Путешествие на Восток (джен)

Малявка прилетела к нему, когда он закончил петь.

Нет, не так.

Он закончил петь, обнаружил себя на своих четверых — и побежал, потому что оставаться стоять и обдумывать песню и голоса детей, которые подпевали, поддакивали, спорили — оставаться стоять и обдумывать всё это просто не было никаких сил. Побежал — не разбирая дороги, быстрее, быстрее, пока лапы не подкосились, и он не свалился в чёрную траву.

И вот когда он лежал, высунув язык и тяжело дыша, он увидел малявку. Серую птичку с глазами-бусинками и рыжим клювом, такую же усталую и измотанную. Он протянул руку и посадил её себе на голову — и удивился, как легко лапа стала рукой.

Теперь она восседала у него на голове и вертелась туда-сюда. Подцепляла пряди волос, пытаясь устроить себе гнездо. Волчонок не возражал, малявка его забавляла.

Так, вдвоём они навестили Шарки. Повеселились, глядя, как тот пытается тягать тушу откормленной покойницы. Охренели, что Карнаухая вздумала убивать его эльфа, послушали про Злые Силы...

— Раньше этого леса тут не было, молодой го... Волчонок! — с низкопоклонством Шарки прощаться явно не собирался.

— А что было?

— Ничего, земля под пахоту. А теперь вот лес. Неправильный он!

Правильный или нет, это был лес, а в лесу водилась дичь, а дичь можно потом сожрать. Опять же, хорошая погоня ему сейчас была очень нужна. Сбросить налипшую, как паутина, тоску, выбросить мысли, которые бродят и бродят в голове, не давая покоя. Плохие мысли, негодные: сплошное «а что, если».

Если отец был не прав, если вообще всё не так, если злое — не злое, а детям было вовсе не обязательно заканчиваться, если идея стать Хозяином и править, не так и хороша, потому что быть Хозяином вообще не хорошо, никак не выходит, чтобы хорошо...

Лес и правда был какой-то неправильный: душный, будто не зима на дворе, а жаркое лето. Воздух еле-еле цедился и был тяжёлым, таким тяжёлым, что малявку прямо вжимало ему в макушку. И деревья эти, тронутые серой гнилью... вдруг одно дерево зашевелилось, и он отскочил, ощерился.

— Не бойся, — сказало дерево и он узнал голос Можжевелового. — Я тебя не обижу, добрый волк.

Ну вот. Раньше тосковал, что не может вернуться в четвероногое обличье и бежать вместе с детьми — а теперь возвращается в него, чуть что не так.

— Я не добрый волк, я Волчонок! — немного сердито сказал он. — Ты что тут делаешь, дерево?

— Грущу, — ответил Можжевеловый.

— Нашёл занятие! Хотя я вот тоже грустил недавно, — укорил он сам себя за непоследовательность. — Мне мой эльф показал, как услышать тех, кто закончился.

— Закончился? — пастушонок помычал немного по-своему, потом снова заговорил словами: — Да, я тоже говорю с теми, кто... закончился.

— Здесь? Это потому что здесь паршиво и дышать нечем?

— Потому что это они, — тихо ответил Можжевеловый. — Они жили, они ходили, но больше не могут. Они... закончились. Потому что по замыслу Врага никто не должен здесь ни жить, ни ходить. Тем более, не должен мешать его замыслам.

Волчонок вздрогнул всем телом. Малявка у него на макушке пискнула сердито: едва не свалилась.

— То есть, это вообще не лес? Это трупы деревьев?

— Трупы onodrim, — согласился Можжевеловый. — Трупы моих сородичей. Поэтому мы растим траву среди зимы и нарушаем сон вещей. Мы торопимся, — он печально поник ветвями. — Торопимся. Можем и не успеть.

С ним было странно разговаривать. Можжевеловый не был из его детей. Не был из его хозяев. Не принадлежал ему, как эльф или Шарки. Но он говорил легко и искренне, и Волчонку тоже хотелось отвечать так же легко.

— А я слышал голоса своих детей. Они не хотели умирать, — он не любил это слово, но другого здесь никак не вставало. — Они хотели играть со мной, бежать, пока лапы несут. Переругиваться с Луной и рожать детей, которые тоже не будут... умирать.

— Никто не хочет умирать, нет? — спросил Можжевеловый.

— Наверное. Но мы-то существуем для этого. Кроме тех, кто на развод — делать новых детей.

— Так нехорошо. Детей нельзя делать для смерти, это... — глухой рокот, сердитый грохот, звук, как от порванной струны. — Это вражеское.

— Ну так нас кто создал!

— Он никого не создал, — совсем как эльф, возразил Можжевеловый. — Он не умеет. Он только ворует чужое. У тебя был отец — значит, ты родился, верно?

— У меня и мать была. Волчица. Добрая уж там или злая, не знаю. И детей волчицы рожали, уже от меня. Но мой отец — Тар-Майрон, слуга Хозяина. Кому ещё я могу служить?

— Никому? — предложил Можжевеловый. — Зачем надо служить кому-то? Можно просто жить.

Fairie. Это опять она: непонятная, неправильная свобода, которая просто есть.

Не свобода творить, что захочется и с кем захочется, а какая-то такая, другая. Которая внутри и ты просто живёшь без хозяев, слушая своё сердце.

Как серая малявка, например.

— Скажи, а птицы, они служат Душителю? Ну, как его там... Сулимо, Faire Thuaron и всё такое?

Можжевеловый задумался. Потом помотал головой и запел — видно, словами ответить не выходило. Чистое небо, холодный воздух, протянутая рука, женщина-дерево с водой в горстях, искалеченная земля, снова воздух, ветер, крылья, слёзы...

— Ничего не ясно, давай словами!

— Я не знаю, как словами! — сердито громыхнул Можжевеловый. — У нас есть дело, и у птиц есть дело. И это дело тех, кто нас сотворил. Но никто не приказывал нам оставаться здесь и пытаться исправить злое, никто не заставляет птиц... не знаю, если честно, чем они заняты, они птицы. Летают, наверное? Это наше решение, наша воля, так у нас сердце лежит, понимаешь?

Малявка снова пискнула, и на Волчонка обрушилось понимание.

Всё, что было — и случки, и клетки, и отбраковка — всё это было для того, чтобы у волков тоже лежало сердце так, как этого хочет Хозяин. Чтобы они не хотели ругаться с Луной или охотиться в полях и лесах, а хотели только жрать, рвать и умирать. Потому что если птица может хотеть летать, а дерево — пасти деревья, то почему волк не хочет жрать и рвать кого скажут и заканчиваться по приказу, а хочет жить, вылизывать детёнышей и бежать вперёд, пока лапы не устанут.

Вот только что делать с этим пониманием, он пока не знал.

Зато знал другое.

— Можжевеловый, ты же мне друг, верно?

Если с кем-то говоришь, и он не раб, не дитя и не родитель — то это и есть друг, разве нет?