Четыре медовые ночи (джен)

Король был недоволен.

До него стали доходить известия о нападениях урук-хай на отдаленные деревни, и поскольку Эомер и его люди все еще пребывали в изгнании, город был плохо защищен. Эовин видела, как эти заботы тяготили ее дядю. Он чувствовал огромную вину от того, как легко поддался магии Сарумана. Терпения его не хватало ни на ее попытки, ни на предателя змея, который своим молчанием, казалось, все больше настраивал против себя.

В ту ночь он хотел казнить Гриму, но она умоляла его немного повременить. В конце концов король сдался. Не стесняясь в выражениях, он рявкнул на стражей, чтобы убедиться, что заключённый заговорит. Те устало согласились: даже им, похоже, не нравилось три дня кряду заниматься избиением.

Эовин поспешила в склеп еще до заката. Сегодня Грима должен заговорить, ей нельзя было терять ни минуты. Она хотела доказать королю, что может приносить пользу, это был ее шанс показать ему, что она не просто обуза, которую необходимо защищать. Она тоже может быть воином.

Торопливо идя по промозглому проходу, покачивая фонарём в руке, Эовин услышала крики в глубине коридора. Окутанная тьмой, она остановилась и прислушалась. Очевидно, она пришла раньше, чем ожидалось, и стражи еще не окончили свои ежедневные обязанности. Крики Гримы затопили темноту своей красочной мукой. Никогда прежде она не слышала, чтобы мужчина кричал от боли, и это потрясло ее, напугало до глубины души. Спасаясь от столь жутких звуков, она закрыла глаза, но отгородиться так и не смогла. К собственному удивлению, она начала плакать. Крики, которые он издавал, казались неестественными. Ни одно существо не заслуживало подобных страданий, даже такой змей, как Гнилоуст.

После особенно безобразного треска раздался жуткий вой Гримы, и Эовин протиснулась в дверь, крича стражам, чтобы они остановились. Удивленные, они оглянулись.

Комната была освещена несколькими фонарями, расставленными по камере, и Эовин могла видеть сцену достаточно ясно. Один мужчина (тот, что обычно охранял дверь) стоял позади Гримы, держа его на ногах, а двое других с окровавленными костяшками, задыхаясь, стояли перед ним. Связанные руки не давали Гриме защититься от ударов. Лицо его было обезображено. Сколько же ему пришлось пережить, чтобы так выглядеть? Его бледная плоть, ставшая сине-чёрной, выглядела почти неузнаваемой. Оба его глаза заплыли, и она сомневалась, видит ли он вообще. Нос был сплющен с одной стороны, щеки и подбородок были испачканы кровью, но больше всего волновала его челюсть. Она висела, вялая и неподвижная, будто бы вывихнутая из черепа. Грима не мог не только говорить, но и стоять на ногах. Как бы неприятно ей ни было смотреть на него, она осознала, что не в силах отвести взгляд. Как она могла допустить, чтобы это произошло? Одинокая слеза скатилась по щеке.

— Опустите его, — приказала она голосом, не выдававшим никаких эмоций. Стражники беспрекословно выполнили ее просьбу.

Она подошла к Гриме. Нежно прикоснувшись к его голове, она попыталась сделать так, чтобы он увидел её.

— Это я, я здесь, — мягко произнесла Эовин. В ответ он застонал.

Она обнаружила, что голос ее от переживаний стал глуше.

— Его челюсть, вы можете ее вправить?

Один из стражников кивнул и шагнул вперед. Грима отшатнулся, пытаясь прижаться к стене, но она сказала ему, чтобы он не боялся, что никто не причинит ему вреда, пока она рядом. Руками она обхватила его, чтобы он не шевелился. Стражник просунул окровавленные пальцы в раскрытый рот Гримы и надавил на нижние зубы. Затем он обхватил подбородок пальцами другой руки и рывком потянул наверх. С тошнотворным хрустом челюсть встала на место. Стражник вытер пальцы о тунику и отошел.

— Развяжите ему руки, оставьте фонари и уходите, — прошептала она, и трое мужчин, склонив головы, исполнили приказ.

Хоть руки Гримы и были свободны, он не потянулся к ней. Веревки перерезали ему запястья, кончики пальцев посинели. Он сидел, не двигаясь, прислонённый к стене камеры, как тряпичная кукла. Как какая-то сломанная окровавленная вещь, а вовсе не человек.

Смочив тряпку, она села рядом с ним. Грима, приложив усилие, повернул голову в ее сторону и попытался заговорить. Она прервала его шиканьем.

Прижав прохладную влажную тряпку к его челюсти, Эовин потянула его на себя так, чтобы голова его легла на ее грудь, и она смогла бы держать холодный компресс на его разбитом лице.

Теперь, когда они были одни, слезы потекли сильнее, легче, чем раньше, отчаяннее, чем раньше. Это были слезы стыда и вины, полные ужаса и отвращения, которые она испытывала от собственной причастности к его мучениям. Слезы эти были и для него тоже, слезы сочувствия и жалости.

Она обняла его так крепко, как только могла, чтобы не причинить лишней боли.

— Ох, пожалуйста, не говори, Грима, — умоляла она, — не говори, не говори.

Вполголоса она повторяла эти слова снова и снова в течение нескольких часов, пока сидела и держала его. И она плакала за них обоих.