Крыса (джен)

Его боялись.

Он чувствовал этот страх, видел его в глазах, в жестах, в том, как они все каменели в его присутствии, и как ломался при его появлении разговор. Его это смешило — совсем немного, но ведь это было и вправду забавно. У них не было к тому ни одной причины: за всё это время он не сделал любому из них ничего дурного, ни разу не говорил резкостей, даже голос не повышал — не мог. Возможно, это сделал за него Тёмный Лорд — Ойген не знал. Но его вполне устраивало подобное положение дел: по крайней мере, никто из них не лез к нему в душу. С ним вообще старались не заговаривать лишний раз, а ему самому не хотелось говорить с ними. За тринадцать лет в Азкабане он отвык говорить с людьми, научившись и привыкнув к безмолвным разговорам с дементорами, и поначалу возвращаться к словам ему было мучительно тяжело.

Тем более, что это произошло так невозможно странно.

Он помнил, как однажды заволновались дементоры — воздух стал холодней, их касания хаотичней; помнил и как задрожали стены, помнил как по ним зазмеились трещины и как они рухнули в бесновавшиеся морские волны. Он помнил, как щурился от невозможно яркого света, как дементоры, будто он был бестелесен, подхватили его и вынося его через разлом, и как они летели над морем…

Впервые после стольких лет заточения в сыром каменном мешке оказавшись на свету, под небом, он увидел стоящего на крыше Азкабана Тёмного Лорда, так непохожего на самого себя… и тот обнял его, словно сына — и стал первым наделённым сознанием существом, к которому Ойген прикоснулся после дементоров. Бледная кожа их Повелителя была прохладной и немного неровной… шершаво-чешуйчатой, понял Ойген позднее, но тогда он мог только осознавать, что её ощущение ему, пожалуй, приятно. Но он был так слаб и болен тогда, что не поручился бы, что ему всё это не приснилось.

Из Азкабана Ойген попал на войну, и он даже толком не успел осознать, что происходит, как они уже победили, и победа их была настолько сюрреалистична, что он далеко не сразу поверил в то, что всё это — реальность. Это — а не грёзы, порожденные сырыми скользкими стенами тюрьмы, о которые билось холодное море.

Свобода. Его свобода вдруг тоже стала реальностью, пусть даже у него и не было сил ей воспользоваться. Позже, осознавая случившееся, он думал о том, что, если бы Лорд решил подождать до осени, беглецов было на одного меньше, но ему, Ойгену Мальсиберу, повезло. Лорд успел.

Первые дни своей свободы он почти не запомнил — лишь кровать с чистыми белыми простынями, всегда свежими и восхитительно пахнущими чем-то нежным, да огонь в камине. И тепло вокруг, в котором он всё равно никак не мог до конца согреться.

А ещё тишину, о которой он так мечтал, и от которой у него теперь звенело в ушах, когда он не задыхался от кашля — тогда в голове звенело уже от него.

Но он сам заставил встать себя на ноги, просто не обращая внимания на свои слабость и постоянные тяжесть и боль в груди — его мало интересовало, что чувствует его тело. Ойгену хотелось выйти наружу и почувствовать под ногами что-то кроме тюремного пола — и он вышел.

Ощущения захлёстывали его и откатывали, словно прилив, обнажая его, как берег.

Огонь… Огонь в камине манил его, словно бабочку, и теперь он понимал мотыльков, готовых сгореть в его языках, но коснуться живого пламени, и порою ловил себя на таком же желании. Войти в него… и согреться.

Но это было ему недоступно — и он просто сидел прямо перед камином часами, до тех пор, покуда его заледеневшие руки не начинали, наконец, ощущать тепло. Ойген не сразу научился держать их достаточно далеко, чтобы не залечивать после ожоги. Но что они значили? Ничего. Он их почти и не чувствовал…