Прощание. Пятеро (джен)

Туманный воздух колышется. Кругом поля, тянутся вдаль телеграфные столбы. Стоя на заброшенном шоссе, Сфинкс скорее чувствует, чем видит: Слепой где-то здесь. С глаз постепенно спадает пелена, и становятся видны три человека впереди. Один из них — Слепой, двое других незнакомы ему. Или кажется, что незнакомы. Измождённая, страшного вида девушка чуть ли не в лохмотьях, черноволосый мужчина лет тридцати, не меньше… Кто это?

А, да ведь это же Граница, забыл? Девушка явно Крыса, может так себя и видит, а мужчина? Скорее всего, Горбач, но только уже другой, без всякого уродства.

Они, очевидно, заканчивают разговор, Слепой машет рукой, куда-то показывая, и двое уходят вдаль. Слепой же возвращается, идёт в сторону Сфинкса, опираясь на какую-то палку, глядя себе под ноги, но уверенно, как будто знает дорогу давно. Впрочем, так, наверно, и есть. Он в той же рубашке и брюках, что был на последнем собрании. Господи, неужели это было вчера?! Сфинксу кажется, что прошёл год. На перевязанную кое-как руку он старается не смотреть.

Сфинкс наконец решается и шагает навстречу. Перегораживает дорогу. Слепой останавливается метра за три от него, словно его толкнули в грудь. Бледное лицо каменеет.

А ты боялся, что тебя не заметят и пройдут мимо.

— Слепой, здравствуй, — собственный голос кажется чужим. — Как… Как ты…

Сфинксу явно не хватает воздуха, но Слепой неожиданно помогает ему:

— Как самочувствие? Хорошее. Если ты об этом.

Сфинкс уже не даёт себя перебить и быстро, но с огромным усилием говорит, не глядя на Слепого, чтоб не заметить тень надежды на лице:

— Я пришёл сюда, чтобы попросить… за одного состайника. Македонского. Он собирался покончить с собой сегодня. Слепой, это и твой состайник тоже. Ему некуда идти, разве только к тем… фанатикам. Но это опять же самоубийство. Я хочу, чтобы ты помог ему.

— Я предлагал, он отказался. Не знаю почему, — слышит он голос. Если Слепой и удивлён, то не показывает вида. — И я не могу его заставить. Это Красный дракон, он решает всё сам.

— Но разве он не…

— Ходок. Или Прыгун. Он может быть и тем, и другим, и кем-то ещё. И если бы согласился, для него уйти было бы несложно.

— Сейчас он не может решить, Слепой. Он немного не в том состоянии и… вообще, он спит.

— Так что ты хочешь от меня?

— Чтобы ты перенёс Мака пока хотя бы сюда.

— Без его согласия?

— Да. Если, как ты говоришь, это будет несложно…

— Несложно — именно с ним, — уточняет Слепой. — Но почему бы сначала не спросить его самого?

— Бледный, через пару часов выпуск, в Доме будет твориться Бог знает что. Эти бритоголовые, из кемпинга, не оставят его в покое, ты же видел… то есть слышал их и убедился. А вдруг он опять что-то сотворит с собой? Надо спешить. Табаки говорил, что…

— Какая, однако, трогательная забота! — язвительно прерывает его излияния Слепой. — И, если подумать, это о человеке, который…

— Перестань! Это другое. То есть… Ну, прости, я не хотел. Просто Мак не создан для Наружности, он там не выживет, это уж абсолютно точно.

— Ты уже извинялся сегодня, — холодно говорит Слепой. — Послушать тебя, так для Наружности создан только ты.

— Не злись, я прошу.

— Нет, это потрясающе! А если бы я предложил тебе в ответ кое-что другое? Например, обмен? Как тогда?

Слепой выглядит уставшим и бледнее обычного, тонкие руки сжаты в кулаки, он смотрит куда-то вдаль, мимо Сфинкса.

— Тогда я бы считал, что ты — не тот Слепой, которого я знал. Что на твоей и моей совести будет вот это...

— А вот про совесть — не надо, Сфинкс! — Слепой почти рычит, лицо его искажается. — Не нужно! И мне, честно говоря, плевать, как и что ты будешь считать. И плевать на…

— Остановись, Бледный, — Сфинкс тяжело вздыхает.

— Нет, — Слепой отворачивается. — Уходи. Ты уже всё сказал, и я тебя услышал.

Это конец. Сфинкс отступает назад, он хочет уйти и не хочет терять из виду Слепого. Реальность в глазах Сфинкса начинает дрожать и искажаться, он видит коридор Дома сквозь дорогу, пытается удержаться там и тут, но…

Словно обручем сжимает голову дикая боль, хочет разорвать её пополам. В глазах темнеет, потом что-то вспыхивает…

Оба мира исчезают для него.

— ...с ума сошёл, я же говорил тебе так не делать! Там — Граница, ГРАНИЦА, неужели ты об этом забыл?! — Слепой говорит громким шёпотом, ругаясь и держа его за рубашку. Они в коридоре, и Сфинкс сидит у стены, прижатый к ней тонкими цепкими руками. Странно горячими, хотя сам Слепой бледен до прозрачности.

— Я ведь предупреждал — эти игры здесь не проходят, Сфинкс! — выдыхает он Сфинксу прямо в ухо. — Если хочешь покончить с собой, делай это не на моих глазах! Или решил превратиться в овощ?

Слепой морщится, случайно задевая замотанной рукой стену, но не отпускает Сфинкса.

— Прости, — опять говорит Сфинкс. Он кажется себе глупым и смешным. На что надеялся? У него совершенно нет сил, ломит голову, но ему становится непривычно хорошо и спокойно. Волосы Слепого касаются его лица…

Слепой внезапно отстраняется, что-то вспомнив:

— Ну, и где он сейчас?

— Кто? — расслабленно спрашивает Сфинкс, открывая глаза.

— Македонский!

— А. У нас в комнате.

— Что ж.. Так даже легче, — бормочет будто про себя вожак, и до Сфинкса только сейчас доходит, что Слепой всё же согласился. Согласился! Сфинкс с ужасом чувствует, что едва опять не теряет сознание, ему стыдно, он чувствует себя слабым Кузнечиком. Ничего не умеющим без помощи Слепого.

— Не смотри.

Слепой встаёт и быстро уходит.

Некоторое время Сфинкс сидит в прострации, не слыша и не видя, что делает вожак их стаи. Что-то меняется в этом мире, и пламенный вихрь проносится мимо, он чувствует горячее дуновение, словно жар раскалённого пустынного ветра, на своём лице. Красный дракон это, или сам Слепой, или… Сфинкс сидит на полу, уткнув голову в колени, когда его плеча опять касается тонкая рука. Слепой слегка задыхается, но спокоен.

— Знаешь, Слепой, я… не могу так. Это не для меня.

— Привыкнешь.

— Нет!

— Успокойся, я не собираюсь ничего делать сейчас, — чувствуя, как напрягается Сфинкс, говорит тот. Очень легко, невесомо обнимает его, проводит по лицу левой здоровой рукой, как делал когда-то раньше, давно, чтобы узнать и запомнить. И по мерцающим в темноте глазам Слепого опять не понять, о чём он думает.

— Как себя чувствуешь? Напугал меня, — тихо и отрывисто произносит Слепой. Сердце Сфинкса сжимается.

— Нормально. Ты перевёл его?

— Да, — Слепой слабо улыбается. — Он сам это сделал. Почти сам. Можешь не беспокоиться. Красный дракон не привязан ни к Изнанке, ни к Дому или Наружности. Он — странник между мирами и может выбирать сам, где ему быть.

— Спасибо тебе. И… если хочешь, я могу пойти…

— Нет, не нужно никаких жертв из благодарности, — Слепой морщится и отворачивается. — Буду ждать, когда этого захочешь ты.

— Я… прости, но вряд ли, — он скорее чувствует, чем видит, что Слепой разжимает объятия и будто замирает, отходит назад, глаза мутнеют. Сфинкс почти инстинктивно тянется за ним.

— НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО СЕЙЧАС! — громко говорит тот.

Сфинкс, как сквозь стекло, видит дорогу в поле и Слепого, уходящего вдаль, но не может совершить ни одного движения. «Стекло» дрожит, покрывается мелкой рябью, и вдруг появляется Лорд, который здоровается с вожаком, оборачивается, глядя Сфинксу прямо в глаза изумлённым, вопрошающим взглядом, делает к нему шаг… Слепой хватает его за руку и отрицательно качает головой.

… Больше Сфинкс не видит ничего, кроме коридора Дома. Странно пустого, словно вымершего сейчас коридора.

Или просто люди что-то чувствуют и обходят сейчас это место стороной?

Сфинкс сидит непонятно сколько времени возле стены, уронив голову на руки, чувствуя страшную пустоту внутри. Потом встаёт и тихо бредёт по коридору к четвёртой, отворяет ставшую вдруг такой тяжёлой дверь.

Его встречает Табаки, едва не выпрыгивая из Мустанга.

— Ну, наконец-то! — восклицает он, всплёскивая руками. — Я ждал, ждал тебя и устал! Пришлось даже съездить в столовую, подкрепиться и взять там кое-что из того, что осталось… Вот, оставил тебе. А когда вернулся, Мака уже не было.

Сфинкс замечает на кровати большой бутерброд с сыром на не очень чистой тарелке.

Он вздыхает и пожимает плечами:

— По моим меркам, прошёл час, не больше.

— А по моим — гораздо больше! — отрезает Табаки. — Ты мог бы не успеть!

И Сфинкс соглашается: спорить с Табаки о времени — что может быть смешнее? Он не спрашивает, куда «не успеть». Всё и так ясно. Устало присаживается рядом.

— … и телефон, как назло, перестал работать! Между прочим, приходила Рыжая и спрашивала, где ты. Русалка сейчас спит, так тебя и не дождалась. Они все там уже почти собрались, — сообщает Шакал последние новости. — Лэри где-то со Спицей, а Горбача и Крысы уже нет. И Лорд уже…

— Я знаю, — перебивает Сфинкс.

Табаки запинается и внимательно смотрит на него.

— Всё прошло хорошо?

— Всё получилось. Он там, — уклончиво отвечает Сфинкс и переводит разговор на другое. — А чем это ты сейчас занимаешься?

— Чем-чем! Просматриваю альбом нашего начинающего художника. Ты не представляешь, сколько он всего нарисовал, и меня в том числе! И ведь всё равно — забудет, наверное, — продолжает Табаки, листая альбом ничего не подозревающего состайника.

— Да почему ты так думаешь?

— Забудет! — расстроенно отмахивается Табаки. — Вы все забудете, вам не до меня. Никто не будет помнить несчастного Шакала! И ведь так всегда, так всегда…

Табаки прикрывает глаза, будто в немом восторге, а когда открывает, они уже совершенно мокрые. Сфинкс тяжело вздыхает. Он, как и другие состайники, по своему опыту знает, что в такие моменты Шакала лучше не утешать и не трогать, иначе будет только хуже. Но сейчас…

— Чепуху говоришь, я тебя не забуду точно, — Сфинкс произносит это машинально, чувствуя, как в горле встаёт ком.

— Да? — Табаки всхлипывает, что-то бормочет, вынимает из кармашка какой-то платочек, не очень чистый, убирает, достаёт другой, пёстренький, и шумно высмаркивается. — Дождёшься от вас, как же… Ты всё решил окончательно?

— Да, Табаки,— Сфинкс в который раз проклинает отсутствие своих грабель. Он мысленно кладёт руку ему на плечо.

Чувствует ли это Хозяин Времени? Может, и нет, но это не важно.

— Тогда до встречи… то есть, прощай, Кузнечик, — Табаки смотрит печально, но слёз уже почти нет.

— Прощай.

— И не забудь разбудить Курильщика, а то проспит выпуск.

Сфинкс слышит шорох, быстро оборачивается и, как заворожённый, смотрит в сторону всеми позабытого состайника. Курильщик, словно что-то услышав, начинает беспокойно ворочаться в своём углу, даже поднимает голову, бормочет какие-то слова и накрывается одеялом почти с головой.

Повернувшись назад, Сфинкс видит, что никакого Шакала Табаки уже рядом нет.

* * *

По коридору идут двое мужчин, тихо переговариваясь на ходу. Один — по одежде обычный клерк, но из простых, плотный, с грубоватым, незапоминающимся лицом. Другой, субтильный, с маленькими усиками, одет тоже не слишком богато, но с некоторой претензией на щегольство, в жилетке, плаще и даже с маленькой тростью. В руках небольшой кожаный портфель.

— Чёрт, куда же он делся… Неужели сбежал?

— Куда, он же лыка не вязал уже… Небось дрыхнет у себя в комнате… Это она, кажись.

Они заходят в тёмное помещение, стараясь не шуметь. Тут царит мёртвая тишина.

— Ни хрена не видно тут…

— Не вздумай ничего включать. И дверь прикрой.

— На той кровати сидел… Нету! Сбежал, вот гадёныш! Но куда?

«Клерк» спотыкается обо что-то на полу. Не видно ни зги, стены и углы комнаты тонут во тьме.

На одной из кроватей крепко спит какой-то парень.

— Ну и бардак у них.

— Выпуск же…

«Клерк» вынимает сигарету и закуривает, держа сигарету большим и указательным пальцами.

— Слушай, а может, х… с ним, что ему, тех троих не хватит? Они в надёжном месте уже. А за пацаном чего гоняться? Или, может, вот этого… — напарник показывает на спящего.

Щёголь пытается разглядеть того в кромешной тьме.

-Не… Этот здоровый какой-то. И без руки, не видишь, что ли? А тот це-еленький, — Щёголь неприятно хихикает. — И какой-то особый, «со способностями».

— Да ну? А я слышал, он только чистых берёт. Необученных…

— Дурак! Я не об этом. Исцелять он может, говорят. Болезни всякие там… Не зря же эти полоумные там в палатках торчат целыми днями, или ты не заметил?

— И ты веришь в эти бредни? — «Клерк» презрительно морщится, стряхивая пепел вниз.

Запах дешёвого табака мешает, щекочет ноздри. Что это? Кто-то зашёл в комнату…

Они разговаривают вполголоса, уже ничего не опасаясь. В комнате тишина.

— Хозяин убьёт же. Давно глаз положил, искал, ещё когда пацан у Старца был. Потом исчез, а оказывается — вот он где! Наш-то мечтает, небось, что клиенты вдвое заплатят…

— Ага, уже. Не те сейчас клиенты. Пойдём отсюда. Неспокойно мне, вон и полиция зачем-то приехала…

— А мы что? Мы всё законно, — щуплый щёголь опять лыбится, но «клерк» вдруг трогает его за рукав. Глаза уже привыкли к темноте, и он видит ещё одного, не замеченного ранее, человека на кровати в углу. Полностью укрытого одеялом, из-под которого видны тёмные волосы.

— Смотри, ещё один пацан! Это не он, часом? Что-то крепко спит, странно…

— Н-не знаю, — Щёголь чувствует странный холодок, пробегающий по коже. — На что ты…э-э… намекаешь?

— А ну-ка, дай! Сейчас проверим, — «клерк» берёт у щёголя тросточку и аккуратно подцепляет одеяло…

Сфинкс резко приподнимается на кровати и мрачно смотрит на пришельцев.

— Что делаете? Вы кто?

Хриплый со сна голос действует на них, как выстрел, «клерк» чуть не роняет трость. Они на мгновение замирают, видя, что второй рукав тоже пуст. Щёголь реагирует гораздо быстрее.

— А, проснулся, — липкая, неприятная ухмылочка появляется на его губах. — А мы тут… представляем молодую фирму, называется «Аделаида», может, ты слышал, по дизайну и отделочным работам. Специально пришли, чтобы помочь таким, как вы, сиротам, инва… то есть не совсем обычным людям. Ремонт иностранной мебели. Предоставляем доступную, посильную работу, общежитие, плату за…мм… услуги, в пределах, разумеется, перед этим — обучение, за наш счёт. И даже в перспективе — возможный выезд за границу. Ну это за особые заслуги, конечно…

«Да с какой стати я отчитываюсь перед этим… Кто он такой?».

Щёголь — тёртый калач в этих делах, но говорить очень тяжело, пронизывающий взгляд светлых глаз непонятного цвета словно мешает, гипнотизирует.

— Вам лучше уйти.

— Э… Дело в том, что мы ищем одного парня, лет 15 на вид, в веснушках, шатен, глаза карие, называл себя… как там его, Вик? Цветок какой-то… Он уже практически согласился. С директором, со всеми уже договорено, — щёголь называет настоящее имя Македонского, хлопает по портфелю и даже делает вид, что хочет достать документы.

— Уйдите.

— «Уйдите, уйдите», что заладил, другие слова-то знаешь? Говорят же тебе… ну ладно, ладно, я понял. А вот этот мальчик, он… Да понял, не трогаю. А почему бы тебе этого Мака не поиска… Ладно, не будешь, ага, понял. А может, всё-таки… Да идём, идём. Уйди, чё встал-то?! Сидел и сиди. Эй, поосторожней! Очень даже грубо себя ведёшь. Вик, дверь открой, этот придурок сейчас… Уходим, на хрен… чё лезешь?! Вот ведь … безрукий! А-а, ру… ноги-то не распускай! Вик!!

Щёголь выскакивает вслед за напарником, проявляя чудеса ловкости и проворства, и дверь за ними со страшной силой захлопывается, буквально впечатываясь в косяк. Сверху сыплется свежая штукатурка, извёстка кружит в воздухе.

— Вот псих, с-сука, по ноге… — хрипит щёголь, роняя портфель и цветисто ругаясь. Напарник хмуро бурчит:

— Врезать надо было! Понял бы. Если б не полиция…

— Идиот, тебе лишь бы врезать!

— Заткнись!

— А, ладно, уходим отсюда. Всё равно профукали пацана. Забираем тех троих и отчаливаем.

Когда Сфинкс выглядывает из комнаты, вдали видны только спины быстро уходящих «гостей».

* * *

Мать подсаживает шестилетнего сына, и он залезает на качели, хватаясь за верёвки руками. Июньское солнце греет вовсю, очень жарко. С одуванчиков давно облетает пух. Пёстрая бабочка садится на сиденье и, моргнув крылышками, улетает. «Сильнее, мам», — просит мальчик, и она раскачивает его, улыбаясь. Он любит, когда сильно и высоко взлетает на качелях… Словно услышав просьбу, налетает порыв ветра, и мальчик держится за верёвки, вначале радуясь… а потом начиная тревожиться. Сильнее, выше раскачиваются качели, вот они уже очень высоко, ветер свистит в ушах. Что это?! Откуда такой ветер? Он летит, летит, не в силах остановиться, солнце жжёт немилосердно, опаляет щёки, глаза… А держаться всё труднее, и руки… они чужие. Он видит вдруг — это протезы, которые намертво вцепились в верёвки, и страшно представить, что будет, если отпустят их. Сфинксу больно и почему-то горько, до судорог сведены плечи, ему кажется, что солнце сожжёт его, ведь он раскачивается и летит верх, всё выше и выше. И Сфинкс видит уже не мать, а всех их, почему-то в холодном лунном свете: Табаки, который машет ему рукой, смертельно бледного Слепого, Лорда с застывшим изумлением на лице, Горбача, печального Македонского…

Солнце выжигает Сфинксу лицо, высекает слёзы, которые застилают глаза, и он уже ничего не видит…

Проснувшись, Сфинкс долго лежит неподвижно, ждёт, пока солёная вода перестанет течь из-под закрытых век, боясь разбудить Курильщика. Сфинкс всерьёз опасается, что тому придётся делать то же, что приходилось иногда делать маленькому Слепому в детстве, — вытирать ему лицо.

Но до этого не доходит, и когда Сфинкс, наконец, встаёт, Курильщик благополучно досматривает свои сны.