Тени над Лувром (гет)

Осознание настигает его внезапно, посреди серой дождливой ночи. Вся отвратительность и жалость их положения, их существование в сердце разврата, их собственный разврат, наконец.

Теодор выбирается из постели, как из змеиной норы, и находит на столике портсигар. Кэтрин не нравится, когда он курит в спальне, но сейчас ему важнее вдохнуть терпкость дыма, чтобы успокоиться.

Что привлекло его в Кэтрин? Ее ореол загадочности, нераскрытой тайны увлек его, обещая любовь, которой никогда не будет у других. Ее ум — скорее, остроумие, — начитанность, опытность, ее "настоящесть", умение дышать полной грудью и попирать замшелые традиции своим сапожком. Кэтрин не умела притворяться и не желала этого делать, где бы ни оказывалась. Она была в разы смелее многих мужчин и не стыдилась своей смелости. Теодор и сам чувствовал, что едва дотягивается до нее, и, разумеется, никогда бы не опустился до пошлой интрижки с хорошенькой дурочкой. Он знал, почему готов был рискнуть: Кэтрин когда-то давно звали Еленой, и за нее бились у стен Трои. В Ребекке же, как и в сотне других подобных Ребекк, не было ничего такого, о чем бы он не знал, энциклопедия под названием "жена нью-йоркского джентльмена" была вызубрена ей наизусть и не предполагала отклонений от текста. Теодор наперед знал, когда она улыбнется, а когда останется бесстрастной, когда засмеется и сдержится, о чем она думает в эту или другую секунду. Ребекка олицетворяла предсказуемость, рутинность, незыблемость — словом, все то, от чего человек подсознательно пытается сбежать, но в конце концов осознает, что оно неизбежно и правильно. Именно поэтому матушка и сделала все возможное, чтобы свадьба состоялась. Объединение двух респектабельных нью-йоркских семей — что может быть идеальнее?

В Кэтрин же он больше всего ценил невозможность их любви. Долгие месяцы тайных ухаживаний и невинных встреч за спиной Ребекки превратили грех в искупление в его глазах. Кэтрин тогда была жутко разбита после неудавшегося развода, но яростно скрывала свое несчастье, как мотылек, летела на свет жизни, чтобы остаться в ее вихре и не сдаваться. И это тоже покорило его. Ребекка никогда не смогла бы справиться с тем потоком горя, которое вынесла Кэтрин. Ее муж... Нет! Он даже не может об этом вспоминать!..

Измены никогда не входили в его планы до встречи с Кэтрин, он попросту не видел себя человеком, способным на измены, и все-таки он — здесь, в крошечной квартирке на мансарде в десятках миль от своего респектабельного дома. Когда Кэтрин страстным голосом предложила уехать, в одну минуту, почти без вещей, он взглянул в ее зовущие сверкающие серо-зеленые глаза и не смог отказаться. Она вела его за собой, держа факел Прометея, потому что она одна действительно могла возвыситься над теми, кого Теодор подсознательно боялся.

Но слова, небрежно брошенные вчера на очередном вечере у Дорсетов о том, что в Париже зарегистрированы более сорока тысяч девиц легкого поведения, смутили его сознание. И почему, он никак не мог понять, только смутно догадывался.

— Что случилось? — Кэтрин приподнимается на постели, небрежно взбивает каштановые кудри пальцами. — Почему ты куришь посреди ночи?

— Я думаю, нам стоит срочно обратиться к Симонсу.

Кэтрин неожиданно воспринимает его слова серьезно.

— Я боялась этого, — произносит она честно, вставая с кровати и запахивая пеньюар. Но сквозь тонкую ткань Теодор все равно различает темные пики сосков на ее груди. Его божество. — Ты решил, что мы делаем что-то нечистое, Тео?

— Омерзительно нечистое.

Кэтрин подходит ближе и ласково отнимает у него сигару.

— Я тоже так думала однажды.

— Теперь привыкла?

— Нет. — Она берет его лицо в ладони и легонечко сжимает. — Послушай, Тео, я уверена теперь, когда украла тебя, что нет ничего важнее личного счастья. Нас постоянно учат, что начни вести неправедную жизнь — сгоришь в адском огне. Но кто из них видел этот огонь? Кто из них имеет право судить? Ты, я, тысячи других — мы жертвы социальной машины, ломающей хребет поколению за поколением своими ядовитыми жвалами. Мне сказали выйти за Джонатана, тебе — жениться на Ребекке, и мы попробовали покориться. Верно? Мы попробовали. Но в отличие от тех, кто готов терпеть несчастье всю свою жизнь, мы с тобой нашли в себе храбрость быть счастливыми. Мы отвергли долг и выбрали любовь. Разве не в этом главная суть человеческого бытия?

Теодор вырывается из ее объятий.

— Ты сирена, Кэти, вот ты кто.

— Мы никого не убили, — упрямо шепчет она, надвигаясь на него. — Мы никому не причинили зла. Напротив, мы освободили их и дали право устраивать свою жизнь, как им вздумается, а мы устроим свою. Чего же ты боишься, Тео?

— Что мы придумали нашу исключительность, Кэти. Мы возомнили, что наша история — это что-то вроде Тристана и Изольды, а все остальное — нелепое подражание. Что, если все как раз-таки наоборот?

Кэтрин с отчаянием качает головой.

— Париж ужасен, здесь всюду разврат, но пойми, не в разврате, не в пошлости дело, и потом — даже самая опытная проститутка бывает чище священника. Мы уедем! Далеко, к лазурному морю, и будем снова счастливы. Мы принадлежим друг другу, Тео, потому что мы понимаем, что жить во лжи невозможно. Ты не выносишь Ребекку, я искренне ненавижу Джонатана. Я рада, что ты вспомнил о Симонсе, но знаешь, я думала — много думала — и решила, что нам некуда торопиться. Мы муж и жена друг другу потому, что мы такие перед богом, а не перед людьми. Понимаешь? Я люблю тебя душой, и я люблю твою душу, а не титул, внешность или прочие преходящие вещи. Когда ты отказался давать ход делу у Симонса, я на мгновение усомнилась в тебе и в себе, я захотела не просто украсть тебя, но узаконить свое воровство, чтобы никто не смог заставить тебя вернуться. Но все это неважно, неважно.

И Теодор соглашается, поддается ее порыву. Это другие, новые законы любви, существование которых невозможно в Нью-Йорке. Но оно возможно в других, высших материях. Генрих Восьмой сверг власть Папы, потому что полюбил. И весь тот вековой и незыблемый институт церкви, страшный и мощный, оказался бессилен перед любовью короля. И то, что было незыблемым, вдруг стало прошлым.

Конечно, они уедут — на юг, к пальмам и теплому прикосновению солнца.

— Я все еще пытаюсь оглядываться назад, Кэти, я, наверное, трус, — жарко шепчет Теодор, и губы Кэтрин снова оказываются в дюйме от его собственных. — Ты не позволяй мне этого, не позволяй...

Их близость, впервые случившаяся на корабле под шелест воды, все еще не пресыщает его. Когда уже кажется, что он изучил каждый изгиб, ложбинку, родинку, открывается что-то неизведанное и прекрасное. Кэтрин не просто лежит, готовясь принять его, как лежала Ребекка, она вся трепещет в его руках, под его пальцами, она стонет в его раскрытые губы, жадно целует их и шепчет бессвязные слова любви.

— Нам ведь хорошо... Хорошо? — Кэтрин с надеждой заглядывает ему в глаза, и Теодор в ответ целует ее влажный лоб, погружаясь в блаженный сон.

Удивительнее всего то, думает он в это ускользающее мгновение, что его чувство к ней не состоит лишь только из страсти и не утоляется исключительно ею. Наверное, охвативший его страх был сомнением, что стоит только плоти устать от плоти, и вся привязанность исчезнет. Но в их тайные встречи они говорили сердцами, а не телами, и лишь дважды коснулись друг друга, одновременно задрожав.

И успокоенный этой мыслью, убежденный силой слов Кэтрин, Теодор засыпает, наконец примирившись со своей совестью. И комната на мансарде не выглядит дешево, но изысканно, и привкус омерзительности превращается в любовный нектар.