Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа (гет)

Впереди у нас оставалась только частенько ничего для турнира не значащая, но такая интересная Аделаида.

Как я уже упоминал, все титулы были разыграны задолго до последнего Гран-При, и даже вице-чемпионству Чемберса ничто уже не угрожало, так что он, подхватив желудочный грипп и никем в Макларен не замененный, ровным счетом ничего не потерял, даже не выйдя на австралийскую квалификацию.

Не в пример с Сузукой, хорошо уже знакомый с трассой в Аделаиде, Эдди без проблем занял поул, за ним, с приличным отставанием, в таблицу попали Кай и я. Настоящая идиллия ранжира Кубка конструкторов.

Шестнадцатая гонка за год, конец ноября — конечно, мы все устали, но больше всех устала наша техника. Опережу саму гонку и сразу напишу, что до финиша добралось всего шесть машин — ровно столько, сколько награждается очками, да и последняя, шестая машина, доехала, уже издыхая и отставая на три круга, и это была «Альфа» Кая. Кругов за пятнадцать до финиша стали перегреваться тормоза, и ему пришлось лишний раз заехать в боксы. Так он открыл мне дорогу ко второму месту, хотя, если быть честными, ни сход, ни даже победа ничего бы не сделали с моим местом в таблице, и бороться с ним я уж точно не собирался.

Так что я просто шел в темпе его уже заболевшей машины, удовлетворенный простым знанием, что мог быть гораздо быстрее. Но когда Кай вынужденно освободил мне пространство, моя «Альфа» начала отыгрывать у лидера-Кросса чуть не по секунде с круга, и на семьдесят девятом я почти уперся в зад его «Макларена». Было, конечно, очевидно, что это не я так лихо понесся вперед, а машина Эда стала испытывать те же сложности, что и большинство пелетона, так что после полутора кругов постоянных атак я все же смог его опередить, и ответить мне за оставшиеся километры он не смог. Мы так и доехали до черты гуськом — машину Эд все же сохранил.

Ничто не могло расстроить Эдди больше, чем чистый обгон на трассе от такого как я, человека, которого он почитал за ничтожество в своем персональном ранжире пилотов. Второе место вслед за мной его не просто не радовало — Эда Кросса оно оскорбляло, и на подиуме он не только не пожал мне руки, но даже ни разу не взглянул, не стал делать совместное фото и почти моментально ушел, едва отыграли гимны.

Примечательно, что через месяц в январском выпуске Autocar вышла громоздкая статья, посвященная Эду, его последним успехам и его карьере в целом, и значительное место там было отведено мне, как чуть ли не главному антагонисту Чемпиона и его «сопернику с детства». Полагаю, британское издание не очень-то хотело описывать небританских гонщиков, над которыми, к тому же, витало нечто неафишируемое, так что они слепили обобщенный образ, назвав его моим именем, хотя со мной лично никто из журналистов Autocar не общался. Признаться, поначалу я испытал неприятные чувства, когда мне об этой статье рассказала Клэр, но позже, поговорив с другими людьми и пару раз прочитав напечатанное сам, я в очередной раз подумал, что звание соперника и даже антагониста в большей степени тешит мое эго, нежели унижает, а спустя еще какое-то время я увидел, что этот выпуск и вовсе сыграл на меня. Все-таки как спортсмен Эдди Кросс и вправду был достоин своих титулов, что бы я о нем ни думал как о личности, и в последней гонке именно я его опередил — прямо на трассе.

Последняя гонка.

Сезон был окончен, призы розданы, вечеринки отыграны. Мы попрощались с командой до январских тестов, а с Каем договорились, что он приедет после Рождественских праздников, перед Новым годом, отметит его вместе с нами и до тестов погоняет с Дэвидом по зимнему картодрому. Мальчишки, они оба, так горели этой идеей, что было не понятно, кто кого еще будет развлекать.

С Каем мы уже не поднимали вопрос исчезновения Фернандо, и я бросил попытки мучить телефон последнего, полагая, что они всерьез рассорились и до следующего года испанец будет обижен на нас обоих, решив, что я занял сторону Кая. Однако за несколько дней до Рождества Фернандо внезапно позвонил мне сам.

Он тоже ничего не спросил и не сказал о голландце, проигнорировал вопросы о своем исчезновении и про ложь о реабилитации, просто сообщил, что едет на плановое обследование в «Принцессу Грейс» и хочет заехать в гости. На что я его на голубом глазу призвал погостить у меня хотя бы до тестов и не летать на континент и обратно, пока он не проведет все необходимые восстановительные процедуры и Уилл официально не разрешит ему танцевать чечетку.

Через два дня я уже вез Фернандо из аэропорта в больницу, а затем и к себе в Роутон.

Я заподозрил неладное еще в аэропорту, но готов был списать свои подозрения на не известные мне сложности восстановления и общее угнетенное после увольнения и скандального разрыва состояние.

«Перелет, недосып, лекарства, не приставай к человеку,» — говорил я себе, то и дело поглядывая на пассажира в зеркало заднего вида, но, когда мы приехали и зашли в дом, по реакции жены я понял, что ни черта не ошибся. Фернандо выглядел так плохо, словно был давно и неизлечимо болен. За полтора месяца, что я его не видел, остриженные к Японии волосы его едва отросли и торчали непонятными клочьями, кожа на лице была какого-то серого цвета, а руки заметно тряслись, хотя что в машине, что в доме было тепло. Но как благовоспитанная английская семья, мы решили не наседать на гостя с вопросами о его внешнем виде. Захочет — сам расскажет.

Гипс на его ноге сменил сурового вида ортез, который, хоть и не был столь велик, однако все равно сильно ограничивал подвижность испанца, и даже чтобы сесть или встать с дивана и ничего не свернуть, ему сильно пригождалась чья-то помощь. Фернандо о ней не упоминал изначально, но я был рад, что смогу ему какое-то время помогать.

Разместился он сразу в гостиной, заявив, что диван там лучше всего, хотя все его вещи мы, разумеется, отнесли в гостевую по соседству. В гостиной же, для удобства нашего маломобильного гостя, пришлось изменить расстановку мебели, но поначалу я настолько был рад его хотя бы просто видеть, что не обращал внимания на то, что вся моя семья дружно бегает вокруг одного гостя-друга уже как-то чересчур много.

От приличного рождественского ужина испанец отказался, ограничившись лишь кофе и кусочком пудинга. Он сослался на принимаемые лекарства, прописанную диету и малую подвижность, дескать, особо и не требуется топливо. Что ж, было достаточно странно сидеть за праздничным столом с человеком, который ничего не ест, но мы снова благопристойно промолчали, даже Дэвид, чувствуя изменения в «дяде Фернандо», не обращался к нему со своими неиссякаемыми вопросами о спорте. Разумеется, сам я планировал серьезно поговорить с другом, но не при домашних.

Как бы то ни было, мой план пока шел успешно. Вечером после Рождества приезжал Кай, и я уже предвкушал, как же произойдет их встреча.

Из аэропорта мой напарник взял такси, великодушно позволив мне не покидать уютный дом и семью, так что я вышел встречать его только к воротам. Конечно, помимо стандартной спортивной сумки, с которыми мы все ездили по свету, у голландца был чемодан, громоздкий и неудобный, ведь он должен был провести у меня не меньше двух недель с выездами на тесты, а дату его отъезда домой мы вообще даже не обсуждали, и вот с этим добром он продирался по дорожке, заваленной свежим рождественским снегом, чертыхаясь попеременно то на голландском, то на итальянском и то и дело выдирая съезжающий на обочину чемодан, чьи маленькие колесики совершенно не были приспособлены для таких путешествий. Из-за постоянных скачков вокруг Фернандо я не успел толком расчистить даже маленькую тропинку.

Громыхая чемоданом и бурча под нос, Кай втащил свое добро на крыльцо, протиснулся в двери и «заехал» в гостиную. Ему хватило пяти секунд, чтобы постоять, глядя на такое же шокированное лицо Фернандо, глядящее на него с дивана, развернуться и прогромыхать обратно на крыльцо. Ко мне он обратился исключительно нецензурно.

«Ты подлый сын собаки, — какого черта — я уезжаю» — так это выглядело бы, если переводить на литературный.

Ну что ж, это я предвидел.

Такси уже уехало. Было темно, поздний вечер, в такое время на вызов к нам уже никто не приедет, а поймать пустой кэб в моей местности — совершеннейшая фантастика. Как я уже не раз упоминал, мое владение находится достаточно далеко от самого Роутона, и в восьмидесятых даже при уже действующем картодроме движения там не было никакого. Сам я предусмотрительно прилично накатил и на роль таксиста тоже не подходил.

Кай, выросший в большом доме с кучей прислуги, а после живший в центре большого города в частной квартире, даже не подумал о подобной ловушке, и тем не менее мы минут сорок просидели на крыльце — он дулся, а я, согреваемый выпитым и удовлетворением от удачного начала миссии, был готов провести так хоть всю ночь.

В конце концов замерзший голландец проскрипел свое «Ладно».

— Но вам придется поговорить, — заметил я, пропуская его в дом. Кай не ответил.

Фернандо тем временем наконец-то ретировался в выделенную ему комнату, и теперь диван в гостиной оккупировал двухметровый Кай. Рози собрала ему поздний ужин, и под еду, выпивку и отстраненные от личного вопросы Дэйви мой со всех сторон нордический напарник наконец-то оттаял и решил пока что остаться.

Следующее утро началось с позывных нашего инвалида. Сначала это было редкое «эй» — мы с Рози не отреагировали, и Дэвиду я еще накануне запретил заходить к испанцу, пока все не встанут. Впрочем, в его комнате, находившейся в другой стороне дома, Фернандо могло быть и не слышно. Наша же спальня располагалась аккурат над гостевой комнатой — и мы проснулись с первого же зова.

Разумеется, Фернандо не был настолько травмирован, чтобы быть совсем не в состоянии самостоятельно встать с постели и даже сходить в ванную, да, пришлось бы немного напрячься и метр-другой пропрыгать на одной ноге, но, черт возьми, он мог это сделать без какого-либо ущерба для себя, однако он продолжал звать.

Мой расчет был прост: ему на помощь обязательно должен был прийти Кай. Даже если не из каких-то чувств, то хотя бы чтоб прекратить крики, — и это было бы начало их взаимодействия. Да, я прекрасно видел то, на что жаловался Кай еще в Японии: Фернандо вел себя как избалованный ребенок, требующий няньку. Однако Каю выдержки было не занимать, и нам с Розой все же пришлось подниматься, будить Дэвида и спускаться на завтрак.

Испанец встретил нас, стоя в дверях гостевой, но не выходя в зал, ведь там теперь обитал Кай. Они взаимно избегали общения, даже не смотрели друг на друга, но стоило только Фернандо обратиться к нам с укором, дескать, «я звал, а никто не пришел», как Кай, балансировавший уже на грани терпения, буквально взорвался гневной речью в его адрес. Я не могу дословно привести его тираду, ведь она была адресована другому и наполнена личными откровениями (в какой-то момент даже пришлось закрыть Дэйви уши), но, думаю, вы уже сами понимаете, какого рода претензии там прозвучали.

Раньше я не раз слышал от Кая резкие фразы, обращенные ко мне или Фернандо, последний же всегда был достаточно мягок в обращении к нам, хотя и не стеснялся в выражениях с тем же Эдди, но то, как он ответил Каю, повергло в шок всех нас без исключения. Это была отвратительная и злая истерика взрослого человека, посреди которой Рози поспешно увела замершего Дэйви, потому что это было невыносимо слушать, но самым ужасным была не форма, не тон и даже не брошенные в Кая обвинения, а последняя фраза, после которой воцарилась звенящая тишина:

— Мне даже пришлось переехать к жене!

Такого поворота я никак не мог предвидеть, пришла пора оставить разговор этим двоим. Последнее, что я расслышал, уже поднимаясь по лестнице, это бесцветное «и дети есть?» от Кая — и уже не удививший ответ испанца «да».

Если даже я в тот момент хотел стукнуть Фернандо чем-нибудь потяжелее, и чтобы полежал молча подольше, то состояние Кая невозможно и вообразить. Двадцатилетний парень, который впервые в жизни влюбляется и вступает в отношения с человеком гораздо старше себя, в отношения, которые так сложны и даже опасны для жизни, и этот человек, оказывается, не просто несвободен, но и скрывал все это время свою полноценную обычную семью.

Я не слышал, о чем они говорили дальше, но пока что больше никто не кричал и не ругался. Я зашел к Дэвиду, и мы вдвоем с Розой объяснили ему этот скандал как можно его объяснить шестилетнему ребенку. Да, люди, бывает, ссорятся и не понимают друг друга, но всегда можно поговорить и попробовать наладить отношения, если человек тебе дорог.

Я изо всех сил надеялся, что не ошибся в их отношениях, что они их наладят, что Фернандо каким-то чудесным образом вернется в Формулу — и мы снова будем той дружной троицей, которая так раздражает Эдди Кросса. У меня было много различных чаяний относительно грядущего года, разговор с Юджи постоянно всплывал в памяти, и я планировал больше уделить внимания новой машине не только после тестов в оставшееся межсезонье, но и по ходу года, максимально подключить к этому Кая, а может, даже и Фернандо, если у него не окажется боевого места. Кажется, чем хуже шли дела в реальности, тем больше я фантазировал…

— Ребята? — в косяк аккуратно стучал Кай, — Может, все-таки позавтракаем?

Внизу было настолько тихо, а Кай — так спокоен, что на секунду даже промелькнула мысль, а не добил ли наш мальчик инвалида и не пора ли вызывать полицию, но нет, Фернандо оказался вполне себе жив. Он сидел на полюбившемся диване, глядя себе в колени, и на предложение завтрака только помотал головой.

У меня назревало с десяток животрепещущих вопросов, но мы завтракали молча, не считая будничного общения с ребенком, и я рассчитывал на допрос с пристрастием на троих, как только семья уйдет гулять в праздничный Роутон.

Что ж, мы поговорили: у Фернандо действительно были жена и ребенок, дочь на год постарше Дэвида. Вместе они никогда не жили, отцом он себя в должной мере не считал и с дочерью не общался. По словам Фернандо, их брак был заключен по обоюдному выгодному расчету, а ребенка у него выпросили супруга и ее девушка, они-то и воспитывали его дочь как настоящая семья.

Вот почему никто об этом не знал, вот почему в той истеричной фразе, после которой я ушел, прозвучало это слово — «даже». Семья у него была только на бумаге.

Я, наверное, мог бы возмутиться, почему он не рассказал об этом тогда, когда мы делились самым сокровенным, личным и семейным, но в тот момент я думал лишь о том, как же Кай справится с такими новостями.

Рассказывая о семье, испанец нервничал, хотя мы его ни в чем не обвиняли, он злился, перескакивал с эмоции на эмоцию, и периодически возникало ощущение, что он готов заплакать. Небывалое зрелище в разговоре с тридцатилетним мужиком, спортсменом и бывшим военным, пусть и высушенным до состояния черенка лопаты.

Сейчас вы читаете и, вероятно, догадываетесь, что приключилось с нашим товарищем. Даже если вы ошиблись в предположениях в нелегальную сторону, вы все равно быстро дошли бы до нужной версии, отсекая неправильные. Но мы тогда не сталкивались с подобными диагнозами и даже представить не могли, что это настоящая болезнь, которая должна лечиться в медучреждении целым штатом специалистов. Нам тогда казалось, что достаточно переубедить «пациента» и, возможно, слегка его заставить.

Но я забежал вперед. На тот момент мы лишь отметили, что у Фернандо выдался чрезвычайно сложный год и на почве нервов он перестал нормально питаться. Ни Кай, ни я больше не имели к нему вопросов о его капризах и истериках, установив для себя, что нашему другу действительно плохо, а мой напарник посчитал нужным отложить личные отношения до выздоровления испанца, и вел себя с ним исключительно по-дружески заботливо и по-взрослому мудро.

Мы решили, что он просто должен есть побольше, можете себе представить? Два здоровых лба наседают на изможденного и ослабевшего морально и физически человека, ешь, мол, дружочек, и все будет замечательно. Что стал делать нестабильный пациент в условиях подобного давления? Конечно же, брать что дают, а потом бегать в ванную комнату. Мы долго не понимали, что происходит прямо у нас под носом, отпраздновали Новый год и радовались, что Фернандо что-то действительно съел. Вот только лучше ему не становилось — все было с точностью до наоборот. Он уже настолько ослаб, что не мог самостоятельно сесть на диване, на котором окончательно прописался горизонталью. И только тогда мы наконец-то пригласили врача.

То, что я увидел, когда врач его раздевал и осматривал, я не встречал даже в самых натуралистичных документалках о войне и концлагерях. Это был живой человек и мой друг, лежавший в моей гостиной на моем диване. Это не сделал с ним кто-то другой, он довел себя самостоятельно, а мы наблюдали за этим тихим самоубийством почти неделю. Казалось, сама его душа должна была весить больше оставшейся плоти.

Под широким свитером действительно можно было не заметить, что и без того всегда тощий человек окончательно превратился в скелет, но, оглядываясь на это спустя годы, я думаю, даже тогда мы должны были смотреть на то, что не прикроешь одеждой, и не делать никаких скидок на непривычно бритую голову и «сложный год».

На предложении снова лечь в больницу испанец впал в такую истерику, что успокоила его только конская доза седативного, да и какое лечение тогда предлагали — в едва начавшемся восемьдесят восьмом? Они могли только так же пихать в него еду и лекарства насильно, посторонние люди, которым дела нет до его чувств, так что общим решением Фернандо остался у меня. Врач тоже не видел в насильной госпитализации при таком состоянии большой пользы, все, что он сказал нам на прощание, это «кормите и убеждайте, пациент должен захотеть есть». О том, что пациент в первую очередь должен хотеть поправиться, тогда не говорили.

Через неделю начинались зимние тесты, все планы Кая и Дэвида на развлечения мы отбросили, а самого Дэйви отослали с матерью в Ньюпорт, ни к чему ребенку было наблюдать за лечением. К началу тестов Рози бы вернулась, чтобы присматривать за болеющим, пока мы работаем на трассе, а про день Рождения Кая мы в тот год даже не вспомнили.

Доктор сказал, если за три недели у Фернандо не будет явного прогресса в наборе веса — уже ничто не поможет, настолько он замучил себя. Но на тот момент никто из нас не воспринял эту угрозу серьезно: вот мы, вот наш Фернандо, вот еда — какие проблемы? Сейчас все поправим.

Фернандо старался, действительно, но день прогресса сменялся днем отката, когда балансировавший на грани истерии испанец заворачивался в одеяло и двадцать четыре часа подряд показывал нам свою спину с дивана, отказываясь от любой еды. В такие дни вечерами мы с Каем обсуждали насильственное питание, ненавидя себя все больше, но на следующий день Фернандо превращался в себя прежнего, глотал овсянку и просил кофе — и мы отступали. С возвращением Рози дурные дни уменьшились с каждого второго до каждого третьего, возможно, отворачиваться и игнорировать ее испанцу было сложнее, чем нас, но все равно прогресс был слишком медленным и нестабильным, в три недели верилось все труднее...

Первый день тестов был хорошим днем Фернандо, и мы с Каем уехали на трассу хоть и с волнением, но все же благодаря судьбу. Дома осталась Роза, Фернандо позавтракал без приключений, а первый день всегда бывал в основном днем разговоров, теорий и планов. Мы смотрели тестовую телеметрию, обсуждали стратегию на сезон, новости и слухи, знакомились с новичками команды и делились новостной семейной ерундой со старыми знакомцами (ни словом не обмолвившись о Фернандо, разумеется).

Еще до Рождества, до приезда Кая и Фернандо, Бо известил меня, что покидает команду и вообще Формулу — он хотел больше времени проводить ближе к дому, на американском континенте, и устроился в CART. После этого, из- за всего произошедшего у меня дома, я ни разу с ним не разговаривал и теперь по-детски надеялся, что мне все приснилось, или что он передумал и вот тут я его увижу — снова с кипой бумаг, расчирканных вручную, но, увы, мне представили нового инженера. Я был так расстроен, что даже не запомнил его имя.

Кай беспрестанно ворчал про изменившийся регламент ширины бортов кокпита — он и так с трудом втискивал свои плечи в предыдущую версию.

Впрочем, стоило только выехать в сторону дома, как все, о чем мы могли думать, это наш на глазах исчезающий друг, и не зря: следующий день был плохим днем Фернандо.

Утром он не отвернулся молча от нас троих (да, даже от Рози), а конкретно обматерил — со всем своим испанским пылом и внезапным глубоким знанием нецензурного английского. Теперь выходило так, что три заботливые няньки, которых он так жаждал в декабре, ему осточертели, и он поедет домой, вот только немного отдохнет. Что ж, никто из нас не удивился, это был очередной плохой день.

По пути на трассу мы с Каем снова подняли тему кормления, было противно и страшно, время уходило, и мой напарник почти произнес это: возможно, мы уже опоздали, возможно, надо было начать раньше. Знаю, потому что думал о том же самом. Вторую половину дороги мы молчали и по прибытии разошлись по командам: надо было работать.

Машина никогда не сходит с конвейера идеальной, даже если вы сто раз прогнали ее в трубе или на симуляторах, которых тогда еще толком и не использовали, и настройки с прошлых лет тоже совсем не панацея. После пары притирочных кругов я уже примерно подозревал проблему новой машины и почти собрался обсудить догадки с Бо, как вспомнил, что голоса Паркера больше нет в моих ушах, а имя новичка я не помню, а даже если бы и помнил — совершенно не представляю, как с ним работать и что он готов слышать от своего гонщика.

Так что прежде чем начать что-то говорить, я должен был сам испробовать пределы допустимого, добавить их в телеметрию, которую новый инженер сможет рассмотреть своими глазами, и исключить личные ошибки после нервного и насыщенного негативом зимнего простоя и конкретно уже этого невеселого дня.

Вот почему я просто молча поехал на новый круг.

Меня швыряло по трассе и отрывало от земли, пока я не вернулся в боксы и не выехал вновь с полными баками — так болид хоть немного прибило к асфальту, и обнаружилось сцепление. Эта машина Ньютона знала исключительно земное притяжение и полностью теряла его на скорости. Все, что я успел посоветовать Каю в перерыве между кручениями на трассе, это не худеть к сезону.

Ну, а меньше чем через час все это стало неважно.