Фуллстоп (джен)

Столовский парень тем временем забрал у Александра пустой чайный стакан, одновременно поставив перед ним полный, хотя его об этом не просили. Такой любезности больше никто не удостоился, формально чаепитие закончилось. Дживан со своей табуреткой подсел поближе к Солонине и навис над поправочным листом, отложенным в сторону.

— Читать не буду, просто посмотрю, — клятвенно пообещал он, поднимая руки вверх.

Сан Саныч лениво отмахнулся сигаретой.

— Ради бога, если поймете что-нибудь.

За столом наступила тишина.

Серые печатные строки на белом фоне пестрели разнообразными рукописными символами, на полях теснились буквы и словосочетания, некоторые предложения и абзацы были заключены в границы и перечеркнуты крест-накрест, над строками нависали написанные вразнобой цифры, обведенные в кружок и связанные между собой какими-то дугами.

— Это что за тайна пляшущих человечков? — с кривой усмешкой спросил Дживан, поднимая глаза.

— Корректурные знаки. — Сан Саныч затушил сигарету в блюдце, игравшем роль пепельницы. — Регламентируются гостами, конкретно — за номером шестнадцать триста сорок семь. Любой текст, предназначенный в печать, проходит как минимум две корректуры, одну до передачи материала в набор, вторую — по готовым гранкам. Первая корректура исправляет орфографические и пунктуационные ошибки, вторая — пропущенное при первой и технические промахи наборщика. Литературное редактирование проводится до корректуры, но уж если видишь ошибку, почему бы сразу не исправить? Я сам когда-то начинал корректором, так что привычка осталась, тут уж никуда не денешься.

— А квадратный корень зачем? — не удержался Солонина, тоже скосивший глаза в листок. — Вроде бы не математика у вас. И интегралы вот еще.

— Это знак вставки пропущенного, — объяснил Сан Саныч, не глядя на страницу. — То, что похоже на интеграл, — выравнивание пробелов. До гранок оно обычно не нужно, но тут очень уж длинное слово наш автор завернул, наборщика стоит предупредить.

— Что за буква «Н» с шариком на конце? — подал голос Дживан.

— Замена.

— А это… — Солонина изобразил рукой мелкую рябь, которую видел в тексте.

— Удаление зачеркнутого. Хоть знака, хоть слова, хоть всего предложения. Цифры — перестановка слов, когда нарушен их порядок. «Verte» — на оборот вынесено то, что не поместилось на полях.

Дживан перевернул лист на обратную сторону, посмотрел на написанные там замечания, положил его на стол и усмехнулся.

— Действительно грязно. И что же, все так пишут?

— Абсолютно, — уверенно ответил Сан Саныч. — Александр Дмитриевич у нас никаким образом не исключение. Пропущенные буквы и лишние пробелы еще полбеды, но вот встречаешь в тексте, например, такое: «Он заметил, что начал шевелиться, а потом и вовсе встал, из-за чего и проснулся», и думаешь, что же автор хотел этим сказать. По всем признакам некто, страдающий раздвоением личности, наблюдал за собой со стороны, оставаясь до поры до времени спящим.

— Там пара слов пропущена, — сквозь зубы объяснил Александр. — Я имел в виду: «Он заметил, что тот начал шевелиться, а потом и вовсе встал, из-за чего и сам полностью проснулся».

— «Сам» — коварное слово, сто раз нужно проверить, на кого указывает. На вашем месте я бы еще подумал над этим предложением. И над следующим тоже: «Глаза обоих воткнулись в книгу и одновременно замолчали». До этого глаза у них разговаривали?

Александр нашел указанную фразу, вынесенное от нее на поле исправление, и вместо зеленой галочки яростно вычеркнул предложение целиком.

— А тут что неправильно? — сказал он, разворачивая лист от себя к редактору. — «Он направился туда, где дорога превращалась в лестницу. Конец ее терялся где-то в высоте холма среди зеленых крон».

— Чей конец там все-таки терялся, дороги или лестницы?

— Если дорога превращалась в лестницу, то какая разница? — огрызнулся Александр. — Они в данный момент текста являются одним объектом.

Сан Саныч налег локтями на стол, глядя в упор на Александра.

— То есть оставляем?

— Нет, я так просто, можно убрать, если это действительно путает смысл.

Он торопливо зачеркнул собственноручно нарисованные точки под указанной правкой.

— Авгиевы конюшни, — засмеялся Дживан, наблюдавший за его лицом. — Что же, Александр Дмитриевич из худших или это средний уровень по издательству?

— Среднее некуда, — подтвердил Сан Саныч. — Но он хотя бы не спорит, есть в нем такая положительная черта. Другие начинают отстаивать свое мнение на эту белиберду, выдавая ее за художественный прием и авторский стиль, а авторский стиль гостами не регламентируется, спорить, как вы понимаете, можно до бесконечности.

— Творчество не математика, разве не бывает, что гениальному автору достается редактор-сухарь без художественного воображения? — посмеиваясь, продолжал Дживан. — Почему Александр Дмитриевич не спорит? Боится вас? Не имеет своего мнения? Не считает свой текст особенно ценным? Знает, что гонит шлак, как вы говорите? Или все-таки в глубине души считает вас неправым, раз тайком просил себе другого редактора? Кстати, вы знали об этом?

Сан Саныч развернулся к Александру и прищурился.

— Понятия не имел. Это нужно у самого Александра Дмитриевича спросить.

— Нет, я уверен в вашей квалификации, — пробормотал Александр.

— Значит, все-таки сознает свои слабые места, — расшифровал его реплику Дживан. — И ту исключительную удачу в вашем лице, которая позволяет ему издаваться при таких средненьких исходных данных. Как там говорится, на его место десять в шляпах? Издательства ведь по-прежнему заваливают тоннами шедевров с «воткнувшимися глазами»?

— Больше десяти на одно место, — согласился Сан Саныч. — А воткнувшихся глаз в среднем тысяча-две на один сносный вариант. Грамотность, к сожалению, далеко не синоним образованности. И кстати, на их фоне Александр Дмитриевич прекрасный сотрудник, покладистый и неконфликтный. К тому же член профсоюза и на сельхозработы никогда не отказывается выезжать.

Новая сигарета в его пальцах выпустила к потолку струйку дыма. Солонина тоже достал свою пачку. Дживан жестом показал, что курить не будет, но против чужих слабостей не возражает. Очень скоро дыма стало столько, что Александр был вынужден почти залпом выпить чай, подавляя кашель. Столовский сотрудник с каменным лицом снова принес ему полный стакан.

Единственный человек, который мне еще сочувствует, подумал Александр, отпивая чай из вежливости. Даже Нина Ивановна теперь мнения хуже некуда.

— Если ваша квалификация позволяет вам исправлять чужие ошибки, почему бы не писать самому? — вдруг ляпнул Солонина. — Всяко интереснее, чем за другими убирать грязь, за всеми этими мозольными операторами, как вы говорите, и домохозяйками. Не глупее же вы их?

— Вот, — торжественно сказал Сан Саныч, словно услышал то, что давно хотел. — Вот именно та позиция, которая поставляет нам в редакцию шлак самосвалами. И что в итоге? Мы не имеем ни хороших мозольных операторов, ни хороших редакторов, ни хороших писателей. Бросьте немедленно подобный взгляд на вещи, уважаемый, каждый должен заниматься своим делом. Согласны, Александр Дмитриевич?

Александр сделал вид, что занят поименованным делом. Точнее, заставил себя заниматься им, чтобы не вовлекаться в обсуждение собственных недостатков, на которое было нечего возразить.

Из положенного перед ним объема правок он принял едва ли треть, и сколько времени уйдет на остальные, было неясно. В отведенные ему два часа он уже не укладывался, а в семь его выгонят на ужин. Когда он вернется, все для него закончится. Может быть, и редактировать уже не сможет, это ведь отчасти тоже писательство.

Листы были ему знакомы до последнего знака. Он печатал на домашней машинке, и сейчас западающая буква «ю» и наполовину не пробивающаяся «н» показались ему родными и близкими. Машинка была старой, неоднократно сдавалась в ремонт, но Александр все никак не мог перейти на новую современную. Та была куда легче в обращении, при легком касании клавиши электрическое нутро, вжикнув, тут же отбивало букву на бумаге, не нужно было наваливаться на кнопки, вкладывая в удар все свое желание получить заветный четкий результат. Перевод каретки тоже не требовался. По словам Веры, подарившей ему это чудо техники, машинка была просто мечтой, но стала еще одним поводом, подтолкнувшим их к разводу. Он так и не признался, что ему-то нравилось именно это вложение сил в удар на механической клавиатуре, как будто физическое действие отражало работу мысли, а ноющие плечи и кисти после очередной главы были сродни усталости хлебороба после смены на пашне. Глупая аналогия, но тем не менее. Электрическая машинка так и жила до сих пор в стенном шкафу. И теперь уже вряд ли когда-нибудь выйдет оттуда на свет.

— Ну хорошо, сами вы не писатель, но писателей видели сотнями, что вы думаете о творчестве Александра Дмитриевича? — продолжил легкомысленную светскую беседу Дживан. — Это можно назвать творчеством вообще? Или просто некая… — он сделал рукой неопределенный жест в воздухе, — комбинаторика, позволяющая выдавать сложенные в слова буквы за результат работы мозга? Некоторые виды животных довольно успешно имитируют деятельность других видов, правда, отличает их полное непонимание собственных действий.

— Тогда для начала постройте дефиницию творчества, коль скоро мы лезем в теорию, — посоветовал Сан Саныч. — До сегодняшнего момента оно определялось как процесс создания чего-то уникального и не бывшего ранее.

— В его книгах нет ничего принципиально нового, — отмахнулся Дживан. — Такое писали и до него, и будут писать после него. Легкий жанр, развлекательная литература. Стивенсон, Крестовский, Гюго, Дюма, Террайль… Банальный продолжатель, ставший подражателем.

— Возможно, — коротко ответил Сан Саныч, пристально глядя на Александра.

— Почему же вы не отказались от работы с ним, а напротив, даже настаивали на ней? — вдруг задушевно поинтересовался Дживан, наклоняясь вперед. — Так, между нами, видели в нем что-то большее? Он подавал надежды на профессиональный рост? Другие признаки? Что-то особенное? Крайне любопытно.

Александр внутренне затаил дыхание.

— Абсолютно не угадали. — Сан Саныч отвернулся к окну, потом снова взглянул на собеседника. — Любой писатель с точки зрения редактора представляет собой набор приемов и штампов — собственных или усвоенных, не имеет значения. Когда этот набор конечен, редактировать текст довольно просто — знаешь, где искать и что предложить взамен. При той нагрузке, какая есть у каждого сотрудника в издательстве, такие моменты значительно облегчают жизнь обоим. Плюс скорость подготовки в печать, которая тоже играет большую роль при существующем плане.

— Единственная ценность всех его книг? Другой нет?

— А вот этого утверждать не возьмусь, — вдруг серьезно сказал Сан Саныч, обводя взглядом всех присутствующих и на пару секунд останавливаясь на Александре. — Знаете рецензию Гоголя на повесть «Убийственная встреча» в тысяча восемьсот тридцать шестом году? Повесть его не впечатлила, но рецензию было нужно дать, и он сказал замечательную фразу: «Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее». И читатель этот, заметьте, вполне может оказаться новым Ньютоном или Архимедом. А без книжечки — не сбудется. Как думаете, история нас простит? Мы вправе принимать такие решения за все человечество? Конкретно вы? Я — нет.

Лицо Дживана откровенно порадовало Александра. Так глупо дать выбить из-под себя табурет… Наверное, они не имеют права рассказать редактору о цветке, поэтому и стараются использовать его втемную. Придется теперь им с другой стороны к нему подходить, врать с три короба. Вот только после нынешних его откровений в Александре поселилось и начало разрастаться чувство вины. Каким бы неприятным ни был Сан Саныч, он ведь понятия не имеет о назначенной ему функции. Как потом воспримет правду? И то, что Александр знал и промолчал, позволив сделать из него пляшущего человечка на нитках? Поговорить с ним при Дживане нечего даже думать, не дадут. За тем, что он пишет, тоже наблюдают. Какой может быть еще вариант?

— То, что нежизнеспособно, само завянет, — тем временем заявил Сан Саныч, доставая новую сигарету. — Человек, не призванный писать, рано или поздно бросит продираться через тернии к звездам, вернется к своему истинному назначению, которое ему доставляет гораздо больше удовольствия, нежели тянуть из себя жилы буквами. Врать же себе с определенного возраста становится бессмысленно, так что…

— Делай что должно, и будь что будет? — закончил за него Дживан с досадой. — С вами не поспоришь.

— А мы спорили? — притворно удивился редактор. — Думал, просто время коротаем в ожидании результатов титанического труда Александра Дмитриевича. Кстати, как вы там? Помощь нужна? Есть еще сложные моменты?

— Нет.

Александр незаметно сменил положение на сиденье, но уже через пару минут понял, что неудобство имеет в основе не только нечистую совесть, но и выпитый чай, причем потребность грозит превратиться в настоятельную в самое ближайшее время.

— В чем дело, Александр Дмитриевич? — громко спросил Дживан, наклоняясь к нему. — Хотите выйти?

Назначение бесконечно подставляемых стаканов чая стало яснее некуда. Хороший расчет. Так и ужина дожидаться не понадобится.

Он еще секунду подумал и решительно встал, захватив с табуретки тетрадь, сжал ее в руке за спиной.

— Да, отлучусь на пару минут, если вы не против.

— Боже упаси быть против, — громко сказал за всех Сан Саныч. — Да и проветрить барак не помешает, как бы вы глаза не испортили в этой преисподней. Не торопитесь обратно.

— Я, пожалуй, тоже выйду, — Солонина поднялся под взглядом Дживана.

Александр попятился от него к выходу, как дрессировщик из клетки с тигром — спиной назад. Солонина, идущий за ним, замешкался, подпирая хлипкую дверь для проветривания брошенной строителями доской. Воспользовавшись этим, Александр отступил в темноту и бросился бежать.

Ближайший туалет находился в административном корпусе на первом этаже, под лестницей, ведущей к рецепции. Но вместо того, чтобы нырнуть в кабинку, Александр просто хлопнул ее дверью, а потом без звука взлетел на второй этаж, пересек пустой зал с одиноким стулом, скатился по черной лестнице вниз и оттуда через эстраду напрямик ринулся к первому корпусу.

Решение пришло к нему интуитивно, оценить его правильность времени не было. Утренний эксперимент Дживана дал понять, что цветок не пропускает к себе неприятных ему людей, на этом он и построил свой план. Пусть теперь объяснят редактору его побег, этот срочный вызов, карантин, и вообще открывают карты. Примет решение — Александр выйдет. Пятьсот тысяч человек весомый аргумент, но не вслепую. И не за спиной. Так будет хотя бы честно.

Первый корпус в сумерках выглядел неуютно и даже угрожающе. Ни единого огня в окнах, белые обмотки каркаса вокруг цветка, странный фаллический арт-объект, испускавший ранее струйку воды в бассейн перед дверями, а теперь пересохший и оттого гротескно-уродливый не хуже пузырчатой массы в руках статуи. Что он изображает? Почему его держат перед самым красивым корпусом санатория? Тут больше подошел бы лебедь… Мысли возникали хаотично, и вопрос, что он будет делать без еды и воды в пустом восьмиэтажном корпусе, тоже мелькнул фоном. Наверняка там остались какие-то вещи, брошенные постояльцами, возможно и еда найдется. Сколько сможет — продержится. А там посмотрит.

От парапета верхней площадки он осмелился бросить взгляд вниз, ожидая увидеть преследователей. Однако дверь в палатку была по-прежнему открыта, а Солонина спокойно курил возле клумбы, украшавшей участок территории перед рецепцией. На секунду Александру померещилось, что тот смотрит в его сторону, но в сумерках точно разобрать было нельзя, могло показаться.

Солнце садилось, и стоящий на клумбе железный указатель корпусов в виде цветка горел отраженным огнем как свеча. Александр разорвал бумагу на каркасе и протиснулся в темный холл.