

Вернуться к тексту

— Ну вот, здесь мы и живём.

Шапокляк неопределённо очертила в воздухе небольшой круг рукой. Собственно, если бы она размахнулась пошире, то непременно бы коснулась стен узкого, как пенал первоклассника, коридора.

Конечно, он мог бы подождать её в машине, но она зачем-то предложила подняться вместе, а он не отказался. И вышло это так естественно, что о том, как это выглядит со стороны, она подумала только тогда, когда услышала нарочито громкое и дружное «Здравствуй, милочка!» от соседок по подъезду, которые по своему обыкновению сидели на лавочке и лузгали семечки.

— Добрый день, — кивнула им Шапокляк и потащила Карлсона за локоть в подъезд.

Ну всё, завтра весь подъезд будет знать, что она встречается с мужиком. А если повезёт, то ещё и беременной сделают. Соседи врать не будут!

Карлсон скинул ботинки и зашёл в единственную комнату. Лариска подняла голову со своей лежанки и настороженно повела усами в его сторону.

— Лежи, это свои, — негромко сказала ей Шапокляк.

Она достала микстуру из серванта, налила в ложку и подошла к Лариске.

Серая крыса выглядела облезлой и жалкой. Казалось, она только что вышла из сражения, причём явно не победителем. Свежие ссадины вперемешку со старыми рубцами делали её шкурку похожей на неудачно подогнанные кусочки пазла.

— Ох!.. — вырвалось у Карлсона.

— Подержи, — протянула Шапокляк ему ложку.

При помощи Карлсона и уговоров удалось влить Лариске микстуру практически без потерь.

— Где это она так? — спросил Карлсон.

— Долго рассказывать, — поджала губы Шапокляк, потом уловила его почти детский взгляд голубых глаз и спросила: — Чай будешь?

В маленькой кухне было очень удобно. Можно было, не вставая с табурета, одновременно достать до холодильника, рукомойника, стола и подоконника, на котором стояла хлебница. Шапокляк заварила чаю, а потом достала из хлебницы свежих плюшек. На запах тут же прибежала Лариска, взобралась на плечо Шапокляк и свесила мордочку, на которой явно читался вопрос: «Что тут у вас есть вкусненького?»

Шапокляк отщипнула кусочек плюшки и протянула Лариске.

— Я её у Филле позаимствовала, — сказала она.

— Кто это? — спросил Карлсон и шумно хлебнул из чашки.

— А ты их не знаешь? Весь район держат. Два брата. Филле и Рулле. Так-то Филипп и Рудольф, но это только по паспорту. Рудольф крышует таксистов, а Филипп держит ломбард.

— Что-то такое слышал, — кивнул Карлсон.

— Да их все в городе знают, — горько усмехнулась Шапокляк и с укоризной обратилась к Лариске, легонько куснувшей её за палец: — Ты же знаешь, тебе нельзя мучное и сладкое!

Она достала из жестяной коробки пару крекеров и протянула на раскрытой ладони. Лариска быстро схомячила один и ухватила второй.

— Пошла я однажды в ломбард этот заложить бабушкину брошку… Не важно. У меня выбора не было…

Он положил свою широкую ладонь на её руку, и она справилась с дрогнувшим голосом.

— А там у Филле прямо в этом ломбарде живёт котяра. Целый лев! Глаза злые, того и гляди вцепится. Я обычно всегда находила общий язык с кошками, но это прямо какой-то особый случай. Видимо, жизнь у Филле кого угодно в монстра превратит.

Лариска осмелела, подбежала к руке Карлсона и понюхала.

— Можно я ей крекер дам? — спросил он.

— Попробуй, — пожала плечами Шапокляк.

Прикосновение маленьких коготочков, которыми она его потрогала, когда брала угощение, было лёгким и воздушным. Немного щекотным. Она уселась на задние лапы прямо на столе и степенно принялась есть.

— Этот Филле покупает крысок и мышей на забаву своему котяре, — зло сказала Шапокляк. — Дрессирует. Выпустит беднягу из клетки и смотрит, что будет. Когда я пришла, котяра как раз загнал Лариску в угол и издевался. Я отвернулась к прилавку, положила Филле брошь для оценки. Чувствую, кто-то трётся о мою ногу. Не поверишь, трогает меня лапкой, а во взгляде такое… «Или убей меня немедленно, или забери с собой, ради всего святого!»

Я поставила ридикюль на пол и вроде как по забывчивости замок не защёлкнула. Когда мы вопрос с Филле решили, я выскочила оттуда и бегом. А чувствую, ридикюль тяжелее стал. Дома выпустила её, а на ней места живого нет. Уши разорваны, на полтельца гематомина, и вся в ссадинах и царапинах. Сейчас она уже молодцом. Некоторые ранки только плохо заживают, открываются. Но я смазываю, должно всё пройти.

Карлсон осторожно погладил Лариску пальцем. Она вытянула шею и задвигала носом.

— Ты ей понравился, — улыбнулась Шапокляк. — Знаешь, какая она умная? Всё на лету схватывает. Единственное, никак не отучу её замки открывать. Прямо чистый медвежатник, что ты будешь делать! Поэтому и клетка у неё всё время открытая. Закрывать — без толку.

Лариска перебралась к Щапокляк на плечо, затем залезла ей в причёску и принялась сооружать гнездо.

— Нет, спасибо тебе большое, но не надо! — решительно воспротивилась Шапокляк. — Как я чучелом пойду на улицу?

Лариска недовольно пискнула. Мол, куда это ты собралась?

— Веди себя хорошо, — сказала ей Шапокляк.

Отцепила от волос и отнесла в комнату.

— Куда пойдём? — спросила она, когда они обувались в коридоре, неловко стараясь не сталкиваться боками и задами.

Получалось плохо.

— А давай сходим в парк? — предложил он. — Можно сначала и в зоопарк заглянуть, он до шести открыт.

С её лица не сходила лёгкая улыбка, пока они спускались вниз.

Кумушки у подъезда встретили их невысказанным вопросом, читаемом в каждом жадном взгляде: «Ну и как он?»

Карлсон безмятежно погладил себя по животу, приобнял Шапокляк и сказал:

— А мы вот плюшками баловались!

Лица кумушек вытянулись. Улыбка Шапокляк расползлась от уха до уха.

До городского парка и зоопарка было рукой подать, поэтому они решили пройтись пешком. Да и погода прямо-таки кричала о том, что весенние денёчки в самом разгаре.

Возле регулируемого пешеходного перехода Шапокляк не задержалась и смело ступила на «зебру». Карлсон еле успел ухватить её за рукав.

— Ты всегда переходишь дорогу на красный? — с тревогой спросил он, провожая взглядом «Копейку» с недовольным водителем.

Она смутилась.

— У меня дейтеранопия. Иногда я забываю об этом.

— Что это за штука такая? — округлил глаза он.

— Неспособность различать зелёный цвет, — пояснила она.

— Ты — дальтоник? — удивился он. — Спокойствие, только спокойствие! Дорогу теперь переходим только за руку.

Она снова улыбнулась, и её затопило волной благодарности. Вспомнила, как года три назад её оштрафовал бдительный постовой, потому что она переходила дорогу на красный. Она этого не поняла, а машин рядом не было.

Они благополучно добрались до зоопарка и подошли к билетной будке. Пока Карлсон расплачивался с кассиром, Шапокляк от нечего делать принялась рассматривать афиши и объявления, которыми была заклеена вся боковая стена будки.

Цветной портрет Филле — огромный плакат — занимал добрую часть стены. Он нагло смотрел своими чёрными глазёнками и ухмылялся.

«Голосуй!» — призывал плакат, утверждая, что лучшей кандидатуры в депутаты гражданам не найти. От возмущения Шапокляк даже не смогла вчитаться в мелкие строчки, сообщавшие, куда именно избирается Филле.

Решение было спонтанным и глупым. И детским. Но ей стало легче, когда она шариковой ручкой, вытащенной из ридикюля, пририсовала Филле усы и заодно рога. Так увлеклась, что не слышала, как подошёл Карлсон.

— Нарушаем, гражданочка, — тихо сказал он.

Она вздрогнула и обернулась. Он посмотрел внимательно на плакат, отобрал у неё ручку и приписал к лозунгу две большие буквы. Теперь призыв выглядел так: «НЕ Голосуй!».

Карлсон отошёл на шаг, полюбовался их совместным творчеством и, удовлетворённый результатом, протянул ручку Шапокляк:

— Это я шалю. То есть балуюсь.

Потом невозмутимо взял её под руку и прошёл с ней в ворота, протягивая билеты остолбеневшему контролёру.

Они прошли по уютной аллее до развилки, где тропинки разбегались в разные стороны. Указатели подсказывали, где находились клетки с птицами, а где можно было посмотреть на потешных обезьян.

Выбрали для начала вольеры с пернатыми, убегающими вплоть до центральной площади, к которой сбегались все аллеи. Здесь также находились террариум, административное здание и тележки с мороженым. Возле вычурных колонн администрации на небольшом постаменте стоял ящик с замочком для пожертвований.

Шапокляк расстегнула ридикюль и молча засунула в прорезь ящика купюру.

— Хорошее дело, — одобрительно прогудел ей в спину Карлсон.

— Хорошими делами прославиться нельзя, — жёстко ответила Шапокляк — Хорошие дела надо просто делать. И не кричать об этом.

— Я так полагаю, ты в жизни не совершила ни одного плохого поступка, не считая нарушения правил дорожного движения и вышвыривания из мусорных баков их содержимого? — поддел её шутливо Карлсон.

— Ты жестоко ошибаешься, — развеяла иллюзии Шапокляк. — В школе меня чуть не выгнали из комсомола за драку, а соседки по подъезду считают шалавой и бандиткой.

— Ну так то соседки! — со значением произнёс Карлсон. — Они врать не будут!

— Однажды я мыла окно и решила выплеснуть воду прямо на улицу. Попала на нашу домоправительницу. Она до сих пор мне этого простить не может. Я ж не знала, что она как раз в это время подслушивала под окнами.

Карлсон расхохотался.

Незаметно они дошли до небольшого бассейна, выложенного позеленевшими камнями. На клетке, окружающей бассейн, висела табличка: «Африканский крокодил Гена. Кормить и гладить разрешается».

Гена меланхолично взирал на посетителей и явно грустил.

— Год за годом всё то же:

Обезьяна толпу потешает

В маске обезьяны, — с чувством прочитал Карлсон.

Гена посмотрел на Карлсона весьма выразительно.

— Бедняга, — вздохнула Шапокляк. — Не понимаю, зачем люди понастроили этих зоопарков?

Потом они ещё сходили посмотреть на местную знаменитость жирафу Анюту и, не удержавшись, дошли до царства обезьян. Каких тут только не было! Многие из них совершенно не обращали внимания на людей и занимались своими привычными делами. При этом они здорово походили как раз на самих людей. Или люди на обезьян?

— Вон та мартышка похожа на нашу Марию Францевну, актрису-субретку, — сказала Шапокляк, показывая на потешную обезьянку и живо представляя её в сиреневой шапочке и красной курточке.

— Ты работаешь в театре? — уточнил Карлсон.

— Вся наша жизнь — игра, — перефразировала Шапокляк известное выражение. — Работаешь — это громко сказано. Я сижу в билетной кассе.

— Интересно, наверное? — спросил Карлсон. — Столько друзей, поклонников…

— Актёр Дуремаров, который сейчас увивается за Марией Францевной, лет десять назад пытался ухаживать за мной, — разоткровенничалась Шапокляк, пока они шли по аллее от обезьян к кошачьим. — Напористо так ухаживал. Зажал меня как-то в моей каморке, я и пикнуть не успела. Спектакли уже закончились, все разошлись по гримёркам. Вахтёра нашего днём с огнём было не найти на рабочем месте, кричать было без толку.

Карлсон успокаивающе положил руку ей на плечо. Шапокляк продолжила:

— Он тоже после спектакля был. «Буратино» мы детям показывали. Дуремаров играл Дуремара.

Карлсон хмыкнул.

— Смешно… Мне тогда было не смешно. Не знаю, откуда и решимости набралась. Вспомнила своё беззаботное детство, наверное. Он думал, я пискнуть не посмею, забьюсь в угол и терпеть буду. А я его так по щеке похлопала и говорю: «Это хорошо, мол, что вы зелёный и плоский». Заметь, я вообще не уверена была, что его костюм — зелёный, но каким ещё мог быть сморчок из пруда? Он удивился, даже зажимать меня перестал. Я тихонечко руку в ридикюль просунула, у меня там всегда газовый баллончик лежал.

«Если вы ляжете сейчас здесь у меня в каморке, вас не будет видно», — говорю ему со злой улыбочкой, а саму всю потряхивает. Во мне килограмм пятьдесят тогда было, а он, даром что тощий, длинный да широкий. Точно раза в два тяжелее меня.

— А потом что? — спросил Карлсон.

Весёлости в голосе — как ни бывало.

— Суп с котом… — ответила Шапокляк. — Товарищеский суд собирали, разбирали моё недостойное поведение. Зачем я «евойную харю» подпортила. Спасибо, до меня Дуремаров приставал к жене главрежа, а он мужик злопамятный оказался. Заступился за меня.

— Да уж… Страсти-мордасти, — протянул Карлсон. — Ну что, к слонам пойдём?

— Что-то не хочется, — вздохнула Шапокляк. — Ты не обидишься?

Он взял её под руку, и они направились к дальнему выходу, минуя слонов, тюленей и медведей. Аллея была здесь не такая хоженая, как центральные, поэтому деревья подступали ближе, а кусты были гуще. Уже вечерело, хотя было ещё светло. И тут откуда-то из самой гущи листвы раздалась трель.

Карлсон остановился и прислушался.

— Ива склонилась и спит.

И кажется мне, соловей на ветке...

Это её душа, — с душой прочитал он.

В парке они немного погуляли, покормили уток на пруду плюшкой, прихваченной из дома, а потом отдыхали на широкой скамье и смотрели, как вокруг кипит жизнь. Парк был похож на деловитый муравейник. Дети тащили взрослых на карусели, влюблённые, таинственно переглядываясь, расползались по лавочкам, а бравые мороженщицы толкали свои тележки и предлагали всем фруктовый лёд, пломбир и крем-брюле.

— Так хочется эскимо, — сказала Шапокляк. — Сто лет его не ела. Наверное, его уже и не выпускают такое, как раньше.

Карлсон на всякий случай сбегал к тележке, но вернулся с пустыми руками.

Они досидели почти до самой темноты, а потом расслабленно двинулись ближе к выходу. Колесо обозрения зажгло свои фонари, и, словно по команде, начали вспыхивать огоньки на всех каруселях и качелях. Призывная музыка и моргающие гирлянды манили и к ряду с открытыми фургончиками с тиром.

Шапокляк вызвалась пострелять из рогатки и так ловко и быстро поразила все мишени, что парнишка, обслуживающий аттракцион, протянул ей выигрышный приз чуть ли не с поклоном уважения.

— Это было впечатляюще! — искренне восхитился Карлсон.

Шапокляк разорвала упаковку и достала из коробки обыкновенный детский пистолет-пугач, который стрелял пистонами и производил много шума.

— Да я раньше в тир ходила, — пожала она плечами. — Когда обидчики особенно доставали. Пар так выпускала.

Карлсон решил попытать счастье в снайперской стрельбе из пневматической винтовки. Он очень хотел выиграть для Шапокляк огромного белого медведя с красным бантом, но промазал первым же выстрелом.

— Эх, прицел сбит! — посетовал он.

Долго целился, прикидывал, а потом быстро и точно поразил оставшиеся девятнадцать мишеней. Медведя он выиграть не смог, зато получил утешительный приз — неуклюжую плюшевую игрушку неизвестной породы. Невозможно было сказать, кто же это такой: заяц, собака, кошка или вообще австралийский кенгуру. Глаза у зверушки были большие и жёлтые, уши — просто огромные, а хвост маленький, какой бывает обычно у маленьких медвежат.

Карлсон поставил неизвестного зверя на спинку скамьи, и тот тут же свалился.

— Это было впечатляюще! — вернула комплимент Шапокляк Карлсону, подняла игрушку и поставила её теперь на саму скамью.

Уши перевесили, и зверь вновь оказался на земле, перекувырнувшись через голову.

— Да что за чебурашка какой-то! — в сердцах воскликнул Карлсон, доставая игрушку из-под скамьи.

— А что, хорошее имя, — сказала Шапокляк. — Пусть будет Чебурашка.

Она отряхнула Чебурашку, положила его в ридикюль, туда же засунула пугач, а упаковку из-под него выбросила в урну.

— Пойдём? — вопросительно посмотрела она на Карлсона.

Теперь уже совсем стемнело, хотя парк освещался многочисленными фонарями, фонариками, огнями и гирляндами. Вдобавок в небе набирал силу молодой месяц, разгоняя серебром черноту.

В парке, среди огней, он не был так заметен, зато за воротами, на глухой тёмной улице, его рожок светился особенно ярко.

— О нет, готовых

Я для тебя сравнений не найду,

Трёхдневный месяц! — сказал Карлсон, театрально указывая в небо.

— Я запомню эту прогулку, — улыбаясь своим мыслям, сказала Шапокляк. — Это будут самые тёплые воспоминания.

— Вещь, которая не вызывает воспоминаний — это как курица, которая не несёт яиц, — ответил Карлсон и вновь взял её под руку.

Всю обратную дорогу они молчали, потому что были слишком переполнены впечатлениями. И было тянуще-горько и сладко-грустно от того, что этот вечер заканчивался. Такой волшебный и совсем не похожий на череду одинаковых серых вечеров.

За два квартала до дома Шапокляк они решили срезать путь через дворы, но немного заплутали в сумерках. В конце концов вышли, наконец, в проходной двор, через арку которого на другой стороне можно было попасть на нужную улицу.

Тусклая лампочка давала небольшой круг света возле одного подъезда рядом с детской площадкой. Остальные парадные потонули в темноте.

Шапокляк прижалась невольно к Карлсону плотнее, когда они проходили мимо качелей и песочницы. Там кто-то приглушённо разговаривал.

Шапокляк бросила быстрый взгляд на силуэты двух мужчин, сидящих на карусели, и ускорила шаг.

— Что случилось? — негромко спросил Карлсон.

— Не оборачивайся, — прошептала Шапокляк. — Это Филле и Рулле. Наверняка обсуждают какие-нибудь тёмные делишки без лишних ушей.

Карлсон позволил увести себя в тень, а потом быстро шмыгнул в куст сирени.

— Что ты задумал? — с тревогой спросила Шапокляк.

Карлсон осторожно высунулся из укрытия, убедился, что их маневр остался незамеченным. Затем знаками показал Шапокляк оставаться на месте и перебежал к верёвке с оставленным на ночь постиранным бельём. Стащил простынь и вернулся к наблюдательному пункту.

— Зачем ты стащил простынь? — свистящим шёпотом поинтересовалась Шапокляк.

Страшно уже не было. Почему-то стало весело.

— Сейчас ты увидишь лучшее привидение. Дикое, но симпатичное, — сказал довольный Карлсон, накидывая на себя простынь. — Начинаем воспитательную работу.

Последнее предложение прозвучало глухо и зловеще.

— Думаешь, есть шанс их перевоспитать? — скептически спросила Шапокляк и полезла в ридикюль за пугачом.

— Ты знаешь, есть три способа перевоспитания, — авторитетно заявил Карлсон. — Это курощение, низведение и дуракаваляние. Я думаю, что придётся применить все три сразу.

Бесшумно он подкрался к детской площадке и с жутким воем выскочил на сцену. В смысле, на маленький пятачок между песочницей, качелями и деревянным домиком.

Филле и Рулле прекратили разговаривать и уставились на «привидение». Оно так вошло в роль и так правдоподобно стенало и ухало на все лады, что впору было бежать без оглядки. Что Филле и Рулле и сделали. Рулле тоненько завизжал и сиганул с площадки первым. По пути он зацепился за низенький штакетник, споткнулся, встал на четвереньки и так и побежал, ловко и быстро переставляя все четыре конечности. Филле же заорал во всю глотку «МА-МА!» и понёсся в другую сторону, не разбирая дороги. Выскочил он как раз на Шапокляк, которая ловко бабахнула у него над самым ухом.

— А-а-а-а-а!!! — набрал децибелов Филле, развернулся и понёсся в обратную сторону прямиком через детскую площадку.

Тут его уже поджидал ухающий Карлсон, и бедняга Филле буквально взвыл, пока разбирался, в какой же стороне выход.

— Что вы орёте, что вы орёте? Кругом люди спят! Спокойствие! Сейчас я вас настигну — вот тогда мы и похохочем! — кричал Карлсон вслед братьям.

Шапокляк вытирала слёзы от смеха, пока он снимал с себя простынь и вешал её на место.

— И всё же это было немного безрассудно, — сказала ему Шапокляк, отсмеявшись. — Нас могут привлечь за хулиганство.

Карлсон склонил голову набок и посмотрел на неё лукаво.

— Уверяю тебя, со мной не соскучишься, — успокоил он её.

Дальше они дошли без приключений, прошли мимо машины Карлсона, сиротливо поджидающей хозяина. Он проводил её до подъезда. Они остановились.

Шапокляк очень хотелось позвать его просто на чай, но она не решилась. Соседки давно сидели по своим норам, и никто бы её не осудил, но ей надо было разобраться во всём, что случилось с ней — с ними — всего лишь за один день. Это ведь неправильно — вот так стремительно поддаться чувствам? Или?..

Карлсон улыбался. Он, как истинный джентльмен, прекрасно понял её сомнения и не стал навязываться. Посмотрел на серебристый месяц и сказал:

— Люди мечтают о всякой ерунде. Они мечтают о квартирах, о холодильниках, домашних туфлях. И вот все-все мечтают иметь собственные автомашины. Они забыли про звёзды, бедняги!

На минуту она почти растеряла свою решительность и уже хотела поддаться порыву и всё таки пригласить его к себе. Но потом она вспомнила о своём возрасте и ухмыльнулась. А ведь ещё утром она считала себя списанной со всех жизненных счетов…

Он будто понял, о чём она думает. А может, мысленно тоже считал, что в их возрасте заводить романы — глупо и безрассудно.

— Стебли морской капусты.

Песок заскрипел на зубах...

И вспомнил я, что старею, — с грустью сказал он.

— И осенью хочется жить

Этой бабочке: пьёт торопливо

С хризантемы росу, — ответила она ему и робко поцеловала, привстав на цыпочки.

Всё же он был выше почти на целую голову.

В его глазах что-то вспыхнуло, а потом он просто обнял её, словно говоря, что всё понимает. Они не будут спешить, но, собственно, сколько у них есть времени, чтобы откладывать жизнь на потом?

— Не знал, что ты тоже любишь Басё, — сказал он, уткнулся носом в её шляпку и почувствовал, что она тихонько засмеялась.

— Спасибо тебе за чудесный вечер, — сказала Шапокляк, первая разорвав объятия. — Спокойной ночи.

— Это тебе спасибо, — ответил он и сделал шаг назад. — Спокойной ночи.

— Мы ещё увидимся? — не удержалась она от вопроса.

— Я обязательно вернусь, — пообещал он и растворился в темноте сиреневых кустов.

Утром Шапокляк казалось, что вся вчерашняя прогулка ей просто приснилась. Ну если и не приснилась, то случилась когда-то очень давно, в прошлой жизни и явно не с ней. Вставать не хотелось, поэтому она позволила себе поваляться подольше. Наверное, можно было вообще провести ведь день в кровати, но Лариска бы ей этого не позволила. Она забралась на подушку и тоненько засвистела.

Пришлось вставать, тащиться в ванную, а потом на кухню. Потихоньку приходя в себя, Шапокляк думала, что даже если Карлсон больше не появится в её жизни, это будут очень приятные воспоминания о мужчине в самом расцвете сил. Она тихонечко засмеялась. Он признался, что ему сорок пять, и для неё он был почти мальчишкой.

Гул за окном навязчиво тянул своё «у-у-у-у» где-то совсем рядом. Даже в воскресенье у кого-то строительные или ремонтные работы. Хотя если люди работали всю неделю, когда же им было заниматься всеми этими штуками? Спасибо, хоть не включили перфоратор в шесть утра.

Однако гул всё приближался. Мерный такой, похожий на звук работающей грузовой машины.

Через пару секунд она услышала чёткий стук в окно.

Отдёрнула занавески и не поверила своим глазам: в люльке подъёмника, в которых обычно велись монтажные работы, стоял Карлсон с огромным букетом, квадратной картонной коробкой и тортом. Его голубые глаза были такого же небесного цвета, как эта люлька, а улыбкой можно было сегодня замещать солнце, настолько она была светлой и лучезарной.

Шапокляк открыла раму, чувствуя, что у неё дрожат руки.

— Пусть тыщу булочек несут

На день рожденья к нам.

А мы с тобой устроим тут:

Исса, Бусон, Сайто, Басё,

Для вас звучат, мадам, — с большим чувством продекламировал Карлсон, выбираясь со всей своей поклажей из люльки.

— Между прочим, не мадам, а мадемуазель, — на автомате сказала оторопевшая Шапокляк.

Карлсон вручил ей букет, поставил на стол коробку и торт, потом свесился через подоконник и помахал водителю, давая сигнал, что можно отъезжать.

Когда окно было закрыто, он обнял Шапокляк и легонько поцеловал.

— Это ты сам сочинил? — спросила она, чувствуя, что дрожат не только руки, но и голос.

— Но ведь я же ещё и талантливый, — ответил он и принялся хлопотать с чайником.

Коробка оказалась полной эскимо.

Шапокляк распихала его в морозилку, но всё равно осталось ещё несколько штук.

Пришлось бежать к соседям и угощать их принудительно-добровольно.

Потом они пили чай с вчерашними плюшками и сегодняшним тортом.

— Я такая счастливая, — сказала она, подперев щёку рукой и глядя, как Карлсон уплетает взбитые сливки.

— Потому что у тебя есть целый огромный торт? — хитро прищурился он.

— Поверь мне, Карлсон, не в пирогах счастье, — вздохнула она.

Он даже перестал жевать.

— Ты что? А в чём ещё?

И получилось у него это так по-детски и так по-настоящему, что она рассмеялась.

А он, наоборот, посерьёзнел и спросил сурово:

— Что ж ты меня обманула?

— В чём? — растерялась она.

— Ты вчера сказала, что тебе сегодня исполняется сорок девять!

— Ну да…

— Враки!

— А сколько?

— Выглядишь на двадцать три…

Он полез в карман и достал маленькую коробочку, которую она сразу узнала.

— Бабушкина брошь! Но как ты смог её забрать?

— Я всего лишь намекнул Филле, что знаю одного медиума, который может изгнать привидение за определённое вознаграждение.

А потом он загорланил во всё горло песню, а она ему подпевала. Про волшебника в голубом вертолёте, который прилетел, чтобы поздравить с днём рождения и подарил пятьсот эскимо.

Они дурачились как дети, и, наверное, соседи подумали, что у них какое-то массовое гулянье, но Шапокляк думала, что раз в сорок девять лет можно и пошуметь. В конце концов, у неё сегодня был самый лучший день рождения.

Они перебрались в комнату и включили телевизор. Лариска посидела на плече у Шапокляк, в кармане рубашки Карлсона и отправилась на свою лежанку, где её ждал Чебурашка. Видимо, он ей чем-то приглянулся, потому что она утащила его в своё гнездо и спрятала в укромный уголок. Карлсон прислонился спиной к стене и обнял Шапокляк со спины, обхватив всю, от острого носика до торчащих, как у девочки, коленок.

— Ты можешь ответить мне на один вопрос? — спросил он, наклонившись к самому её уху.

— Это зависит от того, что ты хочешь узнать… — слабым голосом отозвалась она.

— На простой вопрос всегда можно ответить «да» или «нет», по-моему, это не трудно, — возразил он.

— Представь себе, трудно. Я сейчас задам тебе простой вопрос, и ты сам в этом убедишься.

— Какой?

Шапокляк выбралась из его объятий и повернулась к нему лицом. Его глаза были близко-близко, а в них мерцали озорные искорки.

— Ты перестал пить коньяк по утрам? — серьёзно спросила она и расхохоталась, когда он повалил её на диван. — Прости, я сейчас от смеха лопну, — виновато сказала она. — И мне надо в туалет.

Через минуту она вернулась и озадаченно сказала, что перегорела лампочка.

— Там такое неудобное крепление на стене, — растерянно пояснила Шапокляк. — Я всё время с ним мучаюсь.

Карлсон тут же подскочил, принёс с кухни табурет и принялся снимать крышку упрямого настенного плафона.

На всю операцию по смене лампочки у него ушло не более трёх минут.

— О, проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

Спящий мотылёк! — пафосно изрёк он, подняв руку, потерял равновесие и свалился с табурета.

В крохотной туалетной комнате, совмещённой с ванной, сложно было развернуться и одному человеку. Карлсон занял собой весь проход. Шапокляк пришлось чуть ли не лечь на него сверху, чтобы убедиться, что он не пострадал.

Он застонал и сказал слабым голосом:

— Ты должна стать мне родной матерью.

— Вот как? Матерью?

Он хитро прищурился и быстро притянул её к себе для поцелуя.

— А по-моему, ты не болен.

— Болен.

— Не-а!

— Какая ты злыдня! Что ж, я и заболеть не могу, как все люди?

— А ты хочешь заболеть?

Он кое-как сел и посмотрел на неё со всей серьёзностью.

— Я уже заболел. Тобой. Давай я лягу в постель, а ты сядешь рядом и спросишь, как я себя чувствую… А я тебе скажу, что я самый больной человек в мире… и мне больше ничего не надо, кроме… может быть, одного маленького поцелуя и… ещё полпорции добавки.

А потом он увлёк её не в мимолётный поцелуй, а в самый настоящий, который длится, может, пару мгновений, а может, целую вечность.

Она подумала, что это не очень романтично — впервые по-настоящему поцеловаться в туалете, — и засмеялась.

Они перебрались обратно в комнату, где было гораздо удобнее, и Карлсон, спустя какое-то время, признался между поцелуями:

— Случилось чудо.

— У тебя упала температура?

— Поднялась…

Потом они долгое время не тратили время на разговоры, а Лариска спокойно дремала на своей лежанке, укрывшись ушами Чебурашки.

Встрепенулась она, когда Карлсон, обнимая счастливую именинницу, прошептал:

— Пойдём погуляем по крышам?