Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа (гет)

Сначала это было развлечение субботнего дня, не больше.

Мы — родители, мой брат Деррен и я — просто занимались тем, чем благопристойная английская семья может заниматься в выходной день, — проводили время вместе.

Я был слишком мал, чтобы это помнить, но изначально мы приезжали в Роутон-парк, чтобы просто посидеть на пледе на газоне, как десятки таких семей (или пока еще парочек) вокруг. Чем этот досуг отличался от точно такой же возможности расположиться на лужайке возле собственного дома? Пожалуй, особенно ничем. Но считалось, что семья, которая совсем не выезжает в город, — слегка странноватая, а мой отец никогда в жизни не позволил бы кому-то так подумать о себе. Так что выбираться таким образом в город родители начали еще задолго до моего появления на свет.

Если я и спрашивал отца об этом раньше, то теперь уже совсем не вспомню, в какой момент и почему вообще его заинтересовало развлечение, которому тогда массово поддавалась молодежь и люди чуть постарше, — гонки на четырехколесных «газонокосилках», — но это занятие ему действительно понравилось, хотя на момент моего рождения отцу уже было за сорок. Так что вслед за отцом мы с братом совершенно органично влились в тот мир, где подобное развлечение считалось частью отдыха, и нет ничего удивительного в том, что я, например, только и ждал, когда же мне будет позволено самому сесть в это подобие машины и рулить, потому что в свои пять-шесть я отчаянно завидовал Деррену, которому это уже было можно.

Отец дал свое добро, когда я пошел в школу, и мы с Дерреном, соревнуясь уже друг с другом, открыли для себя новую грань в этих покатушках: гоняться с кем-то опытным, с кем ты уже встречался на дорожке (и назначать какие-то элементарные правила этим гонкам), оказалось в разы интереснее, чем с разношерстной толпой неуправляемых незнакомцев, возможно, впервые коснувшихся руля. Постепенно наши родители начали договариваться с постоянными любителями погонять на встречи в конкретное время — так жители города впервые собрали свой маленький чемпионат имени Роутон-парка. Отец к тому времени уже больше предпочитал смотреть, как гоняются другие, нежели втискиваться в «газонокосилку» сам, к тому же все чаще по мере моего взросления вместо общих суббот он уезжал по рабочим делам.

У моего деда с тридцатых годов было свое небольшое дело — автомобильный салон. Сейчас это звучит достаточно солидно, но в пятидесятых это словосочетание означало скорее, что у тебя в сарае стоит несколько свободных машин и на руках еще с полдюжины заказов на ту или иную марку: от мистера Джонсона, мистера Смита и члена городской администрации мистера Ричмонда, и ты должен сделать что угодно, чтобы достать им нужные автомобили до конца недели. Особенно, конечно же, какой-нибудь «Астон» для мистера Ричмонда. Вот чем занимался тогда мой отец, несмотря на то, что главой компании все еще был дед, — он носился по Англии в поисках этих особенных машин.

В моих первых воспоминаниях дед был уже в весьма почтенном возрасте, поэтому неудивительно, что с каждым годом он все больше отходил от дел, а отец все больше становился занят. Деда я видел крайне редко — он не приветствовал появление детей у себя дома чаще, чем того требовали священные для англичанина праздники, но и тогда, приезжая в его дом в Шерингеме, мы могли до самого ужина ни разу его не увидеть. Там же и столь же редко мы видели младшего брата отца — он вообще жил во Франции, был тогда женат на какой-то актрисе и мало вникал в дела остальных членов семьи, всем своим видом показывая, что отбывает в Шерингеме очередную повинность, — и каких-то еще членов семьи, лиц и связей с которыми я уже не помню. Тем не менее, если бы не эти обязательные собрания, я бы и вовсе не знал про половину имеющихся родственников.

При том, что мой отец много лет был связан с автомобилями, он не особенно разбирался в механике, и первый свой карт он выкупил у какого-то безымянного умельца прямо в Роутон-парке, так что отцу сильно повезло, что тот не сломался с первого же старта.

Тогда во всей этой системе царил форменный хаос: люди повально строили нечто четырехколесное у себя на заднем дворе, а потом выводили это нечто на дорожку. Сам построил — сам и поехал, в крайнем случае можно было перекупить «тележку» у соседа или даже незнакомца, как это сделал мой отец, но никаких других способов заполучить машину не было, так что мечтать о настоящих соревнованиях пятилеток, как это происходит сейчас, детям не доводилось. Но постепенно самопальные конструкции стали вытесняться заводскими — более мощными, более удобными, — и к тому времени, когда мы с братом вовсю гоняли в Роутон-парке, почти у всех ребят уже были одинаковые модели, собранные на заводе. Отец купил нам с Дерреном такие, и я очень хорошо помню, как красил белым раму своего карта в гараже, чтобы отличаться от брата и от остальных юных гонщиков, которых, к слову, стало уже так много, что даже осчастливленный долгожданным «Астоном» сэр Ричмонд не смог отстоять наш негласный чемпионат — гонять в парке власти города через некоторое время запретили.

Мне повезло уже по факту рождения: я оказался ровесником британских соревнований и рос вместе с ними, поэтому к моим семи-восьми годам даже в соседнем маленьком Кромере уже действовала целая школа картинга, где могли заниматься мои сверстники, и мать стала возить нас с Дерреном туда каждые выходные уже вместо Роутон-парка. Так окончательно развалился наш семейный отдых, потому что отец никогда не приезжал на тренировки и даже соревнования.

Когда в 1964 в Риме состоялся первый Чемпионат мира по картингу, эта новость целиком захватила наши с братом юные головы, и внезапно мы поняли, что хотим и можем больше, нежели наши учебные катания по субботам. Конечно, к тому времени в Великобритании уже проходили свои локальные соревнования, но о них не писали в газетах и к ним не применяли словосочетание «Чемпионат мира» — а это было то, к чему звало нас честолюбие юности.

К концу шестидесятых, когда тренеры уже смело допускали меня к железу и чему-то хоть отдаленно напоминающему двигательную установку, неизбежный прогресс и востребованность «тележек» привели к тому, что они значительно усложнились и подорожали, и тогда в нашем спорте остались только энтузиасты и те, кто мог себе позволить покупать машины, и — тут снова повезло — мои родители как раз имели финансовую возможность поощрять подобные увлечения сыновей, а уж энтузиазма у нас точно было с избытком.

Забегая вперед, все же отмечу, что максимум, которого я достиг в картинге, — это мелкие локальные победы; я не мог сравниться с братом, ставшим двукратным чемпионом Великобритании в «юниорах», или Эдом Кроссом, который выигрывал на континенте, появляясь дома едва ли на двух из пяти гонок, но тренер все же что-то во мне видел. Я был упорным пацаном, мог педантично прокатывать каждую новую мелочь, каждую идею, но, боюсь, его больше подкупали мои технарские склонности, нежели скорость реакции или некий природный дар вождения, которых у меня не наблюдалось. Обладая изначально одинаковыми машинами, мы могли по-разному их настраивать — вот что я довольно быстро понял, когда впервые смог опередить брата. Конечно, он тут же просек это дело — и с того момента мы вдвоем уже начали интересоваться не только скоростями и обгонами, но и тем, что на них влияет.

Это были лучшие годы моего детства: погружение в новый, стремительно развивающийся мир, общие с братом взгляды, занятия и цели. Вечерами после школы, если от нас не требовалась помощь по дому, мы с Дерреном могли засесть в гараже и до самой темноты вместе разбирать настоящую газонокосилку. А однажды даже залезли под капот стоявшего там же отцовского «Ягуара», правда, отцу это совсем не понравилось, и мы тогда месяц просидели под домашним арестом.

Деррен был старше на полтора года — конечно, он опережал меня во всем, как и должно быть у старших братьев, и какое-то время это задавало отличный тон тому, что я стремился делать, догоняя его. Он был прирожденным гонщиком и несомненно обладал всеми возможными талантами к этому делу, и то, что его интересовала и техническая часть работы, только помогало его успехам на трассе. А поскольку в соревнованиях выше уровня нашей школы мы участвовали в разных возрастных группах, очень часто я исполнял роль его механика, а он — моего тестера для собственных заездов.

Вообще же после каждой своей гонки и без каких-либо объяснений и подталкиваний со стороны тренера я сам стремился по винтикам разобрать свой карт — чтобы понять, что и почему сработало так, а не иначе. Если б мне разрешали, я бы разбирал и карт Эда, и Джима, и всех тех, кто обошел меня, — лишь бы увидеть, что в их машинах было сделано иначе и почему они оказались впереди. Надо сказать, что технический регламент тех лет был настолько свободен, насколько это вообще можно представить, и каждая машина на старте уже была уникальной, так что мои изыскания имели вполне конкретный смысл.

Тренеры поддерживали мои стремления, и я думаю, они видели наши с Дерреном пути в гонках совсем разными, поэтому никто и никогда не выгонял меня из мастерской, когда я там задерживался, на трассу, хотя прочие мальчишки (вместе с моим братом) уже могли не первый час наворачивать круги в общей тренировке.

Что ж, мне было десять, и я честно верил в то, что смогу все то же, что и другие мальчишки, стоит только еще чуть лучше разобраться.

В шестьдесят девятом в Великобритании состоялся первый юношеский чемпионат по картингу, и Деррен его выиграл, в один момент став звездой нашего графства. На следующий год он защитил титул, став чемпионом во второй раз, и после этого о нем стала говорить уже вся Англия. Не могу сказать, что статус звездного мальчика испортил моего брата как таковой, — это было бы несправедливо, потому что Деррен никогда не кичился достижениями, пусть и обладал каким-то врожденным осознанием собственной исключительности, и мне трудно представить, каким его видели соперники, потому что все свое детство я восхищался им и тянулся вслед, а не пытался противостоять по-настоящему, но что-то с ним стало тогда происходить иное, и посреди своего второго победного сезона Деррен решил, что одного его таланта гонщика вполне достаточно для успешных выступлений. В итоге в мастерской я остался в одиночестве, а он — все равно выиграл.

Тогда я впервые серьезно задумался о той разнице в способностях, что была между нами. Я по-прежнему не показывал заметных результатов в своей группе, а брат продолжал побеждать, хотя мы все меньше теперь общались, даже находясь на одной трассе. Дома тоже нарастало напряжение, потому что отец не радовался известности Деррена, считая, что развлечение должно оставаться развлечением, а слава — это и вовсе глупости для бездельников. Конечно, толпы фанатов не осаждали наш дом и не обрывали телефон, как это можно было бы представить сейчас, но по работе отец общался со многими людьми, и когда в деловом разговоре вдруг всплывала тема популярности его сына, он очень раздражался, считая, что эти пустые разговоры отнимают его время.

Неудивительно, что в дальнейшем брат стал все больше и больше отдаляться от семьи и от меня в том числе, и я, например, мог не видеть его по нескольку дней подряд, потому что нормальным для Деррена стало задержаться у друзей на ночь или просидеть выходные в своей комнате. Для меня же в гонках именно тогда наступили сложности, связанные с физиологией, — природа брала свое, и я стал стремительно расти, догоняя высокого отца, в то время как Деррен сложением вышел в мать, что несомненно больше подходило для маленьких картов. Мне приходилось еще больше времени проводить в боксах, менять настройки и искать новый баланс с учетом постоянно меняющихся собственных параметров, и результаты вообще упали.

В начале семьдесят первого, когда Деррен должен был уже перейти во взрослые соревнования, брат внезапно бросил спорт и переехал жить к родственникам в Ньюпорт.

Помню, как в тот день, в воскресенье, приехал из Кромера уже поздно вечером и застал брата на крыльце с вещами. Он даже толком ничего мне не объяснил, сказав лишь, что «это ненадолго», а потом за ним приехала машина, и мы распрощались. Я зашел в дом: отец смотрел телевизор как ни в чем не бывало и молчал, а мать закрылась у себя — все выглядело как типичный для нашей семьи вечер, один из многих таких же, и я оказался слишком уставшим и слишком злым на них всех, чтобы всерьез обратить внимание на произошедшее. Я и правда думал, что через пару недель Деррен вернется.

Гоночный сезон и тренировки уже начались, а он так и не появился — ни дома, ни на трассах. Я спрашивал родителей, но не получал вразумительных ответов, и уже собрался поехать в Ньюпорт сам, но отец мне запретил. Это был самый жесткий с ним разговор за всю нашу жизнь, и в какой-то момент я даже подумал, что он меня ударит — настолько разозленным и бескомпромиссным я его никогда не видел. Я понимал, что брат сделал что-то очень плохое, неимоверно ужасное, и хотел просто знать что. Наш отец не был безумным тираном, и у всех его решений была своя четкая логика, но я никак не мог понять, почему мне хотя бы не могут сказать правду.

Периодически я звонил родственникам в Ньюпорт и даже иногда попадал на Деррена — и тогда мы немного разговаривали, но он словно боялся мне что-то выдать, никогда не говорил о причине своего переезда и старался убедить, что у него все хорошо. Я не верил ему.

Теперь и я пошел по пути Деррена — стал все чаще отсутствовать дома, проводя время по большей части в Кромере и даже иногда ночуя в боксах, лишь бы только не ехать домой — и без того напряженная атмосфера там совсем испортилась, мы словно играли в семью в очень дурной постановке и были на самом-то деле совершенно чужими друг другу людьми, просто исправно следующими сценарию.

Но окончательно все рухнуло, когда в феврале семьдесят третьего мой брат внезапно покончил с собой.

О том, что Деррен умер, мне сообщила мать, и в ее рыданиях на моей груди я едва разобрал, о чем она вообще говорит. Отец старался делать вид, будто ничего не произошло, игнорировал любые попытки начать разговор, хотя по его лицу было понятно, что он едва сдерживается. Родители не собирались обсудить со мной произошедшее, хотя очевидно знали подробности. Я несколько дней пытался узнать у них хоть что-то, но отец неизменно уходил от разговора, прячась за газетой и разговорами о погоде, а мать сразу начинала плакать, и я просто не мог смотреть на эти ее мучения.

Друзей в Норфолке у брата не осталось, по крайней мере, таких, о ком бы слышал я, — только наши общие знакомые по спорту, знавшие еще меньше меня и не видевшие и не слышавшие его с тех пор, как он перестал приезжать в Кромер. Уэльские родственники, к которым я рванул, как только наступили каникулы, почти ничего не знали о Деррене, хотя он прожил в их доме полтора года. Но если честно, я не был удивлен, памятуя о том, насколько скрытным стал мой брат, пока еще жил в Роутоне. Лишь спустя несколько лет я все же нашел в Ньюпорте тех, кто знал его в последние годы — знал лучше, чем семья, и они на многое открыли мне глаза.

События первой половины семидесятых, вероятно, полностью перенаправили мою жизнь. Не знаю, кем бы я стал, если бы не история моего брата. Думаю, что в итоге выбрал бы совсем другое занятие, оставив гонки более успешному Деррену и прекратив попытки с ним соперничать, потому что тогда я уже думал об этом и сравнивал не в свою пользу, но на тот момент, в пятнадцать, потеряв брата и веру в свою семью, я не имел ничего кроме спорта и оказался не в силах искать что-то еще.

Я по инерции продолжал заявляться на соревнования, по инерции садился в карт, но не мог ездить: либо вылетал через пару кругов, либо оказывался не в состоянии унять дрожь и вообще не принимал старт. Боксы команды и гараж в родительском доме стали для меня зонами комфорта — я заработал порядочную компульсию и был готов сутками ковыряться в железе и масле в полном одиночестве.

Разумеется, ни о каком будущем в гонках тогда я уже не помышлял и даже поступил в университет в Норидже, из принципа отвергнув инженерный факультет, будто отталкивая свои прежние интересы, так болезненно связанные с Дерреном. Впрочем, глядя на мою нынешнюю жизнь, я должен признать, что выбрать экономику было не таким уж дурным решением.

Примечания:

https://clck.ru/HKBBK

https://clck.ru/J7LYu

В начале семьдесят четвертого Джо Миллс, мой тренер в «юниорах», позвал меня техником в команду «Марч», доминировавшую в те годы в Британской Формуле-3. Для шестнадцатилетнего пацана это было невероятной удачей и вызовом, но согласился я скорее из уважения к самому Миллсу, нежели исходя из каких-то амбиций.

Сам же Джо стал мне если не отцом в мире картинга, то, пожалуй, добрым дядюшкой: это он фактически ввел меня в мир железа, тепловых двигателей и законов аэродинамики, и за годы, пока я был его верным последователем, мы неплохо продвинули нашу школу в рейтингах разных уровней, что в итоге вылилось в два национальных чемпионства для моего брата.

Почему я так смело говорю «мы»? Дело в том, что примерно через год знакомства у нас с Джо появилась негласная договоренность, что все идеи по совершенствованию, кому бы они ни пришли в голову, мы обсуждаем с ним и с другими тренерами, в основном, конечно, с ним, потому что это он был нашим мэтром по введению каких-либо изменений. Почему мне, мальчишке без опыта, даже тогда еще не закончившему среднюю школу, была доверена такая огромная честь? Тренер хотел, чтобы я больше времени уделял работе с машиной, видя именно в этом мою сильную сторону, и старался заинтересовать изо всех сил. Как Джо сам потом мне признавался, он считал, что я все же стану механиком или даже инженером-конструктором — что-то из несомненно почетного списка технических профессий обязательно, по его мнению, должно было меня накрепко увлечь.

В тот год, что мы работали с тренером Миллсом после смерти Деррена, я был почти полностью погружен в механическую часть работы, правда, поиски улучшений на тот момент меня интересовали меньше всего — я не особенно отдавал себе отчет в том, что делаю в мастерской, превратившись в такую же машину, как и те механизмы, с которыми работал. Так что этим заманчивым предложением (для любого другого парня на моем месте, конечно) тренер попытался меня хотя бы попросту расшевелить.

И ему это в итоге удалось.

Я безболезненно расстался с кромерским картодромом и навсегда покинул списки участников соревнований в этом виде гонок, достаточно равнодушно «переехав» своими трудовыми выходными далеко на юг — в Оксфордшир. Теперь путь до работы стал занимать несколько часов на поезде, в отличие от прежнего велосипедного получаса по прямой Норвич-роуд, и эти спокойные часы под мерное постукивание колес дали мне возможность готовиться к учебе лучше, чем получалось в первый год обучения в университете, когда я все свободное время тратил на работу руками. Несомненно, в моем положении не сильно увлеченного изучением экономики студента это было очень даже не лишним.

К самой же работе я приступал все с тем же настроением, довлевшим надо мной уже достаточно долго, — сменилось по сути лишь место приложения моих рук. Однако, несмотря на это, громкий и суетливый Олтон буквально разбудил меня, и свой первый визит на гоночный уик-энд, состоявшийся спустя месяц после устройства в «Марч», я запомнил навсегда.

Размах гонок семейства «Формулы» — это отдельный мир. Когда работаешь в мастерской провинциального картодрома и ставишь какие-нибудь новые ступицы на машину, на которой поедешь ты, твой прямой соперник или кто-то из другой группы — да хоть сама королева, — это совершенно не то же самое, нежели работа с настоящими болидами. Достаточно сравнить даже сами машины: болид «Формулы» — это звезда верхнего эшелона, лаконичный, идеально пропорциональный; сила, жесткость и одновременная легкость конструкции вкупе с поистине зверскими моторами — вот что отличало машины семидесятых вне зависимости от серии, по сравнению с ними карты тех же лет выглядели и в самом деле тележками, до умопомрачения простыми и маленькими.

Конечно, это был не первый раз, когда я увидел реальную гоночную машину, но выводы напрашивались по ходу каждого с ними действия, и у меня порой дух захватывало от тех неизведанных далей, что я начинал видеть в работе с таким материалом. К тому же, хоть наши картинг-соревнования и были несомненно шумным событием, только в Олтоне я впервые понял, что такое настоящее гоночное закулисье.

На картодромах основное движение всегда происходило где-то вне стен — по бортам трасс, на парковке, возле судейского мостика, а моторхоум оставался эксклюзивным пространством для технических работ — туда не заходили просто так. Здесь же боксы превращались в настоящий проходной двор, и постоянно находились люди, готовые оторвать тебя от работы, чтобы позвать помочь с чем-то еще более важным. Я очень быстро понял, что лишних рук в паддоках попросту не бывает, и чем ты многопрофильнее и мобильнее, тем больше полезен. Но и тем больше будешь задействован и, как итог, вымотан. Это мне как раз подходило.

Я сторонился компаний, гуляя по родному городу, но общество фанатичных единомышленников на удивление не оказалось в тягость. Возможно, дело было в том, что я сменил обстановку и, совершенно иная, «Формула» уже не вызывала болезненных ассоциаций; может быть, подействовало вернувшееся общение с матерью — теперь, спустя год, она смогла принять смерть Деррена, хотя и сделала это на свой лад; а может быть, сработали оба этих фактора. В самом «Марче» ко мне отнеслись настолько позитивно, сразу затянув в круговорот работы, что я просто не мог не заразиться их горением и стремлением поддержать тот высочайший уровень, на который команда поднялась к семьдесят четвертому.

К счастью, разгар соревнований, как и в большинстве серий автогонок, неизменно проходил летом, когда все приличные студенты (а я к тому времени уже начал считаться очень даже приличным) уходят на каникулы, так что, пропуская первые и последние гонки, основную часть сезона я отрабатывал вполне честно. Не вылезая из паддоков «Марча», я впитывал каждое слово, даже случайно оброненное механиками, инженерами и, если случалось уловить, пилотами. Конечно же, я ни разу не разговаривал, например, с Брайаном Хентоном, про Майка Тирелла знал не больше нынешней молодежи, а мистера Мосли видел только в качестве фамилии на официальных бумагах, хотя на какое-то знакомство с последним впоследствии мне пеняли многократно, но как бы это выглядело?

« — Здравствуйте, сэр! Помните те давние годы на заре команды «Марч»? Хоть мне и было шестнадцать, и вы никогда обо мне не слышали, но мы работали вместе!

— Ммм…»

Это было бы глупо.

Не сосчитать, сколько раз за следующие два года я побывал в Бистере, на заводе «Марча»: я вызывался туда при любом удобном случае, и визита после пятого меня начали уже узнавать на проходной. Кажется, тогда я был настоящей занозой в заднице, но, знаете, наверное, это и создало мне ту самую репутацию, благодаря которой уже в семьдесят шестом я плавно переехал в Первую Формулу все с той же командой.

И переход этот случился весьма забавно.

Работа в «Марч» была поставлена так, что часть команды одной серии могла быть задействована в другой, и, разумеется, все руководители гоночных подразделений свободно владели информацией о ситуации на разных этапах и могли производить перестановки и запрашивать помощь. Помню, в конце мая наш новый технический босс, Эндрю Зонненфельд, буквально на той неделе заступивший в должность, поймал меня в моторхоуме и спросил, еду ли я на гонку в Андерсторп через десять дней. Но я хорошо знал, что в том году в календаре нашей Формулы-3 не было шведского этапа, и решил, что он меня проверяет, так что ответил, что с радостью поеду, как только они найдут для него место, имея в виду место в календаре. Полагаю, он решил, что я сказал «найдут для меня место», потому что в тот же день мне принесли «памятку по посещению Швеции», где среди прочей информации значилась работа на этапе чемпионата Формулы-1.

Возможно, Эндрю, тогда еще не очень хорошо знавший своих подопечных в лицо, спутал меня с кем-то другим; может, им просто срочно потребовались механики — вместо кого-то или дополнительные, — я не спрашивал. Я молча принял этот билет и твердо решил его не возвращать, поэтому сразу после шведской гонки сам нашел Эндрю и без тени смущения спросил, даст ли он мне пару дней на визит домой перед следующим, уже бельгийским, этапом. Второй перелет и повторное же оформление кипы необходимых документов, видимо, окончательно утвердили меня постоянным механиком для команды «Формулы-1».

Нужно ли объяснять, что я чувствовал в свои девятнадцать, попав в святая святых — «королевские гонки»? В свободное от работы время, когда я мог просто встать и оглядеться, меня почти разрывало от ощущения, что я делаю что-то из области фантастики, потому что не было на свете техники современнее и машин мощнее и прекраснее, чем те, которых я мог касаться.

Не просто касаться — я мог их менять.

А вокруг были люди, несомненно более искушенные и талантливые, добившиеся разного уровня успеха, даже в минимуме такого, о каком я мог только мечтать. Так что мне оставалось лишь учиться, учиться и снова учиться, пополняя багаж знаний, полученный за годы работы с картами и Третьей серией.

Увы, но именно тогда для «Марча» настали сложные времена: компания начала разрываться между финансированием разных проектов и одно за другим приняла несколько противоречивых конструкторских решений, сильно повлиявших на положение самой затратной команды — Формулы-1. Последней (и единственной в том году) их удачей стала удивительная победа в Монце-76, а в следующем сезоне команда вообще не набрала ни одного очка, и даже срочно выписанный из Формулы-3 гениальный Брайан Хентон не спас ситуацию. В итоге «Марч» на несколько лет покинул верхний эшелон, сосредоточившись на младших сериях.

Так к семьдесят восьмому я остался с непростым выбором. Возвращение в Формулу-3 означало бы шаг назад, чего я не мог себе позволить, хотя бы потому что именно в ту осень познакомился со своей будущей женой и не нашел бы смелости сказать ей, что больше не тружусь на вершине Формулы. Я стал искать место, позволившее бы мне продолжить ухаживать с тем же размахом и по-прежнему гордо нести обозначенный Рози «титул». Сейчас смешно об этом вспоминать, да и сама Рози вряд ли расстроилась бы таким переменам, но мне было только двадцать, и на протяжении пяти лет перед этим я наблюдал исключительно амбициозных и увлеченных людей, вершиной для которых всегда являлись «королевские гонки». Так что любимая девушка стала для меня самым лучшим мотиватором, а окружение — идеальным примером.

Я дико жаждал попасть в «Лотус», да и вряд ли был тогда человек в нашей сфере, кто об этом не мечтал. Мало того, что они были зверски хороши и имениты, так еще и завод их располагался недалеко от моего дома. Это был бы мой личный «Большой приз», и, сложись тогда мое сотрудничество именно с этой командой, кто знает, чему бы я смог научиться и чего бы достиг под началом такого человека как Колин Чэпмен, хотя это была бы совсем другая жизнь и другая карьера.

Но «Лотус» во мне совершенно не нуждался, как и практически все остальные команды, так что мне вообще несказанно повезло, что я устроился в середнячковый «Шедоу», к тому времени известный лишь одной победой да парочкой поулов. И тут меня ждало занятное совпадение: Алан Риз, один из основателей «Марча» и давно его покинувший, как раз уходил из «Шедоу», когда туда постучался я. А еще через некоторое время, когда я уже имел смелость запросто разговаривать с такими людьми как Алан, выяснилось, что он родом из Ньюпорта и даже водил кое-какое знакомство с моей валлийской родней. Впрочем, на момент кадровых перестановок семьдесят восьмого ни о чем таком никто еще не знал.

Итак, я попал в конструкторский отдел «Шедоу» во многом благодаря упоминанию «Марч» в моей биографии. Дни, проведенные на заводе в Бистере, тоже не прошли даром, и именно в «Шедоу» я наконец-то смог применять накопившиеся знания, поскольку уважение и кое-какая репутация у меня уже имелись, да и Алан перед уходом из команды отозвался обо мне крайне лестно. Вряд ли он действительно меня тогда помнил — просто сделал это по доброте души, а я уже постарался его не подвести. Конечно, даже с такой протекцией до главного кульмана меня бы никто не допустил, но если рассматривать глобально, «Шедоу» оказался для меня жизненно важным опытом.

И снова к сожалению, но в следующие годы команда едва могла выдерживать конкуренцию на трассе: машины уже не были ни быстры, ни надежны, потому что большая часть специалистов (как раз во главе с Аланом) именно перед моим приходом покинула нортгемптонский штаб, решив создать собственную команду. И это были действительно очень способные ребята: в первый же год своего существования их свежеиспеченный «Эрроуз» набрал вдвое больше очков, чем мы.

«Шэдоу» же остался с тем, что было, чудом продержавшись следующие два года, и перед сезоном восьмидесятого я решил, что хочу сам понимать, что происходит с этими машинами, не полагаясь на слова меняющихся и едва успевающих познакомиться с техникой пилотов.

Так я впервые сам сел за руль болида Формулы-1, пока только тестового, но с этого момента началась совсем другая жизнь.

В мае мы с Рози сыграли свадьбу, а наутро после ночи торжества я уже мчал в Нортгемптон, чтобы поработать над тем, что должно будет ездить, и поездить на том, что уже работало «на бумаге», — вот насколько я горел всем этим. Тесты, доработки, снова тесты, обсуждения, споры и еще больше работы, и еще больше тестов — я будто снова вернулся к давно знакомому алгоритму, но теперь это не вызывало негативного отклика — за семь прошедших лет свои проблемы я переболел.

Мы работали над новым шасси с граунд-эффектом, но наше финансирование, ввиду неважных гоночных результатов, не позволяло сделать его настолько хорошо, чтобы показывать результаты получше — настоящий замкнутый круг, в границах которого мы трудились на износ, но увы, как бы ни старались, нашу умирающую лошадь спасти не удалось: отсутствие интереса у титульного спонсора и в целом пессимистичные настроения, витавшие в постепенно пустеющих боксах, сломали «Шедоу» окончательно, и команда прекратила свое существование, даже не докатав тот сезон.

К концу лета мы с женой узнали, что скоро станем родителями, и для Рози началось время неприятностей со здоровьем — она чаще видела нашего семейного доктора, чем меня, — так что я не стал поспешно искать работу, решив остаться дома на столько, на сколько получится.

Потерял ли я время? Напротив, я всегда считал и до сих пор не утратил веры в то, что всему свое время, даже если кажется, что оно безвозвратно уходит. Я был нужен семье и не упустил самого важного — появления на свет моего сына и его самого главного, первого, года. Пересмотрел свои отношения с родителями, в частности, с матерью. И принял окончательное решение о том, чего хочу.

Снова гонять на трассе.

Примечания:

https://clck.ru/HEXDm

https://clck.ru/MxRnP

Как я уже сказал, восемьдесят первый год я посвятил семье.

Когда Дэвиду исполнилось три месяца, мои родители, давно переехавшие в дедовский особняк, приехали навестить внука и провели у нас два месяца, и их присутствие ощущалось тогда как-то странно, ведь последний раз я видел их в этом доме, когда сам был еще практически ребенком. Поначалу мне хотелось, чтобы они поскорее уехали, оба — и отец, и мать, потому что я чувствовал, как накатывают волны памяти и наружу выходят дурные ассоциации, и это было сродни затягиванию в черный омут. Я боялся подпускать отца к своему сыну, хотя толково объяснить эти переживания вряд ли смог бы.

Но помощь родителей и вправду оказалась не лишней: благодаря маме Рози наконец смогла хоть немного отдохнуть и выспаться, а мне отец помог разобрать захламленный гараж, к которому уже было страшно подходить. Кажется, все те годы, что я был в доме единственным хозяином, именно в этом месте собирались мои демоны. Здесь было свалено все то, что я забросил, когда у нас с братом разошлись пути: наши совместные занятия, спортивный инвентарь, поделки, игры… В дальнем углу даже нашлась старая, когда-то с такой любовью к исследованиям разобранная косилка — теперь это была просто груда ржавого мусора.

Мой последний карт довершал эту чудесную конструкцию, подмигивая остатками еще не заросшего масляной грязью полированного обода, словно легендарный «Мерседес» тридцать четвертого — в какой-то момент вместо добавления индивидуальной раскраски я решил сдирать заводскую, подражая довоенным мастерам. Теперь этот карт, собственно, и выглядел так же: древность, которая никуда никогда не поедет и которую просто жаль выбросить.

Но мы его выкинули. Выкинули все, что не могло больше пригодиться, и, кажется, от этого стало легче обоим. Отец не говорил о Деррене, ни слова вообще: ни когда мы находили какие-то его вещи, ни когда я рассказывал, как мы с Рози переделывали его комнату в детскую. Не стал отец и ставить свою машину, на которой они приехали, в освободившийся гараж, заявив, что это мой дом и что здесь должны быть только мои вещи, подчеркивая это «только» и будто завершая тему того, что я — его единственный ребенок.

Может быть, я что-то додумывал лишнего — из-за нервозности и типичного недосыпа молодого родителя, но мне казалось, что каждый раз, когда отец брал Дэйви на руки или подходил, пока я держал сына, он будто хотел мне сказать: «Видишь? Вот теперь ты чувствуешь это?»

Я не хотел чувствовать того, что он, как мне казалось, пытался сообщить, поэтому, как только мы проводили родителей, я вздохнул свободнее, хотя ни разу за все два месяца в доме не прозвучало ни единого громкого или грубого слова. Не знаю, понимала ли и разделяла ли Рози мои тогдашние ощущения, за всеми заботами и радостями мы даже не успели об этом поговорить. А еще через месяц снова приехала мама, одна.

Обычно тихая и незаметная при отце, теперь она была будто другим человеком, той мамой, что самозабвенно возила нас с Дерреном на занятия и не боялась говорить, как она любит обоих сыновей. Эти две недели мы провели в полной идиллии середины лета, устраивали вылазки в город, пикники и просто гуляли по лесу вокруг дома втроем, или даже вчетвером, если считать, что в полгода Дэйви мог что-то понимать в прогулках. Теперь ко мне вернулось чувство защищенности, будто я нашел проводника в незнакомой местности — старый дом с садом становился действительно крепостью, где я пустил свои корни. Видимо, в чем-то отец действительно оказался прав, и помогла наша тотальная уборка.

Одновременно с погружением в мирный сельский и семейный досуг я успел окончить университет — без нервов и спешки, которые непременно ожидали бы меня, случись это в разгар рабочего сезона, — и положил свой диплом в ящик стола, надеясь, что он мне никогда не потребуется, потому что при всем накатившем умиротворении я все равно знал, что подобная жизнь — не мое и не продлится долго. Никаких четких планов и предложений у меня не имелось, но я готов был бы начать и все заново, если бы фортуна так ко мне и не обернулась.

Однако, жизнь показала, насколько правильным оказался этот практически декретный отпуск: стоило мне вновь выйти на рынок вакансий «Формулы-1» восемьдесят второго, как я довольно быстро оказался приглашен в «Лижье».

Могу предположить, что значительную роль в этом сыграл опять же кто-то из достаточно для такой протекции влиятельных людей, об участии которого я не знаю и по сей день, и который по неизвестной причине захотел мне помочь. Что ж, настал момент, когда я совершенно официально могу сказать «спасибо» этому человеку, хотя его наверняка уже нет в живых.

Конечно, в ящик упало еще несколько предложений, но они не сулили особых почестей и даже приближения к «Формулам», так что на фоне французского приглашения оказались почти невидимыми.

Итак, в один совершенно чудесный декабрьский день мне позвонил кто-то из рядовых менеджеров «Лижье» и пригласил на встречу по поводу трудоустройства. Должность он тогда не называл, но мне было не до переборов, так что раздумывал я недолго — примерно секунды две. На рубеже десятилетий эта французская «конюшня» провела несколько потрясающих сезонов подряд, но все знали, что они приглашали в качестве пилотов исключительно своих соотечественников, так что факт, что такая команда могла бы сделать предложение мало что показавшему пока англичанину, многих тогда должен был совершенно обескуражить. А может быть, на то и был сделан расчет. К тому же, невзирая на то, что по-французски я знал тогда только совершенно неподходящие «спасибо» и «до свидания», собеседование в Абресте прошло на удивление легко, и, вероятно, на этом паззл окончательно сложился, чтобы записать мое имя в строку запасного пилота.

Это был, пожалуй, самый крупный аванс, который мне когда-либо выдавали, поэтому я сказал себе, что обязан костьми лечь, чтобы доказать месье Лижье, что он не ошибся, выбрав меня своим третьим воином, так что на время предсезонных тестов я буквально поселился в Виши, чтобы иметь круглосуточный доступ к технике, и работал в четыре руки и как тестер, и как механик — благо все четыре росли из нужного места.

Однако сказочного продолжения не последовало, и сезон восемьдесят второго выдался для всех без исключения очень сложным.

На первой же гонке пилоты, несогласные с новыми условиями по контрактам, которые диктовала Международная федерация автоспорта и в которые я тогда не очень вникал, поскольку еще не попал в лигу боевых и мой контракт отличался, устроили тотальную забастовку.

Это была первая серьезная попытка показать Федерации зубы, но на старт в тот раз все-таки вышли все, никто не рискнул начинать сезон с саботажа. Ну, а я, в поте лица трудясь на заводской трассе, это мероприятие пропустил и подробности узнал лишь постфактум, когда этап уже прошел и команды механиков, шумно и нервно обсуждающих произошедшее, вернулись в штаб в преддверии следующей гонки.

Поскольку первая пилотская акция тогда осталась без какого-либо ответа со стороны Федерации и на второй гонке ничего не изменилось, через месяц возмущение уже превысило точку кипения, и половина команд, в том числе и «Лижье», вообще проигнорировала следующий, третий по счету, Гран-при. Событие вышло поистине скандальным, и урегулировать эти трения удалось только путем непростых компромиссов, положивших начало глобальным переменам.

Вообще, если посмотреть на историю становления правового регулирования автоспорта в целом, в восьмидесятых творился настоящий бардак: правила и требования вводили, пересматривали, назначали штрафы, снова пересматривали и отменяли прежние наказания. За непосредственное влияние на Формулу тогда боролись две организации: ФИА и Ассоциация конструкторов, и каждая тянула одеяло на себя. Мне повезло попасть в этот мир как раз в тот момент, когда из спорта мало скоординированных увлеченных людей Формула стремительно превращалась в структурированную систему развлечений и получения прибыли, и я застал все стадии этого процесса.

Несмотря на потерю некоторой свободы и эдакого ореола смертельной романтики, витавшего над гонщиками 60-70-х годов, не могу сказать, что это была исключительно негативная трансформация, ведь по итогу мы добились просто гигантского прогресса в безопасности и регулировании спорных моментов, большей четкости в понимании того, как нам достигать нужных результатов, и большей ответственности за свои решения и поступки — как технические, так и человеческие. Так, например, именно в восемьдесят втором Формула трагически потеряла сразу несколько гонщиков, и уже на следующий год были введены новые требования по безопасности, в частности, на сорок лет запретившие шасси с граунд-эффектом, над которым я без особого успеха работал еще в «Шедоу».

Но это было потом, а пока же я наматывал тестовые круги под непосредственным контролем месье Декаружа — нашего конструктора, и был настолько увлечен доказательством своей полезности, что даже не успел расстроиться, что не смог побывать на первых трех гонках сезона, а на четвертую меня привел не самый радужный случай…

Образовавшийся перерыв между гонками в Америке и Италии наш второй пилот решил провести у себя дома, в Оверни, и провести, по обыкновению, весьма активно. Я мало знал его лично, но слышал, что Патрик тяготел к экстриму и при этом был ужасно невезуч: аварии, переломы и лечение в больницах были его регулярными достижениями. Так случилось и в этот раз: он потерпел крушение на собственном дельтаплане, получил тяжелые переломы обеих ног и на весь оставшийся сезон выбыл из строя.

Если бы это произошло сразу после Гран-при в Лонг-Бич, у команды, вероятно, нашлось бы время на поиск франкоговорящей замены, но до соревнований в Имоле оставалось всего два дня — и они вызвали меня.

Я был настолько воодушевлен этим приглашением, что расстояние от Виши до Имолы готов был тогда пробежать на своих двоих, если бы от меня это потребовали. Конечно, я испытывал просто невероятный физический и психологический подъем, будто мне доверили нести шлейф Ее Величества, я и до сих пор верю в то, что это был логичный ответ на мое выкладывание на тестах: я был отчаянно благодарен за шанс, и в «Лижье» справедливо оценили такую степень моей благодарности. Так что я с места ринулся в бой.

Впрочем, чтобы было понятно и не вызывало недоумения: бой происходил скорее в моих мыслях, нежели на трассе, — находясь за рулем, я всегда стремился к максимально аккуратной езде. Как технарь со стажем из детства, я прекрасно знал, что десятые доли сокращать мне помогает не отчаянный бросок на бордюр, не резкий поворот руля и не интуиция при нахождении апекса, а своевременное, последовательное подключение нужных связок и механизмов и точное следование тончайшим настройкам, которые я же сам и провел. Мне не было нужды следить за стрелками, цифрами и сигналами оповещения — я наверняка знал, в какой момент они вот-вот покажут нужное, это и был мой личный выигрыш скорости — не на трассе, а внутри кокпита. И если есть идеальное соотношение градуса конкретного поворота и скорости болида, то я должен был неизменно достигать его — только так я мог быть впереди всех этих одаренных мальчишек с их врожденными талантами и интуицией.

Увы, но в своем первом боевом Гран-при я не показал ничего значимого: в квалификации оказался лишь пятнадцатым, а к середине самой гонки потерял машину из-за отказавшей коробки передач и остался только зрителем. В следующий уик-энд история начала повторяться: стартовал я тринадцатым, в то время как мой напарник Морис рванул с шестого места, однако в этой, уже пятой, гонке сезона — в Монако — я сенсационно завоевал свой первый подиум.

Справедливости ради скажу, что это была тяжелейшая гонка, закончившаяся к тому же под внезапный проливной дождь, так что мое третье место при старте во втором десятке — не такое уж и чудо. Гран-при Монте-Карло — это традиционное ежегодное испытание и для машин, и для организмов гонщиков, поэтому ничуть не удивительно, если больше половины пелетона выбывает из-за самых разных технических проблем, а в тот раз из десятки попавших в итоговую классификацию настоящий финиш увидели только пятеро. А мне, в действительности, сильно повезло, что мою машину не затронула ни авария предпоследнего, уже мокрого, круга, ни недорасчет топлива, от которого пострадал Морис, откатившийся в итоге на седьмую позицию, ни техническая проблема, как за неделю до того.

Из-за суматохи последних кругов, завалов, отказов техники и смешавшихся позиций я с трудом понимал, что мне говорят по радио, а уж инфо-таблички и подавно нельзя было рассмотреть из-за обрушившегося ливня, так что я не знал своего итогового результата до тех пор, пока не остановился в закрытом парке и меня не бросилась поздравлять команда. Вот тогда я, наконец, понял, что произошло нечто грандиозное: я смог занять третье место, и не где-нибудь, а в Монако.

Внимание прессы к новичку на подиуме было ошеломительным, и я к нему оказался совершенно не готов, потому что накануне даже представить не мог, что к такому можно готовиться так скоро, ставя себе задачей для начала просто привести машину к финишу. В тот же день по большей части я мог только улыбаться и позировать фотографам, жать предложенные руки и говорить «спасибо» и «merci» направо и налево, даже не замечая, кто и что говорит. И хотя за подготовительные месяцы я худо-бедно научился говорить и понимать по-французски, в то знаковое воскресенье мне это никак не помогло. И если об официальной части вроде награждения, приветствий публики и интервью я знал, как и любой другой, то последовавшее за этим особенное внимание к победителям было неизведанной доселе областью. Но пусть понедельник и встретил меня ужасной головной болью, я бы соврал, сказав, что такой опыт был негативным. Ну, зато я лично убедился, что шампанское на подиуме нужно лишь для красоты.

Я люблю Гран-при в Монако, и он годами отвечал мне взаимностью: большинство моих успехов в карьере оказалось связано именно с этой трассой. Многие пилоты и разнообразные деятели нашей сферы живут там постоянно, по своим разным причинам, но я никогда не испытывал желания к ним присоединиться. Монте-Карло — это непрекращающийся марафон встреч и событий, который закручивается вокруг тебя раньше, чем ты успеваешь сообразить, что к чему, и как бы ты ни любил общество или каким бы сознательным лицом команды ни был, усталость от такого калейдоскопа все равно приходит раньше, чем того бы хотелось. Одной-двух недель в таком ритме мне оказывается вполне достаточно, чтобы в остальное время любить это милое княжество на расстоянии. В тот год я постиг эту простую истину экстерном.

Других столь же заметных успехов в сезоне восемьдесят второго у меня не случалось: я смог еще лишь два раза финишировать в очковой зоне и чаще сражался с собственной машиной, нежели с другими гонщиками, так что свой первый боевой год закончил двенадцатым в общем зачете. Мой напарник трижды побывал на подиуме, хотя технические поломки доставали и его, но он, разумеется, запросто обошел меня в рейтинге. А так быстро вычеркнутый из соревнований Патрик больше не вернулся в команду и, к сожалению, менее чем через год после воздушного инцидента трагически погиб на тестовых заездах другой «конюшни», став еще одной жертвой нашему безжалостному богу скорости.

Примечания:

https://clck.ru/TEQim

Свои отношения с «Лижье» я могу охарактеризовать исключительно как трамплин — было коротко и стремительно. Мы поработали вместе всего год, но что это был за год! Подиум в Монако и еще несколько успешных очковых мест для «механика на замену» — так меня именовали репортеры — это было выше того, на что объективно оценивал себя я сам. Да и конец года все-таки сложился, мягко говоря, не победоносно, что еще лучше показывало случайность подиума в Монако.

Никто из нас тогда еще не знал, что в середине восьмидесятых «Лижье» уже шли к своему закату, и каждый следующий год у них будет выдаваться все хуже, пока все не закончится единственной за пятнадцать лет победой — «лебединой песней» на тот момент уже распроданной команды.

Как бы то ни было, когда за неделю до Нового года мне позвонил сам месье Ги, я уже знал, что он скажет, и был готов к тому, что команда вернет себе французский состав.

«Спасибо, Роберт, это были потрясающие гонки», — и дальше следовало «но», за которым я уже не слушал слова, мне было все равно, кто меня заменит и как это объяснит владелец команды, я начал думать о том, что же буду делать дальше.

Несмотря на несколько возросшую известность, я не был нарасхват, мой телефон не разрывался от предложений, у дверей не дежурили посыльные от спонсоров, а банковский счет не позволил бы купить место даже в команде, способной выставить на квалификацию лишь картонный макет с логотипами. Что уж говорить о «конюшне», которая могла показать что-то серьезное.

Знаете, мне снова помогло мое рабочее прошлое.

Некоторым гонщикам порой кажется, что они — центр гоночного мира, но настоящая вселенная всегда вращается в паддоке. Никто лучше местных обитателей не знает последние тенденции и новости Формул, потому что так или иначе, но все мы знакомы и даже поддерживаем весьма дружеские отношения, невзирая на все эти командные битвы и шпионские скандалы.

Как пилот, буквально выросший в боксах, я какое-то время не видел эту разницу в восприятии и считал некоторых гонщиков не самыми общительным и милыми людьми, но к тому времени, когда у меня самого появился молодой напарник без достаточной предварительной истории, я уже знал, в чем тут дело.

Так вот, возвращаясь к восемьдесят третьему: перед зимними тестами от друзей из того же «Лижье» и почивших «Шедоу» и «Марч», рассеявшихся по другим «конюшням», я узнал, что на арену Цирка вот-вот заявится новая команда, построенная вокруг одного перспективного и уже показавшего себя парня, а вот напарника у него пока вроде как нет.

Как вы понимаете, никто не называл мне никаких имен, но я и не думал перебирать свободных пилотов и примериваться, буду ли готов гонять в паре с этим неизвестным. Я достал адрес их локации, что оказалась не так уж далеко от моего дома, и тут же поехал показаться главе будущей команды.

На базе в Рединге меня встретили настороженно и недоверчиво. Я не знал имен, но решил играть до конца: смело спрашивал, как пройти в офис, надеясь лишь, что владелец команды или другое высшее руководство на месте. Было утро понедельника, база находилась в Англии — мои шансы и правда были высоки.

«Уолтер Лоусон» прочитал я на двери, прежде чем постучаться в нее. Это имя мне ни о чем не сказало, но я зашел, представился и в десять минут разговора вложил всю пользу своего экономического образования, продав свои руки и голову человеку, у которого, как оказалось, уже имелись необходимые для работы три пилота. Судя по тому, что меня не выдворили с порога, Уолтер не был до конца уверен в уже имеющихся у него гонщиках, так что я стал четвертым и перемешал планы владельца выстроить типичную команду. Теперь нам троим, помимо пилота-номер-один, предстояло доказывать, что мы чего-то стоим, пересаживаясь во второй болид по очереди.

Мы познакомились буквально на следующий день, когда я стрелой примчался на тесты в Сильверстоун со свежеподписанным контрактом в кармане. Нашей примой стал австралиец Марк Спенсер, а двое других претендентов оказались новичками и пришли из «Формулы-2». Со Спенсером мы лишь однажды пободались на трассе в прошлом: на последнем Гран-при сезона в Детройте я треть гонки провисел у него на хвосте — но и только-то.

Все трое уже щеголяли в униформе «Лоусона» и занимались делом, а я, окинув их взглядом поверх макушек, понял, что у нас проблема. Точнее, у меня. Все ребята были на полголовы меня ниже, идеальные для пилота 173-175, может, Марк немногим повыше, но мои 185 на их фоне были маленькой катастрофой. Короткие рукава и теснота неподходящего гоночного костюма меня не напрягали — мы мало тогда беспокоились о возможности поджариться в аварии или нелепых кадрах в газетах, — настоящая проблема заключалась в посадке в машину. Уолтер Лоусон не был конструктором и наверняка не подумал об этом при собеседовании, наблюдая меня воочию, но стоя уже в боксах, я с досадой осознавал, что сейчас, когда тесты вовсю идут, команде придется экстренно строить отдельный кокпит под единственного меня, в то время как остальные уже могли свободно сменять друг друга и использовать общие данные по кругам.

Это был недобрый знак. Несколько лет назад в схожей ситуации оказался человек, с которым мне довелось поработать в «Марче» еще техником и которым я поистине тогда восхищался. Фантастический Ронни Петерсон физически был выше напарника почти на голову, и когда в квалификации в Монце Супершвед разбил свою машину, ему пришлось выйти на ставшую фатальной гонку на устаревшем болиде, потому что запасной был подготовлен для невысокого Андретти. И хотя вопросов к качеству организации того Гран-при было немало, именно фактор старой машины многие считают решившим судьбу Ронни.

Несмотря на тягостные ассоциации, я немедленно впрягся в пока что механическую работу и решил: если мне нужно беречь свою единственную машину, пусть это станет просто одной из целей на ближайший год. И хотя в качестве мотивации мистер Лоусон обозначил отдельные награды за очки и подиумы, если повезет, мне было бы достаточно и рядовой зарплаты механика, покуда я успешно выполняю собственные задачи на трассе. Впрочем, от бонусов, конечно же, отказываться стал бы только идиот.

Спенсер выиграл дебютную для «Лоусона» гонку в Бразилии — это был феноменальный успех, буквально разрыв бомбы, который эхом настиг меня даже на другом континенте. Я не присутствовал при триумфе команды — по складывавшемуся уже обычаю, пропустил первые две гонки, пока руками и ножовкой из личного ящика доводил до ума машину, на которой мне предстояло откатать два подряд таких разных этапа — в Монреале и Монте-Карло. Так что через Атлантику я полетел последним из команды.

Канада нашим моторам не покорилась, чего, в общем, мы и не ждали: двенадцатицилиндровые движки «Феррари» на трассах, где много длинных прямых, легко рвали фордовские восьмерки, так что максимум, за что мы могли сражаться в смелых мечтах, — это места под красным подиумом. Выжимая предел из своего «Косворта», я старался хотя бы довести машину до финиша и не опозорить родные для нее трибуны, а Марк в итоге все же спалил мотор на сорок восьмом круге.

По графику, который мы установили у Уолтера в кабинете перед началом сезона, я не должен был ехать Гран-при Монте-Карло, но еще перед Монреалем босс решил поменять нас с Йо местами, потому что хотел подтвердить, что успех Бразилии не случайность, а я был единственным пилотом из меняющейся троицы, кто уже пил шампанское на ступенях княжеского дворца.

В итоге в Монако, словно компенсацией за неудачу на домашней для «Лоусона» канадской трассе, нас поджидал дубль. Блестяще выиграв старт со второго места, Спенсер так же провел и всю гонку, ни разу никому не уступив. Я привез команде «серебро» и десять секунд отставания. Много это или мало? Я не отъявленный перфекционист и вынес из того уик-энда только одно.

Я прогрессировал, и дальше меня могла ждать только победа.

Машины «Уолтер Лоусон Рэйсинг» оказались крайне удачными в своем дебютном исполнении, хотя «выстрелила» команда, конечно, во многом благодаря таланту Спенсера. В том первом сезоне он выиграл еще две гонки, став вице-чемпионом в общем зачете, и никто из нас, вторых пилотов, не смог показать ничего похожего — лучшим результатом так и осталось мое второе место, хотя я еще раз побывал третьим, на сей раз в Германии, а наш австриец Йо Гартнер, например, дважды стал пятым всего в трех своих гонках, последнюю из которых он попросту не смог закончить.

Тогда в Спа, после брифинга и разбора его вылета в гравий, Йо объявил, что уходит в гонки Ле-Мана, и я бы удивился, если бы перед рейсом в Бельгию мы не сидели у меня дома с пивом и он не рассказал о письме «Порше» с предложением чуть более щедрым, нежели бонусы за пятые места, — тогда он уже принял решение.

Мы с командой проводили его, что называется, «в добрый путь», но не знали, что выйдет настолько иронично и горько: в следующем году Йо разбился на прямой Мульсан, в итоге так и не покорив заветный Ле-Ман.

Не покривлю душой, сказав, что мы неплохо сдружились в рамках нашей троицы. Йозеф был старшим из нас, и по гоночным классам его гоняло не столько честолюбие, сколько острый недостаток денег, но он никогда не жаловался на это напрямую и не рассказывал о своих проблемах, и мы с Фрэнком не лезли дальше открытого, думая, что однажды, когда Йо соберет нас у бассейна своего новенького дома в Монако, он об этом расскажет.

После его ухода соперничать за второй номер мы остались с Фрэнком, и по очкам я его, честно говоря, обыграл достаточно легко. Фрэнк Гордон был слишком молод, импульсивен и неопытен, он убивал машину в каждой второй своей гонке, но в квалификациях все же меня побил. Было бы интересно встретиться с ним непосредственно в борьбе на трассе, но наш регламент взаимозамещающих пилотов так и не позволил этому случиться.

Тем не менее мы легко и быстро нашли общий язык, и маленький янки практически поселился у меня в доме на две недели следующих зимних тестов, потому что…

— Возвращаться в Штаты на пару дней — это глупо, а снимать гостиницу, когда у друга неподалеку есть целый дом, — еще глупее.

Точно такие же слова я услышал и позже, в середине нашего второго сезона в «Лоусоне», когда этапы один за другим проходили в Европе, а Фрэнк подошел и запросто спросил, свободна ли сейчас гостевая комната в моем доме. И я ответил «да», зная, что и Роза не будет против разговорчивого и приветливого американца.

Марк, в общем, тоже оказался славным напарником и просто хорошим парнем, но превалирующей чертой его характера была тяжелая интроверсия, и к шумным разговорам и значительным компаниям он почти никогда не присоединялся, с трудом выдерживал общекомандные брифинги, ну а настоящей пыткой для него становились посттриумфальные вечеринки, на которых он обязан был присутствовать, поскольку часто оказывался на подиуме. Что ж, природа подобрала для него максимально несовместимые таланты.

Ну а к началу восемьдесят четвертого года на тестах в Сильверстоуне меня уже поджидал знатный сюрприз.

В те годы миры европейских и американских гонок открытых колес пересекались нечасто, пресса двух континентов взаимно не освещала заокеанские события, а вездесущий интернет еще не существовал вовсе. Да, в нашем календаре стояли трассы американского континента, и ротации пилотов между сериями тоже происходили не совсем уж единично, но по большому счету мы не особенно следили друг за другом, так что внезапное появление на тестах Эда Кросса, да еще и в цветах одного из лидеров чемпионата — Макларена — стало для меня настоящим шоком.

Эд не принимал участия в розыгрышах младших европейских серий, кажется, приезжал на отдельные знаковые гонки, вроде Макао и По, где не бывал я, но затем он укатил в США, собрал россыпь заокеанских трофеев и дважды выиграл там чемпионат CART, что и стало поводом для приглашения его в столь выдающийся коллектив. До восемьдесят четвертого в «Больших призах» о нем ничего не было слышно — и вот сразу топ-команда.

Я уже упоминал, что был шокирован?

Эдди Кросс был одним из лидеров нашей картинг-школы и несомненно главным заводилой. Безусловно талантливый, трудолюбивый и организованный, он обладал к тому же отличными ораторскими и боевыми способностями. А еще Эдди был практически непобедим на трассе и уступал тогда только Деррену, и, вероятно, он мог бы перенять у моего брата эстафету по чемпионству, но этого не случилось — в шестьдесят восьмом семья Эда перебралась в Италию, и, как я помню, в Кромере он с тех пор появлялся пару раз за сезон.

Но такой рассказ про Эда был бы неполным, если бы я не упомянул о том, как мне от него доставалось все те годы. По какой-то причине маленький Эд Кросс невзлюбил меня с первых минут знакомства. Я был младше всех, слабее и безобиднее, совершенно не умел давать сдачи, а Эдди уже успел расположить к себе нескольких ребят, потому что они познакомились на пару недель раньше, чем мама привела нас с братом заниматься. Меня так никогда и не приняли в эту компанию, и это тоже поспособствовало моему увлечению настройками машин и теорией «железа» — лишь бы быть подальше от недружелюбной компании юных гонщиков. Что ж, думаю, теперь за это увлечение Эдди можно и поблагодарить.

Последний раз, когда мы с ним встречались до Сильверстоуна, это была завершающая гонка юниорского чемпионата Британии по картингу в семидесятом, которую выиграл Деррен, как и сам чемпионат. Эд тогда занял второе место, но это не имело для него никакого значения, в общем зачете он не участвовал, поскольку жил к тому времени в Европе и ориентировался на соревнования континента. Ну, а я закономерно занял предпоследнее место, кое-как справившись с длинными конечностями и очередной разбалансировкой карта. Впрочем, в действительности не справившись: последний парень просто заглох на старте.

Эдди и его прошлая, детская, агрессия на тот момент уже подзабылись, и я почувствовал, что больше не нарушаю поле его интересов, так что до нового витка конфликта мы не дошли, едва ли обменявшись тогда парой взглядов. Теперь же, когда даже с той далекой встречи прошло почти тринадцать лет, казалось, все должно было сгладиться еще сильнее, но появление непосредственного свидетеля тех давних лет буквально ухнуло стотонным якорем, мгновенно прибившим меня к асфальту трассы.

Конечно, я не подал виду. Конечно, поздоровался с ним и протянул руку, не испытывая настоящей неприязни. К счастью, трудными оказались лишь первые минуты, а дальше текущие задачи захватили все мое внимание, и Эдди Кросс стал еще одной переменной в уравнении сложного года.

Что ж, восемьдесят четвертый год мы начали не столь успешно, как предыдущий. Несмотря на хорошие квалификации, в гонках Марк регулярно сходил, прошлогодние моторы, которые стояли у половины пелетона, не ехали почему-то именно у нас, посыпались проблемы с аэродинамикой, Фрэнк материл подвеску на своей машине… — в общем, мы и близко не подбирались к подиуму.

До моей любимой гонки в Монако.

Весь уик-энд шел дождь, и никаких надежд на просвет в воскресенье не было, хотя два раза начало гонки откладывали на час. Квалифицировавшись вторым и сидя на старте в набирающем небесную воду кокпите, я почему-то думал о том, что всего в сотне метров от меня, в боксах, моя семья — и им там тепло и уютно. Это успокаивало. А еще где-то там же шатался Фрэнк Гордон, хотя он вполне мог бы улететь и уже гонять свою тачку в Рединге, ведь я уже вышел на старт и подстраховки не требовалось. Но он остался и потом на финише даже проорал мне по радио какое-то поздравление.

Впереди, а по сути рядом, на стартовой решетке стоял «Макларен» Эда Кросса. Мы впервые оказались так близко друг к другу с начала сезона, который для моего самоуверенного соперника детства, полагаю, внезапно тоже не оказался простым. Впрочем, это была его первая квалификация в Монако, а у меня — третья, но тем не менее он стоял впереди. Я не был удивлен, потому что Эд всегда был очень талантлив — куда талантливей меня. Но это не значило, что я сдался бы без боя.

Я обошел его технически: за счет лучшей тактики, за счет более крепких нервов, но в большей степени потому, что выступал здесь уже не в первый раз. Мое поступательное вознесение на самый верх монегасского пьедестала выглядело просто сказочно: три старта — три подиума, и наверняка Эд, стоявший в тот день на образной второй ступеньке, думал, что это все чертова нелепая случайность. Я видел его лицо на расстоянии фута и прекрасно понимал: дебютный сезон, поул в Монако, лидерство на трех четвертях дистанции. Он даже взял быстрый круг. Но последний пит-стоп сделал то, что сделал, и то, к чему я был готов всю гонку, провисев на спойлере «Макларена» почти шестьдесят кругов.

Я стоял наверху, слушал «О, Канада!» и не видел ничего вокруг. Чертов дождь оставил в памяти только отрывочные звуки гимнов и рой мыслей в голове, которые крутились в основном вокруг слова «классно»: «классная вышла гонка», «мы классно отработали пит-стоп», «у нас была классная тактика», «машина классно себя вела». Я даже не узнал, каким в итоге финишировал Спенсер, пока об этом не упомянул журналист на интервью: четвертым.

Вечер после гонки традиционно отдавался под торжество команде-победителю. Я был уверен, что приглашенный призер-Кросс не придет, и не ошибся; Марк, известный нелюбитель публичных мероприятий и репортеров, почти весь вечер просидел в тени и в итоге незаметно исчез. Зато, хвала небесам, здесь был Фрэнки, с которым мы отработали и за себя, и за Кросса, и за нашего чемпиона, и моя Рози, которая просто была рядом и одним только присутствием напоминала, что следующую неделю я наконец-то проведу в своем тихом доме — без журналистов, вспышек и бесконечных вопросов.

Когда я был совсем еще ребенком, автоспорт выглядел настоящим безумством, и это завораживало: казалось, все эти люди сами строят свою жизнь, не оглядываясь ни на кого, живя и умирая по каким-то собственным неписаным законам. Когда гонялись мы, в восьмидесятых-девяностых, гонщики уже вовсю попадали в коммерческую кабалу, и нельзя было просто так делать то, что тебе хочется, или говорить так, как думается.

Я всегда принимал эту сторону своей работы легко, и это порядком сберегло мне нервы. Я видел, как некоторые гонщики бегают от интервью или спонсоров, словно злостные должники, пытаются выжать из себя неуместную улыбку или неискреннее слово — и делают только хуже. Пока ты хорош для публики за счет своих достижений — останься хорошим и без машины, это приумножит твое «сияние» в глазах людей и в конечном итоге воздастся, когда наступит твой черный день. А наступит он обязательно.

Монегасской вечеринке Фрэнки радовался чуть ли не больше меня, и если передо мной стояли корпоративные задачи, для которых требовался трезвый рассудок и ловкий язык, то нашему янки ничто не мешало — он был везде, пробовал все, потанцевал со всеми, кто согласился, и поболтал с теми, кто не стал танцевать. Фрэнк Гордон словно спешил отхватить побольше, будто он знал, что это не продлится.

Утром в понедельник мы с женой посадили еще не протрезвевшего американца в самолет до Парижа, откуда он дальше должен был перелететь Атлантику и отправиться домой, а во вторник вечером позвонил менеджер команды и сказал, что чертов Боинг не дотянул всего несколько миль до посадки и что Фрэнка Гордона больше нет.

Мой черный день наступил так внезапно и так быстро сразу после триумфа, что лететь на следующую гонку в Монреаль я даже и не думал, хотя для «Лоусона» это должен был быть домашний Гран-при, куда мы бы прибыли победителями априори, а я, по контракту, как раз должен был выйти на случай отсутствия Фрэнка, какая ирония. Мне не было плевать на обязанности, турнирные таблицы и пресловутый командный дух, но я просто не мог заставить себя выйти за ворота дома.

Марк вышел на старт один, но его гонка быстро закончилась, и я не думаю, что он на самом деле был готов выступать в тот день. Ни пресса, ни публика, ни Уолтер в итоге не попрекнули меня ни единым словом — сработало «сияние».

Пока я шатался по саду и пытался игнорировать все растущих призраков, Роза принимала мои звонки и первой узнала об упомянутой уже трагической аварии Йо Гартнера в Ле-Мане. Два моих напарника погибли с разницей в неделю — это воспоминание до сих пор заставляет меня содрогнуться и пойти перебирать наши старые фотографии, чтобы убедиться, что я не придумал себе этих друзей ради впечатляющей истории. Жена не сказала мне про Йо сразу, понимая, что сделает только хуже, но даже через месяц, когда я уже собирался на тесты в Брэндс-Хэтч и наконец узнал правду, то ужаснулся этим чудовищным совпадениям и чуть было снова не отменил свое участие в работе команды.

Розе чудом удалось удержать меня от состояния десятилетней давности, когда я пытался пережить уход брата, и конечно же она не мечтала, чтобы я продолжал рисковать и гонять на скоростях за триста километров в час, но она прекрасно знала меня: чтобы остаться собой, я должен был продолжать работать.

Да, мы сами выбрали этот спорт, где смерть чуть менее ожидаема, чем победа, и за время моей карьеры, начиная с полировки чужих картов и до последнего высокого поста, я потерял очень многих знакомых и друзей — кого унесли спутники диких скоростей или нелепых ошибок, кого — сопутствующие нашей работе стихии. Но не представляю, как бы я справлялся с этим и во что превратился, если бы весь путь рядом не было моей жены и ее бесконечной любви и понимания.

В конце концов это всегда была моя единственная константа.

Тот несчастливый сезон мы все же докатывали с какими-то надеждами.

В августе на замену внезапно закрывшейся трассе в Австрии на скорую руку соорудили трек в Далласе, а это значило, что на неделю нужно было снова перебираться за океан, хотя весь наш «Большой цирк» только-только оттуда вернулся. Это было чертовски неудобно и накладно для всех без исключения, но в открытие новой трассы оказались вовлечены необычайно важные люди, и Гран-при состоялся невзирая на все наше недовольство.

Это был единственный раз, когда моя жена полетела со мной на американскую гонку, и последний — когда я лично разговаривал с владельцем нашей команды Уолтером Лоусоном.

Главные слова, которыми можно было описать трассу: «адское пекло». Уик-энд выдался небывало жарким даже для привычного к такой погоде Техаса. В моей карьере ни до, ни после не было случая подобной аномалии, шутка ли: температура полотна в момент гонки в итоге оказалась выше шестидесяти пяти градусов, а за день до того, в субботу, местами на трассе начал крошиться пересохший асфальт.

Часть гонщиков немедленно стала жаловаться и требовать отменить гонку, потому что условия грозили стать еще чудовищнее, но нам ответили, что на соревнования прибудет сам президент Соединенных Штатов, поэтому максимум, на что мы можем рассчитывать, это сдвинутый на утро старт.

К тому времени я уже знал, что чем тяжелее условия, тем больше у меня шансов на успех. В такие моменты что-то буквально придает мне сил, в то время как соперники борются с условиями, обращая все меньше внимания на саму гонку. Дождь, холод, или вот жара, как здесь — лишь бы машина выдерживала, а все остальное за мной. Главное, что я требовал от себя в тот день, — это сохранить ясное сознание до самого конца, а после финиша можно было падать хоть замертво.

Квалифицировался я шестым и счел это колоссальным успехом на фоне предыдущих тренировок, когда наши машины с трудом попадали в десятку. Первая половина сезона была для «Лоусона» удачной, но обновления середины года не принесли ничего полезного, в то время как соперники сильно прибавили. К примеру, Спенсер в ту субботу оказался только пятнадцатым и до последнего часа дрессировал свою машину в попытке заставить ее выполнять нужные трюки. Для австралийца жара не была такой уж помехой, но его машину собирали в английском Берксе, и ей Даллас, очевидно, совсем не понравился.

Всю ночь и все утро до самого старта на трассе велись ремонтные работы, поэтому даже свободных заездов откатать нам не удалось. Возможно, благодаря этому мы все оказались еще достаточно свежи к началу гонки, но вот болиды это не спасло. Из стартовавших двадцати пяти машин финиш увидели только семь, а пилоты падали, едва выбравшись из кокпита.

К середине гонки я оказался третьим, а затем в течение пяти кругов, рискуя перегревом, висел за «Лотусом», пока, наконец, не смог его пройти в связке поворотов и передо мной не замаячил белый спойлер «Макларена». Я знал, что это Кросс и что обойти его так же у меня не получится — мы слишком хорошо знали трюки друг друга еще со времен картинговых баталий. Возможно, было бы даже в некотором роде справедливо, если бы в этой гонке мы заняли пьедестал именно в таком порядке, но покрышки на машине Эда не выдерживали раскаленного асфальта, буквально маслом размазываясь по трассе, и «Макларен» пошел на лишний пит-стоп, открыв мне чудесный вид на асфальтовую рефракцию и предоставив вторую победу в сезоне и карьере.

Для Далласа это был первый и последний Гран-при — при таком подходе, конечно же, и речи не могло быть о продолжении сотрудничества с трассой, так что весь пелетон и все наши инженерные бригады с радостью навсегда распрощались с Техасом, а в обратном самолете до Лондона Марк сообщил нам с мистером Лоусоном, что в следующем сезоне выступать за команду не будет.

Я думаю, именно этот момент стал решающим для «Лоусон Рэйсинг», потому что команда, изначально построенная вокруг гонщика, который уходит сражаться за другие флаги, — это мертвая команда. И по логике мне тоже следовало покинуть этот корабль, но остаток полета я просидел молча, пока рядом безмятежно спала Рози, а на посадке в Хитроу уже твердо знал, что останусь.

После Далласа Уолтер Лоусон больше не выходил с нами на связь, сосредоточившись на своем нефтяном бизнесе и полностью отдав бразды правления менеджеру Тиму. К чести Марка хочу упомянуть, что он не бросил сражаться, как только заявил об уходе, напротив, он «заехал» на подиум в Германии и почти выиграл в Монце, дав шанс всему паддоку думать, что мы еще что-то можем показывать даже с прошлогодним мотором и неудачной модификацией шасси.

Но, к сожалению, Уолтер ничего такого уже не думал, и на старт следующего сезона была заявлена только одна машина — моя. С «Косвортом» позапрошлого сезона. Полагаю, если бы я лично не изъявил желание гонять все в той же команде, босс распустил бы всех без особенных сожалений.

Харви Постлтуэйт, наш главный инженер, продолжал работать над шасси весь сезон-85, хотя проблема явно была не только в нем, но меня он слушать не хотел, помня лишь мальчишку, который подносил ему ключи в «Марче» десять лет назад, а идти выше было некуда, так как владелец команды игнорировал все попытки связаться с ним, и к лету я оставил его телефон в покое, поняв, что на этом история действительно заканчивается. В конце концов, команда называлась «Уолтер Лоусон Рэйсинг», а не «Роберт Ллойд Рэйсинг», так что здесь я ничего не мог решить. По окончании сезона команда была распродана и навсегда осталась только в истории.

Восемьдесят пятый стал форменным «дном» моей гоночной карьеры. Из пятнадцати гонок я смог финишировать только в пяти — и при этом не набрал ни одного очка. Кто-то скажет, что после такого пятна на карьере все должно было неминуемо закончиться и не уйти при первых признаках подобной деградации было глупо, но какое-то ощущение грядущего заставило меня честно отработать сезон и не искать новое место раньше открытия рынка вакансий.

И интуиция в который раз меня не подвела.

Я не шутил, когда говорил про задел «сияния». После провального сезона и очередной смерти команды, последние вздохи которой я словил в третий раз в свою четырехлетнюю гоночную карьеру, несколько «желтых» изданий прогнали мое имя под заголовком «Убийца команд Бобби Ллойд», но к счастью, большинство эту тенденцию не подхватило, имея свое, положительное обо мне мнение, и к зиме я получил несколько свежих предложений на сезон-86.

Самым, пожалуй, лестным было письмо от «Макларена» — но увы, они приглашали меня в конструкторский отдел. Ставшая в этом году заводской, «Альфа Ромео» предлагала неплохой оклад, но в прошедшем сезоне выглядела немногим лучше почившего «Лоусона». Интересные предложения поступили от новичка «Цакспид» и младшей «Лолы», хотя это был порядочный риск так и не выйти из середняков и показательно прикончить очередную «конюшню». Еще три послания были от команд других Формул, но их я не стал рассматривать всерьез — вкусив побед «королевы автоспорта», я уже не мыслил себя в другом мире.

Итого семь вариантов. Я был даже горд некоторое время, пока не осознал, что должен сделать выбор, но жутко боюсь ошибиться.

Мне было уже двадцать восемь, и у меня был пятилетний сын, который понимал разницу между «папа-чемпион» и «папа опять сошел с дистанции». А мне хотелось, чтобы он тоже мной гордился — не за никому не нужные письма с ровными машинописными строчками, а за ощутимые свидетельства моей успешной работы, которые он мог бы потрогать.

В один из декабрьских вечеров, недалеко от сочельника, мы с Рози, уложив Дэвида спать, сели у камина. Жена видела, что я так ничего и не решил, и мы поговорили о том, что я вижу в перспективе. Она не давала мне никаких советов, просто, задумавшись, сказала, что у ее отца в молодости была «Альфа» — и это все, что она знает о компаниях из моей почты.

На следующий день я звонил в штаб Альфа Ромео в Арезе, а шестого января уже был на месте с ручкой наготове.

Несмотря на велеречивое письмо, собеседование с главой отдела проектов Джулио ди Лапа было деловым, немного странным и достаточно жестким. Чего стоил один только вопрос «На Феррари ездил?» — на который, к счастью, у меня был чудесный и правдивый ответ «Нет». Здесь же я познакомился с будущими спортивным директором и главным инженером, получил на руки свой контракт и все пароли-явки.

На встрече присутствовал еще один человек — как я понял, наш главный спонсор, вернувший команде силы на собственное шасси. Он не вмешивался в разговоры, но по его прожигающему взгляду стало ясно, что господин Фреере оценивает меня по сотне-другой личных пунктов, и самый главный ждал в конце списка. Когда мы с синьором Джулио закончили и я вышел за дверь, этот человек нагнал меня и увел в соседнее помещение. Это был даже не кабинет, но его, кажется, все устраивало.

— Первым номером будет мой сын, — не скрываясь сообщил он. — И я жду лояльности.

На честность я всегда отвечаю честностью, так что без раздумий сказал ему, что проблем не будет.

Может быть, он наводил обо мне справки заранее, может быть, просто так поверил сходу, но он забрал у меня из рук контракт и тут же врисовал туда еще один «ноль». Вот так запросто.

Мне же уже не терпелось своими руками пощупать, на что я подписался, и, поскольку препятствий в этом мне чинить никто не собирался, я просто позвонил Розе и сказал, что тут же приступаю к работе. Я снял гостиницу сразу на две недели, бросил там вещи — и пропал на треке.

Нет, меня никогда не смущало, что и тут, и в прошлых командах я был вторым номером, в конце концов, кто-то приходит в гонки ради физических ощущений, кто-то нацелен исключительно на соперничество, преодоление и первое место любой ценой, а есть такие как я — технари, которым важнее увидеть и испытать результат собственного, ощутимого труда, и помощь напарнику, по моим представлениям, была естественным продолжением стремления работать на результат и команду. Так что встречи с голландцем Каем Фреере я ждал с искренним любопытством и без какого-либо негатива.

Он приехал только к февралю — на официальный вечер встречи с руководством завода. Я увидел его тощую, долговязую фигуру (в проеме ворот паддока она выглядела особенно гротескно) и первым же делом подумал, что команду ждут известные проблемы с таким «неудобным» гонщиком. Я сам всегда был заметно выше формульной нормы, но настолько высоких людей как Кай в нашем виде спорта встретить крайне трудно. Позже, когда я рассмотрел его поближе, то понял: если этот двухметровый парень покажет себя на трассе, то спонсоры достаточно быстро начнут рвать его на куски.

Конечно же, именно так впоследствии и случилось, но долго не приводило ни к каким результатам — мальчишка просто не желал постороннего общения. Он и со мной начал весьма холодно, и я не видел смысла на него давить: все-таки в первую очередь мы должны были работать, а не ходить по барам и спорить о футболе. Не спешил я и учить его премудростям, зная, что мало кому нравится непрошеное менторство. Так что поначалу мы в большей степени сохраняли позитивный нейтралитет в отношении друг друга.

Кай, подобно всем новичкам, попался на «уловку-22», и пока я, весьма благосклонно принятый командой в счет прежних своих заслуг, говорил с механиками на одном языке, упертый голландец день за днем пытался не свернуть себе шею, приручая совершенно сырую машину. Правда, там, где другой уже бы покаялся во всех грехах и сдался своим инженерам, он так этого и не сделал. Кай пошел иным путем: он объездил этот кусок железа будто дикую лошадь. Нашел с ней общий язык, принял ее болезни и начал на них играть.

Нигде и никогда я больше такого подхода не видел.

Но невзирая на весь наш энтузиазм и зверскую работоспособность на тестах, год «Альфа» начала без заметных достижений. Да, безусловно, в сравнении с сезоном восемьдесят пятого машины стали быстрее — но и нервнее. Следуя своей уже трехлетней привычке беречь машину, я стал слишком осторожным и, как следствие, медленным: за первую половину сезона я наловчился приезжать более-менее стабильно только под подиум. А вот прогресс девятнадцатилетнего дебютанта был куда заметнее: да, он часто сходил, но и умудрился вырвать два третьих места, и, стоя на своей нижней ступеньке пьедестала, все равно возвышался над победителями словно одинокий и унылый кипарис. Не знаю, о чем думали другие команды, глядя на эту картину, но нас она знатно веселила. Настроение в боксах улучшалось с каждой гонкой, ведь хоть и медленно, но мы прогрессировали, а уж после прошлого года за «Лоусон Рейсинг» я и вовсе чувствовал себя если не победителем, то точно полезным.

После этих достижений в боксах Альфа Ромео запахло деньгами — спонсоры начали прощупывать почву. Разумеется, проголландские «Шелл» были первыми, и я оказался по случайности рядом в тот момент, когда Кай отказал им — походя, почти даже не выслушав, будто этот человек в костюме за тысячу фунтов был каким-нибудь коммивояжером. У пацана были вопросы по выбору пружин и стабилизаторов, с которыми он шел ко мне и которые счел гораздо более важным делом, нежели любое, даже самое космическое, коммерческое предложение.

Как можно было отказать столь лестному любопытству? Я сдался без боя, и этот момент, пожалуй, и стал началом нашей дружбы. Так что на следующий, Британский этап я предложил ему не заморачиваться с гостиницей, а остановиться у меня.

Домашний Гран-при вовсе не означает, что ты можешь две недели просидеть дома, выезжая на трассу только на заезды. По крайней мере, со мной никогда такого не случалось — у нас частенько останавливались друзья, и весь дом превращался тогда в маленький филиал паддока, а все разговоры так или иначе крутились вокруг гонок. И точно такая же картина образовывалась на время тестов, если они проходили в Британии. Мой дом находится в довольно уединенном месте, даже с учетом того, что Роутон и так очень маленький городок, поэтому дополнительное общение моя семья всегда принимала с радостью.

Дома я становлюсь, пожалуй, слишком расслабленным, и тогда, устроив вместе с Каем марш-бросок по местным развлечениям, я совершенно не подумал о том, что голландец еще очень молод и неопытен, и что за этим мальчишкой нужно будет приглядывать (Дэйви был еще слишком мал, чтобы я начинал задумываться о подобном). Да, я допустил большую ошибку, позвав Кая на ту злосчастную вечеринку в заливе и позволив накачаться до зеленых чертей. Тащить в ночи двухметровое тело, едва стоящее на ногах, оказалось не самым приятным делом, к тому же я и сам едва осознавал, что происходит. Следующий день мы закономерно провалялись в трех метрах от дома, у бассейна, в состоянии, близком к решению уехать в Тибет и отказаться от всего мирского.

К счастью, к пятнице мы уже вполне пришли в себя, по крайней мере, я так искренне полагал, и надеюсь, сход Кая уже на третьем круге в самой гонке не был следствием все той же попойки, все-таки мне в тот раз наконец-то покорился подиум — единственный за весь сезон, но зато на домашней трассе.

Следующая гонка в Эшториле знаменовала экватор сезона, и жарко в те дни в Португалии было тоже как на экваторе. Жена прилетела ко мне в среду, но почти сразу выяснилось, что летела она, скорее, на курорт и время планирует провести на пляже, а не в душном паддоке. Впрочем, я ей даже не особенно завидовал, потому что в боксах всегда есть чем заняться, даже если температура там под сорок градусов и от товарищей не розами пахнет.

Все дни во время Гран-при вокруг машин всегда вертится дикое количество народу, и большинство из них я даже не знаю, как классифицировать. Здесь масса официальных работников, но при этом половина из них приводит тех, кто хочет хоть как-то прикоснуться к миру Формулы: посмотреть «одним глазком», потрогать «одним пальцем» и сделать много чего еще, о чем лучше не упоминать. Я давно научился не обращать внимание на посторонние взгляды и обходить лишних людей, а Кая вообще по природе это внимание мало заботило — мы составляли идеальный дуэт поглощенных работой трудоголиков, поэтому, когда он появился взмыленным, по пояс раздетым и вызвал нездоровый всплеск интереса у дам вокруг, я заметил это только после тычка зашедшей поздороваться Рози.

На самом деле она всего лишь посетовала, что парень слишком тощ, — ее заботливое женское сердце не выдерживало подобного зрелища, и я с ней согласился, но какие у Кая были варианты? С таким ростом ему вообще стоило быть прозрачным — это здорово уменьшило бы его время на круге, но я не думаю, что ему даже в том состоянии спокойно давались перегрузки, которые испытывают пилоты на наших скоростях, а с годами трудности все увеличиваются — я видел это по себе.

Уходя, Роза добавила, что не хотела бы увидеть в завтрашней газете мой голый торс в окружении непонятных девиц, очевидно намекая как раз на ту аудиторию посторонних, что начинала скапливаться у наших боксов все больше. Честно говоря, я тоже этого не хотел, а торс пообещал показать эксклюзивно только ей вечером. О, что это был за вечер! Жаркий Эшторил продлил его почти до утра. Это был единственный раз, когда я чуть было не проспал квалификацию, но оно того стоило.

Субботу мы с Каем провели неважно. Точнее, с нами-то как раз все было в порядке, и даже машины вели себя прилично, но с португальским зноем отчаянно не справлялись покрышки «Пирелли» — это прочувствовали все их клиенты, не только мы, но именно на наших машинах, в силу ли весового дисбаланса, или особенностей шасси, проблемы в субботу были заметны сильнее других.

Забегу вперед, чтобы упомянуть о том, что в следующем сезоне американские шинники «Гудьир» захватили монополию в Формуле-1, и это определённо тоже сильно сказалось на нашем следующем прогрессе, но в ту субботу мы не сильно радовались предстоящему старту лучшими среди худших.

Как оказалось, это не имело никакого значения.

Старт гонки ознаменовал просто чудовищный завал. Сначала в третьем повороте столкнулись оба лидировавших «Уильямса», и один из них пулей отрикошетил от стены обратно на трассу, едва не задев шедшего третьим Эда Кросса. Тот каким-то чудом увернулся, но этот его маневр, к сожалению, повлек за собой еще три последовательные аварии — и в итоге наши «Альфы» с трудом протискивались через груды обломков. К счастью, серьезно тогда никто не пострадал, но гонка разом лишилась десяти машин, и пятнадцатые места превратились в очковую зону.

Мне не повезло: через несколько кругов медленный прокол на левом переднем превратился во внезапный разрыв — и я красочно разбил машину прямо под трибунами, не закончив десятый круг (эта авария тоже была несерьезной, и я выбрался без посторонней помощи целым и невредимым). Зато оттуда было рукой подать до боксов, где я застал не менее грандиозный, чем сам завал, скандал.

Кто-то из второй волны аварий первого круга, кажется, это был Аллен Берг, хотя за всей суматохой и давностью лет я могу ошибаться, орал на Кросса, явно недовольный его маневром, а Эд ему, разумеется, отвечал в аналогичной манере и даже умудрился приписать оппоненту зависть к его успехам в сезоне.

Я позже не один раз пересмотрел тот момент с третьим поворотом и не увидел там никакой ошибки «Макларена» — Кросс действовал инстинктивно и без умысла, если бы он не вильнул, подрезая «Лолу», то разбил бы свою машину об один из болидов сэра Фрэнка совершенно точно, и это явно не помогло бы идущим сзади избежать проблем, потому что дождь осколков тогда покрыл бы уже все полотно трассы в том участке.

Но в тот момент пострадавшим все слова и вся правда были не важны — парни давали выход нереализованному гоночному адреналину и не стеснялись в выражениях. Эд не выдержал и первым полез в драку. Впрочем, дракой в полном смысле это не стало — вокруг толпились механики обеих команд, кое-кто пришел поглазеть из соседнего паддока «Уильямса», так что их быстро растащили, но Гран-при в итоге оставлял самые неприятные ощущения, потому что до конца уик-энда то тут, то там всплывали какие-то обиды и обвинения — на совершенно разных уровнях.

Кай тоже не доехал до финиша — заклинило коробку передач, но мы толком больше не пересекались в тот день и тихо разъехались с раскаленной трассы после вялых командных обсуждений.

Я чувствовал, что начинаю перегорать. Слишком много работы с самого начала года, много внимания к команде, к нашим неудачам, плохие квалификации, посредственные выступления, эта авария, ссоры и чертова жара…

Мне нужно было отдышаться.

Перед гонкой в Монако у нас был двухнедельный перерыв, и я беззастенчиво уехал домой, где провел совершенно пустую неделю, совершенно ничего не делая и просто шатаясь по своему лесу.

«Навещал призраков» — так всегда про такие уходы в чащу говорила моя мать.

Примечания:

https://clck.ru/HEYat

Впрочем, я поторопился, когда сказал, что совсем ничего не делал после Португалии.

Примерно за год до этого я сидел во дворе, глядел, как Дэйви гоняет свои игрушечные машинки по террасе, и вдруг подумал, что мой банковский счет неприлично хорош для прозябания в виде голых цифр. Так что уже через пару месяцев после этого, в сентябре предыдущего года, я купил землю в нескольких километрах от дома — до войны там был маленький прокатный завод, — построил мини-картодром и, недолго думая, дал ему имя брата.

Я никогда до этого не задумывался о том, что хотел бы сделать нечто подобное, даже когда получал свой диплом финансиста, но вся эта затея началась и покатилась так легко, будто всю мою предыдущую жизнь ждала, когда я к ней приступлю.

Сейчас, конечно, это уже огромный спортивный комплекс, и в нем никак не узнать ту маленькую трассу, с которой все начиналось, но я, каждый раз как приезжаю туда, все еще вижу эти просторные поля и одинокий «загончик» администрации, возвышающийся над ними, — примерно так выглядел картодром следующие несколько лет, но подобная аскетичность не помешала ему уже тогда стать в нашем округе весьма активной точкой, и, быть может, примерно так выглядел Роутон-парк в дни моего детства.

И вот в этот раз я наконец-то сделал то, что делали для нас родители в детстве: посадил семью в машину и привез на трассу, чтобы показать пятилетнему сыну, с чего начинал его отец. Я не ожидал каких-то чудес, вроде того что он почувствует себя так же, как когда-то мы с Дерреном — совершенно очаровавшиеся процессом мальчишки, глядящие на то, как проносятся мимо эти счастливчики на «тележках», — но, как вы знаете, в итоге на гоночном поприще Дэвид оказался гораздо успешнее меня, а значит, со своей задачей вдохновителя я справился. Ну, а у Рози с того уик-энда добавилось хлопот — теперь в ее жизни стало уже два гонщика.

Совершенно довольный собой и отдохнувший, со спокойной душой я вернулся в мир взрослых гонок: пришло время Гран-при в Монте-Карло.

Накануне тренировочных заездов я задался вопросом: раз я уже побывал на всех виртуальных ступенях пьедестала Монако, а в прошлом году испытал максимум печали, не сумев завершить любимую гонку, то что ждет меня теперь?

На всех тестах безоговорочно лидировали «Макларены», прикатившие новую модификацию, будто прежнего отрыва от пелетона им было мало. Я завидовал, по-хорошему, у меня буквально чесались руки от детского желания разобрать чужую машину по винтикам и посмотреть, как она устроена и на чем выигрывает. С такой мыслью я «завис» перед боксами, пялясь на эту сияющую копию пачки «Мальборо» на колесах, когда меня окликнули.

Это был Эд Кросс, в своей любимой манере он спросил, какого хрена я здесь забыл и не стал ли я ко всем прочим моим профессиям еще и шпионом. Эд умел выводить из себя одной фразой, но я научился не вестись на это еще в детстве и ответил ему, что пришел глянуть на их новую машину, потому что в воскресенье в зеркалах заднего вида мне будет сложно ее рассмотреть. Он расхохотался и назвал меня фантазером. Что я мог ему еще сказать? Я ушел, так и не узнав, что приглашение в «Макларен» в том году мне было сделано с его подачи. Эд никогда не говорил об этом, и правду я узнал только много лет спустя — от совершенно других людей.

Квалификация у Эда не сложилась, в то время как я стартовал четвертым, но, увы, «Альфа» была не в состоянии конкурировать с «Маклареном», забиравшим у меня по чистой секунде на круге, и моя угроза превратилась в пыль, когда я с последнего пит-стопа ушел лишь восьмым.

Кросс в тот день финишировал вторым вслед за своим напарником.

Я не нашел в итогах этого Гран-при ничего печального: в сравнении с моим прошлым годом, когда я даже не увидел флага, это был явный прогресс. Машины «Альфа Ромео» в восемьдесят пятом тоже не блистали, так что и они формально пошли на повышение. А вот Кай, кажется, имел обо всем этом иное мнение.

Может быть, он подозревал, что я не просто так оттормозился на питлейн, пока он пролетал по стартовой кривой в борьбе за единственное очко с «Лижье», может, ему в принципе хотелось оказаться в своей первой гонке в Монако повыше, а может, были для недовольства еще какие причины, но я не стал лезть ему в душу.

Когда мы только познакомились, я не был уверен, что слышал о Кае раньше, ведь я особенно не следил за младшими сериями и не интересовался сплетнями, но мне было любопытно, как он гоняет, — то, как пилот ведет себя на трассе, зачастую скажет о нем больше, чем тысяча мнений знакомых, а у него был собственный стиль и в пилотировании, и в общении. Так что можно честно признаться, что я начал следить за Каем с первого дня и быстро понял, что моему напарнику далеко не всегда хочется поговорить.

После соревнований я остался в Монако еще на день, потому что друзья позвали меня поучаствовать в какой-то съемке. «Ничего коммерческого и серьезного», — так они сказали. Это был важный момент, потому что контракт обязывал меня решать подобные вещи только через менеджера команды, и я решил, что скорее всего просто откажусь и посижу зрителем.

Пока я принимал душ и в целом приходил в себя после гоночного уик-энда, собираясь на встречу, фоном у меня шла запись вчерашней гонки. Ничего нового в самом процессе я не увидел, но конференция победителей заставила меня отложить полотенце и выйти из ванной.

Для официальных заявлений, вроде пресс-релизов или тех же конференций, наше гоночное сообщество практически изобрело новый диалект английского — чтобы все наши планы и объяснения выглядели максимально нейтрально и минимально информативно. Скажи пару ничего не значащих «от нас сегодня ничего не зависело» и «у команды большие планы на следующий Гран-при» — и ты отбыл свою минутную обязаловку перед камерой, не посрамил честь мундира, а заодно дал шанс противнику гадать, что же вы задумали.

Что и говорить, мы все владели этой техникой безупречно, но порой гонщики эту негласную традицию нарушали. Как вот Эд Кросс, занявший накануне второе место и, вероятно, не забывший о том, что я «шпионил» за его машиной в боксах. На вопрос журналиста о том, как ему удалось выбраться из середины пелетона на второе место, он ответил, что опыт побед в соревнованиях различных классов дал ему бесценные навыки, чего глупо было бы ожидать от тех пилотов, которые приходят в гонки «из гаражей». Вряд ли репортеры поняли, что именно имел в виду Эд, но для меня это прозвучало более чем прозрачно: соперник детства раз за разом отвешивал мне пинки, а мне нечем было ему ответить — «Макларены» были недосягаемы.

Так что на встречу с друзьями я приехал не в самом радужном настроении — и это стало началом весьма странного мероприятия, в котором я тогда поучаствовал.

Для начала мой приятель и главный заводила компании Стефан Арно безапелляционно заявил, что мне надо выпить. Что ж, было уже за полдень, и я не видел причин не последовать его совету. К трем часам я уже забыл о стычках с Кроссом, а наша дружеская встреча перетекла в апартаменты, где происходила подготовка к какой-то грандиозной фотосъемке, но я не придал этому значения, поскольку ни о чем таком мы со Стефаном так и не договорились. Помню только, как спросил, участвует ли он сам, и он отмахнулся, сказав, что просто предоставил место.

Со Стефаном мы познакомились в семьдесят восьмом, когда я ковырялся во внутренностях «Шедоу», а он делал репортаж из боксов для местного телевидения. Я тогда провел ему мастер-класс по скоростной сборке педального узла, а он в отместку обучил меня нескольким «полезным фразам» на французском. Я уже не был наивным юнцом и прекрасно понимал, что это были за фразы, но месть измазавшего маслом дорогой костюм пижона-репортера оценил по достоинству — так все и началось.

И вот теперь, спустя восемь лет, Арно без тени сожаления напоил меня до состояния, когда я оказался готов пробежать голым по Бо Риваж, чтобы станцевать перед Казино. К счастью, ничего подобного он не предложил, но уговорить меня сняться неглиже в том спорном клипе ему уже не составило труда.

Жалею ли я об этих съемках? Ничуть. Хотя Рози, возможно, считает иначе — где-нибудь совсем в глубине души, потому что наутро, когда я ей звонил из аэропорта и хриплым голосом рассказывал, как попал по милости Стефана, она хохотала, а посмотрев через полгода результат, пожала плечами и сказала, что описывал я куда интереснее, чем то, что в итоге получилось.

Кто-то, возможно, менеджеры «Альфы», даже усиленно уверял публику, что в самых лучших ракурсах меня заменял дублер, но это совершенно точно не так: снимался исключительно мой зад. Если вы видели клип, то тоже знаете, что ничего эдакого там нет, но в паддоках это видео не прокомментировал только ленивый. Впрочем, задел «сияния» все еще действовал, так что у меня не осталось никаких негативных ассоциаций, связанных с этим эпизодом.

Однако слова Эда Кросса все равно не уходили из моей головы, и это длилось еще довольно долго, пока я окончательно не уверился в том, что моя карьера действительно сложилась недурно, но в те годы, когда успехи не выходили за пределы «ура, мы снова в очках!» я чувствовал, что делаю недостаточно. И это привело к тому, что к концу сезона я на добровольных началах тестировал планировавший вернуться в гонки «Марч», а в следующем году впервые принял участие в соревнованиях другого плана — в гонках Ле-Мана, и эта восьмимильная французская трасса стала для меня своего рода откровением, что в гоночном мире есть не только Формула.

Возвращаясь к восемьдесят шестому, не могу не упомянуть еще одно событие: мое внезапное участие в чемпионате Формулы-3000, виноват в котором оказался ураган «Чарли».

Вообще серия 3000 выросла из косвенно знакомой мне по далекому прошлому Формулы-2 (по работе в «Марч» я успел повидать все серии, где они заявлялись или только подумывали заявиться), но технически за последнюю пару лет в ней ничего не изменилось — только название — а «Марч» так и продолжал штамповать победные сезоны, по-прежнему поставляя свое шасси двум третям команд. В том году его, конечно, значительно подвинул новозеландский «Ральт», и господству «Марч» в этой серии (как и его гегемонии в автоспорте в целом) вскоре вообще суждено было остаться в прошлом… Но все это случилось позже, а в тот уик-энд одна из тех английских команд, что покупала у них шасси и где у меня оставались друзья, на этапе в Бирмингеме не досчиталась своего бразильского пилота — из-за урагана он не смог прилететь на острова. Я же тогда, пребывая в своем благородном порыве бесплатного тестера, не вылезал с оксфордской трассы компании и полушуточное предложение «погонять в младшей сестричке» на треке по соседству принял очень даже всерьез, тем более что дело происходило в перерыве между последними этапами моего основного чемпионата и никаким образом на него не влияло.

Ту гонку я выиграл, единственную в своей микроскопической карьере пилота Формулы-3000.

Не могу сказать, что это было легко — напротив, невзирая на то, что в Формуле-2 нагрузки меньше, и я был привычен к более жестким условиям, гонка была совершенно кошмарная (сейчас уже вообще трудно представить, как можно позволить проводить соревнование при таких условиях). Ливень шел местами, и там, где он был, это больше напоминало тайфун, а маршалы, сплошь укутанные в рыжие плащи, даже не могли нас различать в таком мареве; в других местах сгодилась бы и промежуточная резина, но всю картину с казалось бы стандартной дождевой гонкой портили непредсказуемые порывы ветра и опасность, что вот-вот кому-то на голову принесет рекламный щит какого-нибудь РедЭкса. Ни один спонсор не захотел бы такой славы, так что мы даже не одолели половину дистанции, когда гонку остановили.

Возможно, не устрой тогда все тот же «Чарли» на трассе мини-апокалипсис, я бы ничего и не показал: перед самым появлением красных флагов я уже думал, как дальше придется выбираться из самого хвоста пелетона, потому что в общей суматохе меня передержали на обхлестываемой косым ливнем трассе и я оказался последним в очереди на пит-стоп. Еще круг до следующего — и соперники унеслись бы вперед с завидным преимуществом, пока я нырял в боксы, но на двадцать четвертом из пятидесяти одного круга гордо взреяли те самые флаги — и мы остановились, а я, по счастливому стечению обстоятельств, именно в это мгновение шел впереди всех своих уже переобувшихся соперников.

На гонках серии 3000 нет такого ажиотажа, как в старшей Формуле, да и дождь стеной никогда не способствовал зрительскому интересу, однако эта победа подарила мне внимание от некоторых локальных спонсоров, часть из которых оказались достаточно настойчивы в следующие месяцы. Нет, я не бегал от них и не игнорировал предложения, как мой напарник, я выслушивал все эти условия и суммы, но не находил ничего подходящего, пока не познакомился с Клэр Хаскел.

Она представляла часовой дом «Зеон», но начала совсем не с этого. Ее визитку, впихнутую мне в руки сразу после подиума в Бирмингеме, я кинул ко всем прочим, когда решил самостоятельно никому не звонить. В конце концов, у моей основной команды был крайне лояльный титульный спонсор, контракт продлевался автоматически, и для участия в чемпионате мне не требовалось приносить деньги — только очки и подиумы, ну, а за сторонними заработками я и вовсе никогда не гнался.

Так что звонок Клэр настиг меня только через две недели, после Монцы, которую Кай выиграл — впервые в карьере, а я, повредив диффузор за двенадцать кругов до финиша, с трудом дотащил машину на четвертое место, хотя объективно гонка подходила нашим болидам просто идеально. Под конец соревновательного года мы должны были вновь рвануть гоняться через океан и, как водится, имели дополнительную неделю отдыха, пока техническая часть команды готовила оборудование к перелету. Кай до самого самолета оставался в Италии — там у него была семья и какие-то дела, так что мы провели пару дней на заводской трассе в Арезе, а потом я отправился в Англию — и вот буквально на следующий день у меня дома и раздался звонок.

Клэр сказала, что хочет поговорить о возможностях для моего картодрома, и поскольку я подобных предложений еще не получал, то, недолго думая, назначил ей встречу там же, на трассе, о которой мы должны были вести беседу.

Конечно же, она соврала.

Призналась Клэр буквально сразу, как только мы сели в моем мини-офисе и закрылась дверь, отрезавшая нас от шумной сутолоки: ничем картодрому она помочь не в силах. Я был вправе выставить обманщицу тут же, но оценил ее смелость: соврать, зная, что обман в любом случае придется раскрывать, и признаться, зная, что мне это не понравится здесь и сейчас. Казалось бы, ситуация безнадежная, но я дал ей возможность объясниться, и она рассказала, что опросила всех тех, кому я отказал, и сделала вывод, что я вообще не заинтересован в рекламе. Что ж, она поняла это даже раньше меня самого — я-то думал, что просто выбираю.

Было одно «но»: среди правления ее компании оказался один человек, во что бы то ни стало желающий, чтобы именно я представлял их имя. Во-первых, он был страстным фанатом гонок, а во-вторых, хотел, чтобы «проводником» марки в Формуле стал валлиец.

Которым я, вообще-то, не был.

Этому заявлению Клэр не удивилась — она знала, потому что, кажется, не было ничего такого, что она не смогла бы раскопать. Беда этого неизвестного и не названного мне человека из «Зеона» состояла в том, что в нашем спорте в тот момент оказался дефицит на подобную этнику, поэтому мое какое-никакое родство с Уэльсом его устраивало «в достаточной степени». В конце концов, я готов был предложить им контракт с моей матерью — как раз уроженкой Ньюпорта, на что Клэр рассмеялась и ответила, что обязательно предложит это начальству. Честно говоря, я и сам не понял, когда мысль «похоже, мне все это не нужно» превратилась в «хочу с ними сотрудничать», но после окончания сезона я все же приехал в Лондон и подписал этот контракт.

В том же году мы с Каем снимались для рекламы «Эллиды», которая была главным спонсором «Альфы». Запланированные изначально на июль, съемки на голландском побережье летом сорвались, но, честно сказать, и к лучшему — график соревнований тогда был слишком напряженным. Так что, вооружившись гортексом и сиропами от простуды, в начале октября мы приехали на слегка штормящее Северное море и провели незабываемый день в горько-соленой пыли от разбиваемых вдребезги двухметровых волн и потоков воды, беспрестанно омывающих наши и без того омытые тела. Новенький швертбот, который привели для съемок, в тихой бухте выглядел слишком картинно, так что фотограф решил, что лучше он будет смотреться в более реальных условиях, ну, а нас никто не спрашивал, и судно отошло в относительную близость от берега.

Полагаю, для Кая все это не было в новинку — он и бровью не повел на озвученный маневр. А может, все дело было в его отце, который молчаливо присутствовал при всем процессе и на палубе выглядел так, будто всю жизнь только и делал, что брал рифы и менял галсы, а не был крупным бизнесменом в каком-то там поколении. Сам Кай тоже весьма органично смотрелся в морской стихии, хотя глядя на него в тот день, я не мог понять, что конкретно так ему досаждает: отцовский контроль или само мероприятие?

Это были достаточно рядовые съемки для малого тиража каталогов — среди моих друзей мало кто их вообще увидел, если я сам им не подарил по экземпляру проспекта. Впоследствии были у нас и другие акции для «Эллиды», но господин Фреере больше никогда не удостаивал их вниманием, будто бы в тот первый раз навсегда убедившись, что все идет нормально. Не думаю, что его когда-либо волновало мое участие — он был полностью сконцентрирован на сыне, как и каждый раз, когда бывал в боксах, но и отчуждения я никогда не ощущал. Мы будто навсегда застыли в том помещении, где он, не прося, попросил уступать его сыну, а я, не соглашаясь, согласился.

Справедливости ради надо сказать, что причин так поступать за всю историю наших с Каем отношений у меня оказалось мало: слишком уж мы были разными и на трассе, и в жизни, чтобы находить точки конфликта, поэтому я бы никогда не согласился с утверждением, что командная тактика в чем-то помешала моей карьере. Скорее уж наоборот — именно благодаря лояльному отношению к ней и к вывертам судьбы вообще я и получал все те шансы, что мне выпадали.

Например, сразу после австралийской гонки и окончания сезона я полетел представлять Альфа Ромео в Японию.

На тот момент Страна восходящего солнца уже девять лет как потеряла свой этап, а до появления в календаре других площадок в этой части света оставалось еще примерно столько же, так что ФИА просто необходимо было вернуть азиатскую аудиторию, переключившуюся на национальные серии, и поэтому в Японию тогда отправилось весьма значительное представительство. Кай в это же время был занят в Европе — продолжением той отцовской акции, что мы начали в Северном море, так что из «говорящих лиц» команды я летел в одиночку. В режиме строгой секретности перед самой посадкой глава спортивного отдела «Альфы» дал мне отдельное задание: попробовать протоптать дорожку к мотористам Хонда, выигравшим в тот год Кубок конструкторов, — и да, я протоптал ее на славу…

До перерыва японские Гран-при проходили на трассе Фудзи — это эдакий азиатский вариант «Гонки в облаках», только сниженной раз в пять. Но даже на такой высоте двигатель болида Формулы-1 ведет себя категорически иначе, чем на привычных низменностях. Я очень хотел прочувствовать эту разницу, как только узнал, что Формула вообще выступает на подобной трассе, но, увы, в те последние для Гран-при Японии годы, в семьдесят шестом и семьдесят седьмом, из-за учебы я не попадал на эти этапы даже в качестве простого механика, а когда начал гонять сам, про выступления в Азии и вовсе было уже позабыто.

Мое желание побывать на Фудзи Спидвэй клокотало внутри всю официальную часть рекламно-аналитических мероприятий, где я как мог старался отыграть свою роль и даже посидел с умным видом на брифинге по обсуждению реконструкции и систем безопасности Судзуки, но как только уик-энд завершился, я помчался в сторону горы будто с низкого старта, прихватив с собой пару человек, кто вызвался помочь мне добраться до искомого места без потерь. Впрочем, может, случившееся было больше приобретением, чем потерей? Абсолютно точно да.

Моими помощниками стали юная Кимико и примерно моего возраста Юджи — человек выдержки и слова, достойных самурая. Они оба работали на последней части нашего слета, и если Юджи был с детства вовлечен в гоночную среду и легко мог оспорить какие-то мои предположения относительно высоты и техники, то Кимико с миром наших машин познакомилась впервые, и ее восторг просто подкупал.

Покидая пресс-центр и уже не сильно беспокоясь о ясном сиянии глаз, я позволил себе распрощаться с коллегами парой-другой поднятых рюмок саке, и хотя дорога к мотопарку Фудзи не заняла так уж много времени, после долгого рабочего уик-энда мы прибыли к нему несколько уставшими. Что я надеялся там застать в столь поздний для каких бы то ни было заездов час? Я не думал об этом. Почему меня не вразумили мои японские товарищи? Полагаю, им нравилось смотреть на пыл забавного европейца, или они попросту не решились мне отказать. В конце концов, мы приехали туда, куда я хотел попасть и где сам все понял: на трассу нас, разумеется, не пустили. Мы полюбовались пустыми трибунами и молчаливым паркингом, и на фоне всего этого умиротворения была она — прекрасная Фудзи, правда, значительно затененная облаками.

Я был расстроен.

Кимико, наверное, заметив опечаленного гайдзина, к которому ее как-никак приставили для поддержания хорошего настроения, пригласила нас к себе — передохнуть перед обратной дорогой, и тогда-то мне стало понятно, почему девушка вообще поехала с двумя мужчинами, — ей попросту оказалось по пути! По крайней мере на тот момент я объяснил это себе именно так. В доме Кимико жила не одна, и разумеется, наше прибытие собрало всех обитателей за новым столом.

Я выпил еще немного — за знакомство, за спорт, за женщин, за Фудзи и даже за самолеты, что позволяют нам пересекать океаны; меня поддержали местные мужчины, а вот Юджи продолжал держаться, уверяя, что ему и так неплохо, хотя вообще-то, глядя на его нарочито каменную физиономию, верилось уже с трудом.

Вид на гору с террасы дома был фантастическим, и еще больше очарования ему добавляли музыка, непонятный язык, пение нашей хозяйки и совсем немного — повысившийся в моем организме градус. Обдуваемый ветерком и окутанный разнообразными мыслями, я пришел к выводу, что работа железного мотора на высоте — это, конечно, любопытно, но не так интересно, как работа моего собственного «двигателя». Я должен был испробовать это на себе. Я должен был подняться на Фудзи.

Новую идею умножившиеся в моих глазах японцы приняли сдержанно, но не отказали, даже нашли нам с коллегой провожатого — из числа наиболее трезвых домочадцев, и надо отдать ему должное: он ни словом не возразил и собрался в нелегкий путь практически моментально. Перед уходом мы подняли еще пару тостов за знакомство и за Фудзи — теперь уже на прощание. И наконец-то Юджи ко нам присоединился.

Основную часть подъема я помню в итоге урывками и уверен, что наш провожатый (а может, это был мой на тот момент уже лучший друг-Юджи) прихватил в дорогу «топлива» и не жалел его тратить, потому что, как я удостоверился позже, весь путь должен был занять у нас остаток вечера и всю ночь, но я помнил лишь отрывки бесконечной темени, подъемов и спусков, и только к рассвету в моей памяти хоть немного появлялась ясность и последовательность.

Я упоминал, что Юджи оказался настоящим человеком слова? Этот парень, уходя из пресс-центра, обещал начальству «присмотреть за гайдзином», и справился с обещанием, несмотря на все наше внезапное дикое путешествие и не вполне добровольное приобщение к алкотуризму, — он посадил меня в нужный самолет и даже убедился, что мой багаж благополучно приехал из отеля и подписан на мой билет, так что я без каких-либо проблем приземлился в Хитроу, получил свои сумки и отправился домой, лишь слегка расстроенный подводящими воспоминаниями о восхождении, но зато весьма довольный совершенным приключением. И все было бы прекрасно, если бы не одно «но», которое настигло меня на борту Боинга, когда мы пролетали над Баренцевым морем.

Я совершенно забыл про японских мотористов.

На следующий год моторы Хонда, помимо победителя-86, получила еще одна команда. И это была не Альфа Ромео.

На остаток года я привычно вернулся домой, откуда незадолго до Рождества поехал на первые съемки с «Зеоном», намереваясь закончить год максимально продуктивно. Но, к сожалению, перед самым началом съемок, когда меня уже вовсю готовили в кресле, на студию позвонили и сообщили, что предыдущей ночью от сердечного приступа скончался мой отец. Звонок приняла Клэр, и она не стала скрывать от меня правду, сразу остановив весь процесс. Она знала, что отложенное известие накрыло бы меня чувством вины не в пример сильнее, и предпочла человечность деньгам, что-то наверняка объяснив и своим боссам, потому что наш контракт, несмотря на стоивший значительных денег простой, остался в силе и дальнейшее сотрудничество с «Зеоном» оказалось долгим и славным.

С Клэр Хаскел мы впоследствии дружили семьями еще многие годы, но спонсорство в автоспорте тогда семимильными шагами начало набирать обороты и стало поглощать все больше талантов. Спустя всего лет пятнадцать у молодых гонщиков почти не осталось иных шансов попасть в конкурентоспособную команду, кроме как найти «золотую руку», а это совсем не просто. Я всегда приветствовал прогресс в Формуле, но не коммерческий. Хотя что бы я ни говорил теперь и как бы ни относился к «продаже таланта», часовой магнат не был единственным, кого мне приходилось тогда представлять. Шинники, нефтяники, производители экипировки, строители самолетов, поставщики мыла в отели — не поверите, сколько компаний готовы предоставить тебе свою продукцию за маленький шанс быть упомянутым, если ты появляешься на подиуме или достаточно скандален.

Пока я ездил в хвосте и середняках, я был практически избавлен от этого, но с Альфа Ромео и Каем, который дебютный сезон начал с подиумов и победы, мы быстро попали под внимательный взор моноклей магнатов. Конечно, у нас была «Эллида», но единственный лимит на количество спонсоров — это место на твоем гоночном комбинезоне, а на двухметровом парне, как понимаете, места очень много.

Я старался не быть довеском к этому заметному пацану ни в каком из смыслов и думаю, что мне удалось сохранить собственное лицо без особенных мук, хотя случались новые и новые «черные дни», когда казалось, что от очередного пинка судьбы оправиться можно, только сделавшись иным человеком. Но, черт возьми, мы сами выбрали такую жизнь, и вряд ли хоть один из нас пожалел, что вообще когда-то сел за руль.

Смерть моего отца не была такой уж внезапностью: почтенный возраст и все эти тревожные симптомы, которыми сейчас нас пугают уже с сорока… Врачи настойчиво не рекомендовали ему перелеты, но он предпочитал никого не слушать и до последнего оставаться «в строю». Я думаю, мы все были уже морально готовы, что это вот-вот должно случиться. Жаль, конечно, что я не присутствовал рядом в его последний день, но там с ним была мама, так что по итогу я не испытывал гнетущего годами чувства вины, в отличие от того, что было со мной после смерти Деррена.

В первую годовщину брата, в тот самый день, который я никак не собирался отмечать, чтобы не давать себе поводов для бессмысленных рефлексий, выходя на учебу, я застал мать в нашем саду. Было слишком холодно для ее легкого свитера и февральского утра, поэтому тогда я опоздал на занятия, вынужденный вернуться в дом за ее пальто, а затем мы еще где-то с час проходили с ней по нашему «лесу», и она рассказывала вещи, о которых я раньше никогда не слышал. Именно от нее я узнал тогда историю этой земли и о том, что с умершими можно общаться. Вот что она делала весь этот год — говорила с Дерреном в нашем саду. Возможно, это звучит антинаучно и смешно, и может быть даже, я первым должен был подвергнуть ее слова сомнению, но что-то не позволило мне этого сделать, и в первую очередь я сам солгу, если скажу, что не испытывал странных ощущений, находясь в этом самом месте, у огромного мшистого камня, вокруг которого кто-то из моих предков и начал строить свои владения. Это место и до сих пор вызывает у меня странные чувства, хотя я давно уже не пытаюсь искать там призраков прошлого, потому что научился их отпускать.

Когда еще спустя год, в семьдесят пятом, тоже уже в весьма почтенном возрасте умер дед — отец моего отца, родители переехали в его имение в Шерингеме, оставив мне дом, в котором мы с братом выросли, — дом с призрачным камнем в саду и болезненными воспоминаниями.

Мне было восемнадцать, я жил совершенно один, но на удивление совсем не чувствовал себя брошенным. До родителей мне было около сорока минут езды по прямой дороге, но я навещал их едва ли пару раз в месяц, в остальном же меня полностью занимали учеба и работа с «Марч» — сначала в Третьей Формуле, а затем и в Первой.

Когда же «Марч» ушел из Цирка и я временно остался не у дел, а это была осень семьдесят седьмого, я оказался на распутье и не нашел ничего лучше, чем обратиться с вопросами к своему таинственному камню, ведь больше у меня никого не было рядом — Рози тогда еще жила в Лангаме, с родителями, да и мы едва только познакомились. Конечно, булыжник мне ничего не ответил, но я решил, что самое время съездить в Ньюпорт и поговорить с родственниками еще раз — мне хотелось «воскресить» Деррена, запоздало почувствовать, будто он еще жив, раз мы все его помним. И конечно, я надеялся узнать еще хоть что-нибудь, даже самую мелочь. Те полтора года, что мы с братом почти не общались, виделись огромной пропастью, и мне трудно было представить, чем он заместил в своей жизни так резко брошенный спорт.

Семья была рада меня, наконец, увидеть, но увы, ничего нового они не рассказали. Деррен приехал к ним таким, каким я его и запомнил в последние месяцы — молчаливым и отчужденным, он устроился работать посыльным и нечасто бывал за семейным столом, поэтому они едва ли представляли, чем он жил. Совершеннейшим чудом оказалось то, что именно в ту неделю, что я гостил в Ньюпорте, туда на праздники приехала подруга моей троюродной сестры — кажется, ее звали Китти, — часто бывавшая у них в гостях прежде, и только через нее я узнал, что у Деррена в городе была своя компания. Конечно, прошло уже почти шесть лет, ребята выросли и разъехались кто куда, но Китти помогла мне найти нескольких из них.

Уже по тому, как она посматривала на мою реакцию, осторожно говоря о брате и его друзьях, я начал что-то подозревать. Быть может, я подозревал это и с самого начала, пока Деррен еще был жив и жил с нами, с родителями, но о чем я мог думать тогда наверняка, двенадцатилетний мальчишка, мечтающий о новом двухтактнике для своей машины? Тогда я еще ничего не знал об Акте 1967 года, не услышал о параде семьдесят второго, и уж точно не волновался о том, кого можно любить, а кого, оказывается, нельзя.

Никаких шокирующих открытий не произошло, и с друзьями брата я разговаривал отнюдь не о его похождениях или предпочтениях, но с каждым словом все больше убеждаясь в том, что все уже понял правильно. Конечно, я всегда знал, что причиной побега брата из дома стало их с отцом непонимание и отсутствие поддержки матери, но только тогда, в Ньюпорте, я осознал, насколько чудовищным было положение Деррена, которому просто некому оказалось довериться. Вряд ли в свои пятнадцать он четко осознавал, что с ним происходит. Он не получил поддержки родителей, а я был еще слишком мал для таких тем, и остается только гадать, насколько трудно ему было оставаться в нашей местности в начале семидесятых, когда свежеиспеченный закон существовал только на бумаге, и даже чернила еще не до конца высохли.

Да, мой брат был геем, но небо никогда не падало мне из-за этого на голову. Я был рад узнать, что в какой-то мере он нашел часть того, что искал. Может, эти ребята и не стали ему настоящими друзьями, не успели, пропустили момент, когда Деррена можно было еще спасти, но, может, это все не имело смысла, и мой брат, слишком самоуверенный, слишком самостоятельный, попросту сам не смог себя принять, и никакие слова со стороны не исцелили бы его «неправильность» в собственных глазах.

Винил ли я отца? Всерьез и по-настоящему, в глаза — нет. Я злился на его непреклонность, на то, что так в итоге вышло, но вместе с тем умом я понимал, что ему, выросшему в совершенно иное время и в иной морали, подобная правда о сыне была не лучше смерти. Моя мама всегда была очень зависима от отца, и максимум, что она смогла сделать, — это уговорить его не препятствовать Деррену уехать в Уэльс, где его никто не знал. Полагаю, именно в тот момент отец принял решение, что у него отныне нет старшего сына, поэтому мы о нем больше не говорили.

Тогда, в февральском саду, в первую годовщину его смерти, мать сказала, что больше Деррен не сможет с ней говорить, поэтому, когда через год умер дед, она спокойно уехала с отцом в Шерингем, оставив мне призрачный камень и негласное обязательство. Так что, вернувшись из Ньюпорта, я говорил с камнем, но не потому что всерьез верил в его способности, а потому что для меня он был последней нитью, которая связывала Деррена с нашей семьей и прошлым. И в следующие годы, когда мне доводилось переживать тяжелые утраты, я поступал так же, как мать: уходил в сад и разговаривал, наворачивая десятки бессмысленных кругов под вязью деревьев. Конечно же, я говорил сам с собой, но это отчего-то помогало — моя лучшая терапия.

С той поездки в Ньюпорт прошло восемь лет, и за это время я несколько раз возвращался к призракам, вспоминая брата, Йо или Фрэнка, даже пару раз «говорил» с Ронни, хотя мы с ним уж и вовсе не были приятелями. К отцу же я никогда не обращался, хотя рассказы о призраках камня часто всплывали в моих «страшилках» в кругу друзей еще долгие годы и после его смерти. Например, когда у меня впервые гостил Кай, ему я рассказал самую красивую историю, какую знал, но, кажется, он тогда совершенно ею не впечатлился. Скорее всего, время я выбрал неудачное, потому что он увидел просто кривой кусок старой породы, или вроде того, и попросил передать ему еще пива.

Из-за отцовских похорон и последовавших за этим семейных дел на межсезонные тесты в Арезе я приехал с некоторым опозданием, но по бодрости напарника сразу понял, что дела у нас неплохи, — тут же захотелось впрыгнуть в кокпит и проверить самостоятельно, что же там такого хорошего нарисовали инженеры, что даже нашему обычно скупому на эмоции голландцу пришлось по нраву. По его словам, машина, после ощущений конца предыдущего сезона, была просто идеальной.

Конечно же, как мы убедились позже, это не соответствовало действительности, но контраст с шасси восемьдесят шестого был поразительный, и я едва успел сделать несколько кругов, как уже начал представлять, что и как переделаю, чтобы свести к минимуму дискомфорт в поворотах, потому что чувствовал избыточный вес машины.

Новые элементы подвески значительно утяжелили конструкцию, хотя болид и стал не в пример послушнее. Конечно, можно было упростить ее обратно, тем самым скинув несколько кило и пару десятых с круга, но в подобных случаях самый выгодный способ вернуться в регламентный вес — это сесть на диету самому.

Я смотрел на и без того полупрозрачного напарника и не представлял, что он с этим будет делать. Кай, пожалуй, мог бы выиграть фунт-полтора, сходив в парикмахерскую и окончательно превратив себя в жертву нацистского лагеря, но в итоге, кажется, это так и не пришло ему в голову, и он упорно отращивал волосы весь сезон.

Со мной дело обстояло попроще, и пресловутую разницу в весе я отыграл хоть и с внутренним протестом, но все же достаточно терпимо. Главное было — не говорить об этом всем жене.

Итак, с обновленной подвеской и модифицированным турбомотором машина выглядела настоящим зверем. Новая «восьмерка» выдавала небывалую мощь и непривычно не спешила захлебываться от собственной силы, демонстрируя готовность соревноваться с победителями прошлого года — моторами Порше, стоявшими тогда на «Макларенах». На тестах в Брэндс-Хэтч мы ждали интересной борьбы с последними, еще не зная, что в этом сезоне нас ожидает явление заводской команды Порше.

Мы с Каем уже откатали кругов по десять, когда из боксов наконец-то вырулил первый «мак», и его первое быстрое время, разумеется, принесло нам некоторую боль, но у нас были еще варианты перераспределения баланса, с которыми мы выехали снова. Теперь это было уже что-то, и, судя по тому, что «Макларенов» не было видно долгое время, настала их очередь придумывать варианты.

Мы праздновали маленькую победу, но не учли одну Порше-переменную.

Когда выкатившийся из самых дальних боксов кусок некрашеного черного углепластика уже с третьего круга улучшил наши с «Маклареном» времена сразу на три секунды, я понял: мы слишком рано размечтались. Черный болид так же тихо закатился обратно, а я вернулся к своим механикам. Предстояла чертова пропасть работы, хотя я уже точно знал, что ни одно из решений, которыми мы располагали, не поможет нам даже близко подойти к этому новичку.

Первую гонку нового сезона мы ждали с чувством неминуемой неприятности. Ощущение, что проделанная всем спортивным отделом работа вот-вот окажется бесполезной, едва черные болиды появятся на трассе во время свободной практики, довлело над командой не меньше месяца, а наше с Каем настроение едва ли можно было назвать рабочим — мы слишком долго просидели «в осаде», изучая данные противника из узких бойниц. Навскидку, пока можно было наблюдать вживую, я не заметил в конструкции болидов «Порше» никаких революционных новинок, так что, вероятно, дело было исключительно в зверских моторах, рядом с которыми все наши улучшения оказались наспех прикрученным детским конструктором. Неприятнее всего было то, что и клиентский «Макларен» ничего не смог противопоставить оригинальным движкам нового конкурента — заводская команда явно нашла личную радугу и с конюшней из Уокинга делиться не собиралась. Я не очень понимал странные отношения этих двух команд в части договора на поставку двигателей, но не это тогда меня занимало. Хотя, надо заметить, до поры, потому что вопрос этот пришел в голову не только мне и впоследствии всплывал еще не раз.

В довершение всего после окончательных — и не особенно утешительных — итальянских тестов компанию покинул технический директор Дино Альберти, и команда чуть не растеряла остатки веры хоть в какое-то формульное будущее. Только жесткое и своевременное появление в штабе синьора Джулио удержало спортивный отдел Альфа Ромео на месте.

Время между тестами и перелетом в Мексику, конечно, мы все равно не теряли. Конструкторский отдел в Арезе работал чуть ли не в три смены, как и мы, пилоты, да и весь завод. Но максимум, которого нам удалось достичь за все время до начала чемпионата, — это минус пара десятых с круга. Ничтожно мало в сравнении с тем, что привезли нам зимой «Порше», так что мы спустились с небес на землю и снова планировали бороться лишь за звание лучших среди прочих, молчаливо надеясь, что в этом году удастся, наконец, пободаться с «Уильямсом» и «Маклареном».

Вот с каким настроением мы приехали на автодром братьев Родригес.

На свободных заездах слегка раскрасившиеся парой спонсоров «Порше» вели себя скромно, но вряд ли подобным можно было еще кого-то обмануть: немецкая конюшня явно ждала квалификацию и, пока остальные команды злостно воевали за лучшие времена, делала вид, что усиленно что-то рихтует за полузакрытыми дверями боксов.

За весь уик-энд пилоты в черных комбинезонах ни разу не появились там, где этого от них не требовал регламент. Общее фото, пресс-конференции и собственно трасса — вот те немногие места, где мы могли их увидеть. Умышленно или нет, но создавалось ощущение, будто немцы нагнетают интригу, но обычно такими вещами занимаются те, кому нечего показать на трассе, и это обескураживало.

Впрочем, еще больше мы были удивлены тем, как «Порше» поехали в пятничной квалификации, не поехали — полетели — от старта и до ближайшего поворота, будто вообще не имели тормозов. Когда на быстром круге в элементарной шикане вылетел первый черный болид, я не особенно удивился, но буквально через минуту ровно в том же месте и второй продублировал неудачную траекторию, пропахав гравий и чудом в нем не засев. Впрочем, этот «Порше» вернулся на трассу и пошел на новый заход, но и я тоже занялся делом, оторвавшись от мониторов, и не знаю, какие еще неприятности с ними приключались, но в пятницу никаких значимых результатов наша черная угроза не показала, а мы проиграли обоим «Уильямсам» и «Макларену» Кросса.

В субботу стало еще веселее, потому что «Порше» перестали вылетать, они будто всю ночь наматывали круги и привыкали к автодрому, хотя побороть вчерашний рекорд никак не могли — после ночного дождя трасса еще была холодной, но зато начались синхронные проблемы у машин сэра Фрэнка. Если бы я верил в чудеса, то подумал бы, что фортуна нам благоволит, но увы, это длилось до тех пор, пока один из «Порше» не поставил новый рекорд трассы. Нет, это пока были не три секунды отрыва, но боксы загудели, будто пробудив всех нас от летаргии. Солнце постепенно прогревало полотно, и улучшения от топ-команд посыпались одно за другим, даже мой напарник умудрился вклиниться в эту борьбу, но стоило ему приехать в боксы, как мимо нас, заходя на новый круг, промчалась черная «восьмерка», и Кай вылез из кокпита, зная, что его время «Уильямсы» перекрыли уже дважды и вариантов у нас больше нет. Мы с ним молча смотрели на мониторы: оставалась пара минут до конца, и последний, кто мог побить британскую команду, только что пронесся по пит-лейн.

После квалификации я смотрел данные телеметрии: «Порше» в конце не самой длинной прямой автодрома Мехико имели чудовищные 338 км/ч, для сравнения моя «Альфа», рискуя не вписаться в поворот, достигала там лишь трехсот двадцати — чистейший и честнейший проигрыш.

Между тем остававшийся на трассе последним «Порше» снесло в четвертом повороте, и я не знаю точно, сколько он там потерял, но любой специалист сказал бы, что после такого заноса нет нужды заканчивать быстрый круг, однако гонщик продолжил рвать жилы своего болида и на финише показал второй результат дня.

Кай, со свойственным юности максимализмом, тут же нарек новичка психом.

За весь предыдущий совместный год я ни разу не слышал от него подобной экспрессии, даже когда мы были свидетелями неоднозначного поведения Эда или других пилотов, аварий, скандалов, спорных решений команд или судей. Что-то было именно в этом случае, именно в этом гонщике, но тогда об этом не знали ни я, ни сам Кай.

В своей дебютной гонке оба «Порше» сошли почти в самом начале: на восьмом и двенадцатом кругах, и стремительной атаки в так долго ими подогреваемой «осаде» пелетона не случилось. Вполне объяснимо: дикая мощь никому не дается так легко, как это может показаться, и хотя через две недели такого разрыва в скоростях у лидеров уже не было, мы весь сезон помнили, кого и чего нам стоит опасаться.

В следующей гонке в Бразилии я потерял мотор на сорок третьем круге и отправился наблюдать за происходящим на инженерный мостик. Кай на тот момент боролся за подиум с «Феррари», обойдя уже оба «Макларена», в то время как неминуемо притягивающий внимание «Порше»—«восьмерка», квалифицировавшийся намедни вторым и после двух разворотов откатившийся на седьмое место, только их догонял. Второй черный болид после выноса на траву сразу после старта в гонку больше не вернулся.

«Макларенам» с их клиентскими моторами нечего было противопоставить несшемуся в тот день словно бешеная лошадь Фернандо Ласаро (именно так звали гонщика «Порше» под знаком бесконечности), и он прошел их в следующие десять кругов одного за другим, в то время как Кай завис за красной машиной, выжидая свой момент для обгона. Всего за несколько следующих кругов «Порше» сократил разрыв и буквально протаранил не уступившую в повороте «Альфу» моего напарника.

Я не отрицаю первопричинность Фернандо в бразильском инциденте, хотя всегда стараюсь понять задачи противников на трассе и потому не могу обвинить его именно в том, о чем гласил выданный ему после разбирательства штраф. Он не выжимал Кая в отбойники, он не тормозил прямо перед ним. Он шел собственным ритмом, не имея абсолютно никаких целей в отношении соперника, как если бы у него перед глазами тянулась линия идеальной траектории, нарисованная густой белой краской, — я почти видел ее и знал, что там он следовал точно по ней. Да, тот случай стюарды оценили как «опасную езду», но тогда я не был в судейской бригаде и смотрел на все с собственной позиции действующего гонщика, а после, долгие годы, — еще и с позиции друга.

На послегоночном брифинге и еще пару месяцев после инцидента, если кто-то спрашивал мое мнение, я говорил как есть: да, Фернандо создал опасный момент, да, он был наказан по существующим правилам, и лучше, чтобы подобных случаев никогда больше не повторялось. Но все мои ядра были соломенными, и я никогда не осуждал принципы, побуждавшие его гонять именно так.

Впрочем, полагаю, и мой напарник — тоже, несмотря на всю нервозность и такую непривычную для него эмоциональность в реакциях. Это было совсем иное: Фернандо оказался для него возмутителем спокойствия, но не угрозой, хотя, конечно, понять это сразу было достаточно трудно.

В следующей гонке, в Монце, Кай ответил испанцу не менее жестким маневром, что в итоге стоило пилоту «Порше» травмы ноги и пропущенного французского Гран-при. Это не было ответом агрессией на агрессию, это были вещи совсем другого уровня, своеобразный танец на скорости триста километров в час.

Два гонщика, которые сцепились с самого начала сезона — так их представляли СМИ. Журналисты все искали в этом какой-то случай, первоначальную точку, причину их конфронтации на трассе, чаще всего вспоминая именно Гран-при Бразилии. На самом же деле я видел несколько иную картину: они были словно две волны, запертые между скалами и хаотично набегающие друг на друга.

Была ли у них возможность избежать столкновения? Не думаю. Избери Фернандо иную тактику на трассе, он непременно чем-то еще зацепил бы Кая — и все бы повторилось. У испанца имелся богатый арсенал «инаковости», за которую его можно было как минимум выделить среди прочих, а в худшем случае — невзлюбить или прикипеть насмерть.

Вряд ли я солгу, если предположу, что за время его стремительной карьеры в Формуле вокруг собиралось немало людей, не особенно его знавших и считавших его совсем иным человеком. Фернандо легко было оценить лишь поверхностно, поскольку сам он никогда не стремился расширять круг своих друзей, сводя таким образом возможность по-настоящему узнать себя к минимуму.

Зато публика была от него в восторге, потому что на трассе он создавал незабываемое шоу, хотя никогда не стремился к подобной славе и поступал лишь так, как велела ему сама его суть.

Если говорить о дебюте команды «Порше», то в итоге никакого «выстрела» так и не случилось, и все зимние чудеса рассыпались прахом. Обладая некоей секретной разработкой турбодвигателя, о которой и по сей день никто толком не знает (хотя, скорее всего, о существовании этой «тайны» теперь вообще знаю только я один), немецкие конструкторы сильно накренили весы баланса мощности и управляемости и на этом катастрофически проиграли. Зетмир, их второй пилот, старался сравнять чаши, добавив машине «мозгов», но ситуации это не помогало. Фернандо же, используя только сильную сторону болида, преуспевал больше, хотя «повинен» в этом был, безусловно, его редкий талант, а не какая-то правильно подобранная стратегия.

К середине сезона, когда ситуация прояснилась и черная угроза перестала шептать, что мы играем в детский конструктор, в штабе уже посмеивались над трусливым побегом синьора Леопольдино и вовсю расхваливали грядущий прогресс, который команда совершила в его отсутствие. По последним тестам выходило, что после всех этих модификаций мы с Каем понесемся к победам, как пара крылатых гусар.

Примечания:

https://clck.ru/HEYeF

После дождливой и не особо приветливой Монцы по-настоящему летний французский автодром стал нам прямо-таки подарком. Не богатая на зрелищные события гонка по итогу принесла победу Каю и третье место мне, а Кросс разделил нас на подиуме — правда, все это с учетом того, что Фернандо пропустил четвертый Гран-при, а его напарник финишировал — что уже было достижением для Порше — под подиумом.

Кай отнесся к своей победе совершенно, казалось бы, неадекватно: на награждении он выглядел отстраненно, на поздравления отвечал едва ли, а на вечер чествования и вовсе не пришел. Но я догадывался о причинах его дурного настроения: триумф в отсутствие испанца мой напарник воспринимал как явное доказательство собственной несостоятельности. В общем, я счел за большее благо не раздражать его еще больше, чем он явно раздражал себя сам, и сделал вид, что все идет нормально. В конце концов, я добровольно подписался прикрывать его зад, чем и занимался единолично в последний вечер перед гостями марсельского праздника, так что даже не знал, когда именно Кай улетел в родную Голландию. А там, после значительного перерыва в целых три недели, должен был пройти уже следующий этап наших состязаний.

Оба «Уильямса» снова, как и в Мексике и частично Монце, сошли из-за перегрева моторов, и я даже начал всерьез сочувствовать конюшне из Гроува, вспоминая, каково было мне самому в последний год в «Лоусон Рейсинг», когда за счастье считалось хотя бы просто докатиться до финиша. А на фоне регулярных проблем с надежностью моторов на практиках и в гонках чудо-дубль «Уильямсов» в Бразилии приобретал статус настоящего подвига.

Тем вечером, на праздновании победителей, когда я выпил больше разрешенной самому себе нормы и размышлял о цикличности успеха в Формуле, я разговорился с Карло — пилотом команды «Марч», вернувшейся в том году в Большие призы. Карло в этот уик-энд приехал шестым, и это единственное в новом цикле команды очко стало личным триумфом для «Марча», собиравшего огромное количество проблем еще в недавнем прошлом, да и я, после недавних волонтерских у них тестов, не мог не почувствовать воодушевление и некую причастность к радости бывших коллег. Пока мы говорили и опьяненный Карло беззаботно рассказывал мне о планах «Марч» на следующий год, возможно, выдавая страшную тайну о перемещениях ключевых фигур, я вновь задумался: о том широчайшем спектре возможностей, которые у меня тогда были; об обидных словах Эда Кросса, висевших надо мной словно проклятие; о двух свободных неделях, которые я, только что занявший место на пьедестале, уже тридцатилетний и пока еще полный сил, мог тихо провести дома…

Или же где-то еще, где можно было найти применение своим способностям.

В двух часах лёта отсюда всего через несколько дней стартовала старейшая и престижнейшая гонка на выносливость — 24 часа Ле-Мана.

Прежде я никогда не представлял себя участвующим в подобном мероприятии. Да, я сутками мог тестировать болид, забывая про еду и сон, но двадцать четыре часа гонки — это совсем иное. Это огромная по меркам Формулы нашего времени трасса, это езда в разное время суток, это постоянная смена пилотов, когда тебе может достаться уже умирающая машина, а ты только сел в кокпит и еще не успел понять, в каком месте она уже кровит. Да даже сам принцип — езда не на время, а на количество кругов — настолько вывернутый, что это выглядело почти забавно. Конечно, суть вообще любой гонки — проехать как можно быстрее, и это было как раз то, за что я зацепился, в конце концов, кто это сегодня стоял на подиуме?

Возможно, не лучшим вариантом было принимать решение таким образом — на вечеринке, слегка заведенным и пытающимся кому-то что-то доказать, — но тогда звезды сошлись именно так, и спустя несколько часов, едва дождавшись рассвета понедельника, я связался с несколькими британскими командами, заявленными на гонку, а четырнадцатого июня уже ожидал старта из-под французского триколора в одном из «Ягуаров» Тома Уокиншоу.

Положа руку на сердце, к моменту старта я уже не настолько горел жаждой доказательства или опровержения каких-то там слов Эда, напротив, искореняя гордыню, я почти убедил себя, что делаю это ради друга — ради Йо, так внезапно ушедшего из Формулы и из жизни и не исполнившего своего главного на тот момент желания.

Было бы сказочно красивым жестом — победить и принести память о нем на финиш, но увы, наша машина до финиша не добралась даже последней, хотя после двенадцати часов, проведенных в непривычном для себя режиме работы, я впал в странное состояние абсолютной и чистой веры, что в этой монотонности и кроется обязательное условие победы. Казалось, что в таком ритме я могу просуществовать еще много дней: несколько часов за рулем, полсотни вроде бы одинаковых кругов среди хаотично разбросанных по дороге автомобилей, идущих в рваном ритме, — все выглядит так, будто ты просто бесконечно едешь из пункта А в пункт Б; а потом короткая вспышка пит-стопа, где ты должен заглушить мотор и вообще освободить место для напарника, а сам волен остаться здесь же или пойти подремать — до следующего раунда, возможно, с видом на закат, рассвет или чьи-нибудь измочаленные останки у обочины.

Но к сожалению машина «умерла» в руках моего напарника в рассветных лучах, а все, что смог после этой новости сделать я, — это уйти отсыпаться в свой трейлер, и мне было абсолютно все равно, что там случилось. 24 часа Ле-Мана — безумие, к которому стоило готовиться несколько более целенаправленно, а я вынес из этого случая слишком мало и, конечно же, никому ничего таким своим участием не доказал.

Но главными пострадавшими в тот момент были не мои ожидания или намерения, а моя жена. Вместо совместных каникул, которые она, как оказалось, очень ждала, Рози получила лишь телефонные звонки и сумбурное обещание «отдохнуть в Голландии». Надо ли говорить, что отдых вышел весьма посредственный?

К сожалению, это был только первый звоночек в череде неприятностей в нашей семейной жизни. Оглядываясь назад, теперь я отчетливо понимаю, насколько трудно ей приходилось в те годы, когда я, следуя желанию что-то творить, совершенствовать и доказывать, оставлял ее и Дэвида на вторых ролях. Пока идет гоночный сезон, возможностей провести время вместе катастрофически мало, и если в календаре вдруг находится несколько свободных дней, то, поверьте, спонсоры тоже их увидят и непременно захотят воспользоваться, а если подошло время обкатать новую разработку, то можно забыть даже о сне — мы с Каем сутками наматывали круги если не в Хересе, Брэндс-Хэтч или Сильверстоуне, то на заводской трассе, и порой казалось, что кроме руля и бесконечной серой ленты у меня больше нет ничего в целом мире.

Но нет, еще у меня был контракт, обязательства, желание гонять и порядочно глупости.

Следующую трассу — в голландском Зандворте — я знал неплохо, несмотря на то, что в календаре двух последних сезонов этот Гран-при не появлялся, знал и ничуть не удивился, обнаружив ее поутру в четверг практически заледеневшей. Побережье там проходит всего лишь в четырех сотнях метров от трека, а Северное море — не самое курортное местечко. Оставалась одна надежда: что к моменту заездов станет все же потеплее.

Отсутствовавший больше месяца Фернандо вернулся в строй к субботней квалификации — и тем проще было окончательно убедиться, что это именно его персона делала Кая таким нервным. Стоило испанской фамилии вновь появиться в протоколах, как от нейтральной меланхолии, вызванной якобы неудачным общением с родственниками, голландец моментально перешел к агрессивной раздражительности, и я чувствовал, что развязка все ближе — что-то должно было произойти между этими двоими.

И ждал не я один.

Разумеется, уверенное лидерство команды «Макларен» со стороны выглядело донельзя скучным — они взяли уже два дубля и вообще не покидали очковую зону, демонстрируя и надежность машин, и способности пилотов, так что журналистам интереснее было совсем другое.

«Голландец на голландской трассе!», «Шанс для Ласаро отомстить обидчику!» — примерно об этом вопили заголовки всех газет в тот уик-энд. И пусть в зачете лидировал совсем другой пилот (Эд Кросс шел к своему второму титулу), Кай был только четвертым, а Фернандо и вовсе болтался в конце рейтинга с нулем, публика не уставала предрекать испанцу славное будущее и прогнозировать им с Каем финальную битву за титул на последних этапах.

На старт гонки они вышли тоже парой: черная «Порше» и белая «Альфа» на первой линии — и точно так же, бок о бок и в том же порядке, через семьдесят кругов тесной борьбы и непрекращающегося прессинга встретили клетчатый флаг. Зрители были в совершеннейшем восторге.

Из-за квалификационных проблем с трансмиссией я стартовал из середины второго десятка, но мне удалось пробиться в очки и на предпоследнем круге обойти в «Водафоне» заблокировавшего колеса Зетмира, так что я тоже остался вполне доволен гонкой: холодная трасса, недостаточное сцепление — чем труднее условия, тем мне лучше. Кай же был словно обледеневшая скала в северных водах своей родины: автоматические слова, автоматические рукопожатия, минимум присутствия. Вернулся испанец — и Кай снова остался вторым. Причина его дурного настроения была настолько на поверхности, что никто из команды даже не удивился, когда сразу после отбытия обязательной пресс-конференции голландец и вовсе исчез, и мы не пересекались до самого отлета в Штаты.

Несмотря на победу в одноразовом Далласе, гонки в Северной Америке никогда меня особенно не радовали. После многочасовых перелетов и утомительных собери-разбери технического багажа я уже не ощущал нужного сцепления с местными трассами, отчасти, возможно, еще и из-за того, что моя семья никогда, кроме того самого Далласа, не приезжала вместе со мной, а быть может, вдобавок наложились неприятные ассоциации после смерти Фрэнка Гордона, но факт оставался фактом и в восемьдесят седьмом: Гран-при в Детройте стал самым сложным для меня этапом года, где не получалось практически ничего, и из в целом замечательного четвертого стартового места я смог тогда сотворить лишь малоприметное одинокое финишное очко, добытое в непривычной для меня нервотрепке и при ряде собственных ошибок.

Моего напарника ничто из этого, кажется, не смущало. За время отсутствия в поле моего зрения он чудесным образом пришел в себя и даже, казалось, одолел собственных демонов с испанским лицом, потому что я видел, как между ним и Фернандо будто бы начала налаживаться нормальная человеческая коммуникация, внезапным и странным итогом которой стала их совместная поездка на колорадскую «Гонку в облаках».

Серпантинная гравийная трасса с обрывами, раскинутая на высоте четырех тысяч метров, — это было максимально далеко от тех условий гладких трасс, к которым привыкаешь, гоняя в обычных сериях, где каждый, даже совсем незаметный глазу, бугорок полотна на скорости триста грозит оторвать тебе голову и выбить позвоночник. В этой же гонке в Колорадо были свои сложности, настолько не в формате привычных нам, что я не представлял, что смог бы сходу там сделать сам.

Конечно, я мало что знал тогда о Фернандо, но то ощущение, которое он невольно сформировал вокруг себя, вполне соответствовало интересам ко всяким таким нестандартным вещам, к тому же я уже знал, что несколько лет до Формулы он успешно выступал в Штатах, и скорее всего это был его не первый подъем на Пайкс-Пик, что же до Кая…

Еще после свободных заездов в «голландский» четверг он принялся расспрашивать меня о Ле-Мане — в свойственной ему, конечно, манере расспросов, что, скорее, походило на непринужденный и довольно растянутый во времени разговор под пиво и усиливающийся голландский акцент, — но я тогда и представить не мог, что он так быстро найдет себе еще одну дорогу, и тем более — что откроет ее именно испанец.

Кай хотел гонять, где угодно и на чем угодно. Он был из категории мальчишек-фантазеров, но ему хватало последовательности и упорства, чтобы уметь сосредоточиться на каком-то одном деле и желать довести его до наилучшего результата, однако если выпадала возможность почерпнуть эмоции откуда-то еще — кто мог бы удержать его?

Что ж, пока мой голландский напарник покорял облака после нашей американской гонки, я отправился домой и смог даже более-менее успокоить Рози, воодушевляя ее предстоящим домашним этапом и тремя неделями вместе.

Пятничную квалификацию в Сильверстоуне мы начинали под нескончаемый, но пока еще «щенячий» дождь. Мой локатор трудностей потихоньку шептал мне, что если в воскресенье ливень дорастет до настоящих «кошек и собак», то вырастут и мои шансы на лучший результат, а с учетом, что это была домашняя гонка на трассе, которую я знал отлично, но пока еще не побеждал, я заранее предвкушал славный уик-энд, который смогу занести себе в актив, и то, как вручу Розе какой-нибудь (желательно, конечно, главный) кубок и невероятным образом реабилитируюсь за испорченные французские каникулы.

На мокрой трассе самый главный враг — это наезженная траектория в скоростных поворотах. Если трасса достаточно часто используется и не очень качественно чистится, то остатки масла и резины превращаются под дождем чуть ли не в лыжню — сцепление с полотном в таких местах падает к нулю. Нужно хорошо представлять эти участки, и они, конечно, неплохо видны, если ты сидишь дома перед экраном с чашечкой чая, но на скорости и с размывающимся по визору слоем воды ты должен попросту знать, где сегодня не следует ехать.

На «Сильверстоуне» я знал каждую кочку. А вот юниор Рой Мейси, видимо — нет.

Это был дебютный сезон для молодого гонщика, и мне искренне жаль, что первый Британский этап сложился у Роя столь неприятно, но после этого случая мы не раз обсуждали произошедшее, и никаких проблем в нашем общении никогда не было. Рой — отличный парень, он прекрасно понимал, и мы оба понимали, что это была мокрая трасса и неудачное стечение обстоятельств — один из тысячи аналогичных случаев за уже столетнюю историю гонок Формулы-1.

Мы оба готовились к быстрым кругам, и, я уверен, Рой на тот момент действительно соблюдал положенную дистанцию за моей «Альфой», но на выходе из «Моста» его неуправляемый болид проскользил по «лыжне», абсолютно игнорируя тормоза, и разнес мою машину словно торпеда, а я в тот момент лишь ощущал, как в меня въехал по меньшей мере локомотив и с силой непреодолимого ускорения несет теперь прямиком в стену. Упираться в педали или изо всех сил выворачивать руль не имело никакого смысла — и я отпустил машину в свободный полет. Вероятнее всего в итоге я неслабо приложился головой об руль, потому что не помню ничего ровно до того момента, когда меня уже погрузили в вертолет.

Там я точно смог сказать, какой на дворе год, и определенно чувствовал, как кто-то держит мои ноги, а потому решил, что легко отделался и смогу снова выйти на старт. Даже ощущал легкую эйфорию от того, что со мной такое произошло, а я остался в полном порядке.

Я был конкретно не в себе.

В больнице, когда мне уже озвучили все поставленные диагнозы, когда я поочередно поговорил с женой, своим инженером и менеджером команды, прочувствовал по-настоящему каждое из сломанных ребер и узнал про состояние Роя, «Лижье» которого вспыхнул после столкновения словно спичка, я пришел к уже осознанному выводу, что все уже случилось и что случившееся не так и ужасно. Удивительным и одновременно пугающим мне раньше казалось то, что за все предыдущие годы я ни разу не попадал в больницу, отделываясь лишь ушибами и каждый раз уходя с трассы на своих двоих, ведь выходило, что на самом деле я задолжал фортуне как минимум несколько серьезных переломов и парочку сотрясений, и та авария странным образом успокаивала, будто это был знак, что против меня на небесах не собирается армия неприятностей, которая однажды грянет так, что зацепит и кого-то рядом. Теперь я был как все и рисковал точно так же: внезапный взрыв покрышки на скорости триста пятьдесят, или отказ мотора, или отлетит едва заметный элемент аэродинамики — и Стена чемпионов радостно нарисует мой портрет маслом и кровью, не откладывая события в банк под проценты.

К сожалению, тогда мне никак не давались слова, чтобы объяснить это все Розе.

Накануне гонки, в субботу вечером, в больнице меня навестил Кай. Он рассказал, как наше с Роем столкновение в злополучном «Мосте» взбудоражило паддоки и что оно даже вылилось в масштабный протест против тех малоэффективных мер безопасности, которые тогда были нормой для нашего спорта. Но к сожалению и собрание, и пожелания гонщиков проигнорировали в высших кругах руководства. В ответ на это уже на субботней квалификации пилоты устроили бойкот стандартной экипировке, и пока Кай непривычно живо и в красках восторга описывал, как прямо перед нашими боксами разоблачался Фернандо, поднявший всю эту волну, я, закрывая лицо руками, лишь надеялся, что по итогу мои товарищи не остались стоять в одних трусах, прикованные цепями к пит-лейну. Достаточно было того, что я это зачем-то представил. Но все осталось в рамках приличий, и хотя такую акцию руководство уже заметило, до настоящих перемен в сфере безопасности было еще далековато.

Эта громкая авария привела к несколько иным значительным последствиям, чем можно было ожидать. Если мы с Роем отделались достаточно легко, то этого нельзя было сказать о трассе: под натиском моих чудесных, креативных и целеустремленных коллег-гонщиков в следующие пару лет «Сильверстоун» несколько раз перестраивался, что, впрочем, не мешало ему продолжать принимать Гран-при в штатном режиме, ну, а сегодня он и вовсе не походит на тот трек, что когда-то подарил мне первую серьезную аварию.

В том году свою первую домашнюю победу одержал Эд, а Кай и Фернандо составили ему компанию на подиуме и, надо думать, несколько приземляли его крылья своим присутствием, потому что отношения этой троицы уже тогда оставляли желать лучшего.

Хорошо помню, как, будучи еще в палате, смотрел эту гонку, прошедшую без меня, и интервью победителей после нее. В таких случаях всегда заранее знаешь, что спросят журналисты и что ответят твои товарищи, но это была одна из самых неправильных пресс-конференций, что я видел. А если добавить рассказы Кая о сорванной второй квалификации, то Гран-при и вовсе превращался в какой-то сюрреализм.

Конечно, чертовски приятно было получить от напарника привет с той стороны экрана, и от того, что он в такой момент вообще вспомнил обо мне, но в остальном конференция напоминала не общение с журналистами, а изощренный спор гонщиков на какие-то только им понятные темы, а репортеры этому будто только мешали.

Не знаю, что заставляло Кая и Фернандо творить то, что они тогда творили, но для меня звучало и выглядело все так, будто последствия сотрясения врачи сильно приуменьшали. И я вновь ощущал сильнейшее напряжение, словно растянутый до невозможного предела канат, звенящий между ними, и почти ждал, что вот-вот начнется физическая расправа. В те годы если что-то могло пойти не «по сценарию», то в первую очередь там, где пересекались эти двое.

Тем временем пока я прохлаждался в праздности и отъедался на больничном питании, для всех команд начались летние тесты. Они проходили там же, в Сильверстоуне, но как бы мне ни казалось, что я здоров, как бы ни хотелось вернуться на трассу, это оказалось невозможно. Ни один врач не подписал бы мне разрешение так быстро, а даже если бы я нашел такого, то мне отказали бы на въезде в ворота трассы — в Великобритании про нашу аварию знали, кажется, даже собаки.

Неудивительно, что в Альфа Ромео на время моего затянувшегося отсутствия появился новый пилот (пока только тестовый) и на тот момент — лишь для этих самых летних тестов, которые я никак не мог отработать. По крайней мере, в этом меня горячо убеждал Дарио, будто опасавшийся чем-то задеть, хотя на самом деле я легко с ним согласился, потому что, как я уже говорил, для меня всегда было важнее получить результат, а сокращенные тесты скорее навредили бы моей езде, нежели гордости, так что в будущем я намеревался использовать и данные Кая, и данные нашего новичка-итальянца Иво.

Разумеется появление замены не уложило меня в койку и не успокоило — я все равно порывался быстрее встать, быстрее выписаться и быстрее снова вернуться в кокпит, как будто только он мог окончательно подтвердить, что я жив и мое существование — реально. Если бы я мог тогда мыслить об этой ситуации здраво, я бы сразу узнал «уловку-22», но увы, в том ее смысл и состоит: пока ты болен, ты не сможешь сам это признать.

А на тот момент я знал только одно: я потерпел сокрушительную неудачу на родной трассе и не могу пропустить еще и любимую.

И через неделю в Монако я все же полетел.

Примечания:

https://clck.ru/M8SRF

В нашей работе, со всей этой дикой концентрацией и постоянным нервным напряжением, совершенно невозможно не искать отдушины и компенсации. Кто-то выплескивается прямо в гонке, кто-то ищет сторонние места применения эмоциям, но в целом истина примерно такова: если держать все в себе, очень быстро придешь в негодность.

В некоторые моменты здорово помогают семья и близкие люди, но не всегда это панацея. В тесном мире «формул» мы тоже по сути одна большая семья — со своими радостями и проблемами, с конфликтами и схожими взглядами — с той лишь разницей, что концентрация тестостерона и адреналина делает нашу семью несколько взрывоопасной, и порой необходимо всерьез сдерживаться.

Но и слабость показывать нельзя. Если ты кричишь, то становишься глух и слеп; если жалуешься — уязвим; если проглотил обиду — в следующий раз по тебе проедутся всеми четырьмя колесами. Я видел каждый из этих исходов и с момента, как сам сел в кокпит, решил: если у меня беда с чувством юмора и самооценкой, то, скорее всего, мне не место в этом виде спорта.

За несколько дней до Гран-При Монте-Карло я позвонил Стефану — мы договаривались о встрече, и он как-то между делом упомянул, что на день рождения кто-то из эксцентричных друзей подарил ему ламу. Зная своего друга и круг его знакомств, я совершенно не был удивлен — это ведь Монако, там может случиться что угодно. Я бы не удивился, и если бы узнал, что ответил Стефан своему дарителю каким-нибудь аллигатором или, чего похуже, заказал его инсценированное похищение (потому что и о таком случае в своей практике Арно мне как-то рассказывал). К сожалению, порой его шутки бывали не очень приятными, а размах мести — непрогнозируемым, хотя если что-то выходило не очень здорово, он всегда искренне сожалел.

Итак, в Монте-Карло я прилетел слегка загодя, во вторник, и мы встретились со Стефаном, как делали это каждый раз с семьдесят восьмого: дружеские объятия, какое-то новое знакомство, умеренные или не очень возлияния — и еще какая-нибудь небольшая дурь. Нам было чуть больше двадцати, когда мы это начали, и чуть больше шестидесяти, когда впервые задумались, что нам больше не двадцать и нужно бы уже поберечь здоровье, но об этом, конечно, уже не так интересно рассказывать.

В том восемьдесят седьмом сразу после встречи в аэропорту мы прямиком отправились на яхту кого-то из друзей Арно — и день пошел по привычному сценарию. Остерегаясь навредить себе и грядущим соревнованиям, я планировал ограничиться лишь легким пивом и видом на идеальное побережье с воды, но кто-то пронес на наш борт немного травки, и я понял, что машину сегодня уже не увижу, хотя честно собирался посетить боксы ближе к вечеру и поучаствовать в брифинге с командой.

Слово за слово — и вот Стефан вдруг припоминает историю годовалой давности с тем развеселым клипом, а затем, закусив косяк и смерив меня взглядом Марчелло Мастроянни (он делал это совершенно мастерски), заявляет, что некая порностудия связалась с ним и ищет меня. Конечно, я ему не поверил, никто бы не поверил, но с Арно бы сталось позвонить Розе и заявить, что ее муж согласился и даже уже поучаствовал в съемках, а наш брак и без того переживал не лучшие времена, так что я просто выкинул Стефана-Мастроянни за борт, потому что мне показалось, что он потянулся к телефону.

Разумеется, сам тут же прыгнул вслед — хоть мы и не были особенно пьяны, но Стефан так безудержно ржал, что я всерьез испугался, что он наглотается воды. Друзья втащили нас обратно на борт — сохнуть и обгорать дальше, но что примечательно: больше Стефан про порно никогда со мной не шутил.

Вечером прилетел и мой гоночный инженер — тоже раньше, чем ему следовало. Бо нравилось в Монако, но отнюдь не из-за каких-то вечеринок, «звезд», дворцов и принцесс. Он был очень простым в общении и честным деревенским парнем, но по его собственному признанию и при всех наших прекрасных отношениях он находил поразительную радость в том, что именно в Монте-Карло я был занят работой больше него. С Бо Паркером мы работали еще в «Лоусоне», и после закрытия команды я забрал его с собой в Альфа Ромео.

Мы встретились в гостинице и провели свой мини-брифинг прямо в холле, обложившись тонной бумажных заметок Бо, которые он наваял, пока я пропускал тесты, валяясь в больнице. Благодаря этому в среду среди прочих участников команды я уже не выглядел проболевшим семестр студентом, хотя работа с обновлениями заняла целый день, и освободился я уже затемно.

Кай дождался меня у боксов, и мы вместе пошли в отель, где к собственному удивлению я вывалил ему все сложности текущих отношений с Розой, не получив от него ни слова о себе. Мой напарник не давал советов и не особенно комментировал мои слова — он слушал, а я, видимо, просто должен был кому-то выговориться: меня здорово угнетало то, что я даже ни разу с момента прилета не позвонил жене, а все потому, что по-детски злился на ее непонимание. В моей голове это звучало примерно как «ведь я гонщик, это такая работа», но мысль поставить себя на место Рози мне тогда никак не приходила. Мы постоянно рисковали: на трассах, в самолетах, по пути на трек из гостиницы, а порой, как выяснилось позже, опасно бывало даже в боксах, — должен был я бояться всего этого?

Ночь я провел очень дурно и перед самым рассветом уже страстно желал, чтобы поскорее пришло время ехать на трассу и гонять не эти мысли, а машину, несмотря на то, что чувствовал себя откровенно не отдохнувшим.

Неудивительно, что все это сказалось на моей езде.

Я знал эту трассу как самого себя, но в квалификации умудрился ошибиться на выходе из тоннеля и чиркнуть по бордюру в заносе. И тут же сзади меня кто-то «догнал» — удар был мощный, но, к счастью, до отбойника там оставалось еще прилично места, и пострадала только задняя аэродинамика, так что машина могла еще вернуться к борьбе, хоть и не сейчас — с места аварии ее забирал эвакуатор.

От удара заныли ребра, и я никак не мог выдернуть ремни, чтобы вылезти, но подоспела внезапная помощь, и руки в черном вырвали чертовы замки. Пояс с вязью «Фернандо Ласаро» замаячил в моем визоре — кажется, испанец уже вознамерился вытаскивать меня из кокпита, но я снял руль и выбрался самостоятельно. Я оглянулся, чтобы увидеть ободранный нос его «Порше» позади, еле увернувшуюся от столкновения с нами «Альфу» Кая и, как по заказу, въехавшего в него «Макларен» Эда. Чудесная компания и чудесный завал. Кросс выскочил из машины, швырнул руль и ожидаемо взорвался возмущениями: мы испортили ему идеальный круг, а он наверняка шел на какой-нибудь рекорд. Мы же с Фернандо просто пожали друг другу руки. Он еще что-то сказал, но я не расслышал — не распознал слов в его акценте (а он был ужасен), но было очевидно, что испанец спрашивал о самочувствии, и я показал ему большой палец.

Все наши четыре машины в четверг больше не стартовали, и если мне теперь было чем заняться непосредственно руками и я сам лично ничего этого не слышал, то Кай мне в подробностях рассказал, как кипел Эд и какими эпитетами он награждал нас троих. По всему выходило, что мы, пожалуй, стали его личными демонами, и это было хоть и смешно, но совсем не весело, потому что Эд поднял вопрос участия в гонке травмированных пилотов — и тут нам с Фернандо вполне могло грозить отстранение от соревнований.

Руководство обязало нас пройти медицинское обследование, причем немедленно, так что где-то в полдень мы просто уехали в больницу прямо с трека.

Смотревшего меня врача мне удалось убедить, но с огромным трудом. Я перешел на родной для него французский, как мог сетовал ему на британского врача-перестраховщика, убеждал в том, что у меня вообще ничего не болит и не болело, улыбаясь, переносил все его ощупывания и в конце концов получил свой официальный допуск. В регистратуре поинтересовался, здесь ли еще испанец. Оказалось — еще здесь, и я решил его подождать, раз уж мы в тот день так плотно «познакомились» и разделили проблему. Он освободился на час позже меня, и я был удивлен тем, что он, выходя из больницы, совершенно не хромал, хотя я помнил, что еще утром на трассе его проблемная нога очевидно доставляла ему неудобства.

Мы спустились к привезшему нас автомобилю и оперативно вернулись на трассу, чтобы торжественно вручить наши билеты стюардам, и вот тут хромота Фернандо вернулась: в больнице хитрый испанец просто предоставил для обследований другую ногу. Пожалуй, если бы у меня была «другая» голова, я поступил бы точно так же.

К сожалению, из-за этого внепланового визита к эскулапам мы пропустили всю первую квалификацию и брифинги, и оставалось только надеяться на конспекты Бо и что Кай поделится, что там происходит с модификациями на его машине — болиды хоть и были разными, но это все же лучше, чем ничего. Дарио, наш директор, заглянул ко мне вечером справиться о результатах, хотя я думал, что навестит меня мой напарник, но тот не появился.

Ну, а наутро уже были расписаны наши раздельные планы по спонсорским обязательствам, и нам с Каем так и не удалось увидеться до самой вечеринки на яхте его отца, где наконец-то мы должны были участвовать вместе. Но до этого у меня было важное дело.

Я позвонил Стефану и для начала припомнил ему идиотские порно-шуточки.

— Ты должен мне, — как можно серьезнее заявил я, не давая Арно ни секунды на возражения, — И я возьму твою ламу.

А еще я сказал, что не обещаю, что смогу вернуть ее назад. Подозреваю, зверь и не был ему особенно дорог, потому что Стефан никогда не говорил мне про возврат или какое-то возмещение своего дорогого подарка.

В том, что я задумал, мне экстренно нужна была помощь — хотя бы просто дополнительная пара рук. Я постучал в номер Кая, но мне никто не открыл — возможно, он уже был на пристани со своей дневной акцией с «Эллидой» и не собирался делать перерыв между событиями — и тогда я почему-то сразу подумал о Фернандо. Не о Бо, например, или еще ком-то из Альфа Ромео, а об испанце. Видимо, настолько меня впечатлил день вместе накануне, что я сразу от двери напарника отправился к нему — их номера оказались на одном этаже.

Дверь была приоткрыта, и отчетливо слышался звук работающего душа. Я постучал громче и окликнул хозяина, на что получил совет подойти поближе. Фернандо обнаружился в ванной, и я, без тени сомнений, рассказал ему весь свой план, пока он намыливался за шторкой.

Я знал, что Эд будет отсутствовать чуть дольше меня — у Макларена в этот вечер были свои спонсорские обязательства — но не настолько дольше, чтобы я мог все успеть в одиночку. Фернандо должен был забрать ламу и привести ее в отель, и я очень надеялся, что такая ответственность его не испугает, но испанец даже посмеялся, сказав, что знает этих животных и что проблем не будет — доставит в лучшем виде.

Что ж, оставалось только договориться с персоналом и по возможности не задерживаться. Мы распрощались на пороге, и я пошел подкупать портье.

На вечеринке в заливе наконец мы с Каем воссоединились, чтобы презентовать нашу ничем не примечательную обновленную версию болида. Это стандартная практика: конструкция изменилась всего на пару миллиметров, но представить публике это необходимо как революционное нечто, способное принести победы, кубки и вообще сделать семимильный скачок в гражданском производстве, потому что Формула просто обязана выдавать какие-то грандиозные решения для автомобилестроения в целом. Иначе зачем мы вообще существуем?

Ничего этого, разумеется, наше обновление не могло. Кай уже успел мне пожаловаться, что его машина стала чуть ли не хуже, чем была, но я знал, что он, как всегда, сможет объездить и это чудовище, так что не волновался раньше времени. Сам я после выноса за тоннелем даже не успел понять, что было не так, — в тот день все было не так. Но мы отработали презентацию, и после мне пришлось покинуть мероприятие, потому что оно стало затягиваться, а я позволить себе задержаться никак не мог. Я не стал ничего говорить о своей задумке Каю, потому что не был уверен в том, что он это одобрит и вообще сможет удержать в тайне, ну а его помощь все равно уже не требовалась.

Фернандо действительно сделал все в лучшем виде — я без проблем нашел их с ламой у входа для персонала, и нас пропустили, попросив только вести себя как можно тише и не беспокоить других постояльцев. Мы, конечно, покивали в ответ, но я точно знал, что в эту ночь проснутся многие, кто имел несчастье уснуть в пятницу вечером в своем номере. Глупцы!

Пока мой испанский коллега по акции таился в подсобке за углом, я постучался к Эду. Было тихо, никто не отзывался, и я открыл номер выпрошенным заранее ключом.

Совершенный порядок, будто там никто даже не жил, если б не спортивная сумка на стуле, — это было одновременно и завидно, и раздражающе, и идеально-предвкусительно. По моим данным, у ламы было около часа на безраздельное властвование в номере, так что мы с Фернандо уселись на маленькой общей террасе на том же этаже и стали ждать начала шоу.

Нашу неспешную беседу об истории гонок в Монако прервал дикий вопль и тут же — звуки щелкающих замков в коридоре. Трудно было сказать, принадлежал голос животному или Эду, но мы с удовольствием присоединились к публике, которая уже начала собираться в коридоре. Я нашел тут Тино, инженера Кая, и попросил его позвать напарника — негоже было ему пропускать такое зрелище.

То ли лама была напугана криками, то ли просто ей понравилось в номере, но на попытки Кросса ее вывести она не реагировала — нам, зрителям, в проем двери едва было видно ее кучерявый зад, который не сдвинулся с места, несмотря на ругань хозяина номера. Народ все прибывал, но, уже полностью довольный, я не стал дожидаться развязки и отправился к себе — отдыхать. Стыдно было бы запороть и вторую квалификацию и будущую гонку — чего ради стоило тогда сюда лететь и расстраивать Розу?

Наутро оказалось, что кто-то еще подхватил шутку и за ночь нарисовал специально для Эда огромный плакат с кривой ламой — про него рассказывали в боксах, а на гонке расстелили на видном месте посреди болельщиков и даже несколько раз показали в трансляции. Лама-ажиотаж был вовсе не удивителен, потому что Эд и его взрывной характер мало кому из нас импонировали, но сколько бы лам ни побывало в его номере, в квалификации его «Макларену» тогда не было равных, а я оказался только четвертым, уступив ему целых две секунды.

Я знал, что два «мака» впереди меня и «Порше» Фернандо между ними со старта рванут вперед как тройка мустангов, поэтому рискованно выбрал мягкие шины, чтобы отставать как можно меньше, хотя порядочно рисковал их износом, но расчет оказался верен: несмотря на ранний пит-стоп, мне удалось отыграть два места, хотя на финише между нами с Эдом оказалось почти пятнадцать секунд.

Что ж, монегасская справедливость для моего соперника наконец-то восторжествовала: это было его четвертое здесь выступление и только первая победа. Эд был счастлив, говорлив и благодушен, а на пресс-конференции вообще упомянул, что накануне друзья сделали ему эксклюзивный подарок, который помог завоевать первый его Большой шлем. Разумеется, журналисты что-то про ламу уже знали, а потому из этой шутки выросла очень резонансная новость: Эд вроде как обзавелся лохматым талисманом.

Я тогда всерьез задумался над его реакцией. Это было очень по-взрослому — принять такую не самую милую шутку и обратить ее себе на пользу. Эд действительно был несколько нервным, но при этом крайне целеустремленным гонщиком. Он делал все возможное, чтобы выиграть, даже если нужно было давить на слабости и мозоли соперников. Эта тактика не очень подходила для меня лично, но тогда я внезапно понял, что Кросс поступал так не из ненависти вовсе. Значило ли это, что он считал меня своим реальным конкурентом?

Перед вечером победителей я позвонил Стефану — рассказать о судьбе его «подарочка», но тот уже все знал даже лучше меня: оказалось, что наш отель уже выкупил ламу у Кросса, чтобы сделать ее собственным талисманом и достопримечательностью. Да, пусть на тот момент Стефан уже не имел отношения к спортивному миру, но у него оставалось полно связей в этой области, впрочем, как и во всех сферах, что были хоть как-то задействованы в Монте-Карло.

Каждый раз, когда мы встречались, а я непременно навещал княжество хотя бы пару раз в год, он звал меня переехать (и действительно мог бы в этом здорово помочь), но сам все никак не приезжал ко мне. Мы пересекались с ним по всему миру: в Швеции, на Майорке, в Японии, один раз даже компанией ездили в Боливию, и только в 2001-м он наконец-то навестил мое скромное жилище, лес вокруг которого к тому времени приобрел совершенно дикие черты (к тому же я несколько раз расширял границы своих владений, выкупая небольшие участки по соседству). Стефан был впечатлен, но, кажется, так и не понял, почему я предпочитаю свою дикую чащу Лазурному берегу. Наверное, со своими рассказами об иценах и камнях эпохи железного оружия, я и сам казался ему диким, но после того первого оттянутого визита он все же стал приезжать к нам стабильно раз в год с кем-нибудь из своих друзей или подружек — мой лес стал для него чем-то вроде аттракциона, который он с удовольствием показывал другим.

Однажды Арно сказал мне, что не женится, пока я не перееду в Монако, а я парировал, что рассмотрю переезд только ради присутствия на его свадьбе. Мы оба сдержали свои обещания: я всю жизнь прожил в Роутоне, а Стефан никогда не был женат. Наша дружба продлилась больше полувека, пока его не прикончил рак легких, и он был единственным за последние сорок лет, с кем после смерти я говорил у своего камня.

В тот же день в восемьдесят седьмом Арно звал меня остаться с ним еще на пару дней — он собирался в мини-путешествие вдоль берега, но я знал, что не могу задерживаться, и отказался. И точно так же поступил с лестным предложением Фернандо отдохнуть у него дома в Испании, которое он сделал мне, когда мы вроде как должны были наслаждаться нашим подиумом и веселиться, а не договариваться, как поскорее сбежать с собственного праздника.

Я должен был наконец-то повзрослеть и наладить отношения с Рози. Теперь, когда напряжение гоночного уик-энда отпустило, это было единственное, о чем я вообще мог думать.

Примечания:

https://clck.ru/FMozF

а вот эта идея курилась долго, очень долго) и как следствие, не могла не оказаться простебанной))

https://clck.ru/HEaGr

Если бы можно было четко видеть будущее, я бы, конечно, многих слов не произносил: не обещал бы лишнего, не строил планов, которым не суждено сбыться, — но я все равно бы молча делал то же самое, даже зная, к чему это может привести. Мне думается, это нормальная суть вещей: ты делаешь ровно то, на что сейчас способен, и никакая сила знания не изменит тебя — сегодняшнего, и любой твой выбор — правильный для этого момента.

Конечно, об аварии на последней квалификации я Розе не рассказывал, хотя порядочно рисковал, ведь сокрытие происшествия обычно аукается сильнее, чем самая неприглядная правда о нем, а правда имеет обыкновение рано или поздно выходить наружу. Я это прекрасно знал и сам не понимаю, на что рассчитывал, ведь в нашем доме нередко гостили люди из паддоков, а Рози часто бывала на гонках и знала многих, как многие знали и ее. Например, тот же Бо в пятиминутном разговоре легко мог вспомнить любой недавний случай с моим участием, даже если бы я за полчаса до этого попросил ничего не рассказывать. Он бы даже не понял, почему я хочу что-то скрыть, — и за это я его очень уважал.

И вообще, как гоночный инженер, именно этой прямотой он был для меня особенно ценен, потому что я не хотел слышать «кажется, что-то не так, давай, мы тут проверим и подумаем» или какое-то завуалированное указание от мостика, означавшее совсем не то, что говорили слова, его составляющие, — мне нужна была конкретика, над которой я мог подумать сам, и чтобы на том же пит-стопе у нас уже были разные варианты — в том числе мой.

Почему я не мог так же прямо говорить со своей женой, как Бо говорил со мной? Тогда у Рози тоже были бы какие-то варианты.

Как я уже упоминал, мне нужно было повзрослеть, а я в свои тридцать будто начал отгуливать пропущенную юность.

Пока мой брат был самим собой, а точнее — таким, каким он мне казался счастливым, — пока он жил с нами, у него всегда была какая-нибудь компания. Сначала ребята из школы — но они постепенно пропадали из его жизни, не готовые гнаться за его интересами, — потом ребята из других городков и даже постарше. Может, это тоже были так себе друзья, временная группа товарищей по развлечениям, но я помню, как они по субботам уходили с трассы вместе, потому что были уже достаточно для такой самостоятельности взрослыми и могли просто приезжать в Кромер погулять и потусоваться. Деррен тогда уже вовсю использовал перед родителями отмазку, что едет со мной, а на самом деле появлялся на трассе только в воскресенья, а мне даже ни разу не пришло в голову сдать его, хоть он никогда и не просил об этом. Я лишь думал о том, что он уже взрослый и ведет себя очень круто.

И что я тоже буду таким чуть попозже.

Мои школьные друзья оставались в Роутоне, ни один из них не гонял на картах, а в клубе, благодаря постоянным придиркам авторитетного Эда Кросса, друзей я так и не завел. А потом с Дерреном случилось то, что случилось.

Те годы, что мальчишки обычно посвящают как минимум общению со сверстниками и девчонками, гуляют в компаниях, знакомятся с кучей вещей, от которых у приличных родителей волосы встают дыбом, я был одиноким и замкнутым, ничем кроме школы и картинг-клуба не занимающимся и вообще ничем не интересующимся. Да, родителям не приходилось читать мне нравоучения или седеть из-за неприемлемых увлечений, они не прогоняли с порога дурных друзей, не заставали меня с сигаретами, не забирали из участка и не разыскивали наутро после ночного отсутствия. Им не о чем было волноваться, потому что я никогда не слонялся бесцельно по улицам, а был постоянно занят, и они знали одно-единственное место вне дома, где меня всегда можно было найти.

Но подобное полусуществование было не в моей природе.

Судьбоносное попадание в «Марч», конечно, постепенно возвращало меня настоящего к жизни, но для полноценного раскручивания этого механизма требовалось чуть больше времени, потому что наверстывать пропущенные годы тогда мне было попросту некогда — работа и учеба сводили на нет все возможности погулять и расслабиться. И хотя в промежутках между этапами иногда находилось какое-то время на личную жизнь, и я даже пытался встречаться несколько раз с девчонками, которые почему-то вдруг посмотрели на меня благосклонно, все это заканчивалось быстро, сумбурно и очень неловко, так что мне оставалось лишь утешаться мыслью, что я и сам не видел в этих отношениях ничего нужного. Конечно, только до тех пор, пока не нашел «свое».

В университете я быстро выстроил хорошие и ровные отношения с сокурсниками, но не более того. Свободного времени, которое хотелось потратить на что-то помимо работы, у меня было так мало, что я сознательно избегал тесных знакомств вне спорта, а университетские ребята если и знали, чем я занимаюсь, то точно не в полной мере, и у меня не было никакого желания хвастаться перед ними, хотя на самом деле основания для этого были абсолютные: причастность к автоспорту и «формулам» в частности в Британии практически сродни знакомству с королевской семьей. Но меня тогда вполне устраивало разделение работы и учебы, а саму не особенно мне тогда казавшуюся нужной учебу я не бросал в основном из привычки доводить любое дело до конца.

Рози я увидел в группке первокурсниц в университетском дворе осенью семьдесят седьмого — эта картинка до сих пор стоит у меня перед глазами, даже спустя уже почти три четверти века. Пожалуй, одно из самых чудесных свойств нашей памяти — помнить людей всю жизнь такими, какими они были тогда, когда вы только знакомились друг с другом. Не знаю, почему сразу обратил на нее внимание, почему моментально запомнил, хотя даже не успел ни о чем особенном подумать, мимоходом спеша на лекцию. Девчонки разговаривали о чем-то своем, юные, стройные, красивые — как на подбор, кто-то курил (и Рози тоже), кто-то смеялся, а я заметил только ее — маленькую, ниже всех, в желтом пальто… Потом она много раз мне говорила, что не было у нее никакого желтого пальто, — ну и пусть, запомнил я именно ее, но в тот раз просто прошел мимо, и такие встречи повторялись еще несколько раз, а она все так же меня не замечала.

А через пару недель я наконец узнал ее имя — мы тогда с приятелями минут пятнадцать простояли в перерыве рядом с их галдящей компанией — и что-то словно подстегнуло меня, я повернулся к ним и спросил всех разом, всех девчонок, пойдут ли они на рок-фестиваль в Эрлхэм-Парке, который я честно и без всяких сомнений собирался пропустить в ближайшее воскресенье. Но Рози ответила «Я подумаю», глядя почему-то прямо на меня, так что решение пришло сразу: я там буду.

Список групп и имен с листовки, которую нам всучили на входе в парк, ни о чем не говорил такому аутсайдеру от прогрессивной молодежи как я: Budgie, Трэвис Мэй, Stray, Гэри Стоун, Trapeze, обещали даже Renaissance (этих я хотя бы знал)… Если вы сейчас пожимаете плечами, впервые увидев эти имена, то примерно понимаете, что чувствовал я, осознавая, что придется изображать, будто мне сюда очень хотелось попасть.

Что происходило в рамках фестиваля, я, конечно, уже не помню, да и в то время позабыл на следующий же день после события. Потому что единственное, что меня волновало, так это то, насколько сильно я старался впечатлить девушку и насколько она осталась равнодушной ко всем моим попыткам. Я был ужасно назойлив и весь вечер мешал ей веселиться и отдыхать в своей компании, все время оказываясь рядом и отвлекая разговорами, никак не относящимися к делу, по которому, собственно, мы все туда пришли. Я ничего не понимал в современной музыке и был просто до предела немодным: одни и те же джинсы я менял исключительно на рабочую форму, а из стрижек знал только ту, при которой ничто не лезет в глаза, посещая одного и того же парикмахера последние десять лет. Какие у меня были шансы с популярной и современной девчонкой? В конец отчаявшись, я рассказал Рози, что работаю в команде Формулы-1, потому что это на самом деле было то единственное, что меня хоть как-то выделяло и могло впечатлить кого бы то ни было.

Да уж, я ее впечатлил.

Рози заявила, что я хвастун и лжец, и наше общение после того вечера сошло на нет. И даже когда она от кого-то в университете узнала, что это была правда, хвастуном в ее глазах я все равно остался.

Вот так вышло, что мой единственный козырь сыграл даже против меня.

Когда мне было лет пять или шесть, мама читала мне книжку про мальчика, который читал книжку про мальчика (всяческие рекурсии доставляли матери особенное удовольствие) — и монстры из прочитанных им рассказов попадали в реальность и действовали его руками, когда он сердился. Так мальчик, не осознавая этого, испортил жизнь и себе, и всем близким: сначала умерли его родители, потом друзья, потом жена и дети, под конец умер и он сам — и тогда освобожденные монстры разлетелись по свету, чтобы причинять страдания уже всем подряд. Много раз я пытался отыскать эту чудо-книжку в наших шкафах, ведь я хорошо помнил обложку, но так и не нашел ничего с подобным текстом — похоже, мама выдумывала некоторые истории, притворяясь, будто читает их. Не знаю, почему она сочинила и рассказала мне именно такую сказку, но в жизни я периодически возвращался мыслями к «выпущенным монстрам» и сам себе запрещал злиться и обижаться на близких людей, чтобы со мной ничего такого не случилось. Правда, не всегда это выходило.

А вот не злиться на Розу оказалось очень просто. У меня не было никаких планов по ее завоеванию, после того как первый неловкий штурм не удался, и конечно же я не обижался за то, что она совершенно не прониклась моей «классной работой», которую я, к слову, как раз после того уикэнда, с уходом «Марч» потерял.

Возможно, то, что у нас с Рози тогда ничего не получилось, было даже и к лучшему: прежде чем начинать что-то новое, следовало залатать старые дыры, и чтобы вернуть себе какое-то душевное равновесие, как раз тогда я и отправился в Ньюпорт — разузнавать про брата.

После поездки я выдохнул, подписал контракт в офисе «Шедоу» и вернулся к размеренной учебе и зимним поездкам в Нортгемптон, на базу новой команды, тогда еще пару раз в месяц. Пока я был никем, меня не особенно привлекали к разработкам, так что это было достаточно спокойное время для того, чтобы немного пострадать по девушке, которая действительно мне нравилась и, увы, не отвечала взаимностью.

Но история не была бы так хороша, если бы в ней не нашлось места для судьбы, не так ли?

В один из первых декабрьских дней все еще того же года я шел на пустую университетскую стоянку, а было уже достаточно темно и поздно (причины моей задержки, конечно, уже давно позабылись), и увидел неподалеку от моего старенького Райли Рози: ее Сааб, видимо, не завелся, и она, грустно и одиноко прислонившись к мертвому железу своей машины, стояла там одна в желтом свете фонаря и потихоньку отчаивалась.

Ее отчаяние дошло даже до того, что она меня не слышала и не видела до тех пор, пока я с ней не поравнялся и не сказал ни к чему не обязывающее «Привет», просто обозначая свое присутствие, чтобы не напугать. Капот ее машины был открыт, так что лишних вопросов задавать не пришлось. Она ответила мне таким же «приветом», и я, понимая, что копаться в полутьме в движке Сааба — затея дурацкая, предложил отвезти ее домой. А ведь я даже примерно не знал, где ее дом.

Теперь степень ее отчаяния достигла апогея, потому что она согласилась поехать со мной — с парнем сомнительных душевных качеств, который ей даже не нравился.

Оказалось, что живет она в Лангаме — в часе езды от университета, и еще почти два оттуда мне надо было ехать до собственного дома. Какие пустяки!

Теперь, без необходимости что-то из себя строить, в родной стихии — а в любом автомобиле я чувствую себя спокойно и уверенно, — разговаривать с Рози оказалось очень легко. И, как оказалось позже, вот это ей, наконец, понравилось — то, как я вел себя и как вел машину. Идеальный комплимент для гонщика, не так ли? Мы говорили о радио, о песнях на радио, подпевали исполнителям, и Рози впервые смеялась над тем, что я говорил, над тем, как переиначивал строчки песен, которых не знал. Ее щеки розовели, полностью оправдывая имя, а я совсем не заметил, как пролетел час пути и мы приехали.

Знаете этот неловкий момент, воспетый в подростковом кино? Парень подвозит девушку, и перед тем, как она выйдет, возникает дурацкая немая пауза. Парень ждет, девушка не решается — или наоборот… Ужасно.

Между нами не возникло никакого неловкого момента, когда машина остановилась напротив ее дома, ведь я не ждал какой-то там благодарности, потому что сам был страшно благодарен за хотя бы общение, и мы просто попрощались, пожелав друг другу спокойной ночи, словно старые друзья. Я дождался, когда за ней закроется входная дверь, чтобы убедиться, что все в порядке, и уехал. А утром постарался прибыть в университет пораньше, чтобы разобраться с так вовремя решившим отдохнуть на парковке железным «шведом».

Я так и не знаю, что же случилось с приведенной тогда в чувство машиной дальше, потому что уже через неделю Рози попросила меня снова подвезти ее, «если у меня нет других планов» (а какие у меня могли быть планы, кроме этого?), и тот ее Сааб я больше никогда не видел.

Следующие два месяца я почти каждый день отвозил ее домой (утром она приезжала на учебу с подругой), а рождественские каникулы вообще еле пережил, стараясь не сорваться в Лангам — дежурить у ее дома, лишь бы только иметь призрачную возможность увидеть и услышать.

Близились зимние тесты и начало нового гоночного сезона, когда я уж точно был бы занят работой по уши. Приходилось набирать задания в университете, потому что в сезон я обычно отсутствовал по половине недели, а потом еще искать время на их отработку, но больше всего меня беспокоило то, что свои такие уже утвердившиеся отношения (совершенно безвинные на то еще время, надо заметить) я мог за этой занятостью просто потерять.

Боялся я напрасно, хотя опасения про занятость оправдались на все сто: с марта по июнь мы с Рози увиделись едва ли раз пять, но чуть закончился учебный год, как мы помчались навстречу друг другу, будто разлученные герои любовной драмы. Каждый день, что выдавался у меня свободным, я приезжал в Дисс, где она подрабатывала на каникулах вместе с братом, и после четырех по полудни мы уезжали гулять в Норидж.

А на шестнадцатое июля я пригласил ее на Британский этап.

Конечно, я порядком рисковал, снова выкладывая свой козырь, однажды уже стоивший мне благосклонности Розы. Со времени прошлой неудачной попытки мы почти не говорили о гонках и моей непосредственной работе, находя чудесным образом темы для разговоров в окружающем нас мире, но я почему-то в тот момент почувствовал, что пришло время, и решил: будь что будет. Так что двенадцатого июля я закинул свою сумку в машину, в двадцатый раз сверился с маршрутом Лангам — Брэндс-Хэтч и открыл новую страницу истории Роберта Ллойда: теперь у меня была команда поддержки.

Не знаю, что именно повлияло на Рози столь фундаментально: уникальная атмосфера «Формулы», общий ажиотаж, местами переходящий в массовую истерию, или то, что она увидела весь этот дикий процесс изнутри, но в следующий вторник после Гран-при, когда я вновь приехал в Дисс, чтобы забрать ее из магазина, Рози попросила показать ей мой дом вместо привычной прогулки по Нориджу.

Конечно, я не совсем на это рассчитывал в тот день, только в полдень выехав с базы в Нортгемптоне, куда я укатил сразу, как после гонки в ночи привез Рози в Лангам. Я тогда даже домой не заезжал, нарисовав чудесный крюк в почти двести миль и заночевав в штабе «Шедоу», и моя дорожная сумка болталась на заднем сидении уже неделю. Какие красавчики были я и мой пустовавший неделю дом, совершенно не подготовленный ко встрече гостей! Но разве мог я сказать ей «нет»?

Пока мы ехали, меня обуревали демоны прошлых неудачных попыток близких отношений — и это вдобавок к переживаниям о том, на что похожа моя холостяцкая берлога и в кого с таким режимом превратился я сам, но волновался я напрасно: если Рози что-то решала, никакие препятствия не могли ее остановить, и она камня на камне не оставила от моих выпестованных за юность комплексов.

В тот день я не вернул ее домой к родителям, а когда все же привез — к ужину следующего дня, — то уже с четким намерением знакомиться с ее семьей.

Я вспоминал все это — нашу милую и трогательную историю знакомства и начала отношений, — пока летел из Монако домой.

Когда я успел позабыть, как много места в моей жизни должна была занимать моя жена? Было время, когда я даже пропускал этапы ради того, чтобы приехать на день рождения одного из ее братьев, а теперь почему-то пропускал выходные с Рози, — чтобы сделать что? Потея и задыхаясь, проехать пятьдесят одинаковых кругов на другом континенте?

Какой из тех книжных монстров смог сотворить со мной такое?

Громко заявив, что я вырастил двоих детей, я, разумеется, слукавлю: Дэвида в большей части воспитывали рассказы его матери обо мне и телетрансляции. А к тому времени, когда я перестал три четверти времени тратить на автомобили, он уже вырос, и теперь, когда мой сын сам уже дважды дед, мне все еще безумно жаль тех упущенных лет.

Все, что я успел ему дать в том самом восприимчивом возрасте, это истории о нашем с братом детстве да совместные поездки на трассу, ведь для серьезных разговоров о «Формуле» он был еще маловат. О чем я мог рассказать сыну, наставляя его перед собственной гонкой? Только о Деррене, которого я так обожал и на которого, что вовсе не удивительно, и решил в итоге равняться Дэйви, до смерти увлеченный картингом.

Годам к семи он перебрал лежавшие на чердаке вещи своего дяди и все связанное с гонками утащил к себе — вернул обратно в бывшую комнату Деррена, где им вправду было истинное место. И покуда трофеи самого Дэйви не возобладали над этой памятью, я каждый раз заходил к нему в очень смешанных чувствах: старые фотографии, где мы вместе с братом, памятки о соревнованиях, в которых я помогал ему с машиной, несколько пожелтевших газетных вырезок с оклеенными скотчем краями, вытащенные из альбома, куда бережно собирала их мама… и конечно же два больших кубка и россыпь медалек из дешевого металла — все это и напоминало мне о потере, и отзывалось теплом старых дней глубоко под ребрами. Уже тогда это мог быть настоящий мемориал где-нибудь в зале славы того же Кромера, но я ничего не сделал с этим богатством, лишь годами хранил его в пыльных коробках.

Единственной вещью Деррена, которая не хранилась на чердаке, была его куртка с нашивкой кромерского мотоклуба — предмет гордости и зависти для многих парней в те годы. Ее подарил моему брату наш тренер, Джо Миллс, и раньше она принадлежала его сыну, который разбился на мотоцикле за несколько лет до того. Через год Деррен подарил куртку мне, но я смог поносить ее едва ли пару месяцев, как она стала мне мала, но с тех пор она всегда висела в моем шкафу. А когда Дэвид занялся перетаскиванием вещей, я отдал куртку ему, хотя на семилетнем мальчишке она смотрелась форменной палаткой.

Позже все это — и трофеи, и фотографии, и куртка — перекочевало в музей на трассе, так и оставшись отдельной маленькой стеной далекого прошлого среди наград Дэвида и других воспитанников нашего картодрома.

На моем личном счету было всего несколько картинговых побед, за которые я не получал никаких памятных знаков и которыми никак не мог похвастаться перед сыном. Это были победы лишь в рамках обычных заездов нашего клуба, но зато я отчетливо помнил каждую.

Тот раз, например, когда, я первым в Кромере решился опробовать дополнительные тормоза на задних колесах, — это позволяло тормозить гораздо позже и жестче остающихся в повороте соперников, так что в полугодовом соревновании клуба моя машина закономерно пришла к финишу первой.

Или как в тот период, когда меня заинтересовали эксперименты с шириной колес и регулировками мостов.

Или когда я упорно перед заездом прогревал колеса своего карта паяльной лампой, рискуя попросту их взорвать.

Пока я ошибался в своих опытах, этого никто не замечал, ведь я и так чаще всего бывал в хвосте, но каждая удачная настройка пододвигала мою машину все ближе к подиуму и победе. Правда, через неделю-две остальные мальчишки перенимали успешный опыт, и все снова становилось на свои места, а я отправлялся в конец рейтинга. Я не был единственным, кто что-то менял в своей машине, но, пожалуй, только у меня эти скачки по таблице были столь заметными.

Деррен никогда не пользовался нашим родством и моим расположением у тренера Миллса для того, чтобы быстрее других получить удачную новинку — ему это было не нужно. Еженедельные гонки, точнее, их результаты, его не особенно беспокоили, потому что он всегда держал в голове расписание соревнований на ближайшие месяцы и готовился именно к ним. В отличие от того же Эда Кросса, он не наматывал бесконечные круги в надежде на механическую наработку, у него вместо этого было врожденное чутье, и он делал лишь кругов десять или пятнадцать, чтобы испробовать границы трассы и новые пределы карта, а потом сидел и смотрел, как крутятся соперники, если нечем было заняться в мастерской.

Пока мы еще оба считали работу в боксах обязательной, он либо участвовал в экспериментах наравне со мной, либо, если это были совсем уж странные идеи, исполнял роль итогового тестера — с Дерреном я был уверен, что избегу ненужных ошибок пилотажа. Может быть, в этом тоже состояла некоторая моя проблема — я часто полагался на него, а не на свои способности, и собственными руками закапывал свою уверенность.

Что ж, даже в шестьдесят девятом я еще об этом не думал.

В тот год Великобритания впервые провела юношеский чемпионат, и не сказать, что это было какое-то помпезное мероприятие, отнюдь. Выглядело оно примерно так же, как любое другое, которых мы уже тогда, мальчишки от десяти до пятнадцати, перевидали множество (как нам тогда казалось, полтора десятка — это уже очень даже «множество»), но было одно но: новые участники. Много новых участников, о которых мы ничего не знали, много школ, о которых мы не слышали, их идеи и наработки, до которых мы пока еще не доходили. Помню, как странно было видеть всех этих незнакомцев и думать о том, что, возможно, кто-то из них окажется быстрее и способнее Деррена, Эда Кросса или Джима Аллена.

А потом мой брат обошел их всех.

И получил свою славу.

Несмотря на то, что после римского чемпионата шестьдесят четвертого мы уже грезили о мировых уровнях, Деррен совершенно не знал, что делать с популярностью, боюсь, никто из нас тогда не мог этого знать. Мы умели побеждать на трассе, но между заездами и теорией никто не рассказывал нам, как быть дальше, как принимать случившееся и как вести себя с людьми, которые сами уже поменяли к тебе свое отношение. Конечно, Деррен всегда был маленьким капитаном нашего клуба, его уважали, к нему тянулись, но это было весьма ограниченное общество, причем ограниченное как идеологией, так и забором вокруг нашей трассы.

Шестидесятые годы выдались для Британии очень трудными, и я не люблю вспоминать эти страницы истории моей страны, может, отчасти из-за некоторого иррационального стыда, что нашей семьи сложности практически не коснулись — сказались связи отца; может, потому что я сам тогда, уже будучи достаточно взрослым для осознания происходящего, относился к тем, кому не так повезло, с некоторым предубеждением. Но факт оставался фактом: слегка ошалевший от свалившейся популярности и липовой любви сиюминутных знакомых, Деррен начал потихоньку меняться. Какое-то время он даже водился с жуткой компанией кромерской шпаны, которая методично вытягивала у него деньги и явно пыталась увести с правильного курса. Впрочем, я точно уверен, что это не они стали причиной того, что Деррен бросил сначала механику, а потом и весь спорт.

Во время первого витка славы Деррену было четырнадцать, он тогда встречался с девчонкой из Кромера (я уже не помню ни ее имени, ни лица), и вместе с новеньким пацаном из своей старшей группы, Роджером, они периодически начали сбегать с занятий, чтобы погулять втроем. Может, это уже тогда было странно? То, как Роджер питбулем вскидывался на каждого подошедшего к Деррену, как старался не отходить от него, как быстро они вообще стали не разлей вода? У меня нет ни единого доказательства, что в этой их дружбе было что-то еще, можно лишь строить теории и ошибаться, но неоспоримым фактом было то, что общество этих двоих Деррен стал предпочитать моему.

Хотя какое-то время я все еще оставался его младшим братом и его заботой. Каждый наш кромерский день в тот год, несмотря на свои загулы и побеги, Деррен исправно возвращался к школе вовремя, чтобы мы могли вместе отправиться домой. Мне было уже двенадцать, я без хлопот мог бы ездить самостоятельно, но Деррен все равно считал, что обязан привозить меня к родителям, потому что так он им обещал. Впрочем, скоро и этот пункт пошел под откос.

Дома отец все чаще разговаривал с Дерреном повышенным тоном, вменял ему в вину праздность, которой тогда еще не было, и легкомыслие, скорее, свойственное юности вообще, чем «звездности», а мать никак не заступалась, хотя всегда присутствовала при этих разговорах. Меня каждый раз оставляли за дверью, будто считая, что я все еще слишком мал для подобных тем, но я не уходил и слушал их до тех пор, пока все споры не прекращались, так что из домашних событий той пары лет мне запомнились в основном вот такие ситуации.

Я думаю, кто-то все же рассказывал отцу, что Деррен порой шляется по выходным по городу, когда должен был бы заниматься, и этого свидетеля брат никак не мог отрицать, так что в итоге домашних разборок он решил соответствовать представлениям отца и вправду начать «заниматься ерундой», раз уж переубедить его не удавалось. В школе Деррен учился неважно и получать еще какое-то образование (тем более в рамках неформального отцовского обучения «на месте») не собирался: даже мне уже тогда было ясно, что он планировал всецело связать свою жизнь с гонками и стать, быть может, вторым Джимом Кларком, а отец, в свою очередь, беспокоившийся за детей и трезво взирающий на экономическую ситуацию в стране, хотел, чтобы мы имели стабильные, доходные профессии и уж точно не якшались с жителями трущоб.

Что в ответ на такое давление сделал Деррен?

Поскольку не гонять он тогда еще, видимо, не мог, он исключил то, что стало для него не столь важно: наши с ним субботы и работу с машинами. Утром мы приезжали вместе, но в ворота школы я почти всегда входил один и мог в следующий раз увидеть Деррена только на учебной неделе дома, потому что совместные поездки домой тоже больше не были заботой «непутевого сына».

Это произошло, конечно, не с одного раза. Сначала он стал появляться в мастерской через раз, потом чуть реже, а потом его не было уже целый месяц, но мне кажется, я понял, к чему все идет и что он решил, когда Деррен однажды снял свою знаменитую куртку и накинул ее на меня. Быть может, это было извинение, быть может, своеобразное прощание. А может, я слишком идеализировал и брата, и этот момент целых восемьдесят лет, и он отдал ее просто потому, что сам больше в нее не влезал.

На самом деле отец запросто мог бы просто посадить нас дома и никуда кроме школы не выпускать, но, как я уже говорил, он никогда не был тираном и до такого все же не дошел. Ведь при том окружении, что мы имели в нашей сельской местности, если бы нас с Дерреном лишили спорта, мы неминуемо взбунтовались бы и прибились к толпам слоняющихся без дела подростков Норфолка, повсеместно сколачивавших тогда банды от безнаказанности, безнадежности и злости.

В такой обстановке вторая победа Деррена выглядит уже подвигом, не так ли?

В то время я буквально боготворил своего брата. Он был воплощением всего, о чем мы мечтали с самого детства: гонщик, победитель и авторитет, такой самостоятельный и такой взрослый. Он делал что хотел и при этом был популярен даже среди уважаемых жителей нашего округа: при встрече с ним многие мужчины приподнимали шляпы, а женщины — кокетливо улыбались.

Да, к прочим талантам Деррену достались и лучшие черты внешности нашей матери, и в пятнадцать это было уже очень заметно.

Возможно, его бунт прошел бы, как и у большинства подростков, без серьезных последствий, если бы отец ничего не узнал про его любовный выбор. У Деррена хватало силы противостоять отцу в вопросах карьеры, и он спокойно ушел бы из дома, чтобы заниматься тем, что он считал для себя необходимым. Я знаю это наверняка, ведь мы вместе зачитывались историями жизни гонщиков, вместе думали, что это очень круто, понимали, что трудно, но верили, что все возможно. Фанхио, Аскари, Стирлинг Мосс и, конечно же, Джим Кларк — они были для нас примерами того, как можно попасть в мир великих гонок, но если меня, как я осознал позже, подкупало в основном то, что многие наши кумиры начинали именно с работы с машинами, то Деррена, видимо, больше всего восторгали истории поиска собственного пути.

Свой путь он нашел, но, увы, не тот, о котором грезил в детстве.

Разумеется, об этом нюансе я рассказал сыну много позже, чем о гонках, но в чем мог, Дэвид повторил победный путь Деррена: собрал в своем возрасте все трофеи, что были ему доступны, и когда в пятнадцать он выиграл мировое первенство среди юношей, первое, о чем сын мне сообщил, когда мы, наконец, смогли поговорить после его триумфа, это то, что он намерен продолжить выступать с той же командой и во взрослых соревнованиях.

Конечно, этой новости я радовался с немалым личным облегчением, потому что закрывались мои собственные застарелые раны, но если бы я хоть на унцию чувствовал неискренность такого желания сына, если бы хоть на долю секунды допускал, что этим Дэйви просто хочет порадовать меня, и не попытался его отговорить, я был бы самым отвратительным отцом в мире. Но в итоге я оказался самым счастливым.

Благодаря моей уже вполне сформировавшейся карьере и в целом изменившимся отношениям в большом спорте, Дэвид рос в совершенно иной среде, нежели мы с Дерреном, у него не было проблем с осознанием своего места в будущем, и его с самого детства окружали целеустремленные и сверхмотивированные люди — примерно такие же, какие на счастье попались мне, когда я только присоединился к Формуле. Так что в личном плавании, покуда Дэйви не научился находить нужный путь сердцем, я был его астролябией, а Деррен — Полярной звездой.

Не так давно мы с Дэвидом вместе побывали на нашей трассе, только вдвоем, поздно вечером, когда все уже было закрыто, и люди давно разъехались по домам. Мы, два старика, неторопливо прошлись по едва освещенным боксам, постояли на судейском мостике и в итоге молча остановились перед стеной памяти Деррена. Каждый из нас, несомненно, видел в этом что-то свое.

Дэвид, никогда не знавший и не видевший дядю, наверняка связывал эти вещи с собственным детством и началом карьеры, а я глядел на потертую кожу столетней куртки и возвращался в семидесятый, на обочину возле снеттертонской трассы, где Деррен только что завоевал свой второй титул. Я чувствовал ветерок и видел шевеление травы перед наспех и кое-как собранным из обычных ящиков подиумом, слышал, как объявляли нашу с братом фамилию. Фотографии под стеклом тоже оживали, и на них едва узнаваемый пятнадцатилетний Деррен поднимал вверх свой кубок, кубок, который теперь стоял тут же, слева. В тот день, когда его вручали, организаторы не успели выбить на нем имя победителя и кое-как наклеили простую бумажку, которая, конечно же, затерялась в тот же вечер. Табличку с именем сделали только тридцать лет спустя, когда Дэйви, распрощавшись с картингом, отдал свои и чужие награды картодрому, и теперь под кубком значилось «Деррен Ллойд, юношеский чемпионат Соединенного Королевства, 1970».

В соседней витрине стоял еще один кубок с этим именем, но герой и дата у него были уже другие. Это был мемориал моего внука, продолжившего славную традицию победителей-юниоров вслед за своим отцом и двоюродным дедом. Я не смог поддержать эту традицию личным примером, но сделал, надеюсь, все возможное, чтобы имя Деррена осталось в истории и сердцах, как навсегда осталось в моем.

Что ж, полторы недели до гонки в Хересе я безвылазно провел в Роутоне, как и планировал. Преувеличивал ли я в своих волнениях недовольство жены, или же мне так легко удалось его сгладить, — не знаю, но мы лишь немного поговорили, я как-то поспешно извинился — и межгоночные выходные почти сразу превратились в тихие семейные дни, с традиционными английскими пикниками, с общими выездами на трассу, где уже начинал всерьез гоняться Дэйви, с походами по магазинам и вечерним чаем у бассейна. Будто не было ни Ле-Мана, ни напряженного голландского уик-энда, ни рывка выступать в Монако, едва сняв бинты.

Я, конечно, хорошо знал свою жену, но в тот момент предпочел легко поверить в ее прощение, а не пытаться копать глубже и беседовать настойчивее. Что и говорить, нагонять накопившиеся супружеские обязанности куда приятнее, чем ходить к семейному психологу, не так ли?

Как уже понятно, в Испанию после этого я прилетел в абсолютно умиротворенном состоянии и был немало (хоть и приятно) удивлен полным преображением моего напарника. Я с трудом мог припомнить, когда видел Кая настолько… человеком. Не безмолвным призраком, не безэмоциональным роботом и не грозовой тучей, а человеком, мальчишкой, который умеет смеяться и не ощущается как один оголенный нерв — в такие моменты ему едва ли можно было дать шестнадцать. Что ж, я мог только поблагодарить Фернандо, пригласившего Кая отдохнуть у себя, и пожать самому испанцу руку, надеясь, что и ему отдых пошел на пользу.

В пятницу квалификация начиналась как обычно, и мы с Каем видели друг друга лишь в информационных таблицах — все шло своим чередом, но со второй половины заездов я стал замечать, что машина все больше задыхается и перестает тянуть на длинных прямых. Это сейчас в болиде стоит тысяча и один датчик, и гоночный инженер видит у себя на мониторе, сколько миллиграмм пыли собрал тот или иной элемент, а в восемьдесят седьмом я несколько кругов провоевал с коробкой передач, пока машина вообще не заглохла, а я не осознал, что как раз коробка-то вела себя в таких условиях правильно.

Мой лучший круг остался тринадцатым, в то время как Кай значился третьим, и было понятно, что больше я в этот день из боксов не выйду. Сезон перевалил за половину, в общем зачете голландец тоже шел третьим, и если были шансы побороться с двумя «Макларенами», то в поддержку ему требовался вовсе не напарник, стартующий где-то в глубине пелетона.

Мы с ребятами перебрали все, что только можно было перебрать, и проверили все, что могли проверить на месте — без трубы и заводского стенда. За вечер я выпил литра три крепкого чая, вознося жертвы всем индийским богам и собрав кружки всего паддока, а кое-кто из механиков уже всерьез готовился провести ночь за работой — лишь бы только знать, что делать. Но если проблема где-то и спряталась, то мы ее не нашли, оставалось лишь надеяться, что она самоустранилась, пока мы до ночи играли в конструктор миллионной стоимости.

Ночью я просыпался каждые полчаса, уверенный, что нашел решение проблемы во сне, но все это были лишь игры разума, озадаченного головоломкой.

Увы, утренние субботние заезды показали все ту же проблему.

Я вернулся в боксы, мы сняли капот, и я долго смотрел на сияющие внутренности, перебирая варианты в который уже раз. Наиболее подходящим вариантом была потеря воздуха в нагнетателе, но эти элементы мы проверили в первую очередь. А потом еще через несколько гипотез и еще разок — напоследок. Все шланги, форсунки и клапаны были в порядке, с нулевым износом и стопроцентным прилеганием; а до второй квалификации оставалось едва ли больше часа.

Я отпустил команду на десять минут, а сам продолжал пялиться и разговаривать со своей «Альфой» как с живым существом: умолял, угрожал и ругался с ней. Обещал ей венок на шею, как лошади, если только она перестанет выпендриваться.

Подошел и встал рядом Бо — хорошо, что он не слышал моих предыдущих бесед с тачкой — он протянул мне сигарету (мы все тогда курили пачку за пачкой, не особенно беспокоясь о здоровье). В боксах, конечно, этого делать нельзя, но, по правде говоря, тут был такой исключительный момент, что мы даже не задумались.

Зато появилась другая мысль.

Я прикурил у Бо, под недоуменный взгляд забрал и его сигарету тоже и принялся одаривать строптивую железку никотином и смолами через шланг вентиляции. Через минуту мы с Бо уже наблюдали чертов дымок, курящийся там, где не должно было быть вообще никаких прорех.

Заводской брак, невидимая трещина в корпусе, спрятавшаяся под спайкой.

Напомню, время утекало, и до начала второй квалификации оставалось уже меньше часа. Варить детали прямо в машине — очень плохая идея (а вынимать движок, конечно, уже некогда), но замена «из коробки» — идея ничуть не лучше. С первым вариантом я хотя бы заранее знал все риски, а вот новый двигатель мог оказаться точно таким же, или даже хуже.

Вернувшихся механиков я озадачил и отправился проверить машину Кая — самого его не застал, но команда приняла мои манипуляции без вопросов. Я снова надымил в боксах, но с машиной напарника оказался полный порядок. Оставалось около сорока минут, я подозревал, что мы не успеем ремонт к началу, а ведь еще нужно было охладить пайку, если я не планировал устроить в паддоках красочное самосожжение. По самым оптимистичным прогнозам, я вышел бы на трассу на последних минутах — какой с этого был бы толк?

У ящиков команды «Лижье» я видел накануне футбольный мяч, а боксы в центре и место рядом с ними пустовало из-за снявшейся с этапа «Лолы» — чем не поле?

Англичанин с мячом на испанской земле. Нетипичным для моих соотечественников образом я всегда был практически равнодушен к этому виду спорта, но на мое счастье команды Формулы состоят из нормальных британцев примерно настолько же, насколько огурцы — из воды, так что когда я нарисовался с рабочей стороны паддоков «Уильямса» и разыграл пару зрелищных передач с их механиками, словно мой тезка — легендарный Бобби Чарльтон — в шестьдесят восьмом, никто не удивился. Все вышло согласно расчету: заскучавшие парни радостно подхватили мяч, поднимая шум, на который стали прибывать люди, и когда концентрация гонщиков-соперников приблизилась к искомой, а увлеченность даже переросла эту величину, я покинул «поле» и поискал глазами Кая.

Может, стоило бы задуматься именно в этот момент — о том, как они с Фернандо взаимодействовали, сидя рядом на ящиках, как смотрели друг на друга, может, вообще-то стоило поподробнее расспросить их о совместном отпуске, но тогда я машинально записал увиденное куда-то на подкорку и оторвал Кая от Фернандо, который, очевидно, всей душой желал соответствовать понятию «испанец с мячом на испанской земле». Я не собирался давать сопернику, пусть и приятелю, фору, но и обманывать его тоже не хотелось, так что в боксы Альфа Ромео мы забрали и испанца тоже.

Вы читаете об этом и наверняка думаете: какая чушь, разве мог какой-то мяч заставить профессионалов своего дела забыть о соревновании, а саму квалификацию — отодвинуться по времени? Сейчас, конечно, такой сценарий представить невозможно, но в восьмидесятые не было столь строгих регламентов, а профсоюзы всего, что только возможно, протестовали чуть ли не через день, так что когда за полчаса до начала сессии пит-лейн опустел практически наполовину, дирекция гонки, разумеется, отложила начало и поспешила узнать, в чем на этот раз состоит недовольство сотрудников, и пока они разбирались, а мои ребята — работали, я объяснил Каю и Фернандо, в чем, собственно, дело.

Конечно, мои действия были не совсем законны — все-таки я срывал официальные сроки — но так как из-за этого никто не страдал и не терял в правах, я не сильно переживал, правда, все же еще раз предупредил напарника о возможных проблемах с подсосом, и, кажется, они с Фернандо в последний момент обмотали подозрительные швы скотчем. Надеюсь, огнеупорным.

В итоге я выгадал целых полчаса.

Самым утомительным было ожидание, когда все команды и пилоты без исключения заняты делом, а ты просто стоишь и ждешь, когда охлажденный эфир вокруг тебя сделает свою работу. Суббота была жарче пятницы, трасса — накатаннее, и мое тринадцатое время пало в самый низ уже через десять минут от старта. Кай тоже пытался не терять высокую позицию и гнал круг за кругом, едва заруливая в боксы, но даже не вылезая из сауны кокпита.

И вот я в очередной раз смотрел на то, как Кай отбывает обслуживание, нетерпеливо сжимая руль, сам уже готовился надевать шлем, как заглянувший в проем Иво сообщил, что где-то на трассе авария и квалификацию остановили.

Аварии в квалификациях — не редкость, но тем более странной выглядела реакция Кая на эту новость, которую он, скорее всего, толком даже не расслышал. До этого почти даже не шевелившийся, голландец моментально выскочил из машины и направился так уверенно куда-то в сторону начала пит-лейна, что я невольно двинулся за ним.

Кай шел на мостик Порше. Как будто знал или предполагал. Или даже предчувствовал…

А вообще, отбрасывая мистику, в то время именно «Порше» слыли первыми кандидатами на вылеты, так что отчасти уверенность Кая можно списать и на это, но было и еще кое-что: такая тревожность вроде как не была ему свойственна. Всякий раз, когда я удивлялся его реакциям, это было связано именно с испанцем. Я ни разу не видел, чтобы он так реагировал на чьи-то еще вылеты, чтобы добровольно хотел разговаривать с кем-то из чужой команды. Мне порой казалось, что кроме нас с Фернандо, да еще Эда Кросса, он даже и имен других пилотов не знал. Конечно, я утрирую, но таков был Кай — не особенно общительный парень.

И да, это вправду был Фернандо и — ничего серьезного. Машину быстро убрали, сессию возобновили, испанец остался сидеть в боксах со вторым результатом, а наши «Альфы» выехали на трассу одна за другой.

За пятнадцать оставшихся минут по прогретому товарищами асфальту я успел накататься на пятое время, а вот Кай успешно побил результат Фернандо и должен был уйти в воскресенье с первого ряда вместе с Майком Чемберсом — вторым номером Макларена. У Эда, взявшего на тот момент уже четыре поула из восьми, что-то в этот раз не получилось, и он стал только четвертым.

Я не просто так перечислил первые пять мест, потому что удивительным образом в той гонке мы все добрались до финиша, хоть и порядком перемешавшись относительно стартовых позиций. Редкая стабильность для восьмидесятых.

Впрочем, стабильность — последнее, о чем можно было бы думать, глядя на первый круг этой гонки. В первом же повороте Фернандо, стартовавший за спиной лидера, попытался обойти его по узкому внутреннему радиусу, Майк не сдался — и они сцепились спойлерами, пропустив вперед Кая. На следующем круге оба побывали в боксах и вернулись уже в конце первой десятки.

Ко второму повороту Кай вышел лидером и оставался оным на протяжении почти сорока кругов, сдерживая Эда Кросса и тем самым помогая мне не отставать от них, а стремительно совершающим обгоны позади нас пострадавшим — приближаться. Большую часть гонки у меня на хвосте сидела «Феррари», но когда я выезжал с пит-лейна, то чудом втиснулся между вернувшимися в очки «Порше» и «Маклареном». Фернандо почти сразу унесся так далеко, что я моментально потерял его из виду, но Майка до конца гонки я так и не пропустил.

Чемберс был очень опытным пилотом, стабильным и надежным, и вечным вторым номером, в начале восьмидесятых — в Брэбеме и Феррари, затем — в Макларене; в этом сезоне, с тем, как успешно ехали машины из Уокинга, ему грозило уже третье вице-чемпионство. Мы никогда не были приятелями, хотя всегда относились друг к другу с уважением (надеюсь, что не напрасно говорю за него), он был старше на порядок и серьезен, словно дед. Неконфликтный и неболтливый, Майк был женат на Стефани, которая все эти годы работала полицейским в Бристоле (идеальное сочетание качеств делало их брак гладким, как сложившийся пазл). Когда-то давно ей пришлось арестовать его (как выяснилось, по ошибке) — так они и познакомились. Стефани и Рози подружились куда ближе, чем мы с Майком, и во время этапов они частенько ускользали развлекаться вместе, пока мы околачивались на трассе.

В общем, за психическое состояние Майка Чемберса, которого я несомненно оттеснял от более высоких позиций, что позволяла ему машина, я не беспокоился, а вот представление, разыгравшееся впереди, я узнал только от Бо после гонки, а потом еще с удовольствием посмотрел в записи.

Столь любимый Эдом Кроссом стартовый бросок сквозь ряды на автодроме Херес у него не прошел — все три машины впереди него пытались зайти в первый поворот одновременно, и ему просто некуда там было проскакивать. Зная Эда, я был уверен, что такая неудача, да еще после как минимум не золотой квалификации, разозлила его не на шутку, и когда он, на очевидно гораздо более быстрой машине, почти всю гонку проболтался за одним из тех, к кому у него и без того уже были претензии, он пошел на риск… Я почти даже понимал его.

Это был спорный момент, на самом деле. Кай тоже оборонялся не вполне чисто, но на стороне голландца было то, что его болид нес на носу победу. Оставалось всего два круга, и Кай намеренно не оставил «Макларену» места в повороте, за что получил закономерный тычок в переднее правое и чудом не улетел в гравий насовсем.

А мимо них, по освободившейся трассе, между делом пролетел «Порше» испанца.

В итоге Эд второй, Кай — третий.

Конечно, Кай потерял гораздо больше, чем Эд, он упустил победу, но глядя пресс-конференцию, можно было подумать, что действующий чемпион мира Эд Кросс проиграл как минимум родную бабушку — настолько рассерженным он выглядел. Несколько коротких ответов и много-много воды. Все, не трогайте чемпиона.

Через пару недель мне прислали кассету с нарезкой небольших интервью и кусочков передач с испанского телевидения, и там был эпизод с Эдом, пойманным сразу после конференции: он вновь сетовал на низкий уровень подготовки пилотов в последние пару лет и выражал надежду, что «их» наконец станут наказывать за неподобающее поведение. Что ж, наша троица Кроссу, наверное, даже снилась. Почему-то в этот раз негодование и слова соперника меня совершенно не расстроили — наверное, я достаточно растратил негатива и устал за этот уикэнд, чтобы переживать еще и из-за Эдди.

Я послушал гимны награждения, почти взорвавший здание ураган счастливых воплей болельщиков (шутка ли, в Испании победитель — испанец! Когда такое было?), прошел медицинское освидетельствование и выбрался на воздух. Во время награждения эта часть трассы остается почти совсем безжизненной, но очень скоро здесь закипит тяжелая работа — Цирк сворачивается и едет на новое место. Я тоже собирался переехать вместе с техникой — раньше других пилотов, потому что в Фаэнце в среду меня ожидало интервью, но так выходило совершенно пустых два дня, которые я до сего момента собирался потратить на обычный туристический выполз по Флоренции и, может быть, в сторону Пизы.

Но как только я заново представил себе, как уже завтра надо будет снова куда-то идти и что-то делать, на меня напало такое безразличие ко всем красотам мира, что я сбросил с плеча сумку и замер, так и не дойдя с ней до паддоков Альфа Ромео.

Стоп, ведь я ничего не был должен ни Флоренции, ни тем более Пизе, вместо этого я задолжал моему монегасскому другу, когда отказался с ним попутешествовать. Идея о двухдневном расслаблении на яхте тут же затмила все прочие варианты, и я решительно развернулся в сторону пресс-центра, чтобы добыть междугородний телефон, а обходя угловые боксы Тиррелла, невольно стал свидетелем жалоб разбитого сердца одного из механиков.

Дерека знали все девушки, причастные к Формуле, он пользовался, без преувеличения, бешеной популярностью у слабого пола, но, как оказалось, не на всех его внешность и шарм действовали одинаково успешно, нашлась та, что нужна была ему, но совершенно не желала покоряться. Как раз об этом он и рассказывал приятелю, а я, проходя по касательной, нечаянно подслушал. Мы пожали друг другу руки, меня поздравили с четвертым местом — и их беседа продолжилась. Цветы, кино, конфеты, дошло даже до шуточного предложения спеть под окнами неприступной принцессы серенаду.

— Почини ее тачку, парень!

Для пущей убедительности я показал Дереку два больших пальца. Я имел полное право так сделать, потому что в моем случае сломанная машина решила судьбу, не так ли?

Этот маленький эпизод, напомнивший чудесную историю из прошлого, немного отогрел мое сердце. Приятно тронуло пережитое ощущение грядущего, будто я был снова там, на университетской стоянке… Но это продлилось лишь долю секунды, и на меня снова упало испанское небо.

Пресс-центр все еще кишел людьми, хотя интервью уже были окончены, и где-то по зданию, я знал, бродят победители и руководители команд. Через час наша команда, как и почти все другие, должна была собраться в паддоке, чтобы провести стандартный разбор полетов, так что сейчас нам с Дарио беседовать было не о чем. Я попросил у девушек телефон и набрал знакомый номер не глядя.

Арно ответил мне таким убитым голосом, что поначалу я даже за него почти испугался, но все оказалось не так страшно — мой друг просто слишком много пел и пил накануне. Зная его, я был уверен, что его «накануне» закончилось всего несколько часов назад, и он вряд ли успел хоть немного протрезветь. Но мы все же договорились на завтрашний обед, а дальше он, кажется, уронил трубку.

Послегоночный брифинг я чуть было не проспал полностью, стоило только мне отрапортовать свою часть. Я бегло еще раз рассказал про заводской брак, стараясь избегать оценок итальянской безалаберности и выражения обиды за потраченные нервы и время, про гонку и поведение машины; упоминание о том, как я сдерживал «Макларен» почти двадцать кругов, мои товарищи встретили одобрительными хлопками; потом слово взял Бо Паркер, и я выпал из реальности. Очнулся только когда приветствовали нашего сегодняшнего призера.

Я посмотрел на Кая, сидевшего на два ряда позади, ближе ко входу, и понял, что потерей потенциальной победы он вроде и не сильно опечален.

Что-то странное творилось с нашим парнем: после победы Фернандо в Зандворте, когда Кай остался вторым, фотографией кислой рожи голландца можно было превращать вино в уксус, сейчас же он сидел и совершенно буднично рассказывал о том, как потерял лидерство, как столкнулся с соперником и вылетел. Я мысленно сделал пометку поговорить с ним, но не сейчас, сейчас победителей ждал свой отдельный ужин, а меня — гостиница, кровать и подушка. А завтра — вылет, яхта, и, может, немного чего-нибудь для грамотного расслабления.

Я еще раз поздравил Кая и попрощался до Италии. Ставшую почти неподъемной сумку устало кинул на заднее сидение уже подъехавшего такси, не дожидаясь, пока водитель откроет багажник, заранее заплатил, чтобы не забыть это сделать в конце, надвинул на глаза кепку и, как показалось, почти тут же ее снял — приехали.

Оставалось только преодолеть холл гостиницы и вписаться в двери лифта.

— Роберт?

Я обернулся на голос, но человека не узнал. Впрочем, это не позволяло, как бы я ни валился с ног, проигнорировать звавшего, так что я остановился и дождался, пока он сам ко мне подойдет.

— Да ты просто копия Джона…

Дядю Уильяма я видел в последний раз в семидесятом. Когда в прошлом году умер отец, ни я, ни мать не представляли, куда сообщить об этом его брату — по старому адресу он уже давно не жил. Он даже не приезжал на похороны деда в семьдесят пятом.

Завещания, кстати, дед по какой-то причине не оставил, но неоднократно высказывался, что его сыновья должны поделить наследство между собой поровну. Когда волю покойного на поминках огласил его духовник, отец пообещал «со всем разобраться», и он действительно в тот же вечер звонил дяде и о чем-то с ним разговаривал. Через несколько дней пришла телеграмма — очевидно, это был вполне обдуманный ответ — «Мне ничего от отца не нужно». И Уильям действительно ни разу за двенадцать прошедших лет не высказал никакого желания получить свою часть наследства. Отец до последнего дня сохранял дом в Шерингеме, хотя никогда его не любил, и неоднократно упоминал, что это и есть доля его брата, поскольку дело их семьи он забрал себе. То, что к делу в качестве наследства прилагался еще и принадлежавший деду дом в Роутоне, пусть куда скромнее размерами, но с неплохим участком, он почему-то забывал.

Теперь домами владел я, и я тоже хранил особняк в целости и оплачивал его содержание, хотя даже не представлял, жив ли еще дядя. Что ж, он был жив и стоял передо мной, шестидесятилетний, усталый и неузнаваемый.

Я совершенно не знал, что он за человек и о чем нам с ним говорить, просто стоял и молчал, но он все же решился первым:

— Я знаю, что мы толком не знакомы, но ты — все, что у меня осталось.

— Значит, про отца ты…

— Да, да, я был в Шерингеме, мне сказали.

— Если это насчет наследства, — начал подозревать я, — то нам надо встретиться в Норидже и…

— Нет, я не о дурацком доме, Роберт, ненавижу его, почему вы его не продали? Я бы хотел поговорить с тобой.

— Ну, я завтра улетаю в Монте-Карло, потом у меня гонка в Имоле, и я не знаю, когда буду свободен в Англии. Где ты сейчас живешь?

— Я нигде не живу, но не беспокойся об этом. Я займу не так много времени, чтобы искать для меня место в твоем плотном графике, я все понимаю…

В этом месте я сдался. Я едва стоял на ногах, мышцы гудели, колени подкашивались, глаза закрывались, утром меня ждал самолет, но я не смог ему отказать и пригласил в свой номер.

Там, под ужин, никотиновое марево и часть ночи он неспешно рассказывал мне о нашей семье, о своей жизни, а я словно читал книгу и не мог оторваться…

Мой дед был женат дважды. Первой его женой стала Грейс Вуд, добропорядочная девушка из приличной семьи, англичанка до мозга костей. Они поженились, и через год родился мой отец, Джон Френсис Ллойд, еще на одно поколение больше англичанин, чем мой гордый дед. К сожалению, Грейс умерла от туберкулеза, когда ее сыну едва исполнилось четыре.

Дед носил траур почти десять лет, но однажды познакомился с прелестной и совсем молоденькой стенографисткой Вероникой, которая от него очень быстро забеременела. Дед, как честный джентльмен, разумеется, тут же на ней женился. Так на свет появился мой дядя Уильям.

К сожалению, Вероника была дочерью итальянки и неизвестного, так что не могла похвастаться чистотой происхождения и манерами подобно первой жене. Да и поспешная женитьба на девушке вдвое моложе, и само внезапное отцовство постепенно начали тяготить деда и вызывать у него сомнения. Развестись он себе позволить не мог, поэтому дед забрал старшего сына и перебрался в Роутон, оставив жену и второго своего ребенка в Шерингеме. По признанию дяди Уильяма, отца своего он в то время видел всего пару раз в год (у меня не было причин ему не поверить, потому что я помнил, как редко дед приглашал кого-либо к себе. Очень на него похоже).

Но и для второй жены деда все закончилось печально. В сороковом, когда гитлеровская армия бомбила прибрежные зоны Великобритании, она попала под обстрел и вскоре скончалась от ранений. Уильяму тогда было только четырнадцать, а мой отец служил во флоте и никаких новостей не получал. Деду пришлось забрать младшего сына и временно переехать в Лондон.

И вот тут в рассказе дяди сменился тон, а сигарета, исходя дымом, застыла в пожелтевших от частого курения пальцах.

Через пару лет в том же Лондоне он познакомился с Ине — дочерью бывших норвежских дипломатов, и, по его признанию, это было главное событие всей его жизни. Они провели вместе только одно лето, а потом семья Ине вернулась в Скандинавию, но Уильям пообещал, что приедет к ней, как только заработает на билет.

Если бы он не рассказал о своих планах дома, а делал как задумал (здесь дядя вздохнул и затянулся новой сигаретой), все сложилось бы иначе. Но дед посадил его под замок и тщательно следил, чтобы у того не появилось ни пенни. Месяц шел за месяцем, в Европе вовсю лютовала война, и постепенно Уильям понял, что Ине, если она еще жива, его уже не ждет.

Эта история окончательно рассорила его с дедом. Как только Германия капитулировала, дяде тогда уже было восемнадцать, он удрал на континент и колесил от города к городу, меняя разоренные страны и берясь за разные работы. Время от времени он все же посылал весточки домой, а когда осел во Франции, то даже начал приезжать в Англию на те самые семейные сборища, по которым я его и помнил. С дедом они держали нейтралитет, но лишь на людях — вне чьих-то глаз даже не разговаривали.

Дядя сам женился трижды, детей так и не завел, но два года назад, после очередного развода, он вдруг решил попробовать отыскать свою юношескую любовь. И он нашел ее.

Ине никогда не была замужем и всю свою жизнь посвятила учительскому делу. Теперь, когда он каким-то чудом нашел ее, она была смертельно больна, и у них оставалось всего два года. И вот зачем дядя приехал ко мне:

— Никогда не отступайся, Роберт, если ты что-то всем сердцем желаешь и знаешь, что это правильно, — иди к нему, даже если кто-то будет недоволен, — тут он выдержал паузу, словно прикидывая, насколько я проникся, а потом, показушно кряхтя, наклонился ко мне и заговорщически добавил: — И кстати, не так уж ты на него и похож.

Мы еще проговорили до рассвета, уснули там же в креслах, а утром, когда в дверь поскреблись, обозначая, что приехало такси в аэропорт, мы попрощались навсегда. Теперь дядя Уильям запомнился мне таким: все еще шестидесятилетним, чуть более усталым, но чуть менее неузнаваемым.

После испанской гонки в том году я ехал к Стефану с совершенно конкретными задачами: мне надо было развеяться, и визит дяди Уильяма, разворошивший пыльные коробки памяти, лишь поспособствовал моей жажде.

Любовные приключения, которые легко находил и щедро предлагал мой друг, меня никогда не интересовали, зато компания интересных людей, не поглощенных гонками, и печатное меню, в котором можно было найти широчайший барный ассортимент (и то, что обычно подавали из-под стойки) — это было как раз то, что нужно в такие моменты.

В час дня я прибыл к его апартаментам, и Арно, как всегда сияющий и идеально выбритый, встретил меня в гостиной. Ничто в его безупречном образе не показывало, насколько невменяем он был по телефону еще меньше суток назад, впрочем, к этому я уже привык, как, наверное, и он — к моему вечному виду загнанной лошади.

В этот раз, похоже, дела с моим лицом обстояли хуже обычного, потому что Стефан тут же тиснул со столика пачку, закурил, предложил одну мне и, несмотря на доносившийся из-за полуприкрытых дверей спальни женский смех, предложил спуститься в ресторан. Мне, располовинившему легкий ужин с дядей и совсем пропустившему завтрак, и в самом деле зверски хотелось есть.

Почти с самого начала нашей дружбы я знал, разумеется, что семейство Арно — одни из самых богатых и влиятельных людей в этой части Европы, но никогда не интересовался, как и чем зарабатывает сам Стефан, учитывая, что он отнюдь не был мажором, беззаботно проматывающим фамильные деньги. Он пользовался связями, именем и, когда надо, имуществом семьи — без зазрения совести, но всегда имел собственную финансовую свободу. У меня были подозрения о его связях с тотализаторами и акцизами, но я не расспрашивал его об этом, а он охранял мое неведение, так ни разу и не заговорив о своей настоящей работе. Полагаю, эта часть его жизни никогда не была настолько захватывающей, чтобы Арно мечтал о ней побеседовать (в отличие от его любовных побед всех категорий).

Зато по первости знакомства я нередко задавался вопросами, что ему дает дружба с такими как я. Большинство своих гостей Стефан предпочитал видеть у себя в постели, еще часть я знал и мог предположить их деловую помощь, кто-то был связующим звеном с первыми двумя категориями. От меня же не было никакой пользы, по крайне мере, пока я еще не был хоть как-то известен, и у Стефана я никогда не встречал других участников нашего спорта, кроме пары таких же бесполезных человек, кого привел сам. Спустя какое-то время я перестал задумываться и принял его дружбу за полное бескорыстие, хотя сам, безусловно, использовал его вечеринки с конкретным умыслом.

На этих вечеринках мало говорили о профессиональной деятельности, в основном все темы крутились вокруг личного и всевозможных развлечений и историй, с ними связанных, крепким правилом было не упоминать имен третьих лиц или заменять их псевдонимами, но узким кругом с Арно, которого я считал своим настоящим другом, мы все же говорили о спорте, конкретных персонах и реальных случаях, и почти всегда я сам начинал эту тему.

Пожалуй, чаще других он в те годы слышал от меня про Эда Кросса. Если бы мы со Стефаном были знакомы в детстве, то, пожалуй, он слышал бы примерно то же самое — характер наших с Эдди отношений не менялся с шестидесятых за исключением того, что в детстве мне было некому рассказать о том, что я чувствовал. Родители и школьные друзья не знали Эда, и выдавать им свои обиды на неизвестного не позволяла мальчишеская гордость, а брат, наоборот, знал все слишком хорошо, чтобы что-то ему еще рассказывать. В картинг-школе с подачи заводилы-Эдди сверстники со мной дружить не хотели — лучшим отношением считался нейтралитет. Со Стефаном же теперь я спокойно делился мыслями, да и он, хотел-не хотел, но был в курсе того, что проскакивало про наши прения в СМИ.

— Да вам просто надо потрахаться, — ответил он мне в тот день на очередное упоминание Эдди.

Арно бывал конкретно невыносим и постоянно зациклен на сексе. Мы сидели в ресторане высшей категории, неспешно вкушали олений язык под сырной корочкой, было два часа дня, и нас окружала максимально достойная публика, а он, хоть и слушал меня, не то был мыслями в своей квартире наверху, там, где слышались женские голоса, не то сканировал зал в поисках дополнения.

Я решил оставить его ремарку без внимания.

После обеда и все еще вдвоем, мы поднялись обратно в апартаменты — и моего друга действительно ждали две девушки, едва одетые, хотя скорее раздетые. Я без проблем узнал Кристину — мы уже несколько раз виделись, и, кажется, у них с Арно было некое подобие отношений, а вторая окинула меня совершенно незаинтересованным взглядом, и я ее хорошо понимал: рядом с красавцем Стефаном я смотрелся в лучшем случае его садовником.

Стефан тоже кинул на меня взгляд: не то приглашая, не то извиняясь, — и я, свалившись на диван и снова закуривая, выдохнул:

— Да иди уже, жеребец…

Он также оставил мою ремарку без ответа, и следующие часа полтора я имел ни с чем не сравнимое удовольствие слушать их восторги друг другом за не до конца прикрытыми дверями. Возможно, не будь я столь измотан, это и произвело бы на меня какое-то впечатление, но в тот раз я совершенно четко ждал совсем иного, и, наконец, дождался: к вечеру мы все же отправились на причал.

Яхта Арно звалась «The Guardian», и в конце семидесятых, когда по настоянию отца мой друг занимался репортерской деятельностью, он частенько то ли в шутку, то ли с конкретным умыслом (это бывало сложно определить) звался журналистом «Гардиан», хотя никогда никакого отношения к британскому таблоиду не имел. Да и в целом он не особенно жаловал острова и то, что с ними связано, кроме, пожалуй, виски.

С виски-то мы и начали этот замечательный вечер.

К ночи на яхту прибыли еще несколько не знакомых мне человек, и разговор завязался сначала о футболе, затем вообще о спорте, а потом кто-то из них узнал меня, дополнив восклик опознания фразой «Не знал, что ты тоже… гей», очевидно приняв нашу с Арно полуголую близость и легкость в обращении за какие-то интимные отношения.

И тут у меня кончились слова. Последнее произнесенное застряло в горле, и я никак не мог проглотить его, чтобы что-то ответить. Я впервые столкнулся с подобной репликой в свой адрес и не знал, что говорить. Это была совершенно не та компания, где нетривиальный выбор рисковал подвергнуться осуждению, но любые попытки опровергнуть слова этого парня выглядели бы так, будто меня обвинили, а я оправдываюсь. И дело было вовсе не в том, что кто-то так подумал и мне не понравилось, а в целом в атмосфере тех лет, когда общество было очень жестоко, и тема нетрадиционности витала в воздухе, словно облако ядовитого пара. Я видел, как даже лояльно настроенные люди начинали судорожно оправдываться и приводить аргументы в защиту своей натуральности, и не хотел стать таким же. Проблема была во мне, а не в них, так что да, я завис.

В тот раз меня спас мой дорогой друг. Он пьяно рассмеялся, демонстративно нежно погладил меня по руке и ответил:

— Ах, если бы!..

Этого оказалось достаточно, чтобы все поржали и переключились на другое. Я поднял стакан за здоровье нашего хозяина вместе со всеми и понял, что для настоящего расслабления пора предпринимать самые тяжелые меры…

Через полтора дня я, казалось, почти забыл об этом инциденте и совершенно спокойно давал запланированное интервью на спортивные и немного личные темы, сидя в открытом кафе в центре Фаэнцы и улыбаясь журналистке. Рядом у столика стоял мой велосипед, привезенный в Имолу вместе с техникой из Хереса, — на нем я сюда приехал с трассы, которую привычно обрулил на предмет новых и старых кочек, после чего решил, что пятнадцать километров до Фаэнцы — это, в общем, ерунда, и можно не слезать с седла.

Легкий, ни к чему не обязывающий флирт, прекрасная погода и восстановившиеся после изматывающих событий последних месяцев душевное и физическое здоровье прямо-таки кричали, что жизнь налаживается (не зря я выбрался к Стефану!) — и тут же где-то внутри вновь зашевелились отложенные желания побыть простым туристом.

На пути обратно в Имолу я добавил крюк километров в пять, чтобы посмотреть, каковы дороги к горам в этой стороне, поужинал под местную газету в милейшем семейном ресторанчике, уже в отеле перечитал свои прошлогодние записи по машине, рано лег, чудесно выспался и, часам к семи утра заявившись под дверь соседнего номера, безапелляционно заявил только что приехавшему Каю, что мы едем кататься. Велосипед, конечно, я тоже ему добыл заранее.

К моему удивлению (как можно не хотеть в столь дивную погоду прокатиться на велосипеде по горным дорогам Италии?), голландец начал рьяно отказываться, а когда я отодвинул его и зашел в номер, чтобы «серьезно об этом поговорить», то обнаружил там… Фернандо.

Это могло значить что угодно и не значить ничего.

Решив ни за что не отступать от намеченного, я предложил веловояж и ему, но испанец сослался на травмированную ногу.

— А вы, в самом деле, сгоняйте.

Теперь нас было двое против одного, и Кай сдался.

Если бы мой друг оставался все тем же человеком, кем он был до своих испанских каникул, мы просто прокрутили бы педали сотню километров, и, возможно, Кай проникся бы всем этим действом и обстановкой или же наоборот — послал бы меня к чертям и никогда больше не согласился на подобное, но это был уже другой Кай. Большую часть времени он порывался говорить об испанце, о его доме, о его историях или в любом случае о чем-то, что с испанцем связано. Я понимал и замечал, что он делал это неосознанно, но его мысли неизменно крутились вокруг Фернандо, как привязанная к колышку коза.

На одном из последних привалов, когда мы вольготно раскинули свои уже натруженные ноги в тени старого граба, откупорили бутылки, перевели дух, и Кай закончил очередной рассказ о чудесном испанце, я все же задал свербевший всю дорогу вопрос:

— Кай, ты гей?

Разумеется, я не вкладывал в это слово какой-то неприязни, ревности или чего-то еще в этом роде, но я должен был знать, не только из-за всех моих призраков прошлого и иррационального чувства вины, но в основном из-за того, что случилось со мной на яхте парой дней раньше, поэтому я спросил. Позже, подумав, конечно, в подобной ситуации — не стал бы. Или не так бы прямо подходил к этому вопросу. Хотя бы прощупал почву разговором на тему, не затрагивая личного.

Но он ответил «нет» — и одного этого мне оказалось достаточно. Я не стал оценивать, насколько поспешно или, наоборот, задумавшись, он это сказал. Поверил его простому ответу, потому что не видел причин, по которым он мог бы мне не доверять, совершенно не приняв во внимание, что мы вообще никогда не говорили о таких вещах, и я ни разу даже не упомянул при нем брата.

Никак не развив эту тему, мы немного посидели молча, собрались и прокатались еще несколько часов, но Кай стал молчалив и теперь лишь отвечал на мои фразы. Я сделал неутешительный вывод, что обидел его подозрениями и мысленно корил себя за неосмотрительность, но и извиниться не мог, все нутро сопротивлялось тому, чтобы признать такое предположение обидным. Это значило бы предать Деррена.

Я стоял перед ужасной этической дилеммой и очень хотел бы сейчас рассказать, каким образом мне удалось ее разрешить, но увы, все решилось само, и еще хуже, чем я мог бы тогда предположить.

К свободным практикам мы приступали после обеда, и это обычно бывало время, когда совсем не до праздной болтовни: ты выезжаешь на трассу, которую вроде бы знаешь, но первые круги на обновленной машине и новом полотне могут выдать такой сюрприз, что впору чувствовать себя ребенком, впервые коснувшимся руля. А что говорить о тех, кто действительно только-только познакомился с машиной, а трек уж и подавно еще не видел?

Я предусмотрительно выпустил поизучать трассу Иво, переговорил по текущим настройкам с Бо и заглянул в монитор: на трассе было всего три машины, и, конечно, никого из фаворитов.

Машина напарника стояла за боксами со снятым кожухом — ее собирали последней, и Каю, по идее, пока еще нечем было заняться, но вопреки уже сложившейся традиции, сегодня он до меня не дошел. Его вообще нигде не было видно. В очередной раз расстроившись тем, что расстроил друга, я присоединился к работе его механиков, просто чтобы не стоять без дела и, быть может, таким образом почистить совесть, и в итоге все равно выехал на пробу круга раньше, чем снова увидел голландца.

Если до того, видя дурное настроение Кая, я просто оставлял его в тишине и одиночестве, то теперь мне это не давало покоя. Конечно же, я накручивал себя сам, утопая в ситуации, которая никак не отпускала мою совесть с юности, и скорее всего, Кай даже не был ключевой фигурой этого расстройства, но я все же убедил сам себя, что все равно обязан перед ним извиниться. Правда, для этого пацана надо было еще отыскать.

Мне было жаль подобного разногласия, но раз уж мы за полтора года дружбы никак не затронули гейскую тему, то можно было бы и впредь рассчитывать на то же самое, не так ли? Я настолько часто думал о Деррене и раз за разом переживал его проблему, что не особенно, как мне тогда казалось, нуждался в обсуждениях этого с другими. На то время если кто и знал эту историю, то только Роза, и в некоторых аспектах — Арно.

Пока я заканчивал не самую свою успешную тренировку, переодевался и обсуждал с Бо планы на завтра, в голове у меня крутились самые разные варианты фраз, которые я подбирал для разговора с напарником.

Но все эти конструкции разом рухнули, когда я, возвращая инструмент на место, зашел в один из технических трейлеров и застал Кая с Фернандо в совершенно недвусмысленной ситуации — полураздетыми и с руками друг у друга в штанах. Какой уж тут мог быть второй смысл…

Из меня автоматом вырвалось «извините!», сдобренное крепким матерным междометием, и я поспешно ретировался, уже близкий к тому, чтобы свой первоначальный шок превратить в желание убить лжеца, из-за которого я так промучился весь день.

Но это был еще не конец. Затылком я почувствовал, как сзади нарастает ураган, и почти сразу меня снесло к бочине трейлера и впечатало лопатками в нагретый солнцем металл, а в горло уперлось жесткое предплечье.

— Забудь, что ты видел! Забудь, понял?! — зашипел мне в лицо совершенно неузнаваемый Фернандо. Если бы я не видел его всего несколько секунд назад, то ни за что не сказал бы, что это мой недавний приятель по веселой мальчишеской выходке с ламой.

Несколько секунд мы еще молча пялились друг другу в глаза, а потом он резко опустил руки и застыл.

Приехали.

Хлопнула дверь, и я понял, что сейчас тут появится и хмурая рожа Кая. Не хотелось видеть их обоих, не хотелось им ничего говорить, обвинять, оправдываться или извиняться. У меня не было заготовлено конструкций для такой ситуации. Я просто ушел.

Вернулся в отель, включил телевизор, набрал ванну, сел на кровать, закурил и очень сильно постарался не увязнуть в потрохах чувства справедливости, которое так лихо раскатали эти двое.

Честно сказать, получилось не очень.

Совсем не получилось.

Пятнадцатый в квалификации — худшая позиция в сезоне. Глупый вылет в первой половине гонки, после которого я еще мог вернуться в бой, но я не хотел и отправился в боксы. Стоило вместо меня выпустить на эту гонку Иво — вышел бы какой-то толк. А я… я молча улетел домой, бесцветно провел несколько дней там, не рискуя даже хорошенько надраться, на одном лишь отупляющем упорстве финишировал третьим в Бельгии через неделю — и за все это время ни с Каем, ни с Фернандо мы не обмолвились и словом, словно существовали в разных параллельностях.

Но на Гран-При Германии нас свела самая настоящая геометрия Лобачевского.

Фернандо однажды рассказал нам историю, типичную поучительную индейскую байку, моралью которой вывел вот что: у команчей существовал обычай «убей заклятого врага и забери себе его имя». Не уверен, что понял, как из истории последовал подобный вывод, да и откуда у Фернандо вообще были познания в обычаях команчей, но и Кай, и я уже мало чему тогда удивлялись, особенно если бывали пьяны все трое. Зато мы принялись долго, пьяно и на полном серьезе спорить, кто из нас был бы меньше всех расстроен, поменяв имя на «Эдди».

Единогласно мы сошлись в том, что испанец стал бы «Эдуардо», а к Эдуардо, как нам казалось, должны были прилагаться забористые усы и точно не меньше сорока фунтов веса поверх нашего невообразимо тощего приятеля. Мы с Каем с тоской взглянули на Фернандо: ну, может быть, годам к шестидесяти?

Представить Эдвардом меня моим собутыльникам было проще всего (конечно, во всем была виновата национальность), однако не мне, хотя Фернандо, как автор всей идеи, горячо нас убеждал, что это был бы прямо «классический команч-случай».

А вот с Каем у нас возникли проблемы: его двухметровый нордический облик скверно вязался с образом Эдди Кросса, который был ниже голландца ровно на голову и выглядел как типичный потомок римских легионеров. К тому же мы никак не могли придумать голландского аналога имени, хоть сам Кай и утверждал, что звучать будет точно так же. Вдоволь к тому времени наслушавшись странных голландских слов и топонимов, мы с Фернандо в один голос заявили, что он нам врет, но оставили поиски правды до другого раза, опустошив вместо этого еще пару стеклянных тел. Конечно же, забыли…

Вновь и вновь оглядываясь назад на десятилетия, как и положено старикам моего возраста, я сожалею о том, сколько времени было потрачено впустую из-за того, что кто-то (чаще я сам, конечно) вовремя не сказал каких-то очень простых вещей, и все это были не те случаи, где приходилось делать выбор между словом и молчанием.

По правде говоря, с весьма юного возраста и почти до тридцати я не был избалован настоящими дружескими отношениями, такими, какими они вправду стали с Каем, а затем и с Фернандо. Да, я всегда называл Стефана Арно своим другом, но в эпоху без мобильной связи и интернета мы общались не так уж часто, встречались всего несколько раз в год; с Бо мы проводили много времени вместе, но все это было обусловлено исключительно работой, и дальше доброго приятельства отношения так и не развились. С напарником же и так удивительно попавшим в круг общения Кая испанцем все сложилось совсем иначе. Уже прикипев друг к другу, мы проводили вместе все время, которое у нас оставалось между гонками, сном и редкими визитами домой, а в каникулы и межсезонья постоянно встречались у кого-нибудь дома.

Поначалу я наивно представлял себе столь тесную дружбу благолепным абсолютом, где все честны друг перед другом и при этом всё понимают без слов, но реальность дала мне знатного «леща»: оказалось, дружба — это не эфемерное доверие в молчании, дружба — это доверие после трудных слов.

На момент разлада в Италии мы были еще в самом начале пути втроем, столкнулись с первой же преградой и разошлись в разные стороны в поисках брода, хотя он изначально лежал прямо перед нами. Неудивительно, выросшие в противоположных концах Старого света и в разных, но в чем-то одинаково травмирующих, условиях, мы умудрились соприкоснуться самыми кровоточащими местами и разбежались, скуля от боли и недоверия. Думаю, все наше общение до Германии вообще не стоило называть какой бы то ни было дружбой, если бы мы на этом и остановились.

А было очень похоже на то, что так и случится.

Когда ты в конфронтации с гонщиками других команд — это правильно для позиционирования и хорошо для соревнований и прессы, но если разлад случился между напарниками, то плохо будет и команде, и вам обоим, и, как следствие, всем участникам вашего похода за Граалем — вплоть до последнего механика на заводе. Помимо постоянного дерьмового настроения и неспокойной совести, вы лишаетесь командной работы — всех этих общих массивов данных, поддержки на трассе, экстренной технической помощи, вы начинаете избегать прямых путей физически и эмоционально, тратите больше времени на ожидание, чтобы не столкнуться в общих местах, а сталкиваясь, испытываете стресс, которым заражаете всех вокруг. Что уж тут говорить об обязательных командных мероприятиях.

Я достиг отчаянного апогея буквально сразу, еще там, в гостинице Имолы, но весь уикэнд и неделю после я все же ждал, что если не Фернандо, то хотя бы Кай как-то пояснит, что произошло, может, просто подойдет с парой фунтов неловкого молчания (я и сам не представлял, как мог бы начаться подобный разговор) — и это будет уже что-то. Но ничего такого не случилось.

К следующей гонке я смирился с ситуацией и работал так, будто моя машина была единственной в команде, а вылетая в Германию, уже начал прикидывать, в какие конюшни имел шансы попасть на следующий сезон. Мне стало совершенно ясно, что с такими отношениями выполнять контрактные обязательства по помощи напарнику я не смогу, и что самому голландцу принимать эту помощь от меня будет тем более противно.

Кай, очевидно, переживал происходящее другими временными отрезками, и если сразу после ссоры он как-то еще приехал под подиум, то после все разладилось, и, забегая вперед, скажу, что к той форме, о которой в начале его карьеры так любили писать журналисты, он больше в 87-м не приближался. Его положению в команде, полностью подчиненной отцовской поддержке «Эллиды», ничто не угрожало, и я счел, что мой уход на Альфа Ромео тоже никак не повлияет. В этом спорте предложение в десятки раз превышает спрос, и найти достаточно способного и лояльного парня не такая уж проблема.

Что же до Фернандо… Я полагаю, его демоны были сильнее наших с Каем вместе взятых, но это не помешало ему делать то, что он делал с самого начала: продолжать штамповать подиумы, пусть побед в том сезоне больше и не случилось. Невероятный для восьмидесятых и самой нестабильной машины пелетона результат: все финиши на подиуме, но таков был талант испанца.

Он без проблем выиграл квалификацию на Хоккенхайме и лидировал первую половину гонки, пока его не подвел питстоп. Необъяснимая на тот момент задержка в боксах — и он выехал уже вровень со своим преследователем, Кроссом, с которым они тут же поработали газонокосилками в первом повороте. Майк Чемберс завоевал тогда свою первую победу в этом сезоне, а вот Эдди так и не смог вернуться в бой. Думаю, по правилам команчей больше всего на свете в тот момент он хотел бы забрать себе имя Фернандо.

Отдельная ирония состояла в том, что мне пришлось последние двенадцать кругов ехать без верхней передачи, дабы сэкономить топливо, и этим я невольно помогал Каю. Собрав «паровоз» за своей спиной, за три круга до финиша я все же уступил подиум второй «Порше», но как ни старалось провидение помочь в этой гонке Каю, сам он обойти застрявших за мной «Уильямс» и «Феррари» так и не смог, финишировав в итоге вообще без очков.

Кипевший праведным возмущением Эдди потребовал общего собрания, едва выбрался из кокпита, и чемпиона послушали — возможно, потому что весь этот раздерганный год, аварии, вылеты и безумные «Порше» во главе с неоднозначным пилотажем испанца действительно держали дирекцию в напряжении. Но, как ни смешно, собрание хоть и состоялось — оно ничего не изменило. Выступил, как всегда, эмоционально, Эдди, у него было много претензий к поведению Фернандо, его поддержали ребята из Феррари и кто-то еще; Эд снова припомнил, что пилот Порше несет опасность для окружающих, так как выступает с травмой. Это было правдой, в тот момент мы все могли лицезреть, как испанец заметно хромает, идя на кафедру к Эду, чтобы сказать свои несколько слов:

— Это старая рана, амиго, тут у каждого такая есть.

После чего он вернул микрофон и невозмутимо прохромал обратно на свое место.

Эдди обвел собрание взглядом и остановился на мне, словно размышляя, стоит ли прицепиться и к моей аварии, но я в этот уик-энд не успел ничем ему насолить, так что он передумал.

Почему-то никто не обратил внимания (и я тоже), что на собрании не было другого пилота Порше — Зетмира.

Слова испанца про старые травмы образумили большинство, и невнятные обещания руководства тщательнее подходить к проверке здоровья пилотов потонули в звуках сдвигаемых стульев и открываемых дверей — собрание схлопнулось.

Я краем глаза отметил, как вышли сначала Фернандо, потом Кай, и решил дать им фору минут в двадцать, чтобы не пересечься по пути к стоянкам, — зацепился беседой с Роем, поздравил его с внушительным стартовым прорывом, поинтересовался здоровьем и планами, в общем, провел спонтанную светскую беседу, как приличный джентльмен.

Вышел я уже в полноценные сентябрьские сумерки.

Дорога от зала для брифингов лежала по касательной к ряду старых складов, которые последние лет пятнадцать не использовали во время гонок «Формул», там давно даже фонарей уже не вешали. С другой стороны склады охраняла стена рабицы и подступающий к ней Шварцвальд, бросавший свои черные тени на покинутые низкорослые здания, заваленные строительным мусором и начинавшие уже крошиться из-за влажности лесов вокруг. Кто-то ходил здесь, в тишине, кто-то предпочитал освещенную дорожку, забирающую вправо — в сторону трибун, но в любом случае выигрыш в расстоянии был невелик, каким бы путем ни прошли мои бывшие приятели, так что я двинулся прямо.

Шагов через пятьдесят я что-то услышал, а через семьдесят пять уже бежал, понимая, что сейчас увижу за углом, и не ошибся: четверо парней в черном и одинокий Кай против них. Когда я обнаружил себя в кругу света переносного прожектора, сжимающим ржавый разводной ключ, подхваченный по пути, мой напарник уже отбил первую атаку, разукрасив одного из смельчаков, но дальнейшая драка сразу с четырьмя определенно не сулила ему победы.

Я сделал несколько шагов к Каю, обозначая свою сторону в ситуации. По правде говоря, у меня не было особых навыков в ведении подобных мероприятий: в детстве я, как и любой мальчишка, дрался, но чаще бывал бит, пока не выяснил, что какая-нибудь палка в руке сразу отбивает охоту возить меня лицом по земле и драки после этого уже не будет. Но я не был уверен, что это правило действует и теперь, когда все участники лет на двадцать старше, а причины — весомее примерно на тонну. В последний раз, когда мне приходилось так защищаться, Кай, наверное, еще даже не родился.

Парни тем не менее явно засомневались в исходе при новом раскладе, и только в этот момент, когда они заговорили между собой на смеси арабского и немецкого, я их узнал: механики из команды Зетмира. Их не было на собрании, Зетмира не было на собрании — стало быть, они готовились к этому, они поджидали голландца в этом темном углу. Почему Кай? Где Фернандо? Где Зетмир? И парней здесь только четверо…

Конечно, все стало предельно понятно, и как только я подумал, что помощь Каю — это очень хорошо, но, увы, означает, что я не помог Фернандо, как темноту вокруг нашей компании разрезал вопль сирены «скорой». Он эхом отскочил от полупустой коробки склада, от бетонного пола, будто обогнул нас, и пронесся куда-то дальше.

Наши противники отступили на шаг, потом еще на один — и убежали. Мы же с Каем едва успели переглянуться, как не сговариваясь припустили на звуки воющей машины.

Да, я и вправду никак не помог Фернандо. Ему помог кто-то другой, кто проходил мимо, нашел его и вызвал помощь. Когда мы оказались возле еще одного брошенного склада, практически такого же, в котором только что стояли плечом к плечу сами, испанца уже грузили в мигающую машину.

— Как он? Что с ним? Куда ехать? Можно с ним? — мы задавали вопросы наперебой, не дожидаясь ответов другому, и единственный, кто остановился и попытался нам ответить, был местный волонтер. Разумеется, мы не поняли, что он нам говорил по-немецки.

— Выживет, — наконец выдал он подходящее слово на английском (наверное, запомнил его из какой-нибудь медицинской драмы) и захлопнул дверь.

Только теперь я отбросил ключ, который все еще сжимал в руке.

«Выживет» — это потрясающее слово, не объясняющее толком ничего. Выжить можно очень по-разному. Пока мы тряслись в такси в безумной гонке за «скорой», я оперативно осмысливал все произошедшее в последний месяц. В какой-то момент, когда я привычно примерил на Деррена гомофобную историю со скрытностью, недоверием и возмездием толпы в темном переулке, меня чуть не вырвало на собственные колени. Теперь это был не чей-то рассказ или догадки, а история, развернувшаяся прямо у меня на глазах, даже больше того — я сам в ней поучаствовал.

Я посмотрел на Кая: в темноте салона со своими растрепанными белыми волосами и бледным лицом, вмиг растерявшим едва заработанный летний загар, он походил на призрака. На белой скуле, словно плесень на штукатурке, проступал свежий синяк, рука, вцепившаяся в поручень над головой, напоминала обглоданную веками кисть мертвеца.

Я отвернулся и стал смотреть туда же, куда и он — на огни «скорой» впереди, не представляя, как и чем утешить его. А он, видимо, не знал, как воспринимать мое присутствие.

Мы так и не сказали друг другу ни слова, пока не оказались в больнице и не прождали в приемной два часа. Только тогда одному из нас разрешили зайти к Фернандо — и лишь потому, что сам пациент сообщил, что у него нет близких и родственников, кто мог бы его навестить, так что «коллега с работы» — единственный вариант.

Выбор был прост.

«Иди, » — вот что единственное я сказал своему другу после месяца молчания.

Кай проторчал у Фернандо не меньше часа, и я счел это хорошим знаком: из палат проблемных пациентов посетителей выгоняют быстро. Еще не зная, каковы прогнозы и мои — наши? — дальнейшие действия, я в это время позвонил Дарио и сообщил, что мы с Каем живы-здоровы, покорно выслушал от него тонну изощренного итальянского мата и попытался объяснить, почему не мог позвонить за те два часа, что мы ждали. Дарио не понял, и я послал его к черту. А затем позвонил Розе — сказать, что утром я не вылечу, потому что мой друг в больнице. Она лишь попросила держать ее в курсе и передавать Фернандо самые лучшие пожелания.

Жизни испанца на данный момент и в самом деле ничто не угрожало, но его оставили под наблюдением еще на ночь, а утром планировали смотреть по состоянию. Сотрясение, несколько трещин, ушибы различной локализации — парень словно просто попал в аварию, они потом так и написали в карте, разумеется. Кому нужен подобный скандал в элитном спорте?

Вернулся Кай — и мы наконец-то поговорили как нормальные взрослые. Про недоверие Фернандо, про его просьбы о скрытности, про мой неуместный вопрос на велопрогулке, пришедшийся аккурат после очередного их разговора… Он не открыл мне ничего такого, о чем бы я уже не догадался, но мне нужно было это услышать от него, чтобы понять, есть ли между нами то самое доверие. Не знаю, спрашивал ли он у Фернандо разрешения открыться мне, или решил это сделать самостоятельно — я в любом случае оценил этот жест.

— Есть еще одна проблема… — начал Кай, когда мы глубоко в ночи ехали в отель, и я уже не ждал каких-то еще откровений. — Его нога — это не просто старая или новая травма…

Он остановился, явно пытаясь совладать с эмоциями, и я его не торопил. Но Кай просто замолчал и отвернулся к стеклу, таращась на проносящиеся мимо огни.

— Насколько все плохо? — мне все же пришлось спросить, потому что я чувствовал, что у меня для этого случая в кармане может оказаться не просто сочувствие.

— Настолько, что никто не берется.

Мне нужно было сделать пару звонков, прежде чем что-то обещать, так что на том мы и закончили. Я знал, что так и не поступил с ним столь же честно, как он поступил со мной, ведь я все еще не рассказал ему о Деррене, и на самом деле даже не собирался. Единственным человеком, кому я когда-либо рассказывал всю историю о брате, оставалась моя жена, и это был разовый случай, буквально один на миллиард, как я думал долгое время.

Мы приехали в гостиницу и расползлись по номерам, договорившись созвониться ближе к приемным часам в больнице.

В семь утра меня разбудил настойчивый стук в дверь. Я вдруг вспомнил, что не отменил беллбоя, и меня все еще должны были разбудить под трансфер в аэропорт. Не глядя, я махнул со стола пару купюр «на чай», открыл дверь и почти выдал дежурное danke, как рассмотрел, что разбудил меня вовсе не работник отеля. В дверях стоял Эдди Кросс.

— Как там ваш псих Ласаро?

— Кто перевяжет умирающего солдата?

Я зашел к испанцу почти сразу после Кая, задержав свою первую встречу с нашим пострадавшим только на телефонный разговор, которого очень ждал. Без него, как мне думалось, визит к Фернандо будет напоминать унылую джентльменскую повинность, потому что все, что я мог, это изобразить радость от того, что степень страдания друга можно было назвать вполне удовлетворительной. Дескать, привет, амиго, рад, что тебя так легко отделали!

Но теперь у меня было это «кое-что», на которое я рассчитывал еще ночью. На то время я знал Уилла Барлоу как хирурга экстраординарных способностей и такой же экстраординарной уверенности в себе. Он нередко хватался за безнадежные для других случаи, и «никто больше не берется» звучало для Уилла слаще музыки, так что я был практически уверен, что он возьмет это дело, и не ошибся. Осталось сообщить самому пациенту.

Фразу про умирающего солдата Фернандо адресовал двум медсестрам, пришедшим его проверить. Леди похихикали над его артистизмом, но я не уверен, что они хоть что-то поняли. Английский у испанца был отвратительный, а девушки — немками, неразрешимые лингвистические проблемы читались на их лицах ясно, как макияж. Я и сам едва понял, а скорее, догадался, что произнес Фернандо.

Впрочем, отреагировали дамы вовсе не на слова, а на улыбку пациента: несмотря на свои вкусы, испанец неизменно производил на женщин сильное впечатление. По крайней мере до тех пор, пока не откалывал нечто уж совсем экстраординарное — и тогда гендерное очарование с леди спадало, но проявлялось кое-что иное: нежные материнские чувства. Почему я об этом знаю так много? Моя жена рассказала мне, когда понаблюдала за ним чуть дольше обрывков гоночных дней. Но об этом позже.

Итак, я зашел и не стал изображать ничего лишнего. «Привет-слышал, сегодня выписка-очень рад». Улыбка Фернандо, до того предназначавшаяся медсестрам, едва заметно, но все же видоизменилась, и он протянул мне руку, не здороваясь, а так, словно мы знакомились заново.

— Спасибо.

По паузе между моим приветствием и его ответом стало понятно, что благодарит он не за него. Мы выдержали еще одну паузу, пока выходили закончившие свои лечебные обряды леди, и, хотя они бы вряд ли поняли, о чем наш разговор, я продолжил только после того, как за ними окончательно закрылась дверь.

— Кай мне рассказал…

— Я тоже должен тебе рассказать. Пояснить? Объяснить? — испанец перебил меня и пробовал английские слова, словно выжимая из них решительность каплями, но и не позволяя мне говорить первым.

Я думаю, Фернандо безусловно тяготился случившимся в трейлерном парке Имолы; потом, когда я прокручивал в голове тот момент уже без обид и лишних мыслей, то стал замечать, насколько он был не в себе и как испугался своей же реакции, но там я и сам сбежал раньше, чем мы оба смогли выдохнуть и прийти в чувство. Вероятно, можно было решить конфликт прямо на месте, если б мы были чуть меньше напуганы.

— Я не хотел для него… чего-то такого, — наконец нашел он, как ему казалось, нужные слова. Фернандо вылез из койки, повернулся ко мне спиной и распахнул больничный халат. — Так что — спасибо.

Голой задницей меня сложно напугать, но здесь я, признаться, оторопел. Смотрел на ужасающую вязь из старых, дурно заживших шрамов на бледной, не видавшей солнца коже, и не представлял, в какую же мясорубку надо было угодить, чтобы заработать такое. Ни единого живого места.

А потом на меня налетели призраки понимания, аналогий, сопоставлений и прошлого — все разом, даже в ушах загудело от хлопанья их прозрачных крыльев.

Фернандо обернулся, потому что я молчал, атакованный этими созданиями, и снова улыбнулся, но вовсе не так, как раньше, такая улыбка никого бы не очаровала — теперь это было нечто среднее между горечью, пониманием, сочувствием и чем-то, что я так и не смог распознать, а потом он вернулся в кровать и рассказал свою историю настолько подробно, насколько хватало его знания языка. Местами он переходил на испанский, и приходилось только догадываться и подставлять слова, насколько хватало теперь уже моих познаний, но думаю, я все понял верно: и про невозможные отношения в армии католической Испании (что уже звучало как сюрреализм), и про месть сослуживцев и ненависть к себе (или к своей заднице? Тут я, по правде, не до конца разобрался). Мне должно было быть стыдно, что я все время его рассказа переживал за другого человека, того, кого не было на свете уже пятнадцать лет, но неизвестность по-прежнему тяготила меня, и я так никогда и не избавился от этого чувства.

Фернандо закончил свой рассказ тем же, что мне уже поведал Кай, и я, повинуясь мощнейшему внутреннему позыву, тоже решил «рассказать, пояснить и объяснить» — про Деррена. В тот момент это выглядело так правильно и справедливо, что я даже забыл, что изначально зашел поговорить про доктора Барлоу.

Слушая, Фернандо сидел на своей узкой койке, обняв колени руками, словно мы были в скаутском походе, а не в больнице, но никакой непочтительности в таком его внимании не было, в тот момент я ощущал такое с ним родство, какого не ощущал никогда, даже рассказывая про брата Розе. И теперь я добавил откровенных деталей, что побоялся сделать девять лет назад, открывая эту историю двадцатилетней девушке. Правда, не уверен, что Фернандо действительно принял всю массу выданной информации, но главное — он понял мое отношение.

Закончив, я все так же продолжал считать, что мне не стоит повторять такой рассказ для юного голландца, несмотря ни на какие их с Фернандо отношения, но не стал ничего требовать от испанца, и он тоже не спросил. Не знаю, в какой момент и насколько подробно он все-таки поделился с Каем, но, когда через несколько месяцев в беседе между нами всплыла тема братьев и я мельком упомянул Деррена, парень и ухом не повел, и это было очень, очень хорошо.

— Хм, слышал про твою проблему… — после паузы опять начал я, целясь взглядом в ногу испанца, и снова был бесцеремонно им прерван.

— А-а! Замечательно!

— Что?

— Перемена темы! Замечательно, — рассмеялся Фернандо и вытянул свою покалеченную ногу поверх одеяла.

Наконец-то пришло время для Уилла Барлоу.

Когда я задумывал свое предложение, меня одолевали некоторые сомнения: мужчины очень часто стесняются принимать помощь, и я опасался, что испанец тоже расценит мое предложение либо как вмешательство в личное, либо как заботу о беспомощном (а выглядеть беспомощными нам запрещают тестостерон и врожденная глупость), но волновался я напрасно: у Фернандо не было проблем с принятием помощи там, где он ее искал и сам. Так что предложение познакомиться с Уиллом было воспринято на ура, и уже через несколько дней Фернандо Ласаро стал новым проектом знаменитого в пока еще узких кругах доктора.

Принимал Уилл тогда в лондонской больнице Принцессы Грейс. В те годы она еще не входила в американскую сеть HCA и не сотрудничала с Институтом спорта, но то ли испанцу повезло, и он случайно попал куда нужно, то ли он и стал тем самым ручейком, с которого началась славная история спортивной хирургии больницы.

Что ж, всего через неделю я уже знакомил прооперированного и загипсованного товарища со своей семьей. С Рози, конечно, они мельком были знакомы и раньше, но вот Дэвид видел Фернандо впервые, и был однозначно покорен им. Точнее, сочетанием его улыбающейся физиономии, диких кудрей, розовой футболки с единорогом («Кто сказал, что розовый только для девчонок?») и обширным белоснежным гипсом от самых трусов до пальцев. К слову сказать, Дэйви на той неделе выиграл школьный турнир по чистописанию и стремился продемонстрировать свой талант всем, кто пожелает посмотреть… В общем, их встреча точно была предопределена небесами.

Через несколько лет, в девяносто пятом, я был гостем на одной британской передаче с вопросами зрителей, и некий человек позвонил в прямом эфире и, очевидно, намекая на недавнее фото папарацци, запечатлевшее нашу семью в компании с Каем и Фернандо, сказал примерно следующее:

— Как вы можете допускать общение вашего юного сына с такими людьми? Неужели вы не боитесь?..

Я опускаю окончание вопроса, потому что на самом деле оно не прозвучало в эфире — звонок прервали, и я не знаю, хотел ли и собирался ли этот человек сказать что-то действительно гнусное, или же он просто проявлял типичное, но незлобивое невежество в вопросах сексуальности, но к тому времени ответы на такое приходили ко мне уже легко и просто. Оставалось лишь улыбнуться, вспомнив своих друзей, и ответить всем, кого до сих пор волновали их отношения и подобные вопросы:

— Моему сыну четырнадцать лет, и десять из них он дружит с Райаном. Райан — замечательный парень и талантливый пианист. Две недели назад мой сын стал чемпионом Британии по картингу, но до сих пор не знает ни одной ноты. Как долго мне еще стоит ждать, что однажды он бросит гонки и сядет за рояль?

Когда я заехал в больницу к Фернандо перед отлетом в Португалию, его гипс уже был расписан по всей длине. Конечно, большую часть работы выполнил Дэйви, но что-то мне подсказывало, что вряд ли шестилетний пацан писал тонким почерком номера телефонов и уж точно не он рисовал алые сердечки на уровне паховых артерий. Я посторонился, пропуская улыбающуюся молоденькую практикантку, зашедшую за сменой белья.

— А, вот и мой рыцарь! — воскликнул испанец, салютуя мне ложкой с больничным желе.

И нет, я не удивился. Впервые он назвал меня так еще при знакомстве с Дэйви, и когда сын переспросил, Фернандо подмигнул и сказал «папа расскажет», но я не стал. Пока еще Дэвид был маловат и для объяснения причин, и для драк вообще, так что я решил повременить и Фернандо запретил разговаривать об этом.

— А с какого возраста это можно обсуждать? — поинтересовался тот совершенно серьезно, когда моя семья вышла в буфет.

Я подумал тогда, парень совсем далек от детей, видимо, не разбирается в возрастах.

— С Каем уже можно?

Мерзавец просто подкалывал меня!

— Рыцарь, мне нужна твоя помощь, — потребовал Фернандо самым серьезным тоном, на какой ему хватило сил.

И я снова повелся. Подумал, он хочет поговорить о Кае, который не приехал со мной. Какие-то семейные неурядицы не позволили голландцу тогда вылететь раньше, чтобы захватить перелетом Лондон, я не вник в проблему при нашем с ним разговоре по телефону и не имел никакого желания теперь обсуждать с Фернандо каждую их подростковую стычку.

— Помоги выйти на улицу, курить охота — жизни нет!

— Попросил бы сестру — она была тут минуту назад.

— Минуту назад не хотел.

Возможно, я уже угадал, какого рода могла быть «проблема» у Кая…

Вдобавок выяснилось, что нет ни костылей, ни кресла, и что вообще настолько закованному в гипс пациенту выходить никуда не положено. По этой причине у него даже штанов не было! Знаете, чем все в итоге закончилось? Я тащил ржущего испанца, замотанного ниже пояса в полотенце, по лестнице на руках.

Во дворе мы уселись на скамейку и смолили на пару, пока у меня окончательно не вышло время до самолета.

— Мне бы быть птицей… Мозги у нее маленькие, зато крылья… — Фернандо зажал сигарету зубами и раскинул руки, — большие! — он снова затянулся. — Мозги сейчас только обуза.

Про большие мозги мне вещал лохматый парень в девчачьей футболке и со съехавшим полотенцем вместо штанов. Я посмеялся про себя, встал и протянул руку, намереваясь тащить пациента обратно, но Фернандо не сдвинулся с места.

— Оставь, Бето, еще посижу. Все равно они скоро сами меня найдут.

«Они» — две дежурные медсестры — действительно уже спускались по той же лестнице, так что я спокойно оставил друга их заботам и помчался в аэропорт.

Через три дня после гонки в Эшториле мне прислали фотографии: рыцарь и его небритая принцесса в розовом, за авторством скрывшегося под псевдонимом папарацци, потребовавшего за негативы сумму с несколькими нулями. Я, моя семья и оба моих друга — мы все настолько полюбили эти фото, что скинулись и выслали на указанный ящик полтора фунта — стоимость потраченной пленки и печати.

Жаль, что снимки не дожили до нового века, потерявшись где-то на севере Испании, жаль, что их автор так никогда и не назвал себя, чтобы можно было и в самом деле выкупить у него негативы и сохранить на добрую память, но тогда мы были молоды и дурны, не думали, как все сложится и чего нам будет не хватать спустя годы.

После Португалии я еще раз помог нашему больному спуститься вниз, но теперь это было цивилизованное мероприятие — с использованием такой новомодной технологии как лифт. Фернандо, конечно, заявил, что это скукота, но выражение моего лица доходчиво ответило, что он эгоистичный мудак, и Роберт Ллойд ему не рикша.

— Ты же помнишь, что не я твой «рыцарь»? — уточнил я, размазывая окурок по импровизированной пепельнице из банки «Колы», оставленной предыдущим нарушителем режима. Популярная, похоже, скамейка.

Я рассказал ему про звонок в «скорую» от Кросса еще раньше, тогда, когда мы впервые долго говорили — начали с изуродованных задниц и мертвых братьев и закончили крутыми врачами и прекрасными больницами Лондона. В серединке затесалось совсем немного информации о германском событии, но на самом деле там и рассказывать было не о чем: как и я подозревал, Фернандо потерялся между ударом по голове и больницей и никакого Эда не помнил.

«Las palabras se las lleva el viento», — прокомментировал он тогда и не пожелал переводить, лишь пожав плечами.

Эту поговорку я услышал снова много позже и только тогда узнал перевод. Но и услышь я его сразу, все равно бы не понял, что имел в виду испанец.

Ни Эшторил, ни Хунгароринг нам с Каем не дались. Мой напарник был настолько раздерган, что обе гонки закончил в отбойниках, а мне лишь чужие ошибки помогли заработать пару незаслуженных очков. Если не считать Бразилию, где мы выбыли по сторонним причинам, и последовавшую за ней Монцу, когда Кай неудачно решил отмстить, это были худшие наши командные результаты без каких-либо объективных причин для провала. Мы просто не вытянули психологически.

Визиты в больницу и телефонные созвоны, пусть Фернандо и в самом деле был вполне жив, бодр и госпитализирован вовсе не по последствиям расправы, все равно напоминали нам о том, что произошло и что испанца больше нет на трассе. Операция и Уилл Барлоу обещали, что его здоровье придет в норму, но сможет ли он вернуться в гонки?

Пока мы еще позорились в Венгрии, испанца выписали из «Принцессы Грейс», и он уехал домой. Мы только раз созвонились до этого и еще потом — перед Японией, уже после его выписки. На самом деле японский Гран-при должен был стать чуть ли не главным событием всего сезона, так что задач по нему стояло не просто много, а больше, чем когда бы то и где бы то ни было, — и ситуацию со здоровьем друга я отпустил. Частенько, конечно, в это бывало трудно поверить, но Фернандо ведь был старше меня, так что, решил я, не маленький, сам разберется.

Помимо командных и федеративных, лично передо мной стояла еще глобальная задача от моего личного спонсора — «Зеона», и почти все вечера недели перед Сузукой мы с Клэр провели вместе, устраивая вечер аукциона пилотов. Никогда до этого не задумывался над тем, что организация, казалось бы, весьма ограниченного в участниках мероприятия — это настолько сложно, так что бесценный опыт, став первым, тут же стал и последним.

Quae sunt Caesaris Caesari, нанимай профи, особенно если не хочешь от усталости засыпать в номере чужой жены.

Гроза над историей разбившегося на тестах (я упоминал, что они так это официально назвали?) «бешеного рентача» только разгоралась, бурлила внутри себя, и никто не знал, во что же она выльется. В паддоках, исключая «Порше», только мы с Каем и Эд Кросс знали, что на самом деле произошло, остальные гадали в меру своей испорченности. Уверен, высшее руководство тоже было в курсе и прикрывало имидж серии и собственные задницы, как могли. Немцы затаились, они не давали пресс-конференций, сами не сделали ни единого заявления вообще ни о чем, будто Фернандо Ласаро никогда и не был их пилотом, Зетмир тенью сбегал с любых мероприятий, и даже самый распоследний механик немецкой команды ни с кем кроме своих не разговаривал. Еще на Хунгароринге черные ливреи появились без спонсорских логотипов, подкинув еще дров во всеобщее бурление.

Думаю, если бы Федерация и команды были более сплоченным обществом, они смогли бы найти общую стратегию по ситуации Фернандо и в самом деле замять такую дурную историю, но реальное распределение сил и невозможность договориться привели к тому, что этот сезон стал последним для «Порше» на долгие десятилетия.