Крыса (джен)

В Малфой-мэнор Ойген вернулся уже под вечер, и погода снова испортилась. Ветер выл и бился в стены, словно пытаясь сдвинуть дом в сторону — но Малфой-мэнор, крепко вросший своим старым фундаментом в землю, конечно же, прочно стоял. Лишь стёкла, даже укрытые ставнями, тревожно вздрагивали под ударами разошедшейся к ночи стихии.

Вместо духоты середины лета погода была отвратительной и промозглой, какой ей полагалось бы быть с осени до весны, а не в самом начале августа. Ветер свистел и шумел, и откуда-то всё время тянуло мерзким сырым сквозняком.

Они сидели возле камина в большом, мягком, удобном кресле. Здесь было тепло: пламя грело, а окно, кроме ставен, было закрыто тяжёлыми плотными шторами, не пускавшими в комнату сквозняки. Впрочем, сегодня дело было не в них, а в том, что у Ойгена на коленях сидела нездешняя, чуждая этой промозглой серости девочка — и пела ему. У неё был негромкий приятный голос, от которого мир вокруг становился нормальным и правильным. Пусть и лишь на несколько кратких минут.

Он помнил, как впервые увидел её. День был пасмурным, и лившийся сквозь окно свет казался бледным, как и она сама… Но Ойген не в силах был тогда выносить летней яркости, она же была похожа на проблеск света в тюремном окне.

Они встретились в маленькой комнатёнке за кухней — почти пустой, с голым полом и стенами, в которой из мебели стояли только два старых кресла. Её привели сюда для него — как объект будущей работы — не желая демонстрировать ей весь дом и уступив его нежеланию спускаться в подвал.

Они с отцом печатали запрещенный подпольный листок с настолько абсурдной чушью, что Ойген сам с удивлением не заметил, что, зачитавшись, вдруг улыбается, водя пальцем по заголовку «Принцесса дементоров». В статье утверждалось что он — собственная сестра-близнец, воспитанная стражами Азкабана.

Их накрыли в июне: отца отправили изучать материл «изнутри», а её… её происхождение было уж слишком хорошо для программы. Руквуд отдал девочку Ойгену без особенного энтузиазма, но спорить не стал — её просто доставили под конвоем, хотя она даже не пыталась сопротивляться, насколько он знал.

Они стояли и смотрели друг на друга в залитой тусклым дневным светом каморке — высокий худой мужчина в глухой чёрной мантии и тоненькая девочка-подросток с длинными, спутанными светлыми волосами, спадавшими ей до талии. Они стояли и рассматривали друг друга молча, и Ойген неожиданно испытал давно позабытое чувство растерянности. В ней не было страха, ненависти, смятения, лишь прозрачное, как разведённая водой акварель, любопытство и грусть, и он не мог не спросить:

— Ты знаешь кто я, и ты меня не боишься? Знаешь, как меня называют?

— Невежливо навешивать на незнакомых людей ярлыки, — она смотрела на него серебристыми, как просвет между туч, глазами, и он не мог до конца понять, что именно она видела перед собой.

Ойген растерял всё слова, но ей они, похоже, не требовались.

— Я не причиню тебе зла, — Ойген даже не был уверен, что его губы двигались. — И никому не позволю этого сделать.

— Я знаю, — сказала она — и улыбнулась склоняя голову на плечо. — Я не боюсь. Вы видели, какие необычные и красивые у фестрала зубы?

Именно она сделала тогда первый шаг — в самом буквальном смысле этого слова — и, подойдя к нему, погладила его по руке. И Ойген позволил ей этот простой и человеческий жест, полный того, чего он сейчас так бежал — настоящего живого чувства… сочувствия. Закрыв глаза, он замер, вот-вот собираясь отнять свою руку — но всё же не шевелясь.

Вот он и встретил ту грань, которую точно не желает переходить. Неважно, какой ценой.