Ведьмины круги (джен)

— Окстись, Тома, разуй глаза спросонья. Это я, — непонимание на лице стоявшей за калиткой женщины вот-вот должно было смениться ужасом перед рвущимся пройти во двор незнакомцем, и Михалыч пошёл на попятный. — Ладно, успокойся, проснись. Тебе сейчас надо собраться, разбудить внуков и идти. Вы успеете к первой электричке. Я провожу.

Михалыч вложил в эти слова всё чувство, на которое был ещё способен, но добился от кутавшейся в шаль Томы только более пристального взгляда — она склонила голову на бок и пригорюнилась. Как же он любил в молодости, когда она так делала, — склоняла аккуратную головку со светлыми вьющимися волосами на бочок, поджимала пухлые щечки с милыми ямочками — сейчас такое положение головы её уродовало: подчеркивало второй подбородок и морщины.

— Алик? — в мутных глазах Томы промелькнуло узнавание.

— Ну! Узнала? Внуков собирай!

Михалыч попытался пройти во двор — он хотел более плотно руководить действиями растерянной женщины и не отказался бы от глотка воды, чая или даже чего-нибудь съестного, на что расщедрится хозяйка, но та преградила ему путь.

— Я не знала, что у Алика был сын, а вы больше похожи на внука.

— Окстись, женщина! — Михалыч почти силой проложил себе дорогу через калитку. Тома побежала за ним вслед, тяжело дыша и переваливаясь уточкой на толстых отечных ногах.

— Вы куда, молодой человек? Ваш дед живёт через два дома вверх по улице.

Михалыч прошел через двор, поднялся на крыльцо, снял обувь в тамбуре и замер в проходе — ему могло показаться или он и вправду видел краем глаза свое отражение в старом, покрытом пятнами зеркале. Видение насторожило Михалыча, и он поспешил вернуться, чтобы рассеять его. В зеркале перед ним стоял молодой парень, лет двадцати пяти, нескладный, коренастый, встрепанный, но всё же красивый своей молодостью и недавно набравшим мужскую силу телом — кому как не ссохшемуся старику было оценить это.

— Что вы позволяете себе, молодой человек!

Тома показалась в дверях, а Михалыч позабыл о голоде, жажде, усталости и обо всех своих обидах.

— Тома, ты видишь то же, что и я? — выдохнул он восхищённо.

— Да что вы творите?! Думаете, можно просто так вламываться в дом к одинокой старухе?!

— Тома! — Михалыч взял подругу за руки со всей нежностью, на какую был способен, — она вздрогнула в ответ и подчинилась. Он подвёл её к зеркалу и поставил рядом с собой. Зеркало отразило их: побитого и промокшего, встрепанного и всклокоченного парня и неприбранную, немолодую женщину.

— Это я, Тома, Алик... Альберт Михайлович Полозов, твой жених... Ты не узнаешь меня?

Нет, Тома не могла поверить глазам:

— Так вы с дедом решили разыграть меня?

Михалыч всё-таки добился того, что его усадили за стол и напоили чаем с вареньем и баранками. Ел он их, по привычке размачивая. Тома была слегка не в себе.

— Послушай, ты живёшь с человеком через два дома и не знаешь, есть у него семья или нет?! Я никогда не был женат, и детей у меня нет, а, следовательно, и внуков.

— Как это случилось? — Тома подняла голову с руки, которой подпирала щеку, и посмотрела на непрошенного гостя мутным взглядом.

— Ну, одна женщина, не будем показывать пальцем, обещалась ждать меня из армии — я вернулся, а она замужем и даже с пузом, — взгляд Томы заставил Михалыча прокашляться и пояснить. — Я попал в круг.

— Что за круг? — Тома, казалось, пыталась убедить себя в том, что не проснулась.

— Что за круг?! Да, ты права, надо придумать ему название. Ведьмин круг, вот! Ведьма в нём какая-то загадки загадывает. Неправильно ответишь — убьёт.

— Алик, почему ты так выглядишь?

— Ну так… я правильно ответил, — Михалыч внезапно для самого себя усмехнулся и почувствовал, как счастье распирает грудь. — Гляди, Тома, как я могу баранки теперь хрумкать! — Сколько лет он на расстоянии наблюдал за счастьем этой женщины, сколько лет они не разговаривали, сколько лет он ходил мимо, дулся, косил злым взглядом, а сейчас не чувствовал ни малейшей обиды — только удовольствие от совместной трапезы. — Значит так, Тома, — Михалыч щедро окунул баранку в варенье, закинул в рот, отряхнул руки, с шумом прихлебнул чай и внезапно посерьёзнел. — Не знаю, что за «ведьма» в лесу образовалась, но тебе больше напрямки до станции через лес ходить нельзя, а лучше — забирай внуков и езжай к дочери в город.

Тома явственно всхлипнула:

— Я не понимаю, что происходит. Я сплю? Мне всё это сниться?

— Только баранки с вареньем исчезают в действительности. Ты берегла их для внуков, а бывший жених приснился и всё съел. Тома, я абсолютно серьёзен, тебе грозит опасность, как и всем жителям деревни. Я не знаю, куда обращаться: может, МЧС вызвать, может, санэпидстанцию — но надо кого-то позвать, чтобы вытурили из леса эту заразу.

— Алик, что с тобой случилось?! — Тома задала этот вопрос сквозь стон.

— Отлично! Ты меня признала. Значит, ты осознаёшь, что перед тобой сидит Полозов Альберт Михайлович, семидесяти с лишком лет отроду, который в один день помолодел. Да, неприлично помолодел. — Михалыч посмотрел в растерянное лицо Томы и усмехнулся. — Так, кивни! — к его удовольствию она выполнила распоряжение. — Всё-таки до чего хороший у тебя характер: мирный, покладистый, — другая бы меня уже давно матюгами покрыла или лопатой огрела. У тебя же есть лопата, Тома? — не ожидая ответа на свой вопрос, Михалыч хлебнул чай и тяжело вздохнул. — Может быть, через эту покладистость мы с тобой в своё время и погорели.

— Объясни мне, что случилось, Алик…

— Яшку помнишь? — Михалыч не стал томить женщину с ответом. — Того, который коноплю в лесу на полянке растил. Вчера его тело нашли. Ну как тело… части тела. Ну за сплетнями ты следишь. Знать должна. Так, кивни! — Михалыч получал удовольствие от беседы. Тома кивнула. — Так вот, и я, и Яшка, и Черныш с Максом попали в один и тот же ведьмин круг. То есть круги разные, а ведьма — одна. Ну, ты поняла. — Михалыч придвинул к себе пиалу с вареньем, полез туда ложкой, черпанул и оглядел стол — съеденные баранки провалились в небытие, а он был зверски голоден. — Так Тома, собирайся! Я, когда был в круге, ведьме этой про тебя рассказал, и она грозилась тебя извести вместе со всей деревней. Вспомни Макса, Черныша и Яшку и поймёшь, что у неё всё получится. Собирайся, а я пойду народ поднимать.

— Алик, — голос Томы звучал тихо и тонко, — тебе никто не поверит.

— Тома! — Михалыч взял подругу за руки, посмотрел ей в лицо и улыбнулся. — Ты меня недооцениваешь!

— Алик… кроме меня, тебя никто не узнает. Я едва своим глазам верю, а они в лучшем случае милицию вызовут, а в худшем — дурку. Алик… у тебя хоть паспорт есть?

— Есть, конечно, — Михалыч нащупал заветный полиэтиленовый пакет с документами за пазухой, слова Томы медленно доходили до его сознания.

— Достань, посмотри на себя в зеркало, а потом на фотографию в паспорте.

— Тома! — Михалыч посмотрел на женщину с осуждением, но всё же выполнил то, о чем она попросила. В пакет попала вода, и документы в нём были влажными. — Ну, ничего страшного: повешу — просохнет, будет лучше новенького, — проговорил Михалыч, рассматривая паспорт.

— Ты на фотографию посмотрел?

— Я страницы разлеплять буду? А если порву? Подумай головой, женщина! — Михалыч зыкнул на Тому в притворной злобе и усмехнулся. — Не волнуйся за меня, я такой… почти идеальный — это ведьма про меня сказала. Так ты внуков буди и собирай, пока я людей подниму — всех предупредить надо и решить, что с ведьмой делать.

Михалыч прошёл обратно в тамбур, не удержался от того, чтобы взглянуть на себя в зеркало, утёр нос тыльной стороной ладони, усмехнулся и вышел на улицу.

— Эй, народ, выходи, горим! Горим, народ! — Михалыч бежал по улице и стучал в окна. — Выходи-выходи, народ! Пожар! Горим! Палыч, просыпайся! Пожар!

— Что за пожар? Где пожар? — селяне просыпались, накинув верхнюю одежду, выходили в предрассветные сумерки, собирались и переговаривались.

— Что за придурок народ баламутит?! — басил, оглядывая вздрагивающую на ветру жену, двухметровый верзила в вытянутых на коленях трениках.

— Эй, чего вы слушаете его? Гарью даже не пахнет, дыма нет. Что за придурок?! Какой пожар?! — низкорослый, шкодливый на вид, плешивый мужик громко голосил и почти подпрыгивал от возмущения.

— Эй, ты кто вообще такой? — на Михалыча, чуть задохнувшегося от быстрого бега и вспотевшего, рассержено смотрело четыре десятка глаз. Он смело встал перед толпой, набрал воздуха в грудь и выпрямился:

— Так, успокоились и слушаем меня! — сказанная громко и уверенно эта фраза лишь больше разозлила не выспавшихся людей:

— Да кто ты такой, придурок!

Михалыч был намерен игнорировать все оскорбительные выкрики:

— Все про Яшку, Черныша и Макса слыхали? — задал он наводящий вопрос.

— Чего слышали-то?

— Да, слыхали…

— Ну, пропали — погуляют и вернуться.

— Пропали, говорите? Мясо, раскиданное в березнике, не видали? Вот это мясо — Яшка, Макс, Черныш и есть! И вы следующими будете, если меня не послушаете!

Толпа вздрогнула, услышав угрозу в словах, но не поддалась убеждению.

— Послушай, парень, какого ты нас до рассвета поднял? — пробасил один из мужчин в толпе, прижимая к себе мёрзнущую жену.

— Эй, откуда ты про мясо знаешь? Я тебя прежде не видел? Эй, народ, может, маньяк и есть?

— Нет, Яшку звери загрызли…

— Что за звери так грызут?

— Что за мясо? — в вопросе женщины звучал неприкрытый ужас.

Михалыч подумал о том, как просто ему удалось запустить цепную реакцию в окончательно позабывшей о нём толпе — селяне обсуждали страшные находки и исчезновение трёх не самых незаметных жителей деревни.

— Макс умер? — прижимавшая маленькую девочку к груди женщина явственно всхлипнула.

— Ну его не скоро опознают, тело расчленено, а останки подгнили.

— Ты хочешь сказать… что они умерли? — улица огласилась женскими причитаниями.

Мужчина, спровоцировавший эти эмоции, теперь отчаянно пытался не замечать их, обратившись к Михалычу:

— Так говоришь, что знаешь, какой зверь Макса с Чернышом загрыз?

— Знаю! — Михалыч был доволен тем, как сложился этот обещавший быть таким сложным разговор. — Я всё знаю! Слушайте меня!

— Как ты можешь всё знать? Сам скотину выдрессировал, что ли? Человечье мясо есть? Напустил? А теперь бахвалиться собираешься? — Михалыч не любил Палыча — этого проныру — тощего, как скелетик, плешивого мужика с обвислыми ушами и вечно влажным, мясистым носом. В деревне к ним относились одинаково плохо, но между собой они были на ножах.

— Прекрати, Палыч, послушаем, что скажет.

— Говори, парень!

Деревенские сами же и заступились за Михалыча, и ободренный этими словами он продолжал:

— Все, кто погиб в лесу, попали в круг, — селяне в толпе удивлённо переглянулись, Палыч пожевал язык, причмокнул губами, и Михалыч поторопился со следующей фразой. — Что за круг, спросите?! Я отвечу! Деревья в нашем лесу сплошняком стоят, хороший у нас лес, а как заводится эта тварь, деревья там, где она живёт, стоять отказываются! Этого зверя, который в лесу убивает, даже деревья боятся! Только это не зверь.

— Да что за чушь ты городишь? — было успокоенная и внимавшая каждому слову толпа опять зашумела, и Михалычу пришлось прикрикнуть, чтобы успокоить народ:

— Дослушайте меня, потом судить будете!

— Так мы не судим ещё.

— Чудно ты баешь…

— Деревья живые, говоришь? Боятся и уходят? Да что вы слушаете этого придурка, люди! Псих! Больной! Вяжем его и — в психушку!

Михалыч подумал о том, что есть в жизни вещи, которые не меняются, и одна из них — обращение к нему Палыча. Вроде бы кому, как не им — двум старым бобылям, было держаться сообща, но Палыч за что-то взъелся и, кроме как психом, Михалыча не называл.

— Погоди-погоди, он путанно говорит, но правду, — тот самый верзила в вытянутых трениках, кто теперь уже обнимал жену, согревая своим телом, подал голос. — Все жертвы лежали на окруженных со всех сторон берёзами полянках.

— Части тела были метров на сто разбросаны, какие круги? Ну, была полянка, но части тела далеко от неё были…

— Тише-тише, — женщина, которую обнимал двухметровый верзила, всхлипнула и заныла.

— Неужели вы ничего не предпримете, женщины испуганы, дети плачут, — Михалыч в очередной раз воззвал к толпе. — Я знаю, что делать, будете слушать меня или…

— Ну говори, что, по-твоему, в тех кругах живёт…

Толпа в ожидании замерла, а Михалыч выдохнул:

— Ведьма! — толпа ответила на эти слова смехом. — Я бы назвал это существо машиной, но… — слова Михалыча потонули в хохоте, — это разумная машина, она чувствует, мыслит, меняет интонации… она… Впрочем, голос был мужским. Он спрашивал меня, он управлял землёй, водой, воздухом… может, наверное, управлять и животными, и людьми, кто знает… Ну, людьми, скорее всего, не может, хотя, если я так помолодел...

Михалыч стушевался, и его речь стала бессвязной, — на него смотрели десятки одинаково смеющихся глаз, одинаково раззявленных ртов:

— Ну я, по крайней мере, согрелся от смеха, — пробасил добродушный великан и повёл жену обратно к дому.

— Палыч, твой кадр…

— Ты кто такой?! Откуда сбежал?!

Михалыч пытался собраться с мыслями и выдвинуть очередной аргумент в свою пользу.

— Чего же не признали! — выкрикнул он, воспользовавшись минутной передышкой. — Михалыч я! Полозов Альберт!

Расходившаяся толпа при этих словах и вправду замерла, но донёсшийся от одной из калиток одышливый крик заставил людей посмотреть в противоположную от Михалыча сторону.

— Остановитесь, остановитесь! — Тома бежала к собравшимся на улице селянам, и Михалыч, поборов ступор, окликнул её.

— Эй, чего внуков не подняла? Жалеешь мальцов? Так нечего жалеть — в электричке выспятся.

— Это Михалыча внучек, — проговорила запыхавшаяся от быстрого бега Тома, приблизившись. — Он немного не в себе, вот, всех лесом и пугает.

— Да что ты говоришь, женщина?! — Михалыч был искренне возмущен, но толпа услышала слова Томы и мгновенно им поверила.

— Не в себе? Я же сразу сказал, что не в себе.

— Оно и видно.

Селяне расходились по домам досыпать, Михалыча добродушно похлопали по спине:

— Не волнуйся, парень, лечись. Не пойдем мы в ваш с дедом заветный лес.

— Что дед, что внук...

— Малый да старый...

— Видать, семейное… генетическое…

— Стойте! Да послушайте меня. Вы все в смертельной опасности! — Михалыч смотрел в глаза в очередной раз предавшей его женщины и чувствовал, как подбородок трясется, а на глаза наворачиваются слезы.