Воспитывая монстра (гет)

Мистер и миссис Гренджер очень ждали свою девочку. Сентябрь был невероятно жёлтым, красивым, и всё это казалось им хорошим знаком. По дороге в больницу они были настолько невероятно осторожны, что выехавший прямо перед ними из-за угла мотоциклист не вызвал ни аварии, ни сколь угодно пустячной проблемы, но мистер Грейнджер, тем не менее, выскочил из машины.

— Что вы творите, молодой человек?

— Простите, сэр! Не справился с управлением! — красивый темноволосый парнишка обворожительно улыбался, за его спиной сидела белокурая девушка и отчего-то не могла сдержать смешков.

— Вам стоит быть аккуратнее, на дороге может случиться всякое!

— Хью, дорогой, поехали же скорее, неужели это так важно? — взмолилась Джин и принялась обмахиваться папкой, утро набирало обороты, и становилось немного душно от прошедшего ночью дождя.

Мистер Грейнджер вернулся в машину и свернул к госпиталю Листер, а молодой мотоциклист укатил вместе со своей хохочущей подружкой.

— Ты совсем с ума сошёл, Блэк! — выкрикнула она, и голос её потерялся в рёве мотоцикла, взмывающего в небо.

* * *

Том сидел, склонившись над медицинской картой, и не мог сосредоточиться даже на паре слов. Его руки мелко дрожали, а к горлу подкатывала тошнота. Семьдесят семь. Ей семьдесят семь. Почему все выглядят так, будто ей "уже пора", и ничего нельзя поделать?

— Мистер... Грейнджер... сэр... ей хуже, — лицо Миртл, белое, как полотно, было ненавистным в эту минуту.

Он сорвался с места, хватая себя за горло, будто пытаясь унять бьющуюся жилку, и этим прекратить эту терзающую сердце боль.

— Том.... — прошептала Коррин. Её заплаканное лицо было хуже самой смерти.

Мама лежала на больничной койке, тихая, умиротворённая, и будто уже ничем не болеющая. Она и не болела ничем, просто девять месяцев назад почему-то стала хуже видеть, тише говорить. Вся съёжилась, усохла и начала непрерывно страдать от пустячных болячек, вроде простуды или мигрени. И вот она лежит тут, в свой день рождения, и она будто знала, что это будет именно этот день. Ей сегодня семьдесят семь и ни дня больше.

— Мама?..

Она улыбнулась, сжала его руку, и он почувствовал метал её талисмана.

— Мама?.. Не сейчас... Не сейчас?

— Сейчас... Я тебя очень люблю, Том Бомбадил...

Её глаза потухли, будто она выключилась. Всё перестало биться вокруг, замерли портреты на её прикроватном столике, замерли люди и время. Оскар сжал плечо отца, Бонни упала на кушетку где-то в коридоре, а Коррин её обняла.

Не важно всё это. Мамы не стало. Её руки ещё тёплые, волосы ещё мягкие, глаза ещё могут открыться, а губы сказать. Она ещё жива, почему он должен думать иначе? Мамы не стало. Сколько боли от одного её вида, она как-то и на себя не похожа. Нет в этой холодной маске мамы. Мамы не стало. И Том не верил в это, страшно было верить, что милая его мама, мягкая, весёлая, живая, как гитарная струна, теперь лежит тут на больничной койке, а все вокруг плачут.

Он вышел из больницы один. У детей есть Коррин, у Коррин дети и Гвэн, у Тома была мама. Он будет жить дальше, у него есть любимые, и ему не о чем сожалеть, просто перетерпеть эти пару минут, которые может затянутся на пару лет.

Он дошёл до чистого газона у нового госпиталя Лестер. Ограждения и ворота ещё не успели установить, открытая пустая территория так и манила. Даже дышалось тут легче. В такой поздний час рядом никого не оказалось, и в тишине слышалось собственное тяжёлое дыхание и стук сердца. Маггловские больницы отличались от волшебных, но Том раньше об этом даже не задумывался и, растянувшись на траве, просто слушал тишину и редкие сигналы подъезжающей скорой помощи или открывающихся дверей приемного отделения.

Он лежал бы так вечно, если бы не молодой мужчина, неаккуратно споткнувшийся о его ногу в темноте. Том вскочил на ноги и встретился со светящимися счастьем глазами мистера Грейнджера.

— Простите, сэр. Я так рассеян, дочь... У меня дочь родилась, представляете!

Тома так и подмывало выкрикнуть: "А у меня мамы не стало!"

— У вас есть дети? — незнакомцу хотелось говорить, а Тому молчать.

— Да... Дочь и сын... — "и мамы не стало!".

— Какое счастье! Какое это счастье, сэр! — молодой мужчина ничего вокруг не видел. Он был центром блаженства на земле в эту минуту. Он не видел полных от горя и потери глаз. Не видел этого осунувшегося человека, он видел ещё одного слушателя, которому можно сообщить радостную весть. — Я поверить не могу... Вчера никого, а сегодня человек! Новый человек, даже без имени!

— Без имени? — Том машинально повторил.

— Да имя... Мне же нужно имя... Жена спросила, моя Джин... — он запустил руку в волосы, будто что-то потерял, вспомнил о забытом деле и должен поторопиться.

— Гермиона. Так звали мою мать, — подсказал Том.

— Гермиона? Гермиона... — прошептал мужчина. — Гермиона! Спасибо, сэр. Вы правы, так её и зовут!

— Кого?

— Мою дочь! Моего нового человека! Нового большого человека!

Том кивнул, сжал в кармане холодный кулон матери и пнул зачем-то камень, лежащий под ногами. А потом, словно ребёнок, зарыдал от этой пустячной обидной боли.

— Сэр... Простите, я...

— Нет, нет... Вы ни при чем...

— Могу я чем-то?..

— Не думаю...

И Том снова упал на газон, будто припал к святыне. Мистер Грейнджер опустился рядом, ему казалось, он сможет разделить своё счастье с несчастным доктором. Он был беззащитен — молодой парень, полный жизни перед мудрым стареющим целителем. Он от всей души обнял его, похлопал по плечу.

— Я должен идти, — глухо прорычал Том, и мистер Грейнджер кивнул. Он не подумал облегченно, что сбрасывает бремя чужой, неизвестной боли, ему все казалось правильным и милым. Его только что выгнали из родильного отделения, где его Джин родила его Гермиону. Этот мужчина просто случайный прохожий, которому быть может нужна помощь, а может он уже помог.

Том скрылся от этого эпицентра благородного счастья на аллее, где ещё горели спутники ночных прохожих, фонари. Достал кулон и оглянулся. Мужчина вернулся в больницу, видимо выплеснув уже свою шумную радость и найдя ответ на вопрос. Том не думал о нем уже. Кулон.

Он достал волшебную палочку, шепнул первое пришедшее на ум заклинание, и металлическое сердечко стало дневником в кожаном переплёте. Её дневник, который столько лет он видел по ночам в её комнате. Может, уже третий или четвёртый такой, исписанный её мелким аккуратным почерком.

"Мамы не стало, но она должна быть где-то тут?"

Он пролистал первые страницы: на каждой неумелые эскизы, всюду одно и то же лицо не похожее ни на кого из знакомых. Эскизы не очень хорошие или точные, наивные скорее, а между рисунками текст, иногда три строчки, иногда длинные почти письма или даже главы романа. Тот самый Сириус? Открылось, наконец. Тот кого она любила...

— Мама... — шептал он, захлебываясь рыданиями. На каждой странице ее мученическая любовь. То ненависть за то, что он был, а теперь его нет. То благодарность за пережитые дни.

С каждой страницей слова все более сумасшедшие, маниакальные, будто любовь выжигала её до этого дня и с тех пор, как Том вырос и перестал в ней нуждаться. Она вся была закрыта от мира этим дневником и своей исступленной любовью.

Последние страницы уже неловкие, дрожащей рукой.

"Сегодня это случилось, из меня будто выкачали добрую половину сил. Я так устала, я так надеюсь, что ты жив. Немного осталось".

"Все, как в невероятно грустной, но прекрасной песне. Как в фортепианных мотивах бродячего цирка. Весело, но страшно. Подумать только, я знаю день, месяц, час".

"Отдам всю память о тебе Тому. Он должен знать".

"18 августа. Завтра она родится".

"Том. Здравствуй, родной! Прости, но мне пора. Я знаю это так же верно, как то, что ты меня не забудешь, даже когда меня не станет.

Я дошла до точки, которая станет последней, я не знала, как это будет, но что-то в этот день должно было произойти. Я тут, как цветок без почвы, стою в вазе и ничего не могу поделать, место новым цветам нужно освобождать.

В этом дневнике добрая сотня записей о человеке, которого я любила. Если интересно — прочти. Моя жизнь — это две половины. В одной он, в другой, большей, ты. Не ревнуй, он исчез ещё до тебя. Будь он со мной, я, может, сделала бы больше.

А теперь о главном. Ты все делаешь правильно, хоть я и боюсь всегда. Ты победил самое страшное зло — себя. Я для этого пришла за тобой. Ты же давно понял, кто я, а теперь нетрудно сложить два и два..."

На этом письмо оборвалось, судорога свела её руку. Хватило сил только что-бы снять кулон.

— Гермиона Грейнджер, — прошептал Том. Дневник в его руках дрожал, это его самого била дрожь. Мамы не стало, но она ещё тут.

Счастливого мужчину снова выгнали из родильного отделения, и он бросился покупать жене цветы. Том проводил его взглядом, встал и побрел к Мунго.