Фуллстоп (джен)

— У нас всем нравится. Многие приезжают второй раз. Место, говорят, хорошее. Всесоюзная здравница. Всех лечим.

Женщина в переднике говорила, покойно сложив руки в замок на животе и даже немного покачиваясь. В раскрытую дверь была видна тележка с круглым пылесосом и снятые в номерах полотенца, наваленные на ручку конструкции.

— А чистое дадите? — Александр посмотрел на пустые крючки и вопросительно обернулся. — Тут ни одного нет.

— Кастелянша еще не пришла, — охотно объяснила женщина. — У нее рабочий день с десяти. Как придет, я принесу.

Он бросил взгляд на часы. «Ракета» без цифр с вечным календарем, похожая на телевизор, показывала половину девятого. Александр махнул рукой — больше ничего не надо. Женщина сделала шаг назад и растаяла в проеме. Ковровая дорожка, красная с зелеными полосами по краям, приняла ее, обеззвучила, а потом и растворила в паркетном сиянии холла.

Номер был небольшим. Вытянутый прямоугольник оканчивался окном, у которого стоял стол. Широкая кровать при ближайшем рассмотрении оказалась двумя одноместными, пришлось попрощаться с мечтой спать по диагонали. Санузел выглядел по-спартански — унитаз, раковина, в углу душ: слив прямо в полу, среди белых плиток, украшенных геометрическим узором. Зеркало и розетка для бритвы.

Александр прошел к балкону, открыл дверь. Желтые занавески под деревянной плашкой карниза вздулись парусами и опали, показав выложенную метлахской плиткой лоджию с видом на море. От смежных балконов ее отделяли белые скошенные секции, так что если не приближаться к перилам, никто не увидит, а вот если подойти к краю, то можно заглянуть к соседям. Он постоял на металлическом пороге, который под его весом немного прогнулся (алюминий, острый, босиком не наступать), вернулся к столу и налил себе воды из графина. Стаканы на подносе были почему-то разными.

На прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Александр подождал, но трескучий звук не унимался, пришлось снять трубку.

— Алло.

Сквозь шум и помехи пробился издалека голос Веры.

— Долетел?

— Да, я на месте.

Вера помолчала.

— Ну и как тебе там?

Александр обвел взглядом номер: клетчатое постельное белье на кровати наполовину прикрыто гобеленовым отрезом, полированный трехстворчатый шкаф, тумбочки парные, холодильник.

— Хорошо. Хочешь приехать?

— Нет-нет, — торопливо отозвалась Вера. — Я только спросить. Хорошо — и прекрасно.

«Тавтология», — машинально отметил Александр, и тут же поморщился.

— Поздравляю, — сказал он в трубку, чтобы не молчать. — Совет да любовь.

— Саш, не надо, — попросила Вера. — Просто отдохни как следует, ладно?

— Ладно.

В трубке стало тихо, а потом она коротко загудела. Он подержал ее в руке и аккуратно положил на рычаги. Аппарат был оранжевым, как апельсин.

«Отдохни…» Вспомнить бы, как это делается. Наверное, для начала нужно спать сколько захочется. Хорошо есть. На море ходить днем, а вечером — на променад. Дышать морским воздухом. Процедуры всякие делать, солнечные ванны. Гимнастику тоже можно.

— Для чего? — спросил он свое отражение в шкафу. — Давай, скажи честно — для чего?

Отражение ничего не ответило.

Затолкав чемодан под стол, Александр остался сидеть на корточках, упираясь коленом в его крышку. Нужно было распаковать вещи, достать бритву, крем, пижаму, но шевелиться не хотелось. Некоторое время он провел, разглядывая на тонкой занавеске спайку — нейлон расплавился. Может быть, до него здесь жила женщина, гладила на столе блузку, и вот, нечаянно задела. Сверху не видно. Торопилась, наверное, собиралась в ресторан со своим кавалером: пить вино, болтать, слушать музыку. Что она писала? Рассказы? Повести? О чем? О детях? О животных? Была брюнеткой, носила крупные серьги и бусы из янтаря, смеялась заразительно. Духи «Красная Москва».

В дверь постучали.

Александр сообразил, что стучат уже не первый раз, поспешно поднялся, но открывать не пришлось. Замок щелкнул, знакомая уже женщина вошла и испугалась.

— Извините, я думала, в номере пусто.

— А зачем тогда стучались?

Женщина молча попятилась, держа на вытянутых руках полотенца, точно рушник с хлебом. Ей не хватало только косы и кокошника.

— Простите, — пробормотал Александр, растирая лоб. — Я не спал всю ночь, плохо соображаю, что говорю. Оставьте где-нибудь.

Полотенца перекочевали на край кровати, чистые, сероватые, жесткие. Три штуки.

— Разве уже десять?

— Четверть одиннадцатого, — тихо ответила женщина.

Холодный душ сделал свое дело, он успокоился. Бреясь, он даже наметил план: посмотреть территорию, найти столовую, позавтракать, потом визит к врачу, может, и искупаться успеет. Ни о чем не думать, ничего не планировать, не следить за временем, снимать напряжение, как говорили ему в редакции. Даже рассеянным быть не помешает. Верную «Ракету» придется спрятать в чемодан. На территории парка много лестниц, широких, каменных, ведущих с одной террасы на другую, если по ним ходить каждый день вверх по несколько раз, можно согнать эту дряблость, которая образовалась в нынешний год, пока он писал четвертый том «Приключений Поля и Афанасия». Загореть, мышцы поправить. Волосы бы погуще… Ну, здесь ничего не попишешь…

Последняя фраза вышла непроизвольно, но он повторил ее с нажимом на каждое слово, просто послушать звучание непривычных слов.

— Ничего не попишешь, — вслух сказал он, накручивая бритвенные круги по щеке. — Здесь ничего не попишешь.

Острая боль внезапно полоснула кожу, на подбородке выступила капля, скользнула вниз и распустила на раковине алые лепестки. Плеснув на нее водой, Александр вышел на балкон и облокотился о парапет, подставив мокрую голову солнцу вместо фена.

Лучи на юге жгучие, не то что у него в городе, беда, если бы не местный ветер. Кажется, бриз. Вера сейчас загнала бы его обратно в номер, но Веры у него больше нет. Полное, так сказать, безверие…

— Сашка, уйди с балкона! — крикнул рядом женский голос.

Александр вздрогнул. Повернул голову и столкнулся глазами с мальчиком, который точно так же, как он, свешивался через перила на смежном балконе. На шее у мальчика висело сероватое полотенце, в руке он держал косточку от персика.

— Тезка, — сказал Александр. — Привет, сосед. Простудиться не боишься?

Сашка лег щекой на нагретые перила, улыбнулся, показав расщелину между резцами, и рукой проехался по коротким волосам.

— Высохло уже, — объяснил он.

— Панаму тогда надень, — посоветовал Александр. — Напечет макушку, будет солнечный удар.

— Дома и жарче бывает. У нас море ближе.

— Зачем же сюда было ехать? — искренне удивился Александр.

Сашка переступил к краю своего балкона, встал на цыпочки и локтем навалился на общий разделитель, при этом выражение лица у него стало таинственным.

— Да мне скоро десять, а я еще не пишу. Ну то есть изложения пишу, диктанты, а продолжения — нет. Здесь психологи, врачи, библиотека детская большая.

В доказательство своих слов он опустил руку куда-то вниз и показал книгу, взятую, видимо, в той самой библиотеке. На обложке книги были мальчик и рыжий лис, сидящие под одинокой звездой.

— А тебе никогда не хотелось продолжений? — не поверил Александр. — Капитана Немо, например? Тома Сойера?

Сашка убрал книгу и отступил на шаг назад.

— Нет. Зачем?

Александр растерялся. Он не задавался вопросом, зачем нужно продолжать чужие книги. С ним это просто случилось, как читать научился: голова создавала сюжет с любимыми героями, руки тянулись к тетради, и буквы выстраивались на белом плацу листа, как пехотное каре, готовое к бою. И атаковало неприятеля — пустое пространство, захватывало территорию словами, исправляло несправедливости и обиды и поднимало свой флаг. Так делали все его друзья, так делали его родители, и до сего дня он даже не представлял, что может быть по-другому.

— Потребность, понимаешь, такая. В мировой гармонии. В счастье для всех.

Он подумал, что мальчику не объяснить таких тонких нюансов. Возможно, ему действительно попадались такие писатели, которых не хотелось продолжать. Хотя нет, читает же он Экзюпери, у «Маленького принца» всегда много продолжений.

Сашка избавил его от раздумий, задав свой вопрос:

— А вы почему сюда?

Правдивый ответ был тяжелым. Всем остальным Александр говорил, что просто расстроен личными неприятностями и зол за испорченный любимый пиджак, но дело было совсем не в пиджаке. Пиджак был вообще ни при чем. Вряд ли ребенок поймет.

— Я, видишь ли, неудачно написал жалобу в химчистке. — Александр вспомнил эту жалобу, четыре листа в амбарной книге. — Немного эмоционально. Вот на работе и решили, что мне нужно нервы подлечить.

— Поскандалили?

— Сашка, пошли есть. — На балкон вышла женщина, увидела соседа и вежливо склонила голову: — Здравствуйте.

Сашка мгновенно просочился под ее локтем в комнату.

— Добрый день. — Александр был благодарен ей за своевременное появление. — Извините бога ради, нельзя ли мне пройти с вами до столовой? Я только дорогу запомню и больше досаждать не буду, первый раз тут.

— Пойдемте, — ответила женщина. — Мы в первый раз тоже долго искали. Заблудиться легко.

В столовой было малолюдно, основной завтрак закончился, и только металлические емкости с какао, чаем и кофе с молоком были к услугам вновь приехавших. Хлеб, впрочем, тоже был. Белый и черный. И масло на блестящем подносе. И розовая колбаса в нарезке. И даже вареные яйца и сардельки.

Они сели за покрытый красной тканью длинный стол на небольшом расстоянии друг от друга. Вроде как знакомы, но все-таки посторонние. Сашка в ожидании стакана крутился на стуле, сполз под скатерть и был изгнан родителями в туалет снова мыть руки.

— Толя, принеси еще батона, — обратилась женщина к мужу.

Лысоватый Толя разгрузил поднос с какао и послушно поплелся за хлебом. Александр незаметно наблюдал за ними. Интересно, кто из них пишет? Вряд ли он, скорее она. Энергичная, деятельная… Наверняка публицистика, что-нибудь школьное с уклоном в просвещение. Может быть, немного про авиамоделирование и научные эксперименты. Студенческие походы на байдарках. Костры, палатки, картошка, песни под гитару. Хотя не исключено, что пишет он. Тогда, скорее всего, биографии. Набил руку на Иване Грозном и викингах, перешел к двадцатому веку и великим открытиям, паровые двигатели, дирижабли, аэропланы, очки, планшеты, полярные исследования…

— Третье лето сюда приезжаем, — вдруг сказала Сашкина мать, перехватив его взгляд. — Каждый раз обещают. Все надеемся на чудо. Машинку пишущую подарили. Бумага дома ящиками стоит. Ручка есть, с золотым пером.

Александр опустил обратно поднятый ко рту стакан. Женщина не ждала ответа, ей просто нужно было выговориться.

— Он не глупый, учится хорошо, дома четыре шкафа книг, во все библиотеки записан, читает много. И — не пишет. Врачи говорят, какой-то блок.

— Некоторые поздно начинают. — Слабое утешение, но лучше, чем молчать истуканом. — Умберто Эко, Пруст…

— Это их публиковать стали поздно, — ответила женщина. — А писать они начинали раньше. Стихи девушкам, рассказы, пьесы… Чем дальше, тем больше я боюсь, что когда мы добьемся своего, он с этим не справится или не сможет контролировать.

Александр про себя крякнул.

— Это и взрослым трудно дается. Может быть, проще оставить как есть?

— У вас есть дети?

— Нет.

— Тогда вы вряд ли поймете. — Она глотнула свое какао, словно то было спиртным напитком. — Знаете, в этот раз мы на электричество согласились. Как последнее средство.

— Это же больно.

— Я знаю. Некоторым, говорят, помогло, блок этот разрушить. Писать начали. Мало, серенько, скучно, подражательно, но все-таки безопасно. «Красного цветка» не породят.

Сашка вернулся, ничего не знающий о нависшей над ним угрозе, Толя тоже принес нарезанный батон, и за столом наступила пауза.

— Какой еще «красный цветок»? — подозрительно спросил Сашка, уловивший только последние слова. — Который в «Маугли» был? Огонь?

Родители Сашки переглянулись.

— Просто такая легенда, — пояснил Александр, чтобы компенсировать промах его матери. — Когда писатель создает свой главный труд, когда вкладывает в него всего себя, все доступное ему вдохновенье, весь опыт, всю свою изнанку до донышка — над его творением распускается цветок. Красная роза.

Сашка приоткрыл рот, отложив в сторону схваченный кусок булки.

— И он цветет до тех пор, пока созданное мастером не отзовется в чьей-то душе стихией живого отклика, породив понимание и проникновение в замысел. Когда кто-то со всей полнотой вчувствуется в автора, услышит, как он дышит, — цветок поблекнет, передавая свои краски читателю. Так автор поймет, что у него навсегда есть теперь лучший собеседник, собрат.

— И как его потом найти, этого собрата? Может, он в Аргентине книжку прочтет, — не удержался Сашка. — Он что, поймет, что это «его» писатель?

— Говорят, желание разыскать автора и все с ним обсудить будет непреодолимо. Как зов крови, как поиск разума во вселенной, огромная и неконтролируемая потребность, которую нужно удовлетворить, чтобы найти покой. Когда автор поговорит с ним или прочтет его письмо — цветок возле текста вновь обретет свежесть и прежние яркие краски. Только цвести теперь будет уже для двоих.

— А я могу… — подумав, вдруг начал Сашка.

— Нет! — дружным хором прервали его фразу родители, и отец Сашки метнул в непрошеного рассказчика огненный взгляд. — Тебе сказали, что это просто легенда. Красивая сказка. В наше время существует наука, она все объясняет иначе. «Красный цветок» — просто название, упрощенный способ говорить об уникальном физическом явлении, имеющем корни в каком-то ином пространстве или в неизвестном измерении нашего.

Александр пригляделся к нему — нет, не биографии пишет, науку популяризирует. Для детей и юношества. Продолжал, небось, фантастов, Беляева, Грина, «Аэлиту» Толстого тоже, вот и нашел свою нишу.

— …Накопившийся потенциал порождает своего рода прокол в пространстве, и когда он вторгается туда, оттуда в наш мир встречно выступает эта «роза», источник энергии огромной мощности. Принцип похож на шахматные часы, одну кнопку вдавил — вторая выскочила. Огромная мощность у него в прямом смысле слова, можно космический корабль снарядить в другую галактику. На некоторых приборах он действительно похож на розу. А вот воронку этот цветочек оставляет после себя размером с Луну, если его нечаянно тронуть или сдвинуть с места. Читал про Тунгусский метеорит? Использовать этот вид энергии люди пока не научились, предсказать, кто и когда создаст новый красный цветок, — невозможно, разрядить его очень и очень сложно. Поэтому всех и приучают писать с детства, чем раньше, тем лучше. Для этого всеобщую безграмотность победили, кружки для юных открываем, развиваем литературное наставничество и соавторство — все это снижает риск до приемлемой нормы. И чтение в школах обязательный предмет, мы сейчас самая читающая страна в мире. Разделенный на множество потребителей потенциал не опасен.

Сашка посмотрел на Александра, тот утвердительно кивнул — отец прав. С физикой разговор стал ребенку неинтересен, он развернул книгу, нашел там закладку — сплющенную обертку от шоколадной конфеты «Красный мак» — и погрузился в чтение. Александр поднялся — приближалось назначенное ему время приема у главного врача, нехорошо будет опаздывать с первого дня. Когда он уходил от стола, Сашка не обернулся.

Женщина-врач была молодой, но выглядела старше, в основном из-за усталости, отражавшейся у нее на лице. Она сделала ему знак присесть и продолжала что-то писать. Наверное, тетрадь на столе была чьей-то карточкой, толстой, проклеенной на корешке розовым коленкором с двумя поперечными синими полосами. Александр посочувствовал неизвестному пациенту — эк его прихватило, раз столько страниц заполнено.

— Я вас слушаю, — неожиданно сказала врач, не поднимая головы. — На что жалуетесь?

— Да вроде бы ни на что, — честно отозвался он. — Нервы приехал подлечить.

— У невролога в поликлинике наблюдаетесь? На учете в ПНД стоите?

— Нет.

Врач подняла глаза, казавшиеся огромными из-за увеличительных стекол очков.

— Ранее где-то обследовались?

— Не успел. Не знал, что пора.

Женщина сняла очки, положила рядом с собой и развернула кресло к нему. Кресло было желтым и мягким, с невысокой спинкой, сидеть в нем казалось неудобным. Сейчас Александр решил, что она не устала, а чем-то сильно расстроена.

— У вас в направлении написано слово «cito», — сказала она. — Цитовые пациенты к нам поступают только в одном случае. Знаете, в каком?

Александр дернул плечом — догадался по контексту.

— Рассказывайте, как проявилось, что почувствовали, — велела врач. — Только честно. Иначе помочь вам не сможем.

— Три дня назад, — Александр тоскливо посмотрел на забранное решеткой окно, как в милицейском отделении, — я сдал пиджак в химчистку. Мне его испортили. Любимый пиджак, хорошо сидел, мне вообще трудно вещи подбирать, я довольно сильно поправился в последнее время…

— Ближе к делу, — остановила его женщина.

— Не знаю, что на меня нашло, я вообще-то не скандалист, но накатило, я потребовал жалобную книгу и написал четыре страницы.

— Какого формата?

— А-четыре. С двух сторон.

— Сколько времени потратили?

— Да немного.

— Точнее?

— Полчаса, наверное. Я не помню.

— Жалоба у вас на руках? С собой привезли?

— Нет. Сотрудник химчистки вырвал эти страницы. Объяснил тем, что не хотел портить репутацию учреждения, чувствовал себя виноватым, ну и так далее.

— Он их вернул по требованию?

— Нет. Поклялся, что уничтожил. Обычная бытовая история.

Врач опять надела очки, глаза превратились в окуляры. «Чтобы лучше тебя видеть, Красная Шапочка…»

— Настолько бытовая, что ваш главный редактор запретил вам работать и отправил с пометкой «срочно» к нам, — кивнула она. — Нет, мой дорогой пациент, история ваша не бытовая. Что вы писали до жалобы?

— Четвертую книгу цикла про…

— Неважно, мне достаточно, что она четвертая. Это многое объясняет. Вас издают?

— Да.

— Отзывы пишут? Встречи с читателями проводите?

— Регулярно. И пишут мешками.

— Премировались?

— Мой цикл на хорошем счету, и в планах на следующий квартал пятую книгу поставили.

— Какой объем вы ежедневно пишете?

— Три листа машинописных.

— Четыре листа бывает? Пять?

— Нет, у меня такая норма по графику. Я укладываюсь в редакционные сроки.

— Едите при этом? Телевизор работает? По телефону звоните?

— Частенько.

— Спите хорошо потом? Бессонницы не бывает? Ярко окрашенных снов на тему написанного? Эпизоды с героями не проигрываются при пробуждении? Диалоги?

— Нет, никогда не было, и сплю я хорошо. Спал.

— Сон нарушился после жалобы?

— Да, примерно в это время. Как вы угадали?

Врач подвинула к себе толстую тетрадь и раскрыла ее в середине, где была оставлена закладка, выступающая краем из обреза, как дразнящийся язык.

— Здесь указано, что жалобу вы составляли не полчаса. Вы написали ее за три минуты. Четыре человека были свидетелями — директор химчистки, приемщики и уборщица, которая пришла заменить коврик у двери. Я хочу, чтобы вы осознали этот факт — три минуты на четыре листа с двух сторон. Человек физически способен заполнить знаками такую поверхность за указанное время? Даже если пишет одно и то же слово?

Александр облизал пересохшие губы.

— Нет. Они, наверное, ошиблись.

— Все четверо?

Только сейчас до Александра дошло, что толстая тетрадь с розовым переплетом является его собственной карточкой. Этот факт был поразительнее четверых свидетелей. Почему она такая объемная? Он ведь почти не болел, не считая пары-тройки ангин.

— Давайте так, Александр… — врач заглянула на обложку тетради, — Дмитриевич, мы вас еще понаблюдаем, прежде чем назначать лечение, но и вы должны нам помочь. Здесь очень важно не пропустить момент. Поэтому следите за собой сами, сообщайте обо всех странностях, которые будете замечать, особенно если они связаны со временем. Слишком медленно идет, слишком быстро, непонятно куда пропал час, и так далее. Писать я вам категорически запрещаю, пока вы здесь. Вы меня поняли? В любом виде — на машинке, ручкой, карандашом, пальцем на песке — не имеет значения. Если поймете, что желание становится непреодолимым и навязчивым, срочно обращайтесь за помощью. Звоните лично мне, номер я вам напишу. Вы человек взрослый и понимаете, что это не игрушки.

— Когда вы так говорите, я себя чувствую какой-то бомбой.

— Вы и есть бомба, Александр Дмитриевич, — без улыбки ответила врач. — Замедленного действия. Наша задача — разрядить вас безопасно. Разминировать, если вам такой термин больше нравится. Сами вы с этим не справитесь, так что давайте сотрудничать. Договорились?

Кроме как кивнуть, Александру ничего не оставалось. Он получил листок с расписанием специалистов, которых должен был посетить, потоптался на пороге и вышел.

Лечебный корпус стоял возле ступенчатого бассейна с непонятной фигурой в виде прямоугольника с круглыми отверстиями, напоминавшими о сыре. Вода в бассейне была зеленоватой. Он лег на теплый край широкого парапета животом и опустил руку в воду. Пальцы стали короткими и кривыми, со дна поднялся ил и медленно закружился, оседая. В отражении воды он заметил движение, убрал руку и дал поверхности успокоиться, чтобы разглядеть людей, которые шли в лечебный корпус на прием — Сашкины родители и сам Сашка, в смешной зеленой панаме и с книжкой под мышкой. Надо же, как у них по-разному. Здравница всесоюзная… Всех лечат.

— Спите? — раздался рядом Сашкин голос.

Александр обернулся.

— Нет, отдыхаю просто.

Сашка уселся на парапет, положив между собой и собеседником книгу. Закладка торчала среди листов серебристым краем. Мальчишка качнул расцарапанной коленкой и стукнул пяткой в бетонный блок ограждения. Он никуда не торопился.

— Родители искать не будут? — забеспокоился Александр. — У вас же прием.

— Меня уже отпустили, — снисходительно ответил Сашка. — Мама с папой там остались.

Зеленоватая гладь бассейна показалась Александру трясиной болота, которая его затягивает. Они прошли по той стороне не больше минуты назад… Он опять отключился? Или просто задремал на жаре, убаюканный илистыми узорами?

— Что сказал врач?

— Ничего. Посмотрела, заставила написать предложение и велела подождать за дверью. Они там на лечение договариваются, процедуры какие-то завтра начнут.

Александр сел, Сашка отодвинул книгу в сторону, чтобы она не свалилась в воду, и подвинулся сам.

— Уже завтра?

— Врач сказала, что тянуть не стоит. Вряд ли за сутки что-то изменится. Утром пойдем.

Александр догадался, что мальчика никто не посвятил в суть процедур. Он не понимает, о чем речь. Процедуры для него — это что-то вроде массажа или облучения кварцевой лампой, безболезненные, простые. Он никогда не слышал о лечении электричеством. О том, что после него люди становятся тихими и вялыми, с трудом вспоминают имена, плохо ориентируются в пространстве и событиях, и даже припадки потом у некоторых случаются наподобие эпилептических.

Александр вытер мокрые руки о брюки, взял книгу, развернул ее на странице с закладкой и положил Сашке на колени.

— Тебе нравится Маленький принц?

— Нравится.

— Он хороший человек?

— Хороший.

— Почему же тебя не тянет написать о нем какой-нибудь кусочек? Например, про его розу. Просто так, чтобы лучше узнать, рассмотреть, познакомиться поближе? Чтобы они побольше поговорили?

— Не хочу.

— Да почему?

Сашка поднял на него глаза, светло-карие, с темным ободком вокруг радужки.

— Когда я читаю, я как кино смотрю, — объяснил он. — Как будто они с той стороны экрана, а я с этой. Им все равно, кто про них читает, я или другой, они там останутся. И продолжения тоже сколько ни пиши, они про тебя не узнают. Ты про них знаешь, а они про тебя нет. Они как бы чужие все равно, только притворяются твоими.

С такой трактовкой Александр столкнулся впервые. Ему нравилось в продолжениях быть на равных с прославленным автором, заставлять его героев двигаться и разговаривать по своему желанию и настроению. Никогда он не считал это подделкой. Правда, и чужие герои у него выходили совсем живыми, очень похожими на оригинал, это отмечали все, хвалили, а некоторые из его продолжений даже печатали в газете на конкурсах, вот как раз в Сашкином возрасте.

— Мне думается, все дело в том, что ты не пробовал ни разу. Говоришь о том, чего не знаешь. Тебе надо попробовать. Как лекарство. Через «не хочу» и через «не могу».

Сашка молчал, глядя своими янтарными глазами куда-то сквозь собеседника. Александр понимал, что аргументы звучат неубедительно. Дело ведь не в том, чтобы написать кусок с известными именами, дело в том, что у него нет желания. А оно не появится, если стоять над ним с ремнем или вытрясти за шиворот пару корявых строчек.

— Я тоже пишу через силу, — неожиданно для себя признался он мальчику. — Потому что есть такое слово «надо». Людям надо что-то читать в часы досуга, детям надо кого-то продолжать. Мне надо что-то кушать. Такая работа. Кто не работает, тот не ест.

— А потом нервы лечите? — проницательно вставил Сашка.

— И это тоже. — Александр сам не знал, зачем это сказал, не врать же ребенку, которого завтра будут бить разрядами тока в мозг. — Профессиональное заболевание.

— Почему вы не пишете по-настоящему?

— Я пишу по-настоящему. Для меня это настоящее, я по-другому не умею.

— Неправда, — отклонил его возражение Сашка. — Когда долго пишете через «не могу», потом случается жалоба в химчистке, от которой все на ушах стоят, а приемщик вообще уволился и уехал на Эльбрус.

Александр осекся.

— Откуда ты знаешь? — слабым голосом спросил он.

— Врач родителям рассказала. В качестве примера спонтанного проявления подавленных возможностей и их бесконтрольного использования.

— Это ее слова?

— Да. Я подслушивал у двери, а потом пошел вас искать.

— Зачем?

— Попросить написать по-настоящему.

— Я, видишь ли… — Александр замолчал, потом собрался с мыслями. — Чтобы писать по-настоящему, нужно много разных факторов… учесть… иметь… себя всего наизнанку вывернуть, свои мысли людям показать, всю свою внутренность. А это тоже палка о двух концах. Не всегда такое нравится. И тебе, и людям может не понравиться. Больно будет. И кому это нужно — самый главный вопрос. Писатель пишет для читателей. Это непременное условие. Кто-то должен это прочесть. А если никого не найдется?

— Я прочту, — просто сказал Сашка.

Стрекоза, носившаяся над бассейном, неожиданно приземлилась на книгу, и они оба, затаив дыхание, следили за ее слюдяными крыльями. Казалось, стрекоза наблюдает за ними, потому что она поворачивалась всем телом то к одному, то к другому, и когда ей наскучила тишина, она улетела в сторону ворот. Александр проводил ее глазами.

— Спасибо, — сказал он Сашке. — Мне запретили писать некоторое время. Может быть, когда-нибудь потом. Попозже.

— Боитесь?

— Не хочу.

Сашка встал, забрал у него книгу и медленно побрел в направлении их корпуса. Белая бетонная громадина стояла на пригорке и была видна с любой точки на территории санатория, идти до нее было прилично. Сашкина закладка выпорхнула из страниц книги и как стрекоза закружилась в воздухе, падая вниз.

Море оставило Александра равнодушным, вода и вода, просто много воды. Чистой, прозрачной, соленой. Буйки похожи на водолазов, всплывших с глубины. Почему все так рвутся сюда? Насыпали бы в ванну соли и лежали бы в трусах, то же самое.

Он был зол на себя, глупо было заводить разговор с ребенком на такую сложную тему, он же не психолог. Поумнее него люди бились, и ничего, а он захотел двумя фразами дело поправить. Наверняка родители уже все перепробовали от и до, к третьему-то приезду. Можно было бы словами помочь — давно помогли бы.

Но одно-то они не пробовали, услышал он собственные мысли внутри головы. Эти все книги — они действительно писались для других людей. В другое время. А если бы мальчик прочел написанное лично для него? То, что никто, кроме него, не видел и не увидит? Стекло растаяло бы? Захотел бы продолжить сам?

Идея показалась заслуживающей внимания. Попробовать предложить ее врачу? Ему ничего не стоит набросать страницу-другую с симпатичными героями, парочкой диалогов и ярким местом действия. Сделать героем мальчишку, похожего на Сашку. Чтобы как друг или брат. Поставить его в сложные условия и остановиться. Если в Сашке развито чувство справедливости, должен будет помочь. Если никто, кроме него, не может.

Александр вылез на бетонный волнорез, вытряс воду из ушей и отжал волосы. Да, можно попробовать. Сейчас подсохнет и пойдет. Это лучше, чем электрический стул, или что там используется в таких случаях. Вреда точно не принесет, а пользу — может. Если уж не сработает, тогда другое дело. Она должна согласиться.

Волнорез был полон мелкой гальки и ракушек, нанесенных сюда не то детьми, не то водой. Он подгреб горстью кучку белых камушков и сложил из них круг. Потом забрал несколько штук так, чтобы получилась буква «С». Солнце придавало камням резкие тени, выходило красиво. Он добавил букву «а», потом выложил «ш», усмехнулся — для любого наблюдателя он пишет свое имя, самое простое действие для свободных рук. Буква «к» ровненько легла рядом с «ш», а на последнюю камней не хватило, вставать не хотелось, и он просто намочил руку в лужице воды, скопившейся в трещине бетона, и вывел недостающее пальцем.

— Мужчина, вы оглохли? — проорал кто-то сзади. — Немедленно уйдите с волнореза!

Александр повернул голову — спасатель стоял за решеткой у выхода к воде и отчаянно махал ему руками. Море покрылось огромными бурунами, ветер из слабого дуновения превратился в штормовой, узкая полоска гальки санаторного пляжа огородилась со стороны спусков железными заборами — волны бились в стену, как умирающие киты о берег, и запросто могли размозжить голову тому, кто окажется у них на пути. Через волнорез перекатился мутный холодный вал, оживив сухие водоросли. От камушков не осталось и следа, да и от тени тоже. Солнце ушло.

Александр поспешно добежал до лестницы, вернулся к лежакам, натянул рубашку и брюки. Кроме него под навесом не было уже ни души, брызги с той стороны парапета взлетали вверх, выстреливая как салюты. Часы он с собой не брал, спросить о времени было некого. До санатория он дошел быстрым шагом, опасаясь дождя, задержался глазами на вывеске: «Дом творчества». Захочет ли она его слушать? Не скажет, что это не его дело? Он ребенку не родственник, по образованию не врач, просто случайный сосед. Да еще и сам больной.

«Боитесь?»

— Не боюсь, — огрызнулся Александр.

Но врача в кабинете не оказалось, дверь была закрыта. Уборщица возила тряпкой по каменным плитам коридора и на его вопрос неохотно пояснила:

— До шести принимают. Завтра приходите.

Квадратные часы на стене показывали половину седьмого вечера. Александр сел в зеленое кресло под чеканкой с хвостатой русалкой, сжал пульсирующие виски руками. Как это произошло? Он заснул на волнорезе, получил солнечный удар и отключился? Или такие провалы в памяти показатель того, что у него серьезное заболевание? Рак мозга? Инсульт незамеченный? Деменция? Рассеянный склероз? Что там еще бывает? А ведь врач просила следить именно за временем. Получается, она знает, что с ним, только говорить не хочет? Боится испугать? Поэтому карточка такая толстая… Может быть, ему жить осталось всего ничего? Из-за этого писать не разрешили? Чтобы не ускорять процесс? А если писать, сколько он протянет?

Во рту появился противный привкус картона. Александр не думал о смерти, хотя в его возрасте некоторые уже начинают ее бояться. «Земную жизнь пройдя до середины…» Ну, может, не совсем до середины, но где-то рядом… А он просто старался не думать. И вот, значит, она уже совсем близко, можно сказать, в затылок дышит, скоро по плечу похлопает. Что от него останется?

— Четвертый том Поля и Афанасия, и наброски пятого, — ответил он сам себе. — И ничего больше.

Уборщица уже была рядом, Александр заставил себя встать.

— Извините, где здесь телефон?

— А там, — она мотнула головой себе за спину. — На стенке под лестницей.

Он пересек мытый холл, прыгая по сухим квадратам, как шахматная фигура, добрался до стеклянного полушария с аппаратом и снял трубку. Номер врача он запомнил, тут они были местными и короткими, из трех цифр. Слушал вращение диска, а потом и гудки с бьющимся сердцем, пока женский голос не отозвался:

— Слушаю.

— Это я, — сказал он и, запоздало вспомнив, что «я бывают разные», поправился: — Александр, который написал жалобу в химчистке. Был утром у вас на приеме. Перед мальчиком с родителями.

— Да, я вас помню, — напряженно ответил голос. — Что случилось?

Сбиваясь и волнуясь, Александр изложил ей свой план, плевать, что коряво, у него, может быть, вообще только сегодняшняя ночь есть. Она должна понять его.

— Это абсолютно исключено, — довольно резко перебила врач, не дослушав его аргументы. — Немедленно подойдите к дежурному администратору. Где вы сейчас находитесь?

— Какая разница? — вспылил Александр. — Речь же не обо мне.

— Нет, именно о вас, Александр Дмитриевич. Откуда вы звоните?

— Не скажу, — ляпнул он. — Какое это имеет значение? Я знаю, что болен. Вы тоже это знаете. Я хочу помочь ребенку. Если это будет последним, что я сделаю в жизни, пусть будет.

— Для начала постарайтесь успокоиться.

— Да я спокоен! — заорал он в трубку. — Как мамонт спокоен! Почему вы весь разговор сводите ко мне? Я непонятно выражаюсь? Речь идет о мальчике. Вы врач или кто?

— Я врач, — устало ответила женщина. — И это не телефонный разговор. Поэтому подойдите к дежурному администратору, не заставляйте искать вас.

— Зачем меня искать?

— Затем, Александр Дмитриевич, что вы используете формальный предлог, чтобы получить возможность писать. Это то, о чем я говорила. Неконтролируемое желание. Вам нужна помощь специалиста. Прямо сейчас. Если вы не отдаете себе отчет в своих действиях, мы обязаны оказать ее без вашего согласия.

Александр задохнулся. Такого поворота он не ожидал, от возмущения голосовые связки свернулись в узлы и не хотели издавать ни звука, поэтому он, не прощаясь, швырнул трубку на рычаг и отступил от аппарата, словно тот был опасным зверем. Уборщица продолжала равнодушно возить шваброй по полу, стоя к нему спиной.

На улице он свернул от лечебного корпуса в самую темную аллею и несся по ней, пока не наткнулся на нарисованные мелом классики. Он машинально попрыгал на размеченном асфальте, осознав вдруг, что ветер утих и небо очистилось и порозовело. Правда, ненадолго — южная темнота наступала стремительно.

От классиков он направился дальше, туда, где аллея переходила в лестницу. Конец ступеней терялся где-то в вышине холма среди зеленых крон. Александр в нерешительности остановился. Хотел бегать вверх по лестницам — вот хороший шанс начать. Хотя на кой черт это теперь?

Несколько пролетов он взял на одном упрямстве, но потом пришлось сбавить скорость. Пожалуй, такую высоту он разве что к концу отпуска сумеет одолеть без одышки, и то если каждый день тренироваться. А все сидячая профессия.

В середине лестницы была широкая площадка, вбок от нее уходили поросшие травой каменные плиты. Александр свернул и очень скоро вышел к незнакомому месту — несколько пустых бетонных бассейнов террасой нависали друг над другом, разделяясь какими-то полукруглыми башнями. Воды в бассейнах не было, облицовка тоже давно отвалилась. Он поискал глазами путь наверх и нашел — полуразрушенные ступени. Очень странно. Все бассейны санатория, которые встречались ему до этого, стояли чистенькими и полными воды.

Башни оказались декоративными, передней стены у них не было, и в получившихся нишах стояли скамейки. Отсюда открывался отличный вид — площадка явно планировалась обзорной. Нижние корпуса тонули в густых деревьях, а жилая высотка находилась за спиной и в поле зрения здесь не попадала. Александр сел на обломок скамьи и подтянул к себе колено, чтобы уткнуть в него подбородок.

Почему он не сдержался? Разве так ведет себя зрелая личность? Надо было спокойно и уверенно изложить свою идею, может быть даже немного небрежно, а он все испортил. Нахамил, сбежал, вел себя как подросток. Как теперь исправить ситуацию? Поговорить с Сашкиными родителями? А они ему поверят? Три года великие писатели вместе с врачами не могли мальчишку расшевелить, а тут какой-то сосед по номеру возьмет и снимет блок парой своих абзацев? Ну, допустим, только допустим, они поверят на слово, что метод может сработать, а почему именно он? Хорошо, если они его книги читали и им нравилось, а если нет? Если они из тех, кто присылает гневные рецензии на «серую убогую отсебятину, недостойную находиться даже в списке внеклассного чтения»? Или вообще терпеть не могут легкий жанр и бездумные развлечения? Или конкретно его книги?

Имелся бы у него в активе хоть один признанный шедевр или просто серьезная работа, можно было бы лезть на роль пророка в своем отечестве, а так… Эти Поль и Афанасий, в сущности, беллетристика: два балбеса-второгодника случайно оказались на космическом корабле, пляжное чтение на один раз. До них были амазонки, до этого пингвины говорящие. А еще до этого он продолжал чужое. Как это получилось? Он ведь в школе лучше всех писал сочинения по Толстому и Достоевскому, всегда казалось, что впереди целая жизнь, он все успеет. И шедевр, и серьезную литературу. А не создал даже пары абзацев, с которыми можно пойти к убитым горем Сашкиным родителям. Не с продолжением Тома Сойера же идти.

— Значит, надо создать сейчас, — сказал он себе. — Здесь и сейчас.

Он вскочил со скамейки, раздумывая над тем, где в такое время можно достать бумагу и ручку. Ручку выпросит у портье, они постоянно разгадывают кроссворды, и ручка у них лежит на столе, а вот с бумагой труднее. На всей территории санатория почему-то нет ни одного отдела или ларька с канцелярией. И он не привез с собой даже тетрадки, собирался ведь отдыхать. Пойти на набережную? Магазины уже закрыты, только кафе и рестораны работают, да и на воротах могут остановить, особенно если распоряжение врача получили. К администратору, наверное, тоже лучше не соваться. Постучаться к кому-нибудь в номер и сослаться на срочность, сказать — для письма?

Мысль показалась стоящей. Он сбежал по лестнице вниз к первому попавшемуся корпусу, который стоял по пути. Дом был на высоком цоколе, веранду огораживали колонны. Он дернул дверь, но та не открылась. Внутри звучала музыка, кто-то громко смеялся, его стук за двойными окнами просто не слышали. Ниже по дорожке находился длинный деревянный корпус, напоминавший южные дачи своими жалюзи и частыми переплетами стекол, там был свет и туда он заколотил с особенной настойчивостью. Окно распахнулось, мужская фигура нависла над ним, с хрустом откусив яблоко.

— В чем дело?

— Извините, — сказал Александр, отступая на шаг назад. — Мне нужен лист бумаги, так получилось. Очень срочно.

Мужчина понимающе хохотнул, удалился от окна, прошло несколько минут, и он появился снова.

— Вот, держи. И не стучи больше, у меня жена спит.

Александру в руки упал моток туалетной бумаги, серой, рыхлой, абсолютно непригодной для того, что он задумал.

— Вы меня не так поняли…

Но окно уже закрылось, свет погас. Александр почувствовал, как в нем закипает бешенство. Отшвырнув подарок, он лягнул стенку ногой и обошел дом кругом. Дальше аллея вела в цивилизованные места парка, дома там были каменными, с небольшими ажурными балкончиками. На одном из них он заметил пожилую даму. Дама смотрела прямо на него, скрестив руки на палке и положив на нее подбородок.

— Простите, — начал было Александр, но появившаяся внезапно на балконе девушка помогла старухе подняться и увела ее в комнату, скользнув по нему равнодушным взглядом.

Он топнул ногой. Где еще в санатории может быть бумага, пригодная для письма? Неужели он хочет чего-то неестественного? Это дом творчества писателей или интернат для умственно отсталых? Какой-то паршивый клочок бумаги!

Издалека донеслась музыка, там с участием ведущего происходило что-то веселое, слышались голоса и аплодисменты. Эстрада! По расписанию, которое он видел при регистрации, каждый день проходит вечерняя программа с танцами. Мог кто-то прийти туда с блокнотом? Говорят, некоторые писатели с ними не расстаются, даже нарочно носят с собой для мгновенных зарисовок.

Александр решительно пошел на звук, а скоро и свет указал нужное направление — эстраду освещала гирлянда разноцветных ламп на проводе. Площадка перед эстрадой была танцевальной, несколько пар там двигались в модном парном твисте, но это была молодежь, не обремененная лишними вещами. Пожилые люди сидели на длинной скамейке за ограждением площадки, покачивая в такт музыке головами.

Он прошелся вдоль забора, жадно рассматривая оставленные вещи. Как нарочно, на скамейке лежала только верхняя одежда, взятая танцорами на случай вечернего похолодания. Идея изначально была бредовой. Кому придет в голову брать с собой на танцы бумагу?

Когда он был близок к отчаянию, одна из брошенных кофт откинулась с порывом ветра и явила его взору коричневую тетрадь в дерматиновом переплете. Даже с того места, где он стоял, определялись девяносто шесть листов, не сорок восемь. Углы обложки свернулись, а внутренность была пухлой от исписанных страниц. Александр схватил ее за угол, вытащил на свою сторону решетки и развернул. В глаза бросились столбцы слов, в которых он опознал стихи. Видимо, после танцев планировался час поэзии. Почерк был женским, с завитушками и смешными цветочками в углах. Чистых листов было много. Он поискал скрепку в середине, чтобы выдернуть двойной лист. Он же не вор, вся тетрадь ему не нужна, он напишет короткий рассказ.

— Александр Дмитриевич, остановитесь, — услышал он гневный оклик.

Врач смотрела на него с той стороны решетки сердитым взглядом. Халата на ней не было, но очки оставались все теми же строгими увеличительными окулярами. Что она здесь делает, на танцах? Ах да, эстрада проходная, примыкает к зданию администрации, туда сносят аппаратуру на ночь.

— Сейчас же положите тетрадь на место, — мягко сказала она. — Это чужая вещь, вам она не принадлежит.

— Я отдам, — пробормотал Александр. — Я не собирался ее красть.

— Вот и хорошо, тогда дайте ее сюда, — повторила врач. — Немедленно.

Она протянула руку и сделала несколько шагов к нему с этой протянутой рукой. Александр инстинктивно попятился от решетки назад, спрятав свою добычу за спину. В глазах врача появилось странное выражение.

— Вы понимаете, как выглядите со стороны? — спросила она.

— Понимаю.

— Будете и дальше утверждать, что вам не нужна помощь?

Александр не придумал ответ, потому что увидел, как от здания администрации отделились две фигуры, явно мужские и явно в лучшей форме, чем он сам. Выяснять их намерения он не собирался, поэтому сделал еще один шаг назад, развернулся и побежал по аллее туда, откуда пришел. На половине дороги он нырнул в кусты, срезал кусок парка и выскочил к беседке, предназначенной для шашлыков. Посреди каменного круга жертвенным камнем стоял большой мангал. Александр присел за ним так, чтобы случайные преследователи не увидели его с дорожки. Не станут же они прочесывать территорию санатория с фонариками и собаками. А без света его тут никто не найдет.

Ситуация сейчас казалась ему дикой и фантастической. Он украл, его преследуют, просто какой-то его собственный том приключений. Только вот в книгах это весело и захватывающе, а в жизни неловко и почему-то стыдно. И ногу вдобавок подвернул.

Тетрадь лежала у него в ладони, толстая, мягкая, теплая. Он погладил ее обложку пальцами. Отступать теперь поздно, половина сделана, нужна только авторучка. Как жаль, что в тетрадь ничего такого не вложено, есть такие ручки с держателем на колпачке, их насаживают на страницу, и они служат потом закладкой. Но это было бы слишком большой удачей.

Он прислушался. В окрестностях беседки было тихо, ничьи шаги не ломали ветки в траве, никто его не звал. Окружным путем вдоль забора Александр подошел к черному входу в свой корпус и осторожно подергал дверь. Она вывела бы его к портье в тыл, но замок был закрыт наглухо.

Он сунул тетрадь под рубашку и спустил ее край под гашник брюк. Сейчас собственная полнота была ему на руку, бумагу вдавило в ткань основательно, можно не бояться, что выпадет. После этого он вошел в холл, размахивая пустыми руками. Никто не вскочил с дивана ему навстречу, никто его не караулил, портье почти равнодушно подняла голову.

— Триста семнадцатый, пожалуйста, — сказал Александр.

Женщина отошла к стойке с ключами, и пока она искала номер, Александр просунул руку в окно и схватил ручку, лежавшую поверх газеты. По-хорошему, нужно было удирать, но это могло показаться подозрительным. Приняв деревянный брусок с подвешенным ключом, он направился к лестнице. Оттуда было видно, как женщина ищет авторучку. Дождавшись, пока она нырнет под стол, Александр поспешно пересек холл в обратную сторону и выскочил на улицу в поисках спокойного места. В парке уже зажглись фонари, один из них светил в старую пропускную будку. Будка когда-то охраняла въезд на территорию санатория со стороны города, но сейчас не использовалась — шлагбаум закрыт и заржавел от бездействия.

Александр втиснулся в серый домик, уселся на пол, вытащил и разгладил тетрадь — света достаточно, колени поработают столом. С Сашкиными родителями он поговорит утром, перед тем как они пойдут на процедуры. Перехватит за завтраком, подсядет к ним и заставит себя выслушать.

Тетрадь он перевернул, открыл с конца, как если бы тот был началом, машинально попробовал ручку на собственной ладони. Паста давала хороший черный след, стержень был практически полным, а пустых листов в тетради имелось достаточно.

Должно хватить.

Рассветный отблеск вытеснил со страниц желтый фонарный свет, розовые лучи высветили точку, которую он поставил. Она пришлась на вторую обложку: владелица тетради не использовала листы с двух сторон, и он исписал оборотные стороны стихов и желтый форзац дерматинового листа тоже.

Перечитывать написанное не стал, и так знал, что это настоящее. По вложенным усилиям, по той безоглядности, с которой породил эту историю, по тому, что считал ее своей последней книгой, и еще потому, что писал ее для ребенка, который чувствует любую фальшь. В тексте все было правдой, от первого слова до последнего, все нитки для этого ковра он выдернул из себя, за каждую мог поручиться. Теперь он хотел только пить и вытянуться в горизонтальное положение. В будке этого сделать было нельзя. Он со стоном сполз на бок и на локте подтянулся к выходу — кровообращение в ногах восстанавливалось болезненно. Удивило его только, что фонари горели по-прежнему. Почему они горят, если рассвет наступил? Но небо оказалось все еще непроглядно черным, и даже звезд видно не было. Ветер раскачивал деревья, с которых сыпались отжившие листья и ветки, изредка взлетали ночные птицы с неприятным криком, мелькала мошкара у светящихся шаров.

Он поднялся, сжимая тетрадь в руке. Плевать на погоду и природу. Тетрадь он отдаст только Сашке. Хорошо бы еще переодеться и умыться, но в номер нельзя и спать ему нельзя. Если закроет глаза, время опять устроит свою чехарду у него в голове, и он опоздает. Кофе бы где-нибудь достать. Хотя какой, к чертям, кофе? Пару кубиков адреналина бы…

Эта мысль заставила вспомнить о враче. Александр поморщился от стыда. Потом. Когда поговорит с Сашкой и его родителями. Все равно придется являться на поклон и извиняться. Лучше об этом сейчас не думать.

Портье почему-то не было на месте, лифт тоже не работал, и на свой третий этаж Александр поднялся по лестнице. Овальное зеркало в гипсовой раме, намекающей на барокко, отразило его в полный рост, грязного, мятого, небритого, но он постарался не слишком обращать на это внимание.

Ковровая дорожка позволяла ступать беззвучно, коридор в сонной тишине казался туманным лабиринтом. Даже не верилось, что он заселился только утром, кажется, год прошел. Почему все так субъективно?

Он постучал в соседнюю с его номером дверь. Никто не ответил. Тогда он нажал ручку и вошел без приглашения. Номер был пуст. Той пустотой, которая не предполагает прятки или временное отсутствие, а отъездной и нежилой. Ошибся этажом?

Александр вернулся назад и посмотрел на дверную бирку — нет, все правильно. Переселились в другой корпус? Попросили другую комнату? Все равно хоть какие-то следы должны были остаться, мусорное ведро не стояло бы пустым. В ванной не может не быть использованных полотенец, их меняют только утром, уборка номеров проводится до десяти часов.

Но на вешалке в ванной вместо полотенец одиноко висел пластмассовый ковшик.

Он прошел в комнату и сел на кровать. Такая же, как у него. И гобеленовое покрывало тоже. И плед. Александр навалился плечом на подушку, поджав больную ногу. Несмотря на физическую вялость, мозг продолжал строить версии. Должно быть какое-то логическое объяснение тому, что номер пуст. Администрация переселила их поближе к лечебному корпусу, чтобы далеко не ходить на процедуры? Или врач предупредила о его неадекватности и дала совет держаться на расстоянии? Позвонила по телефону в номер после их встречи?

Тусклый свет люстры под потолком сменился рассветными лучами, на пол лег алый отблеск. Чьи-то ноги пробежали по коридору, захлопали двери номеров, в том числе и его собственного, Александр слушал этот шум без эмоций, и даже не удивился, когда возле его кровати появился стул — кто-то переставил его сюда от стола. Прохладная рука с тонкими пальцами сжала его запястье — считала пульс.

— Где они? — спросил Александр у врача.

— Кто?

— Сейчас вы скажете «а был ли мальчик» и постараетесь меня убедить, что мальчика не было, — вяло предположил он. — Я, представьте себе, читал Горького.

— Все читали, — спокойно ответила врач. — Где тетрадь?

— Здесь. — Александр показал тетрадь и снова навалился на нее животом. — Я нарушил свое обещание.

— Знаю. Не ожидала, что вы зайдете так далеко и так быстро. Думала, пара дней у нас есть побороться за вас.

— Я придумал мальчика и его родителей, чтобы оправдать свое желание писать? Вы должны сказать именно это.

— Нет, Александр Дмитриевич, не скажу. Мальчика трудно объяснить. Вы к нам попали уже на грани, а здесь экстремально быстро перешли ее. Обычно такие переходы сопровождаются не только темпоральными складками, но и явлением эмиссара. Так мы их называем задним числом, просто как способ обозначить. Проводник между двумя мирами, фактор-провокатор. Кем эмиссары являются на самом деле и почему выглядят так, а не иначе — вопрос очень сложный, они тесно связаны с личностью самого переходящего. В вашем случае эмиссар почему-то создал целую семью. Если вы подумаете, то вспомните, что у нас здесь «Дом творчества писателей», больных детей в такие места не направляют, для них есть другие санатории.

Александр закрыл глаза, вспоминая табличку на ограде парка.

— Точно могу сказать одно — этому миру они не принадлежат. Так что в определенном смысле мальчика действительно не было. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — еле ворочая языком, ответил он. — Почему такой шум?

— Из-за вас.

Телефон на тумбочке грянул неистовой междугородней трелью. Врач сняла трубку и несколько секунд слушала механического оператора. Алый отблеск на паркете набирал силу и цвет, заполнял все пространство комнаты и, наконец, зажег собой банку темного стекла, исполнявшую в этом номере роль вазы. Отражение в криволинейной поверхности было похоже на капусту, но его ножка уходила куда-то в сторону. Александр повернул голову к окну — весь обзор закрывал огромный предмет непонятной формы. Он менял оттенки от нежно-розового на краях к всполохам алого и рыжего в бархатной глубине.

Телефон наконец дал соединение, и трубка истерически заквакала с вопросительными интонациями.

— У нас красный цветок, — устало сказала врач и тут же повысила голос: — Что слышали! Я повторяю — красный цветок. Знаете, что это такое? Да, оцепление, санитарная зона, эвакуация города и района в целом. Режим «фулл-стоп». Понятия не имею. Решайте. Думайте. Ищите.

Александр накрыл голову пледом и отвернулся к стене. Вот что он породил в серой будке с дерматиновой тетрадью в обнимку. Красный цветок. Но кого они собираются искать? Что теперь можно сделать? Говорят, разрядить розу может только тот, для кого она распустилась. Он писал историю для Сашки, но Сашка ее не прочтет. Где искать другого? Может, он еще не родился? Или ослеп? Живет в таком углу, куда новости не долетают? Или отказался от общения с миром и созерцает закаты в тибетском монастыре? Или уходит в тайгу на полгода? Или читать не научился еще? Или… вовсе не существует?

Вопросов было больше, чем ответов. Красная роза стояла перед глазами, даже когда он их закрывал, плыла за мелкой моторикой зрачка при сомкнутых веках. Как его собственный грех, непреложный факт физики или символ грядущей катастрофы.

Проснулся он от голода, удивился сначала только тому, что спит в одежде. А потом вспомнил. Пустой стул так и стоял возле его кровати, снятая трубка телефона трещала разрядами. Он положил ее на аппарат, после чего осторожно повернул голову в сторону балкона. Небо в проеме было голубым и чистым, одинокая птица пересекла прямоугольник стекла, вдалеке искрилось спокойное море. Судя по положению солнца, утро было самое раннее.

Приснилось…

Тетрадь лежала на гобеленовом покрывале, мятая и толстая, почерк на страницах был его собственным. Значит, это еще один приступ, как тогда, в химчистке. Или как на пляже. Исписал тетрадь в сжатый момент времени и от перенапряжения отключился. А красный цветок — обычный кошмар. Надо умыться, найти врача, попросить самых сильнодействующих лекарств и выполнить все рекомендации, какими бы они ни были. Извиниться, конечно, прежде всего.

Александр встал, его качнуло, он схватился рукой за тумбочку с бутылкой из-под импортного пива, едва ее не опрокинув. Никаких отражений в темном стекле не было, пиво это он никогда не пробовал, номер чужой… Пустой, но все-таки не его собственный. Видимо, во время приступа перепутал.

Он уже держался за дверную ручку, когда коричневая обивка внезапно побагровела, ближайшие стены и даже мусорное ведро окрасились розовым. Надеясь на очередную странность, сжавшую день от рассвета сразу в закат, он повернулся к окну. Огромный цветок вплывал в поле зрения откуда-то снизу, поднимался как воздушный шар или летающий торт из сказки Джанни Родари. Его лепестки были полуоткрыты, все оттенки красного сполохами пробегали по ним, как молнии в грозовой туче. Он был плотным и одновременно невесомым на вид, напоминал чем-то искусственную пену, только полупрозрачную. В сердцевине его брал начало молочного цвета стержень, переходивший в длинную ножку. Александр смотрел на него без единой мысли, прижимая тетрадь к груди как защиту. Вот он какой, красный цветок. Дарованная роза.

Голова цветка развернулась к нему, оставив сюрреалистическое ощущение, что видит его и реагирует на присутствие. Неприятное ощущение. Он нащупал за спиной ручку, нажал ее и провалился в коридор.

Холл был по-прежнему пуст, ни одного человека не встретилось ему внизу лестницы, и даже на улице. От входа в корпус виднелся только стебель, выходящий из серой будки со шлагбаумом, огражденной на расстоянии желтой лентой на полосатых столбиках. Чтобы рассмотреть корни, нужно было нарушить оцепление. Александр не решился. Какая теперь разница?

Возле столовой он еще раз оглянулся. Роза высотой с восьмиэтажный корпус легко обозревалась с любого места санаторного парка. Она не двигалась, застыла в том положении, которое он видел из номера. Он ускорил шаги, а потом побежал.

Столовая не издавала привычных запахов кофе и каши, не шумели осушители рук в туалетах, не играла утренняя программа на радио. Санаторий эвакуировали, пока он спал, а может и весь город, и полуостров целиком.

Александр начал подниматься в обеденный зал, где прошлым утром разговаривал с Сашкой. Хотя не с Сашкой. И не разговаривал. Черт знает, что он там делал, если взглянуть со стороны. Может быть, молчал сычом, уставившись себе в стакан. К тому, что в зале тоже не будет ни души, он морально подготовился, но чем ближе подходил к дверям, тем слышнее становились человеческие голоса, которые обрадовали его до спазмов в горле.

Он услышал свою фамилию и замер как вкопанный, непроизвольно прислушиваясь.

— …Никаких признаков, — сказал кто-то. — Двадцать лет в издательстве, на хорошем счету. Исполнительный, аккуратный, членские взносы платил всегда вовремя. Характеристика с места работы положительная.

— Знаем мы эти характеристики, — оборвал говорившего собеседник. — За двадцать лет какие-то знаки наверняка уже были. Никогда не поверю, что красный цветок вызвал рядовой член профсоюза.

— Тем не менее, рядовой, — не сдавался первый голос. — Вы читали его книги?

— Ознакомился, — презрительно бросил второй. — По диагонали пробежал в самолете. Извините, это даже не уровень первокурсника. Это какое-то профтехучилище. На троечку не тянет, не то что на красный цветок. Черт знает что печатаете.

— Какое отношение художественные достоинства книг имеют к плану издательства? — первый голос изобразил сарказм. — На одном гении в пятьдесят лет его не выполнишь. К тому же с гениями еще поди договорись по срокам: нервная система разболтанная, ответственности перед коллективом никакой, ему черновик сдавать, а он в вытрезвителе или вообще рукопись сжег. Про то, как правки воспринимают, говорить не буду. Благодарю покорно. Члены профсоюза себе такого не позволяют.

Александр почувствовал, как кровь приливает к лицу. Хотелось войти и прекратить этот унизительный разговор, но он заставил себя стоять и слушать.

— Читатели с вами не согласны, — возразил кто-то вкрадчивый, с хорошо поставленным голосом. — Объем корреспонденции на его имя исчисляется килограммами, если не тоннами, и благодарственных писем больше.

— От кого? Есть там хоть одно письмо от академика или члена-корреспондента? Или такие же троечники хвалят? Второгодники, как его герои?

— По-вашему, если академики не пишут, то и не читают? — засмеялся вкрадчивый. — Вы сами всегда после прочитанной книги садитесь автору ответ писать? Только честно? Скольким написали за всю жизнь? Или принципиально не читаете ничего, кроме новостей? Ни разу не открывали в поезде шпионских детективов? Что у вас сейчас лежит в чемодане на обратный путь, может, покажете?

Александр с благодарностью подумал, что в столовой есть как минимум один здравомыслящий человек. Презрительный голос пробурчал что-то невнятное и заглох, уступив место другому, деловитому.

— Мы не худсовет, чтоб обсуждать сейчас достоинства его книг, которые, бесспорно, имеются, как и недостатки. — Деловой явно глотнул воды. — Есть проблема красного цветка, ее надо решать. До этого мы встречались только с фазой бутона, она нивелировалась быстро. Один-два единомышленника, совместное творчество, перевод текста в публичное чтение, обсуждения, критика, прочие способы. Сейчас нам представилась уникальная возможность наблюдать явление в экстремуме, поэтому предлагаю…

— А наука понимает, что этот цветочек может в любой момент рвануть, как в Семипалатинске? — гаркнул кто-то басом. — Что тогда ваша наука скажет сотням тысяч беженцев, оставшихся без домов, и правительству, лишившемуся куска государственной территории в стратегическом месте? Задача, кажется, поставлена ясно — ликвидировать опасность. А вы собираетесь сидеть на пороховой бочке и играть со спичками. Это даже не безумство храбрых, это, простите, какое-то слабоумие.

— Потише, — попросил женский голос, который Александр узнал. — Пожалуйста, не так громко. Он может войти сюда в любой момент.

— Вы что, не седатировали его? — удивился вкрадчивый. — Мне казалось, была договоренность, что пока решение не принято, вы держите его на препаратах.

— Седация пациента, находящегося без сознания, бессмысленна, не считая того, что способна вызвать остановку дыхания, — холодно ответила врач. — Я дам разрешение только при общем его удовлетворительном состоянии и согласии на манипуляцию.

— Может, хватит этих игр в гуманизм? — рубанул бас. — Доигрались уже в свободу выбора и высокие принципы. Надо было после химчистки его изолировать, а не отправлять в санаторий, а если уж отправили, то не давать ему гулять где вздумается. У кого он вообще взял эту тетрадь?

— Попала в его руки случайно, — спокойно ответила врач. — Непрогнозируемый фактор.

— А если не случайно? — осенило кого-то, до сей поры молчавшего. — Может быть, у него есть сообщник?

— Соавтор, вы хотели сказать? — поправил его деловой.

— Он приехал один, — отрезала врач. — Крайности своего положения до последней минуты не осознавал, действовал инстинктивно и находился под влиянием эмиссара.

В столовой наступила тишина.

— Эмиссара? — жадно спросил бас. — Откуда это известно?

— С его слов. Эмиссар был не один, их было трое. Целая семья. Отец, мать и ребенок. Ребенок — лоцман, остальные — фоновая декорация.

В столовой некоторое время все говорили одновременно, слов не удавалось разобрать, пока шум не утих.

— Это составляет главную проблему в решении задачи, — продолжила врач в наступившем молчании. — Текст, написанный для человека, абстрактного или конкретного, может найти читателя. Тексту, рассчитанному на эмиссара, найти реципиента среди людей очень трудно. Если вообще возможно.

— Три эмиссара, поразительно, — пробормотал голос, предполагавший сообщника. — Никогда о таком не слышал. Один бывал, два — крайне редко. Но чтобы три… Это говорит о многом.

— Например? — не удержался бас.

— Контакт.

— Не смешите, — отмахнулся бас. — Контакт — и выбрали самого серого из всей пишущей массы?

— Бездарность и серость иногда отличная маскировка.

Такое предположение не приходило басовитому в голову, но Александр не стал дожидаться следующей версии, толкнул легкую дверь и вошел в зал. Все разговоры мгновенно стихли, врач поднялась со своего места, с тревогой вглядываясь в его лицо.

Надо было поздороваться, но он не нашел в себе сил разжать зубы. Боялся, что, если откроет рот, выдаст себя. Не глядя по сторонам, он прошел к титану с кипятком, позвонками ощущая на себе взгляды всех присутствующих. Чья-то фигура выросла у него на пути. Он посмотрел помехе в лицо: квадратное, с крупным носом и выразительными губами, сложенными в фальшивую гримасу.

— Она? — кратко спросил тот знакомым басом, указывая на тетрадь в его руке, и, не дожидаясь ответа, приказал: — Дайте сюда.

Прятать за спину было глупо, как бы он ни относился к этим людям, задача у них была общей. Александр протянул тетрадь, бас забрал ее, тут же отступил назад и начал жадно листать. К нему пристроились еще трое или четверо, дергая страницы каждый к себе, чтобы прочесть написанное. Александр старался на это не смотреть. Врач подошла сзади и тронула его за плечо.

— Нужно поесть, — сказала она. — Садитесь, я принесу. Да садитесь же, бога ради, не стойте столбом.

Уступив ее нажиму, он опустился на ближайший стул. За его стол тут же пересел человек в хорошем летнем костюме, на вид шелковом.

— Положите руки на стол, пожалуйста, — быстро попросил его человек, у которого оказался знакомый вкрадчивый голос. — И в дальнейшем, убедительная просьба, держите их тоже на виду.

Александр исподлобья взглянул на него и не стал спорить, положил перед собой сжатые кулаки, чтобы не было заметно дрожание пальцев. Врач поставила рядом с ним тарелку с овсянкой, положила ложку и отошла за чаем.

Каша была горячей, но вкуса он не чувствовал, машинально отправлял ложку за ложкой в рот, пока его тетрадь жила собственной жизнью в чужих руках. Александр жадно прислушивался к реакции людей, но понимал, что ее нет. То есть возгласы были, но совершенно не относящиеся к тексту. Кто-то обнаружил стихи и высказал предположение, что роль сыграло сочетание прозы и поэзии. Всеобщее внимание переключилось на стихи, с них на имя владелицы тетради, оно было указано в самом начале и ее предлагалось разыскать и расспросить на тему соавторства, потом дошла очередь до черной пасты, ей тоже придали значение. Еще один заинтересовался весом тетради после написания текста и предлагал сравнить его с весом тетради, только что сошедшей с конвейера. Александр слушал все это, чувствуя, как начинает дергаться мышца на щеке: нервный тик, раньше он за собой такого не замечал. Когда дошло до возможности зашифрованных в тексте фраз, он не выдержал и встал.

— Послушайте…

— Сидеть, — вдруг коротко и властно приказал ему костюмный сосед. — Сядьте на место, Александр Дмитриевич. Немедленно.

— Но это же бред! О чем они говорят?

— Это вас не касается, вы свое дело уже сделали, — ответил тот. — Не усложняйте нам работу, а себе жизнь. В ваших интересах оказать содействие в установлении истины.

— Какой? Нет ли там волшебных слов, вызывающих красный цветок? Зависит ли его появление от цвета обложки и ее материала? Вы сумасшедший? Тут все сумасшедшие?

Не отвечая, обладатель вкрадчивого голоса сделал какой-то жест в сторону, молодой рослый парень, не издававший ранее звуков, подошел и усадил Александра обратно на стул, нажав ему на плечи и придерживая их таким образом, чтобы тот снова не встал.

— В сущности, идея волшебных слов не так уж безумна, — как ни в чем не бывало продолжил разговор костюм, не обращая внимания на выражение лица собеседника. — Как вы помните, слово было вначале, и если смотреть на него с точки зрения физики, то это звуковая волна определенной частоты, которая способна вызвать вполне материальную реакцию осязаемых вещей. Например, даже шепот вызывает лавину в горах, будучи усиленным акустикой ущелья. Что касается слова написанного, то оно представляет собой кодированный звук, и тут цвет пасты вполне может иметь значение. Ведь что такое цвет? Субъективная характеристика электромагнитного излучения оптического диапазона, то есть опять-таки физического явления.

— Вы издеваетесь? — спросил Александр.

— Да боже упаси, — искренне ответил тот. — Просто хочу обратить ваше внимание, что гуманитарный взгляд на вещи несколько устарел. Записанный текст — это уже материальный предмет, имеющий конкретные физические параметры и подчиняющийся законам физики же, а не какая-то шарлатанская мистика, оперирующая понятиями таланта или гениальности, у которых нет никаких количественных и качественных характеристик.

— Тогда я вам сделаю официальное заявление — никаких зашифрованных фраз в тексте нет, потому что я их не знаю, понятия о них не имею, прогуливал лекции по мифологии и древним верованиям в институте. Ручку я отобрал у портье, тетрадь украл на танцах у неизвестной девушки, будку для написания текста захватил самовольно.

Костюм с юмором присвистнул.

— Да вы образцовый член профсоюза, — сказал он. — Представляю ваш президиум. Небось, шкафы дома лучше не открывать, скелеты штабелями? В убийстве не планировали признаться?

— Прекратите, — гневно оборвала его врач, ставя на стол стакан с чаем. — Если вы спровоцируете у пациента нервный срыв, неизвестно, как поведет себя цветок. Они находятся в прямой зависимости.

Ее слова услышали все, включая басистого. Тетрадь мгновенно исчезла в его объемном кармане, остальные вернулись к своим местам, с опаской косясь в сторону Александра.

— Я могу сейчас резюмировать за всех? — спросил обладатель делового голоса. — Поскольку дополнительных фактов при обследовании бумажного носителя не выявлено, красный цветок предлагается считать возникшим в результате создания текста как такового, в силу чего действующий протокол предписывает начать… — он запнулся на секунду в формулировке, — немедленное распространение источника для ознакомления с ним максимального количества читателей. Все издательства страны получат по копии и отпечатают максимальными тиражами, чтобы хватило на все учреждения и учебные заведения. Чем шире и плотнее будет охват аудитории, тем быстрее определится возможный потребитель. Наблюдать за цветком и искать альтернативные методы решения проблемы на месте будет специально созданная группа, пациент до разрешения ситуации остается под надзором администрации санатория, в связи с чем последняя получает чрезвычайные полномочия в отношении указанного пациента. Вопросы есть?

— А если потребитель не найдется? — спросил Александр.

Простой вопрос внезапно смутил делового человека, тот метнул быстрый взгляд на басистого, но врач сделала запрещающий жест, и разговор увял, смялся в задвигаемых стульях и шелесте бумаг.

Александр провожал их со странным чувством. Это были его читатели, читатели его лучшего и главного произведения в жизни — и что?

Ничего.

Абсолютно.

— Пойдемте, — сказала ему врач, когда столовая опустела. — Я должна вас обследовать.

— Зачем?

— Затем, Александр Дмитриевич, что это теперь ваша работа. И моя тоже. С определенной точки зрения вы представляете интерес для науки. К тому же не каждый после цветка остается здоровым и трудоспособным в прежнем объеме.

Последнее было неприятной новостью. Он молча проглотил эту информацию и запил ее остатками холодного чая из стакана. Парень, который удерживал его на стуле пять минут назад, собрал посуду со столов, составил ее на тележку и увез в сторону кухни с тем же бесстрастным видом, с каким выполнял распоряжения костюмного типа. Александр и врач проводили его глазами, потом она легонько подтолкнула пациента в спину.

— Не тратьте свое и мое время.

— А куда мне его девать? — горько пошутил он. — Как я понимаю, в санатории кроме меня и вас никого не осталось?

Врач кивнула, не вдаваясь в подробности. Александр вдруг проникся к ней сочувствием. Устроил человеку веселую жизнь… А скольким людям отдых испортил… Послужить науке — самое малое, что он может сделать.

На улице он непроизвольно поискал глазами цветок — тот стоял гордо, устремив пламенеющее соцветие вверх. Александр отвернулся.

Дорожка, по которой они шли в лечебный корпус, была широкой каменной лестницей, с парапетом и серыми столбиками, усыпанными на плоских наголовниках мелкими шишками. Пахло солнцем и нагретой хвоей, тренькали цикады, ветер шевелил ветки, не хотелось думать ни о цветке, ни о специально созданной группе, которая должна заняться им на месте, как выразился деловой человек.

— За территорию вам теперь выходить нельзя, — предупредила врач. — Пока роза в активной фазе, радиус вашего отдаления от нее не должен превышать пределов видимости.

— Чьей? — не понял Александр. — Моей — ее?

Врач поморщилась.

— Ее — вашей, — ответила она. — Говорю на всякий случай, чтобы мысли о побеге у вас не появилось. Я сохранила за вами свободу передвижения под свою ответственность. Надеюсь на вашу сознательность. Мне кажется, она у вас есть.

— Мне тоже так кажется, — пробормотал Александр, отгоняя от себя мысли о вариантах, предлагавшихся до этого. — Побег мне и в голову не приходил. Честное слово.

— Это хорошо. Раз уж вы у нас задержитесь, постараемся помочь вашему организму восстановиться. Пока что дышите глубже, когда проходите по парку. Это природный ингаляторий, очень полезно для верхних дыхательных путей. Для нервной системы тоже.

Александр старательно набрал в грудь воздуха и выдохнул. Врач засмеялась, отмахнувшись от мошки рукой. От этого движения у нее из прически выпала прядь, которую она снова убрала в гладкий узел. В солнечно-теневой пятнисто-лиственной круговерти, стоящая на ступень ниже него, она опять показалась совсем молодой. Александр подумал, что в его книге такая ситуация однозначно вела бы к романтической сцене. Здесь он не смел даже спросить ее имя, потому что это выглядело бы умышленной попыткой сближения и грубой манипуляцией, а он боялся испортить ту зыбкую доверительность, которая между ними наладилась. Она была единственным его союзником и единственным человеком, которому он не безразличен.

Они пошли дальше молча.

На небольшой площадке, центр которой украшал бассейн со стилизованным замком, им пришлось на пару секунд потерять друг друга из видимости — ветви плакучей ивы или другого дерева, похожего на нее, густо нависали со всех сторон почти до земли, как лианы в джунглях.

— «Бродит он по тому лесу дремучему, непроездному, непроходному, и что дальше идет, то дорога лучше становится, словно деревья перед ним расступаются, а часты кусты раздвигаются», — продекламировал он на память, разводя ветви руками, и на вопросительный взгляд пояснил: — Аленький цветочек.

— Телефоны больше не работают, — предупредила врач, тоже отводя растение в сторону от своего пути. — Цветок на пике создает помехи, поэтому оперативный штаб перенесут на территорию санатория. Также построят маскировочное сооружение и переговорный пункт на проходной, туда вам будут доставлять почту. Если захотите сами кому-то написать, письмо отдайте администратору, он отправит. Питаться будете по графику, и все назначения, которые я вам сделаю, тоже соблюдать строго.

— Иначе могу утратить трудоспособность?

Он рассчитывал, что она поддержит шутку, но она не поддержала.

— Приложу все усилия, чтобы этого не произошло. Время работает на вас, Александр Дмитриевич. А что касается эмоционального состояния… Не отказывайтесь от помощи психолога.

— Зачем мне психолог? — не понял он.

— Не сейчас, потом. Когда все закончится.

— Меня уже издавали, не помню, чтобы от этого были проблемы. Наоборот.

— Это другое. Вы поймете позже, о чем я говорила, сейчас не думайте.

— Вы многих знали таких как я? Ну, у которых цветок…

— Нет, всего нескольких. Двоих.

Александр открыл рот, чтобы задать вопрос, но понял, что не хочет знать, кто эти двое и где они сейчас. Она одобрительно кивнула.

Лечебный корпус вырос перед ними своей дырчатой конструкцией и бассейном, где они с Сашкой виделись последний раз. За все время общения он не заподозрил подвоха. Мальчик был живой и настоящий, как и его книжка.

Александр вдруг вспомнил, что подобрал тогда закладку, выскользнувшую из страниц. Он сунул руку в карман и нашел ее там, смятую, еле пахнущую шоколадом. Материальную. Разве может эмиссар оставить материальную вещь? Да еще и принадлежащую этому миру? Но, видимо, может. Раз оставил. «Красный мак».

— Зачем эмиссары делают это? — спросил он, и спохватился, что его спутница не читает мысли. — Зачем приходят и заставляют нас пересекать эту грань?

— Никто не знает. Некоторые вещи просто существуют в этом мире без всяких логических объяснений.

— Природа человека с этим не согласна, она требует разумной версии.

Врач усмехнулась.

— Она может требовать все что угодно. Даже луну с неба. Но вы же писатель, придумайте себе что-нибудь. Например, на той стороне живут почитатели вашего таланта, и цветок вам послали, как поклонники посылают их артистам. В награду за гениальность.

Пришла очередь смеяться Александру. Раньше, пожалуй, было бы даже приятно поиграть с таким допущением, но в эту ночь в нем что-то изменилось с той же необратимостью, с какой происходит рождение или смерть.

Или сломалось.

Прохладный холл с русалкой принял их в свое нутро, врач достала ключи, но открыла не тот кабинет, где Александр был вчера, а другой, напротив. Второе помещение было значительно просторнее и аппаратуры там было больше. Окон не имелось вовсе, а в центре стояла кушетка, над которой нависала круглая лампа с соплами для светильников. Вдоль стены стоял стол, там одиноко лежала его карточка с розовым корешком. Такая же толстая, как тетрадь, изъятая у него в столовой.

— Снимайте рубашку и ложитесь, — распорядилась врач, включая свет.

Круглая лампа выхватила лежанку, точно софиты — театральные подмостки. Александр невольно поискал глазами хирургические инструменты, но их не было. Глупое опасение, не вскрывать же его собираются. Он скинул сандалии, повесил рубашку на перекрестье креплений под кушеткой, уселся на оранжевую клеенку, а потом лег, чтобы побольше втянуть живот. Сейчас он бы многое отдал, чтобы оказаться стройным и загорелым.

Лежать под ярким светом было неприятно, но работа есть работа. Врач подкатила к нему стул на колесиках и тележку, где стояли пробирки с реактивами. Целая панель пробирок.

— Кто же они такие? — продолжил Александр тему эмиссаров, как более приятную по сравнению с собственной физической формой, при этом краем глаза наблюдая, как ему накладывают жгут. — И почему именно такие?

— Для всех разные. — Врач потрогала его кожу в поисках подходящего участка вены, и он опять отметил, что у нее очень хорошие руки, мягкие и прохладные. — Выглядят по-разному. Используют ваши внутренние ассоциации и образы для того, чтобы подобрать к вам ключ. Обращаются к подсознанию, минуя слова, напрямую. Так что в каком-то смысле создаете их вы.

— То есть эмиссар для другого человека выглядел бы по-другому?

— Да.

— Другим мальчиком или чем-то абсолютно иным?

— Не могу вам ответить. Не все хотят об этом говорить. Эмиссары выбирают тот образ, который позволит им добиться своего. Чтобы так посочувствовать женщине, вы должны быть в нее влюблены. Мужчине, возможно, вы вообще не захотели бы помочь, даже такому, с кем выгодно наладить дружбу или чье отношение к себе хотели бы изменить. Просто не испытали бы нужных эмоций, увязли в задних мыслях, опасениях и сомнениях.

— Однако…

Глупое слово никак не выражало степени подавленности, в которую его повергло это холодноватое препарирование. Действительно, ребенок… Будь на месте мальчика Вера, ответственный секретарь издательства Кобуркин или литред Сан Саныч, стал бы он врать, красть, прятаться, вытрясать из себя душу, скорчившись в грязной будке с тетрадью на коленях? Нет, не стал бы. Отношения с Верой сошли на нет задолго до их официального развода, Кобуркин каждый раз спрашивал его фамилию и каждый раз забывал, а литературный редактор при его появлении в кабинете собирал на лице складки и демонстративно переходил на французский, которым владел в совершенстве. Их взаимная неприязнь началась с первого тома «Поля и Афанасия», где Александр неправильно употреблял французские слова в репликах героя, а закончилась… да до сих пор не закончилась.

— Надо же на работу сообщить, — вдруг осенило его. — Ну, что я тут… задержусь. Написать за свой счет отпуск… Потому что ведь непонятно, сколько это все продлится… А там план.

Врач прижала к сгибу его руки марлевый квадрат и заставила придерживать, пока не остановится кровь.

— Не надо. Вам оформят творческую командировку в другой климат по медицинским показаниям. Будете работать как обычно, только на расстоянии.

— Можно будет писать? — удивился Александр, даже привстав с лежанки.

Она удержала его в сидячем положении, которое оказалось ей нужным в этот момент.

— Под наблюдением. — Врач отвела лампу в сторону и посветила ему в глаза тонким фонариком, начертила на груди какие-то знаки тыльной частью рукоятки. — Это и есть та самая наука, которой вы должны помочь. Вы будете работать, а мы — следить за вами. Для психики нет ничего лучше, чем привычное рутинное занятие.

Сказанное круто меняло дело. По рабочему графику он должен был сдать на редактуру четвертый том, он его сдал, но вот никакие правки рассмотреть не успел. А они там наверняка были, как обычно — в огромном количестве. Редакторский карандаш проходился по каждой странице плугом, оставляя за собой борозды отметок, стрелок, кружочков, черточек и прочих оккультных символов, отправляя в мир мертвых казавшиеся Александру особенно удачными сравнения и нагруженные смыслом повторы. Как-то он пожаловался Вере, что чувствует себя Павлушей Чичиковым, который «задурил» — в прописях приделывает буквам кавыки и хвосты, пока его за ухо не схватят. Вера шутки не поняла — редакционные правки обязательны для всех, при чем тут Чичиков?

А ведь тетрадь тоже требуется править, прежде чем отправлять в печать.

— Что с вами? — спросила врач, опуская дужки стетоскопа на шею и глядя на раскачивающуюся стрелку тонометра. — О чем думаете?

— Скажите… — Александр сбился, а потом махнул рукой, пусть будет косноязычно. — Как это все делается? Ну, то есть если я здесь, а тетрадь там? Я даже не перечитывал. А когда издадут, исправить будет нельзя.

Она поняла, что его беспокоит, и слегка похлопала его по запястью.

— Никто не изменит ни слова в написанном, — пообещала она. — Даже если у вас есть ошибки, текст, вызвавший цветок, должен оставаться константным. Читатели увидят вашу книгу такой, какой вы ее создали. Только распространяться она будет без вашего настоящего имени, под псевдонимом. Это делается ради безопасности, чтобы у вас сохранился шанс вернуться к нормальной жизни. Я вас успокоила?

— Отчасти. — Александр посмотрел на сдувающуюся манжету. — А вы…

Он запнулся, не зная, как именно спросить, не хотела бы она прочесть написанное. Ведь если бы она оказалась тем самым потребителем, то это очень многое изменило бы. Существенно изменило…

— Нет, — неожиданно сухо и жестко сказала она. — Я не гожусь на роль Настеньки. И давайте закроем эту тему. Вставайте, одевайтесь.

Александр осекся. Значит, кто-то из тех двоих, с цветами, был ей близок, друг или родственник, и вот, не сработало. Не это ли определило ее профессию?

— Как я буду служить науке? — поспешно спросил он, чтобы сменить тему. — Что нужно сделать?

— Не могу сказать точно. — Врач села что-то писать в его толстой карточке. — Я отвечаю только за ваше физическое состояние. Остальным будут заниматься специалисты из группы, изучающей феномен. Постарайтесь отнестись с пониманием к их работе, это не всегда приятно.

Он сполз с лежанки и остановился за ее спиной, застегивая пуговицы. Она молчала, и надо было уходить, но мысль о том, чтобы вернуться в пустой восьмиэтажный корпус, где окно розовеет всеми оттенками марганцовки, пугала, а может быть, ему просто хотелось и дальше смотреть на ее шею под узлом волос. Там тонко и нежно подрагивали еле заметные кудряшки, пока кончик ее авторучки выводил на листе непонятные символы. И опять было нельзя спросить имя, сейчас назовет фамилию и должность — и только.

— Годен к труду и обороне? — ляпнул он.

— В настоящий момент — да. В дальнейшем при любом ухудшении самочувствия немедленно обращайтесь, и без героических превозмоганий, пожалуйста. Ваша жизнь слишком важна.

— …как забавный казус, породивший текст для эмиссара, — дополнил ее слова Александр. — Могу дать старт парочке диссертаций. А что потом?

Она слегка повернула голову к плечу, но не обернулась.

— Любая проблема имеет решение. Нужно только время, чтобы его найти.

— А если не найдется? — перебил ее Александр.

Врач молча пожала плечами, продолжая писать в карточке. Это его обескуражило. Он рассчитывал на что-нибудь обнадеживающее, но какое, к черту, обнадеживающее может быть при восьмиэтажном цветке? Он останется в выморочном санатории пожизненно, вот и все. Пройдет двадцать лет, к нему приставят няньку, которая будет водить его гулять по этим дорожкам, а по вечерам он будет сидеть на балконе и вместо заката солнца смотреть на красное соцветие слезящимися старческими глазами, положив подбородок на палку. Как та старуха. Кем она, кстати, была? Газеты продолжат врать о зараженной области, он перестанет их читать, ни телевизор, ни телефон больше не заработают, руководство издательства сменится и забудет о нем, у Веры родятся внуки… Может быть, природа будет к нему гуманнее, и он всего лишь сойдет с ума до всего этого.

— Я хочу работать, — сдержанно сказал он. — Над правками четвертого тома, написанием нового или в качестве лабораторной мыши, мне все равно. Сегодня. Сейчас.

— Хорошо. Погуляйте где-нибудь час, дайте мне закончить.

Он постоял за ее спиной, ожидая продолжения, но его не последовало.

— Вы передадите мою просьбу?

— Разумеется.

Он направился к выходу, но на пороге обернулся.

— Что такое седация?

Стержень авторучки на секунду застыл в воздухе, прежде чем продолжить размашисто писать. Вопрос остался без ответа.

Потоптавшись еще немного, Александр вышел на улицу, но тут же торопливо перебежал под теневой навес деревьев. Солнце жарило во всю мощь, воздух раскалился, и находиться под открытыми лучами было опасно.

Двигаясь по тенистой аллее вдоль библиотеки, он вышел к административному зданию — этот путь на стенде значился самым прямым и коротким. Дальше начиналась непарадная часть санатория, туда отдыхающие не заходили, но Александр решил рассмотреть и ее, коль скоро это теперь единственный ареал его обитания. Как сказал бы Згуриди, «редкий подвид примата, крайне привязанный к месту своего творчества…»

Шутка показалась не смешной, а мрачной.

Деревья в этом углу парка сплетались в сплошной конгломерат, корпуса не имели постояльцев и пустовали со своими забранными толстыми прутьями окнами, облупившимися дверьми и пыльными стеклами. В одном из проемов он разглядел анфиладу комнат, заваленных старым хламом, колченогий стул с книжкой, открытой на середине, и одинокую лампочку на шнуре. Поместье Плюшкина, изнанка «Дома творчества». Да и любого творчества вообще.

Цветок отсюда был не виден. Александр задумался над тем, как тот определяет его местонахождение. Ограда парка находится в двух шагах от городской улицы, что будет, если он ее перелезет? Попадает она в радиус действия цветка или уже выходит за него? Как цветок отреагирует, если он просунет наружу руку? Голову? Или сам протиснется сквозь прутья и постоит с той стороны забора? Вопросы были умозрительными, проверять их на практике он не собирался.

Короткий гудок за спиной заставил его вздрогнуть от неожиданности. Зеленый грузовик деловито обогнал его и проследовал в конец дороги, где виднелись сооружения, похожие на денники конюшни: под одной крышей шел ряд бетонных ячеек без четвертой стены. Там машина развернулась на разбитом асфальте, сдала задом и въехала в стойло, оставив кабину снаружи — ни дать ни взять современная лошадь, не требующая еды. Кузов грузовика был скругленным, с небольшими окошками на боках. Водитель выпрыгнул, изучил бумагу у себя в руке и посмотрел по сторонам.

— Эй! — окликнул он Александра. — Груз примешь? Или тогда зови кого надо.

— Здесь никого нет, кроме меня. А что за груз?

— Научный, — усмехнулся водитель. — Количество мест — шесть, про содержимое не знаю. Считай и расписывайся.

Он положил на ступенчатый бампер «шишиги» подложку с листком, ткнул пальцем в графу, а сам отошел на пару шагов назад и затянулся «явиной», следя за Александром прищуренными глазами. Александр честно прочел содержание накладной — она включала только непонятные маркировки. Он пролез в конец «стойла», встал на колесо, чтобы заглянуть в окно — в кузове сгрудились ящики, обшитые досками. Шесть штук, массивные. Может быть, врач знает, что с ними делать? Но отправитель ящиков в накладной не указывался, получателя тоже не было. Александр вернулся к кабине и уже был готов поставить подпись, как чья-то рука выдернула у него из пальцев авторучку и следом выхватила картонку с бумагами.

Александр развернулся лицом к нападавшему, но тот его опередил:

— Кто вам позволил? — прерывистым голосом вопросил незнакомец, потрясая перед носом Александра спасенной от подписи бумагой и ручкой. — Кто вам это позволил?

На незнакомце была шляпа, которая шла ему как корове седло, дисгармонируя с худым и желчным лицом, не делая его ни интеллигентным, ни культурным. Зачем она в такую жару?

— Я полагал… — сконфуженно пробормотал Александр.

— Полагать будете, когда докторскую степень получите, — сварливо обрезал его гость. — Или хотя бы кандидатскую. Развелось на нашу голову полагателей, за каждым глаз да глаз нужен. Ручку схватят, понапишут черт-те что, а нам расхлебывать.

Он сдернул шляпу с головы, и ее причина прояснилась — незнакомец был лысоват. Глубоко посаженные глаза обежали Александра от макушки до пят, после чего гость сунул ему руку и с той же отрывистой неприязнью произнес:

— Солонина. Можете не представляться, ваше имя я знаю.

Александр от неожиданности пожал безвольную ладонь незнакомца, но держать ее было так же приятно, как мертвого зверька, и он поторопился разжать пальцы.

— Что встали, милейший? — обладатель неблагозвучной фамилии раздраженно обернулся к водителю. — Разгружать за вас я буду?

После этих слов он сунул накладную под мышку и направился к административному корпусу, абсолютно не интересуясь судьбой оставленного груза и выражением лица шофера. Видимо, он был членом той самой группы, которая прибыла изучать феномен цветка, и Александр торопливо последовал за ним, чтобы не пропустить момент, когда понадобится.

Солонина, несмотря на худобу, шагал грузно, загребая ногами проросшую сквозь асфальт траву и морщась от яркого солнца.

— До чего же гнилое место, — не глядя на Александра, пожаловался он его тени на дорожке. — Жара, духота, до пляжа километр, вы вот еще тоже... Неужели трудно было удержаться? В ресторан пойти, напиться, как все нормальные люди? Дебош устроить с битьем стекол? В море ночью залезть, в конце концов?

Поставленный таким образом вопрос заставил Александра растеряться. Солонина, похоже, ответа не ждал, потому что без всякого перехода продолжил:

— Что он, большой?

— Огромный, — виновато ответил Александр. — Восемь этажей.

— Я о санатории, — снова поморщился Солонина. — Цветков я ваших, что ли, не видел.

— Видели?

— Представьте себе. И везде в основе какой-нибудь хлыщ вроде вас, — он махнул рукой в направлении Александра, не с обвинением, а с какой-то запредельной усталостью. — Гений непризнанный. Силы девать некуда. Хватают свои тетрадочки, и давай строчить. Никакой ответственности, никакой мысли об окружающих, сплошное чистое эго. Почесать там, где приспичило, выразить на бумаге, понимаешь, и баста. Дальше хоть трава не расти.

Он бросил короткий взгляд на Александра.

— Да вы не обижайтесь, — проницательно угадал он причину молчания. — Натура человечья такая, на красивые слова падкая, не вы один. История тоже. Придумали этому занятию ореол романтики, ах, схождение музы, ах, божественный огонь, и давай непременно нести его в массы. Как будто тем это нужно.

— А что нужно массам? — охрипшим голосом спросил Александр.

— Электростанции, — рубанул Солонина. — Новые дома. Железные дороги. Космос, в конце концов. Но вы же не о людях думаете в такой момент, только о себе. Потом задним числом на конференциях начинаете оправдываться, мол, это для потомков, выстраданный итог всей жизни, опыт поколений, художественное осмысление, новая форма, и прочую ахинею несете. Кишка тонка правду сказать.

— Какую правду?

— Простую, — лицо Солонины опять скривилось. — Ну сбросили вы, так сказать, излишнее давление нейронов на черепную коробку в атмосферу, так это простое гигиеническое действие, как умывание или чистка зубов, организм свой облегчили, подобные вещи скрывать надо, а не выпячивать. А еще лучше делать их в специально отведенных местах, где никто не увидит. С соблюдением требований гигиены.

Александр остановился.

— Вас послушать, так никакого различия у литературы с отхожим местом, — криво усмехнулся он. — И там, и там — физиологические потребности, а не результат работы интеллекта.

— Много вы думали над тем, что этот цветок породило? — едко парировал Солонина. — Ночей не спали, план составляли, слова подбирали, заменяли одно другим? Или просто сели и рубанули с плеча, как бог на душу положил?

— Последнее, — через силу признался Александр.

— Так какое это имеет отношение к работе интеллекта? И к работе вообще? Это, мой милый, непроизвольное текстоиспускание.

Ответить было нечего, да, собственно, и незачем — административный корпус встретил их открытой настежь задней дверью, и Солонина прекратил разговор. Они прошли приземистое длинное строение насквозь и вышли на площадку к воротам. Там рабочие уже растянули купол, похожий на гигантскую палатку, одной половиной заходившую на территорию, другой накрывавшую часть улицы. Вход в шатер был с обеих сторон, но внутри пространство делилось пополам высоким деревянным порогом, выкрашенным ярким суриком. Граница санатория, догадался Александр. Значит, на ту сторону ему нельзя.

Пахло смолой, свежими стружками и краской. Дальний проем, выходивший на улицу, потемнел и пропустил внутрь фигуру, которую сопроводил шум отъезжающего мотора. Александр отметил, что машина была легковой, а не грузовой.

— Господи, какой запах, — громко и весело сказал вошедший, втягивая ноздрями воздух и выталкивая его короткими порциями, как хороший дегустатор. — Детство в чистом виде. Ездили летом в пионерский лагерь, Александр Дмитриевич? В походы ходили?

За ним следом просочился молчаливый человек с бесцветным лицом, остановился у выхода и так замер. Был он помощником или полноценным членом оперативного штаба, осталось неясным.

— Не надо с порога в трансдеривацию, — хмуро сказал Солонина прежде, чем Александр открыл рот для ответа. — Утомляет, знаете, после скоростного перелета, одно и то же каждый раз. Вы бы хоть новенькое что-нибудь выдумали.

Он поддернул брюки, уселся прямо на штабель досок, сложенных для дальнейшего обустройства палатки, и устало прикрыл глаза.

— Новенькое — это хорошо забытое старенькое, — засмеялся вошедший, подступая к красному порогу. — Впрочем, новенькое тоже можно. Вы уже провели с пациентом свою физиологическо-фекальную беседу? Или, виноват, я ее как раз и прервал?

Он подмигнул ошеломленному Александру.

— Провел, — без тени смущения ответил Солонина, не открывая глаз. — Можете забирать его для своего психотехнического анализа, или как он там у вас теперь называется? Заодно на цветок посмотрите. Восемь этажей… Это, черт побери, забавно.

Говоря это, он сделал вялое движение рукой, означавшее что угодно, только не интерес к цветку. Вошедший переступил демаркационную линию и подошел к Александру, с любопытством рассматривая его сквозь модные солнечные очки-хамелеоны. Был новый гость кудряв и энергичен, чем-то напоминая молодого Блока, но руку Александру не протянул — несовременно. Тот тоже не стал проявлять инициативу.

— Далеко идти? — спросил кудрявый.

— На другой конец санатория, — сдержанно ответил Александр.

— Показывайте.

Они вдвоем вышли из купола и двинулись в направлении корпуса с цветком. Несколько шагов Александр ждал, что новый гость представится, но тот предпочитал оставаться безымянным, разглядывая фонтанчики и скульптурные украшения в буйной растительности по сторонам дороги.

— Вы на нашу Солонину не обижайтесь, — вдруг сказал прибывший, разворачиваясь к Александру. — Он реалист и любитель техники; старая школа муз и аполлонов категорически не приемлет.

— А вы новая школа? — не удержался Александр. — Что такое психотехнический анализ?

Его собеседник досадливо махнул рукой.

— Обычная терминологическая шутка. Знаете, в научной среде все друг другу конкуренты и завистники, пока вперед не вырывается тот, у кого есть результат. А вот с результатом у нас хуже всего, как ни поверяли алгеброй гармонию. Плетемся в хвосте событий, решаем проблему постфактум, как говорится.

— «Слово было ранее числа, а луну — сначала мы увидели», — с улыбкой процитировал Александр. — Что, техника подводит?

Кудрявый поморщился точно таким же манером, как это делал Солонина, так что Александр заподозрил в них родственников или близких друзей, никак не конкурентов.

— Нет, техника у нас самоновейшая. Человек — вот фактор икс, который портит нам все расчеты, его техникой не проверишь. Пишут сейчас многие, да почти что все, слава богу, поголовная грамотность в стране, не Африка отстающая, но вызвать цветок для изучения не можем. Даже фазу бутона. Парадокс?

— Ну почему же. Разделенный потенциал, клубы единомышленников…

— Вот именно, — кивнул его собеседник, поднимая палец вверх. — А как определить потенциал неразделенный? При каком сочетании возникает переход из количества в качество?

— Сложный вопрос. — Александр вспомнил разговор с мамой Сашки и тут же скривился, словно от зубной боли, не было ведь ни Сашки, ни мамы. — Но это к лучшему, быть может, цветы опасны.

— Атом тоже опасен. Был, пока в нем не разобрались специалисты. Теперь строим атомные… — он на секунду запнулся, — электростанции для всеобщего блага. Тут ведь как подойти, как эксплуатировать, как управлять. Тот, кто оседлает этого конька-горбунка, войдет в историю, но пока что никого не нашлось. А почему? Потому что единственным источником полезной информации, способствующей этому, остается создатель цветка.

Очки-хамелеоны приподнялись, открыв серые глаза навыкате. В глазах этих было что-то рачье: холодное, водянистое, и Александр непроизвольно поежился.

— При всем желании не могу вспомнить о себе ничего подходящего для вашей задачи.

— Все так говорят, — непонятно отозвался тот, возвращая очки на место. — На самом деле эти воспоминания не всегда приятны, поскольку имеют в основе неизящную мотивацию. По большей части жажду внимания, выраженного в славе или деньгах. Объем информации в наш век стал огромен, радио, телевидение, опять же самолеты возят куда угодно. Чужое захваченное внимание правит миром, за него люди в наше время готовы рвать друг другу глотки, особенно в творческой среде.

— Вы шутите? По-вашему, возможно создать шедевр лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание?

— Громкое слово, — засмеялся кудрявый. — Что же вы думаете, цветы порождаются только шедеврами? Нет, Александр Дмитриевич, далеко не так. Но вложенные автором усилия, но его страсть, но желание, но еще черт знает что — вот то, что раздвигает границы физики и вызывает ответную реакцию там. А текст сам по себе на трезвый взгляд может быть простым, скучным или малопонятным. Так что изучать написанное абсолютно бессмысленно для понимания механики процесса.

— Чем тогда я смогу вам помочь?

— Мы, кажется, пришли.

При последних словах они поднялись на площадку перед корпусом и остались на верхней ступени. Цветок стоял так же, как Александр запомнил с утра, но при их появлении соцветие пришло в движение. Пламенея красными всполохами, оно развернулось в их сторону, словно огромный радар. Уходящий в будку стебель частично лежал на плитах, поднимаясь вверх только там, где начинался просвет между деревьями. С этим изгибом и развернутой головой он напоминал кобру в стойке.

— Пройдите-ка вперед, — велел Александру спутник, при этом настойчиво подталкивая его в спину. — Много не надо, метра два-три. Давайте.

Александр сунул руки в карманы, чтобы было незаметно волнение, и осторожно двинулся в направлении стебля. О том, что кудрявый последовал его примеру, Александр догадался по тому, как цветок вздрогнул и склонил голову, точно рассматривая гостя. После этого оттенки внезапно изменились с красных на багровые, и даже с переходом в черноту. Александр оглянулся — его спутник быстро отступил на исходную позицию. Несколько минут соцветие продолжало багроветь, а потом вернулось к красному спектру.

Александр посмотрел на выражение лица кудрявого и в глубине души почему-то позлорадствовал.

— Технику вашу, наверное, тоже заглушит, потому что телефоны тут не работают, — напомнил он. — Как вы собираетесь его изучать?

— Ну что вы как маленький, Александр Дмитриевич, — рассеянно отозвался кудрявый, думая о чем-то своем. — Цветок мы трогать не будем, конечно. Да нам и незачем его трогать. Единственный интересный для нас объект исследования — это вы.

Александр опять почувствовал во рту привкус картона.

— Я?

— Вы же хотели послужить науке? Или уже передумали?

— Да, но… — Александр вспомнил врача и взял себя в руки: — Я сделаю все, что в моих силах.

— Вот и отлично. Вместе с вами мы прекрасно справимся с проблемой. Кстати, я не представился? Дживан. Отчество мое вы все равно не произнесете, поэтому его опустим.

Александр недоверчиво посмотрел на него — имя показалось иностранным, но, с другой стороны, в интернациональном государстве полно имен, которые он мог никогда не слышать, потому что в тех краях не бывал. Он подождал фамилии, но не дождался.

— Очень приятно.

— Взаимно, Александр Дмитриевич. Вы даже не представляете себе как.

Александру стало неловко от такой похвалы. Произнося дежурную фразу, он покривил душой — приятно ему не было.

Человек на тросе, спускавшийся по боковой стене восьмиэтажного корпуса, привлек к себе их внимание. Пару минут Александр с любопытством наблюдал, как несколько рабочих в касках крепили на дальнем краю крыши какие-то крюки и спускали через них проволоку, отматывавшуюся от огромной деревянной катушки, поднятой наверх лебедкой. Альпинист помогал ей направляться туда, куда требовалось, а другие рабочие, стоявшие внизу за забором санатория, вытягивали ее на свою сторону. Второй моток железной струны стоял в кузове знакомого зеленого грузовика, к этому моменту уже лишившегося своей полукруглой крыши. Водитель за рулем был тот же самый, только сейчас он недовольно выглядывал из открытой двери, следя за тем, как травит проволоку бобина. По требованию рабочих он подъезжал ближе или отъезжал дальше, яростно ругаясь на дорожные ямы.

«Научный груз»…

Рабочие уводили проволоку далеко от розы, обходили ею фонарные столбы и кипарисы, кусок забора, и возвращались на исходное место. До цветка ни они, ни материал не дотрагивались. Чуть дальше на открытой площадке возводилась еще одна часть конструкции, которой явно предстояло состыковаться с нижней. Со стороны это было похоже на плетение корзины с крышкой. Все участники действовали настолько слаженно и быстро, что через короткое время проволочный каркас охватил и фасад корпуса, и часть площадки с будкой.

— Что они делают? — не удержался Александр.

— Маскировочный экран, — охотно пояснил Дживан, заложив руки в карманы и щурясь в сторону грузовика. — Оцепленная территория всегда порождает интерес, от желающих пролезть за ограждение не отобьешься. А поскольку пишут сейчас поголовно все, то плодятся потом истории о зонах, пришельцах, артефактах, слухами обрастают, в народ идут… Маскировка в нашем деле прежде всего.

— А рабочие не проболтаются?

— Они свое дело знают, — отмахнулся Дживан. — Умеют держать язык за зубами. А те, кто не умеют, на этой работе не задерживаются. И ни на какой другой потом тоже, с небольшим исключением. С вас расписку брать? Или уверены в себе?

— Уверен, — поспешно отозвался Александр. — Я никому не скажу.

Проволочная конструкция напоминала осиное гнездо исполинского размера, прилепившееся к санаторию. Увидев, как под каркас уходит крыльцо, Александр заволновался.

— У меня бритва в номере осталась, чемодан, документы…

— Идите, — приказал Дживан, следя за действиями рабочих. — Пока не налепили укрывной материал, можно. Потом будет уже нельзя. Десяти минут хватит? Я вас здесь подожду.

— Не надо, я сам приду, скажите только куда.

— Да кто же вас теперь одного пустит гулять, Александр Дмитриевич, — искренне удивился Дживан. — Это абсолютно исключается. Инструкции, как вы понимаете, обязательны для всех, для столкнувшихся с цветком впервые — особенно. Есть такая поговорка, что правила безопасности написаны кровью, не обижайтесь. Вы же не хотите, чтобы прекрасное место превратилось в пустыню по вашей неосторожности?

Александр вспомнил, как менял оттенки цветок, собственную громогласно продекларированную сознательность, и вздохнул.

— Я быстро, — пообещал он.

Холл, в который он просочился сквозь металлическую паутину, встретил его гробовой тишиной. Лифт по-прежнему не работал, подняться можно было только пешком. Памятуя о десяти минутах, Александр с разбега взял первый пролет, прыгая через две ступени, потом опомнился, пошел с обычной скоростью, чтобы сохранить дыхание до своего этажа. И все равно на последней площадке под ребрами закололо, пришлось присесть на клетчатую тахту у перил.

Потолочная плитка над головой напоминала вдавленные таблетки, круглые, в квадратной упаковке, от нее мысли плавно перетекли к карточке на столе у врача. Что ему пропишут — физкультуру? Было бы неплохо, ходить и двигаться нужно действительно больше. Да что он, сам не знает? Это ведь кажется, что писать здоровья особенного не требуется, не в забое же стоять. А вот подолби по металлическим клавишам на скорость и без перерыва, когда к сроку машинопись готовишь из рукописи — кисти ноют, от ударной нагрузки трещины между ногтями и подушечками пальцев неделями не заживают, давление прыгает на нервной почве. Да еще сидишь неподвижно часами, так что потом не разогнешься быстро, крестец отваливается, только боком на диван свалиться и анальгин проглотить. Ну и лишний вес, само собой, набирается без движения. Он когда-то пытался делать гимнастику в процессе написания книг, даже обруч просил у Веры, но так его толком и не освоил. Стоило задуматься, обруч с грохотом падал на пол, а соседи яростно стучали по батарее, пришлось отказаться.

Ключ от номера нашелся в кармане, где лежал со вчерашнего дня. В нос прямо с порога ударил кисловатый запах — мокрое полотенце осталось комком на полу в ванной, балкон он закрыл, а уборка и проветривание номера по понятным причинам не состоялись. Александр поднял влажную тряпку, другой рукой сгреб бритвенные принадлежности с подставки под зеркалом, торопливо побросал свое имущество в раскрытый зев чемодана и прошел на балкон. Развешивая полотенце, он понял, о каком экране говорил Дживан — проволочный каркас сверху облепили белые листы, тонкие как калька или капрон, почти невесомые. Цветок на них не реагировал. Как их закрепили, Александр не разобрался, но соцветие наполовину скрылось под куполом, напоминавшим средних размеров планетарий. Теперь только изнутри каркаса его и можно было разглядеть.

Он затолкал в чемодан пижаму, рубашки, придавил крышку коленом и с усилием застегнул — никогда не умел складывать вещи так аккуратно, как делала Вера. У нее бы осталось место для сувениров и парочки массандровских бутылок. На пороге окинул номер взглядом еще раз — ничего не забыл? Нужно было спешить, но он не удержался, заглянул в соседнюю по коридору дверь. Там, конечно, никого не появилось. Эмиссары не принадлежат этому миру. А он, Александр, принадлежит. Вряд ли они когда-нибудь встретятся еще раз.

Банка из-под пива тоже стояла там, где он ее видел в прошлый раз — на тумбочке возле кровати. Вместо розы в ней теперь отражался белый кокон с розоватым свечением внутри.

У молчаливого фонтана перед корпусом Александр прибавил скорости — разглядел на лестнице знакомую женскую фигурку с узлом волос на затылке. С поклажей бегать было затруднительно, но он успел — врач как раз поднялась на площадку от лечебного корпуса. При виде Дживана она непроизвольно замедлила шаг, тот отвесил в ее сторону легкий шутливый полупоклон. Александр заметил, что на ее лице мелькнуло гневное выражение, но она быстро взяла себя в руки и подошла уже спокойной.

— Добрейшего денечка, драгоценная Нина Ивановна, — приветствовал ее Дживан, и Александр внутри радостно вздрогнул — вот и имя, даже делать ничего не пришлось. — Как говорится, на том же месте, в тот же час…

— Здравствуйте, — сухо ответила она и отвернулась от него к своему пациенту. — Ваши назначения и расписание.

Александр принял у нее из рук бумагу, после чего она сделала странную вещь — второй такой же листок протянула Дживану.

— И вам на ознакомление, — коротко пояснила она. — Прошу в указанное время пациента не занимать и не отвлекать.

Дживан пробежал глазами бумагу, Александр непроизвольно сделал то же самое. Кроме отведенных на еду отрезков времени (девять утра, тринадцать, семнадцать) в расписание действительно была включена физическая нагрузка в виде пешей ходьбы не менее часа (предположительно с десяти до одиннадцати утра). Были там гидротерапия и массаж (это шло через черточку, не одновременно, а чередуясь через день с восемнадцати до девятнадцати часов), а также время отдыха — послеобеденного и вечернего (спать предписывалось отправляться в десять вечера). Медицинский осмотр стоял в расписании сразу после завтрака, на него отводилось тридцать минут. Отдельно были указаны рабочие часы, два — с одиннадцати до тринадцати, два — с пятнадцати до семнадцати.

— Хотите сказать, это все, что нам перепало? — Дживан недоуменно ткнул пальцем в обозначение рабочего времени. — Нина Ивановна, это несерьезно. Что такое два часа в нашем деле? Меньше секунды. Да еще по расписанию. Давайте так…

— Это не ваше время, — перебила его Нина Ивановна с некоторым удовольствием. — Помимо вас у Александра Дмитриевича есть своя работа, он сотрудник издательства.

— Он в отпуске.

— Был. Не в отпуске, а на санаторно-курортном лечении. С сегодняшнего дня он выписан и по моим рекомендациям переведен на половину ставки, поэтому четыре часа в день принадлежат его основному месту работы. Ваше — все остальное.

— Он, кажется, уже наработал на основном месте, — в голосе Дживана появилось что-то новое, что Александр затруднился определить, но по реакции врача понял, что заметил не он один. — Довольно опрометчивое решение.

— Я допустила его к работе, — спокойно ответила врач.

— Это можно изменить.

— Не вижу причин. Редактура уже написанного текста не имеет противопоказаний.

— Хорошо, — Дживан прикрыл глаза. — Поговорим об этом позже.

— Мы не станем об этом больше говорить. Александру Дмитриевичу оформлена сегодняшним днем командировка, так что выходите из ситуации иным образом. Уверена, вашего хваленого интеллекта на это хватит. Или нет?

Александр напрягся, но конфликта не случилось. Дживан выдохнул воздух и засмеялся, весело и непринужденно.

— Все такой же непреклонный защитник лабораторных собачек, — произнес он, сделав движение в ее направлении, точно собирался взять ее за руку.

— Вы тоже не изменились, как я посмотрю, — ответила она, спрятав ладони в карманы и отступая назад.

Дождавшись, пока лестничные ступени уведут ее вниз, Дживан положил листок на парапет, сложил из него аккуратный самолетик и запустил в сторону бетонных кубов, громоздившихся прямо под ними. Самолет круто взлетел, клюнул носом и камнем свалился в кусты.

Обратный путь занял несколько больше времени — идти по лестницам с чемоданом в руке приходилось медленнее. Александр тешил себя мыслью, что это и есть та самая нагрузка, которую ему прописали. И поскольку они шли к воротам, то решил, что новый номер будет в административном корпусе. Однако Дживан свернул в ту часть, где Александр первый раз повстречался с грузовиком, и открыл своим ключом коричневую дверь невзрачного розового домика.

Изнутри он представлял собой одну-единственную комнату с небольшой прихожей, в которых наспех навели порядок. Даже постельное белье не было заправлено, а просто лежало стопкой на табурете возле кровати. Табурет исполнял роль прикроватной тумбочки, пол носил следы влажной уборки, закончившейся только что, шторы были слишком короткими, санузел так мал, что душ нависал над унитазом, отдельного места для него не было.

Александр вопросительно взглянул на своего провожатого.

— Люкс для гениального писателя, — пошутил Дживан, видя выражение его лица. — Понимаю, что не впечатляет, но все корпуса санатория сейчас закрыты, ни котельная, ни подстанция не работают, а тут хотя бы вода есть, у административного корпуса свой аварийный генератор. Если хотите, можем ковер принести из рецепции. Из плюсов тут проходная близко, а цветок далеко. Не бегать же вам через всю территорию каждый раз, как понадобитесь. Не то что здоровье поправите, а мозоли натрете или, не дай бог, упадете и сломаете себе что-нибудь. Искусство требует жертв, но все-таки не таких. Наука, впрочем, тоже.

Александр оглядел номер с сомнением — не было ни стола, ни машинки, ни даже настольной лампы.

— Как же здесь работать? — спросил он.

Дживан легкомысленно махнул рукой.

— Здесь только спать, — объяснил он. — Для работы будет другое помещение, более просторное, его доделают, и начнем.

— Прямо сейчас?

— Чем скорее, тем лучше, — серьезно подтвердил Дживан. — Время у нас ограничено, результата пока никакого, цветок торчит, как… игла в стуле вот уже скоро сутки, за это никого по головке не погладят. Так что кое-чем из вашего расписания придется пренебречь, Александр Дмитриевич, в этом я надеюсь на ваше понимание. Нине Ивановне мы об этом, конечно, не скажем, она хороший специалист и прекрасный человек, ее труд заслуживает самого трепетного отношения. Да и нехорошо расстраивать красивую женщину. Красивых женщин надо только радовать. Остальное — сугубо мужское дело.

Дживан подмигнул ему, как заговорщик, и Александр смутился. Вроде бы все верно, он же сам требовал работы, науки и черта в ступе, чтобы успеть принести пользу. А теперь что, без массажа и душа Шарко на попятный?

— Вы правы, — согласился он.

Дживан хлопнул его по плечу и указал на кровать.

— Располагайтесь, будьте как дома, я вас заберу, когда все будет готово. На всякий случай оставлю мальчика для связи, если будут какие-то пожелания или просьбы, обращайтесь к нему. Телефоны для нас пока недоступная роскошь.

Дверь за ним закрылась. Александр разложил чемодан и сел на кровать в глубокой задумчивости. Что означало слово «работать» в понимании Дживана, он не представлял. Наукой занимаются в лабораториях, где стоят сложные приборы, с лампочками, зеленоватыми экранами и проводами, — так он думал. Здесь же на грузовике привезли ящик проволоки и бумаги, и то не для него, а для цветка. Другая аппаратура тут не работает. Какими методами пользуется в работе Солонина? Какой техникой? А Дживан? Его можно вообразить в белом халате? Но может быть, возможности современной науки достигли небывалых высот, а его представления о ней отстали на пару десятков лет? Последнее было очень вероятно, за всю жизнь ему ни разу не довелось побывать в научно-исследовательских институтах, теперь заполнит пробел практикой. Для следующей книги пригодится. Если она будет, конечно.

Александр выглянул в предбанник — там на стуле скучал бесцветный парень, который приехал с Дживаном на легковой машине. На приветствие он не ответил, глядя прямо перед собой, на вопрос о времени просто показал руку с часами — половина первого. Стул стоял так, что выйти на улицу, не потревожив его обладателя, было нельзя, а вескую причину Александр не придумал. Он извинился и вернулся в комнату.

Вчерашняя одежда настоятельно требовала перемены, но в номере не было шкафа, и пришлось вещи развесить на кровати. Железная спинка с шариками на прутьях приняла нехитрый гардероб без жалоб и скрипа. Оставалось умыться и побриться.

В туалете он опробовал душ и выяснил, что горячей воды в нем нет, одна холодная. Сам душ был старым, норовил разбросать струи куда угодно, только не в середину кафельного слива. Решимость Александра встать под ледяную воду улетучилась, он ограничился тем, что вымыл руки и лицо, благо мыло имелось. Единственная розетка находилась в комнате, но оказалась бесполезна. На такой случай у Александра был бритвенный станок, уже долгое время лежавший в чехле рядом с электробритвой без пользы, теперь зато пригодится.

Он глазами поискал зеркало — оно висело прямо на двери с внутренней стороны, тяжелое, овальное, острый край без всякого обрамления. Его удерживала на двери веревка, пропущенная в просверленное в верхней части отверстие, и Александр без проблем снял его. После этого он попробовал найти место, где можно было бы зеркало установить, но не придумал ничего лучше подоконника — там и свет, там и подобие рабочей поверхности. Он отдернул штору, прислонил тусклый овал к стеклу, потер его рукавом рубашки, которую предполагалось сменить, и замер, бросив взгляд поверх зеркального края.

Сквозь давно не мытое оконное стекло со стороны улицы просвечивала толстая решетка.

— Располагайтесь, — Солонина махнул на стул, поставленный посреди комнаты. — Воды надо?

— Нет, — Александр оглядел помещение, исполнявшее роль лаборатории — рецепцию на втором этаже административного корпуса, он был тут при заселении.

Обещанный ему ковер так и остался лежать на своем месте, шерстяной, потрепанный, вытертый по центру ногами. Стулья вдоль окон тоже сохранили свой ряд, за исключением того, который предложили ему — выдернули из середины, и теперь там зиял пробел. Стойка администратора была высокой, со стеклом, как в сберкассах, и только по голосу, отвечавшему Солонине с той стороны, Александр догадался, что Дживан тоже здесь. Таинственную аппаратуру посмотреть не довелось — когда Александр привстал, чтобы заглянуть за стойку, «мальчик» из предбанника похлопал его по плечу, пришлось сесть обратно. Ситуация до смешного напоминала экзамен в институте, с той разницей, что предмет был неизвестен и он не готовился.

Сидеть на стуле посреди пустого помещения было нелепо, Александр сначала скрестил руки на груди, понял, что слишком жарко, и положил их на колени, сцепив в замок. Так он обычно сидел у главного редактора, чтобы не показывать нервозность: лицом давно научился управлять, а вот руки иногда выдавали.

Солонина болтался по холлу, читая на стене листки с расписанием кинотеатра, грамоты, инструкции и прочий обязательный информатив, который вывешивают на стендах для всеобщего ознакомления, и периодически бросал на Александра через плечо взгляды, но что они означают, оставалось неясным — лицо Солонины выражало одно только недовольство.

Жара стояла адская, ветер улегся совершенно, и открытые окна не давали помещению ничего, кроме духоты и солнечного света, рассеянного пыльными тюлевыми занавесками.

На конторке возвышался «Сокол» — портативный транзисторный приемник с пластмассовыми колесиками на боку. С такими в издательстве выезжали на полевые работы в подшефный совхоз. Но если цветок глушит все радиосигналы, зачем он здесь?

Словно читая его мысли, Дживан вышел из-за стойки и покрутил настроечную ручку — «Сокол» издал сдавленный хрип, напоминающий предсмертный. Удовлетворенно кивнув, тот убавил громкость и поставил шипящий прибор на место.

— Ну вот, — весело сказал он. — Главный детектор готов.

— Это детектор? — изумился Александр.

— У вас с цветком взаимная зависимость. Если пойдем верным путем, сигналы извне будут частично пробиваться, — пояснил Солонина от стенда, кивая на «Сокол». — Если свернем не туда, техника так и будет изображать умирающего лебедя. Все гениальное просто.

Он открыл бутылку с минеральной водой, сделал пару глотков и поставил рядом с приемником. На задний фон ее попал какой-то вымпел, вода преломила изображение, и теперь казалось, что в бутылке зеленого стекла заспиртован уродец вроде тех, что показывают в Кунсткамере. Впрочем, если кто-то посмотрел бы с той стороны, увидел бы такого же уродца на стуле. Все в мире относительно.

Дживан извлек из кармана тетрадь, которую Александр немедленно узнал.

— Ее не забрали? — вырвалось у него.

— Зачем? — рассеянно отозвался Дживан, веером пролистав страницы, словно ища закладку, после чего тетрадь шлепнулась Александру на колени.

Он машинально поймал ее, но разворачивать не стал, почему-то тяжело было сейчас увидеть собственный лихорадочный почерк. Действительно, забирать незачем, буквопечатающий телеграф, великое изобретение. Для профессиональной машинистки такой объем — раз плюнуть.

Дживан навис у него над ухом, облокотившись о спинку стула.

— Помните наш разговор о неизящной мотивации? — спросил он. — Вы хотели помочь, но не знали как. Смотрите туда, где стоит приемник, и вспоминайте.

— Что?

— Ну же, Александр Дмитриевич, — неприятно усмехнулся Дживан ему в ухо. — С нами можно не притворяться, мы на вашей стороне, дело у нас общее. Раз дошло до цветка, значит, что-то вас не устраивало в писательской жизни, несмотря на созданные условия. Что-то вы копили в себе, чтобы так взорвалось, — так вот и поведайте нам, что вам жить мешало и настолько портило настроение. Или кто.

Александр растерялся.

— Я, признаться…

— Признаваться — это потом, — кротко перебил его Дживан. — Сейчас расскажите, чем вам были не по душе ваши веселые космические второгодники, что вы вызвали эмиссара и посвятили ему свою поэму. Неважно, если это очень личное, мы тут вашу тайну исповеди сохраним, обещаю.

Краем глаза Александр заметил, что Солонина сделал несколько шагов вдоль окна, распустил воротник рубашки, после чего с размаху сел. Дживан продолжал стоять у него за плечом, как ангел-хранитель. Александр мокрыми руками разгладил обложку тетради, пока мысли в голове устраивали хаос.

— Я понятия не имел об эмиссаре, — пробормотал он. — Думал, он обычный ребенок. Испугался, хотел помочь…

— Оставьте эмиссара в покое, — доверительно посоветовал Дживан. — Не с него все началось, как вы понимаете, он был финишем, а не стартом. В химчистке у вас еще не было никакого ребенка, были идиот-приемщик и испорченный пиджак. Не повод, чтобы устраивать темпоральную складку, но вы это сделали. Почему?

— Я был расстроен. — Александр попытался посмотреть на Дживана, но тот бесцеремонно развернул его голову в направлении приемника.

— Нельзя создать складку пиджаком, — грубо вмешался Солонина сзади. — На пиджаке вы только сорвались, уже были на грани. Вот и объясните, кто вас довел.

— Никому не расскажем, — повторил Дживан.

Александр облизнул пересохшие губы. Как это скажешь в двух словах?

— Личные неприятности? — задал наводящий вопрос голос у него за плечом. — Были расстроены уходом жены? Хотели ее вернуть? Доказать, что она потеряла гениального писателя?

— С женой мы разошлись как цивилизованные люди, — с достоинством отмел подозрения Александр. — Она корректор в нашем издательстве, очень хороший человек, мы до сих пор вместе работаем. Просто не сложилось. Она никогда не считала меня гениальным писателем, я не собирался ей ничего доказывать.

Солонина пересел в пределы видимости и сделал какую-то пометку в блокноте, лежавшем у него на коленях.

— Допустим. В химчистке вы знали о разводе?

— Конечно. Это было нашим общим решением. И это совершенно не имеет отношения к тому, что… к этому делу. Никакого.

— Хорошо, — согласился Дживан. — Веру Леонидовну оставим в покое. Другая женщина? Любовница? Любовник?

— Да что вы в самом деле! — разозлился Александр, вскакивая со стула.

Дживан засмеялся, Солонина скривился, точно съел кислый леденец.

— Не прыгайте так, Александр Дмитриевич, — крикнул он со своего места. — Это часто взаимосвязано: любовь, тайный порок, высокие чувства, полет души и прочие банальности. Хотел поразить объект страсти, вывернулся наизнанку…

— Но если нет — так нет, ничего не поделаешь, — оборвал коллегу Дживан, видя выражение лица Александра и усаживая его обратно на стул. — Возвращаемся в исходную точку. Где вы побывали до химчистки?

— В издательстве.

— По какому поводу?

— Сдавал на редактуру четвертый том Поля и Афанасия.

— Его приняли?

Пришла очередь скептически фыркать Александру.

— Как его могли не принять? Он в плане стоял, его ждали. Я и так задержал, решил одну сцену в финале переделать, и поэтому…

— Сдали и ушли? — настойчиво перебил Дживан. — А его спокойно приняли и спасибо сказали? Так было дело? Нет?

Врать Александру претило, он запнулся, и тут случилась странная вещь — приемник заглох на долю секунды и пропустил какой-то музыкальный такт. Дживан и Солонина одновременно сделали стойку, как сеттеры, после чего навалились на свою жертву с двух сторон.

— Подробнее, — распорядился Дживан.

Александр стиснул в руках тетрадь, свернул ее в тугую трубку.

— У меня вышел небольшой конфликт с литературным редактором, — через силу ответил он. — То есть не то чтобы конфликт, а…

Он поискал подходящие слова, но так и не нашел их, махнул рукой.

— У нас систематические разногласия. — Слова вышли жалкими, ученическими, но подбирать сейчас художественные синонимы не было моральных сил. — До него я работал с другими редакторами, не скажу, что все проходило гладко, но, тем не менее, общий язык находили, а тут с самого начала… точно нашла коса на камень. Даже познакомились со скандалом.

— Продолжайте, — сквозь зубы приказал Дживан.

Но Александр и без его команды продолжил, никогда раньше не говорил никому, не жаловался, а сейчас почему-то прорвало. Дживан молча кивал, Солонина перестал хмуриться и чиркать в блокноте, оба слушали с неподдельным вниманием.

— А у нас что, стажер из Лумумбы?

Обе машинистки подняли головы от клавиатур, в комнате после монотонного шума наступила режущая уши тишина. Отчасти тишина была выжидательной, потому что все в издательстве знали: когда старший литературный редактор говорит таким тоном, можно ждать чего угодно.

— Почему вы так думаете, Сан Саныч? — давясь смехом, спросила Людочка, подталкивая локтем соседку Настеньку.

Александр, зашедший за авторским экземпляром, не нужным машинисткам, тоже заинтересовался. Чтобы к ним в издательство занесло студента из Москвы — редкий случай, об этом бы мгновенно пошли слухи. Тем более — иностранца, последнее вообще небывалое стечение обстоятельств. Правда, он тут и сам не часто бывает, но сплетни быстро расползаются.

— А кто еще так напишет, кроме уроженца знойной Африки? — Сан Саныч бросил на стол несколько машинописных листков, вдоль и поперек исчерканных карандашом. — Русский человек может «откинуть волосы на зад»?

Людочка прыснула.

— Случайность, — притворно встала она на защиту несчастного студента всей своей красивой грудью, буквально приподнимаясь на стуле. — Пробел лишний влепил в спешке?

— Да как сказать, — многозначительно ответил Сан Саныч, наливая себе из графина воду и не замечая декольте. — Если герой залез на лошадь и дал по стременам, как бы вы поняли — он вообще с места сдвинулся? Стремена — это крепление для ног, чтобы равновесие удерживать. А дают, если мы о лошадях говорим, шенкелей. Вот мотоцикл другое дело, на нем можно дать по газам, хотя имейте в виду, что это сленг, он в высокой литературе применяется с осторожностью.

Настя томно вздохнула.

— Где же найти в наше время писателя, который ездил бы верхом? — сочувственно заметила она, но кому именно сочувствует — редактору или автору, не уточнила. — Все на мотоциклах. Как тогда про старую жизнь писать?

— А не писать, бесценная Настасья Марковна, — живо откликнулся Сан Саныч, скользнув подозрительным взглядом по замершему Александру. — О том, о чем понятия не имеешь, — не писать. Chacun doit vivre de son métier, как говорят французы.

— Так ведь по плану требуется, Сан Саныч, — поддержала подругу Людочка. — Две колонки из дореволюционной жизни для журнала «Юность и детство», с моралью в конце, вынь да положь.

— Какая же тут мораль, скажите на милость? «Альберт подхватил свой детский деревянный макинтош и взял к нему патроны»?

Карандаш в руке литреда уперся в строку, содержащую поименованный алогизм.

— Деревянный макинтош? — не выдержал, усмехнулся в усы старый курьер Вилькин, вываливавший свежую почту на стол секретаря и краем уха слушавший разговор. — Эк бедолагу жизнью побило сызмалетства. Оно, если я правильно помню, гроб ведь? Гробик потащил с собой, болезный? Упырь штоль?

Людочка и Настя тоже не выдержали и захохотали.

— Именно, — благосклонно кивнул курьеру Сан Саныч, которого женский смех почему-то сделал добрее. — Тут однозначно интрига наблюдается: что же взял упырь Альберт с собой в воспаленном воображении автора — плащ, гроб или ружье, и если патроны говорят о последнем, то почему все-таки макинтош?

— Монтекристо, — не выдержал Александр, отбирая машинописные листки из рук редактора. — Не вижу повода устраивать из этого драму. Никто эти древние ружья не помнит, не знает и проверять не будет, макинтош или монтекристо. Интуитивно должно быть понятно…

— А! Интуитивно уже понятно, кто автор, — тут же отозвался Сан Саныч. — Ваш рассказ, Александр Дмитриевич?

— Ну, допустим, мой, — ответил Александр, сжимая в руке злополучные листки и выпрямляясь навстречу редактору. — Я свое мнение уже высказал, и не вижу повода продлевать бессмысленный разговор.

— А я вижу, Александр Дмитриевич, представьте себе — я вижу! — театрально провозгласил Сан Саныч. — Потому что не мог ваш упырь Альберт насыпать ласточкам зерен на пенек, чтобы любоваться тем, как они клюют! Никоим образом!

— Да? Это еще почему? — взвился Александр. — Вот у классика было написано про ласточку: «Дам тебе я зерен, а ты песню спой». Почему мне нельзя?

— Почему? — в лице литреда проявилось что-то вдохновенное и отчасти мефистофельское. — Да потому что ласточки — насекомоядные, Александр Дмитриевич! Насекомоядные!

Настя и Людочка тоненько взвыли. Александр открыл рот, но потом махнул рукой и выскочил в коридор, там прижался лбом к холодному косяку. Хотя не к косяку, а к стенке возле двери, поправил он себя машинально, косяк — часть двери, либо иносказательно — ошибка. И черт бы побрал этого редактора вместе с его ласточками. Насекомоядными… Классику хорошо, классику все можно. А тут ни до какого классика не доживешь, просто нервов не хватит.

В коридор выскользнула Настя, а следом за ней просочилась и Людочка, они обступили Александра с двух сторон, и Настя даже погладила его по плечу, хотя у обеих в глазах еще прыгал смех.

— Не переживайте, Александр Дмитриевич, вы с Сан Санычем только начинаете работать, потом привыкнете, — мягко сказала она. — Зато после него у вас текст будет хоть на выставку.

— А психика — хоть на свалку, — злобно огрызнулся Александр. — Неужели то же самое нельзя сказать по-другому? Без этой театральщины?

— Зато его корректоры любят, — заступилась за редактора Людочка. — После него им работы почти нет, готовый издательский экземпляр. Хоть сразу в печать.

— Он на Жака Бреля похож, особенно когда по-французски говорит, — мечтательно протянула Настя, раскуривая розовую сигаретку.

— На кого? — вяло переспросил Александр.

— Приезжал в прошлом году француз такой, певец знаменитый, неужели не были на концерте? Тоже в водолазке был.

Александр вздохнул тяжело и пошел по ступеням вниз. Из французских певцов он знал только Азнавура, а мысль о том, что с Сан Санычем придется встречаться уже не с рассказом, а с романом, вызывала желание крепко выпить.

— Он только к вам так пристрастно относился? — с любопытством спросил Дживан. — Или вообще ко всем?

Александр задумался.

— Похоже, только ко мне, — согласился он. — У нас много авторов, ни с кем не было такого непонимания. Я просил дать мне другого редактора, но…

— Он хотел работать с вами, — уверенно закончил за него фразу Дживан, бросая взгляд на Солонину. — А поскольку главный редактор к нему прислушивается больше, чем к вам, то по-вашему не вышло. Так было дело?

— Да, — растерянно подтвердил Александр. — Как вы узнали?

Солонина и Дживан снова переглянулись.

— Знаете что, Александр Дмитриевич, — вдруг сказал Дживан. — Идите обедать, а потом отдыхать, хорошо? Что у вас там по расписанию? Физическая нагрузка какая-то? Вот идите и отдыхайте, и нагружайтесь, а мы вас попозже найдем. Договорились?

Александр поднялся. Наваждение как-то разом с него спало, и собственный поступок показался ему неприглядным. Наябедничал, как школьник.

— Вы только не поймите мои слова превратно, — твердо сказал он. — Я описал вам исключительно мою личную реакцию. Сан Саныч профессионал, уважаемый человек, ценнейший сотрудник издательства, все его замечания всегда по делу. Если вы считаете, что я был настолько на него обижен, что…

— Господи, да идите уже, — не выдержал Солонина. — Вы понятия не имеете, о чем говорите. Обижен, не обижен… Как будто в этом дело.

Дживан толкнул его локтем в бок, и Солонина замолчал.

— Идите, Александр Дмитриевич, — повторил Дживан. — Передавайте привет Нине Ивановне, если увидите ее за обедом. Мы с коллегой возьмем небольшой перерыв на совещание.

Александр взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Невзрачный «мальчик» не пошел за ним, потому что его подозвал к себе Дживан, так что спускаться пришлось в одиночестве. Вниз вела крутая лестница с поворотом, Александр громко протопал по ней один пролет, после чего, подчиняясь неведомому порыву, вернулся на цыпочках к рецепции и приложил ухо к щели.

— …Немедленно, — услышал он слова Дживана. — У нас, кажется, есть подходящий гаситель.

На улице все то же неприятное чувство заставило его идти, не разбирая дороги. Асфальт кончился, началась горка, ведущая к узорчатой даче с резным карнизом, но Александр мало обращал внимание на окружающее, потому что перед глазами продолжал стоять шипящий приемник.

Неужели они думают, что отношение литреда к нему косвенно повлияло на создание цветка? Каким образом? Несмотря на разногласия и личную неприязнь, тот делал свою работу хорошо. Книги издавались почти без ошибок, не считая промахов наборщика, ну да от этого никто не застрахован. С другой стороны, Дживан с Солониной знают о цветах куда больше, чем он сам. Он как-то привык связывать события с Сашкой, но ведь если вдуматься, они правы — история-то началась намного раньше. Он был зол и раздражен, это накопилось до критической массы, но в издательстве свое недовольство не покажешь, поэтому химчистка. Откуда они про нее знают? Ах да, карточка… Цитовый пациент. Действительно. И что теперь? Вызовут редактора сюда, в санаторий? Для чего? Что такое гасители?

Он остановился — наткнулся на статую, изображавшую двух детей или подростков. Лежащий мальчик вполоборота смотрел на гипсовую девочку, сидящую прямо на его спине, в руках девочки было что-то, что Александр сначала принял за охапку стеблей, потом за рыбу, но, присмотревшись, изменил свое мнение — бесформенная пупырчатая масса зеленоватого цвета претендовала разве что на неведомое морское чудище. Неприятное зрелище.

Александр продрался сквозь кусты и подошел ближе. Неприязнь никуда не делась, только усилилась при попытках понять замысел скульптора. Может быть, лежащая фигура — не мальчик, а молодая женщина? Мать гипсовой девочки? Но все равно непонятна такая поза: дочь придавила собой мать. С мужчиной это хоть как-то объяснимо, шутливый флирт. Правда, лица участников сцены не были умиротворенными, напротив, в них чувствовалось что-то серьезное. Да еще эта масса в руках у девочки…

— Александр Дмитриевич! — окликнул его откуда-то снизу голос Нины Ивановны. — Вы опять нарушаете режим? Почему вы постоянно заставляете себя искать?

Он обернулся, увидел ее на том же месте, где только что стоял сам. Сверху она казалась маленькой и сердитой.

— Я как раз шел обедать, — отозвался он. — Но заметил эти фигуры и заинтересовался. Не скажете, что здесь изображено?

Нина Ивановна посмотрела по сторонам, поднялась на газон и встала рядом с ним. Вопрос явно застал ее врасплох. Она обошла постамент кругом и неловко пожала плечами.

— У вас тут много странных скульптур. — Александр вспомнил дырчатый прямоугольник у бассейна лечебного корпуса. — Но эта, наверное, самая странная, что я видел. И так спрятана, что не подойдешь.

Врач бросила на него быстрый взгляд.

— Какое впечатление производит?

— Пугающее, — подумав, ответил Александр. — Даже не могу сказать почему. С одной стороны — дети, с другой — эти позы и выражения лиц…

— Искусство всегда символично, его нельзя воспринимать буквально.

— Хотел бы я знать, какую мысль имел ее создатель.

Нина Ивановна присела на постамент возле ног девочки и натянула халат на колени, словно в тридцатиградусную жару ей стало холодно.

— У нас находился на лечении один писатель, — вдруг сказала она. — В тот год он перестал писать и переключился на скульптуру. В терапевтических целях. Это одна из его работ, оставил санаторию на память.

— Пожилой был? — предположил Александр.

— Нет, — Нина Ивановна отвела глаза. — Ваш ровесник. А тогда, получается, даже младше лет на десять был.

— И бросил писать?

Она чуть сдвинула брови, глядя перед собой.

— Разные бывают обстоятельства, Александр Дмитриевич. Люди иногда принимают тяжелые для себя решения. Наверное, поэтому и скульптура такая… тяжелая.

— Он был болен?

— Нет. По крайней мере, не настолько, чтобы прощаться с жизнью. — Нина Ивановна взглянула через плечо на гипсовые фигуры. — Сейчас жив и здоров, насколько я знаю.

— Но не пишет? — Александр сказал и, подчиняясь интуиции, добавил: — Один из тех двоих, о которых вы говорили?

Нина Ивановна собралась встать, но Александр обогнул место, где она сидела, и преградил ей дорогу.

— Что такое гасители?

Солнце на секунду скрылось за облаком, от этого показалось, что по лицу врача пробежала тень. Нина Ивановна мельком посмотрела на небо и, перехватив вопросительный взгляд Александра, сердито спросила:

— Где вы слышали это слово?

— Неважно. Что они такое?

Само слово Александр не смог повторить, в нем было что-то в высшей степени омерзительное, но чувствовал — важное.

— Гасители — условное название. — Врач сорвала травинку и машинально сняла ее цветущий хвостик пальцами, как в игре «курочка или петушок». — Научно они называются по-другому. Определенный психологический тип людей, достаточно образованных и эрудированных, после общения с которыми у человека пропадает желание писать.

Александр замер.

— Совсем?

— Да. Нехирургическая ампутация, если говорить медицинским языком. А если еще точнее — экстирпация.

— Вырывание с корнем? — уточнил Александр, прочитавший об этом термине в энциклопедии в те времена, когда еще только начинал писать рассказы.

— Именно.

— Как это происходит?

— Никто не знает. У одних есть дар писать, у других — вот такой. Довольно редкое явление. Человек сам может не знать, что обладает такой способностью. Высказывает свое мнение о прочитанном, иногда даже тактично и вполне аргументированно, но… Творчество слишком тонкая вещь, зависит от многих условий, и если некоторые связи в мозгу нарушаются непоправимым образом, то тяги больше не возникает. Как ни старайся и как ни воссоздавай их искусственно. Смерть всегда необратима. Кто-то зажигает огонь, кто-то гасит. Такая природа.

— Откуда они берутся?

— Просто существуют. Откуда берутся певцы или художники?

Александр помолчал, в основном для того, чтобы уложить услышанное в голове. Он только сейчас заметил, что лицо гипсовой девочки напоминает Нину Ивановну, когда та хмурится. Чем руководствовался неизвестный скульптор, придавая такое сходство? Они ведь были знакомы. Что это, случайность?

— А цветок? Что с ним происходит после гасителя?

Нина Ивановна опомнилась, сердито отбросила травинку в сторону и поднялась.

— Идите обедать, Александр Дмитриевич, — велела она, обходя его и спускаясь с пригорка вниз. — Никаких гасителей я не допущу. Ваша книга будет издана, ее прочитают, нужно только время. Перестаньте думать о всяких глупостях и не опаздывайте хотя бы на ужин.

Александр поспешно сбежал с горы следом, но Нина Ивановна не обернулась, только ускорила шаг. Догонять ее он не решился.

В столовой парень, который собирал утром тарелки, теперь работал на раздаче — принес пластмассовый поднос с плошкой уже остывшего горохового супа и куском хлеба. На второе было пюре с сосиской, а чай предполагалось наливать самостоятельно. Александр прикинул, что сейчас на огромной территории находится всего шесть человек — двое в столовой, трое в административном корпусе, и один в лечебном. Интересно, сколько людей осталось в городе? А на полуострове?

Тетрадь он положил рядом с собой, она казалась еще более мятой, чем виделось накануне в темноте. Загадочные гасители будоражили воображение. В их существовании была определенная логика. По крайней мере, Александр знал людей, которые одной своей рецензией могли надолго отбить охоту что-либо публиковать. Знакомый ему по молодости поэт бросил писать стихи после того, как девушка, которой они посвящались, посмеялась над ними на каком-то празднике. При этом к самому поэту девушка относилась очень хорошо, ей не нравились только стихи. Таких историй он знал множество, но как-то в голову не приходило, что для подобного есть определенный термин. Сам он давно научился воспринимать рецензии исключительно как точку зрения одного из трех с половиной миллиардов людей на планете, а письма читателей с ругательствами вообще не дочитывал. Кто-то со стороны мог посчитать это трусостью, но на самом деле это была форма защиты той части себя, о которой он говорил Сашке. Защитой было и бегство от прямого противостояния с литературным редактором по принципиальным вопросам. Как он ни ругал себя за это, как ни называл тряпкой, но снова и снова ретировался в кусты вместо того, чтобы настаивать на своем. Объяснял это нелюбовью к конфликтам, но ведь с тем же Кобуркиным он легко ругался по срокам или объемам, и никаких внутренних противоречий не испытывал.

Пюре с сосиской остыли окончательно и напоминали резину, но Александр старательно жевал их, чтобы не привлекать внимание и выиграть время в тишине и одиночестве.

Как ощущается утраченная способность писать после гасителя? Перестаешь понимать, что пишешь? Продолжаешь складывать буквы в слова, но они не вызывают ничего, кроме скуки и усталости от проделанной работы? Или в какой-то момент понимаешь, что вместо сидения за пишущей машинкой с большей охотой посмотришь телевизор? А может быть, просто перестаешь — и все? Незаметно?

От этой мысли стало холодно. Как это проверить? Тетрадь лежала рядом, такая доступная и знакомая, теплая, как старый друг. Он открыл ее на единственном листе, который не исписал, — на первой обложке. Последнюю он заполнил еще в будке, а эта вот осталась.

Желтоватый шершавый прямоугольник был занят только именем владелицы (надо бы ее найти все-таки), предоставляя место для крошечной зарисовки. Это ведь не будет считаться полноценным писательским действием — пара строчек?

Александр незаметно огляделся — парень гремел тарелками где-то в районе кухни, больше никого в столовой не было. Он осторожно дотянулся до вложенного в книгу жалоб и предложений стержня, торчащего наружу носиком, выдернул его и посмотрел на просвет. Стержень был полон на треть, имел даже небольшие упоры по бокам для пружины авторучки.

Стержень навис над бумагой в боевой готовности, Александр привычным усилием воли вызвал своих героев, Поля и Афанасия. Пятый том он начал еще дома, можно представить, что сейчас нужно просто продолжить. Допустим, тот момент, когда герои висят в невесомости на пустом корабле без управления, развлекая себя болтовней в ожидании спасателей.

— Абсолютных истин не существует в природе, все это только допущения, которые людям удобно считать константами.

— Планеты имеют форму шара. Это можно отнести к разряду абсолютной истины?

— Геоиды никоим образом не шары. Шаровидные, приближенные к сферическому, наблюдаемые как сфера — так точнее.

— Ладно. Как насчет прямого угла? Девяносто градусов?

— Это тоже расчетный показатель, а мы говорим о вещах, имеющих материальную форму. Если ты возьмешься его начертить, он не будет прямым. Даже если это сделает машина, угол все равно будет иметь погрешности на бесконечно малые, но все-таки величины. Исправляя их, ты породишь новые, и так до бесконечности.

— Ахиллес и черепаха?

— Что-то вроде этого.

— Допустим. Физический мир насыщен погрешностями, а что насчет искусства? Давид Микеланджело прекрасен?

— Только на наш взгляд. Европейские каноны красоты будут весьма спорными для зулусов.

— Зеленый цвет — это зеленый цвет.

— Дейтеранопы его не видят вообще.

— Колоратурное сопрано?

— Тебе показать, из чего состоит звуковой ряд любой музыкальной фразы?

— Ладно, но одну вещь ты точно не оспоришь. Даже ты.

— Какую?

— Кристаллическая решетка прекрасна и совершенна. Кому ее ни покажи, на любой взгляд — европейца, зулуса, эскимоса, бедуина. Так?

— Пожалуй. Но мы же говорили не о красоте, а об абсолютных истинах вселенной.

— В какой-то книге вселенная была описана именно в виде кристалла. Мультивселенная представлялась множеством граней. Я тогда долго думал, почему именно кристалл, в природе они не слишком правильной формы и невзрачны, и граней у них не так много, но только сейчас совместил.

— По-моему, ты играешь в бисер. С таким же успехом на месте кристалла мог быть фрактал. Кстати, термин «мультивселенная» родился как объяснение пластичности восприятия, а не множественности миров, но кто об этом уже помнит? А ведь это меняет смысл понятия с точностью до наоборот.

— То есть в своих попытках призвать вспомогательные образы для объяснения основных мы только больше путаемся в понятиях?

— Природа вообще прекрасно обходится без всяких образов, потому что не говорит, а делает. Наше восприятие ущербно, а все теории имеют погрешности. Est-ce clair?

— Oui, mon pote. Только с такой позицией нас опять оставят на второй год. Точнее, на третий. А потом на четвертый.

— Ну, значит, одна абсолютная истина во вселенной все-таки существует.

Стержень вырвался из его пальцев, а потом пол напрыгнул на него и выбил воздух из легких. Кто-то тяжелый навалился сверху, выдирая тетрадь. Александр защищал ее, но безуспешно, и скоро был вынужден прекратить сопротивление под натиском более сильного противника. Он сдался, чужие руки подняли его и поставили вертикально.

Дживан и Солонина выросли рядом, как двое из ларца, он разглядел за их плечами лицо врача, белое, как скатерть, на которой стояла посуда. Держали за локти его сразу двое — бесцветный «мальчик» и столовский парень. Откуда они тут все взялись?

Дживан подошел к столу и поднял с пола тетрадь, посмотрел исписанную обложку.

— Вы что, спятили? — тихо и яростно спросил он, сжимая тетрадь в кулаке так, словно та была палкой. — Соображаете, что делаете?

— Ручку расписал, — буркнул Александр, шевеля плечами в руках бугаев. — Это даже не рассказ, пара предложений. Ничего криминального.

— Ничего криминального? Ничего криминального?! Цветок полыхает как маяк, его видно за сотню километров! Молите бога, чтобы никакой журналист не ошивался в окрестностях и не сделал фотографий. Какого черта?!

Солонина кашлянул. Дживан взял себя в руки и даже сделал шаг назад, точно не был уверен в своей выдержке.

— Мы, кажется, договаривались, Александр Дмитриевич, что вы не касаетесь никаких пишущих предметов. Это значит — ни карандашей, ни ручек, ни горелых спичек, ни даже вилок, испачканных в кетчупе.

— Про стержни ничего не говорили.

— Смешно. — Дживан сузил глаза. — Вашу сознательность, кажется, несколько преувеличили по очень близкой дружбе. Так я понимаю?

При этих словах он посмотрел на Нину Ивановну. Та подошла и встала рядом, бугаи поспешно ослабили хватку при ее приближении. В другой момент Александру стало бы стыдно, но сейчас внутри него дрожала радость: он не замечал окружающих, когда писал, значит, ничего не потеряно. Даже незавершенный диалог продолжался в его голове фоном к тому, что происходило в столовой. Он вполне мог войти в пятую книгу, герои, правда, несколько повзрослели и изменились, но от этого было только весело.

— Пациентам в стадии красного цветка свойственна периодическая утрата контроля, — без эмоций напомнила врач. — Вы это знали и обещали, что возьмете сопровождение на себя, так что претензии, пожалуйста, адресуйте самому себе. И на будущее воздерживайтесь от физического контакта с пациентом. В любом виде. Считайте это предупреждением администрации.

Они пару секунд смотрели друг на друга, после чего Дживан кивнул.

— Вы правы, — покладисто сказал он. — Всецело наше упущение, будем исправляться. Больше его одного не оставим. И никаких контактов, обещаю. Пойдемте, Александр Дмитриевич.

Дживан потянул его к выходу, но Александр торопливо стряхнул с себя его руку и остановился лицом к Нине Ивановне.

— Простите, ради бога, — сказал он. — Я действительно нечаянно. Обещаю, это не повторится. Не думайте обо мне плохо.

Он нагнулся, поднял упавший стержень и отдал ей, на секунду коснувшись ее пальцев. Дживан снова подтолкнул его к выходу, пришлось подчиниться. Солонина просто вежливо приподнял шляпу перед дамой и последовал за своим коллегой, не говоря ни слова. Что-то подсказывало Александру, что дело этим не закончится, но сейчас ему было все равно.

И с любыми гасителями он еще поборется.

Уличная духота и события в столовой не располагали к разговорам, но Дживан неожиданно легко спросил:

— Как вы считаете, Александр Дмитриевич, сколько местных жителей сейчас ютится по родственникам в других городах и в аварийных бараках для беженцев?

— Я не знаю, — сдержанно ответил Александр.

— Ну, так я вам скажу, — весело отозвался тот. — Около полумиллиона. Даже чуть больше. Сами понимаете, разместить их с комфортом — задача невозможная при экстренной эвакуации товарными поездами и прочим вспомогательным транспортом. И заметьте, это не какие-то выносливые солдаты — простые люди, среди них женщины, маленькие дети, инвалиды, пенсионеры. Весь их налаженный быт и досуг полетел к чертям из-за вас. Как по-вашему, что они чувствуют сейчас, пока вы играете в революционера?

Александр промолчал.

— Вот в вашей высокоморальной литературе часто обсуждается вопрос всеобщего счастья, — продолжал Дживан. — Какая цена разумна и справедлива. Слезинку ребенка, помнится, классик отверг. Христианство всю жизнь кается за смерть одного взрослого человека. А вы свое минутное счастье купили ценой слез пятисот тысяч, и при этом даже аппетит не потеряли. Не говоря уже о желании накалякать два абзаца краденым стержнем. Захотели — сделали, плевать на все. Вот я и думаю — не то вы новый вид шкурника, не то вообще какой-то отдельный подвид приматов. Сами-то как считаете?

— Это вы сейчас вместо того, чтобы бить меня? — усмехнулся Александр. — Очень хочется?

— Боже упаси, — искренне ответил Дживан. — Мне правда интересно.

— У вас ошибка в рассуждениях. Или намеренная подтасовка. Я купил не свое счастье. О себе я как раз тогда не думал. Наоборот, был уверен, что умираю, хотел успеть помочь другому человеку. Желай я чего-нибудь для себя, обвинение было бы справедливо.

Солонина крякнул, Дживан тоже несколько изменился в лице, но быстро справился.

— А вы неплохой софист, Александр Дмитриевич.

— Правда — не софистика. Я виноват перед всеми этими людьми, но не так, как вы хотите меня убедить. Как причина несчастного случая — да, но совесть у меня чиста. И мне тоже крайне интересно, зачем вам нужно вызвать во мне чувство вины. Это облегчит вашу работу? Сделает меня более управляемым? Или вам просто хочется этого в отместку за то, что вы унизительно пасуете перед главным врачом? Кстати, почему?

Солонина с некоторым испугом взглянул на него, но ничего не сказал. Дживан тоже не ответил, закусил губу. Они двигались в полном молчании, пока розовый корпус не вырос у них на пути. У облупленной коричневой двери все трое остановились.

— Александр Дмитриевич, — скучно сказал Дживан, покачиваясь на носках вперед и назад, — поскольку на нас возложена ответственность за вашу возможную утрату контроля, то не согласитесь ли вы добровольно помочь нам в этом нелегком деле? Как человек, за чью сознательность поручилась наша замечательная Нина Ивановна, и ради несчастных беженцев, которые вам якобы не безразличны?

Александр посмотрел в его полуприкрытые, как у змеи перед броском, глаза.

— Что вам нужно? Чтобы я сидел здесь под замком?

— Это, как вы понимаете, совершенно не гарантирует того, что вы не найдете какое-нибудь новое орудие труда и не начнете писать прямо на полу, например, собственной кровью для пущего драматизма.

— Могу дать слово.

— Человек в стадии красного цветка не хозяин своим словам. Захотел — дал, захотел — взял. Пятьсот тысяч человек не простят мне такой легкомысленности.

— Что тогда? Смирительная рубашка и мушка на затылок?

— «Много вас, сумасшедших, найдется: каждый по цветку, весь сад разнесут», — засмеявшись, процитировал Дживан. — Любите Гаршина? Нет, Александр Дмитриевич, мы не звери, что бы вы там себе ни думали.

— Руки вам забинтуем, — вдруг не выдержал Солонина, которому игра в шарады давно и явно стояла поперек горла. — Ручку держать не сможете, пальцем не напишете, большего от вас не требуется. А ходить и лежать это не мешает. И даже не больно.

Александр пожал плечами. Дживан пересек предбанник, вошел в комнату. Солонина прошагал следом, вытащив из кармана упаковки бинтов. Обычные аптечные бинты в коричневой бумаге с красным крестом, такие были в лечебном корпусе на полке. Он заставил Александра сесть на край кровати и положить руки на табуретку. Подчиняясь, Александр не мог отогнать дурацкую мысль, что ему сейчас переломают пальцы, даже зажмурился. Но сказанное оказалось правдой, повязки Солонина накладывал профессионально и четко, Александр даже заподозрил у него медицинское образование или очень хорошие курсы оказания первой помощи.

Или огромный опыт.

На руках быстро образовались две варежки, оставляющие свободными только большие пальцы. Развязать случайно концы бинта, охватывающие запястья, было невозможно, да и специально пришлось бы разве что разрезать, до того маленькими и тугими были узлы, ногтями и зубами не возьмешь. Карандаш в такой руке тоже не удержишь, не говоря о стержне.

Все это время Дживан смотрел то на часы, то в окно, стоя к кровати вполоборота.

— А знаете, Александр Дмитриевич, — вдруг сказал он, не меняя позы, — у милейшей Нины Ивановны на территории санатория имеются чрезвычайные полномочия. Расспросите ее при случае, как они ей достались и в чем заключаются, уверяю вас, это будет захватывающая история.

— Судя по вашей интонации, история должна в корне подорвать мое к ней отношение, — ответил Александр. — Не стану.

— Дело ваше.

Дживан развернулся от окна в комнату и оценивающим взглядом посмотрел на проделанную работу. Солонина распихал остатки бинта по карманам и стоял у двери, без эмоций наблюдая за тем, как Александр пытается подложить под спину подушку. Делать это с повязками было неудобно. Дживан сочувственно кивнул.

— Потерпите, недолго осталось.

— Сколько? — наобум спросил Александр.

Тот снова взглянул на собственную кисть с пристегнутым к ней модным циферблатом.

— Думаю, где-то полтора-два часа, — оптимистично сказал он. — Но вы не переживайте, мой коллега поможет вам скоротать время, а там уже и ваша компания составится.

По лицу Солонины нельзя было сказать, что его обрадовало решение Дживана. Он дернул ртом, размашисто вернулся к табуретке у кровати, взял ее и с демонстративным грохотом поставил прямо в дверном проеме. Уселся сверху и отвернулся лицом к предбаннику. Александр его понимал — он же не охранник и не вахтер. Бесцветному это дело было привычно, но того явно куда-то отослали.

— Отдыхайте, Александр Дмитриевич, — попрощался Дживан, перешагивая через ногу Солонины, который не подумал посторониться. — По-дружески советую. Силы вам еще понадобятся.

Александр не стал отвечать, просто прикрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул. Сквозь ресницы он видел, что Солонина изменил положение на табуретке, прислонился спиной к стене — сидеть без опоры было неудобно. Тем более, если впереди два часа. С кровати хорошо просматривался его профиль, острый, крючконосый, с недовольно выступающим подбородком.

— Мне жаль, — сказал он просто для того, чтобы обозначить свое отношение к событиям.

Солонина дернул плечом — не то принял извинения, не то показал, что любые разговоры его раздражают. Залез в карман за сигаретами, достал пачку и заглянул внутрь. После этого с сомнением посмотрел на Александра.

— Не курите, конечно? — сварливо спросил он.

— Почему? Знаете что, дайте и мне. Я сейчас свои не достану.

Солонина вытащил из мятой пачки сигарету, подкурил от своей, принес к кровати и неловко подержал, пока Александр не сжал ее свободными большими пальцами рук с двух сторон. После этого он вернулся на свою табуретку, уперся локтями в колени и ожесточенно затянулся. Дым из предбанника никуда не вытягивало, поэтому очень скоро фигура Солонины окуталась туманным сгустком, в котором только угадывались человеческие очертания.

— Как это все происходит? — спросил сгусток Александр.

Туман дрогнул, вынырнуло лицо.

— Вы о чем?

— О гасителях, — пояснил Александр. — Что они, сразу с порога прямо…

Он замолчал, не зная, как описать процесс, которого никогда в жизни не видел и о котором даже не слышал до сегодняшнего дня.

— Нет, — через минуту отозвался Солонина. — Не так это все. То есть и так бывает, но чаще по-другому. Через некоторое время только. Для этого дела настройка нужна.

— Какая?

— Ну… Такая. Тонкая. В стрессе никто ничего не слышит. Нужно, чтобы обстановка была спокойная. Расслабиться.

Александр поерзал на своей лежанке — подушка провалилась в щель между стеной и кроватью, но при зажженной сигарете в руках достать ее было невозможно.

— А дальше?

— У каждого автора есть что-то такое, что он считает лучшим. Ну, лучшим, хорошим, не знаю, как вы это называете, — в голосе Солонины послышалось раздражение. — Такая вещь, одним словом. Вот ее и используют. Если взять любую или обычную вашу халтуру, не сработает. Тут нужна… — он поискал слово, — такая, как вот ваша тетрадь. Или уже напечатанное, это без разницы. Главное, чтобы важное.

Он замолчал. Александр тоже молчал. В обычной жизни он мало курил, и того дыма, что стоял в комнате, было достаточно, чтобы в голове тоже образовался туман. В этом тумане хорошо представилось, как его тетрадь ироничным тоном разбирают по косточкам, с шутками и прибаутками, с насмешливой оценкой, небрежной пародией и окончательной резолюцией. Что этому можно противопоставить? Ждать своего читателя? Гадать: сбудется ли?

Есть ли на свете кто-то, кто сможет понять написанное до донышка?

Кто-то не восхищенный и поющий дифирамбы, но понимающий основу. Может, он вдумчивый критик? Или популяризатор науки ан масс. Радетель о просвещении. Литературоведческий гений. Или уютная мягкая женщина, с которой, вдыхая аромат чая с лимоном, можно часами говорить о том, как оно зарождалось в тебе, как сквозь туман продвигался ты от пролога к эпилогу. Может, это ребенок, впервые открывающий для себя мир, и его восторг выльется в благодарное письмо… с ошибкой! Обязательно со смешной орфографической ошибкой в самом неожиданном месте. Потом он вырастет и станет новым Гумилевым, исследователем, путешественником. И везде будет носить при себе томик с твоей главной повестью.

Но это все равно будет один человек. Не пятьсот тысяч.

Солонина грубовато выдернул у него из пальцев истлевшую сигарету: пепел упал на одну из повязок, бинт начал дымиться. Он открыл окно, выбросил окурок в форточку, но на табуретку не вернулся, присел на подоконник.

— Не почувствуете ничего, — пообещал он. — Это никак не чувствуется физически. Потом только.

— Что — потом?

— Пустота и спать хочется. И других желаний нет. И уже не будет. То есть обычные, человеческие, будут, а этого вот, чтобы писать или там цветы — нет. Может, рисовать начнете. Или лепить. Бессловесные объекты можно.

— А цветок?

— Завянет. Превратится в бесформенную массу, лишенную энергии, как медуза на солнце.

— Ясно, — Александр вспомнил скульптуру в парке.

— Ничего вам не ясно, — внезапно рявкнул Солонина. — Ведь знали же про цветы? А? Знали? И что от них бывает — тоже? Из-за этого всех писать учат с детства, продолжения эти, газеты, журналы, клубы, организации, никого не ругают, только хвалят, любую тему можно, ничего запретного, в крайнем случае пожурят, ну чего вам не хватало? Тепличные же условия.

Александр повел плечом. Как это объяснишь? Чего не хватало?

— Да вот, знаете, иногда накатывает такое, — тихо сказал он. — Особенно по ночам. Зачем живешь? Смотришь на улицу в окно, а там пусто, как будто вообще никого на планете не осталось. И тебя тоже нет. Или вовсе не было. Что после тебя останется?

— Детей надо рожать, — грубо посоветовал Солонина. — Они останутся.

— Дети — это хорошо, — улыбнулся Александр. — Только они ведь свою жизнь будут жить, не твою, у них свой поиск и свое предназначение, с тобой никак не связанное. Знаете индийскую поговорку? Дети — гости в доме. Хозяин в нем все равно ты, да и нечестно это, взваливать на других ответственность за собственную пустоту. Даже подло.

Солонина не перебивал, слушал молча, только еще одну сигарету закурил. Солнце ушло с этой части территории, в комнате потемнело, хотя окно осталось открытым.

— Когда пишешь, такие вещи легко представить, — объяснил Александр. — Вроде как прожил уже жизнь и смотришь с той стороны на свой след. В текстах ты альфа и омега, начало и конец, и так далее. Врать некому. Своему ребенку можно дачу оставить, машину, да и то если ему это будет нужно. А чужим, неизвестным, всем?

— Коньяк надо пить, — высказался Солонина. — Или водку. И еще женщины. Иногда помогает забыться.

— Всю жизнь в беспамятстве не проведешь. Все равно протрезвеешь. Тогда еще хуже.

Солонина тяжело вздохнул.

— Не туго завязал? — вдруг спросил он, кивком указывая куда-то вниз.

— Что? — Александр перевел взгляд туда, куда показал Солонина. — А, нет, нормально. Хорошо все.

В комнате опять повисла тишина.

— А почему вы думаете, что Сан Саныч… может? — снова спросил Александр. — Я ведь его давно знаю. Несколько лет.

— Тут и надо, чтобы давно. Первый встречный-поперечный вам как слону дробина будет, плевать вы хотели на его мнение. Уважаемый нужен человек. Чтобы по интеллекту стоял выше, слова подобрал бы, которые наверняка. Если не сразу, то потом догонят.

Александр задумался. Каким бы в общении ни был редактор, к его мнению действительно прислушивались все. И текст он чувствовал, и знаний имел огромный запас, и если на что-то указывал, то по делу. Форма вот только… Но на хорошие тексты у него было зверское чутье. По одному абзацу определял, шлак или порода. Иногда и по первой строке. Даже играли так на рукописях неизвестных авторов, когда в редакцию их присылалось столько, что читать не успевали. Откуда эта поговорка взялась в издательстве, не скажешь. Но «шлак-породу» знали все. Порой так и писали одной буквой вместо краткой рецензии. Издавали, впрочем, то, что требовалось по жанру и размеру.

— Почему именно он?

— Почему-почему, — снова взорвался Солонина, доставая очередную сигарету. — Потому. Сами на него указали, никто вас за язык не тянул. Приемник заглушили. Боитесь его так или что, черт вас разберет.

На Александра нашло какое-то хулиганское веселье смертника при виде виселицы.

— А если не получится? — давясь смехом, спросил он. — Ну, вдруг он не те слова использует? Или не захочет? Или вообще не поймет, что от него требуется? Что тогда?

Солонина внимательно посмотрел на него, пересек комнату и принес из туалета стакан с водой, который сунул Александру в варежки и подтолкнул к губам, одновременно выдирая из щели подушку и возвращая ее на место.

— Захочет, — буркнул он, глядя, как пленник пьет. — Дживан объяснит. Найдет аргументы. Но и кроме него варианты тоже есть.

— Какие? Парень из столовой? Или ваш мальчик? Моя жена бывшая?

— Неважно.

Александр вдруг поперхнулся водой из стакана.

«А вы не хотели бы?» — «Я не гожусь на роль Настеньки…»

Гипсовая девочка с пузырчатой массой в руках…

Чрезвычайные полномочия…

Остаток воды он выпил залпом, как водку, свалился на каменную подушку. Предметы в комнате устроили чехарду, Александр прикрыл глаза, продолжая сжимать пустой стакан в шершавых рукавицах. Дым казался ядовитым паром, пропитавшим стены комнаты и проникавшим сквозь одежду.

Солонина, дергая щекой, забрал у него стакан и вышел в предбанник. Судя по тому, что через некоторое время туман начал рассеиваться, дверь он оставил открытой настежь.

Из рваного и вязкого сна его вырвал удар грома. Александр мутно взглянул в проем — солнце ушло, небо сделалось монотонно серым. Открытая форточка ударила в откос, дрогнув стеклами. И почти сразу же стеной грянул дождь. Александр понадеялся, что тот будет коротким, как пляжный предшественник, но ливень разыгрался не на шутку. Небо с землей стянуло косой штопкой, пришлось встать и захлопнуть окно, закрыть более основательно без помощи рук не удавалось.

Ложиться обратно он не стал, вышел и подставил лицо струям, надеясь на то, что они теплее воды в кране. Тапки моментально раскисли, ногам стало холодно: дождь был прохладным, несмотря на дневную жару. По календарю шел последний месяц лета, приближалась осень.

Пошатываясь, он двинулся в сторону административного корпуса. Черный вход оставался открытым, он пересек здание по этажу рецепции, но не нашел ни Дживана, ни Солонину, только его собственный стул так и стоял посреди зала. Спустился по той же лестнице, которой выходил утром, и заметил, что деревянная палатка на воротах ярко освещена. Он понял, что это значит. На секунду появилось желание отступить назад и оказаться отсюда как можно дальше, но эту мысль он прогнал без всякой жалости.

Дождь усилился. Александр сунул руки глубже в карманы, пересек круглую площадку с металлическим цветком на клумбе, обошел указатель корпусов и плечом навалился на дверь пристройки. Полотнище на растянутой пружине легко открылось и медленно поползло в обратную сторону, так что пришлось ему помочь ногой.

Достроенное сооружение было установлено так, что частью конструкций купола опиралось на железные ворота. Пропускной пост оказался полностью внутри, уютный, как новогодний фонарь.

— Зря пришли, Александр Дмитриевич, — с неудовольствием заметил Дживан, подпрыгнувший с кресла охранника. — Вернитесь в номер, мы вас позовем.

— Да нет, как-то не хочется второй раз под дождем ходить.

Александр сделал шаг вперед, и Дживан мгновенно вырос рядом с ним.

— Останьтесь за чертой.

Суриковый порог, разделяющий помещение, сейчас был закрыт большим столом: две ножки по одну сторону границы, две — по другую, на посторонний взгляд незаметно. Столовский парень в углу орудовал титаном с кипятком, там же стояли подносы с чашками, сахар, какое-то печенье и конфеты.

Александр отступил назад. Солонина перешел с двумя табуретками в руках границу, поставил их к самой дальней точке стола и жестом пригласил его сесть, устроившись на второй сам. Дживан наклонился под стол проверить, как далеко от них красный порог. Увиденное его удовлетворило.

— Только, Александр Дмитриевич, теперь давайте без глупостей, ладно? — попросил он, садясь на край столешницы возле него. — Договорились?

— Постараюсь.

— Я вас настоятельно прошу. Можно сказать, умоляю.

Александр догадался, что никакого разговора с редактором еще не было. Вызвали под каким-то невинным предлогом, а его собственное появление нарушило все планы на приватную беседу. Он с любопытством задумался, что будет, закати он безобразную пьяную истерику? Например, с киданием предметов и битьем посуды? С какими-нибудь хамскими выкриками и дракой? Такую, за которую дают пятнадцать суток на любом курорте?

Ничего не будет, подсказали ему интуиция и выражение лица Дживана. А вот больно на этот раз — будет.

Дверь еще раз хлопнула, пропуская внутрь Нину Ивановну с ярким желтым зонтом. Судя по лицам научных сотрудников, ее появления здесь также никто не ждал. Она растерялась, увидев Александра, он тоже непроизвольно привстал.

— Присоединяйтесь, Нина Ивановна, — перебил их неначавшийся диалог Дживан. — Александру Дмитриевичу компанию составим в его нелегком труде на благо издательства. У него сейчас по вашему графику как раз общественно полезный труд, бандероль ждем с работой. И приезжего надо хотя бы чаем напоить, в городе все закрыто.

— Не замечала в вас раньше такой заботы, — усмехнулась она. — Александр Дмитриевич, вы отдыхали после обеда?

— Спал два часа, — он всмотрелся ей в лицо, но она была спокойна, как всегда.

Столовский парень принес стул из штабеля в углу, она опустилась на него и обвела взглядом собравшихся. В комнате наступила тишина, нарушаемая только звуками дождя. Нина Ивановна снова обернулась к Александру.

— Работать можно начать и завтра, — сказала она. — Один день ничего не решит.

— Я хотел бы сегодня, — ответил Александр.

Дживан с каменным выражением лица принес ей стакан чаю, точно такой же поставил и перед Александром, но выпить они его не успели. Где-то поблизости загудела машина, звук шин прошелестел по асфальту, и уже совсем близко хлопнула дверца. Мотор заглох, скрипнула деревянная дверь со стороны города. Все, кто были в комнате, обернулись туда, но звуки заглушил новый раскат грома, а наспех брошенный от щитка свет мигнул и восстановился только через пару секунд, когда гости уже переступили порог. Эффект вышел настолько театральным, что в тексте тот же Сан Саныч моментально выкинул бы такой «рояль» к чертовой матери. Но природа понятия не имеет о нюансах литературы.

Он болезненно рассматривал его, вошедшего следом за бесцветным «мальчиком», как если бы видел в первый раз. И как-то особенно кольнула мысль, что у них одинаковый возраст. По сравнению с ним Сан Саныч остался по-мальчишески подвижным и стремительным, и даже рот у него сохранил юношескую выразительность, подчас выдавая одним движением губ то, что не говорилось вслух.

— Всем здравствовать в этом доме, — весело сказал редактор, сбрасывая с плеча на пол дорожную сумку, на которой болталась бирка аэропорта. — Вам в первую очередь, Александр Дмитриевич. Как вас угораздило заболеть? Это в санатории-то?

Он, не глядя, отдал в руки «мальчика» непромокаемый синий плащ, остался в белой тонкой водолазке и вернул на плечо сумку, которая даже на вид была тяжелой. Дживан с Солониной пожирали его глазами, храня молчание.

— Се ля ви, — пробормотал Александр.

Сан Саныч мельком посмотрел на него, но ничего не ответил. После этого он пробежался взглядом по лицам присутствующих, остановившись на Нине Ивановне. Та отвела глаза, но, опомнившись, снова подняла голову, глядя прямо и твердо.

Тут же все заговорили одновременно, здороваясь и представляясь. Дживан с готовностью подставил редактору стул, столовский парень одарил его чашкой чая и тарелкой с печеньем. Точно такие же тарелки он поставил всем, последнюю — перед Александром. Как ни хотелось взять печенье, Александр знал, что кусок сейчас в горло не полезет.

— Ну вот, по части удобств это лучшее, что мы можем предложить, — сказала Нина Ивановна, обводя рукой палатку. — На территорию санатория я вас пропустить не могу, у нас карантин, поэтому работать с Александром Дмитриевичем вам придется здесь.

— Ничего страшного, — живо отозвался Сан Саныч, без всякого стеснения усаживаясь за стол. — Видал я и худшие условия, да и где только не приходилось работать, говоря откровенно. Положение обязывает.

Из его сумки на свет явилась толстая пачка листов, в которой Александр узнал свой собственный машинописный черновик, сданный на редактуру до санатория. Бандероль из прошлой жизни. Зачем она сейчас? Хотя глупый вопрос, у других будет продолжаться обычная жизнь, и то, что сдано, надо закончить. Книги будут печатать, план тоже никуда не денется. Только его пятого тома там уже не будет.

Он отвлекся от мыслей, опять услышав свое имя.

— …Это максимум в его состоянии, — предупредила редактора врач.

— Хватит, уважаемая Нина Ивановна, — отозвался тот. — Этого вполне хватит.

Александр вздрогнул — обращение было до дрожи знакомым. Кто кого копирует в интонациях? Или они общие для определенного контингента?

Он заставил себя опустить глаза и начать читать первый лист. Пометок там было огромное количество, но как ни старался, он не мог сосредоточиться на том, что они означают. Слова будто потеряли смысл, редакторские знаки казались шифром, к которому он забыл ключ. Отчаявшись, он сдвинул локтем всю пачку в сторону. Дживан тут же перехватил ее и с интересом подтянул к себе.

— А вот вы не читайте, — распорядился Сан Саныч, бесцеремонно забирая листы у него из рук. — Пока это все грязно. До издательского экземпляра еще далеко. Да и вообще послушайте мой совет — никогда не читайте рукописи до издания. Сплошные ошибки.

Александр с изумлением увидел, что Дживан проглотил возражения. Очень странно. Неужели он настолько плохо до этого знал редактора? Вот так физически свободно обращаться с незнакомыми людьми в незнакомом месте для того — обычное дело? Не замечал? Или тоже какие-то полномочия?

— Тяжелая у вас работа, — насмешливо подал голос Солонина для разрядки обстановки. — Это же сколько чистить приходится за всеми этими гениями…

— Лучше не спрашивайте, — переключился на него Сан Саныч с какой-то охотой. — А кто виноват? Красные цветы проклятые. Лишили нас возможности читать хорошие книги, утопили в океане дерьма, заставили от страха писать всех: домохозяек, мозольных операторов, многодетных матерей, грузчиков, продавцов — всех, кто научился ручку держать и буквы складывать. А куда весь этот поток несет? В издательства. Вот и считайте, сколько отвала на один самородок. Молоко бы за вредность выдавали, так нет.

Он посмотрел на Нину Ивановну, та усмехнулась.

— Пожалуй. Не каждый день Толстой рождается.

— А разве Александра Дмитриевича можно сравнить с Толстым? — шутливо спросил Дживан.

— Да абсолютно возможно, — мгновенно ответил редактор. — Знаете Льва Львовича Толстого, дебютировавшего с рассказом «Монте-Кристо» в возрасте двадцати с хвостиком лет? Александр Дмитриевич у нас тоже к монтекристам неравнодушен, есть за ним такой грешок. Впрочем, если сравнивать, то не с Толстыми, не тот коленкор. Вы с какой целью интересуетесь?

Дживан с Солониной переглянулись, словно получили долгожданную команду.

— Александр Дмитриевич нас тут попутно еще одним шедевром одарил, — сказал Дживан. — Не хотите взглянуть?

— Ну давайте.

Дживан перебросил тетрадь на край Сан Саныча, тот развернул, продолжая жевать, и пробежал глазами написанное. Александр зажмурился и перестал дышать. «Никак не чувствуется физически…»

Солонина незаметно наклонился к его уху.

— Не надо, Александр Дмитриевич, — шепнул он. — Так только затянете все. Расслабьтесь.

— Да ну, опять та же ошибка, Александр Дмитриевич, — вдруг раздраженно сказал Сан Саныч. — Другу человек разве скажет «Est-ce clair?» Кстати, они у вас на вы или на ты, эти ваши второгодники? Определитесь, в конце концов.

Александр непонимающе вскинул глаза, а потом до него дошло.

Форзац, исписанный стержнем… Он начал с него.

Дживан недоуменно взглянул на Солонину, тот еле заметно пожал плечами. Глядя на их лица, Александр почувствовал неудержимое желание хохотать, как было с ним в номере.

— Как же буквально переводится написанное, Сан Саныч? — выдавил он сквозь рвущийся наружу смех.

— Буквально так, — с аппетитом жуя печенье, сказал Сан Саныч. — «Наше восприятие ущербно, а все теории имеют погрешности. Вам это ясно? — Да, дружище. С такой позицией нас опять оставят на второй год. Точнее, на третий. А потом на четвертый». Разницу в интонации чувствуете? Или все на те же грабли?

— Чувствую. А если бы я хотел сказать: «Все теории имеют погрешности, понимаешь?»

— Тогда «Tu vois?». А вообще я вам уже давал этот совет и повторюсь — не пишите на том языке, которым не владеете в совершенстве. Есть прекрасный русский язык, им и пользуйтесь. Vous comprenez?

Он посмотрел поверх чашки, вопросительно собрав вокруг глаз морщины.

— Je comprends, — машинально ответил Александр фразой, которую так часто писал от лица героя, что даже выучил. — Я потом переделаю.

Сан Саныч закрыл тетрадь и бросил ее к тарелке Александра, минуя Дживана. Тот протянул руку, но Александр поспешно схватил ее и сунул себе под колено на стул. Зачем он это сделал, вряд ли объяснил бы, экземпляр уже не был единственным, при желании всегда можно получить копию. Дживан сузил глаза, но ничего не сказал.

— А что такое у вас с руками? — громко спросил Сан Саныч, опередив даже Нину Ивановну. — Негашеную известь вместо сахара в стакан положили?

Прятать повязки было поздно.

— Бритву не с той стороны взял, — глупо соврал Александр.

— Сначала одной рукой, а потом другой? — с любопытством уточнил Сан Саныч.

Александр промолчал.

— В древности был такой способ казни, — вдруг сказал редактор, глядя на всех по очереди, кроме Дживана. — Смерть от тысячи порезов. Ни один из них не был смертелен, но все вместе они вызывали у человека потерю крови и болевой шок. Китайцы, впрочем, делали это иначе, они просто отрезали от жертвы по кусочку длительное время. Могли и конечность отрезать. У вас все пальцы на месте, Александр Дмитриевич? А то я как-то беспокоюсь.

Александр не выдержал, засмеялся, закрыв лицо белой варежкой. Ситуация в целом была удивительно абсурдна, а невозможность сказать правду придавала ей комический оттенок.

— Интересная казнь, — через силу продолжил разговор Дживан, при этом подавая какой-то знак Солонине, но Нина Ивановна его опередила, поднявшись с места.

— Сейчас же покажите руки, — приказала она.

— Не надо портить вечер. — Александр упрямо спрятал повязки под край стола. — Я приду завтра на осмотр.

— Да ну, до завтра мы все от любопытства умрем, — поддержал врача Сан Саныч, доставая из наружного кармана сумки складной нож, в котором были маленькие ножницы. — Будь у него потеря крови или инфекция, он бы не пил с нами чай, а клянчил бы у вас аспирин и внимание. На его месте лично я так и сделал бы. Даже нарочно порезался бы, честное слово. Александр Дмитриевич, идите-ка сюда. Давайте успокоим единственную даму за столом.

Александр встал, но вспомнил о красной черте и сел обратно.

— У меня нога затекла, — опять наобум ляпнул он.

Ни говоря ни слова, Сан Саныч сам обошел стол. Остановить его никто не посмел, повязки свалились, демонстрируя совершенно здоровые руки. Нина Ивановна покраснела.

— Глупая шутка, — гневно сказала она Александру, забирая зонтик. — Я была о вас лучшего мнения. Спасибо за чай.

Александр посмотрел ей вслед, потом обратил внимание, что к чаю она не притронулась. Список будущих извинений подрос еще на несколько пунктов и грозил уйти в бесконечность.

Сан Саныч достал сигареты и откинулся на спинку стула с явным удовольствием. Он был страстным курильщиком, все в издательстве об этом знали. Одновременно он снова подвинул пачку листов к Александру.

— Ну, давайте все-таки работать, — сказал он, закуривая и пристально глядя сквозь дым. — Как обычно: согласны — зеленый, подумаете — синий, не согласны — красный.

Он положил поверх листов дорогую трехцветную ручку. Александр взял ее и навис над бумагой, злорадно представляя, что чувствует сейчас Дживан.

Чувствовать-то чувствует, а толку? Каким-то непостижимым образом редактор загнал обоих научных сотрудников в ловушку, откуда они носа не смели высунуть без его разрешения. Ситуация была патовой со всех сторон. Звать покурить на воздух в дождь — невозможно. Отнимать у Александра тетрадь и совать ее Сан Санычу после того, как он уже не проявил к ней интереса — повод нужен какой-то новый. Вести переговоры об истинной причине приглашения в присутствии жертвы, тем самым давая ей возможность выстроить защиту, — глупо. Хотя не исключено, что именно к этому варианту Дживан склонится, когда поймет, что ждать нечего.

Тетрадь под коленкой была жесткой и неудобной. Пока помещение наполнялось табачным дымом, Александр машинально проставлял зеленые галочки на полях и ждал, что будет.

Столовский парень тем временем забрал у Александра пустой чайный стакан, одновременно поставив перед ним полный, хотя его об этом не просили. Такой любезности больше никто не удостоился, формально чаепитие закончилось. Дживан со своей табуреткой подсел поближе к Солонине и навис над поправочным листом, отложенным в сторону.

— Читать не буду, просто посмотрю, — клятвенно пообещал он, поднимая руки вверх.

Сан Саныч лениво отмахнулся сигаретой.

— Ради бога, если поймете что-нибудь.

За столом наступила тишина.

Серые печатные строки на белом фоне пестрели разнообразными рукописными символами, на полях теснились буквы и словосочетания, некоторые предложения и абзацы были заключены в границы и перечеркнуты крест-накрест, над строками нависали написанные вразнобой цифры, обведенные в кружок и связанные между собой какими-то дугами.

— Это что за тайна пляшущих человечков? — с кривой усмешкой спросил Дживан, поднимая глаза.

— Корректурные знаки. — Сан Саныч затушил сигарету в блюдце, игравшем роль пепельницы. — Регламентируются гостами, конкретно — за номером шестнадцать триста сорок семь. Любой текст, предназначенный в печать, проходит как минимум две корректуры, одну до передачи материала в набор, вторую — по готовым гранкам. Первая корректура исправляет орфографические и пунктуационные ошибки, вторая — пропущенное при первой и технические промахи наборщика. Литературное редактирование проводится до корректуры, но уж если видишь ошибку, почему бы сразу не исправить? Я сам когда-то начинал корректором, так что привычка осталась, тут уж никуда не денешься.

— А квадратный корень зачем? — не удержался Солонина, тоже скосивший глаза в листок. — Вроде бы не математика у вас. И интегралы вот еще.

— Это знак вставки пропущенного, — объяснил Сан Саныч, не глядя на страницу. — То, что похоже на интеграл, — выравнивание пробелов. До гранок оно обычно не нужно, но тут очень уж длинное слово наш автор завернул, наборщика стоит предупредить.

— Что за буква «Н» с шариком на конце? — подал голос Дживан.

— Замена.

— А это… — Солонина изобразил рукой мелкую рябь, которую видел в тексте.

— Удаление зачеркнутого. Хоть знака, хоть слова, хоть всего предложения. Цифры — перестановка слов, когда нарушен их порядок. «Verte» — на оборот вынесено то, что не поместилось на полях.

Дживан перевернул лист на обратную сторону, посмотрел на написанные там замечания, положил его на стол и усмехнулся.

— Действительно грязно. И что же, все так пишут?

— Абсолютно, — уверенно ответил Сан Саныч. — Александр Дмитриевич у нас никаким образом не исключение. Пропущенные буквы и лишние пробелы еще полбеды, но вот встречаешь в тексте, например, такое: «Он заметил, что начал шевелиться, а потом и вовсе встал, из-за чего и проснулся», и думаешь, что же автор хотел этим сказать. По всем признакам некто, страдающий раздвоением личности, наблюдал за собой со стороны, оставаясь до поры до времени спящим.

— Там пара слов пропущена, — сквозь зубы объяснил Александр. — Я имел в виду: «Он заметил, что тот начал шевелиться, а потом и вовсе встал, из-за чего и сам полностью проснулся».

— «Сам» — коварное слово, сто раз нужно проверить, на кого указывает. На вашем месте я бы еще подумал над этим предложением. И над следующим тоже: «Глаза обоих воткнулись в книгу и одновременно замолчали». До этого глаза у них разговаривали?

Александр нашел указанную фразу, вынесенное от нее на поле исправление, и вместо зеленой галочки яростно вычеркнул предложение целиком.

— А тут что неправильно? — сказал он, разворачивая лист от себя к редактору. — «Он направился туда, где дорога превращалась в лестницу. Конец ее терялся где-то в высоте холма среди зеленых крон».

— Чей конец там все-таки терялся, дороги или лестницы?

— Если дорога превращалась в лестницу, то какая разница? — огрызнулся Александр. — Они в данный момент текста являются одним объектом.

Сан Саныч налег локтями на стол, глядя в упор на Александра.

— То есть оставляем?

— Нет, я так просто, можно убрать, если это действительно путает смысл.

Он торопливо зачеркнул собственноручно нарисованные точки под указанной правкой.

— Авгиевы конюшни, — засмеялся Дживан, наблюдавший за его лицом. — Что же, Александр Дмитриевич из худших или это средний уровень по издательству?

— Среднее некуда, — подтвердил Сан Саныч. — Но он хотя бы не спорит, есть в нем такая положительная черта. Другие начинают отстаивать свое мнение на эту белиберду, выдавая ее за художественный прием и авторский стиль, а авторский стиль гостами не регламентируется, спорить, как вы понимаете, можно до бесконечности.

— Творчество не математика, разве не бывает, что гениальному автору достается редактор-сухарь без художественного воображения? — посмеиваясь, продолжал Дживан. — Почему Александр Дмитриевич не спорит? Боится вас? Не имеет своего мнения? Не считает свой текст особенно ценным? Знает, что гонит шлак, как вы говорите? Или все-таки в глубине души считает вас неправым, раз тайком просил себе другого редактора? Кстати, вы знали об этом?

Сан Саныч развернулся к Александру и прищурился.

— Понятия не имел. Это нужно у самого Александра Дмитриевича спросить.

— Нет, я уверен в вашей квалификации, — пробормотал Александр.

— Значит, все-таки сознает свои слабые места, — расшифровал его реплику Дживан. — И ту исключительную удачу в вашем лице, которая позволяет ему издаваться при таких средненьких исходных данных. Как там говорится, на его место десять в шляпах? Издательства ведь по-прежнему заваливают тоннами шедевров с «воткнувшимися глазами»?

— Больше десяти на одно место, — согласился Сан Саныч. — А воткнувшихся глаз в среднем тысяча-две на один сносный вариант. Грамотность, к сожалению, далеко не синоним образованности. И кстати, на их фоне Александр Дмитриевич прекрасный сотрудник, покладистый и неконфликтный. К тому же член профсоюза и на сельхозработы никогда не отказывается выезжать.

Новая сигарета в его пальцах выпустила к потолку струйку дыма. Солонина тоже достал свою пачку. Дживан жестом показал, что курить не будет, но против чужих слабостей не возражает. Очень скоро дыма стало столько, что Александр был вынужден почти залпом выпить чай, подавляя кашель. Столовский сотрудник с каменным лицом снова принес ему полный стакан.

Единственный человек, который мне еще сочувствует, подумал Александр, отпивая чай из вежливости. Даже Нина Ивановна теперь мнения хуже некуда.

— Если ваша квалификация позволяет вам исправлять чужие ошибки, почему бы не писать самому? — вдруг ляпнул Солонина. — Всяко интереснее, чем за другими убирать грязь, за всеми этими мозольными операторами, как вы говорите, и домохозяйками. Не глупее же вы их?

— Вот, — торжественно сказал Сан Саныч, словно услышал то, что давно хотел. — Вот именно та позиция, которая поставляет нам в редакцию шлак самосвалами. И что в итоге? Мы не имеем ни хороших мозольных операторов, ни хороших редакторов, ни хороших писателей. Бросьте немедленно подобный взгляд на вещи, уважаемый, каждый должен заниматься своим делом. Согласны, Александр Дмитриевич?

Александр сделал вид, что занят поименованным делом. Точнее, заставил себя заниматься им, чтобы не вовлекаться в обсуждение собственных недостатков, на которое было нечего возразить.

Из положенного перед ним объема правок он принял едва ли треть, и сколько времени уйдет на остальные, было неясно. В отведенные ему два часа он уже не укладывался, а в семь его выгонят на ужин. Когда он вернется, все для него закончится. Может быть, и редактировать уже не сможет, это ведь отчасти тоже писательство.

Листы были ему знакомы до последнего знака. Он печатал на домашней машинке, и сейчас западающая буква «ю» и наполовину не пробивающаяся «н» показались ему родными и близкими. Машинка была старой, неоднократно сдавалась в ремонт, но Александр все никак не мог перейти на новую современную. Та была куда легче в обращении, при легком касании клавиши электрическое нутро, вжикнув, тут же отбивало букву на бумаге, не нужно было наваливаться на кнопки, вкладывая в удар все свое желание получить заветный четкий результат. Перевод каретки тоже не требовался. По словам Веры, подарившей ему это чудо техники, машинка была просто мечтой, но стала еще одним поводом, подтолкнувшим их к разводу. Он так и не признался, что ему-то нравилось именно это вложение сил в удар на механической клавиатуре, как будто физическое действие отражало работу мысли, а ноющие плечи и кисти после очередной главы были сродни усталости хлебороба после смены на пашне. Глупая аналогия, но тем не менее. Электрическая машинка так и жила до сих пор в стенном шкафу. И теперь уже вряд ли когда-нибудь выйдет оттуда на свет.

— Ну хорошо, сами вы не писатель, но писателей видели сотнями, что вы думаете о творчестве Александра Дмитриевича? — продолжил легкомысленную светскую беседу Дживан. — Это можно назвать творчеством вообще? Или просто некая… — он сделал рукой неопределенный жест в воздухе, — комбинаторика, позволяющая выдавать сложенные в слова буквы за результат работы мозга? Некоторые виды животных довольно успешно имитируют деятельность других видов, правда, отличает их полное непонимание собственных действий.

— Тогда для начала постройте дефиницию творчества, коль скоро мы лезем в теорию, — посоветовал Сан Саныч. — До сегодняшнего момента оно определялось как процесс создания чего-то уникального и не бывшего ранее.

— В его книгах нет ничего принципиально нового, — отмахнулся Дживан. — Такое писали и до него, и будут писать после него. Легкий жанр, развлекательная литература. Стивенсон, Крестовский, Гюго, Дюма, Террайль… Банальный продолжатель, ставший подражателем.

— Возможно, — коротко ответил Сан Саныч, пристально глядя на Александра.

— Почему же вы не отказались от работы с ним, а напротив, даже настаивали на ней? — вдруг задушевно поинтересовался Дживан, наклоняясь вперед. — Так, между нами, видели в нем что-то большее? Он подавал надежды на профессиональный рост? Другие признаки? Что-то особенное? Крайне любопытно.

Александр внутренне затаил дыхание.

— Абсолютно не угадали. — Сан Саныч отвернулся к окну, потом снова взглянул на собеседника. — Любой писатель с точки зрения редактора представляет собой набор приемов и штампов — собственных или усвоенных, не имеет значения. Когда этот набор конечен, редактировать текст довольно просто — знаешь, где искать и что предложить взамен. При той нагрузке, какая есть у каждого сотрудника в издательстве, такие моменты значительно облегчают жизнь обоим. Плюс скорость подготовки в печать, которая тоже играет большую роль при существующем плане.

— Единственная ценность всех его книг? Другой нет?

— А вот этого утверждать не возьмусь, — вдруг серьезно сказал Сан Саныч, обводя взглядом всех присутствующих и на пару секунд останавливаясь на Александре. — Знаете рецензию Гоголя на повесть «Убийственная встреча» в тысяча восемьсот тридцать шестом году? Повесть его не впечатлила, но рецензию было нужно дать, и он сказал замечательную фразу: «Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее». И читатель этот, заметьте, вполне может оказаться новым Ньютоном или Архимедом. А без книжечки — не сбудется. Как думаете, история нас простит? Мы вправе принимать такие решения за все человечество? Конкретно вы? Я — нет.

Лицо Дживана откровенно порадовало Александра. Так глупо дать выбить из-под себя табурет… Наверное, они не имеют права рассказать редактору о цветке, поэтому и стараются использовать его втемную. Придется теперь им с другой стороны к нему подходить, врать с три короба. Вот только после нынешних его откровений в Александре поселилось и начало разрастаться чувство вины. Каким бы неприятным ни был Сан Саныч, он ведь понятия не имеет о назначенной ему функции. Как потом воспримет правду? И то, что Александр знал и промолчал, позволив сделать из него пляшущего человечка на нитках? Поговорить с ним при Дживане нечего даже думать, не дадут. За тем, что он пишет, тоже наблюдают. Какой может быть еще вариант?

— То, что нежизнеспособно, само завянет, — тем временем заявил Сан Саныч, доставая новую сигарету. — Человек, не призванный писать, рано или поздно бросит продираться через тернии к звездам, вернется к своему истинному назначению, которое ему доставляет гораздо больше удовольствия, нежели тянуть из себя жилы буквами. Врать же себе с определенного возраста становится бессмысленно, так что…

— Делай что должно, и будь что будет? — закончил за него Дживан с досадой. — С вами не поспоришь.

— А мы спорили? — притворно удивился редактор. — Думал, просто время коротаем в ожидании результатов титанического труда Александра Дмитриевича. Кстати, как вы там? Помощь нужна? Есть еще сложные моменты?

— Нет.

Александр незаметно сменил положение на сиденье, но уже через пару минут понял, что неудобство имеет в основе не только нечистую совесть, но и выпитый чай, причем потребность грозит превратиться в настоятельную в самое ближайшее время.

— В чем дело, Александр Дмитриевич? — громко спросил Дживан, наклоняясь к нему. — Хотите выйти?

Назначение бесконечно подставляемых стаканов чая стало яснее некуда. Хороший расчет. Так и ужина дожидаться не понадобится.

Он еще секунду подумал и решительно встал, захватив с табуретки тетрадь, сжал ее в руке за спиной.

— Да, отлучусь на пару минут, если вы не против.

— Боже упаси быть против, — громко сказал за всех Сан Саныч. — Да и проветрить барак не помешает, как бы вы глаза не испортили в этой преисподней. Не торопитесь обратно.

— Я, пожалуй, тоже выйду, — Солонина поднялся под взглядом Дживана.

Александр попятился от него к выходу, как дрессировщик из клетки с тигром — спиной назад. Солонина, идущий за ним, замешкался, подпирая хлипкую дверь для проветривания брошенной строителями доской. Воспользовавшись этим, Александр отступил в темноту и бросился бежать.

Ближайший туалет находился в административном корпусе на первом этаже, под лестницей, ведущей к рецепции. Но вместо того, чтобы нырнуть в кабинку, Александр просто хлопнул ее дверью, а потом без звука взлетел на второй этаж, пересек пустой зал с одиноким стулом, скатился по черной лестнице вниз и оттуда через эстраду напрямик ринулся к первому корпусу.

Решение пришло к нему интуитивно, оценить его правильность времени не было. Утренний эксперимент Дживана дал понять, что цветок не пропускает к себе неприятных ему людей, на этом он и построил свой план. Пусть теперь объяснят редактору его побег, этот срочный вызов, карантин, и вообще открывают карты. Примет решение — Александр выйдет. Пятьсот тысяч человек весомый аргумент, но не вслепую. И не за спиной. Так будет хотя бы честно.

Первый корпус в сумерках выглядел неуютно и даже угрожающе. Ни единого огня в окнах, белые обмотки каркаса вокруг цветка, странный фаллический арт-объект, испускавший ранее струйку воды в бассейн перед дверями, а теперь пересохший и оттого гротескно-уродливый не хуже пузырчатой массы в руках статуи. Что он изображает? Почему его держат перед самым красивым корпусом санатория? Тут больше подошел бы лебедь… Мысли возникали хаотично, и вопрос, что он будет делать без еды и воды в пустом восьмиэтажном корпусе, тоже мелькнул фоном. Наверняка там остались какие-то вещи, брошенные постояльцами, возможно и еда найдется. Сколько сможет — продержится. А там посмотрит.

От парапета верхней площадки он осмелился бросить взгляд вниз, ожидая увидеть преследователей. Однако дверь в палатку была по-прежнему открыта, а Солонина спокойно курил возле клумбы, украшавшей участок территории перед рецепцией. На секунду Александру померещилось, что тот смотрит в его сторону, но в сумерках точно разобрать было нельзя, могло показаться.

Солнце садилось, и стоящий на клумбе железный указатель корпусов в виде цветка горел отраженным огнем как свеча. Александр разорвал бумагу на каркасе и протиснулся в темный холл.

Дживан его обманул — воду в корпусе никто не отключал, канализация по-прежнему работала. Это выяснилось, когда он посетил уборную на первом этаже возле лифтов. Совершенно не удивившись, наскоро вымыл руки, сполоснул лицо и вернулся на диван к дверям. Из холла хорошо просматривалась мощеная площадка с уродливым фонтаном, остальной санаторий лежал ниже по склону. Так прошло около получаса, но у дверей было все так же пусто.

От долгого пребывания в свернутом виде тетрадь казалась каменной и неудобной, Александр вытащил ее из кармана и бросил на сиденье. Влево от холла уходил коридор с гостевыми комнатами. Он поднялся и пошел в ту сторону, чтобы размять ноги, а заодно выглянуть в торцевое окно на дорожку, ведущую к рецепции, но по пути отвлекся на чужие номера, брошенные в спешке.

Окна этих номеров выходили на другую сторону корпуса, фактически — за территорию санатория, на городскую дорогу, пустовавшую сейчас по понятным причинам. Ни грузовика, ни рабочих не было уже в помине, только обрезки проволоки напоминали о том, что утром здесь кипела работа.

Утром… И опять по его внутренним ощущениям прошло гораздо больше времени. Странная штука эти ощущения, субъективные, нереальные… Он сел на чужую скрипучую кровать и сжал виски. Хотелось подумать о чем-то важном, но мыслей не было ни одной. У спинки кровати стоял телефонный аппарат, Александр снял трубку, послушал тишину и совсем уже собрался было положить трубку назад, как она в его руке внезапно издала гудок, полноценный, потом более короткий и отрывистый, синхронно с хрипом радиоприемника на стене. После этого оба прибора замолчали наглухо.

Он вспомнил «Сокол» и поднялся, машинально вытирая ладони о брюки.

— Александр Дмитриевич! — услышал он голос редактора со стороны холла. — Где вы тут?

— Здесь.

В коридор с ковровой дорожкой они вышли одновременно. Тяжелая сумка по-прежнему висела у редактора на плече, перетягивая в сторону ворот водолазки. Зачем носить такую тяжесть с собой? В руке Сан Саныч держал оставленную в холле на диване тетрадь. Несколько секунд оба смотрели друг на друга, потом редактор нарушил молчание.

— Вы себя хорошо чувствуете? — озабоченно спросил он.

— Прекрасно, — жарко заверил его Александр.

Они остановились метрах в пяти друг от друга.

— Тогда за каким чертом убежали?

— Захотелось одному побыть, у писателей такое бывает. Всегда мечтал побродить по пустой гостинице, представить себя единственным живым на планете. Знаете, как у Брэдбери в рассказе про человека на Марсе? Все улетели, а Уолтер Грипп остался.

Пока он нес эту чушь, Сан Саныч рассматривал открытые двери номеров, а когда замолчал, тот снова сделал шаг, и расстояние между ними сократилось. Александр заставил себя стоять на месте.

— Ну что же, Уолтер Грипп, показывайте ваш Марс, — предложил Сан Саныч. — Ночь на дворе, глупо этак стоять, столбами-то.

— Можем присесть.

— А вот это нет, насиделся с вашими друзьями на проходной, благодарю покорно, — отмахнулся Сан Саныч, доставая сигареты. — Кстати, на Марсе, помнится, Уолтера ждала Женевьева. Где она?

— Я здесь один, — напомнил Александр.

— Хотите? — редактор жестом предложил ему сигареты, и Александр кивнул.

Картонная коробка перелетела разделявшее их расстояние, он неловко поймал ее ударом ладони по груди. Зажигалка была внутри, но закурить ему удалось не с первой попытки.

— Знаете, — вдруг сказал Сан Саныч, наблюдая за его действиями, — я все ждал, когда вы выставите этих клоунов за дверь и возьмете дело в свои руки, но вы не то настолько законопослушны, не то действительно тряпка, сидите, слушаете этот бред сивой кобылы в свой адрес. Просто невероятно, как вы умудряетесь достоверно писать героев, которые постоянно бунтуют и спорят.

— Проецирую, — усмехнулся Александр, которому сигарета принесла свободу, сходную со сновидениями. — Делаю посредством героев то, чего не могу сделать в жизни сам. Боюсь или не решаюсь.

— Например, послать меня к черту. — Глаза Сан Саныча блеснули отсветом от сигареты. — Сколько раз были близки к этому?

— Миллион. — Александр тоже глубоко и с наслаждением затянулся. — Но все эти небеса цвета ультрафиолета и замолчавшие глаза… Они ведь никуда не денутся без вас, и я это прекрасно понимаю. Всю жизнь гоню шлак, а не породу.

— Кто вам такое сказал? — сигаретная точка подвесила в воздухе знак вопроса, продержавшийся на сетчатке долю секунды. — От меня вы это слышали?

— А что, обязательно от вас нужно слышать? — отшутился Александр.

— Обязательно, Александр Дмитриевич, — серьезно сказал редактор. — Обязательно. От других можете не слушать.

— Хорошо, я готов, — исправился он. — Только действительно темно уже, а электричества здесь нет.

Сан Саныч сжал зубами сигарету и вытащил из наружного кармана сумки фонарик. Луч света ударил в ковер, потом проехался по окнам, высветил растерявшиеся деревья за стеклами. Александр затушил окурок в железной пепельнице, стоявшей у стены на изогнутых ногах, и вернул сигареты хозяину вместе с зажигалкой.

— Форзац не читайте, — попросил он. — Набросок там не имеет отношения, это… стержень расписывался. Я посижу где-нибудь? Больше не убегу.

— Господи, куда вам еще бегать, — фыркнул Сан Саныч. — Можете даже лечь, если хотите. Будете готовы к разговору — выходите в холл.

Александр без дальнейших уговоров зашел в ближайший номер и сел на подоконнике. Полная тишина в сгустившихся сумерках казалась наполненной тенями и шепчущими призраками, он отогнал их усилием воли. На чужой тумбочке осталась забытой книга, он машинально перевернул ее обложкой вверх и поднес к глазам — фамилия автора была его собственной, книга оказалась первым томом приключений второгодников, изданным около пяти лет назад. Обложка с космическим иллюминатором выглядела довольно потрепанной, из страниц выпал сухой кленовый лист. Александр поднял его и аккуратно положил на тумбочку.

— Александр Дмитриевич! — вдруг услышал он с улицы голос Нины Ивановны. — Это вы?

Он увидел ее, стоящую возле корпуса на дорожке, узнал по белому халату, хорошо различимому в полумраке, рванул раму и перегнулся через подоконник. Она по инерции тоже сделала шаг навстречу, но остановилась, с опаской взглянув на бумажный кокон, фрагмент которого был виден с этой стороны здания. В ее очках отразились красные блики.

— Закончили работу? — спросила она.

— Да. — Александр решил не уточнять, о какой работе речь. — Думаю, да.

— Почему не идете на ужин?

— Не хочу, — заговорщицки ответил он. — Колонизирую Марс, как Уолтер Грипп. В полном одиночестве. Хотите со мной в качестве Женевьевы?

Она тоже невольно улыбнулась.

— Как же я попаду к вам?

Александр наклонился и бросил взгляд вниз.

— Через окно, — сказал он. — Вставайте на спинку скамейки и не бойтесь, я не дам вам упасть. Цветок не опасен тем, кто мне симпатичен.

— Это признание?

Он прикрыл глаза с каким-то удовольствием.

— Абсолютно.

Немного поколебавшись, она встала на зеленую скамейку под окном, потом поднялась на ее спинку и села боком на подоконник. Александр подал ей руку и помог спуститься на пол номера, поспешно отступив на шаг назад. Нина Ивановна отряхнула подол халата и вопросительно взглянула ему в лицо.

— У вас температура? Руки горячие.

— Я прекрасно себя чувствую, — отмел он подозрения. — И сразу хотел бы извиниться за повязки. У меня и в мыслях не было вас разыгрывать, даже не знал, что встречу вас до ужина. Простите?

— А к ужину вы бы их сняли? — уточнила она.

— Обязательно.

— Странный вы человек, Александр Дмитриевич, — заметила она, отводя в сторону прядь волос, упавшую на щеку из прически. — Вроде взрослый, а ведете себя как ваши книжные подростки.

Последние отблески заката освещали пушок на ее шее и строгую оправу очков.

— Говорят, это для писателя неплохо, оставаться ребенком, — весело возразил Александр. — Пока ты мал, познавать мир интересно и забавно, как только взрослеешь, так сразу становится скучно и незачем. Повторяешь потом, как гриб в «Маленьком принце»: «Я человек серьезный». А я не серьезный, на Марс вот залез, и вас с собой утащил.

Нина Ивановна засмеялась.

— Что же мы будем здесь делать?

— Оставлять следы на пыльных тропинках далеких планет, — торжественно провозгласил Александр. — И просто болтать.

— О чем?

— Например, о стародавнем прошлом, — предложил он. — Когда на Марсе побывали двое колонистов и засеяли его красными цветами.

Нина Ивановна вздрогнула, ее рука выскользнула у него из ладони.

— Вы за этим меня позвали?

— Нет. Просто к слову пришлось. Можем найти другую тему.

Она повела плечами, словно ей стало холодно, спохватилась и спрятала руки в карманы.

— Пойдемте лучше ужинать, Александр Дмитриевич, — бесцветным голосом сказала она. — Поздно уже. Скоро станет совсем темно.

Он обогнул ее и с готовностью придержал перед ней дверь в коридор.

— Идите без меня.

Нина Ивановна взглянула на него сквозь толстые увеличительные стекла своих очков и… осталась на месте. Александр медленно опустил руку.

— Не пойдете, — констатировал он факт словно про себя. — Я так и думал. Особые полномочия, да?

Она вскинула голову, на секунду замерла, потом решительно сдернула очки, сложила и убрала их в карман со второй или третьей попытки.

— Нет, нет, оставьте, — торопливо попросил Александр. — Вы ведь не читаете без них?

Бесконечно долгая минута прошла в тишине, прежде чем она ответила:

— Не читаю. Но что бы вы ни думали обо мне, я здесь не за этим. Просто мне показалось, что есть крошечный шанс…

— На что?

Она судорожно вздохнула, прежде чем произнести то, что хотела.

— Стать вашим читателем. Если это случится, мы увидим. А если нет — я буду молчать. Всю оставшуюся жизнь, не скажу вам ни слова. Это лучше…

— Чем ничего, — уверенно закончил за нее Александр. — Потому что никакая моя книга в печать не выходила, так ведь? Их никогда не печатают, тексты, вызвавшие красные цветы, да? Их скрывают, а к авторам направляют гасителей. Точнее, это авторов направляют к гасителям при первых подозрениях. С пометкой «цито». Главные редакторы, коллеги, бывшие жены… Так гораздо проще отследить опасность.

Нина Ивановна подняла голову.

— Когда вы…

Она не договорила, но Александр ее понял.

— Утром не знал, — честно признался он. — Но потом все встало на места. И почему вы отказались прочесть тетрадь, и почему мне ее так быстро вернули, и этот памятник. Полномочия, о которых говорил Дживан. И как вы сказали, что не допустите сюда гасителей. Последнее чистая правда. Они ведь тут и не нужны, не так ли? Когда вокруг все враждебны, поневоле потянешься к единственному человеку, который к тебе добр. Сам предложишь.

— Я просила вас остановиться! — перебила она его. — Умоляла, Александр Дмитриевич! У вас было столько шансов: напиться водки, сломать руку, завязать роман на пляже… И как все по-идиотски вышло.

Александр осторожно коснулся ее плеча, но она отбросила его руку.

— Где эта тетрадь? — гневно спросила она, сдвигая брови. — Дайте ее сейчас же сюда.

— Не надо, — улыбнулся он. — Я не хочу.

— Вы не понимаете, о чем говорите, — в сердцах сказала Нина Ивановна. — Вы хоть раз видели, как это происходит? Рассказать вам? Вы же с этого начали, так давайте я расскажу, чтобы вы знали. Хотите?

Александр проглотил вертевшиеся на языке слова, остался с открытым ртом, не смея прервать ее.

— Те двое, — сбивчиво начала она, — на самом деле он был один. Вторым была я. Никто из нас не ожидал, что случится то, что случилось. Я приехала сюда на медицинскую практику, он отдыхал по профсоюзной путевке, мы оказались влюблены друг в друга, и цветок вырос внезапно, как гриб после дождя. Мы обрадовались. Я была уверена, что смогу… Потому что кто же, если не я? Для меня он жил, для меня дышал и писал, выглядело логично. Мы не обратили внимания на цветок. Он не стал белым, когда я читала. И не зажегся снова, когда я заговорила. А потом было уже поздно. До этого я понятия не имела, что можно вот так… любить и погасить. Банальным словом, банальной парой фраз, обожая человека и восторгаясь, но… желая сделать его немного лучше. И даже не лучше, а соответствующим твоим представлениям о лучшем. На тот момент. В том глупом двадцатидвухлетнем возрасте, когда еще ничего не знаешь о жизни. Как оказалось, можно.

Плечо под халатом было совсем рядом, теплое под тонкой тканью, но Александр не решился к нему прикоснуться. Тупо спросил:

— Это он был скульптором?

Нина Ивановна прислонилась спиной к дверному косяку.

— Да. Работал, чтобы выжить, пока мозг примиряется с фактом. А я не могла помочь ничем другим, кроме как позировать для него. Часами в полной тишине. Без единого слова. Он сильный человек, он справился. Только скульптуру хотел уничтожить при выписке, но я потребовала оставить ее здесь.

— Зачем? — вырвалось у него.

— Чтобы помнить, — спокойно сказала она. — И никогда не забывать. После практики осталась в санатории. Училась много, выяснила, что это можно контролировать, как силу удара, даже диссертацию защитила. Но не прочла ни одной художественной книги, если ее автор был жив. И без них выбор огромен. Зато нескольким смогла помочь без радикальных мер. Вам вот только не успела.

В наступившей полной темноте Александр не видел ее лица, и был рад этому. Сейчас он не выдержал бы ее взгляда.

— Вы сказали, он жив и здоров. Нашел себя в другой области?

По изменившемуся звуку дыхания он почувствовал, что она усмехнулась.

— Нет, слишком любил литературу, чтобы ее бросить. Но сюда больше не приезжал с тех пор, а я никуда не выезжала. Мы не виделись. Вот такие ошибки молодости. Помнится, в том рассказе Женевьева тоже оказалась чудовищем. Так что вы были не так уж далеки от истины, Уолтер Грипп.

— И тогда, в столовой, тоже все разговоры о печати и научном подходе были враньем? — осенило его. — Чтобы я не догадался, что санаторий…

— Машина смерти, — зло бросила она. — Кто сюда добровольно поедет, если будет знать? Поэтому и гасителей должно быть двое. Один обязательно со стороны, чтобы не было подозрений.

Ее голос оборвался.

— Что же, теперь ясно. Цветок никуда не денется, — пробормотал Александр. — А пятьсот тысяч человек хотят домой.

— А вы не человек?

— Я человек. Может быть, писатель плохой, но все-таки человек. И тоже хочу домой. Скульптором не стану, но, возможно, что-то другое найду для себя. Держу пари, никто не заметит. Цветок не показатель таланта, как заметил Дживан, это просто выраженное желание и страсть. Сан Саныч прав, каждый должен заниматься своим делом.

— Сан Саныч? — почему-то переспросила она. — Он ваш ровесник, отчего вы так его называете?

— Все так называют, — рассеянно отозвался Александр. — Очень уважаемый человек в издательстве, редактор от бога и вообще прекрасный специалист. Член редколлегии и худсовета. Тетрадь сейчас у него, так что я никак не могу принять ваше щедрое предложение, даже если бы вдруг захотел. Точку поставит он. Кстати, вы знаете, что ваш «фуллстоп» переводится иногда выражением «И точка!»?

— Сперва я должна сама поговорить с ним, — вдруг непреклонно сказала она. — Считайте это моей просьбой, капризом или чем угодно, мне все равно. Пока я представитель администрации, вы находитесь на моем попечении, так что вашего согласия не спрашиваю. Куда идти?

Александр кивком указал в сторону холла, забыв, что в темноте она этого не увидит. Но Нина Ивановна каким-то образом поняла правильно и почти потащила его за собой. Пришлось обогнать ее, чтобы не выглядеть лодкой на буксире, вот только в холле их встретила полная темнота и тишина, не считая луча фонарика, сиротливо брошенного на диване.

Нина Ивановна подхватила фонарик и решительно направилась к лестнице, сделав знак Александру остаться в холле. Но он, конечно, не послушался и пошел за ней, так тихо, что та ничего не заметила и не обернулась. Куда идти, он догадался. На третьем этаже цветок стоял ближе всего к окну, в том самом номере, где он проснулся утром. Только там можно обходиться без света. Раз уж Сан Саныч теперь знает правду, то разве откажется взглянуть на цветок поближе, пока есть такая возможность? Тем более, что жить розе остается всего ничего?

Луч яростно метался у потолка с таблеточными вдавлениями, полированный камень стен отбрасывал свет на белые ступени, и опасность споткнуться не грозила. Александр на секунду задумался, как редактор шел в темноте, но вспомнил о зажигалке. Там хватит бензина, чтобы преодолеть все восемь этажей, не то что несколько пролетов.

Перед гипсовым резным зеркалом на третьей лестничной площадке он остановился: отражение в мутном пятнистом стекле неожиданно показалось ему повтором кинохроники на экране. Таким же мятым и небритым он был сутки назад, и точно так же поднимался в чужой номер. Всего сутки?

Розоватое свечение из открытой двери в конце коридора однозначно давало понять, куда следует держать путь. Нина Ивановна вошла туда, и Александр замедлил шаги — показалось неудобным врываться следом. Пару минут можно выждать, а потом сказать, что беспокоился и пошел искать.

— А, дорогая Женевьева! — услышал он на подходе к дверям голос Сан Саныча. — Так и знал, что не удержитесь, придете. Любопытство? Или noblesse oblige, ответственную должность нужно оправдывать?

— Где тетрадь? — нетерпеливо перебила она его.

Судя по всему, редактор показал ей тетрадку, потому что она непреклонным тоном потребовала:

— Дайте ее сюда. Немедленно. Прочли уже?

— А как вы думаете?

Она помолчала.

— Хочу думать, что нет, — голос ее странно дрогнул.

— Не читал, — успокоил ее Сан Саныч. — Решил подождать вас. Я ведь не основной, а дублирующий гаситель, имею полное право растеряться или не уметь, и даже рассчитывать на помощь более опытного специалиста. Так и напишите потом в отчете. Нам же придется написать их друг на друга после всего, правда?

— Не смейте, — в ее просьбе не было гнева, только что-то до странности болезненное, так что Александр непроизвольно ускорил шаги.

Оба собеседника стояли в комнате с разных сторон от кровати, и его появление на пороге осталось незамеченным из-за выступа санузла, тогда как он видел их отражения в зеркале прихожей.

— Ну, не буду, не хотел вас обидеть. — Сан Саныч сделал извиняющийся жест. — Насколько я понял тех двух идиотов с проходной, они подозревают вашу дружбу с нашим милейшим Александром Дмитриевичем в слишком большой искренности, поэтому не то боятся, что вы не справитесь, не то ждут этого со страшной силой. Но им простительно, они плохо вас знают.

— Если вам так интересно, я могу справиться с чем угодно, — сухо ответила Нина Ивановна. — И с кем угодно. Вы тоже меня плохо знаете.

— Еще бы, годы практики. К вашим услугам здесь целый конвейер с последними достижениями техники, как мастерству не расти. — В словах Сан Саныча слышалось что-то похожее на уважение. — Но я вас расстрою, конвейеру недолго осталось работать. Санаторий в определенных кругах не такая уж тайна, знаете ли, и далеко не все жертвы находятся в неведении относительно своей судьбы, как вам хотелось бы.

— Предполагаю, не в последнюю очередь вашими стараниями? — в голосе Нины Ивановны прозвучал старательно деланный сарказм.

— В первую очередь, дорогая Нина Ивановна, в самую первую, — весело подтвердил Сан Саныч. — Кто же еще, как не редактор, видит невооруженным глазом, какими получатели профсоюзных путевок приезжают из вашей здравницы? Подававшие надежды авторы, яркие, талантливые, хорошо образованные, вдруг начинают писать про «скопление льда, состоящего из нужного промышленности газа», «взгляды, бегающие между людьми», «крепость, в которой могло уместиться двое миллионов и вдвое больше прокормить» — и это не один человек, не два. Можно сделать какие-то выводы или нет?

— И тем не менее, они пишут. — Она вызывающе вскинула голову, и прядь снова упала ей на щеку, но она даже не заметила этого. — А разве не вы голосуете за выделение этих самых путевок на своих редколлегиях? Вы же член худсовета, ваша прямая обязанность — подсказывать руководству, кто из коллег чрезмерно устал в последнее время, так что и работать с ним стало просто невозможно. К уважаемому сотруднику прислушаются, обратят внимание, например, на того же Александра Дмитриевича, особенно если довести его до срыва в химчистке своими придирками. Зависть — второй по значимости из смертных грехов, не так ли?

Последняя фраза, несмотря на кажущуюся нелепость, неожиданно достигла цели, Александр понял это по залегшей между бровей редактора складке и наступившей паузе, во время которой в номере стояла звенящая наэлектризованная тишина. Только почему она назвала зависть, неужели думает, что редакторы завидуют авторам? Глупость какая…

— Да нет, Нина Ивановна, ошибаетесь, в случае с Александром Дмитриевичем как раз наоборот. — Сан Саныч равнодушно заложил руки в карманы. — Верите, был против его отпуска и всячески препятствовал награждению путевкой в ваш замечательный санаторий. Чего только не делал! Указывал на недостатки характера, на невеликие заслуги, даже написал докладную о систематическом нарушении сроков, заработал в его глазах славу чудовища, кажется. Не помогло. А насчет зависти вы напрасно, дело у нас с ним одно и общее.

Александр никогда раньше такой интонации у него не слышал. Про служебку он не знал, но помнил, как Сан Саныч скандально настаивал на переносе отпуска и требовал сверхурочной работы. Он понятия не имел, что за этим стояло. А сейчас его поразило, что Нина Ивановна молчит, не спорит, не говорит в свое оправдание того, что сказала ему внизу. Даже в зеркальном мареве было видно, как пламенеют ее щеки, но это был не здоровый, а какой-то лихорадочный румянец. Тишина в комнате затянулась.

— Что же, тогда для вас не станет неожиданностью, что это ваше общее дело тоже не тайна для определенных кругов, — вдруг без выражения сказала она, обхватив себя руками, точно ее и вправду знобило. — И все подполье, и конкретно вы сами, не год уже и не два. Формально — с той первой истории и до недавнего гектографа баптистов. Ваша карточка даст фору карточке Александра Дмитриевича. Так что приглашение сюда…

— Проверка и последний шанс? — не дал ей договорить Сан Саныч. — Знаю, уважаемая Нина Ивановна, как не знать. Потому и принял предложение, и прилетел моментально. Я ее, конечно, не пройду, эту проверку. Но редактуру хотел все-таки закончить, не люблю брошенных на половине дел.

— Редактуру? — она сделала шаг вперед, словно хотела его лучше рассмотреть в розовом полумраке. — Редактуру?

— Абсолютно точно. Нас с Александром Дмитриевичем связывает многолетний творческий тандем; как вы считаете, с моей стороны будет порядочно бросить его в одиночестве так внезапно? Ему и так после цветка придется несладко. Пока нового редактора дадут, пока отношения наладишь, пока привыкнешь, да еще слежка постоянная…

— О редактуре ты, значит, подумал, а обо мне? — Выдержка ей изменила, голос сорвался, она сжала руками белую водолазку. — Ты что думаешь, я железная? Десять лет одну ошибку себе простить не могу, а это прощу? Господи, Саша, ты хоть представляешь, чем это закончится для тебя? Отдай мне тетрадь, сию секунду! Я сама что-нибудь придумаю, я им скажу, что ты старался, но у тебя не получилось, я…

Она не договорила, захлебнулась словами, вытянувшись как натянутая струна рядом с ним. А дальше произошло то, чего Александр никак не ожидал от редактора. Он взял ее лицо в ладони, наклонился к ней и поцеловал. Вместо того, чтобы возмутиться или вырваться, Нина Ивановна приподнялась на носки и ответила так, что Александр попятился в коридор, а там, не найдя ничего лучшего, ввалился в свой старый номер и прижался к стене. Куски мозаики с лихорадочной скоростью становились на свои места, от этого голова кружилась, а во рту было сухо и солоно.

«Ваш ровесник, тогда даже младше был лет на десять…»

«Почему вы его так называете…»

Балконная дверь его номера так и осталась открытой с момента, когда он забирал чемодан после завтрака. Александр дошел до разделителя двух лоджий и сполз по нему вниз, привалившись спиной. Мимоходом подумал, что из коридора его здесь не увидят. Зато с его места хорошо виделось соцветие внутри купола, алое, с перемежающимся свечением, похожим на пульсацию сердца.

Очнулся он, когда ветер донес до него сигаретный дым и голос Нины Ивановны.

— …Единственный шанс, но он отказался.

— Правильно сделал. — Судя по звуку, Сан Саныч открыл балконную дверь и курил, стоя на алюминиевом пороге. — Всё говорит за то, что гасители не способны быть читателями, не та физиология.

— Да, — отозвалась она из-за его спины. — Но ты за все эти годы ни разу никого не погасил, даже случайно. Может быть, способность исчезла? Она ведь у тебя не врожденная, а приобретенная.

— Черта с два она исчезнет, — неприязненно ответил Сан Саныч. — Любой погашенный автор остается гасителем навсегда, с этим ничего не поделаешь. Но можно грамотно выбирать цель. От меня страдали бедные стилистика с орфографией, но все-таки не сами авторы.

Нина Ивановна вышла на балкон и тоже прислонилась спиной к разделителю, сквозь тонкий щит Александр чувствовал движения и даже будто тепло ее тела, и сам затаил дыхание.

— Если мы оба откажемся, они найдут других. Протестируют, выберут подходящего…

— Это пока тетрадь существует, — напомнил Сан Саныч. — А существует она в единственном экземпляре. Копий никогда не снимают, так что, если ее уничтожить у них на глазах, как бы потом ни наседали на бедного Александра Дмитриевича, дословно воспроизвести текст он не сможет. Убить его они не посмеют, цветок тут камня на камне не оставит, так что с этой стороны он будет в безопасности. Территорию только покинуть ему не позволят, но ты за ним здесь присмотришь, он человек мягкий и законопослушный, проблем не создаст. По протоколу потом пойдут совещания, комиссии, расследования, и пока бумаги согласовываются, нужно будет найти его читателя. Есть люди, которые без меня этим займутся, ты просто передашь им копию. Адрес дам.

— Как мы сделаем копию, не читая?

— Гектограф баптистов, — засмеялся Сан Саныч. — Мы с ребятами его немного усовершенствовали, чтобы шариковую ручку принимал. Качество копий оставляет желать лучшего, весит тоже черт знает сколько, плечо мне до дыр протер, но другого варианта нет.

— Ты поэтому сюда поднялся? Копию делал?

— В основном. У холла стеклянные двери, просматриваются хорошо. Ну и хотел полюбоваться цветком, пока есть возможность. Когда еще увидишь такую красоту. За десять лет ни разу не довелось.

— Да, — отозвалась она, поворачивая голову к белому куполу. — Смертельно красиво.

Словно прислушиваясь к разговору, красная роза на молочном стебле сместилась ниже в своем бумажном плену, теперь она была точно на уровне их балконов. Александр тоже переместился ближе к дверям, к узкой щели, сквозь которую он смог видеть обоих.

— Никогда не задумывалась, почему у нас их так боятся? — спросил Сан Саныч, протягивая руку в направлении цветка и любуясь тем, как всполохи света реагируют на его движение. — Почему создателей сразу гасят, вместо того чтобы искать читателя? И что будет, если он все-таки найдется?

Нина Ивановна тоже подошла к краю балкона, но повторять жест не стала, просто прижалась щекой к мужскому плечу. Без очков ее глаза в цветочном свете горели в центре зрачков, как у средневековой ведьмы в разгар обряда.

— Говорят, цветы опасны.

— Не опаснее атомной станции. — Александр даже не удивился, что Сан Саныч использовал аргумент, который ранее приводил Дживан, после слов о слежке стало ясно, кто за кем повторяет. — Их существование нарушает нашу картину мира, ту, которая понятна и доступна всем, подтверждена физикой и химией и правительственными распоряжениями, даже вот из космоса теперь сфотографирована. Цветы в нее не вписываются. Что будет, если она рухнет?

— Хаос и деструкция? — усмехнулась Нина Ивановна, забирая у него сигарету и делая глубокую затяжку. — Отмена физики, химии и правительственных распоряжений? Конец света? Темные времена?

— Нет! — Сан Саныч недовольно вытащил сигарету из ее пальцев и вернул себе. — Новая картина мира. Более гибкая, более точная, более соответствующая реальности. Фактически — революция во взгляде на окружающий мир.

— Все равно это уничтожение, — не сдавалась Нина Ивановна, но Александр чувствовал, что она делает это больше из желания продлить отпущенные им двоим минуты, чем серьезно обсудить проблему. — Наш мир без этой картины лопнет следом, как мыльный пузырь, если ничто не будет структурировать хаос в понятную людям форму. В хаосе нельзя жить, можно только умереть. Этого добиваются эмиссары другого мира? Это их основная цель?

Сан Саныч поморщился.

— А если наоборот? Нам хотят помочь открыть дверь и научить новому языку, а мы подпираемся изнутри бревнами и азбуками. Пока не откроешь, не узнаешь. Александр Дмитриевич тут в тетради форзац расписал посторонним диалогом, и отлично там заметил в числе прочего, что вселенная — это огромный фрактал.

— Фрактал? Разве это не математическая фигура?

Сигарета Сан Саныча очертила в воздухе круг и следом еще несколько маленьких кругов рядом с первым. Дым изогнулся и поплыл причудливыми отростками, Нина Ивановна смотрела на них очень внимательно.

— Множество, обладающее свойством самоподобия, когда целое имеет ту же форму, что и одна или более частей. Может быть, мир эмиссаров похож на наш, примыкает к нашему, исходит из нашего или отделяется только тонкой перегородкой, будучи больше и свободнее. Мы ни разу не удосужились довести дело до конца. Ни разу не заглянули на ту сторону.

— А если бревна у них, а свобода у нас? И они поэтому так рвутся сюда? Была бы слишком жестокая ошибка.

— Не более жестокая, чем то, что делают у нас с создателями цветов. Человек рожден быть свободным и познавать мир. Если картина мира перестает описывать мир, ей приходит конец. Как ни держи границы на замке. Только болезненнее и дольше умирать будет. И кстати, о создателях, — голос редактора изменился, стал деловым и ровным, — где ты оставила Александра Дмитриевича?

Нина Ивановна помолчала, опустила голову.

— В холле.

— Надо бы его отсюда увести.

— Хорошо, — слово прозвучало как шепот опадающих листьев.

— И ты уходи вместе с ним.

Нина Ивановна внезапно крепче сжала пальцы на его плече и замотала головой. Сан Саныч выбросил сигарету вниз и снял ее руку с себя.

— Сейчас же, — приказал он тоном, не терпящим возражений. — Скажете, что не нашли меня с тетрадью в здании, дальше мы сами разберемся. Но чтобы вас тут близко не было через пять минут.

Александр не услышал дальнейшего разговора — балконная дверь закрылась, а чуть позже каблуки Нины Ивановны застучали на лестнице, сначала медленно, потом быстрее.

Он подождал, пока их звук перестанет быть слышно, и только после этого поднялся во весь рост, чувствуя, как кровь разгоняется в венах, прошивает иголками пострадавшую прошлым вечером в беготне по кустам ногу, заводит сердце до состояния предстартовой дрожи мотора и барабанной дробью бьет в виски.

В школе Александр никогда не дрался. Нарочно сделать больно живому существу, даже здоровому забияке Ваське Смолкину с третьей парты, было выше его сил. Пусть и под девизом справедливого возмездия. Поэтому, догнав редактора в коридоре, он использовал свое единственное преимущество перед ним — напрыгнул с разбегу всем весом и сбил с ног. Атаку заглушила толстая ковровая дорожка, нападение стало для Сан Саныча неожиданностью. Они вдвоем по инерции слетели с ковра, проехались несколько метров по каменному полу до зала отдыха с деревянными панелями, и там, у стеклянной перегородки, остановились. Света здесь уже было мало, но все-таки достаточно, чтобы увидеть цель.

Александр ожесточенно выдрал тетрадь из рук редактора, после чего свернулся вокруг нее эмбрионом и даже колени поджал, чтобы добычу не выдернули снизу.

— C ума сошли? — осведомился редактор, поднимаясь на ноги. — Вы что делаете?

— Дерусь с вами, — очень логично ответил Александр. — Я не законопослушный. Отдаю должное вашему грандиозному замыслу, но только такого мира божьего я не принимаю.

Сан Саныч опешил, но в следующую секунду расхохотался.

— Ах, вот оно что, Иван Федорович, — выдавил он сквозь смех. — Напугали, если честно. Не лежите на грязном полу, встаньте немедленно.

— Нет уж, я полежу лучше, — злобно отозвался Александр. — Я же тряпка, буду оправдывать звание. Это моя тетрадь.

— Непременнейшим образом ваша, — покладисто ответил Сан Саныч, доставая сигареты и зажигалку. — Никто не спорит и даже не трогает. Только, умоляю вас, не простудитесь. А за тряпку каюсь и прошу прощения, вы не заслуживаете.

— Да наплевать вам на самом деле. Отойдите от меня, или я сейчас эту чертову тетрадь разорву на части. И съем.

Поняв, что Александр не шутит, Сан Саныч послушно сделал несколько шагов назад, к лифтовой нише.

— Еще дальше, — потребовал Александр, оценив расстояние. — И только попробуйте выйти оттуда.

— Вот в углу я давненько не стоял. — Зажигалка в руках Сан Саныча издала сухой щелчок. — Наверное, с детского сада.

Ориентируясь на неподвижность огненной точки, Александр поднялся и с какой только мог скоростью захромал за стеклянную перегородку в зал отдыха. Там он поспешно закрыл дверь, но поскольку запорного механизма в ней не было, то пришлось держать ее свободной рукой за отверстие в стекле. При желании более сильный противник мог легко вытолкнуть ее в обратную сторону — вместо ручки на двери был деревянный кругляш без единого намека на замок.

— Дальше-то что, Александр Дмитриевич? — громко спросил редактор со своего места. — Есть какие-то предложения?

Александр, не отпуская двери, вытер взмокший лоб о сгиб локтя.

— Да. Есть. Погасите цветок.

Это прозвучало так просто и буднично, точно он просил погасить свет в кабинете после работы.

— Ни за что.

Даже не видя его в темноте, Александр понял, что выразительные губы Сан Саныча сложились в ту презрительную гримасу, которую он знал до последней морщинки у редакторского рта, сотню раз видел после особенно цветистых собственных перлов в тексте, которые тут же изгонялись безжалостно и однозначно. Темное бесконтрольное бешенство затопило его до макушки и сорвало все заслонки.

— Они должны увидеть, что вы сделали это добровольно, — заорал Александр, прижимаясь лицом к дверной щели, чтобы его было лучше слышно. — Нина Ивановна на вашей стороне, у нее особые полномочия, я тоже скажу им, что вы сами. Нас будет двое, мы подтвердим. Пройдете эту проклятую проверку, и все останутся живы и здоровы. Пострадает только цветок, я даже ничего не почувствую.

Сан Саныч вдруг сел на пол прямо там же, у лифта. Огненная точка замерла в полуметре от пола, и Александр позволил себе снять нагрузку с больной ступни, плюхнулся на поручень кресла, стоявшего у стеклянной стены рядом с дверью. Вместо облегчения нога с пережатыми венами заныла в два раза интенсивнее.

— Ничего не почувствуете? — усмехнулся Сан Саныч. — Это вам ваши друзья с проходной сказали? Да нет, Александр Дмитриевич, это только кажется. До операции. И некоторое время после. А когда наркоз отойдет, ты, бегун на длинные дистанции, поймешь, что тебе отрезали ноги.

Александр затаил дыхание — такого голоса он никогда не слышал у редактора, хотя казалось, за пять лет знакомства слышал его всяким.

— Все вокруг будут уверять, что полно других прекрасных занятий, и ты поверишь на какое-то время, но это быстро пройдет, потому что сколько бы их ни было, этих прекрасных занятий, тебе, лично тебе, будет недоступно одно-единственное, составлявшее всю твою жизнь и ее смысл. Не будет ни ветра в лицо, ни ленточки, которую ты рвешь своей майкой, ни сливающихся на огромной скорости лиц на трибунах. Никогда. И это «никогда» станет бесконечным шоссе, уходящим за горизонт пустыни. Ни проехать, ни перейти…

Сан Саныч замолчал, сигарета его потухла. Александр шумно сглотнул.

— Идите вниз, Александр Дмитриевич, — повысил голос редактор. — Делайте, как скажет Нина, и будет шанс еще побегать наперегонки с ветром, обещаю. А тетрадь отдайте.

Он поднял руку ладонью вверх, но в этот момент тишину разорвал пронзительный крик.

— Саша!

Эхо вскинулось и заметалось по каменному холлу, отражаясь от стен с каким-то дробным усилением. Они сорвались с места одновременно, в два прыжка пересекли зал к торцевому балкону и навалились на ограждение из прутьев.

Темноты уже не было в помине — уродливый фонтан ярко полыхал, превращенный тряпичной обмоткой в факел. В свете его огня картина сверху открывалась во всей полноте и ясности.

На верхней площадке лестницы стоял Солонина со своим приемником «Сокол». Дживан оседлал одну из тумб ограждения, а парой ступеней ниже столовский парень и бесцветный «мальчик» вдвоем удерживали Нину Ивановну, каждый со своей стороны, за руки и плечи одновременно, не давая ей поднимать голову.

Александр похолодел. Как это получилось? Она вышла искать его на улицу, не найдя в холле? Хотела спрятать копию?

— Добрый вечер, — приветливо поздоровался снизу Дживан, болтая ногами, как школьник.

Пиджака на нем уже не было, рукава рубашки были подвернуты до локтей, и огонь факела отражался от лезвия ножа, который он держал в руке. Обычный столовый нож. Свет на лезвии то вспыхивал, то гас, как сигналы азбуки Морзе.

— Знаете такую песню, Александр Дмитриевич, — продолжал Дживан, — «Люди все спать должны, но не на работе»? А мы вот пока еще на работе вашими стараниями. Что скажете, уложимся в оставшиеся два часа протокола или играем в прятки дальше?

— Отпустите ее, — рявкнул Александр, перегнувшись через ограждение балкона настолько, насколько позволяла конструкция. — Она ни при чем.

— Да бросьте. — Дживан подбросил нож в руке так, что лезвие указало прямо на собеседника. — Я же говорил, что для нас единственный интересный объект здесь — вы. Так что случайных людей тут нет, только очень важные для вас. Прятки — это так, развлечение в процессе, чтобы форму не потерять, а то к обеду закончили бы. Но уж очень забавно за вами наблюдать, честное слово. Просто приключенческий роман ваших второгодников, с побегами, заговорами и гектографическими копиями. Где тетрадь?

Александр перехватил темный взгляд редактора, отвернулся от него и медленно поднял руку вверх, чтобы показать стоящим внизу дерматиновую обложку и целые листы.

— Прекрасно. — Острие ножа, точно стрелка компаса, развернулось в направлении Сан Саныча. — Что скажете, уважаемый революционер-подпольщик? Возьмете инициативу в свои руки? Свидетелей достаточно, лучше момента для демонстрации лояльности не найти. Сделаете с полной отдачей и огоньком — мы, возможно, даже поверим вам.

Александр опять посмотрел на редактора — тот молчал, закусив губу. Тогда он сам развернул тетрадь на какой-то странице в середине и сунул ему в руку, но тот даже не опустил глаза на исписанные листы.

Дживан понимающе рассмеялся, махнул своим помощникам, те подвели Нину Ивановну поближе.

— Помните, вы нам рассказывали о «тысяче порезов»? — крикнул он, поднимаясь с парапета. — Как думаете, их должна быть действительно тысяча или можно обойтись меньшим количеством? Например, десятью-пятнадцатью? Двадцатью? Пятью десятками?

Он ножом провел по лицу жертвы, от виска к щеке, и задержал его в уголке рта.

— Сашка, уйди с балкона! — успела крикнуть Нина Ивановна, и замолчала, потому что лезвие полоснуло ее по губе.

Алая струйка потекла на подбородок и дальше, на белый халат, распуская на нем красные лепестки. Против ожидания Дживана, наклонившего к ней голову, она больше не издала ни звука. Ни в первый раз, ни во второй, ни в третий.

Александр рывком развернул редактора за локоть к себе.

— Вы сможете на это смотреть?

— Нет, — сквозь зубы ответил тот. — Сволочи…

Дживан внизу красноречиво постучал ножом по циферблату своих часов.

— Они знают, — прошептал Александр. — Знают, что мы оба… — он запнулся, но не стал подбирать нужные слова, просто взял его за кисть и яростно толкнул руку вместе с тетрадью вверх:

— Читайте. И точка.

Тишина наступила такая, что потрескивание тряпок в костре казалось оглушительными выстрелами. Никто не двигался и не разговаривал, все глаза были прикованы к плетеному стулу на балконе, куда опустился с тетрадью в руках Сан Саныч. В общем безмолвии шелест страниц, которые он переворачивал, был слышен предельно отчетливо. Александр зачем-то считал их количество про себя. При всех навыках скорочтения, о которых ходили легенды в издательстве, редактор читал его тетрадь будто нарочно втрое медленнее, чем обычно.

Вниз он старался не смотреть, боялся встретиться глазами с Ниной, потому что сейчас не выдержал бы ее взгляда. И следов на ее халате. Во всем виноват только он. А куда смотреть… Хорошо бы на цветок, но отсюда его не видно. Чувствует ли он, что сейчас погаснет? Превратится в клейкую массу, лишенную корней и формы. Говорят, люди чувствуют свою смерть. Они с цветком связаны… Почувствует ли это он сам? Во что превратится? В гасителя? Мерзкое, черное слово, в родстве с илом, грязью, болотным ядовитым газом. Его поставят на учет и когда-нибудь тоже вызовут в санаторий к кому-то… следующему. Нет, этому никогда не бывать. Но как не бывать, когда даже Сан Саныч не избежал ни слежки, ни давления. Что с ним будет теперь, после того как он при всех отказался читать? Нина сказала, он знает, чем все это кончается. А чем? Нет даже вариантов. Тюрьмой? Расстрелом? Пожизненным заключением? Лагерем? Есть ли лагеря для таких, как Сан Саныч? И он сам? Должны быть. Дживаны нарочно придумают, чтобы там распоряжаться. Убить ведь просто, а можно пользу какую-то извлекать, забавляться, эксперименты ставить… Какую работу он сам сможет выполнять после… того? Надо же, как странно он это называет. Почти как Раскольников убийство называл. Сможет ли он после того говорить с людьми? Это ведь тоже убийство, пусть убивает не он, а его, но все-таки… Которая сейчас страница была? Тридцатая? Тридцать первая? А, неважно… И почему это никак не чувствуется? Неужели никаких признаков нет, что сейчас в организме происходит? Хотя о чем он, пока еще ничего не происходит, Сан Саныч еще читает. Потом, позже… Это быстро будет? Мозг потеряет нужные связи, это не больно, в мозгу нет нервных окончаний. Что это будут за слова?.. Простит ли он когда-нибудь Александра за сорванный план? Могло ведь сработать. Найти читателя… Почему это важно? Что было бы, найдись этот читатель? Он должен понять замысел, они должны поговорить, а дальше?

Что?

Что?

— Pardonne-moi ce caprice d'enfant… — вдруг звучно пропел приемник в руках Солонины грассирующим женским голосом. — Pardonne-moi, reviens moi comme avant…

Александр вздрогнул. Началось?

Он торопливо перегнулся вниз — Дживан с Солониной вытянули шеи в сторону кокона, их помощники отпустили Нину Ивановну, но она не воспользовалась этим, чтобы сбежать, продолжала стоять на месте, глядя туда же, куда и все. С балкона Александр не видел цветка, но видел, какие огромные у нее глаза на белом лице.

Белое…

Не розовое.

Красноватое свечение на плитах исчезло, теперь на него не было даже намека, вся площадка перед корпусом была залита неоновым белым светом, какой бывает только на сцене от софитов. Ослепительным.

Судя по звукам, гигантский кокон, до этого спокойно стоявший на месте, сейчас дергался, как бумажный змей на привязи, но, в отличие от змея, его рывки были настолько мощными, что проволочные крепления выпадали со своих мест одно за другим. Кусты затрещали, каркас оторвался от земли. Белая сияющая громада обогнула здание и надвинулась на площадку, как исполинское привидение, сопровождаемое шквалистыми порывами ветра.

Александр поспешно обернулся к редактору, чтобы предупредить его и заставить уйти с балкона, но тот уже закрыл тетрадь и доставал сигарету из полупустой пачки, глядя в одну точку перед собой. Несколько секунд Александр растерянно наблюдал за тем, как раз за разом гаснет огонь зажигалки, а потом опять пришлось отвлечься: внизу началось что-то шумное и непонятное — вся научная группа наперегонки стекала вниз по лестнице. Бежали они каждый сам по себе, некрасиво перемахивая через ступени, с большим отставанием катилась за ними подгоняемая ветром шляпа Солонины. Александр поискал глазами Нину — она шла навстречу цветку, неуверенно протянув к нему руку, а потом остановилась и, зажав себе рот ладонью, заплакала.

А в исполине уже произошли новые изменения. В середине каркаса появилось и стало разгораться розовое свечение, и чем больше оно распространялось к краям, тем темнее и насыщеннее делался его цвет, розовый, красный, темно-алый, и тем выше поднимался он над землей. Странный, кажущийся нелепым в своей хрупкости каркас из проволоки словно оброс тонким слоем цветного шелка, за которым штрихами начал проступать огненный абрис розы, полыхающий багровым. От белого там не осталось и следа.

— Роза набирает цвет! — крикнул Александр, разворачиваясь к редактору. — Почему не гаснет?

Сан Саныч продолжал сидеть неподвижно, разглядывая Александра каким-то новым взглядом, будто видел его впервые и теперь хотел запомнить навсегда. Пару раз он почти готов был что-то сказать, но вместо слов только жадно и яростно затягивался сигаретой, подрагивающей в его пальцах. Тетрадь при очередном ураганном ударе соскользнула с его колен и упала на пол, шелестя страницами.

Единственный экземпляр… Александр задохнулся, споткнулся о ножку кресла напротив, ощупью ухватился за сиденье, чтобы сползти по спинке вниз.

«Сашка, уйди с балкона…»

«Обращаются к подсознанию, минуя слова, напрямую…»

«В каком-то смысле их создаете вы…»

На той стороне знали, а он все проглядел. Или в глубине души тоже знал, что у Сан Саныча не карие, а вот такие, темно-янтарные глаза, и просто не вспомнил в нужный момент, у кого видел похожую расщелинку между зубами?

Оставленный на парапете приемник Солонины продолжал транслировать на весь санаторий песню, и Александр, с легкой руки редактора освоивший немало французских слов, понимал почти все, что им обоим торжественно пела незнакомая женщина с авиньонским акцентом:

Je voulais vivre comme le temps

Suivre mes heures, vivre au présent

Plus je vivais, plus encore je t'aimais

Tendrement…

— Привет, тезка, — прошептал Александр в оглушительно наступившей тишине. — Простудиться не боишься?

Огромный алый бумажный фонарь с железными балансирами висел над санаторием, как космический корабль.

Готовый к запуску.

— Что это сейчас было?

— Возможно, красные цветы в качестве начинки реактора способны вызывать галлюцинации при долгом зрительном контакте. Мы торчали в машинном зале слишком долго.

— У них есть защитные кожухи.

— Чем тогда ты объяснишь все увиденное?

— Не исключаю родовую память. Говорят, у каждого из нас есть ее хранилище где-то в основании черепа. По крайней мере, так гласят легенды.

— Считаешь, мог в реальности существовать такой мир, в котором красные цветы уничтожают, а не используют для прохождения кораблями темпорального барьера? Прошлое?

— Или будущее. Деградация такой же биологический процесс, как эволюция. Кроме того, есть в мире, друг Горацио, такое, что и не снилось нашим мудрецам. Если брать за основу схемы фрактал, то подобных друг другу миров может иметься бесконечное количество. В каком-то из них матрица транспонирована, и мы с тобой существуем прямо сейчас в таком вот виде. Так что это вполне могло быть настоящее.

— Предпочитаю считать это тяжелой гибернацией. Для сохранения моей собственной картины мира. А то по следам притчи о бабочке, видящей сон, могу подумать, что гибернационные видения — мы, а не они. Кстати, раз уж удалось запустить реактор, может, стоит продолжить полет? Любая теория нуждается в практике, а школьная программа не предусматривает фундаментальных знаний по вопросу антропологического детерминизма.

— Так на минуточку — третий год в выпускном классе.

— Небольшая цена, qu'en penses-tu?

— За правильную картину мира — адекватная. Заводи баркас!