Прощание. Пятеро (джен)

«Слепой еле слышно тренькал на гитаре, Табаки насвистывал, Сфинкс с Македонским сидели молча. Утро все не наступало. Я, так и не дождавшись его, заснул»

(М. Петросян «Дом, в котором»)

Небо, а не душу меняют бегущие за море⁽¹⁾

— …Надо же! Как ты можешь спать в ТАКОЕ время! — голос Табаки раздаётся прямо над ухом, выдёргивая Сфинкса из забытья. Настойчивый состайник трясёт его за плечо, исполненный возмущения.

Сфинкс вспоминает всё сразу: и горечь потери, уже почти осознанную, и то, какая сегодня ночь. Он оборачивается: на койке сверху уже давно нет Слепого, гитара брошена, да и Македонского нигде не видно. Ни Горбача, ни Лорда, ни даже Толстого.

— Я же совсем немного, — виновато начинает Сфинкс, подавив в себе желание спросить, где вожак.

Бывший вожак. Для него — бывший.

— …Вот я и говорю: где он, хотел бы я знать? — продолжает Шакал, и Сфинкс ужасается, что, наверно, проговаривает мысли вслух.

— Я не знаю, последний раз мы виделись… — начинает он, но энергичный Шакал, будучи явно не в духе, тут же перебивает:

— Да знаю я, где вы виделись! Тут, вместе со всеми. Я хотел бы знать, куда они его они увели — вот что я хотел бы знать! Ох, у меня дурные предчувствия, Сфинкс. Тем более что последнее время он был явно не в себе, а…

— Слепой?!

Табаки несколько секунд дико смотрит на Сфинкса круглыми карими глазами, потом говорит необычно медленно — необычно для себя:

— Я говорю о Маке. Македонском, помнишь такого?! Или ты уже не в состоянии…

— Да понял я!

— Пока ты тут преступно прохлаждался, зашли какие-то люди странного вида, не те, что сидели здесь раньше. Этих он, кажется, не думал приглашать. Мне, знаешь ли, не понравилось ничего в них — ни речь, ни поведение, ни сумка с бутылками, и увели его. Я пытался воспрепятствовать, ты же знаешь меня, но…

Сфинкс хмыкает. Можно себе представить. Странно, что он сам даже не проснулся.

— …Но он остановил меня и ушёл, какой-то затравленный, даже не сопротивлялся. И вот меня мучают сомнения…

— Понятно, — говорит Сфинкс, хотя ему не понятно ничего. — Возможно, это знакомые тех двоих, мужчины и женщины, что были тут раньше, из палаток.

— Не уверен! О-о, не дадут старику удалиться на покой, хотя бы раз, хотя бы раз, я снова, как быстроногий Ахилл… мм… на колеснице должен отправиться в бесконечность этих коридоров, — голос Табаки снижается, он будто начинает петь, бормоча про себя. «Скоро и ему пора. Бедняга, заговаривается»,— мелькает в голове у Сфинкса, налетает тоска…. и он только тут с удивлением замечает Курильщика, прикорнувшего сбоку на кровати, спящего, по-видимому, непробудным сном.

— Тише!

— Он не проснётся сейчас, — певуче говорит Шакал, обозревая разгром на кроватях, полупустые бутылки, пакетики, крошки, тарелки, брошенные кем-то вещи. — Пойдём поищем. Я уже почти собран.

Из коридора слышны не очень трезвые голоса.

«Почти собранный» Табаки с трудом разворачивает нагруженный Мустанг, и Сфинкс даже успевает встать, но дверь в комнату неожиданно открывается.

* * *

Медленно, медленно ползёт по коридору ангел, волоча за собой израненные крылья. Как далеко ещё идти. Стены качаются и плывут… Или это не стены, а облака? Какая же узкая дорога у бедных ангелов. Он хрипло смеётся, в очередной раз натыкаясь на стену. Вспоминает восхищённые, пустые и какие-то жадные глаза тех двоих, из кемпинга. И остальных, ждущих его в палатках. «Посланец! Мы будем ждать тебя!» И эти бритоголовые, в палатках, ждут, чтобы их заполнили. «Пустые шкуры»… Жить среди них, видеть только их, ежедневно, ежечасно, посвятить им свою жизнь…

Никогда!! Он не хочет, нет!

Македонскому кажется, что он кричит, но выходит лишь слабый стон. Лучше с этими, что пришли сегодня. Честнее хотя бы. Македонский устало проводит рукой по лбу, вспоминая пристальные, оценивающие взгляды тех двоих, пахучую настойку на каких-то ягодах. В глазах всё плывёт, но он просит попрощаться с со-... со-стай-никами, с трудом выговаривает он длинное слово, и забрать кое-какие вещи. Смеясь, они остаются ждать его возле дома. И ангел знает, что никуда не денется. Правда, на крайний случай у него есть «нужная вещь», как выразился бы Табаки, которую кто-то обронил во вчерашнем бедламе в туалете, а он подобрал.

Конечно, это не те. Конечно, другие. Те были попроще и похуже одеты, но взгляды, взгляды… Дед отпускает «ангела» на их нижайшую просьбу побеседовать и «приобщиться к его непостижимому свету».

У Старца хватает дел в этот день, нужно принять очередных Приобщившихся, их сегодня неожиданно много. И он на время забывает о внуке. Двенадцатилетний подросток слушает восхищённые речи и принимает щедрое угощение, запивая каким-то хмельным напитком. Последнее, что он помнит, это толстое слюнявое лицо рядом с собой, навалившеся сверху тело, он пытается кричать, но выходит лишь сиплый писк, и страшно кружится голова. Потом — боль, боль пронзает его, кажется, насквозь. «Ангел», наконец, кричит во всю глотку, страшно, судорожно дёргается, и бешенство в его глазах превосходит их похоть. «Слышь, сматываемся, — хрипло шепчет один, утирая окровавленный нос. — Припадочный он у него какой-то». Они исчезают, растворяясь среди беспорядочной толпы восторженных прихожан, толкущихся в молельнях и коридорах их небольшого сектантского приюта. "Ангел" находит в себе силы одеться, но судороги всё ещё не проходят, его трясёт.

Через полчаса внука Старца находит какой-то помощник, обеспокоенный долгим отсутствием «ангела», за ним входит Сам. Дед белый, как мел, толстые щёки дрожат, и кажется, с ним сейчас тоже приключится припадок. «Молчи, молчи», — шипит он, зорко глядя в залитые слезами глаза, словно гипнотизируя. Мальчик покоряется. Насильников не найти, да Старец и не пытается, единственное, что волнует его, — это сохранить случившееся в тайне. Припадок позже повторяется ещё раз, и дед даже находит этому «божественное» объяснение. Он не обращается ни в полицию, ни к врачам.

Македонский останавливается. Ноги сами, хотя и с трудом, несут его в четвёртую. Зачем? Кому он там нужен? Сфинксу? Смешно. Меньше всего тот сейчас думает о нём. Да Сфинкс и не захочет ему помогать. Слепой… Он предлагал уйти с ним, но какой-то непонятный страх помешал ангелу согласиться. Он боялся. Может, зря, но сейчас уже поздно об этом говорить, Слепой не предлагает дважды. Эта девочка, Химера… Она исчезла недавно. Хотела ли она его видеть, Мак уже никогда не узнает.

Ну, пусть. Идти всё равно некуда. Ноги у Македонского словно подламываются, и он садится в темноте возле стены. В затуманенный мозг проникает знакомый образ, потом ещё один…

Да, конечно же, как он мог забыть! Они! Они его не оставят, никогда, даже сейчас, когда в глазах всё плывёт. Особенно этот, второй, с гитарой и улыбчивым, скрыто-хищным взглядом… Вот кто будет с ним отныне всегда, ныне, присно и во веки веков. Сфинкс простил ему страшный грех (ха-ха, смешно), да лучше бы он удавил его тогда! А кто будет прощать его потом, если он снова…? И никакие чудеса и добрые дела не спасут. Он, Македонский — ошибка, ошибка Сфинкса, и нужно её исправить, немедленно, НЕМЕДЛЕННО.

Македонский обхватывает руками голову, заходится хриплым, страшным смехом. Двое идут мимо, в темноте шарахаются в сторону. Кажется, один крутит пальцем у виска, они отворачиваются, уходят. Выпуск, каждый сходит с ума по-своему…

При мысли о тех, из кемпинга и тех двоих, что ждут его сейчас, его пронизывает судорога отвращения. Невыносимая боль охватывает голову. Глаза сухие и раскалённые, их жжёт, как будто в них насыпали горячий песок. Мака охватывает странное чувство лёгкости и освобождения, как всегда бывает перед началом приступа. С трудом поднимаясь и пережидая головокружение, он тащится, опираясь на стены. Где-то здесь должна быть уборная… Почти на ощупь открывает дверь. Сейчас, сейчас он будет свободен. И искупит все свои грехи, навсегда, и будущие тоже. Удивительная ясность появляется в голове и чёткость в движениях, как будто опьянение проходит. В коридоре какой-то шум, крики, бегущие шаги, но Македонский почти не слышит этого. Он садится в углу, прислоняется к грязному, холодному кафелю стены. Улыбается, закрывая на секунду глаза: он не Крыса, он ангел, мелочиться не будет. Нужно наверняка. Вынимает из кармана брюк бритву и подносит её к горлу.

* * *

…Дверь открывается, и в комнату входит, прихрамывая, какой-то парень, кажется, из логов. Вернее, бывший лог, если уж сказать точно, в обычной одежде. Хромой лог — это как насмешка судьбы, думает Сфинкс. Парень не кричит, а как-то странно шепчет:

— Там… там ваш состайник… В туалете и… он уже всё. Много крови,— лог закусывает губу и отворачивается.

Сфинкса чувствует, как его обливает жутким холодом, он не в силах сдвинуться с места.

— Когда?!

— Сейчас, только что … Я когда зашёл… Я покажу, это рядом, — голос лога дрожит.

— Табаки, — Сфинкс слышит свой голос как будто со стороны. Лицо Шакала похоже на застывшую трагическую маску.

— Табаки. Я хочу, чтобы ты… Сделай это, ты можешь! Всего на несколько минут, сделай! ТЫ МОЖЕШЬ, ТЫ ДОЛЖЕН, СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС!!

— Не ори, Сфинкс, — в голосе Табаки усталость. — Я говорил тебе — он Красный дракон, ему никто не указ, но ты не слушал. Я попробую… не обещаю, — он стискивает поручни коляски с такой силой, что костяшки пальцев белеют. — ОТВЕРНИСЬ!

Сфинкса колотит, но он успевает отвернуться и не увидеть, как стремительно меняется лицо состайника, когда тот опускает голову и седые пряди растрёпанных волос падают ему на лицо.

Дом застывает, как муха в янтаре. И словно движется вспять. Воздух становится вязким, прохладным, голоса замирают на одной ноте, чей-то дикий смех внезапно обрывается... Сфинкс ощущает лёгкое дуновение на висках.

Что это? Время? Ползёт оно или уже летит?

— Сфинкс, БЕГИ!

Некогда думать. Нужно спешить.

Македонский прислоняется к стене. Он лезет за бритвой в карман…

От удара ногой дверь распахивается так, что ударяется в стену. Летят ошмётки кафеля.

— Что? Что ты делаешь?!

Ужас в глазах Македонского становится почти осязаемым. Он вынимает из кармана руку, смотрит на бритву в ней, будто видит впервые. Рука вся в крови — порезался, когда судорожно сжал.

Сфинксу перехватывает горло, он тяжело смотрит на Македонского и ничего не говорит. Совсем ничего. Но ангел забывает даже, зачем сюда пришёл. От пронизывающего взгляда зелёных «кошачьих» глаз он впадает в ступор, почти трезвеет.

— Не хочешь жить, Македонский? — шипит Сфинкс. — А надо! Поднимайся, идём, иначе…

— За…чем? — бормочет тот, и Сфинксу хочется пнуть его посильнее.

Хромоногий лог наконец добирается до них, и Сфинкс просит его поднять Македонского. Парень с готовностью выполняет это, и выясняется, что ангел еле стоит на ногах. Вероятно, от страха.

— Да он же просто…

— Идиот, болван, — Сфинкс, однако, старается сдерживаться, так как коридор уже не пуст. На шум появляются люди — две Крысы с вытаращенными глазами, ещё один лог, Шериф возникает из темноты. Эх, вот это неудачно…

— Что, суицид? — начальник Крыс, покачиваясь, подходит ближе, чиркает спичкой, всматривается. Македонский отходит к стене в темноту, засовывая в карман раненую руку, инстинктивно прячется за спину Сфинкса. К нему цепляются с расспросами Крысята.

— Позвать вашего? — От воспитателя несёт недвусмысленным, но сложным ароматом.

— Нет, не нужно, — Сфинкс находит даже силы улыбнуться. — Всё в порядке, вы же видите. Зачем беспокоить зря?

Он говорит что-то ещё, Шериф буркает «ну, как знаешь», замечает своих и гонит их в третью.

«Вроде бы пронесло. Но нужно довести всё до конца».

Сфинкс вежливо, но настойчиво прощается с логами, желающими посмотреть, что же будет дальше. Македонский, продолжая играть в молчанку, тащится, еле перебирая ногами, за ним в четвёртую, на него явно нападает сонливость.

На пороге их встречает Табаки, самый обычный Табаки, может только немного уставший. И бывший ангел попадает под град расспросов. Шакал уже нашёл в тумбочках Горбача и Македонского перекись, бинты, йод.

— Где, ну, где ты так напился? — вопрошает Табаки, закатывая глаза. — О чём только думал? Чем тебя не устраивали наши алкогольные напитки, а, Македонский? Я уже не говорю про мои настойки, о которых могу сказать без ложной скромности, что чудодейственная сила их велика…

Глаза у бывшего ангела против воли слипаются. Он сидит на кровати, Шакал кое-как бинтует ему правую руку, наворачивая сверху ещё какую-то свою цветную тряпку, туго, крест-накрест, отчего ладонь становится похожа на тряпичную маску из кукольного театра, надетую на руку. Табаки, склонив голову набок, оценивает творение своих рук и остаётся довольным. Македонский безвольно подчиняется, морщится, но не жалуется. Вид у него апатичный и сонный, глаза несчастные. На все вопросы Сфинкса только мотает головой, и это едва не доводит того до белого каления.

— Зачем вы… зачем, Сфинкс? Я не хотел… Всё не имеет смысла, — снова бормочет он.

— Тогда почему ты не позвал нас на помощь, идиот?! Может, мы бы помогли тебе его обрести, — рявкает Сфинкс, добавляя еще другие, совсем непечатные слова, которые состайники слышат от него нечасто. Шакал нервно смеётся.

— Ты понял, Мак? Не буди в Мудрой Кошке кровожадность!

— Спи давай, — говорит Сфинкс, и глаза ангела, словно ждали этой команды, закрываются сами собой. Через несколько минут он уже спит, разметавшись по кровати. Табаки натягивает на него сверху одеяло и сам садится рядом.

— Табаки, — Сфинкс долго молчит, обдумывая. Наконец решается. — Так дальше не пойдёт.

— Да, — полувопросительно говорит тот. И замолкает.

— Его нельзя здесь оставлять.

Шакал с преувеличенным вниманием разглядывает какую-то пуговицу на кармане жилетки.

— Ты меня слышишь или оглох?

— Нет, почему же, я внимательно…

— Мне нужен Слепой.

Табаки медленно поднимает голову. Взгляд карих глаз непроницаем.

— Я могу помочь тебе, но немного, а дальше ты сам. Только сам.

1) Латинское изречение, приписываемое Горацию

Вернуться к тексту

Туманный воздух колышется. Кругом поля, тянутся вдаль телеграфные столбы. Стоя на заброшенном шоссе, Сфинкс скорее чувствует, чем видит: Слепой где-то здесь. С глаз постепенно спадает пелена, и становятся видны три человека впереди. Один из них — Слепой, двое других незнакомы ему. Или кажется, что незнакомы. Измождённая, страшного вида девушка чуть ли не в лохмотьях, черноволосый мужчина лет тридцати, не меньше… Кто это?

А, да ведь это же Граница, забыл? Девушка явно Крыса, может так себя и видит, а мужчина? Скорее всего, Горбач, но только уже другой, без всякого уродства.

Они, очевидно, заканчивают разговор, Слепой машет рукой, куда-то показывая, и двое уходят вдаль. Слепой же возвращается, идёт в сторону Сфинкса, опираясь на какую-то палку, глядя себе под ноги, но уверенно, как будто знает дорогу давно. Впрочем, так, наверно, и есть. Он в той же рубашке и брюках, что был на последнем собрании. Господи, неужели это было вчера?! Сфинксу кажется, что прошёл год. На перевязанную кое-как руку он старается не смотреть.

Сфинкс наконец решается и шагает навстречу. Перегораживает дорогу. Слепой останавливается метра за три от него, словно его толкнули в грудь. Бледное лицо каменеет.

А ты боялся, что тебя не заметят и пройдут мимо.

— Слепой, здравствуй, — собственный голос кажется чужим. — Как… Как ты…

Сфинксу явно не хватает воздуха, но Слепой неожиданно помогает ему:

— Как самочувствие? Хорошее. Если ты об этом.

Сфинкс уже не даёт себя перебить и быстро, но с огромным усилием говорит, не глядя на Слепого, чтоб не заметить тень надежды на лице:

— Я пришёл сюда, чтобы попросить… за одного состайника. Македонского. Он собирался покончить с собой сегодня. Слепой, это и твой состайник тоже. Ему некуда идти, разве только к тем… фанатикам. Но это опять же самоубийство. Я хочу, чтобы ты помог ему.

— Я предлагал, он отказался. Не знаю почему, — слышит он голос. Если Слепой и удивлён, то не показывает вида. — И я не могу его заставить. Это Красный дракон, он решает всё сам.

— Но разве он не…

— Ходок. Или Прыгун. Он может быть и тем, и другим, и кем-то ещё. И если бы согласился, для него уйти было бы несложно.

— Сейчас он не может решить, Слепой. Он немного не в том состоянии и… вообще, он спит.

— Так что ты хочешь от меня?

— Чтобы ты перенёс Мака пока хотя бы сюда.

— Без его согласия?

— Да. Если, как ты говоришь, это будет несложно…

— Несложно — именно с ним, — уточняет Слепой. — Но почему бы сначала не спросить его самого?

— Бледный, через пару часов выпуск, в Доме будет твориться Бог знает что. Эти бритоголовые, из кемпинга, не оставят его в покое, ты же видел… то есть слышал их и убедился. А вдруг он опять что-то сотворит с собой? Надо спешить. Табаки говорил, что…

— Какая, однако, трогательная забота! — язвительно прерывает его излияния Слепой. — И, если подумать, это о человеке, который…

— Перестань! Это другое. То есть… Ну, прости, я не хотел. Просто Мак не создан для Наружности, он там не выживет, это уж абсолютно точно.

— Ты уже извинялся сегодня, — холодно говорит Слепой. — Послушать тебя, так для Наружности создан только ты.

— Не злись, я прошу.

— Нет, это потрясающе! А если бы я предложил тебе в ответ кое-что другое? Например, обмен? Как тогда?

Слепой выглядит уставшим и бледнее обычного, тонкие руки сжаты в кулаки, он смотрит куда-то вдаль, мимо Сфинкса.

— Тогда я бы считал, что ты — не тот Слепой, которого я знал. Что на твоей и моей совести будет вот это...

— А вот про совесть — не надо, Сфинкс! — Слепой почти рычит, лицо его искажается. — Не нужно! И мне, честно говоря, плевать, как и что ты будешь считать. И плевать на…

— Остановись, Бледный, — Сфинкс тяжело вздыхает.

— Нет, — Слепой отворачивается. — Уходи. Ты уже всё сказал, и я тебя услышал.

Это конец. Сфинкс отступает назад, он хочет уйти и не хочет терять из виду Слепого. Реальность в глазах Сфинкса начинает дрожать и искажаться, он видит коридор Дома сквозь дорогу, пытается удержаться там и тут, но…

Словно обручем сжимает голову дикая боль, хочет разорвать её пополам. В глазах темнеет, потом что-то вспыхивает…

Оба мира исчезают для него.

— ...с ума сошёл, я же говорил тебе так не делать! Там — Граница, ГРАНИЦА, неужели ты об этом забыл?! — Слепой говорит громким шёпотом, ругаясь и держа его за рубашку. Они в коридоре, и Сфинкс сидит у стены, прижатый к ней тонкими цепкими руками. Странно горячими, хотя сам Слепой бледен до прозрачности.

— Я ведь предупреждал — эти игры здесь не проходят, Сфинкс! — выдыхает он Сфинксу прямо в ухо. — Если хочешь покончить с собой, делай это не на моих глазах! Или решил превратиться в овощ?

Слепой морщится, случайно задевая замотанной рукой стену, но не отпускает Сфинкса.

— Прости, — опять говорит Сфинкс. Он кажется себе глупым и смешным. На что надеялся? У него совершенно нет сил, ломит голову, но ему становится непривычно хорошо и спокойно. Волосы Слепого касаются его лица…

Слепой внезапно отстраняется, что-то вспомнив:

— Ну, и где он сейчас?

— Кто? — расслабленно спрашивает Сфинкс, открывая глаза.

— Македонский!

— А. У нас в комнате.

— Что ж.. Так даже легче, — бормочет будто про себя вожак, и до Сфинкса только сейчас доходит, что Слепой всё же согласился. Согласился! Сфинкс с ужасом чувствует, что едва опять не теряет сознание, ему стыдно, он чувствует себя слабым Кузнечиком. Ничего не умеющим без помощи Слепого.

— Не смотри.

Слепой встаёт и быстро уходит.

Некоторое время Сфинкс сидит в прострации, не слыша и не видя, что делает вожак их стаи. Что-то меняется в этом мире, и пламенный вихрь проносится мимо, он чувствует горячее дуновение, словно жар раскалённого пустынного ветра, на своём лице. Красный дракон это, или сам Слепой, или… Сфинкс сидит на полу, уткнув голову в колени, когда его плеча опять касается тонкая рука. Слепой слегка задыхается, но спокоен.

— Знаешь, Слепой, я… не могу так. Это не для меня.

— Привыкнешь.

— Нет!

— Успокойся, я не собираюсь ничего делать сейчас, — чувствуя, как напрягается Сфинкс, говорит тот. Очень легко, невесомо обнимает его, проводит по лицу левой здоровой рукой, как делал когда-то раньше, давно, чтобы узнать и запомнить. И по мерцающим в темноте глазам Слепого опять не понять, о чём он думает.

— Как себя чувствуешь? Напугал меня, — тихо и отрывисто произносит Слепой. Сердце Сфинкса сжимается.

— Нормально. Ты перевёл его?

— Да, — Слепой слабо улыбается. — Он сам это сделал. Почти сам. Можешь не беспокоиться. Красный дракон не привязан ни к Изнанке, ни к Дому или Наружности. Он — странник между мирами и может выбирать сам, где ему быть.

— Спасибо тебе. И… если хочешь, я могу пойти…

— Нет, не нужно никаких жертв из благодарности, — Слепой морщится и отворачивается. — Буду ждать, когда этого захочешь ты.

— Я… прости, но вряд ли, — он скорее чувствует, чем видит, что Слепой разжимает объятия и будто замирает, отходит назад, глаза мутнеют. Сфинкс почти инстинктивно тянется за ним.

— НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО СЕЙЧАС! — громко говорит тот.

Сфинкс, как сквозь стекло, видит дорогу в поле и Слепого, уходящего вдаль, но не может совершить ни одного движения. «Стекло» дрожит, покрывается мелкой рябью, и вдруг появляется Лорд, который здоровается с вожаком, оборачивается, глядя Сфинксу прямо в глаза изумлённым, вопрошающим взглядом, делает к нему шаг… Слепой хватает его за руку и отрицательно качает головой.

… Больше Сфинкс не видит ничего, кроме коридора Дома. Странно пустого, словно вымершего сейчас коридора.

Или просто люди что-то чувствуют и обходят сейчас это место стороной?

Сфинкс сидит непонятно сколько времени возле стены, уронив голову на руки, чувствуя страшную пустоту внутри. Потом встаёт и тихо бредёт по коридору к четвёртой, отворяет ставшую вдруг такой тяжёлой дверь.

Его встречает Табаки, едва не выпрыгивая из Мустанга.

— Ну, наконец-то! — восклицает он, всплёскивая руками. — Я ждал, ждал тебя и устал! Пришлось даже съездить в столовую, подкрепиться и взять там кое-что из того, что осталось… Вот, оставил тебе. А когда вернулся, Мака уже не было.

Сфинкс замечает на кровати большой бутерброд с сыром на не очень чистой тарелке.

Он вздыхает и пожимает плечами:

— По моим меркам, прошёл час, не больше.

— А по моим — гораздо больше! — отрезает Табаки. — Ты мог бы не успеть!

И Сфинкс соглашается: спорить с Табаки о времени — что может быть смешнее? Он не спрашивает, куда «не успеть». Всё и так ясно. Устало присаживается рядом.

— … и телефон, как назло, перестал работать! Между прочим, приходила Рыжая и спрашивала, где ты. Русалка сейчас спит, так тебя и не дождалась. Они все там уже почти собрались, — сообщает Шакал последние новости. — Лэри где-то со Спицей, а Горбача и Крысы уже нет. И Лорд уже…

— Я знаю, — перебивает Сфинкс.

Табаки запинается и внимательно смотрит на него.

— Всё прошло хорошо?

— Всё получилось. Он там, — уклончиво отвечает Сфинкс и переводит разговор на другое. — А чем это ты сейчас занимаешься?

— Чем-чем! Просматриваю альбом нашего начинающего художника. Ты не представляешь, сколько он всего нарисовал, и меня в том числе! И ведь всё равно — забудет, наверное, — продолжает Табаки, листая альбом ничего не подозревающего состайника.

— Да почему ты так думаешь?

— Забудет! — расстроенно отмахивается Табаки. — Вы все забудете, вам не до меня. Никто не будет помнить несчастного Шакала! И ведь так всегда, так всегда…

Табаки прикрывает глаза, будто в немом восторге, а когда открывает, они уже совершенно мокрые. Сфинкс тяжело вздыхает. Он, как и другие состайники, по своему опыту знает, что в такие моменты Шакала лучше не утешать и не трогать, иначе будет только хуже. Но сейчас…

— Чепуху говоришь, я тебя не забуду точно, — Сфинкс произносит это машинально, чувствуя, как в горле встаёт ком.

— Да? — Табаки всхлипывает, что-то бормочет, вынимает из кармашка какой-то платочек, не очень чистый, убирает, достаёт другой, пёстренький, и шумно высмаркивается. — Дождёшься от вас, как же… Ты всё решил окончательно?

— Да, Табаки,— Сфинкс в который раз проклинает отсутствие своих грабель. Он мысленно кладёт руку ему на плечо.

Чувствует ли это Хозяин Времени? Может, и нет, но это не важно.

— Тогда до встречи… то есть, прощай, Кузнечик, — Табаки смотрит печально, но слёз уже почти нет.

— Прощай.

— И не забудь разбудить Курильщика, а то проспит выпуск.

Сфинкс слышит шорох, быстро оборачивается и, как заворожённый, смотрит в сторону всеми позабытого состайника. Курильщик, словно что-то услышав, начинает беспокойно ворочаться в своём углу, даже поднимает голову, бормочет какие-то слова и накрывается одеялом почти с головой.

Повернувшись назад, Сфинкс видит, что никакого Шакала Табаки уже рядом нет.

* * *

По коридору идут двое мужчин, тихо переговариваясь на ходу. Один — по одежде обычный клерк, но из простых, плотный, с грубоватым, незапоминающимся лицом. Другой, субтильный, с маленькими усиками, одет тоже не слишком богато, но с некоторой претензией на щегольство, в жилетке, плаще и даже с маленькой тростью. В руках небольшой кожаный портфель.

— Чёрт, куда же он делся… Неужели сбежал?

— Куда, он же лыка не вязал уже… Небось дрыхнет у себя в комнате… Это она, кажись.

Они заходят в тёмное помещение, стараясь не шуметь. Тут царит мёртвая тишина.

— Ни хрена не видно тут…

— Не вздумай ничего включать. И дверь прикрой.

— На той кровати сидел… Нету! Сбежал, вот гадёныш! Но куда?

«Клерк» спотыкается обо что-то на полу. Не видно ни зги, стены и углы комнаты тонут во тьме.

На одной из кроватей крепко спит какой-то парень.

— Ну и бардак у них.

— Выпуск же…

«Клерк» вынимает сигарету и закуривает, держа сигарету большим и указательным пальцами.

— Слушай, а может, х… с ним, что ему, тех троих не хватит? Они в надёжном месте уже. А за пацаном чего гоняться? Или, может, вот этого… — напарник показывает на спящего.

Щёголь пытается разглядеть того в кромешной тьме.

-Не… Этот здоровый какой-то. И без руки, не видишь, что ли? А тот це-еленький, — Щёголь неприятно хихикает. — И какой-то особый, «со способностями».

— Да ну? А я слышал, он только чистых берёт. Необученных…

— Дурак! Я не об этом. Исцелять он может, говорят. Болезни всякие там… Не зря же эти полоумные там в палатках торчат целыми днями, или ты не заметил?

— И ты веришь в эти бредни? — «Клерк» презрительно морщится, стряхивая пепел вниз.

Запах дешёвого табака мешает, щекочет ноздри. Что это? Кто-то зашёл в комнату…

Они разговаривают вполголоса, уже ничего не опасаясь. В комнате тишина.

— Хозяин убьёт же. Давно глаз положил, искал, ещё когда пацан у Старца был. Потом исчез, а оказывается — вот он где! Наш-то мечтает, небось, что клиенты вдвое заплатят…

— Ага, уже. Не те сейчас клиенты. Пойдём отсюда. Неспокойно мне, вон и полиция зачем-то приехала…

— А мы что? Мы всё законно, — щуплый щёголь опять лыбится, но «клерк» вдруг трогает его за рукав. Глаза уже привыкли к темноте, и он видит ещё одного, не замеченного ранее, человека на кровати в углу. Полностью укрытого одеялом, из-под которого видны тёмные волосы.

— Смотри, ещё один пацан! Это не он, часом? Что-то крепко спит, странно…

— Н-не знаю, — Щёголь чувствует странный холодок, пробегающий по коже. — На что ты…э-э… намекаешь?

— А ну-ка, дай! Сейчас проверим, — «клерк» берёт у щёголя тросточку и аккуратно подцепляет одеяло…

Сфинкс резко приподнимается на кровати и мрачно смотрит на пришельцев.

— Что делаете? Вы кто?

Хриплый со сна голос действует на них, как выстрел, «клерк» чуть не роняет трость. Они на мгновение замирают, видя, что второй рукав тоже пуст. Щёголь реагирует гораздо быстрее.

— А, проснулся, — липкая, неприятная ухмылочка появляется на его губах. — А мы тут… представляем молодую фирму, называется «Аделаида», может, ты слышал, по дизайну и отделочным работам. Специально пришли, чтобы помочь таким, как вы, сиротам, инва… то есть не совсем обычным людям. Ремонт иностранной мебели. Предоставляем доступную, посильную работу, общежитие, плату за…мм… услуги, в пределах, разумеется, перед этим — обучение, за наш счёт. И даже в перспективе — возможный выезд за границу. Ну это за особые заслуги, конечно…

«Да с какой стати я отчитываюсь перед этим… Кто он такой?».

Щёголь — тёртый калач в этих делах, но говорить очень тяжело, пронизывающий взгляд светлых глаз непонятного цвета словно мешает, гипнотизирует.

— Вам лучше уйти.

— Э… Дело в том, что мы ищем одного парня, лет 15 на вид, в веснушках, шатен, глаза карие, называл себя… как там его, Вик? Цветок какой-то… Он уже практически согласился. С директором, со всеми уже договорено, — щёголь называет настоящее имя Македонского, хлопает по портфелю и даже делает вид, что хочет достать документы.

— Уйдите.

— «Уйдите, уйдите», что заладил, другие слова-то знаешь? Говорят же тебе… ну ладно, ладно, я понял. А вот этот мальчик, он… Да понял, не трогаю. А почему бы тебе этого Мака не поиска… Ладно, не будешь, ага, понял. А может, всё-таки… Да идём, идём. Уйди, чё встал-то?! Сидел и сиди. Эй, поосторожней! Очень даже грубо себя ведёшь. Вик, дверь открой, этот придурок сейчас… Уходим, на хрен… чё лезешь?! Вот ведь … безрукий! А-а, ру… ноги-то не распускай! Вик!!

Щёголь выскакивает вслед за напарником, проявляя чудеса ловкости и проворства, и дверь за ними со страшной силой захлопывается, буквально впечатываясь в косяк. Сверху сыплется свежая штукатурка, извёстка кружит в воздухе.

— Вот псих, с-сука, по ноге… — хрипит щёголь, роняя портфель и цветисто ругаясь. Напарник хмуро бурчит:

— Врезать надо было! Понял бы. Если б не полиция…

— Идиот, тебе лишь бы врезать!

— Заткнись!

— А, ладно, уходим отсюда. Всё равно профукали пацана. Забираем тех троих и отчаливаем.

Когда Сфинкс выглядывает из комнаты, вдали видны только спины быстро уходящих «гостей».

* * *

Мать подсаживает шестилетнего сына, и он залезает на качели, хватаясь за верёвки руками. Июньское солнце греет вовсю, очень жарко. С одуванчиков давно облетает пух. Пёстрая бабочка садится на сиденье и, моргнув крылышками, улетает. «Сильнее, мам», — просит мальчик, и она раскачивает его, улыбаясь. Он любит, когда сильно и высоко взлетает на качелях… Словно услышав просьбу, налетает порыв ветра, и мальчик держится за верёвки, вначале радуясь… а потом начиная тревожиться. Сильнее, выше раскачиваются качели, вот они уже очень высоко, ветер свистит в ушах. Что это?! Откуда такой ветер? Он летит, летит, не в силах остановиться, солнце жжёт немилосердно, опаляет щёки, глаза… А держаться всё труднее, и руки… они чужие. Он видит вдруг — это протезы, которые намертво вцепились в верёвки, и страшно представить, что будет, если отпустят их. Сфинксу больно и почему-то горько, до судорог сведены плечи, ему кажется, что солнце сожжёт его, ведь он раскачивается и летит верх, всё выше и выше. И Сфинкс видит уже не мать, а всех их, почему-то в холодном лунном свете: Табаки, который машет ему рукой, смертельно бледного Слепого, Лорда с застывшим изумлением на лице, Горбача, печального Македонского…

Солнце выжигает Сфинксу лицо, высекает слёзы, которые застилают глаза, и он уже ничего не видит…

Проснувшись, Сфинкс долго лежит неподвижно, ждёт, пока солёная вода перестанет течь из-под закрытых век, боясь разбудить Курильщика. Сфинкс всерьёз опасается, что тому придётся делать то же, что приходилось иногда делать маленькому Слепому в детстве, — вытирать ему лицо.

Но до этого не доходит, и когда Сфинкс, наконец, встаёт, Курильщик благополучно досматривает свои сны.

Воспитатель четвёртой молча, отстранённо наблюдал за агонией Дома.

Кутерьма последних дней всё-таки заканчивалась, и Ральф делал то, что от него зависело: провожал детей, оформлял всякие бумаги, общался с родителями, с полицией, давал какие-то показания, разговаривал с коллегами…

Растерянные представители закона мотались по этажам, выслушивая врачей и воспитателей, откровенно желая избавиться от непонятного и жутковатого дела. Впавших в летаргический сон воспитанников временно оставили в отдельной комнате, куда обещали прийти светила местной медицины, дабы всесторонне изучить «феномен» (это слово Ральф слышал столь часто, что оно набило оскомину). Было тоскливо смотреть и на потерянные лица коллег, выслушивать их жалобы и истерики. Чего стоило только нытьё Акулы, который однажды сказал ему: «Тебя прямо ничем не проймёшь, железный ты, что ли? Признайся: наверняка уже нашёл где устроиться?» Потом обычно начинались жалобы на здоровье и на судьбу. Гомер ушёл сразу после выпуска, Ральф даже не поинтересовался куда. Шериф к вечеру обычно уже плавал в алкогольных парах, настойчиво приглашая Ральфа составить ему компанию, и иногда Ральф это делал. Оставшиеся воспитанники из второй относились ко всему с пониманием. Ящер лежал в больнице с сердечным приступом, и навестивший его вместе с Шерифом Ральф не мог отделаться от мысли, что тот просто не хочет возвращаться обратно, хотя о симуляции речь, конечно, не шла. Душечка демонстрировала стойкость, скорбно поглядывая на коллег и не к месту вспоминая о двухкомнатной квартире в Наружности. Почему-то именно в присутствии Ральфа, который игнорировал, однако, всякие намёки.

Неприятная история приключилась с четырьмя воспитанниками, двумя из шестой, одним из третьей и одним из четвёртой группы. Ральф с удивлением узнал о некоей фирме «Аделаида», которая носила модное в нынешнее время звание «дизайнерской» и бралась помочь в устройстве выпускников Дома. Почему выбрали именно этих четверых, было загадкой, и Ральф заинтересовался таким удивительным гуманизмом и выборочной филантропией. Посланники фирмы выглядели как обычные коммивояжеры: один попроще, другой — посолидней, но что-то нервировало воспитателя четвёртой. Акула кричал, чтобы Ральф избавлялся от своей паранойи и не видел в каждом человеке афериста, а, наоборот, радовался за воспитанников. Похоже, директора тоже одолевали сомнения, но он старательно гнал их от себя.

Ральф всё-таки навёл справки и выяснил, что небольшая фирмочка под таким названием действительно существует, но её хозяин ни сном ни духом не ведал о том, что предоставляет жильё и работу детям-сиротам и инвалидам. Сотрудникам «фирмы» было отказано. Однако, как оказалось, детей (только троих) попытались тайно вывести, похитителей остановили буквально на выходе, но задержать не смогли. Телефоны не отвечали, «дизайнеры» скрылись, все связи были оборваны. Один из молчащих телефонов неожиданно оказался знакомым полиции, за ним скрывалась давно разыскиваемая сутенёрская контора. Но было, конечно, уже поздно.

Куда делся четвёртый, тихий воспитанник по кличке Македонский, никто не знал. Ральф попытался узнать у Сфинкса, но тот односложно ответил, что всё хорошо и беспокоиться не нужно. И Ральф решил не расспрашивать больше. Тем более, уже началось всё то, от чего пошла кругом голова не только у него…

Один раз из-за общей неразберихи, которая царила в Доме, воспитателю даже пришлось ночевать в четвёртой. Большинство из этой стаи и из третьей ушли насовсем, как теперь понимал Ральф. Загруженность делами не позволяла много уделять внимания, например, Эрику Циммерману. Отец его, крупный мужчина с добрым, простоватым лицом, был мало похож на смазливого темноглазого Курильщика, который, очевидно, был копией погибшей в автокатастрофе матери. Циммерман-старший оказался очень неплохим человеком, даже привязался к Сфинксу, помогал ему, за что Ральф был бесконечно благодарен.

Дело в том, что сам он малодушно избегал частых встреч и разговоров со Сфинксом. После того как однажды увидел, как тот, похудевший за эти несколько дней, внимательно смотрит на пустую стену, трогает штукатурку… Страшная жалость сжала горло, Ральф не выдержал, подошёл и тронул его за плечо, в ответ получив взгляд далеко ушедшего в себя, не очень здравого человека. Ральф начал быстро говорить, уже не помнил что, успокаивая, какой-то бред, даже пошутил один раз. Сфинкс машинально кивал, криво улыбался, бледное, осунувшееся лицо оттаивало, и странное полубезумное выражение, так испугавшее Ральфа, постепенно уходило из его глаз…

От отца Эрика Ральф знал, что Сфинкс почти не ест и спит в одежде, но тот оптимистично заявлял, что «всё это пройдёт» и «просто у парня сейчас сложный период». Ральф написал и заставил Сфинкса подтвердить заявку на новые протезы, хотя воспитатель не был до конца уверен, что в том сомнамбулическом состоянии, в котором Сфинкс часто находился, он вспомнит об этом на следующий день. Но Циммерман-старший заверил, что непременно напомнит.

Сам же Р Первый мучительно размышлял о будущей перемене в своей жизни.

Хотя нет, почти всё в этой фразе было неправдой. Ральф нисколько не размышлял (для этого и не было много времени), тем более — мучительно. Себе он мог не лгать: когда слова слетели с губ Слепого и прошло первое изумление, он понял, что согласится. Сразу. Ральф не боялся Наружности, просто не хотел там быть — там, где его ничего не ждало, где он вольно или невольно за это время оборвал все связи. Но даже не это было главным… Он подсознательно ждал чего-то такого — от Дома, без которого уже не мыслил жизни.

Письмо лежало в кармане рубашки. Оно было написано шрифтом Брайля, сухо и деловито, как самая настоящая инструкция. Что Ральфу нужно взять с собой, куда прийти, когда и даже во сколько. Куда он попадёт потом и что должен делать. Только в конце автор послания вдруг смягчился и накорябал ещё пару строк. Так оно и выглядело: будто вначале шло надиктованное кем-то, а потом Слепой решил добавить от себя лично. И подпись, как будто в Доме кто-то ещё, кроме него, писал Брайлем. Ральф усмехнулся. Когда-то очень давно это показал маленькому Слепому Лось, уча общаться и доверять свои мысли бумаге. С тех пор привычка подписываться, даже в тетрадях, иногда всплывала у вожака, к месту и не к месту.

Ральф потушил сигарету, бросил окурок в пепельницу и посмотрел на часы. Время идти.

Как он там сказал? «Когда закончите свои дела здесь»…

Не очень много вещей, и всё уже собрано.

Он помнил, как, уединившись наконец в кабинете, медлил открывать конверт, представив, что там будет написано что-то вроде «взять с собой бритву…», и поморщился. Ничего такого в письме не было. Не то чтобы Ральф очень боялся это сделать, просто перспектива копировать Крыс покоробила бы его. Стервятник, например, в этом случае предпочёл бы отравиться. Стервятник… Воспитатель неожиданно вспомнил его слёзы в Ночь Сказок, а потом странно счастливое лицо среди удручённых и невесёлых. Ральф вздохнул. Как бы ни было, он надеялся, что там, где Рекс сейчас, ему хорошо. Разве он не заслужил этого?..

Прощальный взгляд на стены, и кабинет закрыт.

Пора. Ральф поднимается, держась за перила скрипучей, рассохшейся от старости лестницы Дома, на чердак, оставляет за собой поздний летний вечер, и нет дрожи в его руках.

«Вы поймёте то, что хотели понять, и будете там, где хотели бы быть. Или нет. Решать вам.

Правда, я уверен: вы не испугаетесь.

Слепой»