Ведьмины круги (джен)

Михалыч думал о том, что есть в этой жизни неизменные вещи, предназначенные судьбой от рождения, и эти пагубные мысли лежали на его сердце жабой. Да, ведьма — а теперь он называл то, что встретил в лесу, только так, а не иначе — дала ему второй шанс: возможность прожить жизнь заново, исправив ошибки. Только эта жизнь как стояла к Михалычу задом, так и не собиралась поворачиваться.

Нет, он не сдался, когда разошлась толпа. Как только схлынули обуревавшие его эмоции, Михалыч постучался в первый оказавшийся поблизости дом, и ему открыли — его усадили за стол, накормили и даже выслушали.

— Ты повеселил нас, парень! — проговорил пузатый хозяин, отсмеявшись, и утёр слёзы. — Надеюсь, ты больше не будешь приставать ко мне, дорогая, чтобы я настроил тот канал со всякими страшилками, — добавил он, обратившись к жене.

* * *

Михалыч обошёл всех в деревне — из следующего дома его выгнали взашей, пинком спустили с невысокого крыльца — не очень больно, но неприятно. Только и это было не самым страшным, что ему пришлось пережить. Палыч, старый враг, встретил его радушно, выслушал и предложил выпить, а после застолья Михалыч обнаружил себя в руках санитаров.

На этот раз Тома спасла его, кинувшись к машине, когда его уже уводили. Как ей удалось договориться с медиками, Михалыч не понял — он запомнил только ощущение полной безысходности.

Михалыч без дела слонялся по дому, зачем-то перебирал свои стариковские вещи, примерился к клюшке, переоделся в просторные штаны и телогрейку — нет, в душе он остался тем же стариком: одиноким, забитым, неприкаянным, никому не нужным. Нет, молодое тело только обременяло его: парню не прощалось то, что сходило с рук пожилому, а худшим в этой ситуации был мучивший его голод. Михалыч уже слазил в погреб и употребил с крепко-заваренным чаем обычную для него пищу: миску квашенной капусты и пару солёных огурцов с хлебом, — но организм требовал большего. Он мечтал о куске запеченного с чесноком мяса — жирного, сочного — хотел разбирать руками на волокна и смаковать; тарелку жареной картошки; борща; обсыпанных сахаром плюшек, мягких, нежных; молока из крынки, чтобы пить и пить…

Михалыч извёлся до того, что готов был взвыть, но стук в окно отвлёк его, уже задравшего голову к потолку. За окном стояла Тома:

— Алик, отопри.

Михалычу было нечего терять и отпер он бы сейчас любому, даже санитарам:

— Зачем пришла? — впрочем, на этом его гостеприимство заканчивалось, но гостья не ждала многого.

— Там журналюги приехали столичные, про покойничков спрашивают, деревенские наши заняты, вот я к тебе и прорвалась. Ты ж, небось, голодный.

Михалыч внимательнее оглядел Тому — заметил прижимаемую к тёплому боку женщины авоську и молча прошел в комнату. Он со смурным видом сидел за столом, пока Тома вытаскивала судки и, сопровождая каждое действие кудахтаньем, расставляла угощение:

— Ох, что творится, Алик, что делается, это же конец света, когда из самой Москвы к нам понаехали. Два мужика и девчонка такая, на шпильках, — сама идёт, а шпильки землю протыкают и проваливаются.

Михалыч не стал ждать, пока Тома справится с сервировкой, открыл ближайшую ёмкость и вонзил зубы в выуженную руками котлету.

— Боже, как ты оголодал! — Тома всплеснула руками, а Михалыч продолжил насыщаться.

— Считаешь, что неосмотрительно поступил, не проверив на наличие ядов и снотворного, — несмотря на голод, Михалыч не удержался от того, чтобы не съязвить.

Тома не поняла сарказм, удивлённо похлопала ресницами — старые милые привычки, оставшиеся у нее с юного возраста, не украшали старуху.

— Подогрею борщик, — проговорила она и направилась к плите.

— А мясо в том борще есть? — Михалыч заглотил котлету — тяжесть, возникшая в животе, была приятной, но мимолётной.

— Конечно, есть. Как полагается — на косточке.

Михалыч оглядел стол, немолодую женщину у плиты, кастрюлю, пляшущее под ней пламя:

— Ну, долго ещё?

— Погоди, ещё даже жир не растаял.

— Жир есть — это хорошо, — Михалыч тяжело вздохнул — ожидание ему, голодному, давалось тяжело.

— Где у тебя половник и тарелки?

— Дай сюда, я и из кастрюли похлебаю. Какая маленькая кастрюлька-то!

— Думаешь, я тебя просто так кормлю? — Михалыч не обратил внимание на вопрос, он был занят едой. — Стемнеет — переберёшься ко мне в дом. Муж мой умер, а ты теперь молодой, крепкий — в хозяйстве пригодишься, а мне и за внуками присмотреть надо.

Михалыч с удовольствием облизал ложку, сфокусировал взгляд на Томе и ухмыльнулся:

— Раба из меня решила сделать?

— А чего такого? Пал Палыч старик настырный, своего не упустит, если решил тебя извести. На улице показываться тебе не стоит, а есть что-то надо. Да и не думай в стариковском шмотье замаскироваться — не выйдет. Современная молодёжь носит джинсы в облипочку и разноцветные маечки.

— Ладно, — насытившись, Михалыч потерял способность к сопротивлению. — Рассказывай, что в мире делается. Что за журналюги?

— Обычные. Всё выведывают и выспрашивают — то же, что и следователи заезжие, только им рассказывать уже не хочется, а хочется посмеяться над придурками.

— Посмеяться говоришь хочется.

С этими словами Михалыч, зачем-то опираясь на клюшку, поднялся и поспешил к дверям — растерянный крик Томы нёсся за ним вслед.

* * *

Селяне, как и в ночь спровоцированного им собрания, высыпали на улицу, столпились возле ворот старого знакомца Михалыча и на него самого не обращали никакого внимания. Михалыч разглядел огромный черный ящик неправильной формы на плече одного из мужчин — видеокамеру, перед которой обезьянничали его односельчане. Михалыч почувствовал, что взопрел в телогрейке, снял верхнюю одежду, оставшись в просторной рубахе, и продолжил разглядывать толпу — к забору прижималась, опираясь руками на верхушки досок, совсем не деревенская по виду девчонка: огромные тонкие шпильки провались в землю и, по-видимому, не позволяли ей стоять на ногах твёрдо, а вся одежда — слишком броская и кричащая — дико выглядела на фоне детского, не накрашенного, слегка наивного лица. Михалыч беззастенчиво воззрился на выпирающие из рваных джинсов круглые коленки, ощупал взглядом выглядывающий из-под короткой майки с целующимися животик, стройную шейку, которая так и просилась в руку, оценил лежащие завитками на плечах рыжие волосы и остановился на зелёных миндалевидных глазах. Девушка ответила на его взгляд и отделилась от забора:

— Послушайте, вы же местный? — голос оказался неожиданно приятным, Михалыч кивнул и инстинктивно предложил покачивавшейся на каблуках девушке руку — та со всей силы вцепилась в предплечье. — Что вы можете сказать об исчезновении ваших односельчан?

— Что я могу сказать? — то ли съеденное лишило Михалыча страха, то ли вид этой цепляющейся за руку девчушки вдохновил, но он внезапно почувствовал, как стал выше ростом. — Я могу сказать… Я такое могу сказать! — грудная клетка Михалыча как будто стала шире от вошедшего в неё воздуха. — Эй, журналюги, — выдохнул он басом, — чего вы слушаете этих — они не знают ничего, только издеваются — а я всё знаю! И всё расскажу!

На него оглянулись, посмеивающаяся в ладошку толпа замерла, а оператор наставил на Михалыча выпуклый тёмный глазок видеокамеры.

— Это я его нашла! Я! — опиравшаяся на руку Михалыча девчонка встала ещё ближе и прижалась к плечу.

— Что вам известно? — второй из приезжих мужчин, цивильно одетый, приблизился к Михалычу и поднёс к его лицу толстую трубку с круглым навершием. Михалыч покашлял, а мужчина с микрофоном обратился к опиравшейся на руку Михалыча девушке. — Уйди, Тася, кадр не порть.

Михалычу не хотелось отпускать Тасю от себя, но он слегка смутился перед камерой, а девушка выскользнула из рук и вернулась к забору.

— Я... — голос Михалыча сорвался и дал петуха.

— Сперва представьтесь, — осадил его рвение журналист. — Фамилия, имя, отчество, возраст.

Михалыч точно также, как Тома недавно, похлопал ресницами и окончательно решился:

— Полозов Альберт Михайлович, семьдесят два года...

Толпа на заднем фоне зашевелилась и загомонила, но журналист призвал всех к порядку.

— Не надо так нервничать, — произнес он, в очередной раз обратившись к Михалычу. — Двадцать семь, вы хотели сказать. Я вас внимательно слушаю, не обращайте внимание на камеру и микрофон, говорите со мной.

— Два дня назад я обнаружил в лесу расчлененное тело. Третье за последний месяц.

— Вы хотите сказать, что нашли останки всех троих потерпевших? — на этот раз голос репортёра прозвучал тоньше обычного, выдав удивление.

— Да. Я люблю гулять по лесу, надолго ухожу из деревни, собираю грибы.

— Вы ходили по грибы?

— Галлюциногенные, — отдельные комментарии всё-таки прорывались сквозь напряжённое молчание собравшейся за спинами журналистов толпы.

— Нет, я гулял. Знаете, когда сидишь дома всё время, есть хочется, а так...

— Продолжайте...

— Я сообщил в милицию.

— Полицию вы хотите сказать?

— Так точно. Меня увезли на допрос.

— Так, — протекавший в деловой атмосфере разговор с Михалычем вполне устраивал журналиста.

— С допроса я возвращался в сумерках, пошел через лес и сошел с тропинки.

— Да что вы слушаете его? Он даже не местный, ерунду городит, — слегка подрастерявшая спесь толпа, наконец, пришла в себя и встряла в разговор. — Михалыч и вправду старик, а этого парня мы знать не знаем.

Михалыч сжал кулаки:

— Я помолодел! — перекричал он голоса толпы. — Я ответил на все вопросы ведьмы и помолодел за ночь!

Журналист убрал микрофон от лица Михалыча, потёр пальцами переносицу и проговорил:

— Послушайте, мы не с Рен-ТВ. Пусть вид нашего стажёра вас не обманывает. Вы тут рассказываете нам сказки и легенды, но нас интересуют официальные версии — следователи не дают комментариев по делу, а серийные убийства, если они имели место быть, — всегда жареные факты. Кроме того, здесь есть о чём предупредить граждан — в лесу завёлся зверь, который нападает на людей.

— Звери так не грызут! Яшка был утоплен, пролежал какое-то время в воде, потом его грызли, а то, что осталось, разметало вихрем с полянки, — Михалыч выдал эту фразу, понимая какое впечатление она произведёт на окружающих.

— Это вы сами придумали? — в тоне журналиста уже сквозило явное раздражение, но Михалыч не растерялся:

— Я слышал, что сказал патологоанатом.

— У вас тут аномальная зона? Бывают локальные вихри? Торнадо? — журналист отчаянно старался сохранить лицо и вернуть разговор в прежнее деловое русло, но выкрики из толпы мешали ему:

— Да нет у нас ничего, кроме психов, а психи есть везде!

— Напомни мне, Влад, чтобы я запросил метеорологические сводки за последний месяц. — проговорил журналист, обращаясь к оператору, и тут же вернулся к разговору с Михалычем. — Вы были свидетелем работы следователей? Можете припомнить, о чём они при вас говорили?

— Я являюсь одной из жертв того «зверя», о котором вы собираетесь предупредить народ… единственной выжившей жертвой! Я, Полозов Альберт Михайлович, одна тысяча девятьсот сорок восьмого года рождения сейчас выгляжу на двадцать пять.

Журналист замер на минуту, переваривая полученную информацию, тяжело вздохнул и выговорил с явным трудом:

— Хватит издеваться! Мы приехали снять нормальный сюжет для новостной программы. Я рад, что вам тут есть над чем посмеяться, но мы не собираемся связываться ни с одним каналам, которому можно было бы продать эту юморину с примесью мистики.

— Вы думаете, мне смешно?! — Михалыч потерял самообладание, перешёл на крик и вздрогнул, почувствовав прикосновение к локтю. Ему захотелось вырваться из неприятного захвата — руки, державшие его, казались холодными, влажными, точно жабьими, — но хватка оказалась неожиданно сильной.

— Не слушайте его, пожалуйста, не обращайте внимание. Это Альберта Михайловича внучек слегка не в себе, — Тома крепко держала Михалыча за локоть, а её слова, произнесённые с придыханием, елеем вливались в уши и отравляли само сознание.

— Ну почему?! Почему вы все здесь так легко верите в то, что у меня, то есть у моего мнимого деда, был внук, и не верите в мою нормальность?! — крик Михалыча заставил умолкнуть толпу, но не произвёл никакого впечатления на Тому:

— Пойдём, не надо так кричать, не надо расстраиваться. Я за ним пригляжу, не волнуйтесь, и буду благодарна, если вы никуда не сообщите.

Михалыч сперва попытался вырваться из лап Томы, но, оглядев толпу, сдался и пошёл туда, куда уводили.