Крыса (джен)

Море штормило, и ветер леденил лицо, а он стоял и не мог отвести глаз. Лемминги — он и видел-то их прежде лишь в книжке. Крохотные зверьки с черными маслянистыми и неживыми глазами волнами накатывали на край скалы и падали вниз. В последний момент они начинали дёргаться, но всё равно тонули, расплывались пятнами мрака, и поднимались наверх, всплывая уже фигурами в капюшонах. И вот они уже парили над морем, закрывая весь горизонт… Их было так много, а он стоял и просто смотрел, и не мог остановить разворачивающийся перед ним ужасное в своей абсурдности действо, и в какой-то кошмарный момент понял, что, на самом деле, не хочет этого делать, и его губы продолжают шептать «Империо». Он просто не мог заставить себя замолчать — а потом волна леммингов подхватывала уже его, и он сам оказывался в ледяной воде, заполнявшей лёгкие. Он силился вздохнуть — и не мог…

Он всегда просыпался в этот момент, захлёбываясь от кашля, и понимая, что он здесь один, и всё это по-прежнему всего лишь сон. И он просто… где? Он не сразу вспоминал, где находится, и ему всё ещё мерещились крики чаек, казавшиеся ему отвратительными в этот момент. Впрочем… нет. Нет, это вовсе не чайки, понимал он, начиная успокаиваться. Это просто павлин. Да, всё правильно. Это Малфой-мэнор. И его спальня на втором этаже.

Ойген Мальсибер приподнялся на локте — и снова закашлялся, утирая губы тыльной стороной руки, и отметил, что в оставшемся на коже влажном следе сегодня не было крови. Для него это был добрый знак.

Наверное.

Ему совсем не хотелось вставать, но долг превыше желаний: сегодня был важный день. Годовщина победы, день их триумфа. Его будут ждать, и ему надлежит занять своё место за левым плечом Повелителя — место, которое принадлежит лишь ему.

Он медленно и осторожно поднялся — сейчас, когда он только проснулся, любое быстрое неосторожное движение вызывало мучительный приступ кашля, который мог бы вновь закончиться кровотечением и… нет, он просто будет двигаться плавно и медленно. Сел, опустив ноги на шёлковый светлый ковёр, и посидел так немного, глядя на жаркий огонь в камине. Лето… но ему всегда было холодно, и камин в его спальне ярко горел до сих пор.

Теперь зелья. Первое — сразу же, как он встал… почти прозрачное, похожее на чуть мутноватую воду, оставляющее странный привкус пепла на языке. Потом отсчитать четыре минуты… у него есть песочные часы, и ему нравится смотреть, как перетекает белоснежный песок из верхней их чаши в нижнюю — и выпить второе, густое и фиолетовое, горькое, от которого его потом недолго, но остро мутит. Посидеть немного, успокаивая тошноту — и выпить, наконец, третье, невнятного мутно-зеленоватого цвета, сладковатое, со вкусом каких-то трав и корня солодки.

Теперь можно жить — идти умываться, одеваться и завтракать.

Одеваться. Сегодня ему надлежит облачиться в парадную форму. Пожалуй, сперва он всё же позавтракает…

Он хлопнул в ладоши, вызывая эльфа, и попросил… велел… приказал… он и сам не мог бы определить, как именно общается с эльфами. Они заставляли его чувствовать странную смесь тепла и почему-то неловкости, и он обычно был с ними ласков и, в то же время, категоричен. А они боялись его до дрожи, почти до судорог и расцарапанных в кровь ушей…

Допив чай — он не любил теперь резких запахов, да и целители в один голос почему-то запрещали ему пить кофе — он оделся и привычно оглядел себя в зеркало. Что ж, маска, если её надеть, не так уже и заметна: он сам был бледен, и только вокруг глаз лежали тёмные тени. Словно темнеющие прорези в маске для его лишённых выражения глаз… Он стоял, смотрел на себя — и не понимал, похоже ли это отражение на него самого, или он видит кого-то другого, но не чувствовал по этому поводу ничего.

— Идём, Питер, — бросил он, не оборачиваясь. — Можешь выходить — нас ждут.

И пошёл к двери, не глядя назад — просто зная, что из-за стоящей в углу ширмы сейчас боком выбирается невысокий обрюзгший испуганный человечек с острым крысиным лицом.

Но он не был ему интересен.

Сейчас.

Впрочем, ему вообще было мало что интересно — он просто шёл принимать парад, как всегда, стоя сразу за левым плечом Тёмного Лорда. Хорошо, что сегодня хотя бы тепло… возможно, это министерские постарались, подумал он мимолётно — и открыл дверь.

Атриум был полон народа.

Тёмный Лорд стоял, возвышаясь над всеми, на широком уступе чёрного монумента, и каменные магглы безмолвно корчились под его ногами, окружённые толпою волшебников. А в центре, отделённый широкой пустой полосой, застыл идеальный строй Пожирателей Смерти в чёрных плащах и пугающих белых масках. Под потолком, полностью закрывая его собой, парили дементоры, и хотя Атриум освещали десятки, если не сотни ярких сфер, казалось, что на него вот-вот опустится темнота.

По крайней мере, если Лорд замолчит. Но он говорил — и все внимали ему, благоговейно и тихо.

Питер Петтигрю стоял позади безвольной куклы-министра и задыхался от острого чувства несправедливости и досады. Им снова, снова, как прежде, пренебрегли. Он столько сделал для этой победы, но не имел права даже сейчас там стоять! Даже пройти парадом по Диагон-элле, как все, и всё потому что… ему просто не разрешили.

Он вздрогнул, словно испугавшись, что произнёс это вслух, и, спрятавшись за тощей спиной Пия Тикнесса, посмотрел на Тёмного Лорда. За его правым плечом стояла Беллатрикс — гордая, неудержимая и прекрасная до ночного кошмара. Чёрная шахматная королева, готовая в единый момент оказаться на другой стороне доски. А за левым… За левым плечом повелителя застыл, словно вырастая из черного матового гранита, он. Бледное, словно он уже надел маску, лицо, тёмные провалы бездушных глаз — и полная неподвижность. Ойген Мальсибер, или, как его теперь за глаза называли, Черный принц. Почему, ну почему, он имеет право на всех так смотреть?

Разве это не он, не Питер отыскал Тёмного Лорда, когда его никто уже не искал? Разве это не он менял пропитанные сочащейся тёмной дрянью пелёнки? Разве это не он возродил его? Он — и покойный ныне героический Барти Крауч. Ведь это они, только они были верны до конца, Питер даже пожертвовал свою руку, и кто он теперь — домашний питомец?

Питер нервно сглотнул и одёрнул себя. Нельзя, нельзя думать о нём! Вдруг он почует? Никого и никогда он не боялся так. Разве что сумасшедшую Беллатрикс и самого Повелителя…

Повелителя он боялся до писка и восхищался им.

Питер хорошо помнил день, когда пал Азкабан. Он даже не предполагал, что победоносное шествие Повелителя будет настолько стремительным, но Барти ценой своей жизни смог нанести удар Дамблдору, и это решило всё. В то утро они стояли на крепостной стене треугольной башни, у ног Повелителя рыдала и смеялась сорванным голосом Беллатрикс, дементоры кружили в небе над ними, кружили вокруг основания Азкабана, и роем кружили вокруг них самих, не смея приблизиться, и не смея питаться. И вот вдруг их круженье замедлилось, и в месиве тёмных тел показался просвет. Питер глазам своим не поверил — казалось, что они поддерживают под руки истощённого человека, который едва касается их в ответ. И тогда, под шум разбивающегося о скалы моря, Лорд принял его, не способного даже стоять, в объятия, словно сына.

Питера каждый раз передёргивало от этого воспоминания. Он боялся Мальсибера, ненавидел, снова боялся, и просто не понимал. Этого истощённого, хрупкого до болезненности человека, которое временами сотрясал пугающий хриплый кашель. Но не было в окружении Тёмного Лорда никого чудовищнее, чем он.

Нет, он не ходил по крови сапогами, он даже не убил своей рукой никого. Но ему этого и не требовалось. Повелитель не отпускал его от себя надолго, и, если появлялся на публике, то не нужно было гадать, где же искать самого Мальсибера и этих его ужасающих тварей, которых он словно приворожил.

Но даже не это было самым пугающим — а неизменно спокойное, даже равнодушное выражение его лица: словно бы ему ни до чего не было дела.

И куда бы они не шли, Лорду было достаточно приказать:

— Ойген, ты можешь попросить наших друзей проявить покорность?

— Да, мой Лорд, — тихо отвечал тот.

И те, на кого он устремлял свой равнодушный, подёрнутый мутноватой темнотой взгляд, счастливо падали на колени — или шли убивать. Если бы он приказал им всем бездумно броситься со скалы, они бы сделали даже это.

Мальсибер вдруг тихо, почти беззвучно закашлялся, и Питер пожелал ему задохнутся. Вот бы он снова свалился в обморок, как с ним это бывало в тяжёлые дни боёв, или же захлебнулся кровью!

Но выступление Лорда закончилось, и они все двинулись дальше, на Диагон-элле, смотреть парад — и Питер вновь вздрогнул, услышав вдруг совсем рядом негромкий и даже приятный голос:

— Питер, надеюсь, у тебя на вечер нет планов, — Питер пугливо обернулся, и встретился глазами со стоящим почти что вплотную к нему Мальсибером. — Ты же помнишь, что у нас сегодня тихий семейный ужин.

Сказал — и ушёл вперёд, вернувшись на определённое ему Лордом место, а Питер остался плестись в хвосте, мучаясь от обиды и тоскливого страха перед ещё совсем недавно казавшегося ему безобидным вечером.

Его боялись.

Он чувствовал этот страх, видел его в глазах, в жестах, в том, как они все каменели в его присутствии, и как ломался при его появлении разговор. Его это смешило — совсем немного, но ведь это было и вправду забавно. У них не было к тому ни одной причины: за всё это время он не сделал любому из них ничего дурного, ни разу не говорил резкостей, даже голос не повышал — не мог. Возможно, это сделал за него Тёмный Лорд — Ойген не знал. Но его вполне устраивало подобное положение дел: по крайней мере, никто из них не лез к нему в душу. С ним вообще старались не заговаривать лишний раз, а ему самому не хотелось говорить с ними. За тринадцать лет в Азкабане он отвык говорить с людьми, научившись и привыкнув к безмолвным разговорам с дементорами, и поначалу возвращаться к словам ему было мучительно тяжело.

Тем более, что это произошло так невозможно странно.

Он помнил, как однажды заволновались дементоры — воздух стал холодней, их касания хаотичней; помнил и как задрожали стены, помнил как по ним зазмеились трещины и как они рухнули в бесновавшиеся морские волны. Он помнил, как щурился от невозможно яркого света, как дементоры, будто он был бестелесен, подхватили его и вынося его через разлом, и как они летели над морем…

Впервые после стольких лет заточения в сыром каменном мешке оказавшись на свету, под небом, он увидел стоящего на крыше Азкабана Тёмного Лорда, так непохожего на самого себя… и тот обнял его, словно сына — и стал первым наделённым сознанием существом, к которому Ойген прикоснулся после дементоров. Бледная кожа их Повелителя была прохладной и немного неровной… шершаво-чешуйчатой, понял Ойген позднее, но тогда он мог только осознавать, что её ощущение ему, пожалуй, приятно. Но он был так слаб и болен тогда, что не поручился бы, что ему всё это не приснилось.

Из Азкабана Ойген попал на войну, и он даже толком не успел осознать, что происходит, как они уже победили, и победа их была настолько сюрреалистична, что он далеко не сразу поверил в то, что всё это — реальность. Это — а не грёзы, порожденные сырыми скользкими стенами тюрьмы, о которые билось холодное море.

Свобода. Его свобода вдруг тоже стала реальностью, пусть даже у него и не было сил ей воспользоваться. Позже, осознавая случившееся, он думал о том, что, если бы Лорд решил подождать до осени, беглецов было на одного меньше, но ему, Ойгену Мальсиберу, повезло. Лорд успел.

Первые дни своей свободы он почти не запомнил — лишь кровать с чистыми белыми простынями, всегда свежими и восхитительно пахнущими чем-то нежным, да огонь в камине. И тепло вокруг, в котором он всё равно никак не мог до конца согреться.

А ещё тишину, о которой он так мечтал, и от которой у него теперь звенело в ушах, когда он не задыхался от кашля — тогда в голове звенело уже от него.

Но он сам заставил встать себя на ноги, просто не обращая внимания на свои слабость и постоянные тяжесть и боль в груди — его мало интересовало, что чувствует его тело. Ойгену хотелось выйти наружу и почувствовать под ногами что-то кроме тюремного пола — и он вышел.

Ощущения захлёстывали его и откатывали, словно прилив, обнажая его, как берег.

Огонь… Огонь в камине манил его, словно бабочку, и теперь он понимал мотыльков, готовых сгореть в его языках, но коснуться живого пламени, и порою ловил себя на таком же желании. Войти в него… и согреться.

Но это было ему недоступно — и он просто сидел прямо перед камином часами, до тех пор, покуда его заледеневшие руки не начинали, наконец, ощущать тепло. Ойген не сразу научился держать их достаточно далеко, чтобы не залечивать после ожоги. Но что они значили? Ничего. Он их почти и не чувствовал…

Самую кровавую часть войны он практически не запомнил. Разве что смутные эпизоды: например, как почти скользил за плечом их Повелителя, словно дементор, и вместе с ними. Первое время он не мог даже говорить, привычно общаясь образами — и именно этого и ждал от него Тёмный Лорд, желавший, чтобы он видел сердца и души волшебников. И Ойген смотрел — а потом… просто менял то, что мог наскрести на дне, на то, что было угодно Лорду. Надежда, отчаяние, ненависть и любовь… страх море страха… всё это легко давалось ему… апатия, обожание… так просто… Наверное, он бы мог ими питаться…

Вероятно, поэтому он был так честен — ему нечем было солгать. Так же, как нечем солгать дементорам, в природе которых просто не было лжи. В Ойгене не было ничего, он был пуст — и заново разбирался с миром.

Проведя тринадцать лет со стражами Азкабана, он теперь должен был ощущать чувства десятков и даже сотен людей — и он сам терялся, растворялся и таял в них. Впрочем, его самого там почти что и не было — и он стал просто зеркалом. Зеркалом, в котором отражались огоньки чужих душ.

Пройдёт время, много времени, прежде чем он медленно начнёт обретать сам себя — но это случится уже потом, после их Победы. И тогда у него появится желание понять, что со всеми ними не так. Но это будет потом — а пока что он просто не был готов взять на себя необходимость принимать сложные… нет, любые решения. Он делал то что умел и мог, кашлял кровью… и медленно приходил в себя. Если бы кто-то спросил его в тот момент:

— Ойген, зачем? — он бы просто пожал плечами и искренне удивился в ответ:

— А я разве не должен?

Вопреки тому, что о нём думали, он не был злым. Как, впрочем, и добрым. Он просто был беспристрастно честен — и знал, что люди вокруг него жили. И хотели продолжить жить. Он честно говорил об этом каждому, кто его спрашивал. Пусть даже и самому Тёмному Лорду.

И чем дальше — тем чаще он встречал людей, готовых продать всех, и тем спасти свою жизнь — и не понимал, почему. Не понимал, почему они все так цепляются за эту возможность жить. Не понимал — и не испытывал желания понимать.

В этой абсолютной честности не было, на самом деле, его заслуги — но Повелитель приблизил его к себе и очень ценил прежде всего за неё. А ещё за то, что в нём совершенно не было страха — весь страх, что был отпущен ему, остался там, в Азкабане, и давным-давно сгнил и развеялся пыльным туманом.

Конечно, его боялись. Правда, не все — Беллатрикс Лестрейндж Ойген приводил в какой-то завораживающий восторг, и она порой смотрела на него как ребёнок, на глазах которого творится могучее и прекрасное волшебство… и это тоже пугало.

Всех остальных.

Однако его тело было больно и слабо, и, покуда Ойген не научился рассчитывать свои силы, они быстро и часто заканчивались, и тогда он начинал захлёбываться разрывавшим его лёгкие кашлем и отхаркивал кровь; сознание покидало его — и он вновь приходил в себя на белых и чистых простынях. Его лечили — иногда ему казалось, что он видит в своей комнате Лорда, и тот сам лечит его, но ему было всё равно.

До следующего раза, каждый из которых поначалу грозил стать последним.

Но одно воспоминание стало особенным. В одну из июльских ночей, вскоре после их освобождения, ему было совсем тяжело и больно дышать, он задыхался, и всё вокруг было в ярко-алой крови, которую он выкашливал с каждым выдохом.

Ойгену казалось тогда, что теперь он умрёт, наконец, и всё для него закончится, и он был почти рад этому — если бы у него были на это силы. Но их не было, и он просто умирал, мучась от недостатка воздуха, и когда ему уже казалось, что он тонет в холодной и тёмной воде, его вдруг подхватили и вытащили, и он понял, очнувшись, что полулежит на руках у самого Лорда.

Тот колдовал над ним сосредоточенно и напряжённо — и эта магия причиняла боль. Это было настолько болезненно, что Ойген, кажется, закричал, или, по крайней мере, попытался, и выгнулся, скорей инстинктивно, нежели осознанно выворачиваясь из удерживающих его крепко рук — и вновь захлебнулся собственной кровью и, задохнувшись, окунулся в холодную темноту.

Он не знал, как долго пребывал в ней, а когда вынырнул, дышать стало, наконец, легче. Вернее… Он не сразу понял, что с ним не так — словно… словно это дышал… не он. Казалось, его грудь поднималась и опускалась безо всякого участия самого Ойгена, и воздух будто сам собой наполнял его лёгкие. Наверное, его это должно было напугать, и он и вправду почти испугался, и даже открыл глаза — и увидел рядом с собой Повелителя. Тот, кажется, не обратил на него внимания, и Ойген какое-то время смотрел на него — и вдруг понял, кто, на самом деле, дышал за него.

И… просто уснул. Страх ушёл, окончательно выпив из него последние силы, и Ойген просто отдал себя в руки Лорда, позволив себе ни о чём не беспокоиться и не думать. А проснулся уже в одиночестве — но ещё неделю потом болел и практически не вставал, а когда впервые появился на людях, увидел в устремлённых на него глазах почти что благоговейный страх.

Министерство пало первого августа, и почему-то после победы Мальсибер разболелся ещё сильнее, чем в Азкабане — словно его тело почувствовало возможность помощи и совсем перестало бороться. И он вновь провалялся в беспамятстве — на сей раз не менее двух недель.

Тёмный Лорд, сурово требовавший от своих старых и новых соратников полной отдачи, был необычно мягок к хранившем все эти годы верность ему беглецам, но Ойгена почему-то особенно выделял. Даже когда он, немного оправившись, оказался способен вновь стоять на ногах, Лорд не требовал от него ничего, кроме полного выздоровления и отдыха. И Ойген почти все свои дни проводил в Малфой-мэноре, большей частью лёжа или сидя пред гудящим камином в креслах, или — в хорошую погоду — на тёплой траве под солнцем, которое до сих пор учился заново ощущать.

Итак, они победили — но это вовсе не означало, что их враги сдались. Нет, они просто разбежались по лесам и тёмным углам, забились в щели, и война продолжилась — ещё более отчаянная и злая.

Партизан гоняли по лесам и выкуривали из маггловских городских кварталов боевые отряды Долохова, в Министерстве железной рукой проводил чистки Яксли, а Ойген всё это время восстанавливался, пользуясь вынужденным гостеприимством Малфоев.

Он как будто во сне читал сводки и слушал рассказы соратников, некоторых из которых он прежде даже не знал, и чем дальше — тем сильней терял едва обретённое чувство реальности.

Он с каким-то отстранённым болезненным удивлением видел, как рос искажённый цветок пропаганды — уродливый и прилипчивый, словно чертополох. Кража магии — ещё один страх, проклюнувшийся белесыми отростками из семян, разбросанных щедрой рукой Повелителя. Они упали в благодатную почву, и всходы не заставили себя ждать.

Грязнокровки один за другим представали перед судом, пытаясь доказать то, что доказать невозможно — любой, любой, задумавшись мог бы вспомнить, что в тот или иной раз ему в одном помещении с подсудимым становилось на миг неуютно… Так просто ответить на этот простой и прямой вопрос «Да». Ойген ощущал чужое смущение и замешанное на страхе сомнение — а вдруг… а вдруг это правда? Никому доподлинно неизвестно, откуда берётся магия. Не лучше ли поберечься.

Но как же дико было видеть ему, как эти заросли начали опутывать умы даже тех, кто вместе с ним в этой комнате не так давно цинично упражнялся в остроумии на предмет того, как из жён, детей, матерей и родителей маггловские отродья тянут магию день за днём и воруют палочки у тех несчастных, кто не мог себя защитить.

Люди, сидящие за столом собраний перед лицом Повелителя, начинали сами верить в свою же ложь, и Ойген не мог не испытывать к ним брезгливость. Может быть, он и был чудовищем, но он не сошёл с ума. Пожалуй, ему куда проще было слушать рассужденья фанатиков, которые всерьёз ухватились эту идею — в них Ойген, по крайней мере мог, видеть искренность, но ему не хотелось ни смотреть на них, ни говорить с ними…

Ойген вообще говорил очень мало — и замечал, как некоторые на собраниях стараются подальше отсесть от него. Он и сам бы ушёл отсюда, но пока Повелитель хотел видеть его рядом с собой, он обязан был оставаться.

И всё же в будущем, которое они строили, шансы на искупление давались всем, в конце концов, кража была не самым чудовищным преступлением. Он помнил, как они с Повелителем стояли пред строем оборванных грязнокровок на самом краю скалы. Там, где-то за рокочущими волнами высился Азкабан.

Люди перед Ойгеном были перепуганными, лишёнными палочек, избитыми и голодными. Многие не решались поднять на него даже глаз.

— Ойген, скажи мне, чего же они на самом деле хотят? — спросил его Тёмный Лорд.

— Они хотят жить, — бесстрастно ответил Ойген — потому что именно этого они все и хотели.

— И только? — Лорд, кажется, удивился — а его… их с Ойгеном спутники заволновались, и от этого волнения у него заныли виски.

— Они не хотят умирать здесь, сейчас, — сосредоточившись, уточнил он.

— Они будут... счастливы, если я позволю им жить? — задумчиво спросил Тёмный Лорд, и Ойген склонил голову ниже:

— Да, мой Лорд.

— Все? — с сомнением уточнил Лорд, и у Ойгена вновь заныло в висках:

— Да, мой Лорд. — Он не лгал. Нет, не лгал — пусть некоторые из тех, от чьего имени он сейчас говорил, считали иначе. — Даже те, кто прикидывается, что это не так, — добавил он — и теперь ощутил возмущение их с Лордом спутников. И это мешало — он потёр ладонью затылок и постарался сосредоточиться на Повелителе.

— Позволим им жить и быть полезными, как ты считаешь? — почти дружелюбно поинтересовался вдруг повелитель и Ойген кивнул:

— Тогда они будут жить и будут счастливы, — он не стал добавлять, что они могут быть благодарны: благодарность была преходяща и редка.

— И пусть не говорят, что я не был к ним милосерден, — довольно заявил Тёмный Лорд, жестом подзывая к себе Корбана Яксли.

Так появились трудовые лагеря для грязнокровок — о чём, впрочем, Ойген узнал уже позже. Как и о том, что его считают их вдохновителем… и едва ли не самым ярым ненавистником грязнокровок. Это было так странно, что напоминало какой-то тяжёлый сон — и он бы даже уверился в том, что это так и есть, но во сне ведь не просыпаются, задыхаясь от кашля, и не пачкают кровью простыни и подушки.

Сюрреалистичный абсурд рос и пускал корни глубже, и когда Руквуд представил свою программу оздоровления нации, Ойген сперва даже не понял, плохо это или хорошо — ведь теперь все они могли не только жить, но и оставить после себя что-то этому миру. И всё же он испытывал смутное, пока ещё не оформившееся отвращение, сам не зная, к чему — то ли к самой концепции, то к тому, что теперь он сам будет вовлечён во всё это. Раздражающее тревожное ощущение, что ему теперь тоже придётся трогать незнакомых людей, общаться с ними… быть среди них — но совсем не так, как он любил это прежде.

Прошёл всего… или целый месяц с тех пор, как они захватили власть, и Ойгену теперь тяжело было смотреть на людей, что его окружали — даже тех, кого Повелитель называл Ближним кругом. Эти люди… он совсем не узнавал их. Они все были… старыми — нет, не только внешне… не столько. Если задуматься, внешне они не так сильно и изменились — но он не мог смотреть им в глаза, тем, кого знал когда-то. У них всех появилось второе дно, или, может, вторая суть, или это первая куда-то укрылась, выставив наружу вторую… он путался в них — и он не хотел разбираться.

И ещё меньше хотел, чтобы кто-нибудь разобрался в нём.

Возможно, поэтому, когда Тёмный Лорд прислал к нему в качестве целителя старого друга, Ойген, даже не подумав о том, что идёт, по сути, против прямого приказа, сказал:

— Северус, за эти годы ты наверняка стал отличным зельеваром, и я очень рад за тебя. Но в роли целителя я предпочту профессионала. Надеюсь, что ты поймёшь.

Тот понял.

Так же, как принял и понял сам Лорд, ничего не возразивший против подобного самоуправства. Он вообще многое ему позволял, и Ойген понимал, что должен был бы быть благодарен за подобную привилегию — но на деле принимал её просто как данность. Может быть, потому что попросту не выжил бы без неё?

Лорд вообще выделял его — разумеется, не как Беллатрикс, но, в каком-то смысле, не меньше. Просто иначе. Может быть, дело было в его родителях, которые в каком-то смысле умерли за его идею? А может быть, в том, что Ойген был младшим из всех, кто тринадцать лет дожидался в тюрьме своего повелителя? И всё же Лорд вознаградил всех, дав им то, что они могли удержать и хотели. Он вознаградил каждого тем, чего так жаждал когда-то сам — властью.

И это ощущение… опьяняло. Иных, как с некоторой иронией думал Ойген, как-то слишком фатально — к несчастью, впрочем, не только для них самих, а для всей Волшебной Британии.

Остальные же находили утешение в свалившейся на них пиршественных объедках, самым лакомым из которых была Программа. Многие жаждали оказаться под серыми сводами бункера чтобы снова и снова выполнить возложенный на них «долг»

Все — кроме него.

Не то чтобы Ойген прилагал к этому какие-то особенные усилия — но он всё ещё чувствовал себя очень плохо, и от малейшего сквозняка опять начинал тяжело и порой даже кроваво кашлять. Вероятно, поэтому этот похожий на клубок металлических змей БАМС с удивительным постоянством выдавал Ойгену коэффициенты хорошо если выше трёх.

Впрочем, его это устраивало.

А вот Руквуда, относившегося к этому с какой-то болезненной, выпивающей из него силы ответственностью — точно нет. После четвёртой попытки и сочувственных взглядов дежурившего в тот день молодого невыразимца, Ойген отправился на обследования не в Мунго и даже не в лаборатории бункера, а в недра Отдела Тайн. Впрочем, оно оказалось на удивление скучным, а вердикт был вполне предсказуем: сперва полностью вылечиться, и только потом уже размножаться. Нет, конечно же, сформулировано это было иначе, но суть была именно такова.

Что ж. Ойгена это устраивало.

Размножаться на манер породистых книззлов он мог пока подождать.

— Ты получишь всё, чего ты заслуживаешь, — видимо, в качестве утешения пообещал ему Лорд. — И это, — он сделал странный жест, — в том числе. Твоя кровь драгоценна, и потомков твоих будет много.

— Жизнь длинна, мой Лорд, — ответил Ойген тогда.

— Ты должен беречь себя, — Тёмный Лорд вздохнул почти что по-человечески, и Ойген ощутил удивление, которое, впрочем, тут же и погасил. Он виртуозно научился в Азкабане гасить их, свои эмоции — любые, от надежды и до отчаяния. Наверное, поэтому он и выжил — и даже сохранил свой рассудок… по крайней мере, ему так казалось большую часть времени, что он осознавал сам себя.

— Да, мой Лорд, — привычно ответил он.

— Ты нужен мне, — заявил Лорд и, подойдя к нему почти что вплотную, вгляделся своими красными глазами в его глаза. Не просто так, разумеется, но Ойген и не думал от него закрываться — скрывать ему было нечего. Если Повелитель желает вспомнить, почувствовать, как выглядит Азкабан изнутри, кто он такой, чтобы ему мешать?

Потому что Азкабан он ощущал постоянно. Всегда. Порой ему даже казалось, что краем глаза он видит вместо здешних стен те, другие — но он даже не вздрагивал. Азкабан всё равно был всегда рядом с ним… с ними всеми, и его вид Ойгена теперь, скорей, успокаивал.

— Чем я могу служить вам, мой Лорд? — спросил он — и вдруг закашлялся, едва успев отвернуться. — Простите, мой Лорд, — попросил он, стирая с губ белым платком ярко-алую кровь.

— Сядь, — велел Лорд, и Ойген, оглядевшись, и не найдя рядом ничего, кроме кресла, молча опустился туда, отстранённо подумав, что за эту честь — сидеть, когда Лорд стоит — многие бы продали душу. Если б знали, конечно, кому и как.

Он — знал. Но делиться этим знанием не собирался. Ни с кем.

Лорд, тем временем, неторопливо прошёлся по гостиной. По его странному капризу они все теперь жили в Малфой-мэноре — не весь Ближний круг, конечно, который теперь изрядно разросся, но те, кого Лорд желал всегда иметь под рукой. Ойгена он желал — и тот занимал одну из спален на втором этаже.

— В чём, — спросил Тёмный Лорд, останавливаясь прямо перед Мальсибером, и тому пришлось задрать голову, чтобы смотреть ему в лицо — потому что встать Лорд ему не позволил, — заключается мудрость руководителя, лидера, если угодно?

— В чём, мой Лорд? — Ойген даже не пытался гадать, но Повелитель этого и не ждал. От слабости у Ойгена кружилась тогда голова, и по этой причине его немного мутило, и когда он вдруг ощутил под пальцами что-то живое, он машинально погладил его, и лишь когда почувствовал, как оно скользит по его ноге, понял, что это Нагини. Смотреть на неё он не мог — его взгляд был прикован к глазам Повелителя — и Ойген просто позволил ей обвиться вокруг его ног и устроить голову на коленях, почти машинально продолжая поглаживать её треугольную морду — на ощупь её кожа была похожа на кожу их общего господина, и Ойгена это парадоксальным образом успокоило.

— В том, чтобы правильно использовать имеющиеся в руках ресурсы, — сообщил ему Лорд. — А ты — ценный ресурс, — кажется, пошутил он — во всяком случае, губы его растянулись в улыбке, и Ойген ответил тем же. Тёмный Лорд вдруг наклонился к нему и, коснувшись кончиком ногтя его щеки, проговорил негромко: — Мне нужен архитектор доверия, Ойген. И архитектор предательства. И им станешь ты.

Питер нервно топтался в гостиной, и его душил шейный платок. Образно говоря, конечно — просто тот был ему непривычен и ужасно мешал, заставляя шею, к тому же, чесаться, но Мальсибер «в честь тихого семейного ужина» повязал на него эту тряпку, и Питер не смел возражать.

Этим вечером, вопреки ожиданиям, никакого торжественного банкета не планировалось: празднества были с утра, а вечером к ужину были приглашены только избранные, а все остальные занимались тем, чтобы праздник не испортило ничего — ведь сейчас было самое удобное время для громких акций.

Пока единственным происшествием были бомбы-вонючки во время парада, но Долохов подозревал, что этим не ограничится, и Питер был бы рад быть сейчас где-то там, даже шнырять по улицам, но… но Мальсибер ему просто не разрешил.

— Дождись меня за столом, Питер, — сказал он, потрепав его по плечу, словно питомца, которым Питер стал так незаслуженно и неожиданно для себя.

Это был канун Хэллоуина, и гостиная у Малфоев была украшена соответственно, хотя и очень неброско. Питеру было весь вечер тревожно — он уже много лет инстинктивно не любил, и даже опасался этого дня! Нет, не зря…

Он помнил, что в какой-то момент они оказались втроём, нет, всё-таки вчетвером, в той гостиной: он сам, Повелитель, Мальсибер, а ещё Нагини, бесшумно скользившая у их ног.

Их обоих…

Заносчивая, жадная до чужой ласки тварь, отвратительная на ощупь — Питер с содроганием вспоминал, как ему приходилось её доить, чтобы выкормить Тёмного Лорда.

Питер помнил, что стоял тогда у камина, и грелся — в доме было промозгло. Или ему тогда так казалось? На него не обращали внимания, и он уже думал, как бы незаметно и тихо уйти, когда услышал слова Тёмного Лорда о том, что он не может отказать самому верному из своих детей в просьбе.

От этих слов Питера покоробило, и он не сразу заметил, что, ступая по мягкому ковру совершенно неслышно, Мальсибер подошёл к нему со спины, и встал почти что вплотную, так, что Питер мог ощущать на затылке его дыхание, и прошептал:

— Счастливого Хэллоуина, Питер.

Он был заметно выше Питера, едва ли не на голову, и сейчас, должно быть, видел зарождающуюся лысину на его макушке, волосы на которой изрядно уже поредели.

Питеру тогда стало настолько страшно, что он не смог даже пошевелить проклятой новой рукой, а ведь палочка была совсем рядом. Чего именно он боялся, Питер сказать бы не смог. Этот страх был совершенно иррациональным по своей природе — нет, даже не страх, а какой-то глубинный ужас, какой Питер, будучи крысой, не испытывал даже перед матёрыми кошками или бешеными терьерами с капающей из пасти слюной. Пусть он и знал, что в любой момент может превратиться даже не просто в человека — в волшебника, но они иногда успевали это осмыслить, только вцепившись в него. Сейчас же он хотел бы превратиться в пустое место.

— Знаешь, Питер, — негромко проговорил Мальсибер и положил ладонь ему на щёку, словно собираясь его поцеловать — но лучше бы он вправду собирался, эту мерзость Питер выдержал бы — он многое мог пережить... Он не знал, что именно тот задумал, но был абсолютно уверен, что это что-то очень, очень ужасное. У Мальсибера были чёрные, абсолютно чёрные глаза — настолько, что радужка и зрачок сливались, и Питер никак не мог вспомнить, было ли так всегда? Или стало только теперь, после того, как тот вернулся из Азкабана? — Я давно хотел посмотреть кое-что. Ты покажешь мне? — спросил он почти что ласково, и погладил Питера по щеке.

Питер хотел бы ответить, но он не смог выдавить из себя ни слова — язык просто не слушался. Ему удалось промычать что-то подобострастное, но даже кивнуть он не смог... то ли потому, что его горло сжал спазм, то ли потому, что отчаянно, до ужаса не хотел издавать ни единого звука.

Что-то древнее, из самых глубин сознания словно шептало ему: «Молчи!» Но варианта «Отказать» просто не существовало — он знал, и все знали, что Лорд и Мальсибер работают над чем-то особенным, новым… Над чем-то ментальным, и Мальсиберу практически дан карт-бланш на его изыскания... и хотя он пока просто иногда кого-то о чём-то расспрашивал... и ничего ужасного с ними после, вроде бы, не случалось... Но почему же в тот момент Питеру было так жутко? Ответ на этот вопрос он узнает спустя всего полчаса.

Потому что Питер — не все. Потому что Питер сам так рвался приносить пользу, записавшись к Руквуду в списки несколько раз подряд, но каждый раз не проходил по фенотипу — это был болезненный и тяжёлый удар, словно ему снова было шестнадцать, но теперь ему не перепадало даже сочувствия. Питер был раздавлен, просто убит — и тогда, набравшись смелости, он попросил уже самого Повелителя, и когда услышал его ответ, то слегка воспрял духом, пока тот не довёл свою мысль до конца:

— Хвост, — голос Лорда, высокий, сильный, до сих пор звучал у Питера в ушах, — если ты хочешь принести пользу будущему Волшебной Британии, я не против. Ты можешь помогать Ойгену. Это пойдёт вам обоим на пользу. Ты веришь мне?

Что еще Питеру оставалось? Чем помочь — Лорд ему не сказал. И, пожалуй, именно этот разговор и привёл его к тому, к чему привёл…

В тот хэллоуинский вечер, так и не дождавшись ответа, Мальсибер любезно сам ответил на невысказанный вопрос:

— Мне интересен механизм предательства, — сообщил он. — Последнее время я работаю... но тебе это не интересно, — он улыбнулся и снова погладил Питера по щеке. У него были очень тёплые, почти горячие, руки, но Питеру почему-то стало от них холодней. — А ты знаешь об этом больше нас всех вместе взятых, — продолжил Мальсибер. — Ты знаешь, это одна из тех сфер, в которой у нас всех пробел... никто из нас никогда не предавал никого, — он покачал головой, словно учитель, обнаруживший серьёзный пробел в сданной работе. — Поможешь мне, Питер? — спросил он, и Питер, наконец, выдавил из себя:

— Ню… Снейп? Он... ведь... — мысли в голове Питера лихорадочно бегали: он мог бы назвать любого, из тех, кто тринадцать лет жил для себя. Глупо было пытаться вывести его из себя, но Мальсибер не злился:

— О, это вовсе не то, — он лишь с досадой поморщился. — Питер-Питер, ты путаешь обман и предательство. Меня интересует второе. К сожалению, настоящих предателей найти действительно сложно... но мне повезло, — он снова погладил его по щеке. — У нас ведь есть ты. Давай начнём? — предложил он — и чарами притянул кушетку. И только тогда Питер вдруг понял, что в комнате, кроме них, больше никого нет.

— Ложись, — мягко проговорил Мальсибер, и даже сам усадил Питера на гладкий дорогой шёлк обивки. Тот лёг, почти не ощущая собственного тела от страха и чувствуя, как леденеют его конечности. Испарина выступила у него лбу, а одежда на спине и в паху неприятно промокла от пота. Мальсибер же придвинул себе мягкий стул, обитый таким же, как и кушетка, жёлтым шёлком в цветочек, и почти попросил: — Смотри мне в глаза.

А затем легонько коснулся палочкой его век — и Питер с тоскливым отчаянием понял, что не может их опустить и вообще пошевелить ими.

Потом ему стало не до Мальсибера — он вдруг словно окунулся в прошлое и утонул в нём, увидев то, о чём крепко и давно позабыл: перрон… поезд… лодки… распределение… «Гриффиндор!»… ужин… первая ночь в новой спальне и знакомство, что определит всю его жизнь… Джеймс… Сириус… Ремус… и первый курс… и те пока ещё совершенно чистые и искренние восхищение и восторг, что он испытывал рядом с ними… как же ему хотелось быть одним из! Их первые уроки… и драки… «Нюниус!»… метла и первый полёт… Он словно вновь прожил весь тот год — а потом, когда он вышел из поезда летом, всё кончилось.

— Достаточно на сегодня, — раздался голос Мальсибера… того самого, с которым он вот только что дрался… они все дрались… словно пять минут назад. Или десять… — Отдохни, — Мальсибер вновь коснулся палочкой его век, и Питер смог, наконец, опустить их и закрыть глаза. Странно… как странно — он думал, что они должны совсем высохнуть, но нет… они просто немного устали. Словно от ветра. — Теперь тебе не нужно никуда уходить, — голос Мальсибера улыбался, и Питер даже сквозь опущенные веки словно видел эту ласковую улыбку — а потом почувствовал, как его гладят по волосам. — Покуда я не закончу, ты должен быть под рукой.

— Я не... я должен... — прошептал Питер, пытаясь вспомнить, найти хоть какие-нибудь аргументы. Его же... у него же есть… были какие-то обязанности. Точно есть! Он должен… должен… но его память крошилась и осыпалась, и он никак не мог отыскать в этой мусорной куче ничего нужного.

— О, что ты, — возразил Мальсибер, и Питер зачем-то открыл глаза и посмотрел на него. — Не беспокойся. Пока что Лорд подарил тебя мне. Ты знаешь, — продолжил он пугающе проникновенно, — мне всегда было интересно, как это происходит. Как человек предаёт. Не почему — это просто. Именно как. Что происходит при этом в его душе. И в сознании... вот ты, — он склонил голову на бок. — Ты с ними семь лет жил в одной комнате, — начал перечислять он. — Ты с ними дружил. Ты ими восхищался — я помню. И увидел сейчас — это было. А потом предал... и это восхитительно интересно, — он улыбнулся и, опять погладив его по щеке, поднялся. — Отдыхай, — мягко проговорил он и пошёл было к дверям, но, не дойдя, обернулся и бросил: — Тебя переселили поближе ко мне. Эльф тебя непременно проводит. Сладких снов.

И ушёл.

В этот момент Питер обречённо и ясно понял, что самое страшное ещё едва-едва началось. И что он никуда, никуда не денется. Питер заплакал, закрывая глаза своей одутловатой рукой, всё еще лёжа на той жёлтой в цветочек кушетке, хотя никакие чары его уже не держали. Он плакал, и плакал, рыдая навзрыд и бормоча имена своих друзей — живых и мёртвых — даже не понимая, что умоляет прийти их сюда и спасти его.

Но они не придут, конечно.

Никогда.

Если только за его головой.

До ужина оставалось всего ничего, и Ойген вновь застыл перед зеркалом, вглядываясь в свои черты. Пожалуй теперь он стал понимать, что испытывают трансфигурированные из неживого ласточки, мыши и пауки. Он теперь словно сам стал таким — не то чтобы его это мучило, нет. Скорей, удивляло. То, как на него реагировали, как смотрели… так, словно не знали прежде. Словно бы это был уже не он, и они предпочти бы, чтобы Ойген вновь стал безобидной табакеркой.

Даже те, кто прежде хорошо его знал.

Наверное, единственный, кого он всё-таки понимал — это Драко. Тот просто не мог помнить его другим, и привык видеть за плечом Тёмного Лорда. Ойген понимал этот страх, но он всё же больно в нём отзывался. Этот страх — совершенно необоснованный и ненужный — царапал и задевал, оставлял по себе острое ощущение несправедливости. Ойген никогда ни делал зла этому юноше. Не пугал, не причинял вреда — да и не стал бы. Даже не убивал никого на его глазах — напротив, когда он пришёл с Лордом в школу, все с остекленевшим радостным блеском в глазах сложили оружие. Жертв было совсем немного, и, наверное, поэтому Ойген так ярко запомнил бледное лицо мёртвой целительницы, лежавшей рядом с Дракучей Ивой.

Она так и не ответила, куда ушли последние раненые защитники и грязнокровки, но теперь даже он не мог бы её спросить — впрочем, ему и не нужно было об этом спрашивать. Но Северус тоже молчал, а Лорд… просто велел их найти, а сам удалился вглубь замка… оставив учеников стоять на лугу перед школой.

Ничего страшного в тот день в школе больше вроде бы не было, не считая его собственного очередного тяжёлого приступа у всех на глазах, после которого Ойген пришёл в себя в Малфой-мэноре и какое-то время не покидал дом.

Они снова столкнулись с Драко лишь когда тот вернулся на Рождественские каникулы. Ойген просто бездумно бродил по дому, и они столкнулись в коридоре третьего этажа. Драко изо всех сил старался не показать, что вздрогнул при этой встрече. Сейчас это получилось уже лучше, но в тот раз он почти шарахнулся от него.

Ойген честно попытался заговорить с ним ещё несколько раз, пока как-то случайно не подслушал его разговор с отцом — и помнил, как Драко нервно и горячо кусал губы:

— Папа, папа, он ещё спрашивает, почему я его боюсь! Нормальные люди такое вообще спрашивают?

Тогда Ойген так удивился этому, что, поддавшись порыву, открыл дверь и вошёл в небольшую гостиную, где они разговаривали — и увидел такую тоску и отчаяние на лице Люциуса, что тут же остро пожалел о своём поступке. Тот смотрел на него неуверенно, измученно и обречённо — но всё же спросил, постаравшись сделать это как можно строже:

— Что тебе надо от моего сына? Не трогай его!

— Я не трогал его, — удивился тогда в ответ Ойген. — Я просто спросил… — он не договорил, ощутив волну едва ли не ужаса… и протеста, идущих от Драко. Нет, это было совершенно невыносимо, и он попытался, сглаживая ситуацию, пошутить: — Драко, всё хорошо, ты уже можешь перестать от меня прятаться под столом. В конце концов, это ведь твой дом, и это просто невежливо.

Шутка не удалась — это Ойген понял тут же, немедленно, и, расстроившись, просто ушёл. А Драко так и пугался его — до сих пор… Но научился лучше это скрывать.

Тогда Ойген впервые всерьёз задумался о том, почему вызывает у всех такую реакцию. Но единственным, кто ответил ему действительно прямо, был, как ни странно Роули. Он был вымотан после очередного рейда, голоден и хотел домой, поэтому просто окинул Ойгена взглядом и честно сказал:

— Мальсибер, ты, конечно, не обижайся, но тебя боятся потому что ты на всю голову ёбнутый, не меньше, чем Беллатрикс. Ведёшь себя словно ёбнутый, выглядишь как ёбнутый и лишь Мерлин лысый знает, чего от тебя в следующий момент ожидать... А уж какие у тебя глаза ебану....

— Можешь не продолжать, Торфинн, — раздался в этот момент высокий и насмешливый голос Лорда, — он тебя понял.

— Мой Лорд, — Роули немедленно опустил голову, но все равно возвышался над ними обоими.

— Ойген, как ты думаешь, ему стоит вымыть рот с мылом? — спросил Лорд даже с некоторым любопытством.

— Думаю, нет, — ответил Ойген очень серьёзно. — Он сегодня уже чистил зубы.

— Но как нам лучше позаботиться о его манерах? — задумчиво спросил Лорд. И, поскольку Ойген молчал, предложил: — Ойген, помоги ему тогда написать нужные строчки, так, чтобы урок дошёл.

Лорд удобно устроился в кресле, а Ойген, велев эльфу принести всё необходимое для письма, заставил писать Роули строчки, как в школе, о том, что он не будет больше оскорблять ничей слух грязной бранью. Рука Роули сама потянулась к перу — чёрному, длинному, тонкому, с необычным зловещим кончиком. Пальцы сами собой сомкнулись на его основании, и Роули, едва касаясь бумаги, чтобы линии выходили тонким, начал аккуратно и медленно выводить слова.

Строчка за строчкой он выводил их, иногда начиная морщиться.

Лорд покинул их только когда стемнело, и, едва он ушёл, экзекуция кончилась. Ойген подошел, даже не понимая до конца, что за странную смесь из грусти, сожаления и какой-то внезапной вины он в глубине себя ощущает, и почти расстроенно произнёс:

— Мне жаль. Торфинн, я никогда ничего не делал никому из вас… И не думаю, что хочу… — Роули молча хлопнул его тогда рукой по плечу. Левой. Правую, как Ойген знал, он сейчас от онемения просто не чувствовал, но скоро её начнёт печь...

Он ушёл — а Ойген тогда долго-долго сидел один, глядя на исписанные Роули свитки пергамента.

И думал, что, кажется, из всех, кто жил здесь, и его не боялся… или, по крайней мере, испытывал ещё хоть какие-то чувства, кроме страха и отвращения, за исключением Тёмного Лорда, была лишь змея… да хозяйка дома.

Он помнил, как в конце зимы, когда он вновь особенно скверно себя почувствовал, Лорд избавил его от каких-то очередных церемониальных обязанностей и даже предложил выбрать того, кто останется с ним и, если что, позаботиться — «этим ушастым тварям» Лорд не доверял до конца. Тогда Ойген пожал плечами и сказал, что ему всё равно.

— Я знаю, тебе приятно бы было видеть Северуса, — сказал Тёмный Лорд, и Ойген снова пожал плечами:

— Это действительно не имеет никакого значения, мой Лорд. Будет вполне достаточно обычного эльфа.

— Эльфа? — переспросил Тёмный Лорд — и перевёл взгляд на стоящую поодаль Нарциссу. — Что ж. Пригляди за ним, — велел он.

И это внезапно показалось Ойгену таким грубым, неуместным и оскорбительным, что он поморщился. Конечно же, внутренне. На его лице, как и на маске, не отражалось практически ничего. А потом он ушёл к себе и лёг — сил даже сидеть у него почти не было. Его целый день бросало то в жар, то в холод, и он успел с утра сменить уже четыре рубашки… и, определённо, собирался сделать это ещё раз, потому что, промокая от внезапного пота, она становилась холодной и мерзкой. И донельзя неудобной.

Он уже дремал, когда Нарцисса зашла к нему и спросила, что она может для него сделать, и он, очень постаравшись улыбнуться помягче, ответил, что ему ничего не нужно, у него всё есть, и всё замечательно — и вновь попробовал пошутить. Сказал ей, что погоду она всё равно изменить не сможет, и она вежливо улыбнулась в ответ. Ойгену очень хотелось солнца, но за окном было темно и серо даже днём, а иллюзия ему была не нужна. И он неожиданно попросил:

— Посиди со мной. Просто… рядом. В кресле. Давай сделаем вид, что теперь всё, как прежде. Как раньше.

И они так и провели целый вечер: Нарцисса сидела в кресле с книгой на коленях, которую, впрочем, так и не открыла — а он просто лежал рядом в постели, и то дремал, то смотрел на неё сквозь ресницы и ловил то тонкое и почти забытое ощущение, которого не встречал здесь ни в ком.

Настолько редкое, что он так и не смог понять, как его верно назвать: сочувствие или жалость. Впрочем, его бы устроил любой ответ…

Ужин в честь годовщины Победы был совсем камерным: за столом их было всего семеро. Хозяева — конечно, без Драко, которого этой ночью могло ждать боевое крещение — свою Метку предстояло еще заслужить, и хоть это ещё утешало Питера. Кажется, пацан был в отряде МакНейра, а может, и нет… Питер не знал.

Лестрейнджи были вдвоём. И, конечно, Мальсибер — с которым Питер теперь проводили так много времени вместе, что его уже начало тошнить от него. К ужину подали утку с малиновым соусом — и Питер, глядя как он тягуче стекает по мясу, не мог избавиться от ощущения, до чего тот похож на кровь. Такой же густой и красный… Кусок не лез ему в горло — и он сидел и заворожённо смотрел, как Мальсибер медленно и аккуратно отрезает раз за разом кусочек утиного мяса, затем макает в малиновый соус нож, а затем аккуратно размазывает по мясу, и только потом отправляет в рот. Кусок за куском… Питер сидел и смотрел, как он ест — и не мог проглотить ни крошки. Его мутило.

За столом велась какая-то неспешная бессмысленная беседа — из тех, что могут длиться часами, и которые после совершенно невозможно пересказать за отсутствием в них хоть какой-то содержательной части — и в какой-то момент Мальсибер вдруг посмотрел на сидящего рядом Питера и ласково обратился к нему:

— Питер, почему ты не ешь? Нужно есть — тебе потребуются сегодня силы.

Питер смог только помотать головой — он почему-то совсем не мог разговаривать с ним. Он сам не знал, почему — хотя был уверен, что тот ничего не делал для этого. Но Питер не мог, физически не мог заставить язык хоть как-то ворочаться, и слова просто не шли.

Однако ему пришлось сделать над собою усилие — Мальсибер, замерев с окрашенным красным ножом и вилкой в руке, продолжал смотреть на него так… заинтересованно, как, кажется, он только один и умел — и Питер выдавил из себя, наконец, почему-то срывающимся фальцетом:

— Я не голоден, — это прозвучало словно крысиный писк.

— Ну что ты, — мягко возразил Мальсибер. — Конечно, ты хочешь есть, — он протянул руку, и, хотя Питер и попытался от него отодвинуться, он в этом не преуспел: ведь не вскакивать же ему со стула? — и Мальсибер мягко коснулся ладонью его плеча. — Поешь, — попросил он и вдруг заботливо поинтересовался: — Тебе, может быть, не нравится эта еда? Тебе хотелось бы чего-то другого? Скажи — я уверен, Нарцисса постарается порадовать своего гостя... да? — спросил он уже у неё, и она наклонила голову и растянула губы в улыбке — и в её глазах тоже мелькнул страх, от которого Питеру захотелось заскулить, тоненько и на одной ноте. Как раненому щенку. — Вот видишь, — проговорил Мальсибер и подбодрил: — Не бойся, скажи.

— Я... всё вкусно, — пробормотал кое-как Питер — и с тоской понял вдруг, что правда голоден, очень голоден.

И принялся за утиную ножку в своей тарелке.

Разговор возобновился, и все вновь вернулись к еде — но Питер видел, что то один, то другой из собравшихся бросали на Мальсибера быстрые, едва уловимые взгляды, и в их глазах мелькало тревожное опасение. Не такой ужас, как у него самого, но их страх был при них, и ему не нужно было превращаться в крысу, чтобы почуять, как им не по себе. Практически всем.

Беллатрикс же на Мальсибера не смотрела, уделяя всё своё внимание Лорду и иногда отвлекаясь то на мужа, то на сестру.

И никто из них, никто не смотрел на Питера.

Словно его тут и не было.

Ужин всё тянулся и тянулся, как дважды пережеванная жвачка — а когда подошёл к концу, Мальсибер встал и велел:

— Идём, Питер. Нам пора поработать.

Он ушёл, не оглядываясь и играя взятым из вазы яблоком, — а Питер поплёлся за ним, думая, что Мальсибер всё время вертит в руках яблоки, но он ни разу не видел, чтобы тот их когда-нибудь ел.

Была уже ночь.

Кажется, погода непременно портилась к ночи. Даже если день был солнечным, к ночи непременно сгущались тучи и начинался ветер. И дождь. А может быть, Ойгену так казалось…

Он сидел у камина в массивном кресле времён короля Георга, положив ногу на ногу. Пламя трещало... Ойген пальцами изучал потёртую бордовую бархатную обивку на подлокотнике, и размышлял о тех, кто обставлял эту небольшую уютную комнату. Интересно, кто это был? Нарцисса? Сам Люциус? Или кто-нибудь из их предков? Впрочем, пожалуй, тому, кто здесь жил, просто не повезло — или кто-то решил жестоко над ним пошутить? Кто бы ни был виновником этого интерьера, он испытывал нездоровое пристрастие насыщенному красному цвету. Комната была им полна — от портьер до подушек; даже пол покрывал тёмно-красный ковёр с каким-то растительным рисунком, но в пламени казалось, будто он в кровавых разводах.

И на этом самом ковре, у низкого столика с резными гнутыми ножками бессильно стоял на коленях еще один элемент обстановки — Петтигрю. Облокотившись о столик практически всем грузным телом, он рыдал безудержно и взахлёб, мелко вздрагивая и бормоча что-то невнятное себе под нос. Ойген молча смотрел на него — его лицо оставалось в тени, и его не было видно, зато отлично было видно красно-жёлтое яблоко, которое он неспешно катал по колену.

— Ты кажешься сейчас настолько искренним, — проговорил он как-то задумчиво. — Тебя жаль... нет, правда, Питер — тебя жалко. Почему тебе так больно? — в его голосе прозвучал интерес. Искренний, и от этого Петтигрю, кажется, затрясло ещё больше.

— Зачем ты его мучаешь? — раздался вдруг низкий приятный голос, и из темноты соткалась Беллатрикс. Не то чтобы она жалела Петтигрю — нет, Ойген знал, дело вообще было не в нём. Тот не был ей интересен — но она, кажется, действительно не понимала, почему Ойген делает то, что делал. И хотела понять.

— О, — Ойген обернулся к ней и выглянул из-за бортика своего кресла. — Белл, — он улыбнулся, и его улыбка должна была казаться ей тёплой. — Садись, — он взмахом палочки придвинул ей второе кресло, и она, поколебавшись, подошла и медленно села. — Это странно, но я действительно, — он выделил это слово голосом, — ничего не делаю. Я только смотрю. Больше ничего, поверь, — он поглядел на яблоко в своих руках как на живое существо, вдруг выкинувшее что-то действительно интересное, поднёс его к своему лицу, принюхался и потёр о щёку.

— Лишь смотришь? — спросила она, скептически. — Тогда что с ним такое? — посмотрела на Петтигрю как Снейп смотрел на экспериментальное зелье в своём котле, которое повело себя неожиданно.

— Поверишь — сам не знаю, — ответил ей Ойген. — Интересно, да? — весело спросил он. — Я сперва думал, что, может быть, он раскаялся — но нет. Раскаянье я знаю — и это не оно. Однако ему больно... и я собираюсь непременно выяснить причину.

— Тебе самому не страшно от себя? — вдруг спросила она, как-то походя превратив Петтигрю в деревянную статую самого себя — кажется, решив не размениваться на несколько заглушающих, как привыкла делать.

— Ну что ты, Белл, — мягко ответил он, и так на неё посмотрел, словно их что-то связывало. Когда-то. — Мой страх остался там, за морем, — он махнул рукой в сторону окна.

— Что будет с ним... потом? — помолчав, спросила она.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Но веришь, нет, это действительно любопытно.

— Что именно? — она повела плечами, словно от холода.

— Предательство, — пояснил он. — Оно так интересно меняет саму сущность человека. Жаль, мне не с кем сравнить, — заметил он скучно и с едва ощутимой досадой — и вдруг кинул яблоко в камин и посмотрел ей прямо в глаза.

А она посмотрела в глаза ему.

— Ты сам стал дементором, — сказала она. — Я смотрю на тебя — и вижу. Что скоро ты начнёшь им питаться, малыш.

— Ну что ты, Белл, — мягко возразил он. — Я не ем людей.

И улыбнулся, выделив последнее слово голосом.

Беллатрикс рассмеялась вдруг очень радостно и визгливо:

— Верю, верю, мы все не едим. Да.

Он склонил голову на бок и улыбнулся ей странно и широко. И спросил:

— Хочешь яблоко? — и извлёк его буквально из воздуха. Детский трюк, который ему очень нравился.

Она поглядела на него — и вдруг, резко наклонившись, впилась в яблоко зубами — прямо в его руке — и так встала, отобрав яблоко.

И ушла, кажется, так и не выпустив его из зубов.

Ойген еще долго сидел и смотрел в хаотично пляшущее в камине пламя. Пожалуй, Беллатрикс, во многом права, и он, как и она сама, и вправду до сих пор частично пребывал там, в Азкабане. Нельзя выйти из заточения, сразу же окунаясь в войну и вспомнить, как это, вообще — общаться с обычными человеческими существами… людьми, исправил он сам себя — после дементоров.

Слишком сложно.

И потом… он ведь и сам — технически — делал то же, что делали его слепые и безголосые спутники: заставлял вспоминать. Разве что своих жертв он не ел, а просто наблюдал события их глазами — но ведь это детали.

Он поднял чарами в воздух созданную Беллатрикс статую и заставил упасть её на постель — а затем, усевшись на самый край, превратил Петтигрю в человека и, достав белоснежный платок, заботливо утёр ему слёзы и нос.

— Интересно, что ты оплакиваешь сейчас... — задумчиво проговорил он. — Я пока что не очень понимаю причины — но это очень любопытно, ты знаешь? Я понимаю, Питер, — он убрал платок и закинул ногу на ногу, — тебе всё это неприятно. Но мы должны поймать мальчика... а лучший способ кого-то поймать какой? — он улыбнулся, и Питер сдавленно всхлипнул. — Правильно, — Ойген кивнул. — Лучше всего сделать так, чтобы кто-нибудь из его товарищей захотел его выдать. У нас в подвале сидит девочка, — он вновь улыбнулся, — которая вполне могла бы этого захотеть. И у неё получилось бы — но, — он щёлкнул языком, — для этого ей нужно быть искренней. Такой же, как ты, когда выдавал своего друга Джеймса, — он, улыбнувшись опять, потянулся к Петтигрю и погладил его по щеке, зная, что для него это была один из самых жутких вещей, которые тот видел. Такой лёгкий и ласковый жест... — Понимаешь, нам надо сделать из девочки такую, как ты, — проговорил он проникновенно. — Чтобы она могла, глядя в глаза мальчику, привести его к нам. Так, как ты это сделал. И я пока что не до конца понял, что происходило в твоей душе... но я пойму, — пообещал он. — Как только найду тот момент, когда ты допустил это... твой первый порыв. Мне кажется, мы почти дошли до него, как считаешь? — поинтересовался он — и поднявшись, велел: — Отдыхай. Мы завтра продолжим.

Ойген достал из воздуха ещё одно яблоко и, подбрасывая его, удалился. Но когда дверь захлопнулась за спиной, заставил его исчезнуть. На самом деле Ойген даже не мог откровенно сказать, что яблок он не любил — они были так долго далеки от него, что теперь оставляли его полностью равнодушным. Но ему нравилось их держать, ощущать ладонями их гладкую, покрытую тонким воском кожицу, нравилось ощущать их запах и слышать звук, что они издавали, если щёлкнуть по ним или постучать. Он действительно даже не задумывался о том, чтобы съесть хоть одно — просто носил с собой, и на столике у его кровати всегда лежало два или три свежих плода. По странной прихоти, которую он не мог объяснить, они начинали появляться и в других местах, всюду, где он задерживался. Он оставлял яблоки, как оставляют след, будто он боялся потеряться без них и не найти дорогу назад.

Какие глупости лезли ему порой в голову… Ойген встряхнулся — он думает не о том. Ему нужно было отыскать оставшиеся кусочки мозаики, чтобы её воссоздать. Но контур, пожалуй, уже, в целом, сложился. И можно было бы самому…

Но нет. Ойген вовсе не торопился. Когда он закончит с Питером, ему придётся приступать ко второй части — и переходить от своих изысканий к творению. Ему предстояло создать предателя.

А с этим он совсем не спешил.

На самом деле, ему вовсе не было нужно начинать настолько издалека. Вовсе нет — и он сам порой себя спрашивал, только ли дело в том, чтобы потянуть время. И не пытается ли он взять на себя роль не только исследователя, но… может быть рока, которого Петтигрю страшился и избегал? Хотя кто утвердил его в этом праве?

Тёмный Лорд — отвечал самому себе Ойген. Возможно, он и не имел в виду ничего подобного, но его мысли бродили слишком туманными тропами. Впрочем, Ойгену было достаточно знания, что Питер Петтигрю больше не имел для него особенного значения. Не больше, чем палый лист, и если Ойген хотел…

Нет. Повелитель бы не стал возражать, даже если бы тот внезапно умер. Или сошёл с ума — что сейчас представлялось Ойгену более вероятным. И, пожалуй, его тоже устроит подобный исход… только лишь не сейчас.

Пока для Петтигрю было рано.

Иначе придёт черёд той девочки из подвалов.

Когда Мальсибер ушёл, наконец, Питер, свернувшись клубком, натянул на голову покрывало и заскулил — тихо-тихо. Ему виделись лица Джеймса, Сириуса, Лили, покрытое шрамами лицо Ремуса... и он каждый миг вспоминал ощущение маленького Гарри, сидящего на его собственных коленях... Он давно уже почти не мог спать — теперь они все ему снились: счастливые, удивлённые, озабоченные, беспокоящиеся за него... А он смотрел на них, и помнил, что уже скоро… нет — уже в прошлом… давно. Это счастье давно закончилось. Он сам выбрал… но он не мог! По-другому он просто не мог… так, как они… легко им было жить — таким всем из себя правильным и успешным. А он… он просто устал за ними тянуться. Смешной пухлый Питер, всегда позади…

Может, ему не нужно было этого снисходительного сочувствия. И этого их молчаливого порицания — ведь не было же ничего дурного в том, что он подлил той девчонке в баре немного зелья. Даже не Амортенции! В конце концов, им ведь было потом хорошо! Обоим. Так что в этом дурного?

Он устал, устал спотыкаться, устал каждый раз падать при них лицом в грязь. Может быть, ему нужен был кто-то, кто мог бы его увидеть... кто мог бы его повести… кто мог бы позволить ему быть собой по-настоящему. Не таким, как они все его хотели видеть и видели… Почему они не могли разрешить ему быть собой, и чтобы ему не было перед ними стыдно?

Они не могли, не могли и не хотели понять!

Ни тогда, ни сейчас.

И вот, снова, снова, опять!

Когда он должен был бы быть самым главным героем! Ну, кто, кто из этих брезгливых снобов возродил Лорда, а? Кто его отыскал, а? Кто неделю стоял у котла с тем зельем? Повелитель сам поставил на его руку Метку, так почему, почему ему не позволили участвовать даже в Программе. Будто он много спросил! Будто он не видел этих чистеньких ведьм в больничных рубашках, самых обыкновенных, не хуже и не лучше его самого. И это было чудовищно несправедливо и до дрожи обидно — потому что даже если у него и были не самые высокие баллы, ведь он же не мог оказаться несовместимым ни с кем — парочка бы нашлась. Разве он так много просит?

Но никто, никто даже не понял его проблемы. Да что они знают о жизни без секса, с горькой тоской сокрушался Питер. Просто потного стыдного секса — он давно уже не замахивался на большее. Ему даже времени не потребовалось бы слишком много. Хотя бы чуть-чуть! Но нет…

А ведь он столько лет жил один. Крысой! И если они думают, что это было легко, то они ошибаются. Думали ли они, каково ему было лизецреть Молли Уизли… голой? Ну, или почти голой. А он видел! Да! Видел! В жару. Когда она оставалась дома одна, или кормила грудью очередного отпрыска — и бесстыдно разоблачалась. Кто вообще будет стеснятся какую-то крысу, верно? У Питера до сих пор становилось горячо в паху при одной мысли о её груди, которую так жадно сосал младенец.

И… не только младенец. Дети появляются на свет отнюдь не от поцелуев, а Артур и Молли вовсе не ограничивались тесными стенами своей супружеской спальни. И никого из них ничуть не смущала стоящая в гостиной клетка с крысой их сына! И никто из них, разумеется, не думал, каково Питеру, одинокому и совсем не старому Питеру видеть всё это! Иногда, не выдерживая, он даже тёрся о стенку своего мягкого гнёздышка… а порой по ночам сбегал в лес. Потому что это же было совершенно невыносимо!

А они словно нарочно его дразнили!

Да, наверное, это было не слишком красиво — подглядывать за Молли Уизли, но ведь он же живой человек! А у неё же такая грудь… и вообще… кто-нибудь когда-нибудь думал, на какой высоте по отношении к женщине находится стоящая на комоде клетка?!

Мерлин, однажды он просто не выдержал. Утащил палочку, пока его новый хозяин спал. Там в лесу… было одно бревно… у него руки тряслись, пока он его пытался трансфигурировать — он не колдовал много лет… А потом, пусть она почти и не двигалась, но как же было ему хорошо, пока он не потерял концентрацию, и бревно не начало превращаться обратно. Мерлин, он лишь чудом не насажал заноз… но он был просто не в силах заставить себя её отпустить. В другой раз у него получилось лучше…

«Питер, Питер, какой ты нехороший мальчик. Разве они не заботились о тебе?» — прозвучал тихий укоризненный голос в его голове — и самое ужасное было в том, что Питер слыша его, понимал, что в тот раз не просто всё это вспомнил, а что этот ублюдок был рядом с ним, лежащим в изнеможении на траве. Питер знал, что это всё — не на самом деле, но, погружаясь в те влажные, мягкие, как губы Молли, воспоминания ничего, ничего не мог поделать со своим возбуждением. И не мог, просто не мог остановиться — и словно по кругу продолжал вспоминать Молли… Лес… то поваленное бревно — старое и уже поросшее мхом… и свою трансфигурацию. Зная, что за ним наблюдают.

Он так жил много лет — пока не отыскал Повелителя. Ведь Берта Джоркинс всё равно не пережила бы ту ночь… Питер же не сделал ей ничего плохого — она всё равно могла только глупо смеяться и всё… А теперь ему снова приходилось довольствоваться ролью питомца!

Разве это его проблема, что Мальсибер в ней не участвовал, в этой Программе, по причине здоровья? И даже попросил как-то Питера «проявить солидарность» — о-о, какой насмешкой это звучало! Потому что Питер знал, знал его грязный секрет! Он видел, видел, как совсем недавно Ойгену притащили из подвала девчонку. Ту странную лунатичку, сколько Питер помнил её по школе, что кормила фестралов падалью. Впрочем, когда её отмыли, она оказалась очень хорошенькой — с длинными светлыми волосами... И, конечно, она оказалась у Мальсибера на коленях. Питер видел это своими глазами! О, он точно, абсолютно точно знал, чего тот хотел от неё — и не мог.

Потому что он просто долбанный импотент. Что бы он тут из себя ни изображал.

А может, у него просто встаёт на что-то другое? Вот он и мучил Питера, выбирая самое личное, то, о чем никому Питер не позволил бы знать. Может, он просто мстил, как сальный Нюниус мстил своим студентам? Потому что Питер-то, в отличие от него, точно мог. Мог — если ему бы позволили.

И ведь ничего, ничего нет дурного в том, чтобы получить то, что хочешь. То, что так легко даётся всем им! Его соратничкам — и когда-то так легко давалось друзьям. А они этого даже не понимали! Не понимали, что может быть совсем по-другому. И что там, где у них всё выходит само собой, ему приходится мучительно держать хоть какую-то планку.

А он, может, он просто устал.

Устал и больше не хочет.

Дни после праздников давались Ойгену тяжело, словно его тело расплачивалось за напряжение и публичность, однако, проснувшись, на другой день после парада, Ойген понял, что на удивление хорошо себя чувствует. И это было удивительно кстати — сегодня его ждали с инспекционным визитом в одном из трудовых лагерей, саму идею создания которых уже прочно приписывали ему даже в новых учебниках, поступивших во «Флориш и Блоттс». В самом образцовом, конечно. Что ж, он уделит им немного времени, решил Ойген.

Прежде он видел эти места лишь в тех образах, которыми делились его лишённые глаз и голоса мрачные спутники. Всё, что он знал, это что люди там были живы — он чувствовал вместе с дементорами тепло их душ и сладость эмоций. Но он даже не представлял, как это выглядело вживую, и что на самом деле его там ждало.

Лагерь был небольшим — всего два жилых барака. Совершенно одинаковых: деревянных и длинных. За ними виднелись какие-то хозяйственные строения с издевательских смотревшимися на фоне окружавшей Ойгена серости разноцветными крышами. Из некоторых поднимались трубы, из которых валил какой-то густой едкий дым. Однако ни одно здание не подходило вплотную к стенам, оставляя хорошо просматриваемую полосу земли. Но даже если кому-то удастся её пересечь, не получив в спину проклятие от охранника, впереди его ждала ограда, опутанная вившимися по колючей проволоке дьявольскими силками.

Ойген шёл по центральной улице, которая словно в издёвку называлась Стрейт-элли, в окружении облачённой в чёрную форму охраны лагеря, в сопровождении раздражающего розового пятна.

— А вот там грязнокровки выпаривают драконью желчь, — радостным тонким голосом рассказывало оно. — Благодаря нашей упорной работе, мы смогли увеличить экспорт на двадцать восемь процентов, это поразительнейший успех! — от этого выплёскивающегося на него энтузиазма Ойген поморщился. — К тому же нам удалось оптимизировать расходы на содержание, вот посмотрите.

Хлев выглядел пугающе аккуратным, и всё же Ойген никогда в жизни не видел таких тощих безвольных коз, тихих кур и цыплят… Мерлин знает, почему, но всё здесь выглядело каким-то… практически призрачным — возможно, дело было в реющих в небе дементорах? Ойген даже спросил, как они действуют на растения и животных — и узнал, что тех, в отличие от грязнокровок, защищают какие-то специальные чары… Но, видимо, они не слишком-то помогали.

Грязнокровки были такими же тихими и безвольными, как и всё вокруг. Серая форма с нашитыми на неё номерами и надписью «Маггловское отродие» на груди... Женщин среди них попадалось мало, и почти все — старухи. Детей тоже не было — Ойген знал, их держали отдельно.

Все, кого он встречал на пути, смотрели исключительно в землю, но когда процессия двигалась мимо них, он ощущал их полные ненависти и безнадежности мысли, и с какой-то отстранённой горечью сожалел, что они ненавидят его, даже не понимая, что, на самом деле, в противном случае они бы просто отправились в Азкабан медленно умирать.

Он же спас их — но… если так, то тогда вообще зачем? Тогда ему это, кажется, показалось правильной, хорошей идеей, но… Жить вот так? Почти что существовать? Может быть, быстрее и легче было бы умереть. Или нет... Он хотел бы знать, что бы они выбрали, если б могли. Наверное, всё-таки жить — потому что пока ты жив, у тебя есть шанс чего-то дождаться... только чего? И чего ждёт он сам?

Впрочем, он так далеко не заглядывал.

Пожалуй, единственным его настоящим желанием было чтобы время ускорилось и наступил вечер.

Тогда к нему снова из подвала приведут пленницу, и он сможет какое-то время перестать барахтаться в пустоте.

В Малфой-мэнор Ойген вернулся уже под вечер, и погода снова испортилась. Ветер выл и бился в стены, словно пытаясь сдвинуть дом в сторону — но Малфой-мэнор, крепко вросший своим старым фундаментом в землю, конечно же, прочно стоял. Лишь стёкла, даже укрытые ставнями, тревожно вздрагивали под ударами разошедшейся к ночи стихии.

Вместо духоты середины лета погода была отвратительной и промозглой, какой ей полагалось бы быть с осени до весны, а не в самом начале августа. Ветер свистел и шумел, и откуда-то всё время тянуло мерзким сырым сквозняком.

Они сидели возле камина в большом, мягком, удобном кресле. Здесь было тепло: пламя грело, а окно, кроме ставен, было закрыто тяжёлыми плотными шторами, не пускавшими в комнату сквозняки. Впрочем, сегодня дело было не в них, а в том, что у Ойгена на коленях сидела нездешняя, чуждая этой промозглой серости девочка — и пела ему. У неё был негромкий приятный голос, от которого мир вокруг становился нормальным и правильным. Пусть и лишь на несколько кратких минут.

Он помнил, как впервые увидел её. День был пасмурным, и лившийся сквозь окно свет казался бледным, как и она сама… Но Ойген не в силах был тогда выносить летней яркости, она же была похожа на проблеск света в тюремном окне.

Они встретились в маленькой комнатёнке за кухней — почти пустой, с голым полом и стенами, в которой из мебели стояли только два старых кресла. Её привели сюда для него — как объект будущей работы — не желая демонстрировать ей весь дом и уступив его нежеланию спускаться в подвал.

Они с отцом печатали запрещенный подпольный листок с настолько абсурдной чушью, что Ойген сам с удивлением не заметил, что, зачитавшись, вдруг улыбается, водя пальцем по заголовку «Принцесса дементоров». В статье утверждалось что он — собственная сестра-близнец, воспитанная стражами Азкабана.

Их накрыли в июне: отца отправили изучать материл «изнутри», а её… её происхождение было уж слишком хорошо для программы. Руквуд отдал девочку Ойгену без особенного энтузиазма, но спорить не стал — её просто доставили под конвоем, хотя она даже не пыталась сопротивляться, насколько он знал.

Они стояли и смотрели друг на друга в залитой тусклым дневным светом каморке — высокий худой мужчина в глухой чёрной мантии и тоненькая девочка-подросток с длинными, спутанными светлыми волосами, спадавшими ей до талии. Они стояли и рассматривали друг друга молча, и Ойген неожиданно испытал давно позабытое чувство растерянности. В ней не было страха, ненависти, смятения, лишь прозрачное, как разведённая водой акварель, любопытство и грусть, и он не мог не спросить:

— Ты знаешь кто я, и ты меня не боишься? Знаешь, как меня называют?

— Невежливо навешивать на незнакомых людей ярлыки, — она смотрела на него серебристыми, как просвет между туч, глазами, и он не мог до конца понять, что именно она видела перед собой.

Ойген растерял всё слова, но ей они, похоже, не требовались.

— Я не причиню тебе зла, — Ойген даже не был уверен, что его губы двигались. — И никому не позволю этого сделать.

— Я знаю, — сказала она — и улыбнулась склоняя голову на плечо. — Я не боюсь. Вы видели, какие необычные и красивые у фестрала зубы?

Именно она сделала тогда первый шаг — в самом буквальном смысле этого слова — и, подойдя к нему, погладила его по руке. И Ойген позволил ей этот простой и человеческий жест, полный того, чего он сейчас так бежал — настоящего живого чувства… сочувствия. Закрыв глаза, он замер, вот-вот собираясь отнять свою руку — но всё же не шевелясь.

Вот он и встретил ту грань, которую точно не желает переходить. Неважно, какой ценой.

Её звали Луна Лавгуд, и ей было пятнадцать лет. Он почти не помнил себя в её возрасте, но многие месяцы видел чужими глазами, однако не стал бы ей это показывать… Ни тогда, ни сегодня. Он просто сидел, уткнувшись лицом в её волосы, а она обнимала и гладила его по спине, и ему казалось, что за этим мягким живым плащом, что укрывал сейчас их обоих, больше нет ничего. Ни Лорда, ни войны, ни Программы… ни трудовых лагерей с бесцветными узниками, ничего. Только ночь и огонь в камине…

— Мне от тебя больно, — глухо проговорил он, и она замолчала и так грустно и сочувственно на него посмотрела... И погладила по плечу. Ойген знал, что Луна так же задумчиво гладила бы его, будь он даже покрыт чешуёй или слизью. Гладила бы по рогам, по шипам, и клыкам, сочащимся ядом. И даже будь он на самом деле дементором… — Мне больно — повторил он, — Но это правильно... только... не так много. Не сейчас, — он судорожно вздохнул и зарылся лицом в её волосы ещё глубже. — Потом... когда-нибудь... — прошептал он.

Они замолчали — а потом Луна вновь начала тихо петь. Он никак не мог понять, что это — кажется, какая-то баллада… или просто детская песенка? Такая знакомая, светлая и печальная… как она сама…

— Ты меня не боишься, — Ойген с трудом выталкивал из себя простые человеческие слова, и она, замолчав, кажется, покачала сейчас головой. Он не видел её, но ему и не нужно было — он единственно верно ощутил этот жест. — Это правильно... но опасно, — он поднял, наконец, голову, и его лицо было мокрым от слёз. — Я не обижу тебя... правда… Но ты... так нельзя, — он почему-то никак не мог заставить себя выстроить слова в целые предложения, и вновь положился на образы. — Ты должна сыграть, — он взял в ладони её лицо. — Если… они поймут, будет... скверно. Они все боятся меня, ты знаешь, — усмехнулся он. — Ты тоже должна. Обязательно. Ты понимаешь?

— Да, — Луна улыбнулась ему, и он на секунду болезненно прикрыл глаза. — Это нетрудно.

— Я могу напугать тебя, — помолчав, предложил он. — Если хочешь.

Она задумалась, и почти сразу решила:

— Наверное, нет.

Он кивнул.

Они вновь замолчали. Дрова в камине трещали всё громче — и он, словно не выдержав этого, через силу спросил:

— Могу я... посмотреть? Немного?

— Ну, ты же должен, — ответила она и кивнула. Он тоже кивнул — а потом покачал головой:

— Я хочу.

— Тогда это важно, — вздохнула Луна — и сама заглянула ему в глаза.

Проваливаться в её воспоминания было странно и немного болезненно — Ойген никак не мог заставить их выстроиться в правильную цепочку, словно собирал в ветреную погоду рисунки в альбом, и те норовили от него улететь и закружиться в небе.

Эту комнату он узнал: гостиную Рейвенкло он всегда полагал самой красивой из всех четырёх… Луна сидела у самого окна и смотрела, как над квиддичным полем словно рой зелёных стрекоз кружили спортсмены, гонясь один за другим и зависая недвижно в воздухе. Трибуны были пусты, значит, это была тренировка… Луну кто-то окликнул, но ей не хотелось отвлекаться, и она даже не пошевелилась в ответ.

Две девочки примерно её же лет, пошептавшись, аккуратно и осторожно приманили из её сумки перо… и Мальсибер вдруг понял, что не только он, Луна их тоже видит, и знает, что они делают, но не обращает на это внимания — ей не жалко, в конце концов, перо однажды вернётся к ней… Они не хотели ничего действительно скверного, им было весело, а ей совершенно не жаль…

Он закрыл глаза, прижимая Луну к себе, и прошептал еле слышно:

— Я бы хотел, чтобы... Мы... мы похожи... тот я... когда-то... или, может быть, я потом... но сейчас ты должна бояться меня. Все должны думать так. Даже те, с кем ты сидишь в темноте...

— Я буду, — послушно кивнула она и тоже его обняла.

Он уткнулся лицом в её волосы, и они замолчали — а потом она вновь начала тихонько петь свою песенку.

И ему почему-то казалось, что это начало конца.

Всё закончилось внезапно и неожиданно. Казалось, что они уже победили… пусть сам Питер уже не знал, хотел ли этой победы. Неделю с лишним назад отгремел парад, затем поймали подружку Поттера, а сегодня отряд Долохова достал, наконец, и его самого… и Питер никак не мог в себе разобраться: то ли ему можно выдохнуть, то ли сбежать и напиться, утопая в жалости к самому себе. За всё это время он так и не смог заставить себя побывать в Годриковой Лощине, опасаясь что они даже мёртвыми… Нет, он просто не смог...

Как же так всё повернулось?!

Питер даже не понял, как и что именно произошло — только что они все… почти все наслаждались в саду закусками, и вот у Лорда уже вместо головы кровавое месиво, Селвина рвёт в фонтан, а Роули лежит на земле, и все вокруг него копошатся и бегают… А рука, его проклятая металлическая рука оплывает как воск.

Вот и всё — понял он — его кошмар, наконец, закончился.

Потому что если Тёмного Лорда нет — то, значит, он больше не принадлежит Мальсиберу и не принадлежит никому. Он… свободен. И, кажется, он даже обрадовался этой свободе, совсем забыв, что никогда её не хотел. Он не знал, что начнётся дальше, но чуял, что из Малфой-мэнора нужно сматываться как можно быстрей. Но когда он был уже почти у камина, то волосы встали дыбом у него на руках, ещё до того, как он вдруг услышал прямо у себя за спиной знакомый голос, от которого заледенели внутренности:

— Питер-Питер, куда же ты.

Вот так. Это не был даже вопрос, и ответа никто не ждал.

Обернувшись Питер, он посмотрел в полные холодного интереса глаза и трусливо попятился. Кажется, в этот миг в нём что-то сломалось — он словно попал в ловушку, из которой не было выхода. Он больше не был Питером Петтигрю, нет, он — маленькая усталая крыса. Его поймали и посадили в клетку, и вынимают оттуда, когда захотят, и делают, что им угодно. И он ничего, ничего не мог с этим сделать… и даже не пытался сопротивляться.

И теперь это будет уже навсегда. Эта жизнь, этот ужас от ласковых поглаживаний по щеке. И отчаяние, тоскливое отчаяние, и тихая мольба внутри — нет, не трогай… пожалуйста, не прикасайся ко мне… но чужую руку это не остановит, и он будет вынужден терпеть её вновь и вновь. Пусть она и тёплая и нестрашная сама по себе… но лучше бы он его пытали или били.

— Но ведь Лорд… он же… всё, —попытался упросить он Мальсибера в самый последний раз, шмыгнув носом.

Он знал, чувствовал всем существом: если он сейчас не уйдёт — это всё. Конец…

— Для нас с тобой это ничего не меняет, — мягко возразил Мальсибер — и его выпачканная красным рука, липкая от крови Торфинна Роули, ласково коснулась обвисшей подрагивающей щеки.

И Питер вдруг ясно понял, что Лорд — это не самое страшное.

Но теперь это знание уже не имело никакого значения.

Ойген стоял на коленях возле фонтана и отрешённо смотрел, как Северус и Малфой колдуют над Роули. Его потрясение было настолько сильным, что он не мог заставить своё тело вновь шевелиться.

Кровь на его руках была такой тёплой… казалось, она насквозь пропитала не только его одежду, но и его самого. Бессилие было новым и странным чувством — его руки были настолько слабы, что он не смог сдвинуть Роули даже с места, и Северус просто отодвинул его в сторону, словно лезущего в неурочную минуту кота.

В голове до сих пор звенело: когда всё произошло, Ойген буквально ослеп и оглох от исходящей от Роули… не злости, не обиды, не ненависти — Ойген сперва не смог подобрать этому порядочного определения. Он не ощущал ни сомнений, ни колебаний… даже, пожалуй, самого Роули. Нет, это было нечто за гранью неизбежной и абсолютной ясности, достигнув которой, тело действует уже само по себе, или же его ведёт некая высшая сила.

Ойгену словно отвесили подзатыльник или пощёчину, заставившую его прийти себя. Он стоял на коленях, и чувствовал, будто проснулся, и на его глазах с мира будто бы осыпается серый, закрывавший его прежде пепел. Ойген до боли ярко видел плачущего рядом с ним, такого же перемазанного в крови Маркуса, вцепившегося в сытое чудовище, прикидывающееся топором. Побледневшего от напряжения, кусающего от собственного бессилия губы Северуса, который снова кого-то не мог спасти — Ойгену ли было не знать в его глазах этого выражения…

И мёртвого, абсолютно точно и окончательно мёртвого Лорда, пустую уже оболочку, лежащую совсем рядом на ослепительной ярко-зелёной траве, усыпанной пеплом Нагини .

Всё закончилось.

И он был свободен.

И мог идти куда хочет.

Ничто больше не держало его здесь: пустоте не отдать… пустоте не вернуть потраченного дыхания, пустоте уже действительно всё равно. Ойген вдруг как-то мимолётно подумал: было ли это убийство? Или это было освобождением? Что ж, теперь Тёмного Лорда уже никто и никогда не превзойдёт как волшебника, и это будет вписано в историю навсегда. Наверное, это наивысшая форма бессмертия, не к ней ли стремился Лорд? Это было неважно.

Ойген обменялся взглядом с Нарциссой, и она чуть кивнула, словно отпуская его и давая понять, что он может идти. Он тихо поднялся с колен, постоял немного, отдавая последнюю дань, — и так же тихо, как привык это делать в последнее время, ушёл, и его уход, кажется, остался никем не замеченным — разве что Трэверс мазнул по нему равнодушно взглядом.

Ойген вошёл в дом и хотел было спуститься в подвал — но остановился на верхней ступеньке, глядя на руки, перемазанные в крови. Нет. Не так…

Нарцисса позаботится о девочке лучше. Малфои наверняка всё правильно сделают.

А ему нужно собирать вещи — сюда он больше никогда не вернётся, и важно ничего не забыть.

И никого.

Он замер, поражённый этой простой и очевидной мыслью.

Нельзя просто так взять — и бросить питомца.

Идя по пустому и тихому сейчас дому в свою комнату, Ойген остановился в гостиной, увидев вазу, полную спелых садовых яблок. Он выбрал казавшееся ему самым красивым и, неловко вытерев руку о мантию, осторожно взял, пытаясь его ощутить, а затем коснулся кончиком палочки — и зашептал, почти касаясь губами блестящей, покрытой тончайшим фруктовым воском кожицы. Затем вызвал домовика, и спохватившись в последний момент, вытер яблоко носовым платком, и только потом велел отнести пахнущий и кисло, и сладко плод в подземелье.

Интересно, нравятся ли фестралам яблоки, подумал он, а затем, впервые улыбнувшись легко и светло, как улыбался когда-то прежде, почти побежал собираться.

Уходил он тихо и не прощаясь, и не представляя, увидит ли ещё кого-то из тех, с кем прожил здесь целый год. Может быть, он и хотел бы со всеми встретиться, когда вновь станет самим собой...

Море было спокойным и таким пронзительно-бирюзовым, что от его яркости начинали болеть глаза. В высоком голубом небе над яхтой парили чайки, высматривая что-нибудь вкусное — а на её носу стоял высокий загорелый почти дочерна обнажённый мужчина и, щурясь, смотрел на кружащих над его головой птиц. И улыбался, широко и солнечно улыбался этому морю, солнцу, небу и чайкам, под крики которых он так долго мечтал просыпаться — ведь он непозволительно долго спал.

Но теперь он проснулся и плыл, не задумываясь, куда именно — он лишь знал, что теперь ему есть, куда плыть. И что там его ждёт будущее.

Их обоих. Его — и его крысу, клетка с которой стояла сейчас на палубе, позволяя зверьку наслаждаться солнцем. Когда-то — очень давно, совсем в другой жизни, которую Ойген не любил вспоминать — этот забавный и добродушный зверь был плохим человеком, который однажды решил, что больше не хочет им быть. И что быть крысой ему нравится больше. Жить в просторной высокой клетке, спать в мягком гнезде и гонять в колесе… чем плохо? И когда он решил, что навсегда останется крысой, из него ушли так мучившие его страх и неуверенность — потому что ему теперь больше не нужно было ни о чём думать и заботиться о себе. У него теперь был тот, кто взял эту отвественность на себя — а Питер… Питер мог просто жить.

Потому что теперь у него был хозяин, и хозяин этот заботился о нём по-настоящему хорошо.