Лисье чадо (джен)

— Простите, что я смотрел ваш сон, я случайно.

— Погодите, а что я тогда с вами сделал, ну, ночью?.. А? Бродяга?..

* * *

Всё элементарно — пить, есть, двигаться, не намокать под дождём и не мёрзнуть. Элементарно, Бродяга, так какого хрена опять под грудиной жжет, какого хрена долбится изнутри что-то. Не кашлянуть, не продышаться. Какого хрена ты пролежал, как кретин, всю ночь в отсыревшей прошлогодней листве, в незнамо каком овражке, что, звёздами любовался?..

Ублюдок.

Сириус сидит, прислонившись спиной к старому сочному клёну, и жует опостылевшие уже травинки. Но сегодня у него есть мясо.

А ведь некрасиво было убивать ту лису — это, может, знамение было, добрый знак, а добрым знакам не сворачивают шею.

Добрые знаки и не вгрызаются в руки, по-хорошему, да и с каких пор ты веришь в эту бурду.

Ты лежал в овраге, подыхал — лисичка сочла тебя уже трупом и не побоялась махнуть тебе по лицу ржавым хвостом. Ты и схватил её за хвост, и она прокусила тебе предплечье, и вы катались по земле аж минуту, пока позвонки не хрустнули под рыжей шкуркой.

Лис, кажется, можно есть?

— Эванс, ты ела лис? — запрокинув башку, орет Сириус в раскидистую крону и хохочет.

Ты рехнулся, Бродяга, ты рехнулся.

Шкура у лисы холодная и жесткая, и непонятно, как содрать с неё мясо.

Мясо приходится сгрызать с кожи, как апельсиновую мякоть с цедры.

— Бродяга?

А, пробился-таки.

— Чего тебе?

Лень приглядываться, что там у мальчишки. Сириус смотрит мельком, жалкие полсекунды — ну, улица, и всё.

— Вам лучше?

— Плясать могу.

— Если не лучше, я не буду с вами разговаривать.

Чего это?..

— Я помню, вы говорили, что вам… тяжело поддерживать связь.

— Есть такое дело.

Некоторое время слышно только дыхание. Сириус мерно бьётся затылком о ствол — раз-два-а-три-и, раз-два-а-три, — и не пускает в сознание всё то, что там у пацана вокруг, пока тот не начинает громко объяснять сморщенной старушенции, как дойти до автобусной остановки, вызывается дотащить древний плешивый саквояж, но карга вцепляется в ручки намертво и, лопоча «спасибо-спасибо», припускает вниз по улице.

— Моя мамаша в старости, не иначе. Хотя она, вообще, всегда с причудами была.

— Вы же из семьи волшебников?

— Я же. — От смеха першит в горле. — Ещё как. Наша, понимаешь ли, семейка была в своё время чем-то вроде элиты.

А теперь ты жрешь лисиц и дрыхнешь в канаве.

— Слизеринцы все почти… элита.

— Брехня.

— Нет, они правда…

— Я тебе говорю: брехня.

* * *

Бродяга объясняет про расслоение британского магического общества, рвано и увлеченно, так, что не слушать невозможно, — и тогда появляются собаки. Не стая, какие-то ошмётки — еле лапы волочат.

Гарри застывает. Заросшая травой детская площадка, пустырь — здесь чуть больше недели назад и отлавливали стаю.

Гарри смотрит в глаза рослому тощему псу — пегая морда, а на подбородке — проседь, и шрам на верхней, неровно сросшейся губе. Седой приседает на задние лапы; свалявшаяся шерсть свисает с боков, на ляжке выдран клок.

Гарри медленно отступает; в ушах стоит гул.

Пёс издаёт непонятный звук, то ли чих, то ли рявк

— Тихо, я ничего тебе не сделаю… Я ухожу.

Рука подрагивает — он и не помнит, как достал палочку. Гарри медленно пятится, горячо обещая себе провести оставшуюся жизнь в хогвартской библиотеке — в голове один экспеллиармус, словно вовсе нет других заклятий.

— …поставь щит, блядь!..

Гарри чуть не подскакивает от неожиданности — гул становится тише, рокот нецензурщины — громче. Тут же начинает кружиться голова, как если с кровати встать слишком резко, и перед глазами плывёт. Седой подбирается ближе?.. Или кажется?

— …мать твою, Протего выстави, живей!

Бродяга в бешенстве. Гарри не до конца понимает, от чего его начинает трясти — от своего страха или от чужой ярости. Чувств становится вдвое больше, чувства сплетаются в клубок где-то в животе, свои с не своими. Гарри даже дышит за двоих — и поднявшейся здесь пылью, и сопревшей после дождя травой где-то ещё.

Ничего лучше не может быть — не задохнуться бы только.

Палочка смотрит вниз — желтыми крошечными огоньками, если бы они не таяли сразу же, усыпало бы всю землю.

— Взмах по кругу! — рявкает Бродяга. — Язык, что ли, отнялся?!

— Нам один раз его показывали! Я не помню, как надо, только слова!..

— Я тебе только что сказал, что делать!

— Легко, думаете?!

Земля чуть не уходит из-под ног. Гарри шатается, как пьяный, наугад описывает палочкой круг и что есть сил вопит заклинание.

Пёс яростно щёлкает пастью и кидается вперёд, а за ним — остальные.

* * *

Гарри протирает полотенцем запотевшее зеркало, хмуро разглядывает собственное лицо — несколько ссадин, только и всего, и локоть разбит. По сравнению с тем, что могло быть, — сущие пустяки.

А вот кому досталось, так это ванне — с себя-то он грязь смыл, а она теперь в серых полосах. Отмывать придется едкой дрянью, которой по субботам весь дом воняет, — вода не справится.

По двери барабанят кулаками.

— Я хочу сюда, проваливай!

— Прости, я уже разделся, — с удовольствием кричит в ответ Гарри, — и уже включаю воду.

— Ты уже час там сидишь, хватит, я маме скажу!..

— Ничего не слышу!

Душ ударяет струями по тигровой эмали, и голос кузена тонет в шуме воды. Гарри не перестаёт улыбаться, пока отвинчивает крышку и щедро льёт мутно-голубоватую вязкую жидкость в ванну.

— …хорош повод для радости, а?

Чёрт.

Гарри замирает, а потом принимается с остервенением тереть темные полосы.

— Какой ты нахрен волшебник, если с шавкой справиться мозгов не хватает…

Бродяга зря старается — не получит ответа.

— …на него летит громадная псина — а он ушами хлопает, как будто так и надо! Как чёртов сквиб! Как первый раз вообще суку щенную увидел, а живешь с магглами!..

— Там не было щенков! — взрывается Гарри. — Там были старые собаки!

- Заткнись и мозгами пораскинь! Брюхо её видел, нет?

— Видел, там…

— «Там»! Что, думаешь, если морда поседела уже, так сука щениться не может? Да у неё под брюхом висело — в восемь ртов сосут, прячет на свалке какой-нибудь, а к этим — лишайным — прибилась от голода.

Из душа вдруг хлещет кипяток; щётка падает на дно ванной.

Гарри кутает ладонь в полотенце, но болеть не перестаёт.

Зеркало над раковиной запотело и покрывается капельками, когда из крана толстой струёй ударяет ледяная вода. Шумит душ, шумит кран — в голове ничего не слышно. Бродяга нарочно умолк — ждёт.

Гарри сердито протирает зеркало полотенцем, хмурится своему отражению.

- Твою ж…

Снова, как недавно на пустыре, становится тяжело и до эйфории приятно дышать. Гарри снова чувствует за двоих, но на этот раз со стороны приходит не ярость, быстрая и сочная, а тоска вперемешку с чем-то ещё, упоительным, таким, что ещё глоток-другой — и точно сойдёшь с ума.

— Ты… ты… — прерывистый шёпот Бродяги перекрывает шум воды, словно он наклонился к самому уху. - Как тебя зовут?

— Я же говорил.

Гарри передёргивает плечами.

«Я твоими глазами вижу». Накрывает желанием отвести взгляд — сейчас же, и зажмуриться, и…

— Ну? Как имя твоё, полностью, Мерлин тебя подери?!

Гарри выдыхает.

— Гарри Поттер.

И слышит, как «на том конце» пронзительно, так, что прошибает холодом, смеётся Бродяга.

* * *

Пацан ничего не успевает спросить — и хочет, может, но связь подыхает раньше, не остаётся ни картинки, ни звуков. Так даже лучше — силы все утекли, непонятно, как теперь ставить новые щиты, когда эти прохудятся.

Лес прочёсывают только так, а магии не хватает.

Сириус не шевелится. Сидит, вытянув ноги, сложив руки на животе, тупо смотрит перед собой. Мимо плетётся большой, неповоротливый ёж — или брюхатая ежиха, мать твою, да что за психизм, то шавка с щенками, то эта… Еле-еле шаркает, сопит.

Сириус думает пнуть его ногой, но двигаться лень.

Гарри Поттер, значит.

Сириус давится смешком.

Гарри Поттер, одна штука, вылитый Джеймс, не умеет ни щит сотворить, ни голову свою поберечь, и глазищи-то у него круглые, зелёные, чтоб его.

Как в воду глядел — лисье чадо.

А ведь ты Поттера последний раз тринадцать лет назад видел, Бродяга. Кошмары не в счёт, и глюки разные не в счёт, ты живого Поттера как узрел тогда, так и всё.

Поттер вообще остался один, единственный, ценный экземпляр, как нюхлер галапагосский.

А фифа та кто — мать приёмная?.. Поглядеть бы ещё раз. И на мальчишку — поглядеть бы ещё раз, ещё и ещё, и…

Сириуса трясёт так, что самого себя руками обхватить получается не с первого раза. Всё вокруг ходит ходуном, внутри — холод, будто день напролёт душу высасывали по кусочку, пока не осталось самое вкусное, на донышке — но до дна они не сосут, никогда не сосут до дна.

Сириус валится набок, подтягивает к груди колени; росистая трава щекочет ухо, во рту — горькая слюна, свалявшаяся в склизкие комки, уже и блевать от неё не охота, с утра до ночи траву жрёшь. Чтоб хоть какой вкус был. Глаза жжёт — хочется выцарапать, жжёт, жжёт, жжёт, пока не стекает ко рту солёная капля.

Ёж моргает; вялые чёрные глазёнки равнодушно смотрят куда-то мимо.