Крыса (джен)

Самую кровавую часть войны он практически не запомнил. Разве что смутные эпизоды: например, как почти скользил за плечом их Повелителя, словно дементор, и вместе с ними. Первое время он не мог даже говорить, привычно общаясь образами — и именно этого и ждал от него Тёмный Лорд, желавший, чтобы он видел сердца и души волшебников. И Ойген смотрел — а потом… просто менял то, что мог наскрести на дне, на то, что было угодно Лорду. Надежда, отчаяние, ненависть и любовь… страх море страха… всё это легко давалось ему… апатия, обожание… так просто… Наверное, он бы мог ими питаться…

Вероятно, поэтому он был так честен — ему нечем было солгать. Так же, как нечем солгать дементорам, в природе которых просто не было лжи. В Ойгене не было ничего, он был пуст — и заново разбирался с миром.

Проведя тринадцать лет со стражами Азкабана, он теперь должен был ощущать чувства десятков и даже сотен людей — и он сам терялся, растворялся и таял в них. Впрочем, его самого там почти что и не было — и он стал просто зеркалом. Зеркалом, в котором отражались огоньки чужих душ.

Пройдёт время, много времени, прежде чем он медленно начнёт обретать сам себя — но это случится уже потом, после их Победы. И тогда у него появится желание понять, что со всеми ними не так. Но это будет потом — а пока что он просто не был готов взять на себя необходимость принимать сложные… нет, любые решения. Он делал то что умел и мог, кашлял кровью… и медленно приходил в себя. Если бы кто-то спросил его в тот момент:

— Ойген, зачем? — он бы просто пожал плечами и искренне удивился в ответ:

— А я разве не должен?

Вопреки тому, что о нём думали, он не был злым. Как, впрочем, и добрым. Он просто был беспристрастно честен — и знал, что люди вокруг него жили. И хотели продолжить жить. Он честно говорил об этом каждому, кто его спрашивал. Пусть даже и самому Тёмному Лорду.

И чем дальше — тем чаще он встречал людей, готовых продать всех, и тем спасти свою жизнь — и не понимал, почему. Не понимал, почему они все так цепляются за эту возможность жить. Не понимал — и не испытывал желания понимать.

В этой абсолютной честности не было, на самом деле, его заслуги — но Повелитель приблизил его к себе и очень ценил прежде всего за неё. А ещё за то, что в нём совершенно не было страха — весь страх, что был отпущен ему, остался там, в Азкабане, и давным-давно сгнил и развеялся пыльным туманом.

Конечно, его боялись. Правда, не все — Беллатрикс Лестрейндж Ойген приводил в какой-то завораживающий восторг, и она порой смотрела на него как ребёнок, на глазах которого творится могучее и прекрасное волшебство… и это тоже пугало.

Всех остальных.

Однако его тело было больно и слабо, и, покуда Ойген не научился рассчитывать свои силы, они быстро и часто заканчивались, и тогда он начинал захлёбываться разрывавшим его лёгкие кашлем и отхаркивал кровь; сознание покидало его — и он вновь приходил в себя на белых и чистых простынях. Его лечили — иногда ему казалось, что он видит в своей комнате Лорда, и тот сам лечит его, но ему было всё равно.

До следующего раза, каждый из которых поначалу грозил стать последним.

Но одно воспоминание стало особенным. В одну из июльских ночей, вскоре после их освобождения, ему было совсем тяжело и больно дышать, он задыхался, и всё вокруг было в ярко-алой крови, которую он выкашливал с каждым выдохом.

Ойгену казалось тогда, что теперь он умрёт, наконец, и всё для него закончится, и он был почти рад этому — если бы у него были на это силы. Но их не было, и он просто умирал, мучась от недостатка воздуха, и когда ему уже казалось, что он тонет в холодной и тёмной воде, его вдруг подхватили и вытащили, и он понял, очнувшись, что полулежит на руках у самого Лорда.

Тот колдовал над ним сосредоточенно и напряжённо — и эта магия причиняла боль. Это было настолько болезненно, что Ойген, кажется, закричал, или, по крайней мере, попытался, и выгнулся, скорей инстинктивно, нежели осознанно выворачиваясь из удерживающих его крепко рук — и вновь захлебнулся собственной кровью и, задохнувшись, окунулся в холодную темноту.

Он не знал, как долго пребывал в ней, а когда вынырнул, дышать стало, наконец, легче. Вернее… Он не сразу понял, что с ним не так — словно… словно это дышал… не он. Казалось, его грудь поднималась и опускалась безо всякого участия самого Ойгена, и воздух будто сам собой наполнял его лёгкие. Наверное, его это должно было напугать, и он и вправду почти испугался, и даже открыл глаза — и увидел рядом с собой Повелителя. Тот, кажется, не обратил на него внимания, и Ойген какое-то время смотрел на него — и вдруг понял, кто, на самом деле, дышал за него.

И… просто уснул. Страх ушёл, окончательно выпив из него последние силы, и Ойген просто отдал себя в руки Лорда, позволив себе ни о чём не беспокоиться и не думать. А проснулся уже в одиночестве — но ещё неделю потом болел и практически не вставал, а когда впервые появился на людях, увидел в устремлённых на него глазах почти что благоговейный страх.

Министерство пало первого августа, и почему-то после победы Мальсибер разболелся ещё сильнее, чем в Азкабане — словно его тело почувствовало возможность помощи и совсем перестало бороться. И он вновь провалялся в беспамятстве — на сей раз не менее двух недель.

Тёмный Лорд, сурово требовавший от своих старых и новых соратников полной отдачи, был необычно мягок к хранившем все эти годы верность ему беглецам, но Ойгена почему-то особенно выделял. Даже когда он, немного оправившись, оказался способен вновь стоять на ногах, Лорд не требовал от него ничего, кроме полного выздоровления и отдыха. И Ойген почти все свои дни проводил в Малфой-мэноре, большей частью лёжа или сидя пред гудящим камином в креслах, или — в хорошую погоду — на тёплой траве под солнцем, которое до сих пор учился заново ощущать.