Their triage (джен)

Если прекрасное солнечное утро кажется худшим днем в истории человечества, а бьющий в глаза свет — орудием изощренной пытки, то, скорее всего, накануне нашелся отличный повод напиться в хлам. Что-что, а находить поводы Перри Кокс умел профессионально. Надирайся он без всякой на то причины, это значило бы, что он — простой, можно даже сказать заурядный, алкоголик. А так… Так он оставался Перри Коксом, язвительным, саркастичным циником, его мужественное сердце было разбито на тысячи острых осколков, но об этом никто не знал, потому что Перри всегда пил в одиночестве, а на трезвую голову никого к себе не подпускал на расстояние вытянутой руки.

Да, вчера он безбожно надрался, и единственным его желанием было впасть в кому до тех пор, пока в голове не перестанет бухать гигантский колокол, а в желудке — отплясывать джигу нетрезвый лепрекон. Но мир был слишком жесток, чтобы просто раствориться, и Перри все же пришлось открыть глаза.

Он встал с дивана — до спальни вчера добраться не удалось, он забылся пьяным сном в гостиной, как был — в красном свитере с символикой любимой хоккейной команды Red Wings и пустым бокалом в руке. Пошатываясь, Перри направился к ванной, по пути наступил на пустую бутылку и чуть не упал, громко, с чувством выругавшись. В голове шумело — прошли те времена, когда он мог выхлебать две бутылки виски, а с утра спокойно идти на обход, ни тремором рук, ни чем другим не выдав того, как провел вечер. Все же правильно, что он не стал одним из этих мясников в зеленом — пришлось бы брать выходные, отговариваясь несуществующими болезнями. А врач общей практики Перри Кокс мог, держась чуть отстраненно, просто с возмущением заложить подрагивающие руки за голову и выдать что-нибудь саркастичное. Эта его манера всегда бесила Джордан. Она начинала шипеть, как рассерженная кошка, когда ему удавалось сделать вид, что ее колкости и гадости не задевают его. Как кошка…

Он оперся о раковину, уставился в зеркало и скривился. Перри выглядел сущей нежитью: бледная кожа, мутные глаза с полопавшимися сосудами, опухшие веки. В таком виде в клинике показываться не стоило. Черт с ними, с интернами — такого доктора Кокса они бы боялись даже больше, чем обычно, — в пекло Келсо, но там могла быть Джордан, а показывать ей, как ему дерьмово, Перри не желал. Он похлопал себя по щекам, плеснул в лицо водой, но отражение меняться не хотело: в зеркале снова отразился не протрезвевший до конца мужик, надиравшийся всю ночь напролет из-за того, что случайно столкнулся со своим бывшим другом и своей бывшей женой. «Помнишь Питера, Перри?» Еще бы он не помнил! Джордан не смогла доконать его обычными методами (иногда Перри казалось, что весь их брак был для нее челленджем по сведению его с ума) и прибегла к тяжелой артиллерии: к члену его друга и протеже. Если бы не Джордан, глядевшая так цепко и улыбавшаяся так сладко, Перри обязательно зарядил бы Питеру в глаз и еще добавил ногой по ребрам. Пит, похоже, почувствовал это, потому что кивнул торопливо и поспешил пройти мимо, а Джордан еще постояла, поцокала языком, потрепала Перри по плечу. Это прикосновение жгло до самого вечера, и ни стакан, ни бутылка виски не смогли его смыть. Даже утром, на фоне бухающего в голове колокола, ощущение ее руки на плече не поблекло.

Перри зарычал и впечатал в зеркало кулак. Осколки посыпались в раковину, кровь оросила белый фаянс.

— Твою мать, сука, сука!

Перри схватил чистое белое полотенце, прижал к руке — ткань тут же напиталась красным.

— Какая же ты сука, Джордан.

Он сполз по стене на пол, закрыл глаза и глубоко вдохнул, пытаясь утихомирить накатившую тошноту. И не думать о белой обезьяне с ехидным лицом его бывшей жены.

В комнате, где-то среди вещей, брошенных вчера в угол, завибрировал пейджер — Перри уже опаздывал на работу, а пациенты не были виноваты ни в его неудачном браке, ни в том, что не смог вовремя остановиться, заливая гнев. Он осторожно убрал полотенце и осмотрел рану — ничего серьезного, только обработать и постараться больше не бить зеркала до тех пор, пока не заживет. Как бы ни хотелось.

Забавно, но примерно с такой раны и начался его путь во врачи. Сколько Перри ни говорил, что пошел в медицинский ради денег и девок, в глубине души он знал, что лечить — его призвание. Пейдж было около пяти, когда она запнулась о ковер и полетела прямо в стеклянную дверь, ведущую на задний двор. Стекло выдержало, а Пейдж только в кровь рассадила костяшки и разревелась от испуга. Начиналась суббота, на шум вышел отец — уже пьяный или все еще, с ним никогда невозможно было знать наверняка, — оглядел плачущую дочь, застывшего рядом Перри, медленно подошел к нему, наклонился и схватил за грудки.

— Что ты тут развел, недоумок? У тебя что, мозгов не хватает даже на то, чтобы помочь сестре? — рычал он, встряхивая Перри так, что его ноги отрывались от пола. — Недоделок, сученыш! Вон отсюда! Оба!

Он оттолкнул сына, и тот влетел спиной в край обеденного стола, Пейдж тихонько глотала слезы, баюкая разбитую руку, — она прекрасно знала, что отцу лучше не показываться на глаза. А если не вышло, нужно молчать, не поднимая взгляд, как делает мама, — тогда, возможно, он ограничится бранью и не станет раздавать пинки и кидать бутылки. Перри, морщась от боли в спине, увел Пейдж наверх, оставив отца греметь кастрюлями, попутно раздавая указания, на кухне. Они заперлись в ванной, и, промывая под струей воды рану снова разревевшейся сестры, Перри мечтал, что однажды вырастет, уйдет из дома, станет врачом и будет бороться с болью — хотя бы физической. Как врачевать больную душу, он не знал ни в детстве, ни в зрелости.

Снова настойчиво завибрировал пейджер. Наверняка кто-то из этих беспомощных щенков-интернов в очередной раз облажался. Перри оскалился — он как раз был в подходящем настроении, чтобы уничтожить чью-нибудь самооценку, втоптать в грязь уверенность в себе и запугать беднягу до чертиков. Он встал, потянулся к шкафчику за бинтом. В остатках разбитого зеркала отразилась перекошенная опухшая рожа, заросшая щетиной. Когда-то Перри клялся, что никогда не станет таким, как отец. Но папочкина наука, видимо, крепко въелась в нутро: он уже не только выглядел как мистер Кокс, но и вел себя так же. Теперь страх был его оружием, а бутылка все чаще становилась лекарством.

От похмелья еще немного кружилась голова и воспоминания сливались с реальностью. Ему показалось, что он не один, будто напротив, отделенная от него только сеткой трещин в зеркале, стояла худенькая блондинка из новеньких интернов, смотрела с ужасом, а он орал на нее, не умеющую поставить катетер, брызгал слюной и, казалось, рос с каждым словом. А вот другая блондинка, забившись в угол, с точно таким же ужасом смотрела на отца, который замахивался на нее за то, что… уже и не вспомнить, за что. Да отцу и не нужен был повод.

— Все бессмысленно, Перри, — он криво ухмыльнулся, — тебе не выбраться. Думал, станешь человеком, вылезешь из болота? А вот и хрен в глотку, сынок. У тебя внутри такое же чудовище. И все бегут от тебя, потому что ты и сам — чудовище. И Джордан, конечно, та еще тварь, но ушла правильно — ты бы однажды не сдержался.

Он зажмурился и попробовал представить, как стоит в дверях, не давая Джордан пройти, как трясет ее за плечи — голова жены безвольно мотается, волосы облепляют лицо, глаза испуганно расширяются, все ехидные фразочки застревают в горле. Такое обращение прекрасно работало с его матерью, она и слова отцу сказать не смела: ни когда он возвращался домой, под завязку залитый джином, ни когда учил сына уму-разуму — как умел, как считал правильным. Перри с силой сжал голову. Возможно, то, что сделала с ним Джордан, случилось к лучшему — не дай бог, у них появились бы дети.

Он выскочил из ванной, подхватил никак не желавший успокоиться пейджер и ключи от машины и, как был — в джоггерах и красном свитере, с кровоточащей рукой, бросился прочь из квартиры, оставляя за собой на полу цепочку красных капель.