Собака на сене (гет)

Она восстанавливалась очень медленно. От яркого света все еще болели глаза, магия плохо поддавалась контролю — заклинания получались слишком мощными, а метода дозировать силу Гермиона пока не нашла. Ее пугали громкие звуки, она не могла долго читать. Последнее было самой неприятной из мелочей.

Малышка адаптировалась гораздо быстрее, будто не провела первые полтора месяца жизни в сырой землянке. Сложнее было с сыном — он побаивался внезапно вернувшуюся маму (Гермиона часто ловила на себе его удивленно-испуганный взгляд) и ревновал отца к ней и Эстер. Она деликатно не спрашивала, пытался ли Драко объяснить малышу ее долгое отсутствие. Эту тему они обходили стороной, он все еще не мог себе простить, что не искал, что сделал неверные выводы и позволил обиде взять верх.

Драко оставил пост главы аврората. Каким-то образом Министр уговорил вернуться давно ушедшего в отставку Робардса. Робардса, который был категоричен до крайности в своем желании не иметь ничего общего с Министерством и подчинением бывшему Упивающемуся, будь тот хоть четырежды героем войны. Гермиона не была уверена на сто процентов, но подозревала, что ультиматум Малфоя заставил Кингсли надавить на какие-то болевые точки экс-главного аврора. Политика и ее грязные методы...

Муж старался проводить с ней и детьми все свободное время, окружал их заботой и любовью, проявлял качества, о существовании которых никто, кроме семьи, даже не подозревал. Он постоянно стремился к физическому контакту, будто не мог до конца поверить, что она рядом: мимолетно ловил руку, клал ладонь на спину, усаживался так, чтобы касаться ее плеча и бедра, дотрагивался, прижимал к себе, и это было приятно, это заставляло ее сердце стучать быстрее. Что-то большое, теплое и трепетное росло в груди, когда она ловила на себе нежный взгляд пронзительных серых глаз, в животе начинали порхать пресловутые бабочки. Но вместе с тем Гермионе часто становилось некомфортно в обществе человека, которого она несомненно любила. Стоило Драко осознанно посмотреть на ее абсолютно седые волосы, как в его глазах вспыхивала вина, Гермиона казалась себе ее живым воплощением, и иногда из-за этого хотелось исчезнуть. Ни заверения, что он тут ни при чем, ни шутки, что она наконец выглядит органично в семье Малфой — никакие аргументы не действовали. Драко винил себя, ел поедом. Она пока не понимала, как преодолеть проблему.

И еще... супруг настолько трясся над ней, что она порой снова чувствовала себя пленницей. Выбраться из одного плена, чтоб угодить в другой, пусть и комфортный, не то, чего она хотела для себя. Гермионе было жизненно необходимо применять свои знания, делать что-то полезное для общества. Пока что Малфой допускал ее лишь до нескольких благотворительных проектов, которыми можно управлять из дома, и до визитов в больницу, где обновил защиту, так что неучтенный докси не пролетит. К тому же советовался по вопросам, связанным с работой отдела, — ее незасекреченной частью. Ограниченный доступ к информации обижал в Гермионе отличницу-хочу-все-знать, да и мало было всей этой нагрузки для деятельной натуры. Раздувать конфликт не хотелось — не сейчас, но положение ее не устраивало. Категорически! Сколько себя помнила, она всегда занимала себя по максимуму, а помнила Гермиона теперь всё.

Когда через трое суток после освобождения очнулась в Мунго, ранее пропавшие воспоминания были при ней. Колдомедики не брались утверждать, что стало причиной возврата памяти, но склонялись к фактору стресса — физического (когда она довела себя почти до полного истощения перемещением Гарри в атриум Министерства) и психического (когда стала свидетельницей того, о чем бы и хотела забыть, да не могла — уж кто-кто, а она, человек, дважды изучивший всю доступную литературу про чары памяти, знала, что удаление такого эмоционально насыщенного воспоминания чревато). Были неприятные мелочи, были требующие решения проблемы, но именно с этим она боялась не справиться. Всякий раз, зажмуриваясь, Гермиона видела искаженное мукой лицо Джинни Уизли в языках Адского пламени, видела, как в считанные секунды тело подруги чернеет и осыпается пеплом, и пока это происходит, в светло-карих глазах плещется боль, такая боль, какую ей, пережившей две войны, не приходилось видеть никогда ни у кого. Щит, блокирующий распространение темной магии, поставленный Кингсли над землянкой, которая стала общей могилой для Джинни Уизли, Ксенофилиуса Лавгуда, двух Даров смерти и души Волдеморта, среди прочего не давал распространяться и запаху горящей плоти, но фантомный заполнил ноздри. Гермиона понимала, что отключилась почти сразу, и все же ей казалось, что она часами наблюдала за агонией неунывающей бедовой Джиневры Уизли, девушки, с которой знакома полжизни.

Драко признался, что Джинни просила об этом, просила, потому что ненавидела сущность, живущую в ней. И Гермиона была благодарна Шеклболту за то, что он взял исполнение на себя, — она не смогла бы жить с человеком, убившим подругу. А Кингсли… Гермиона понимала его мотивы, понимала, что он спас жизнь ей, Эстер и Драко, понимала… но видеть не могла. Может, когда-нибудь потом ей удастся простить. Для начала нужно простить себя — не существовало ни единой рациональной причины для этого, но Гермиона чувствовала себя виноватой в одержимости и смерти Джинни, чувствовала себя виноватой перед семьей Уизли в том, что сама выжила. Она пыталась искупить вину, помогая Биллу восстановиться, но пока не преуспела.

Благодаря отслеживающим чарам Малфоя Билла обнаружили в тот же день, когда произошел инцидент, названный для истории Уилтширским. С тех пор он, беспамятный и дезориентированный из-за жесткой ментальной атаки, обитал в палате имени Януса Тики вместе с Лонгботтомами и Локхартом. Гермиона верила, что найдет способ помочь старшему из детей Уизли. Когда-нибудь найдет.

Таковы были ее дни, а ночью… ночью, когда она, вконец измученная видениями о смерти Джинни, засыпала в нежных объятиях мужа, приходили они. Гарри и Рон махали ей руками и что-то говорили. Гермиона не умела читать по губам. И была очень рада этому.