Методика Защиты (гет)

А я собственными глазами видел Кумскую Сивиллу, сидящую в бутылке — и когда мальчишки кричали ей: «Чего ты хочешь, Сивилла?», она отвечала: «Хочу умереть»

Петроний, «Сатирикон»

В субботу, которая выдалась страшной, потому что все дела были переделаны и возникло свободное время, Росаура сбежала в башню к Сивилле Трелони, чтобы согреться если не дружеской беседой, то хоть откровенно хмелём.

— Резвая ты сегодня, — усмехнулась Сивилла, наблюдая, как Росаура залпом опрокинула в себя две глубокие чаши подряд, даже не распробовав пряного настоя.

— Завтра выходной, — мотнула головой Росаура, с нетерпением наблюдая, как Трелони неспешно замешивает новую порцию.

— Оправдание нашла, — хмыкнула Трелони. — Нет, чтобы честно сказать: хочу убежать от реальности. Чёртики, которые явятся в похмелье, сердцу моему милее, чем те образины, которых вижу каждый день.

И, уже изрядно подвыпивши, визгливо рассмеялась, и та часть Росауры, которую уже опутывал хмель, подхватила. Однако другая часть, всё ещё охваченная дрожью, заставила напрячься. Росаура заглядывала к Трелони частенько, не всегда засиживалась допоздна, да и обычно соглашалась разве что на бокальчик вина, и то, лишь в выходные, но стоило признать: то, что казалось совпадением или экстравагантной манерой Сивиллы, свелось к прозаическому — Трелони выпивала, причём регулярно. Порой и посреди бела дня, что уж говорить о вечерах (всё-таки, у неё нагрузка была сравнительно меньше, а в её замогильном голосе и плавающих жестах ученики едва ли распознали бы признаки опьянения, а преподаватели, кроме Росауры, к Трелони не наведывались). Росаура сначала не обращала внимания на пристрастия приятельницы, потом убеждала себя, что это не её дело, но последнюю пару недель это стало настолько заметным, что уже не по себе было. Тем более, Трелони, прежде себе на уме, теперь встречала Росауру с распростёртыми объятьями и так и норовила вцепиться в неё мёртвой хваткой, и пару раз в обеденный перерыв уговаривала распить настойку на боярышнике — Росаура еле вырвалась. Если раньше Трелони вполне довольствовалась собственной компанией, а Росауру приветствовала, но не навязывалась, то нынче даже порой эльфа посылала, чтоб уломать Росауру зайти вечерком пропустить стаканчик. Росаура, чуть продохнув от навалившихся треволнений, поняла, что состояние Сивиллы настораживает, даже пугает.

— Знаешь, — сказала Росаура, хмуро наблюдая за подругой, — алкоголики хоть повод ищут и оправдания придумывают…

— А я честный человек, — фыркнула Сивилла. — Я вообще всегда правду говорю, — и вдруг добавила очень искренне, тоном обиженного ребёнка: — Только вы мне не верите.

Выдержка Росауры, изрядно подточенная событиями последних недель, уступила объятьям хмеля, и Росаура чуть не заплакала, всей душой вдруг поняв и вобрав обиду Трелони.

— Конечно, ты говоришь правду, Сивилла! Просто это… тяжёлая правда, вот и…

— Да, — отозвалась Сивилла неожиданно низким, безрадостным голосом, — тяжёлая моя правда. Бремя моё…

Трелони сидела по-турецки, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, в ворохе своего пёстрого тряпья, и могла бы представлять собой зрелище комическое, однако лицо её, без очков точно скукожившееся, голое, было будто пеплом припорошено — такое серое, испитое, тоскливое.

— Знаешь, почему провидицы всегда живут в уединении? Бабка вот не пускала меня в школу, да вообще за порог не пускала. Держала под семью замками. Всему меня научила сама. Но так было начертано, я теперь здесь… И это невыносимо. Зачем, зачем он держит меня здесь!..

Вспышка гнева на неведомого заточителя быстро погасла в глухой тоске:

— Как бы мы ни сторонились людей, мы всё равно слышим плач. Крики, стоны. На каждом мы видим язвы и чуем, как они смердят. Выйдешь в толпу — и голова кругом, во рту сухо, в груди тесно, не продохнуть. Это как попасть в паутину, сплетённую из нитей судеб, и бьёшься, бьёшься мушкой, а судьбы-то все перетянутые, в дёгте измазанные, одну так тронешь — ввек не отмоешься. Но и к этому можно привыкнуть. Привыкают же врачи к виду поражённой плоти. Но невозможно привыкнуть, невозможно глаз закрыть на смерть. Она высечена на челе. Она видна всегда явственно, потому что единственная окончательно определена для каждого. Пристало говорить, «все мы смертны», но кто-нибудь задумывался ли, каково это — буквально видеть, что смертны все?

Росаура затаённо молчала. Сивилла стиснула голову, обхваченную разноцветными повязками, которые надо лбом венчал жёлтый камень, её курчавые волосы всколыхнулись, точно змеи.

— В начале месяца, помнишь, что было? Семья, пять человек. Их вырезали, точно скот.

— Боунсы…

— Как прошли похороны?

— В закрытых гробах… — откуда-то Сивилла знала, что Росаура отзовётся эхом подслушанных слов.

— Пощадили ваши тонкие чувства. Но разве крышка гроба — преграда для ясновидящего? Я видела их всех, растерзанных, задолго до того, как вы все возопили. Кто, кроме меня, смог вынести это? Да, был один… тот, кто пришёл на пожарище и покрыл их тела чёрным саваном. Человек с глазами из янтаря. Но вот, он увидел их единожды, и взгляд его помутился, а я… вижу их ежечасно и до сих пор глаз мой зорок!

Росаура закусила губу, чтобы сдержать мучительный стон.

— Сны… — говорила Сивилла, — сны тяжелее, чем бодрствование. Во сне тело не устаёт. Бродишь нескончаемо долго по граням судеб, а они острые, как лезвие бритвы. Новое знание. И ещё, и ещё. Знанием полнится воздух, с каждым вдохом я захлёбываюсь им, но ведь я не могу не дышать.

Она потянулась за своей причудливой стеклянной трубкой, закрученной рогом, и принялась глотать переливчатый дымок.

— Немного стопорит, — она рвано улыбнулась. — И хмель, конечно. Оно продолжает входить в меня, но я хотя бы могу это не осмыслять. Могу притвориться, что это всё миражи, белая горячка. Поверить хотя бы на пару часов, что мне просто привиделось, знаешь. Что это ничего не значит.

— А про Норхема… ты знала?..

— Видела всю неделю, как большая птица падает камнем. Я поняла, что это он, когда нас собрали на совещание, помнишь? Его крылья были облезлые, потому что он сам выдирал себе перья. Рвал клювом. Клюв у него жёсткий. Загнутый, с острым концом. Он драл себе перья на самой груди.

Миг — Сивилла взмахнула рукой — и почудилось, будто по стене мелькнула тень чёрного крыла. Росаура мотнула головой. Провидица сидела перед ней, сгорбившись, потирала усталые глаза.

— Но там был ещё и птенец, — проговорила она хрипло, — прыгнул из гнезда раньше срока. Это было предрешено, он свернул себе шею…

— Нет, — выдохнула Росаура, — Дамблдор спас Феликса. Он остановил его у самой земли. С ним всё хорошо.

— Птенец выпал из гнезда, — повторяла Сивилла, — Боже! Он ведь даже не оперился. Тельце у него всё мокренькое.

Её большой рот задрожал, и она потянулась к бутылке.

— Нет, правда, — воскликнула Росаура и, сев под бок к Сивилле, взяла её за плечо, — с мальчиком всё обошлось! Видишь, не всегда сбывается то, что ты видишь…

— А! — Трелони резко оттолкнула руку Росауры и осклабилась. — Снова! Оплевать, освистать! Грязью закидать! Нет пророка в своём отечестве! О, знаем, знаем, всё наше племя гонят, испокон веков, гонят, потому что людям невыносимо слышать, что все их стремления, чаяния, дерзания — всё ничтожно! Сколько веков человек желает подчинить себе свою судьбу. Думает, что если залез на самую высокую гору, да что там, прогулялся по луне, так ему всё покорно! А маги… маги всегда были гордецы ещё пуще. Мелочные шарлатаны, которые пренебрегают истинным знанием. С начала времён находились пройдохи, которые думали, что раз умеют одним словом поставить себе в услужение огонь или воду, то уже всесильны!

Она чуть унялась, покачала растрёпанной головой.

— Знаешь, что меня больше всего изумляет? Когда это мы, волшебники, заделались позитивистами и материалистами? Когда мы пришли к тому, что магия нужна нам, только чтобы греть чайник и по щелчку пальцев добираться до работы? Ладно, у людей амбициозных это просто других масштабов: высушить океан, долететь до солнца, разрушить город и построить дворец. Но когда магия стала восприниматься нами настолько утилитарно? Когда магия перестала быть знанием, а превратилась просто в грубую силу, в какой-то рычаг? И последние лет двести всем кажется, что это предел человеческих мечтаний — рычагом этим опрокинуть землю.

Уже будто не замечая Росауры, Сивилла поднялась и нетвёрдым шагом дошла до окна, распахнула.

— Глупость. Какая глупость. Она свела с ума и магглов, и волшебников. Идея, что, подчинив материю, рано или поздно человек подчинит саму смерть! Ведь всё ради этого, вся маггловская наука ради этого, и магглы даже не понимают, насколько близка их нынешняя наука к чёрной магии. Подчинить неживое. Сделать неживое живым. Вырастить гомункула. Создать чудовище Франкенштейна. Сконструировать искусственный разум. Омолодить тело. Разогнать атомы, повернуть время вспять. Всё, что угодно, лишь бы создать иллюзию власти над жизнью и смертью. Какая же глупость.

Порыв осеннего ветра остудил её лицо, взвил волосы.

— Поэтому вы все терпеть не можете Прорицания. На моей стезе учишься принимать своё бессилие. Это не то, что хочет слышать человек. Он хочет слышать, как он силён, хорош, умел и умён. Но это не так. Всё, что он обретает, чтобы обставить себе вольготную, приятную жизнь, заколачивается крышкой гроба. Видеть никчёмность суетных стремлений — та ещё ноша, и легче хаять, чем признать: есть вот такое пространство между большим пальцем и указательным, размером с горчичное зерно, это и есть наша степень свободы, мера нашей воли, цена всех надежд.

Медленно Сивилла стала приближаться к Росауре.

— Мудрые люди испокон веков шли к отдалённым обиталищам пророков, чтобы вызнать, как верно распорядиться этой драгоценной крупицей. И всем кажется, что если вызнать наверняка, чего ждать от завтрашнего дня, то удастся хоть как-то на что-то повлиять. Быть может, знание, которое само по себе тяжкий груз, снимает бремя, которое кажется вконец неудобоносимым: бремя неизвестности.

Она вскинула руку, что в полумраке показалась сухой и кривой, будто сломанная ветвь погибшего дерева.

— Там, у тебя. На груди.

Росаура похолодевшей рукой коснулась ключицы…

— Камень! — беззвучно воскликнула Сивилла. Глаза её странно побелели. — Камень на самой груди!

Росаура желала бы что-то вымолвить, но не могла и вздохнуть. Дрожь, что терзала её эти дни, исчезла, оставив после себя ледяное оцепенение.

— Как много страха, — прошептала Сивилла.

Её тонкий палец с длинным ногтём замер в дюйме от груди Росауры. Лицо её вдруг исказилось, будто она тужилась приподнять огромную тяжесть. Вся рука её затряслась. А Росаура ощутила, как глубоко внутри к сердцу прилила свежая кровь. То забилось.

Премерзкий треск — Сивилла вскрикнула и одёрнула руку; палец, которым она будто пыталась подковырнуть Росауре грудь, закровил, а длинный ноготь обломился.

— Не даёшь, — проговорила Сивилла, — не даёшь, потому что не за себя страшишься. Чтоб этот камень отвалить, нужно с глаз долой, из сердца вон!..

— Нет, — произнесла Росаура прежде всякой мысли. И тут же, не помня себя, подалась к провидице и схватила её за дрожащую руку: — Ты сказала, можно снять бремя… неизвестности. Помоги мне. Я знаю, это дурно, но я больше не могу. Я верю, но кажусь себе глупой. Я молюсь, но мне не хватает сил. Я больше не могу.

Сивилла перехватила её локоть. Они сжимали руки друг друга до боли, но не чувствовали ничего.

— Не пожалеешь? — из глаз Сивиллы на миг отступила слепая белизна.

В глубине души шевельнулось последнее сомнение, вскормленное отцовским предубеждением к попыткам вызнать судьбу. Но уже опьянённая страхом и желанием, Росаура мотнула головой.

— О чём мне жалеть? О том только, что он там, а я здесь и не знаю, что с ним, вот хотя бы сейчас, и через секунду, и ещё через две!

И отшатнулась, не узнав лица Сивиллы — так то оскалилось в хищной усмешке. Миг — и уже у окна провидица выкинула руку вон, точно ощупывая тёмноту.

— Хорошо. Сегодня благоприятная ночь, — молвила Сивилла.

— Почему? — будто со стороны услышала свой голос Росаура.

— В преддверии Самайна границы стираются. На сей раз в день жатвы нечисть предвкушает обильное пиршество! — губы провидицы искривились. — Они не прочь потешиться, со смертными в шарады поиграть.

И в опустошённом сознании утвердилась последняя мысль:

«Если он не помышляет о завтрашнем дне… Должен же кто-то из нас о том позаботиться!»

Показалось, или темнота в башне подступила ближе, или это ветер, что забрался, точно вор, через окно, затушил пару свечей?.. А Сивилла уже кружила по мягкому ковру, перебирая колоду старых карт.

— Держи, — шепнула провидица. — Пригрей на груди. Они любят тепло человека.

Рука сама потянулась навстречу.

Рубашки были сшиты из зелёной ткани. Коснуться их — точно провести рукой по мшистому камню. Росаура крепко обхватила колоду, от которой пахло чем-то старым… истлевшим. Руки сами собой, точно была к ним гиря прикована, легли на грудь.

— Думай о нём!

Один лишь образ — и всем её существом на миг завладело томление, и радость, и тягостная тревога, и все надежды, мечты опалили её изнутри. Росаура едва сдержала крик: сердце будто крюком дёрнуло. А карты зашевелились, приникнув к её груди, словно пиявки. Голова закружилась. В ушах громко отзывалось собственное дыхание… или шелест неведомых голосов.

— Они прислушиваются! — воскликнула Сивилла. — Доверь всё, что знаешь. Доверь им надежды. Доверь им все страхи! Только имя не выдай! Они-то будут спрашивать, но… молчи, про имя молчи, уж тут кто кого оклюкавит… А! Им нужна кровь.

— Кровь?..

— Дай им задаток!

Росаура вскрикнула: вдоль ладони, что секунду назад сжимала колоду, пролёг тонкий надрез. Карты же высвободились и закружили над головой, а тонкие края их пропитались багряным.

— Теперь узнай его. Из сотни узнай!

Карты пестрели перед глазами, мельтешили, глумились, выглядывая из-под карнавальных масок. А сердце всё не отпускало — будто тонкая, но прочная цепь натягивала его всё сильнее, сильней… Рука Росауры сама собой отыскала нужную карту. Стоило её докоснуться, как от кончиков пальцев по руке, через плечо, до груди прошиб разряд.

Прошло несколько стучащих мгновений, прежде чем Росаура наконец-то смогла разглядеть рисунок под вензелем красного сердца и буквы «К». В старинных рыцарских латах под алым плащом и с окладистой бородой она всё равно узнала его и вот затрепетала под тяжёлым пристальным взглядом. Это он следил за ней, а не наоборот. И видел за её спиной то, чего стоило опасаться.

В воздухе кружили карты, мелькали надменные маски, крапинки мастей, и Росауре сделалось жутко, когда ей почудилось фарфоровое лицо матери под знаком треф, а пиковый король подкрутил серебряный ус и лукаво ей подмигнул. Ещё одна карта упала на пол, плечом к плечу с червовым королём — валет той же масти с копной тёмных волос, открытым лицом, смелым, ясным взглядом… Его покрыла пиковая дама. Валет забился, и вся краска схлынула с него. Росаура вскрикнула и попыталась отодрать пиковую даму с валета, но одёрнула руку — она будто коснулась раскалённого железа.

А кругом всё кружили назойливые, злостные мошки, чёрные масти, верещали, налетали, терзали.

— Что это… — в ужасе прошептала Росаура. — Это… это враги?..

«Враги!.. Худшие враги — лютые помыслы. Его дурманит жестокость! Гляди!»