Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Представьте себе, что Волан-де-Морт силен, как раньше. Никто не знает его сторонников. Известно только, что он полностью владеет своими слугами, они убивают и пытают и ничего с собой поделать не могут. Вам страшно за себя, за семью, за друзей. Каждую неделю приходят сообщения о новых убийствах, новых исчезновениях, новых замученных пытками… Министерство магии растерялось, там не знают, что делать, пытаются скрыть все от магглов, а магглов и самих убивают. Никто ничего не может поделать, ужас, паника… Вот как оно было. В такое время и становится ясно, кто на что способен.
Дж.К. Роулинг, «Гарри Поттер и Кубок огня»
— Мисс Вэйл, — объявил прохладный женский голос, — пройдите к мистеру Краучу в его кабинет.
Роса́ура Вэйл поднялась с жёсткой скамьи и направилась к двери чёрного дерева, которая чуть светилась по кайме. Это означало, что хозяин кабинета освободился от дел. Росаура ждала три часа, но всё равно волнение подкатило к горлу липким комом. Руки сделались точно мраморные: холодные и тяжёлые. Росаура спрятала их под мантию, которую подбирала всё утро. Ещё она зачем-то подобрала довольно высокий каблук и теперь больше всего боялась оступиться. Ноги едва держали. Но трясло её не столько от страха, сколько от предвкушения.
Нельзя сказать, что Росаура Вэйл и мечтать не смела, чтобы как-нибудь оказаться на собеседовании у высокопоставленного чиновника Министерства.(1) Но даже самые честолюбивые её стремления едва ли могли подразумевать, что это произойдёт, когда ей ещё не будет и двадцати пяти.
Перед дверью она помедлила лишь мгновение. Уколола ногтем мизинца подушечку большого пальца. Это был её ритуал ещё со школьных лет. Она представляла, что так острым ногтем разделывается с червячком паники. Боль укусила, и стало легче. Она толкнула дверь.
— Добрый день, мистер Крауч.
Она старалась говорить спокойно, неторопливо и чётко. Голос, она знала и ей это не нравилось, у неё был высоковат, в секунды волнения даже пискляв, поэтому она нарочно его понижала. Это требовало дополнительной концентрации, зато работало на результат.
Улыбки Росаура не надела, даже дежурной. Бартемиуса Крауча это бы только вывело из себя. А последнее время — последние года три — он постоянно был на грани. Впрочем, кто не был.
— Садитесь, — коротко сказал глава Департамента магического правопорядка.(2)
Росаура села, помня о прямой спине, и посмотрела на Крауча. Прятать взгляд перед этим человеком было уместно до того, как в начале лета он лично заметил её, навёл справки, «прощупал» (с ней несколько раз заводили разговоры самые разные люди, на первый взгляд — ничего подозрительного, но то тут, то там пара проскользнувших личных вопросов навела на определённые мысли) и, наконец, вчера вечером — краткое сообщение, и сегодня утром (уже почти днём) она у него в кабинете.
Росаура не собиралась спрашивать, почему именно она. У неё был свой ответ, который казался ей козырем в непредсказуемой игре с этим жестоким человеком.
Она училась с его сыном.
Стоило ей войти, как кайма вокруг двери полыхнула красным. Росаура знала, что теперь невозможно не только попасть в кабинет, но и прослушать его. Крохотную мысль — что если она вдруг будет кричать, никто не услышит — Росаура решительно придавила ногтем.
Ещё пару минут Крауч разбирался с какими-то бумагами. Росаура подумала, что это вполне могли быть чьи-то смертные приговоры. На сером лице Крауча не отражалось ни одной эмоции. Великолепный окклюмент,(3) но посредственный легилимент,(4) говорили о нём. Росаура готова была приоткрыть для него свой разум, если он найдёт нужным заглянуть туда, даже чтобы польстить. Крауч, разумеется, лучше всех знал, что о нём говорят, а главное — кто говорит. Росаура как огня боялась клейма сплетницы, но слухи всегда наматывала на ус.
— Это от вас и потребуется.
Росаура вздрогнула. Она ведь давно отвела взгляд, как он…
Крауч даже не глядел на неё. Мелькнули глаза — чёрные бусины — дёрнулся нерв у жёсткого рта. Возможно, и не легилименция, подумала Росаура. Возможно, обыкновенная психология.
— Что именно, мистер Крауч? — она старалась держать голос низким.
— Наматывать на ус.
Но ведь точь-в-точь её мысль! Всё-таки, как он…
— В нужное время сообщать нужные сведения.
Крауч говорил резко, отрывисто, как отдают приказы. Собственно, это и был приказ, ведь, по словам самого Бартемиуса Крауча, согласно политике, которую он вёл, шла война. И Бартемиус Крауч, глава Департамента магического правопорядка, добившийся для мракоборцев(5) разрешения использовать Непростительные заклятия(6) против возросшей за последние годы организованной преступности, был одним из главнокомандующих; метил же он ещё выше. Он этого даже не скрывал. Быть может, сам и пустил этот слух, что в условиях военного времени, как он вещал с трибуны для встревоженных избирателей, Магической Британии нужен именно такой Министр.(7)
И хотя Росаура едва ли осознавала всю серьёзность положения и позволяла себе долю скептизицма по отношению к пламенным речам Крауча, но если он хотел, чтобы она видела в нём главнокомандующего, бойца и вообще серьёзного человека, от которого зависит судьба Британского магического сообщества, она будет вести себя так, чтобы не разочаровать его.
— Да, сэр.
— Работать по методичке.
— Что?..
Толика искренности — не провал. Крауча даже позабавило, а Росауре стало чуть легче.
— Вы говорили, что всегда мечтали об академической карьере.
— Да, сэр.
Говорила. В школе — постоянно. За последние пару месяцев… За чашкой переслащенного успокаивающего зелья после восьмичасовой смены какой-то ведьме из Департамента магического транспорта.
— Ваши результаты по ЖАБА(8) блестящи.
— Благодарю, сэр.
— За школьные годы вы ничем себя не скомпрометировали. Как и за три года работы в Министерстве. У вас отличные показатели.
— Благодарю, сэр.
— Профессор Марчбэнкс(9) предоставила свои рекомендации. Уже пять лет вы даёте её правнуку частные уроки, и, по словам профессора, результаты неплохи.
Марчбэнкс заприметила Росауру на СОВ.(10) А природа, как известно, на детях гениев отдыхает. В случае профессора и её безусловной гениальности, отдохнула природа и на внуках, и на правнуке, неусидчивом, избалованном мальчишке, который был убежден в своей исключительности, а оттого жутко ленив. Росаура пятый год по вечерам после основной работы билась над тем, чтоб мальчишка не позорил имя достопочтенной прабабки. Результаты, конечно, были, но Росаура нашла уместным сыграть в скромность:
— Профессор Марчбэнкс очень добра, сэр.
Крауч и бровью не повёл.
— Вы живёте с отцом.
Он не спрашивал, но она ответила:
— Да, сэр.
— Он маггл.(11)
Росаура улыбалась бесстрастно, как учила мать, но внутри кололась безотчётная тревога: причём тут отец, не нужно впутывать сюда отца, уж хоть ему-то пожить спокойно! Его не должна коснуться и тень того кошмара, который терзает последние годы их безумный волшебный мирок.
Краучу не нужно было даже смотреть на Росауру, только услышать, как чуть сбилось её дыхание при вопросе об отце, чтобы понять, как уязвима эта болевая точка. Тогда Росаура решила обратить слабость в силу. Использовать момент, чтобы наскрести хотя бы пару очков в этой неравной игре.
— Да, сэр, мой отец маггл, и вы можете представить, в каком он положении… Он нуждается в особой защите, и я хотела бы рассчитывать…
Она чуть не сказала «надеяться», но вовремя сообразила, что это прозвучит слишком жалко. Она договаривается, а не умоляет. По крайней мере, пока.
Крауч чуть дёрнул уголком рта.
— Разумеется. Мы обеспечиваем гарантиями людей, которые подтверждают свою лояльность.
Росаура улыбнулась чуть шире, надеясь, что это убедит Крауча в её самой сердечной благодарности. Однако он не был джентльменом, который разменивается на взаимные комплименты. Он бил по живому точечно, с беспощадностью кобры:
— Ваша мать покинула страну три года назад. Её родственники и ближайшие друзья…
— Мы не поддерживаем связи.
Слова сорвались поспешно, нервно. Росаура поняла, что не может больше улыбаться: рот дрожал. Что в ней говорило, страх показаться в глазах человека, который подписывает смертные приговоры, «неблагонадежной», или давняя и очень личная обида на мать?.. Крауч молчал, вслушиваясь в её беспомощное молчание, получая подтверждение всем своим предположениям, не щёлкнув и пальцем.
— Зря, — произнес Крауч, когда Росаура уже поставила крест на всех своих перспективах. Добился её удивлённо взгляда, который она тщетно пыталась скрасить лёгкой заинтересованностью. Вновь дёрнул уголком рта. «А может, у него это нервное», — отрешённо подумала Росаура.
— Желательно, чтобы вы поддерживали связь с вашей матерью, мисс Вэйл. Это может быть полезно, учитывая её круг общения. Ведь несмотря на то, что она покинула страну, контакты она не оборвала.
— Мне это неизвестно, — всё-таки, обида. Глупая детская обида и бездна непонимания. — Я имела в виду, сэр, что не имею представления ни о родственниках со стороны моей матери, ни о её знакомствах. Точно так же, как родственники и знакомые моей матери вряд ли когда-либо желали иметь представление о моём существании в принципе, ведь мой отец, как вы сами сказали, маггл. Меня это не касается.
— Это должно вас касаться, поскольку это в наших интересах, — Крауч говорил ровно, не отрываясь от бумаг, но Росауру пробрал холод. — Иначе это коснётся вашего отца. Вы меня понимаете?
Он помедлил секунду, только чтобы позволить ей, вцепившись в обшивку кресла, надеть на побелевшее лицо самую обворожительную улыбку, прежде чем встречаться с его взглядом.
— Конечно, сэр.
Росаура поняла, что теперь Крауч смотрит прямо на неё.
— Вы нам подходите. Не идеально, но других вариантов сейчас нет.
Если она не поднимет глаз, то позволит ему решить, будто он полностью подавил её. Но хоть какая-то гордость ещё билась в ней под спудом страха. Вдавливая ноготь в палец, Росаура подняла лицо и встретила взгляд Бартемиуса Крауча. Его глаза — чёрные, но не бусины, нет. Они как крохотные, идеально ровные пули в старинных маггловских пистолетах.
…она лежит под зелёным пологом и мечтательно признаётся Линде Доус, как можно признаваться только в одиннадцать лет, со всей искренностью и верой, что решённое сейчас решено раз и навсегда: «Линди! Я хочу быть профессором в Хогвартсе.(12) Ты представь, Линди! Вот увидишь, я стану профессором, совсем как папа!»…
Пули прошибли ей череп насквозь. Бартемиус Крауч легилимент посредственный, а ещё ужасно груб. Кажется, его это вполне устраивало. Единственный раз за весь этот странный разговор он чуть усмехнулся.
— Мисс Вэйл, с первого сентября вы займёте должность профессора в Хогвартсе.
Он сделал крохотную паузу, верно, хотел, чтобы она сама расспросила его, но в ней ещё осталось самоуважение, и к тому же голову заполнила зверская боль. Пусть уж главнокомандующий отдаст свой приказ до конца.
— Должность профессора Защиты от тёмных искусств.(13)
Поверх боли полыхнул краткий восторг. Росаура не видела смысла это особо скрывать. Более того, она улыбнулась. Ей совсем не хотелось, чтобы Крауч думал, будто она будет служить ему из страха. Нет, она намерена добровольно сотрудничать с главой Департамента магического правопорядка и надеется быть ему полезной — быть может, Мерлин его знает, и как будущему Министру.
Пока он, ведя свои жестокие игры в высших эшелонах власти, исполняет её наивную детскую мечту. Кто же знал, что на войне и этому найдется своё время и место. Теперь это в их общих интересах, не так ли?
— Да, сэр.
Как только за Росаурой Вэйл затворилась чёрная дверь, она сунула в рот исколотый до крови палец.
1) Министерство Магии — основное административное учреждение магов в Британии. В его состав входит несколько Департаментов, регулирующих те или иные стороны жизни магического сообщества
2) Самое главное из всех подразделений Министерства, представляет собой объединение полиции и органов правосудия
3) Окклюменция — способность закрывать своё сознание от волшебного проникновения
4) Легилименция — способность мага проникать в сознание другого человека. Умелый легилимент может считывать воспоминания, некие визуальные образы в памяти, отделять истинные воспоминания от фантазий и снов, даже помещать свои видения в чужое сознание, но читать мысли так, как если бы они были написаны на бумаге, он не может
5) Мракоборцы — высококвалифицированные волшебники, занимающеся борьбой с тёмной магией и отвечающие за порядок в магическом сообществе, кто-то вроде полицейских
6) Непростительные заклятия — тёмная магия, три проклятия, которые являются незаконными в мире волшебников: Круциатус (пыточное заклятие), Империус (подчиняет волю), Авада Кедавра (убивающее заклятие). Любое применение этих заклинаний к человеку карается пожизненным заключением в волшебную тюрьму Азкабан
7) Министр Магии — глава правительства магического населения страны
8) ЖАБА — «Жутко Академическая Блестящая Аттестация», выпускной экзамен в Хогвартсе, сдаётся на 7 курсе. Вроде ЕГЭ
9) Председатель экзаменационной комиссии
10) Стандарты Обучения Волшебству — экзамен, который в обязательном порядке сдают все учащиеся в конце 5 курса по всем изучаемым предметам.
11) Т.е. человек без волшебных способностей, который не может видеть и чувствовать магию
12) Хогвартс — единственная британская школа чародейства и волшебства, где имеет право обучаться ребёнок, обладающий волшебными способностями, достигнув возраста 11 лет. Срок обучения — 7 лет. Школа работает по принципу пансиона, дети уезжают на целый год и возвращаются к родителям только на зимние, весенние и летние каникулы. По окончании школы волшебник получает аттесат зрелости
13) Защита от тёмных искусств — дисциплина, изучающая защиту тёмных существ, а также от запрещённых заклинаний и тёмных магов, изучается с 1 по 7 курс
Через неделю Крауч сообщил Росауре, что ей надлежит отправиться в Хогвартс на встречу с Директором.
Странно, но будущая встреча с Альбусом Дамблдором не вводила Росауру в мандраж, как это было перед Краучем. Ни в школьные годы, ни тем более в эти тревожные дни имя Альбуса Дамблдора не могло внушать страх или тревогу. Напротив, снимало и то и другое как по мановению палочки.
Кажется, Дамблдор был единственный, чей образ однозначно вселял в сердца людей надежду. Волшебники продолжали отправлять своих детей в Хогвартс, потому что говорили: «Там Дамблдор, а значит, дети будут в безопасности». Они говорили так, потому что знали это по себе.
Росаура задумалась над тем, что ведь когда она училась в Хогвартсе, за окном уже стягивались тучи. Бартемиус Крауч последний год открыто называл происходящее «войной», но общественность едва ли разделяла столь радикальный подход. Ведь война — это что-то серьёзное и тотальное, затрагивающее всех и каждого, вынуждающее полностью поменять образ жизни, пересмотреть приоритеты. А то, что происходило уже несколько лет, не было войной в известном смысле этого слова, как это пишут в учебниках истории. Не было миллионных армий, не было боев за каждый фут родной земли, не было укреплений на дорогах и траншей, не было карточной системы и комендантского часа. Были приверженцы идеи, совсем не новой, многие века укоренённой в магическом сообществе, которые наконец позволили себе подкреплять слова делом. Они обрели лидера (точнее, как сказал отец, выслушав пять лет назад сбивчивый рассказ Росауры, «они вскормили себе лидера») со странным именем Волан-де-Морт, которое вскоре из-за жестокости его преступлений превратили в табу, и окрестили его «Тёмным лордом» или вовсе «Тем-Кого-Нельзя-Называть». Так часто случается: опасным маньякам, чья личность неустановлена, беспринципные журналисты и безумные поклонники дают прозвища, от которых, признаться, их образ делается ещё более демоническим. А этот Тёмный лорд и его приспешники, которые тоже для пущего устрашения называли себя «Пожирателями смерти», очевидно, только того и добивались. Запугиванием и насилием они показывали: если магическое сообщество отказывается принимать законы, утверждающие превосходство чистокровных(1) над магглорождёнными,(2) тогда ревнители чистокровности сами решат проблему. Погромами. Поджогами. Убийствами.
В сердца закрадывался страх, в умы — сомнения. Волшебное сообщество раскололось. Экстремистов в лицо никто не знал (говорили, выходя на тёмное дело, они закрывали свои лица чёрными масками), но ходили упорные слухи, что в круг ближайших сторонников того тёмного мага входили представители самых знатных, богатых и влиятельных семей магической Британии — имён, конечно, не называли, но сам факт, что сливки общества почти не скрываясь приветствовали происходящее и готовились к смене режима, вносил в массы ещё больший раздрай. Несколько громких убийств как высокопоставленных чиновников, ратующих за права сквибов,(3) так и выдающихся магов, не скрывавших своё нечистокровное происхождение, вселили панику в обывателя. Спустя пару лет, когда стало очевидно, что происходящее имеет программный характер, радикалов объявили вне закона. И уже тогда это вызывало болезненный ажиотаж, особенно среди молодёжи (Росаура ещё была на седьмом курсе): террористов чествовали едва ли не как героев, превозносили, говорили, как многим они рискуют теперь, отстаивая свои идеалы, и что правительство само бросило перчатку, теперь дело чести — принять вызов, и прочее… Отношение к экстремистам колебалось от ужаса до конформизма (а в редких случаях и восхищения): люди уже давно начали бояться, а не окажутся ли под угрозой вслед за магглорождёнными и сочувствующие магглорождённым? И слишком многие пользовались случаем сказать в обычной беседе за чашкой кофе: «Это, конечно, всё ужасно, но, знаете, это не моё дело. Мои-то родители оба волшебники». Семилетний террор, набирающий обороты, изрядно всех утомил. Террористы, не встретив решительного сопротивления в самом начале своих выступлений, уже ничем себя не стесняли. Теракты совершались со всё большим размахом и, о чём с особым смаком писали газеты, эффектностью. До стынущей в жилах крови эффектностью. Росаура пару раз слышала, что их лютую жестокость называли «дерзостью, которой давно не хватало», а тёмную магию, с которой они будто сорвали покров, «возмутительной, но… согласитесь, блестящей». Да, они напомнили волшебному сообществу, какая мощь может быть подвластна человеку, наделённому магической силой — и на многих это произвело впечатление. Должным образом повздыхав над очередной новостной сводкой, люди вчитывались в подробности и восклицали: «Поразительно, и всё это дело рук двух человек! Такому нас никогда не учили в школе. А они это делают!» И делают почти безнаказанно. И в своих призывах говорят: «Вот какой магии достойны истинные волшебники. Так возьмите то, что по праву крови принадлежит вам. Если, конечно, ваша кровь достаточно чиста».
Росаура, положа руку на сердце, призналась бы, что больше её пугают колебания общественного барометра, чем реальные взрывы, налёты и стращания. При желании можно было абстрагироваться от происходящего, хотя бы не читая газет и выбрав круг общения, в котором обсуждать политику было не принято. Но в последнее время она не могла не чувствовать странного беспокойства, когда люди обменивались косыми взглядами. Пересаживались друг от друга в буфете. Сухо отвечали на поздравления и запирали двери на семь замков.
В глубине души все понимали, что недолго осталось отсиживаться в стороне, пока мракоборцы тщетно пытаются переловить нарушителей порядка и всё чаще гибнут, оказываясь у тех на пути. Сомнения грызли каждого, как бы глубоко кто не зарывался в свою нору. Разве дружба с магглорождёнными стоит положения в обществе? А жизни? Радикалы же, прекрасно осведомлённые о настроениях общественности (поскольку сами, при свете дня, не переставали быть частью общества, заперев свои чёрные плащи в чулане), оставляли угрожающие послания на местах преступлений: Тёмного Лорда и его сторонников не остановить. Триумф чистокровных не за горами. Если бы этот «Тёмный лорд» захотел, он бы покончил со всем уже сегодня. Но он милостиво даёт время рядовому волшебнику определиться. Выбрать верную сторону. И закрыть перед бывшим однокурсником-магглорождённым дверь, когда тот прибежит, точно побитая собака. Большего не требуется, руки пачкать не придётся — это берут на себя те, кто уже давно посвятил себя делу революции.
Приближаясь к Хогвартсу, Росаура думала, как же здесь спокойно и тихо, и совершенно ничего не изменилось.(4) Золотые годы каждого волшебника! Вплоть до окончания школы, за исключением редких случаев, Росаура едва ли испытывала страх или хотя бы тревогу. Да, она мельком видела что-то в газетах, она слышала страшные рассказы сокурсников, тревога сквозила через строчку в письмах матери, но та жуткая реальность за стенами Хогвартса казалась очень далёкой. И до сих пор самым главным ей казалось то, что вчерашние студенты покидали школу… весёлыми. Да, они умели смеяться, шутить. Они были дерзкими, смелыми, находчивыми. Умели дружить и смогли бы вызвать патронуса — потому что в их памяти было достаточно счастливых воспоминаний.
Они не были запуганными.
Им дали сполна прожить детство, поэтому теперь они были стойкими. По крайней мере, так Росаура говорила отцу, а ему, пожалуй, нечем было возразить.
Росаура думала, как много делает Дамблдор. И как мало может она предложить ему. Ну на самом-то деле. Если перед Краучем казалось достаточно выслужиться и делать то, что он требовал, то Дамблдор…
Когда домовой эльф,(5) сопроводивший её до кабинета Директора, с треском испарился, Росаура всерьёз осознала, что совершенно не знает, что делать. Честолюбие вынудило её ввязаться не в своё дело, и если кто мог это понять с одного только взгляда, так это Альбус Дамблдор.
От накатившей паники не было спасения: разве что бежать без оглядки, сверкая пятками. Как так вышло: стоило ей ступить за порог школы, как она сразу же превратилась в школьницу!
Презирая свой страх и кляня, на чём свет стоит, своё честолюбие, Росаура заставила себя войти в кабинет Директора.
И сразу стало легче.
Каждый раз, когда она видела Директора, она не могла отделаться от глупого сравнения: он напоминал ей старика-звездочёта, нарисованного в детской книжке, которую читал ей отец, когда она ещё едва умела говорить.
— Присаживайтесь, мисс Вэйл.
Директор взмахнул палочкой, и из фиолетовых лент перед Росаурой соткалось мягкое кресло. Она еле сдержала широкую улыбку. Дамблдору ничего не стоило бы сотворить кресло, даже не доставая палочки, но этот удивительный человек никогда не упускал возможности полюбоваться магией; он не только в совершенстве владел ею, он до совершенства её воспевал.
Росаура опустилась в кресло. Директор присел напротив. К ним подлетел чайник, блестя серебристым бочком, в вазочке улеглись сласти.
— Лимонную дольку?
Она улыбнулась совсем широко.
— Спасибо, сэр.
Крауч сказал бы, что это безумие. За окном жестокие теракты, безумные лозунги и маньяк без человеческого имени, а величайший волшебник современности распивает чай, крепко сдобренный приятной ягодной настойкой, и потчует молоденькую ведьму лимонными дольками. Росаура не сомневалась, что едва ли Альбус Дамблдор проводит в столь непринуждённой обстановке учительские собрания или совещания с Министром. Нет, зачем-то он разыгрывал добренького дедушку исключительно ради неё.
Чай вдруг показался горьким. Росауре захотелось решительно отставить чашку, но в последний момент она оставила её у себя в руках. Получился нелепый, какой-то детский жест, как будто она пыталась укрыть чашку от всех невзгод в рукавах своей мантии.
— Сэр, я…
Дамблдор помешивал чай в своей чашке, опустив к ней свой крючковатый нос, и улыбался самому себе.
— Сэр…
— Ещё чаю, мисс Вэйл?
— Нет, спасибо. Я… — ей уже казалось, что и кресло стало жёстче той скамьи, на которой ей пришлось три часа ждать десятиминутной аудиенции у Крауча. Образ жёсткого, безупречного начальника точно пришёл на выручку. Росаура выпалила: — Мистер Крауч…
— Ах, Бартемиус — Дамблдор постучал ложечкой по краешку чашки, — Бартемиус был весьма любезен, предложив мне вашу кандидатуру на должность преподавателя Защиты от тёмных искусств. Профессор Флайт, конечно, выражал горячее желание вернуться… насколько, правда, возможно выразить горячее желание, будучи прикованным к больничной койке, — Дамблдор покачал головой, и на миг на его лице отразилось искреннее сокрушение.
Росаура не знала, что и сказать. Разве что:
— Мне очень жаль…
— А мне казалось, вы весьма счастливы выпавшему вам шансу, мисс Вэйл.
Ей почудилось, или он откровенно насмехался? Росаура вспыхнула:
— Мне жаль профессора Флайта! Сэр… — добавила она, чуть смутившись. Дамблдор кратко взглянул на неё поверх очков-половинок. Этот краткий взгляд показался Росауре очень серьёзным.
— Мне тоже жаль, — негромко сказал Дамблдор.
Снова настала тишина, но теперь Росауре не казалось, будто что-то не так или над ней насмехаются. Она подняла взгляд на Директора, и увидела, как же он стар… и печален. Она никогда не задумывалась, сколько ему лет. Сколько поколений прошло перед его глазами? Сегодня он встретил её радушно, однако вёл себя так, будто очень хорошо её знал… и ведь действительно, он-то знал её очень хорошо, почему-то в этом уже не приходилось сомневаться. Не как Крауч, который в кратчайший срок составил на неё подробнейшее досье, но иначе, без всяких досье, без подслушанных разговоров, без подсмотренных воспоминаний. Дамблдор, может, не знал, что она лимонным долькам всегда предпочла бы апельсиновые, но он знал, что ей будет невообразимо приятно и радостно принять от него угощение.
И если он так хорошо знал её сердце, девочки, с которой он лично до того общался лишь раз, на выпускном, когда пожимал руку каждому выпускнику и говорил пару напутственных слов, то не приходилось сомневаться, что в его душе находилось место каждому ученику. Всем-всем поколениям учеников… Преподавателей, родителей.
И все — в сердце этого старика? Оттого он так печален? Пусть Крауч не пьёт в рабочее время чай (только кофе), но кто для Крауча те имена в ежедневных некрологах? Цифры, которыми он жонглирует, чтобы упрочнить свою власть, добиться новых мер, разжечь ярость в сторонниках. Для Дамблдора же, осознала Росаура, каждое такое имя — потухшая звезда.
— Сэр, я… — начала она уже в который раз, но теперь ей было легко. — На самом деле, это так неожиданно. То есть, я всегда хотела… мечтала работать в Хогвартсе! Но…
Дамблдор не прерывал её.
— Я… мистер Крауч выслал мне некоторые документы, и… я читала учебники…
Росаура показалась себе вконец жалкой. Прийти устраиваться на работу и спустя десять минут признаваться, что ни черта не знаешь и не умеешь и вообще не представляешь, что делать.
Однако Дамблдор улыбнулся, и улыбка его не была насмешливой.
— О, далеко не всё, что требуется, можно найти в книгах, мисс Вэйл. Я как-то прочитал в газете ложный некролог о самом себе (кажется, это была первоапрельская шутка… может быть, неделей раньше или позже), и на аукцион выставляли мою личную библиотеку за баснословную сумму. А я бы не стал её выкупать. Там нет и половины того, что действительно нужно для жизни. Почему-то ни один древний трактат не посвящён искусству класть левый носок в пару к правому так, чтобы они не терялись.
Росаура слабо хихикнула. Мерлин, она полнейшая школьница… Она же обещала себе, что постарается! Три года в Министерстве… аудиенция у самого Крауча… Почему удалось перед ним, даже когда он применил к ней легилименцию, почти как на допросе, а сейчас…
Но ей почему-то не было безумно стыдно. И почти не было страшно.
— Сэр, я правда очень хочу… — она вновь осеклась. Хочет потрудиться? Послужить делу воспитания молодого поколения? Сидеть за одним столом с обожаемыми учителями? Вернуться в Хогвартс, за его крепкие стены, за которыми не слышно эха взрывов?..
…Хочу тоже быть в безопасности?..
— Берегитесь желаний, мисс Вэйл. Слишком часто они становятся смыслом жизни.
Росаура подняла на Директора изумлённый взгляд, как тот добавил:
— Если только не составляете список подарков к Рождеству, конечно же.
Он поднялся, чуть слышно вздохнув, и Росаура то ли сидела слишком глубоко в кресле, то ли всё не могла привыкнуть видеть Директора вблизи, но он показался ей необычайно высоким, а когда прошёлся неспешно по кабинету под тихое жужжание загадочных серебристых приборов на полках, Росауре пришло в голову, что Дамблдор сейчас беседует не только с ней; что он ведёт множество бесед, споров, разговоров, всё — в своей голове, и хоть она не могла сказать, сколько уже сидит в лиловом кресле с чашкой чая в руках, ей стало ясно: её отпустят ровно тогда, когда следует, и тут же Директор перейдёт к следующему делу, и ещё, и ещё, и неизвестно, будет ли он спать в эту ночь.
— Что же, мистер Крауч предоставил вам все установленные Министерством документы, и, действительно, неплохо было бы с ними ознакомиться. Студенты уже получили списки необходимых книг для учёбы, вы можете отталкиваться от этого. Обычно преподаватель сам выбирает учебник, по которому будет строить занятия, поскольку утвержденного стандарта нет, но в этом году мы уже отправили студентам список необходимых приобретений на учебный год, и по вашему предмету я взял на себя смелость предложить следующие учебники, посмотрите в этом списке. Вы можете выбрать другие, конечно, но предупредить студентов мы уже не успеем, учебный год через полторы недели начинается. Разве что тогда во втором полугодии.
Касательно учебной программы. Вам должно быть известно, что Хогвартс как учебное заведение обладает всей полнотой академических свобод. (6) Это значит, что каждый преподаватель сам разрабатывает план освоения своей дисциплины. Есть общие разделы, которые нужно изучить для сдачи СОВ и ЖАБА, а также определенные традиции их освоения, однако вы можете сами определить, на каком курсе и в какой последовательности преподавать ту или иную тему. Программу вы должны предоставлять мне на согласование и утверждение, глобальный план на год и более детальный на каждый семестр. То же касается экзаменов для всех курсов, кроме пятого и выпускного, а также любых внеклассных мероприятий: без моего одобрения вы не в праве реализовывать учебную программу и проводить с детьми то или иное мероприятие. Я не требую отчёта на сотню страниц, будьте лаконичны, но обстоятельны, чтобы я понимал, что ожидает студентов на ваших занятиях… Я надеюсь, нет надобности уточнять, что я не испытываю затруднений с тем, чтобы быть осведомлённым о том, что происходит на занятиях… даже если меня нет в школе… Кхм, если у вас возникнет идея организовать дополнительные занятия или открыть какой-нибудь клуб, всё согласовываем со мной, и для серьезного разговора ваша идея должна быть оформлена в виде учебного плана.
Что касается методики преподавания, то она не должна выходить за границы разумного и быть эффективной, но в целом вырабатываете вы её по своему усмотрению. Поскольку преподаватели на вашей должности сменяются каждый год, предмет этот, скажем так, наиболее… разнообразен и экспериментален. Каждый новый профессор имел свой стиль, поэтому говорить о том, что выработан единый подход, невозможно. Однако я могу посоветовать вам обратиться к «Методике Защиты» Александра Лавиниуса Нейла. В прошлом веке этот выдающийся чародей вёл вашу дисциплину более сорока лет и оставил после себя многочисленные заметки. Я рекомендую вам прочитать именно дневники, которые открывают уникальный преподавательский взгляд на процесс обучения. Разумеется, вы найдёте свой метод, а всё же не пренебрегайте добрым советом, уверен, ваши будущие коллеги не преминут подсказать вам… направление мысли. Однако должен поставить вас в известность, что антигуманные методы, противные принципам Хогвартса, будут тут же пресечены, а с вами нам придется распрощаться.
Так, телесные наказания учащихся категорически запрещены. Если будет иметь место подобный инцидент, мы вынуждены будем незамедлительно прекратить сотрудничество. Однако мы также должны понимать, что Хогвартс — место скопления нескольких сотен детей с необыкновенными способностями, которые они едва ли осознают и почти не умеют контролировать. Визиты в больничное крыло — естественное дело, не стоит этого пугаться, лучше лишний раз отправить туда студента, чем ограничиться лишь первой помощью. Мадам Помфри отдельно вас проинструктирует. Надеюсь, вы уяснили, что преподаватель применяет магию не только в учебных целях, но и в соображениях безопасности. Если на занятии складывается критическая ситуация, которая угрожает студентам, вам позволено использовать магию, однако за последствия вы несёте личную ответственность. О серьёзных происшествиях непременно должен быть уведомлен декан.(7) То же касается наказаний — если проступок ученика, на ваш взгляд, серьёзен и требует сурового взыскания, это согласовывается с деканом. При этом помните: частная жизнь студентов неприкосновенна. Любой инцидент остаётся в стенах школы. Сообщать третьим лицам конфиденциальную информацию о студентах запрещено. Конечно, это не касается вашего возможного желания поделиться байкой об учительских буднях с родными в частной переписке, но будьте внимательны и деликатны и не называйте имён. Если случится, что за стены школы просочатся сведения, компрометирующие доброе имя студента, и будет установлено, что за это ответственны вы, мы расстанемся.
Расписание вам пришлют накануне учебного года. Ваша дисциплина преподаётся на всех семи курсах. Имейте в виду, что углублённой работы требует подготовка к СОВ и ЖАБА. Многие профессора вашего предмета устраивали дополнительные занятия в вечернее время для тех, кому особенно важно получить высокие баллы на экзаменах. Единых требований по количеству домашнего задания нет, однако опыт показывает, что оно желательно не только практическое, устное, но и письменное, теоретическое. Немало профессоров, преподававших ваш предмет, делало ставку на практику, и в этом есть определённый смысл, однако советую вам всё же не пренебрегать теорией. Глубокие знания еще никому не повредили, а их отсутствие может оказаться неприятным сюрпризом в самый неподходящий момент.
Полагаю, вы это понимаете, но я всё же позволю себе напомнить вам, что успех обучения во многом зависит от того, как сложатся ваши отношения с учащимися, от того, как много вы узнаете о каждом из них, оцените способности, уровень и потенциал каждого. Вам будут предоставлены классные журналы для ознакомления с успеваемостью, однако оценки — лишь верхушка айсберга. По вашему предмету — особенно. Из-за частой смены преподавателей менялся и подход к оцениванию, и требования. Вы, конечно, установите свои. Советую вам держаться первого своего слова, а потому продумайте заранее, каким оно будет. Дети остро реагируют на непостоянство.
Вам предоставляется бесплатное питание и проживание, а также в вашем распоряжении кабинет, запас перьев, чернил, некоторый арсенал устройств, которые могут послужить для организации практических занятий. Если у вас возникает надобность в определённом оборудовании, вы можете запросить его, но желательно за неделю до занятия. Жалование выдаётся дважды в месяц: в пятых числах аванс, в конце основная часть. Вы можете распорядиться, пересылать его в банковское хранилище, или же вы предпочтёте получать его на руки. Отметьте это в тех бумагах, которые нужно заполнить и подписать до начала учебного года.
Росаура сидела, несколько оглушённая. Она всегда умела хорошо слушать, на многих лекциях она даже не делала записей, так хорошо ложилась в память речь преподавателя, но сейчас она пожалела, что не имеет с собой Прытко-Пишущего-Пера.(8) Каждое слово Директора, вполне предсказуемое и даже очевидное, Росаура сейчас оценила бы на вес золота. На языке вертелось множество вопросов, но как-то она поняла, что на сей раз Дамблдор сказал всё, что счёл нужным. Остатки же тщеславия придавили желание спросить у него хотя бы о рекомендованной литературе или о том, как заполнять журнал и какого цвета пристало быть мантии преподавателя. В конце концов, есть же у неё хоть какой-то опыт… и наблюдения.
Росаура достала совершенно обычное перо.
— Сэр?..
Дамблдор стоял к ней вполоборота, вглядываясь в окно.
— Не сейчас, мисс Вэйл, бумаги уже ждут вас дома. Когда вы заполните их, они перейдут ко мне.
Время вышло, поняла Росаура. Она поднялась из кресла.
— До свидания, сэр.
— До свидания, мисс Вэйл.
Он всё ещё смотрел в окно. Вот так сухо, формально, после хрупкой чашки и лимонных долек? Росаура чуть заметно вскинула голову и, заставляя себя держаться прямо и идти не слишком быстро, направилась к двери.
Но на пороге она не выдержала. Обернулась, закусила губу, еле вдохнула…
— Сэр, я… я занималась с детьми. Давала частные уроки. У меня был трудный мальчик, но мы справлялись. Я…
Директор обернулся. Поверх очков-половинок сверкнул удивительно яркий, чистый взгляд.
— Я рад, что вы помните о детях, мисс Вэйл. Постарайтесь о них не забывать.
Если Росауру и смутила эта странная фраза, то виду она не подала: ей показалось, что напоследок Альбус Дамблдор мимолётно улыбнулся.
Уходила от Директора Росаура одна. Странно было вновь покидать Хогвартс, только увидев его! Но совсем скоро она вернётся сюда… лучше бы приехать за несколько дней до начала учебного года, чтобы вдоволь набродиться по замку, обжиться в комнате… Где она теперь будет жить? Над кабинетом Защиты? Или где-то ещё? Отчего-то она не задумывалась, а где ночуют преподаватели. Большие ли у них спальни? Есть ли там мебель, какой вид из окна…
Детский, глупый восторг затопил её сердце, но разум привычно зажевал воодушевление и призвал к строгому анализу произошедшего.
Если Крауч сказал ей, что она «неплохая кандидатура», пусть и «не идеальная», то Дамблдор не мог не видеть, что хуже кандидатуры не придумаешь.
Директор видел, что она едва ли понимает, во что ввязывается. Его краткая лекция — всё это он мог бы написать в письме, прислать брошюру, но он выговорил ей все эти азы, потому что видел полнейшую её растерянность. Беспомощность. Несостоятельность.
Директор не был доволен ей. Для него она девочка. Упрямая, заносчивая девочка, которая возомнила, будто может прыгнуть выше головы — и почему-то это зрелище его развлекает. Но дело ли развлекаться сейчас, когда общество раскачивают так, что недолго и до государственного переворота? В том, что Альбус Дамблдор осознаёт всю серьёзность положения, не приходилось сомневаться. И в нынешних обстоятельствах Защита — самый важный предмет, так почему Дамблдор, мудрейший волшебник столетия, так рискует, давая шанс совершенно неопытной, желторотой ведьме, которая всего-то блестяще сдала экзамены и пару лет зубрила с ленивым мальчишкой азы манящих чар? Неужели Дамблдору совсем не из кого выбрать более достойного кандидата?
Когда Росаура поняла, к чему был весь этот чай, и улыбки, и лимонные дольки, она чуть не расплакалась. Он сам ведь сказал: «Бартемиус был весьма любезен, предложив вашу кандидатуру…» Это сделка. Сделка двух главнокомандующих этой… войны. Несомненно, Дамблдор величайший волшебник, но он всегда держался в стороне от политики, Крауч же вот-вот станет Министром. Им нужно прийти к соглашению. Уважать стремления друг друга. Они должны друг другу доверять. Значит, Дамблдор, принимая на должность профессора Защиты от темных искусств ставленника Крауча, просто идёт навстречу Краучу. Чтобы потом Крауч пошёл навстречу Дамблдору.
Это сделка, а она, возможно, была предметом торга.
Но, как бы то ни было, не следует рассматривать это как унижение. Разве в этом нет своей выгоды? Разве Дамблдор не может… ошибиться в своих ожиданиях, а Крауч напротив, оказаться прав? В конце концов, ей незачем подводить ни того, ни другого, и она действительно хочет… достойно выполнить свою работу. Начнём с этого.
Так думала Росаура Вэйл, когда спускалась от главного входа на внутренний двор. Она помнила его вечно кишащим студентами, но сейчас, в поздний августовский вечер, он был совершенно пуст и необычайно тих. Но всё же Росаура дважды оглянулась вокруг, прежде чем сделала то, о чём мечтала с самого утра.
Росаура приникла к стене замка. Древний щербатый камень, поросший мхом, был очень тёплым… как будто по крохотным трещинкам его не ветер гулял, но текла горячая кровь. Магия. Вековая мощь. Бездушное нагромождение камней не могло бы хранить столько силы. Хогвартс — живой, Росаура поняла это с первого взгляда, как только увидела впервые, десять лет назад, как он возвышается над чёрной гладью озера. С тех пор всюду: в перилах лестниц, в стрельчатых окнах, в паутине, повисшей у тёмного свода узкого коридора, в журчании дождевой воды по карнизу, — она слышала дыхание замка, чувствовала его пульс.
Росаура помнила, как три года назад припала так к замку на прощание и прошептала ему в замшелые уста: «Я вернусь, обещаю».
Что ж, она сдержала слово.
1) Чистокровным считается волшебник, чьи родители, обе бабушки и оба дедушки были магами
2) Магглорождённые — волшебники, родившиеся в семьях магглов, или волшебники, у которых оба родителя тоже маглорожденные волшебники. Также есть полукровки— это дети от «смешанных» браков, например, между волшебницей и маглом, или между чистокровной волшебницей и маглорождённым волшебником
3) Сквибы — рождённые в семьях волшебников люди, которые не обладают магической силой
4) Хогвартс — это старинный волшебный замок, расположенный в Шотландии. Занимает огромную территорию
5) Домовые эльфы или домовики — волшебные существа, находящиеся в услужении у волшебников. Домашние эльфы не принадлежат сами себе. Они — вечные, «наследственные» слуги какой-либо волшебной семьи.сключение составляет колония эльфов Хогвартса, но разница состоит только в том, что эльфы Хогвартса являются собственностью не какой-то отдельной семьи, а всей школы. Очень небольшого роста, обычно лысые (даже женщины), с огромными ушами, напоминающими крылья летучих мышей. Обладают своей особенной магией и, видимо, способны на такое волшебство, на которое не способны маги-люди, при этом обходятся без волшебной палочки
6) Автономия Хогвартса, очевидно, восходит к академическим свободам средневековых университетов. Первоначальное понимание университетской автономии означало судебный иммунитет университетской корпорации относительно светской и духовной властей, то есть неподсудность его членов (профессоров и студентов) любым иным судам, кроме университетского. К средневековым корпоративным правам университетов также относились права самоуправления: выборы каждым факультетом декана из числа своих профессоров, выборы проректора, право самостоятельного пополнения корпорации через выборы новых профессоров. Эти права сохранялись в большинстве европейских университетов до рубежа XVIII-XIX веков. Также университетская автономия предполагает право самостоятельно формировать учебную программу, излагать учебный предмет по своему усмотрению, выбирать тему и методику для научных исследований
7) При поступлении в Хогварст дети проходят церемонию Распределения на один из четырёх факультетов в зависимости от качеств характера и наклонностей. Факультет возглавляет декан, преподаватель, который следит за внутренней жизнью своих подопечных
8) Зачарованное перо, которое читает мысли или, по крайней мере, настроение своего владельца и само формулирует точные фразы. Часто используется журналистами
Примечания:
Глава озвучена https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11547 мастерицей "Ведьмин огонёк"
Лев свирепый, лев голодный,
Ты сродни опасной мгле,
Бродишь, Богу неугодный,
По встревоженной земле.
Н.Гумилёв, «Дня и ночи перемены»
Спустя пару дней Росаура снова поднялась спозаранку, чтобы успеть сполна подготовиться к совершенно неожиданной и не слишком уж значительной встрече. Баловство, попытка сбросить напряжение последних дней. Накануне она приманила глянцевый маггловский журнал и теперь пыталась заколдовать старую мантию под последний писк моды. В шкафу-то моль лакомилась несколькими маггловскими нарядами, но пришли восьмидесятые, и в Росауре проснулось какое-то глупое девчачье желание помодничать.
А когда она думала, перед кем будет щеголять, бока ломило от смеха, а на кончиках пальцев кололась задорная магия.
Как-то так вышло, что один едва знакомый мракоборец вёл её в Тейт. (1)
Она чуть не забыла: после той аудиенции у Крауча вообще всё перевернулось с ног на голову, она сбила режим, по ночам штудируя учебники, а в Министерстве стала непозволительно рассеянной, расслабившись, что дорабатывает последнюю неделю. А уж после поездки в Хогвартс и встречи с Дамблдором… Росаура всем сердцем жила в стенах родной школы. Но вчера, когда она уже застёгивала портфель, на стол спланировал самолётик из обрывка тёмной бумаги.
«Завтра в час».
Потому-то на следующее утро она так торопилась. Платье всё никак не желало обзавестись модными укрупнёнными рукавами: вместо того, чтобы увеличиться в плечах, рукава уже подметали пол. А вот причёски, которые предлагал журнал, были из серии «у меня под носом взорвался котёл», и Росаура, мучаясь с платьем, до сих пор не придумала, что сделать со своими тяжёлыми длинными волосами, и потому выскочила из дома, толком не успев позавтракать, в итоге наколдовав себе скромную ракушку. Она надеялась, что так выглядит хоть немного постарше.
Мама бы одобрила всё, кроме того, ради кого Росаура так суетилась.
Ради Тейта, решительно возразила бы Росаура. Исключительно ради Тейта.
…В тот же день, когда Крауч сделал её участницей своего проекта, ей на стол в первый раз прилетела служебная записка на неаккуратном обрывке тёмной бумаги, написанная незнакомым острым почерком.
«Мисс Вэйл, книги по защитным заклинаниям вы можете забрать в штаб-квартире мракоборцев сегодня до обеда.
Р. С.»
«До обеда» было трижды подчёркнуто, Росаура поморщилась, живо представив, как выплёскивал автор этой сухой записки своё раздражение в эти три жирные черты, которые так и кричали: «Я ценю своё время!»
До обеда оставалось полчаса. Росауре совсем не хотелось подрываться из-за того, что кому-то невтерпёж разделаться с лишними обязательствами, тем более она ещё не успела ознакомиться с бумагами, которые выдал ей Крауч: он строго наказал вскрыть их только дома (опасался соглядатаев). Но всё-таки она зачаровала записку в самолётик,(2) приказала ему лететь помедленнее и последовала за ним — он возвращался к хозяину.
Штаб-квартира мракоборцев всегда отличалась особой мрачностью, но в последние годы от неё веяло грозовой тоской. Не проходило и месяца, как на входной двери не появлялся застывший (никогда не живой) портрет в траурной окаймовке.(3) Из-за двери то днями не доносилось ничего, кроме сухих, обрывистых фраз, то пару часов гремел сущий гром: шло совещание.
Мракоборцы не ходили через Атриум.(4) Министерство обеспечило им возможность появляться в штаб-квартире сразу, особым путём, которого никто, кроме самих мракоборцев, не видел и не знал. Но настоящую службу они несли не за бумагами. Они выходили «в поле» и слишком часто возвращались не все.
У магов никогда не было регулярной армии, лишь горстка высококлассных колдунов, специалистов по борьбе с тёмной магией. В лучшие времена их штат насчитывал до полусотни человек, а что творилось с личным составом сейчас, было страшно представить — точные цифры тщательно скрывали. Когда противостояние с террористами перешло в открытую, непримиримую фазу, из полицейских по воле Крауча им пришлось сделаться солдатами, хоть не все из них были к этому готовы. И не все того хотели. Оказалось, что некоторые из них давно уже были идейными сторонниками Тёмного Лорда, и когда дело приняло крутой оборот, первые жестокие стычки и громкие дуэли случились именно между мракоборцами.
Довольно быстро стало ясно, что мракоборцы плохо представляют, как противодействовать организованным, планомерным террористическим атакам, которые выливались в короткие, но беспрецедентно жестокие схватки с экстремистами. Мракоборцы никогда с таким не сталкивались, их никогда этому не учили. Но, стоит сказать, большинство из них повело себя достойно. Они быстро погибали, но погибали в бою. Впрочем, едва ли можно было назвать эти столкновения боем честным: террористы не гнушались подлости и коварства, редко выходили сражаться лицом к лицу, а больше расставляли ловушки, готовили засады, нападали из-за угла или вовсе исчезали с места преступления, оставляя в подарок прибывшим на вызов мракоборцам ещё пару взрывов и лютое проклятие. Вскоре за мракоборцев взялся Аластор Грюм. Изрезанный шрамами, точно его рвала на куски свора бешеных собак, он держал своих подчинённых в ежовых рукавицах, но железной дисциплиной и жесточайшими требованиями добивался эффективности, а ещё — какой-никакой живучести. За несколько лет мракоборцы выучились никому не доверять, спать по три часа в сутки, без колебаний отправляться в гущу схватки, но не геройствовать, а просто хорошо делать свою работу и не растрачиваться на дежурные разговоры. Последнее время их состав настолько поредел, что брать стали вчерашних выпускников. Росауру, которая блестяще сдала экзамены, приглашали, причём весьма настойчиво, но она убежала как от огня, хотя в то время более стремительный карьерный взлёт сложно было бы устроить. Трёхмесячные курсы вместо трёхгодичных — и именной жетон в нагрудном кармане.(5) В трёх случаях из четырех это означало смертный приговор.
На мракоборцев смотрели с опаской или уважением. Но никто и не подумал бы завидовать им.
Когда Росаура приблизилась к штаб-квартире мракоборцев, на двери висел портрет погибшего сотрудника. Свежий, заметила Росаура. Но рассмотреть толком не успела — дверь распахнулась, к ней вышел человек. В руке он держал палочку, что было нарушением всякого этикета, но Росаура поостереглась бы попенять ему на это. Всё-таки, он был мракоборец. В следующую секунду она почувствовала до дрожи, что это значит — всё потому, что он окинул её взглядом. Столько настороженности, подозрительности и суровой готовности в любой момент наслать проклятье в одном только взгляде — и это чуть не сбило Росауру с ног.
— Заходите, — сказал мракоборец и быстро ступил обратно за порог.
В Росауре всё же шевельнулось любопытство, когда она вошла следом, но не увидела ничего, что могло бы стать декорациями к маггловскому фильму про бункер с военным советом. Вообще вышло странно — как будто они и вправду оказались в узкой тёмной прихожей большой квартиры, и ничего, кроме пыльного зеркала, в котором мелькали смутные тени, и покосившейся вешалки, там не было. Под потолком мигал сгусток тёмно-жёлтого света. Дверь захлопнулась сама собой. Росаура ахнула — изнутри дверь была прозрачной, но не как стекло, а как линза, через которую был виден не только коридор, но почти весь второй уровень Министерства.
Тут Росаура спохватилась, что мракоборец молчит и продолжает изучать её своим хищным взглядом, она чувствовала это кожей. Вздохнув поглубже, она выстроила в сознании щит и подняла взгляд.
Глаза напротив были небольшие, сощуренные, уже в сеточке ранних морщин, пронзительно жёлтые, и впрямь как у хищника. А вкупе с гривой светлых волос сходство со львом выходило знатное.
И Росаура не сдержалась:
— А хвост с кисточкой?
Мракоборец вскинул брови. Не может быть, чтобы про это сходство никто раньше не шутил, наоборот, Росаура готова была держать пари, что какое-нибудь прозвище прицепилось к нему ещё со школы, и, по-хорошему, она повела себя бестактно, но её так нервировала вся эта мрачная, жёсткая атмосфера, что ей пришлось защищаться, пусть и смехом — а что, боггарта же отгоняет…
А ещё Росаура не ожидала, что замешательство мракоборца так её развеселит, и она расплывётся улыбкой до ушей.
— Мда, — отозвался мракоборец, — запамятовал, что остроты относятся к вербальной магии. Первый курс, второй семестр?
— А вы не острите, вы перчите, — ухмыльнулась Росаура.
Мракоборец вновь одарил её сумрачным взглядом и кисло сказал:
— Книги. Вернуть в сохранности! — и взмахом палочки переместил несколько внушительных томов поближе. В полёте с них сыпалась пыль. У Росауры разгорелись глаза, руки сами собой потянулись к гримуарам.
— Стоять! — воскликнул мракоборец и перехватил её руку. Он казался весьма рассерженым, а хватка его была поистине звериной. — Нельзя без перчаток. А ту, которая в зелёной бархатной обложке, нельзя открывать без специальных наушников. Вы что, совсем ничего не знаете?
Росаура опешила.
— Мистер Крауч только утром вручил мне бумаги, я ещё не успела…
— А вы всегда читаете инструкцию вместо того, чтобы головой подумать? Постоянная бдительность!
Росауру будто кнутом хлестнули, так жёстко, злобно сорвались эти осуждающие слова. Она втянула воздух, больше всего на свете боясь расплакаться, а с языка сорвалось:
— Зачем наушники?
— Книга вопит, хуже мандрагоры, — сказал мракоборец без единой эмоции, а Росаура огрызнулась:
— Да вам не привыкать.
Ей показалось, что на миг по лицу мракоборца мелькнула тень досады — на самого себя.
— Прошу вас упаковать эти книги так, чтобы мне не грозило членовредительство, — добавила Росаура, стараясь звучать холодно. — Они нужны мне для работы.
— Мозги вам тоже когда-нибудь пригодятся.
— Своими поделитесь?
Мракоборец помрачнел, Росаура нахмурилась, оба открыли рот, но тут Росауру что-то толкнуло в спину, отчего она чуть не грохнулась на стопку злосчастных книг, которая так и висела меж ними в воздухе, а мракоборец выругался.
Оказывается, Росаура загородила собой дверь, и перед ней уже извинялись за беспокойство.
В прихожую протиснулся невысокий колдун с копной тёмных кудрей в чёрной мантии мракоборца, но как же она не шла ему! Точно он залез в неё ради маскарада, ведь его курносое, добродушное лицо с удивительно розовыми щеками никак не могло быть лицом человека, который каждый день за руку здоровается со смертью.
— Привет, — улыбнулся Росауре новоприбывший. — Извините, тут у нас всегда теснота. Грозный Глаз убеждён, что если к нам ввалятся Пожиратели, то в этом тамбуре их удобно будет оглушать по одному.
Росаура прыснула. Да ведь он совсем ещё молод, и тридцати не будет! Колдун тем временем заглянул Росауре за плечо и увидел её хмурого собеседника:
— О, привет, Скримджер.
— Привет, Лонгботтом, — сдержанно ответил Скримджер.
— А чего вы тут ютитесь, — удивился этот удивительно розовощёкий Лонгботтом, — слушайте, айда на кухню, жена мне с собой такое зелье сварила, закачаешься…
— Мисс Вэйл уже уходит.
— Спасибо, что представили нас друг другу, — не сдержалась Росаура.
Скримджер и бровью не повёл. Лонгботтом протянул ей руку:
— Да, конечно! Фрэнк.
— Росаура, — рука Лонгботтома оказалась такой, какой и должна была быть: мягкой и тёплой, как свежий хлеб. — Но это я вас благодарила, без вас я бы и не узнала, что вашего библиотекаря зовут мистер Скримджер.
— Библиотекаря! — подхватил Лонгботтом и от души расхохотался, на что Росаура и рассчитывала. — С повышением старина!.. Ну-ну!..
И, подмигнув Росауре, хлопнув по плечу совсем скисшего Скримджера, Фрэнк Лонгботтом протиснулся меж ними и прошёл сквозь облупленную стену.
Миг Росаура и Скримджер не глядели друг на друга, и Росауре всё окончательно надоело:
— Да, я ведь уже ушла. Буду ждать вашей посылки, мистер Скримджер, книги и мозги, вы запомнили? И перчатки из драконовой кожи. Боюсь, ваш ум слишком едкий, чтобы я рискнула коснуться его без должной защиты.
Она повернулась, чтобы открыть дверь, но та, конечно же, не поддалась.
— Ну, бросьте, — устало сказал Скримджер. — С кем вы шутите.
— Я не шучу. Я вас вербально атакую.
Удивительно, но эти вымученные шпильки и впрямь его обезоруживали. Росаура осознавала, что заигрывается, причём знатно, ведь перед ней человек, который, наверное, давным-давно разучился шутить, человек, которому чёрная мантия была к лицу потому, что лицо его было… ещё молодое, но уже иссушенное, тревожное, едва ли не злое.
Она уже хотела извиниться, как он сказал:
— Все бы атаки были такие.
И Росауре даже стало чуть стыдно.
Но, невероятно, он тоже устыдился — как оказалось ближе к концу рабочего дня, когда на стол к Росауре прилетела записка на уже знакомой тёмной бумаге.
«Слышал, вы увлекаетесь живописью. Время найти сложно, но следующий четверг у меня свободен. Могу я рассчитывать на ваше участие?
Р.С.»
Разумеется, никаких извинений. Что для воспитанного человека резкость и грубость, то для мракоборца — рабочий тон. Но что-то остановило Росауру от крошечного «Инсендио» на рабочем столе. Она ещё раз перечитала записку. Усмехнулась.
«Слышал». Может, он и составлял на неё досье для Крауча. Она-то в обеденный перерыв «услышала», что Руфус Скримджер был тот ещё карьерист. Впрочем, у кого хватило мозгов заподозрить мракоборцев в излишней амбициозности! Все они были смертники. Вот он и не растрачивался на церемонии, ценил своё время, сразу с места в карьер. Быть может, потому и карьерист, хихикнула Росаура. Однако во всей записке чувствовался налёт галантности: всё-таки, он принял во внимание её вкусы, которые в скобках обозначились как «высокие», и даже предоставлял ей право выбора.
«Пожалуй, я смогу взять отгул, если вы обещаете мне долгую прогулку. А начнём с Тейта».
В задумчивости она дважды обвела букву «Т», улыбнулась сама себе и запульнула бумажный самолётик по коридору. Он изящно вышел из пике и неспешно направился в сторону штаб-квартиры мракоборцев.
Когда она уже перестанет так быстро попадаться на крючок? Какой толк строить из себя недотрогу, когда достаточно мало-мальски оригинального приглашения, чтобы она тут же безоговорочно согласилась, даже не поломавшись пары часов?
И вот, спустя неделю, когда она уже всеми мыслями умчалась в Хогвартс, тот едва знакомый мракоборец напомнил о себе. Кратко, пунктуально, решительно.
«Завтра в час».
Да кто вообще был этот Скримджер? Конечно, ни разу не «библиотекарь» — оперативник высокого звания с весьма внушительным послужным списком и стажем. Весной, кажется, его награждали за успешную операцию. Говорили о бесстрашии. Хвалили хладнокровие. Шептались о жестокости. Но кто сейчас мог похвастаться сердечностью? И потом, мракоборцы хотя бы вызывали уважение. Даже трепет. Это вам не шебутной Билли Дэвис из Департамента магических игр и спорта. Мракоборцы — люди серьёзные, они не станут растрачиваться на пустяки.
Конечно, от осознания, что тебя оценили как «не пустяк», удовольствие выходило сомнительное, но…
Ради Тейта же!
Это была проверка, которая отсеивала трусов и снобов — Росаура назначала свидания в маггловских местечках: бар, рок-клуб, кино или театр, да просто прогулка по маггловским кварталам, а ещё забавнее — прокатиться в метро. Один невыразимец(6) чуть не трансгрессировал на виду у сотни магглов, когда толпа потеснила его к эскалатору. Конечно, это было очень рискованно, выходить к магглам, тем более в места, где гудел по проводам ток, ведь это значило, что нужно было наложить на себя ограничивающие чары, не позволяющие волшебству соприкоснуться с электричеством, и рядовой колдун оказывался беспомощнее малого ребенка, но Росауре казалось, что оно того стоит, хоть бы спесь сбить со всяких снобов, которые мнят себя Мерлином, а на деле… Признаться, в случае этого мракоборца Росаура ожидала несогласия — ведь мракоборцы спали с волшебными палочками в зубах, постоянно настороже, им, верно, выйти из штаба, заглушив своё волшебство, всё равно что руку себе отрезать, — и не слишком уж расстроилась бы, ответь Скримджер отказом.
Однако Скримджер воспринял её предложение совершенно спокойно. Разве что отвечал чуть дольше — вероятно, узнавал, что такое этот маггловский Тейт.
Ох, что такое этот Тейт!..
Росаура бывала там бесчисленное множество раз с отцом, столько же — одна. Пару раз приводила туда подруг, но, например, Нарцисса слишком паниковала при большом скоплении магглов, а та же Линда оказалась совершенно равнодушна к живописи. Росаура не знала, что из этого расстроило её больше.
Как бы она ни убеждала себя, что ей всё равно, как относится к живописи и к магглам этот Скримджер, но, подымаясь к белым колоннам Тейта, Росаура испытывала жестокое волнение, как всегда бывает, когда выносишь на суд другому человеку что-то, что для тебя драгоценней миллиона золотых галеонов.
Скримджер уже был там. Разумеется, он не первый раз выходил к магглам и держался непринуждённо, но Росаура знала, что в рукаве он держит палочку. Зоркие глаза шныряют туда-сюда, будто высматривают добычу в зарослях тростника.
Недаром Паскаль сказал, что человек — лишь мыслящий тростник…
Ещё Росаура знала, что он заметил её гораздо раньше, чем она его. И успел выкинуть окурок, хотя характерный запах выдал, что курит он заядло, причём редкостную дрянь. Но Росаура больше думала о том, что рукава платья получились всё-таки слишком нелепыми даже для нынешней моды. Впрочем, она давно приучила себя, что уверенность даёт сто очков вперёд самому изысканному наряду, а потому решительно поздоровалась первой.
Скримджер ответил на редкость миролюбиво. При свете дня, в маггловской одежде, он вообще не казался таким уж суровым. Летний плащ несколько старомоден (этим всегда грешили чистокровные, которые выбивали себе «Превосходно» по Маггловедению(7)), галстук повязан аккуратно, густые жёсткие волосы старательно приглажены, — он явно стремился к максимальной обыденности своего облика (в 80е пышная грива волос была обыкновенным явлением даже на самом деловом человеке), и ему бы почти удалось, если бы не магия, которую невозможно было погасить в хищных жёлтых глазах.
Нельзя сказать, что Скримджер оказался совсем равнодушен к живописи. Но когда Росаура подходила к «Утеснику» Милле, (8) она на губах чувствовала запах рассветной росы. А Скримджер всё шнырял своими глазами влево-вправо, вверх-вниз, и, предусматривая опасность, он не мог усмотреть главного: красоты.
Поначалу Росаура что-то рассказывала, комментировала, но вскоре заметила, что Скримджер кивает скорее из вежливости. Да, при свете дня, на людях, он оказался весьма учтив — то есть, хотя бы придерживал дверь и шёл на полшага позади.
— На самом деле, — сказала Росаура, — совсем необязательно что-то знать об искусстве. Надо просто… чувствовать его. Я могу вам пересказать биографии художников и указать на крошечные детали, которые раскрывают сюжет картины, но если вы сердцем увидите эту картину, то больше ничего и не нужно, никаких слов.
Скримджер промолчал, и Росаура перестала что-либо говорить. В конце концов, она всегда лишалась дара речи, когда лицезрела очертания вечности.
Пару раз она одёргивала себя, чтобы не делать поспешных суждений. Разве сама она не бывала замкнутым наблюдателем? Может быть, Скримджер и чувствовал, просто на свой манер. Ведь он задерживался перед некоторыми картинами. Особенно его заворожил «Конец света».(9)
— Кто же так гневается?(10) — спросил Скримджер. Росаура не была уверена, что он спрашивает её, но решила ответить:
— Бог.
— Так они называют магию.
Это уже точно не был вопрос, но Росаура всё равно сказала:
— Не совсем. Так они называют Того, Кто сотворил магию.
Скримджер задержал на Росауре долгий взгляд. Ей нечем было гордиться: она лишь повторила слова отца. Но кровь бросилась ей в лицо, неумолимо.
И Росаура повела его к «Офелии»(11). Перед нею у Росауры всегда перехватывало дыхание. Но Скримджер недолго смотрел на картину. Зачем-то он спросил об очевидном:
— Что с ней случилось?
— Она сошла с ума от любви и утопилась.
Ей казалось, что в её словах отзывается вечное и великое.
А он покачал головой.
— Мёртвые не выглядят так.
Он, конечно, знал, о чём говорит, но ей не хотелось, чтобы за ним осталась эта неприглядная, жестокая правда, и она сказала:
— Это искусство.
— В смерти нет ничего прекрасного.
— Но всё искусство — о смерти. И о любви. О любви, которая стоит смерти. О любви, которая несовместима с жизнью. Такая любовь выходит за пределы, а последний предел — это смерть. Поэтому в трагедиях все умирают от любви.
Она была вдохновлена, когда стояла перед полотном, запечатлевшим сосредоточие прекрасного, и говорила эти слова мужчине, который был ей почти не знаком, но чей взгляд испытывал её сердце. Однако он не впечатлился или, быть может, думал совсем о другом.
— Грош цена такой любви, — сказал он.
Но ещё пару мгновений Руфус Скримджер смотрел на мёртвую девушку в прозрачном саване ледяных вод, и в этом вынужденном молчании Росаура разглядывала его, всё как ту же картину. Густые волосы цвета темного золота отброшены с высокого, будто вырубленного из цельного камня лба; лицо его угрюмо и отмечено упрямством: тяжёлый подбородок и узкие, плотно сжатые губы, тёмные брови, чей резкий изгиб создаёт впечатление, будто они вечно нахмурены. Он не слишком высок, но держится по-военному прямо, вероятно, по юности он был очень резв, да и нынче пылкость ему не чужда, однако движения его все строго выверены, даже неспешны, но стремительны: он не позволяет себе ничего лишнего, беспечного, но дышит полной грудью, потому что знает цену каждого вздоха. Глубоко посаженные глаза глядят пристально и настороженно, и есть в них ещё что-то, страшное: они видели смерть и не раз. Росаура подумала, что грозным обликом и строгим нравом он напоминает Бетховена, человека, в чьей могучей груди рёв боли перерождался в бессмертную музыку, человека, который сказал: «Я схвачу судьбу за глотку».
Росауре стало странно и страшно рядом с ним, потому что его судьба показалась совсем другой и очень далёкой от того, что знала и понимала Росаура. Она подумала, что не выдержала бы и часа той жизни, которую ведёт он, и минуты той борьбы, которая его сотворила. Необъяснимая тревога охватила Росауру: зачем такой человек захотел смотреть на картины, зачем он позвал её с собой? И зачем она заговорила с ним о смерти и красоте, когда о первом он знает ужасающе больше, а о втором и думать давно позабыл?
Она ещё хотела прийти к своей любимой картине. Но в последний момент повернула в соседний зал. Отчего-то ей стало страшно, что когда у неё замрёт от восторга сердце, рядом будет этот человек. Вдруг он усмотрит в том опасность, а не красоту?..
Они спустились по белым ступеням, когда уже смеркалось. Росаура с удовольствием отметила, что ей удалось потерять счёт времени.
— За работой живёшь по будильнику, — пожаловалась она в шутку.
Она уже привыкла, что Скримджер не улыбается, даже сам себе.
— Иногда и десять будильников не помогают, — сказал он, и она улыбнулась шире, как бы за двоих, а он не обиделся.
— Мне даже представить страшно, как вы устаёте, — сказала она.
— Больше всего устаёшь от бездействия, — сказал он.
Только когда она отвернулась, он чуть слышно вздохнул. Этот вздох странно тронул её сердце.
Он всё ещё держался на полшага позади, но она подстроилась, и они пошли вровень.
Они обошли площадь, перешли мост. Дорога гудела, Темза шумела, чтобы продолжать разговор, надо было надрывать горло. Пешеходная дорожка сузилась, снова пришлось идти по одному. Он пошёл впереди, но то и дело оглядывался, чтобы убедиться, что она справляется.
Когда они перешли мост, Скримджер предложил Росауре локоть. Непривычно, правый. Потому что он левша, подумала Росаура, ему так сподручней выхватить палочку… если что.
Но в центре оживлённого города ей всегда очень хорошо удавалось не думать о «если что». Со стороны они были совершенно обычные (по меркам 80-х) магглы, а Росауру это никогда ни капли не унижало. И, что ей весьма нравилось, Скримджер тоже никак не настаивал на том, чтобы поскорее переместиться куда-нибудь в более привычную среду обитания.(12)
Спустя ещё пару часов обещанной долгой прогулки (Росаура могла ходить по городу сколько угодно, куда глаза глядят, если б не эти чёртовы каблуки) она сама предложила ему где-нибудь посидеть.
— Да, — согласился он, — знаю одно место. Или у вас есть предпочтения?
Он сказал это дежурно, и было ясно, что он давно определился с выбором, но не отметить его попытки быть обходительным было нельзя. Поэтому Росаура уступила.
— Я ещё на том мосту вся продрогла. Не откажусь от зелья.
— Да, хорошо бы.
Они завернули за угол, и Скримджер протянул ей руку.(13) Когда Росаура сжала его ладонь, ей показалось, что она коснулась нагретого солнцем камня.
Она ещё не была в том пабе, куда он её привёл. Тёмный, но не захудалый, укромный, но не тесный. Если бы хоть немного добавить зелени и подвесить какие-нибудь огоньки, стало бы в разы привлекательнее, но взглянув на меню, Росаура поняла, за что это местечко ценят суровые мракоборцы: отменная кормёжка за умеренную цену.
Но у Росауры как назло отбило аппетит. Она сама не понимала, что с ней происходит, ведь из-за глупого платья она успела только яблоко надкусить рано утром. Скримджер что-то ей посоветовал, она отказалась, тогда он взял ей наваристое зелье, а себе плотный обед. Естественность, с которой Скримджер держался, подкупала. Он вёл себя как человек, который приучился рассчитывать силы и ценить возможность хорошего отдыха.
Зелье оказалось весьма приятным. Росаура поблагодарила Скримджера. Поглядела в мутное окно, и на ум пришёл десяток подобных ситуаций, когда время клонится к вечеру, в ногах усталость от неудобных, но крайне изящных каблуков, в голове обрывки приятных, даже порой волнующих впечатлений за прошедший день, а напротив неё сидит тот, с кем она этот день провела, и… там уж начинались вариации, но сводилось всё к тому, что надо расставить точки над «и», а там изящно уйти в закат. В конце концов, с Руфусом Скримджером они даже не перешли на «ты».
— Я скоро уеду в Хогвартс.
К чести Скримджера, в отличие от многих, он сосредоточено смотрел не на неё, а в тарелку.
— Я знаю.
— Вот как.
Скримджер пожевал складку у рта.
— Вы стали частью большого проекта. Очень неожиданно.
— Вот как, — повторила Росаура с вызовом. Скримджер отложил вилку и внимательно посмотрел на Росауру.
— Это должен был быть я, — и всё-таки в его голосе проскользнула досада.
Росаура отвела взгляд. Её укололо не осознание, насколько неопытна и слаба она по сравнению с бывалым мракоборцем, и каким опрометчивым выглядит решение Крауча отправить в Хогвартс именно её, но подозрение, что весь сегодняшний день сложился так только потому, что Скримджеру стало любопытно, кем же его заменили.
— Всегда мечтали стать учителем? — съязвила Росаура.
— А вы действительно ничего не понимаете?
Росаура поглядела на него со всем холодом, на который была способна:
— Крауч сказал, других вариантов нет. Дамблдор принял меня на должность.
— Дамблдор! — резко сказал Скримджер. — Старик подпортил нам крови. Его гуманизм сейчас совершенно ни к чему. Не спустя семь лет войны. Не после всех потерь, которые мы несём каждый день!
Сколько в его голосе жило гнева и боли! И ведь он тоже называл то, что происходило, этим страшным словом, «война», и был совершенно серьёзен.
— Хогвартс — не островок спокойствия. Дети могут быть неопытными, но это не значит, что они ангелы. Мы теряем лучших людей, с ног сбиваемся, разыскивая приспешников Сами-Знаете-Кого, а тем временем их отпрыски под крылышком Дамблдора совершенствуются в магии. Среди Пожирателей достаточно молодёжи, ваши ровесники, вчерашние студенты. Что, скажете, Директор снял недостаточно баллов с их факультета,(14) когда они отрабатывали тёмные заклятья на младшекурсниках?(15)
Сердце Росауры будто сжала ледяная рука.
…Ваши ровесники…
Слишком усердно она пыталась об этом не думать, забыть тех, с кем три года назад сидела за одной партой, а потом… старалась убедить себя, что просто потеряла их из виду, что судьба их развела, и нечего тут сокрушаться. Но это было сложно, когда на столе Бартемиуса Крауча лежали смертные приговоры, и в них были вписаны имена её вчерашних однокашников.
Скримджер же бесжалостно продолжал:
— Мы не знаем, кто завербован, а кто под Империусом,(16) вы полагаете, в Хогвартсе запрет не только на трансгрессию, но и на моральное вырождение?(17) Нечисто сейчас везде, особенно там, где боятся лишний раз ворошить улей. Крауч разработал проект, по которому учебный процесс в Хогвартсе должен быть кардинально перестроен. Давно пора! Дамблдор, разумеется, наложил вето. Но даже ему пришлось пойти на уступку. Он не может не понимать, что студенты в опасности, быть может, ещё большей, чем мы здесь. Это всегда слишком опасно, когда люди, которые не могут друг другу доверять и плохо умеют себя контролировать, заперты в одном месте.
— Мистер Крауч проинструктировал меня, — Росауре пришлось повысить голос, чтобы Скримджер не вздумал её сразу же перебить. — Я знаю, что положение опасное. Я хочу защитить детей.
Скримджер открыл было рот, но потом поглядел на неё как-то искоса, и Росаура почувствовала, что заливается краской. В его-то глазах она сама — ребёнок, пусть он всё ещё говорил ей «вы» (хотя в его случае это не было данью вежливости, а тоном официального протокола). Да и в глазах Дамблдора, нет разве? А Крауч… он ведь тоже всё понимает. На что он-то ставит? На их особую договорённость, не прописанную ни в одном документе, но впечатанную в мозг тяжёлым взглядом чёрных глаз?..
Но раз Скримджер был изначальным кандидатом, он прекрасно знает, что это за договорённость. А скорее всего, он знает гораздо больше, чем Крауч ей открыл, и всё, что ему остаётся, — это потешаться над её неведением и кусать локти.
В игре, где Скримджер был бы крупной фигурой, Росаура оказалась пешкой.
— Даже детей Пожирателей защищать хотите? — чуть погодя спросил Скримджер негромко.
Росаура могла бы пожать плечами, но Скримджер глядел на неё на редкость пристально. В его жёлтых глазах не было враждебности, скорее любопытство. Росаура ощутила себя на экзамене.
— Если скажу, что да, вы скажете, что я изменница? Или что я дура и совсем ничего не понимаю? — бросила она зло.
— Скажу, что вы слишком много думаете об искусстве на войне, — Скримджер скомкал салфетку, и теперь вежливое обращение звучало откровенной издёвкой. — Это, может, красиво. Но сейчас совершенно неуместно.
— Нет, — решительно ответила Росаура. — Когда, как не сейчас, этому самое место! Я думаю, способность видеть красоту и отличает нас от Волан-де-Морта!
— Молчи!..
Глаза Скримджера расширились. Он вмиг преобразился, поднялся из-за стола с палочкой наготове. Росаура нахмуриться не успела, как он дал ей предостерегающий знак.
— Туда, через заднюю дверь. Ничего не говорите. Скорее.
— Руфус, что…
Он схватил её за локоть, очень больно схватил, и повёл к неприметной лесенке, которая вела будто в погреб, а сам сделал знак бармену, приложил палочку к горлу, и его рык раскатился по всему пабу:
— НЕМЕДЛЕННО УХОДИТЕ.(18)
Немногочисленные посетители встрепенулись, кто-то тут же бросился к двери, но были те, кто так же, как Росаура, ничего не понимал и оглядывался в поисках шутника, чтобы знатно его обругать за нарушенное спокойствие. Бармен решительно кивал и показывал в сторону дверей, а Скримджер на ходу сотворил пару защитных заклинаний, которые белой плёнкой облепили стены.
— Если что-то случилось, почему мы… — заговорила Росаура, когда нога её коснулась первой ступеньки, и тут раздался грохот, звон осколков и крики.
Скримджер толкнул её, что она споткнулась на ступенях и упала, а сам сотворил щит. Хоть боль в ноге пробила до слёз, Росаура не могла вымолвить и слова: перила, у которых она стояла секунду назад, вспыхнули, как солома. Росаура не видела теперь, что творится в зале, но шум лишь усиливался, крики становились отчаяннее, мелькали вспышки. Скримджер метал заклятья, не разжимая плотно сомкнутых губ, и своим мастерством, видно, выдал себя: те, кто вторглись в паб, стали сообща целиться именно в него.
Он разжал губы лишь раз, только чтобы приказать ей:
— Уходи!
Но Росаура в ту же секунду сотворила щит(19) — и очень вовремя, потому что щит Скримджера взорвался, не выдержав мощного удара. Заклятья летели скопом. Росаура подняла палочку, но, чтобы ударить, надо было приподняться хоть на пару ступенек повыше, а всё её тело вдруг парализовал страх. Завороженная, она смотрела, как Скримджер мечет заклятья, как вспышки дробят её слабенький щит и уже проносятся в дюйме от его растрёпанной головы, в тот миг так похожей на голову разъярённого льва.
Росаура наколдовала ещё один щит, пытаясь унять дрожь, которая охватывала её при каждом новом крике, исполненном страха и боли.
Тут сбоку от них показалась чёрная тень. Росаура вскрикнула, но Скримджер не успел бы заметить — и она проорала:
— Остолбеней!(20)
Красный луч врезался в щит, который выставила тень, и Росауре показалось, что она услышала глумливый смех. Зато Скримджер опомнился — и послал в тень синий, точно электрический, разряд. Тень взвизгнула, а в тот миг, когда заряд осветил её целиком, Росаура увидела: вместо лица у тени был череп…
Крик застрял в горле, Росаура невольно шагнула назад, наступила на больную ногу и упала, но ничего не почувствовала. Она будто не помнила себя.
Конечно, она видела эти лица-черепа(21) в газетах, не раз. Видела и Тёмную метку,(22) сотканную из грозовых туч, над разрушенным кварталом, куда она раз выезжала в составе комиссии. Но за три года… да, за три года она впервые видела череп вместо лица вживую, собственными глазами.
Она всегда очень хотела быть смелой. Хотя на самом деле она была тихой, в каких-то моментах даже робкой. Она ненавидела свою робость и думала, что преодолела её, научившись дерзить и острить, ходить на каблуках и даже порой спорить с преподавателем или начальством (но только для того, чтобы о ней отзывались как о «думающей»). Она упоённо читала книжки, где писали о приключениях, подвигах и битвах, в детстве ей нравилось стрелять из самодельного лука и махать шампуром будто шпагой, но перед ней никогда не стоял человек, у которого вместо лица был череп, а волосы на её голове не дымились, подпаленные заклятьем.
Кто-то взял её за руку. Ей пришлось дважды моргнуть, чтобы вместо черепа увидеть живое лицо. Каким родным оно показалось в тот миг!
Руфус Скримджер поднял её, грубовато, но твёрдо поставил на ноги. Заметил, что она не наступает на левую, вылечил. А Росауру всю до сих пор трясло. Он положил руку ей на плечо. Позвал по имени. Отзвук его голоса заставил страх чуть отступить. Другая рука его придерживала её за талию. Теперь Росаура дрожала не от страха, по крайней мере, не от того лютого ужаса, который пронзил её с грохотом и вспышкой. Всё происходило слишком быстро, у неё кружилась голова, ей хотелось, чтобы мир хоть на секунду остановился. Как-то вышло, что единственный, на кого она могла опереться, был этот едва знакомый мракоборец, Руфус Скримджер, и она приникла к нему не как к человеку, а как к дереву или столбу, чтобы убедиться, что мир не опрокинулся, а она способна стоять на ногах.
Она держалась за него и ощущала, как колотится его сердце. Внешне он был твёрд и почти невозмутим, но ей почему-то стало легче оттого, что она узнала: он тоже дико перепугался. Она смогла наконец вздохнуть полной грудью. И тут же услышала, как вздохнул и он.
Она подняла голову и встретилась с его губами. Они были сухие и жёсткие. Очень горячие.
Он приник к ней, будто поцелуй был для него как глоток воды.
Через пару секунд Росаура отстранилась и опустила взгляд. Сердце всё ещё колотилось неистово. Он не разжал рук. Хватка его была железной, ещё немного — и болезненной, но — надёжной. Он даже не убрал палочки.
— Пойдём отсюда, — сказал он.
В ней нашлось сил только кивнуть, и он повёл её меж опрокинутых стульев и разбитой посуды. Бармен привычно колдовал «Репаро».(23) Кто-то из еле живых от страха посетителей сказал Скримджеру в спину:
— Сэр! Спасибо…
Скримджер задержался, чтобы перекинуться с барменом парой слов, и Росаура краем глаза увидела в углу что-то похожее на чёрный мешок, а поверх — белая полоса. Росаура пригляделась, губы задрожали, Скримджер проследил направление её взгляда, быстро развернул её за плечо и повёл к выходу, но теперь Росаура, даже зажмурившись, видела чью-то бескровную, замершую в судороге руку.
На улице стало чуть легче. Ночи в августе были уже прохладные, но всё ещё ласковые. Скримджер спросил:
— Где ты живёшь?
Она сказала, он уточнил, что находится поблизости, наконец, припомнил те места, и с лёгким хлопком они исчезли в темноте, чтобы выйти из неё за пару сотен миль у покосившийся изгороди.
К ней Росаура и привалилась, почувствав дурноту. Скримджер стоял рядом, с поднятой палочкой, оглядывался. Росаура выровняла дыхание и заметила, что у изгороди отцветает пышный куст шиповника.
— Отсюда полмили, — сказала Росаура. — Спасибо, я…
— Никогда не произноси его имя.
Она оглянулась. Он был очень бледен. Ей вдруг стало страшно: она ведь даже не спросилась, как он…
— Руфус, ты… ты не ранен?..
Он перехватил её руку, взгляд, очень грозный, пронизывал насквозь. Он смотрел на неё так, как будто от его слов зависели их жизни. От того, как она их поймёт.
— Никогда, слышишь? Он наложил проклятье на своё имя. Так он выслеживает смельчаков. Если бы он получил контроль над Министерством, он бы отслеживал так всю страну, как Надзор,(24) понимаешь? Пока он не может достигнуть таких масштабов, но это проклятье тоже очень коварно. Им хватает нескольких минут, чтобы определить примерное место и напасть, если нет особой защиты.
Росаура смотрела на него во все глаза. Её снова начало потряхивать.
— Боже мой… Я… я не знала. Я не знала, прости!..
— Не знала! — воскликнул он. — Ты газет не читаешь?
— Газеты? — по Росауре, едва живой от страха, болезненно били его упрёки. — Нет, конечно! Зачем их читать, там сплошная паника, люди с ума сходят от этих газет, а будь там хоть слово правды…
— И листовки с предупреждениями и рекомендациями по обеспечению собственной безопасности тоже, значит, только панику сеют!
— Ага, «если увидите инфернала,(25) незамедлительно сообщите в Министерство», — сорвалась Росаура, — не заметила приписки «вероятно, это будет последнее, что вы увидите»!..
И снова та белая рука поверх чёрного покрывала… Сил на зубоскальство не осталось. В Росауре всё сжималось, стоило ей придвинуться на шаг к осознанию: из-за её глупости… Но она не могла столкнуться с этим сейчас. Только дышать, раз, два, три… Скримджер не стал больше ничего говорить, попрекать, сетовать: не мог не видеть, как ей жутко, стыдно и горько… Он всё ещё держал её за руку, но гораздо мягче. Совладав с голосом, Росаура сказала:
— Я тут… недалеко.
Он понял по-своему:
— В таком состоянии нельзя перемещаться самостоятельно. Расщепит ещё.(26)
— Я дойду. Как раз прогуляюсь.
— Хорошо.
И как ни в чём не бывало, он взял её под руку. Сложно было понять, больше в этом было заботы или властности. Но Росаура ничего не сказала. Может, она и досадовала бы на его категоричность, как досадовала на настырность всякого, кто пытался сблизиться сразу на первом свидании, но после случившегося… ей больше всего хотелось, чтобы её поддерживала чья-то крепкая рука. Росаура сняла туфли и пошла босиком по мягкой земле.
На чёрное небо принесло облаков, их лиловые бока приминал ветер там, высоко, в поднебесье, а у земли было совсем тихо и спокойно. На траву, что уже начинала желтеть, выпала роса. Опрятные домики, скрытые одеялом из дикого винограда, скучились парочками, тройками, будто чтобы согреться во сне. В редких окнах горел свет, то и дело тявкали собаки.
Если бы кто-нибудь спросил Росауру, почему она живёт так далеко от Лондона, на окраине маггловской деревушки, она бы ответила: здесь не слышно взрывов и не падают башни. Потому так сладко и удавалось забывать обо всех угрозах и бедствиях… Так легко было убедить что себя, что отца, будто это никогда их не коснётся, что бы там ни говорил здравый смысл и газетные сводки, всё — голосом мамы. Росаура мотнула головой. Не сейчас.
Сейчас, бредя по извилистой просёлочной дорожке под руку с мужчиной, который недавно её целовал, Росауре захотелось сказать ему, что ночь нынче очень красива. Украдкой она подняла на него взгляд. Скримджер шёл быстро, немигающие глаза, казалось, чуть светились и шныряли влево-вправо по изгородям и кустам, вверх-вниз по дорожке, а губы его были сжаты в тонкую черту, будто изнутри зашитые проволокой.
— Почти пришли, — сказала Росаура. Ей стало жаль его. Кажется, он и вправду ни на секунду не мог позволить себе облегчения.
Он только кивнул, а идти им пришлось ещё четверть часа.
— Вот тут, — Росаура отворила низенькую калитку. Скримджер рассёк палочкой томную ночь.
— Защита очень слабая.(27)
— Это папин дом. Когда он в отъезде, магглы думают, что я бываю тут только по выходным. Свет в окнах они не могут видеть. Меня здесь никто не тревожит.
— Пока никто не потревожил. И я не о магглах. Стоит добавить пару заклятий. Я сделаю.
Росаура чуть нахмурилась.
— Сейчас уже…
— Самое действенное, конечно, заклятие Доверия,(28) — ровно произнёс Скримджер и поглядел на неё полувопросительно. А Росаура оказалась застигнута врасплох.
— Конечно, но… — она не знала, какие слова подобрать, чтобы не обидеть ненароком, но ничего не придумала и сказала, как есть: — Но я ведь почти не знаю вас, Руфус.
Ей стало очень легко на душе, когда она сказала это вслух. С воодушевлением она посмотрела на него, как будто теперь-то всё должно наконец встать на свои места. Шок отступил, и она осознанно решила снова сказать ему «вы». Во-первых, Росаура Вэйл не была так воспитана, чтобы один поцелуй означал отказ от приличий — и она очень надеялась, что Скримджер тоже вспомнит о них и перестанет обращаться к ней так запросто, будто произошедшее давало ему власть над нею. Во-вторых, он всё же был старше; он был будто из другого мира; он был человек, из уст которого «ты» звучало холоднее и резче, чем «вы».
Скримджер повёл плечами. Он и так уже принял сухой рабочий тон.
— А я почти не знаю вас. В этом несомненный плюс.
Росаура хотела усмехнуться, однако он казался совершенно серьёзным. Росаура начинала терять терпение.
— Но это буквально называется «заклятие Доверия». Как я могу…
— Очень даже. Видите ли, если меня схватят, то станут расспрашивать точно не о вашем месте жительства.
Он будто усмехнулся. Росаура похолодела — больше от этой угрюмой усмешки, чем от простых, но таких страшных слов.
— Не говорите так…
— Не говорить очевидного? — кажется, теперь потерял терпение он. — Да, за мной водится. Пока этим новобранцам мозги вправишь…
Он недовольно подёрнул плечом и вскинул палочку. Острая, длинная, в его жёсткой руке она напоминала рапиру, — и Росаура невольно отступила назад. Скримджер заметил и коротко сказал:
— Обойдёмся, чем возможно.
Из палочки завилась тонкая золотистая нить, которая привязалась к краю изгороди, и Скримджер пошёл вокруг, ведя нить за собою, и та оплетала дом и сад золотистым коконом. Немало кругов ему пришлось навернуть, чтобы завершить работу — и Росаура залюбовалась творением его рук, пока золотая сеть медленно рассеивалась в ночи. О такой магии она только читала. А Скримджер не намеревался останавливаться, что-то забормотал себе под нос, методично чертя палочкой в воздухе…
— Только магглоотталкивающие(29) не надо! — спохватилась Росаура. — А то папа домой не попадёт.
Пробормотав что-то ещё минуты три, Скримджер опустил палочку и посмотрел на Росауру.
— Вот здесь, — он приподнял раскидистые ветки жасмина и указал на крохотный клочок земли, — я оставил, как бы сказать, форточку. Если очень нужно переместиться, то можно прямо отсюда. Вероятность, что кто-то чужой приземлится здесь, ничтожна — если только, конечно, предварительно носом кого не ткнёшь.
По его лицу пробежало хмурое подобие усмешки, но уже куда примирительней, чем прежде.
— Руфус, — Росаура не хотела об этом говорить, но мысль свербела на сердце, — скажите честно, вы сделали это всё по приказу Крауча?
Он поглядел на неё с подозрительностью, но Росаура твёрдо встретила этот взгляд.
— Когда Крауч говорил со мной, он сказал, что в его принципах «обеспечить гарантии». Он, конечно, знает, что мой отец — маггл, и когда мы заключили соглашение…
— Теперь понял, — перебил ее Скримджер, — вы не покупаете газет, чтобы дома отец не прочитал?
Росаура лишь кивнула. В лице Руфуса Скримджера что-то изменилось мимолётно, будто под толщей усталости и досады шевельнулась печаль и даже… понимание?..
Росаура осознала, что наконец-то увидела его настоящего. Она больше не могла говорить ему «вы».
— Руфус, ты делаешь это всё сегодня, потому что тебе так приказали?
Он посмотрел на неё прямо и сказал:
— Я делаю то, что считаю нужным.
Росаура поняла, что большего она не добьется, но нужно ли было большее?.. Он же не сводил с неё взгляда, и она ощутила внезапную робость.
— Спасибо, — тихо сказала Росаура. Она хотела добавить, что оно того, конечно, не стоило, что он, наверное, и так очень устал, но… почему-то не нашлось слов. А он только чуть качнул головой. И ничего не сказал про то, что уже так поздно, что ему уже пора уходить. Просто стоял и всё смотрел на неё. Глаза его и вправду чуть светились.
— Чаю? — услышала Росаура свой до странности тихий голос.
— Не откажусь.
Она хотела поспешно отвернуться и направиться в дом, но ноги сковала странная слабость. Она сильнее оперлась на хлипкую ограду. Было совсем тихо.
Скримджер шагнул ближе. И ещё. Решительно, почти требовательно. Так ходит лев, в груди перекатывается грозное рычание, хвост взметает песок…
«А хвост с кисточкой?..»
Росаура не сдержала улыбки.
Скримджера, кажется, это слегка сбило с толку. Последнее время люди улыбались всё реже, особенно незнакомцам.
Быть может, он сам давно забыл, как улыбаться.
Они оба забылись, когда он стал её целовать.
Он весь был как из железа. Он знал, чего хочет, он знал, что делает. В нём была уверенность в своих силах, которой так не хватало Росауре. Но чуть позже она мотнула головой.
— Да брось, — хрипло сказал он. — Сама видела, завтра, может, от меня и мизинца не останется, чтоб в спичечный коробок положить.
Вот как, оказывается, даже у Руфуса Скримджера не было уверенности в завтрашнем дне. Он, как и все, хватался за сегодняшний.
— А от меня и сегодня… — Росаура осеклась, и в глазах предательски защипало, когда до неё вновь донёсся грохот, вспышка, жуткий крик…
Она невольно прижала руки к ушам. Скримджер понял. Сам вздохнул, глубоко и тяжело. Неловко тронул её плечо.
— Спасибо.
— За что?
Не мог же он издеваться? Разве не она всё портила, разве не была глупой девчонкой, которая полезла на рожон?
— Твой щит дважды меня уберег. А то остался бы без ноги.
— Без ног.
— Что?
— Сам сказал, дважды…
Он чуть усмехнулся. Только в этой усмешке было больше горечи. И Росауре очень захотелось увидеть, как Руфус Скримджер улыбается, когда искренне радуется.
Примечания:
Главные герои https://vk.com/wall-134939541_11039
Коллаж https://vk.com/photo-134939541_457245628
Коллаж от Menestrelia https://vk.com/photo-134939541_457245051
Картины, упомянутые в главе:
"Пропитанный влагой утесник" https://gallerix.ru/album/Tate/pic/glrx-1248864798
"Конец света" https://gallerix.ru/album/Tate/pic/glrx-653146913
"Офелия" https://gallerix.ru/storeroom/1448626367/N/528120700/
1) галерея искусств в Лондоне
2) В Министерстве принято посылать служебные записки, сложив их бумажным самолётиком. Зачарованный, он может облететь всё Министерство и найти адресата
3) Обыкновенно волшебные фотографии наоборот двигаются, человек, запечатлённый на волшебном фото, может даже уйти за его рамку или, например, заснуть
4) Атриум — главный зал Министерства, куда первым делом попадают волшебники и посетители и проходят регистрацию
5) Некоторые волшебные специальности требуют дополнительного образования после школы. Профессия мракоборца считается одной из наиболее сложных и привилегированных, пройти отбор очень тяжело
6) Сотрудник Отдела Тайн, загадочного места, где изучаются самые сложные и таинственные разделы магии
7) Факультативная дисциплина, изучающая поведение и быт магглов с точки зрения волшебников. Осваивается с 3 по 7 курс. «Превосходно» — высшая из шести оценок по системе Хогвартса
8) «Пропитанный влагой утесник», картина Джона Эверетта Милле
9) картина художника Джона Мартина, 1851-1853 гг
10) оригинальное название картины «The Great Day of His Wrath»
11) картина английского художника прерафаэлита Джона Эверетта Милле, 1852 г
12) Способность волшебника в мгновение ока исчезать из одного места и появляться в другом иначе называют «трансгрессией». Перемещаться можно только в то место, где волшебник бывал, которое может зрительно представить, или воспользовавшись особыми чарами, которые укажут волшебнику ранее неизвестный адрес. Довольно опасный вид магии, который требует предельной концентрации и контроля эмоций. Выпускники Хогвартса сдают экзамен по трансгрессии, однако далеко не все волшебники рискуют прибегать к этому способу перемещения в пространстве (это чревато тяжёлыми травмами), а предпочитают пользоваться метлами или каминной связью.
13) Возможно парное или даже групповое перемещение — для этого нужно крепко держаться за человека, который знает, куда перемещается
14) В Хогвартсе за успехи ученики награждаются баллами, которые идут в копилку их факультета, а за проступки лишаются их. В конце года по количеству набранных баллов объявляется факультет-победитель, ему вручается кубок Школы.
15) Младшекурсниками считаются дети 1-3 курсов, т.е. 11-13 лет
16) Т.е. заколдованы непростительным заклятием и их воля подчинена тому, кто их заколдовал; человек, подвергшийся Империусу, становится подобен марионетке, однако искусно наложенный Империус очень сложно распознать.
17) Нельзя трансгрессировать на территории Хогвартса
18) Скримджер применил заклятие, увеличивающее громкость голоса
19) Имеется в виду защитное заклинание, которое выставляет своеобразный щит, который отражает вражеские заклятия
20) Оглушающее заклятие. Как и у любых других заклинаний, его сила и степень возможного урона зависит от мощи, концентрации и желания волшебника сотворить магию
21) А точнее, волшебные маски в виде черепа — такие носят Пожиратели Смерти, желая скрыть свою личность во время рейдов
22) Тёмная метка — знак Волан-де-Морта, которую его приспешники оставляли над местами своих преступлений, как подпись, выглядит как череп, изо рта которого выползает змея
23) Заклятие починки
24) Надзор — чары, которые распространяются на всех несовершеннолетних волшебников, что позволяет контролировать применение ими магии вне Хогвартса. Позволяет отследить время и место применения несанкционированной магии с предельной точностью. Очевидно, полномочия накладывать чары такого масштаба есть только у Министерства; тёмная магия, которую используют приспешники Волан-де-Морта опасно конкурирует с возможностями официальных властей
25) Труп, оживлённый с помощью чёрной магии, подчиняется воле некроманта. Столкновение с инферналом крайне опасно для жизни
26) Трансгрессия может быть опасной — колдун, недостаточно сконцентрировавшийся на месте, куда он хочет попасть, или испытывающий проблемы с самочувствием, рискует буквально оказаться «одной ногой здесь, а другой там». Такие несчастные случаи и называются «расщепом». Также трансгрессировать не могут дети ввиду опасности и сложности этой магии. В Хогвартсе трансгрессии обучаются лишь совершеннолетние студенты.
27) Т.е. чары, охраняющие дом
28) Заклятие Доверия — мощная магия, особый обряд, позволяющая буквально стереть с лица земли определенное место в глазах тех, кто не посвящен в тайну. Чтобы сотворить эту магию, нужен Хранитель Тайны. Хранитель может раскрыть местонахождение объекта только добровольно. В дом, находящийся под заклятием Доверия, может войти только тот, кого привёл Хранитель. Либо Хранитель должен назвать точный адрес. Либо этот адрес должен быть написан рукой Хранителя. Если изначальный Хранитель умирает, Хранителями становятся все те, кто был посвящён в тайну
29) Магглоотталкивающие чары — чары, сбивающих магглов с толку, не позволяющие им попасть в мир волшебства
Примечания:
Коллаж от Menestrelia https://vk.com/photo-134939541_457245052
Росаура не могла заснуть. Она не знала, сколько прошло с тех пор, как они распрощались со Скримджером у калитки, как он растворился в густой августовской ночи, а она всё не могла унять дыхания, а вместе с тем — глубоко вздохнуть. Она лежала на спине, сжимала одеяло и невидящим взглядом смотрела в потолок. Вспышки… белая рука поверх чёрного покрывала… величественные колонны Тейта… она падает на ступеньках, вспышки, вспышки… огонь совсем рядом… лицо Руфуса Скримджера очень близко… череп вместо лица.
Это был не страх, это было какое-то мёртвое оцепенение. Впервые Росаура жалела, что в доме нет телевизора.
Когда зазвонил телефон, она сорвалась с кровати, будто с раскалённой печи. Звонить мог только отец — телефон был специально заколдован.
— Алло?
— Росаура, дорогая, я тебя разбудил?
Мягкий голос отца полнился воодушевлением: едва ли он всерьёз переживал, что потревожил её сон. Как он любил говорить, «сон — время, отданное на откуп смерти!», и часто работал по ночам.
— Да нет, что ты… — голос отца был точно соломинка, и Росаура цеплялась за него, как утопающая в глубоком омуте.
— Я так и думал, я звонил тебе несколько раз вечером…
— Да, я была не дома.
Отец не спешил, хоть явно звонил, чтобы сообщить что-то важное, но по тону Росаура уже поняла, что это не срочно — скорее всего, его озарила какая-то чудесная идея, которой он решил поделиться с ней. И как же она любила его за то, что он сдержал себя сейчас, надеясь, что она расскажет ему, где ж её носило до самого позднего вечера. После такого она не могла умолчать:
— Я… ходила в Тейт.
— Батюшки! Чудесно! Ну, как там «Офелия»?
— Плавает, не тонет.
Отец рассмеялся, и Росауре стало очень тепло.
— Надо обязательно её навестить, — говорил отец, — перед началом учебного года получить порцию вдохновения. У меня как раз набрался курс по Шекспиру…
— У меня тоже… будет курс.
Росаура закусила губу. За прошедшую неделю она ещё не говорила родителям, что меняет работу. Она держалась правила, что сначала должно всё наверняка устроиться, а потом уже сообщать о результатах: её только нервировало, когда о ней начинали переживать заранее, узнавать о промежуточных успехах, подбадривать и прочее… Она сразу чувствовала, как разрастаются собственные амбиции, подкормленные чужими ожиданиями, что трудно дышать, а тщеславие вгрызается в горло острыми клыками.
Но сейчас она была совершенно выбита из колеи. И она хотела довериться отцу.
— Курс?.. Что ты имеешь в виду, дорогая?
— Я… — голос предательски дрогнул, а в носу защипало, — я вернусь в Хогвартс! Папа, меня взяли туда преподавать!
На миг в трубке повисла тишина — до мурашек по проводам.
— Да что ты говоришь!..
Росаура рассмеялась, то ли от нервов, то ли от радости.
— Представляешь, пап!..
— Это… это замечательно, дорогая!
— Да мне самой не верится…
— Да, ты ведь так молода… Ты что, такая умница, успела окончить курсы?
Росаура замерла.
— Что?
— Нет, — торопливо заговорил отец, — я, конечно, не знаю, как там у вас, но у нас-то, чтобы в какой-нибудь сельской школе работать, нужно мало-мальское образование, а уж если говорить о высшей школе, то я едва ли могу вспомнить преподавателя моложе двадцати пяти… Дело не в самом возрасте, ты же понимаешь, а в необходимом объёме академических работ, послужной список, так сказать…
— Ты прав, — Росаура с ужасом отметила, как похолодел её собственный голос, — «у нас» — не «у вас».
— Знаешь, милая, я, как всякий филолог, принимаю за личное оскорбление, когда говорят, будто филологические дисциплины — филькина грамота по сравнению с математикой или физикой, и буду доказывать с пеной у рта, что древние языки не дадутся доброй половине наших Эйнштейнов, но всё же твоя специализация, на мой скромный взгляд, требует куда больше сил и… прямо скажем, компетенции, чем все наши науки вместе взятые. Просто потому, что твоё поле деятельности куда опаснее, верно я говорю? Всё не могу забыть, как ты в три годика чуть не затопила весь наш дом, когда мама насильно запихивала тебя в ванну…
Отец рассмеялся, отчего на лице Росауры отпечаталась улыбка, но внутри всё будто залило свинцом.
Отец понял, чем вызвано её молчание. Теперь весёлость его стала нарочитой:
— Так а какой у тебя будет курс, милая?..
— Защита от тёмных искусств.
— А, я помню твои учебники… что-то про вурдалаков, да? Ещё ты рассказывала о вашем профессоре, что он запирал вас в чулане со змеями, чтобы вы…
— Он был сумасшедший.
— Да уж кто не без грешка…
Отец снова посмеялся. Всё-таки, для него все волшебники были сумасшедшие. Повисла нестерпимая пауза. Росаура выдавила:
— Я не буду запирать детей в чулане со змеями.
— Ну что ты, я в тебе не сомневался, девочка моя…
— Это очень важный предмет, — с внезапным отчаянием добавила Росаура. — Кстати, мне для подготовки, то есть, для дополнительного чтения передали очень интересные книги, очень древние, тебе точно понравятся!..
— Вот это да! Дорогая, я как раз хотел сказать: я ведь завтра приеду!
— Завтра?..
Кажется, она выпалила это слишком обеспокоенно. Отец чуть помолчал, будто прислушиваясь к эху её замешательства. Будто пытался остаться деликатным до последнего, как до этого не стал уточнять, что же она делала весь вечер, ведь Тейт-то закрывается около пяти…
— Ну, часикам к девяти… — отец казался несколько сконфуженным: — Вы там с девочками устроили вечеринку, пока твоего брюзжащего старика нет дома?
— Пап, ну что ты!..
— А, ну, — в голосе отца проскользнуло облегчение: конечно, опасался он не приятельниц Росауры, пусть такой расклад означал бы натуральный шабаш, — я уже взял билет на самый ранний поезд… Только ничего не готовь!
— Знаешь, я завтра должна ещё заглянуть на работу, но к обеду я уже вернусь.
— Я всё сделаю, милая, не суетись из-за своего старика… Слушай, я правда очень рад за тебя. Ты мне ещё всё расскажешь, но я знаю, что у тебя всё получится. Ты же великолепно сдала экзамены, конечно, они только и ждали, чтобы вернуть тебя обратно в школу, но уже в качестве преподавателя!
Стоило отцу сказать это, как Росаура осознала, насколько это ничтожно. Как могут результаты экзаменов помочь ей стать хорошим учителем? И учить тому, что теперь необходимо в этом изменившемся, жестоком мире, который она до сегодняшнего дня старательно не признавала?
Но после того, что случилось в том пабе… Росаура схватилась за горло. Те отчаянные крики будто рвались изнутри…
— Росаура, милая, ты слышишь?
— Да, пап. Я здесь, да.
— Всё, извини, я так много болтаю. Очень соскучился. Завтра увидимся.
— Я тоже… — всё ещё как в полусне сказала Росаура, и тут вырвалось: — Будь осторожен!
— Ну, звать меня не Анной, чтоб поездов бояться. Всё, ложись скорее… До завтра! Буду к девяти!
В трубке запищали гудки. Росаура прижала ледяные пальцы к пылающей щеке. Ничего такого, просто её отцу сердце колют домыслы, а не будет ли она ложиться и вставать… не в одиночестве.
И она удивилась, как волосы снова не вспыхнули у неё на голове, когда пришла одна простая мысль: а Руфус Скримджер бы не создал неловкостей. Уж он-то явно из тех, кто приходит на работу в шесть утра.
Книззл раздери.
Ей совсем не нравилось, что это всё вылилось в такое осложнение. Она вот-вот уедет в Хогвартс, и Крауч в числе главных её достоинств как «единственного» кандидата прямо сказал о её одиночестве. Конечно, чего стоит это однодневное приключение, разве сам Скримджер, когда приглашал её, рассчитывал на что-то продолжительное? Разве хоть кто-нибудь в нынешних обстоятельствах задумывается об обязательствах? А Скримджер вообще мракоборец. Сам сказал, «завтра, может, от меня и мизинца не останется», когда весьма недвусмысленно добивался того, чего хотел. Она не собиралась его за это осуждать, как не сомневалась, что в следующий свой выходной он без лишних церемоний будет обхаживать какую-нибудь другую, ту, которая не откажет ему из-за того, что она на пару часов оглохла от криков боли и ослепла от вспышек проклятий.
И это будет честно. Так ведь поступают друг с другом взрослые люди, которые не растрачиваются на пустяки и ценят своё время?
Утром она собиралась с каким-то ожесточением. Закрутила волосы в жутко тугой узел, надела мантию, которую мама заклеймила бы «старушечьей» и тут же бы сожгла, шагнула в камин, взметнув облако золы, что потом откашляться минут десять не могла.(1)
Это был последний день на прежней работе, и то сокращённый. Надо было доделать некоторые дела с бумагами, а по-хорошему — упросить коллег с ними разобраться, а заодно и попрощаться. Крауч запретил Росауре распространяться о том, почему она уходит, и Росаура выдумала, что ей надо перевезти своего отца-маггла на континент и помочь ему там обустроиться.
Все кивали с пониманием и сочувствием, великодушно сносили её мрачное настроение и тут же шептались, что, верно, Росаура и сама останется там. За последний год многие уезжали из страны, говорили, «чтоб переждать», но чем дальше заходила война, тем отчетливее все понимали, что некоторые семьи оказались разлучены надолго. Быть может, навсегда.
Росауру даже тронуло, как сердечно с ней прощалась приятельница из Департамента магического транспорта. Глядела с каким-то особенным сочувствием в больших карих глазах.
— Конечно, сейчас это самый разумный шаг… — вздохнула она чуть ли не с завистью. И тут пропела как бы невзначай, но больно уж сладенько: — Говорят, вы со Скримджером вчера… ну…
Росаура молилась, чтобы не залиться краской.
— Говорят?.. — процедила она.
Приятельница чуть стушевалась.
— Ну, с мракоборцем…
— Я знаю, что он мракоборец, — ляпнула Росаура и впилась ногтем в большой палец. Приятельница поглядела на неё с прищуром.
— Говорят, он навёл вчера шуму в каком-то пабе. Туда ворвалась парочка Пожирателей, а он как им задаст! Его к начальству вызывали.
— За геройство?
— За то, что он ушёл с места происшествия и рапорт подал только сегодня утром. Оставил вместо себя бармена за всё перед комиссией распинаться.
Росаура могла только плечами пожать. Приятельница приподняла бровь.
— Так вот, говорят, он был с какой-то ведьмой…
Назойливый взгляд был слишком уж красноречив. Какая-то идиотская часть в глубине души, там, где жила до вчерашнего дня та дурочка-модница, своей главной целью видевшая щегольнуть маггловским платьем перед мракоборцем, который не умел улыбаться, так и кричала: ну, скажи, скажи этой стерве, что мракоборцы отменно владеют палочками…
— Что ж, ей не повезло, — ледяным тоном отсекла Росаура, но по глазам приятельницы видела, что сплетня всё равно разлетится, но хоть вопреки её желанию. В конце концов, Скримджеру ещё тут работать, хоть она представить не могла высоту той башни (всяко уж повыше Астрономической(2)), с которой мракоборцы плевали на слухи, которые липли к полам их чёрных мантий.
Она пошла к нему, чтобы сделать то, к чему готовилась всё утро: расставить точки над «и». Росаура ненавидела недосказанность. Но в последний момент она очень надеялась, что он окажется где-нибудь на вызове и не придёт в закуток между вторым и первым уровнем,(3) где она назначила встречу в обеденный перерыв.
Однако он пришёл. Пунктуальный донельзя, но явно раздражённый, что его оторвали от дел. Скользнув нервным взглядом по его угрюмому лицу, Росаура сказала прежде, чем он подошёл совсем близко, а потому даже будто прикрикнула:
— Я уезжаю в Хогвартс.
Скримджер секунду поглядел на неё, будто пытался разгадать тайный смысл этих слов, потом сморгнул и сказал:
— Ты уже говорила.
Это было как-то обезоруживающе. Он смотрел на неё выжидающе и казался очень уставшим. Значит, раз всё вышло не так, как он бы желал, ему удобнее сделать вид, что вообще ничего не было? Да и было ли? По его-то меркам?
Росаура злилась и понятия не имела, отчего в ногах такая слабость, что ей пришлось облокотиться на подоконник, загаженный окурками.
— Говорят, тебя к начальству вызывали, — сказала она, потому что сил пожать плечами и уйти как ни в чём не бывало не нашлось, вопреки всем установкам на решительную победу.
— Вызывали, — ответил Скримджер.
— Орден дали?
— Нагоняй.
Он казался совершенно невозмутимым.
Он бы ещё закурил, подумала Росаура. А он именно это и сделал. Курил он с правой руки (конечно же, чтоб левой, привычной, всегда можно было успеть выхватить палочку), самые дрянные дешёвые маггловские сигареты. Росаура поморщилась, а он хладнокровно стряхнул пепел на подоконник.
И вновь этот выжидательный взгляд. Хочет, чтобы она извинялась? Посочувствовала? Да с какой стати… С чего бы ей чувствовать себя виноватой? Или хотя бы виниться — перед ним? Лучше бы он извинился за то, что вчера её целовал. А сегодня стоит столбом, курит и делает вид, что все её слова для него — укусы комара слону.
Росаура, опомнись она хоть на секунду, сама бы испугалась той бури, что бушевала в ней, но в эпицентре она едва ли что-то понимала и совсем не знала, куда себя деть.
А Скримджер всё стоял, покуривал, решив воспользоваться свободной минуткой, и, чуть приподняв бровь, поглядывал на неё, мол, ещё вопросы?
Она не хотела смотреть на него. Она боялась смотреть на него. Что-то было очень неправильным, но она понятия не имела, что с этим делать. Ну разве что… Мерлин, если её чему-то и научил родной факультет, так это тому, что в любой, даже самой неприятной ситуации, нужно искать лазейку и свою выгоду.
— Скажи, Руфус, — тихонечко заговорила Росаура, — а у тебя есть какие-то наработки? Планы там… — поскольку он непонимающе молчал, она выдавила сквозь стыд: — Планы уроков…
Она взглянула на него чуть ли не в отчаянии и очень пожалела, что замотала волосы в уродский узел.
— Ты же как-то готовился к тому, чтобы… ну… преподавать в Хогвартсе? Раз уж тебя туда… хотели?..
— Ну не то чтобы планы уроков… Так-то я уже пять лет преподаю на курсах подготовки мракоборцев, — пожал он плечами. — Какие-то наработки есть, да. Учебники-то школьные никуда не годятся. Впечатление, будто студентов в садовники готовят.
Тут он затушил сигарету о подоконник с какой-то неожиданной злостью, и Росаура отпрянула, оглянулась и вздрогнула: привыкнуть к ярости, что разгоралась в его глазах, было невозможно. По крайней мере, на третий раз.
— Твоя задача — научить их защищаться, — жёстко сказал Скримджер. — А желательно, и защищать.
Она чувствовала, что резок он не потому, что злится на неё, а потому, что это для него невероятно важно, болезненно важно, но она не могла сносить этот властный, суровый тон, никогда не могла, вот и огрызалась невпопад:
— Что же мне, целый год практиковать с ними «Протего»?(4)
— Для начала, тебе самой бы целый год практиковать «Протего», — он видел, что она задета, но смягчиться не пожелал: — Вчера ты…
— Да, я бы погибла в первую же секунду. Это я прекрасно поняла.
— Так надо над этим работать, а не восхищаться мазней всяких кретинов, у которых смерть это, чёрт возьми, «искусство»!
— Я не… Вот не надо выставлять меня прекраснодушной дурой! Почему ты вообще решил, что можешь мне такое говорить, да ещё в таком тоне?
Он поглядел на неё удивлённо. Будто и вправду впервые задумался о том, что ранить можно не только проклятьем. Росаура жёстко усмехнулась и проговорила холодно:
— Я знаю, что ты думаешь: как можно меня пускать к детям, если я сама ничего не умею.
— Умеешь, — отсёк Скримджер. — Конечно, практики не хватает, чтобы выстоять в настоящем бою. Да, признаемся, у кого хватает? То, что я возвращаюсь с рейдов, вопрос удачи, а не мастерства.
— Не прибедняйся, Руфус. Я видела, как ты сражаешься.
Несмотря на раздражение, она не могла скрыть восхищения, отчего голос ухнул куда-то вниз, а по спине прошла дрожь. Руфус Скримджер в гуще схватки, его суровое лицо, опаленное вражескими проклятиями, палочка, испуская электрические вспышки, со свистом рассекает нагретый воздух… от этого воспоминания Росауру бросало то в жар, то в холод.
Скримджер внимательно вглядывался в её лицо и не мог не заметить её чувств, но лишь покачал головой.
— Если бы ты увидела, как сражаются они, это было бы последнее, что бы ты увидела в своей жизни. Тебе нужно сделать что-то, чтобы ни с тобой, ни с детьми такого не произошло. Сноровка. Скорость. Смекалка. Силой их едва ли возьмёшь, надо полагаться на хитрость. Они расслаблены, потому что швыряют «Аваду»(5) направо и налево…
— А вы разве не швыряете?
Скримджер нахмурился. Росаура невозмутимо добавила:
— Крауч же ещё весной пробил свой проект, что мракоборцам разрешается…
Оттого, как потемнел его взгляд, она осеклась. Пару мгновений он молча глядел на неё, и она не могла различить, что в нём беснуется: гнев, боль, страх?..
— Думаешь, это как подпись поставить, взмахнул палочкой — и готово?
Он разозлился — но разозлилась и она. Вспылила:
— Думаю, это тоже дело практики.
Скримджер побелел. Росаура подумала, какое же измождённое у него лицо, и глаза показались уже не хищными, загадочными, а измученными, больными. Но за последнюю неделю чаша её терпения переполнилась: все, чьё мнение было ей важно, в один голос, прямо или намёками, выражали своё недоверие её способностям. Заранее прочили провал. Как так вышло, что мнение Руфуса Скримджера тоже стало для неё значимым, требовало отдельной работы над ошибками, но так или иначе именно он сейчас попался под горячую руку, пусть, вероятно, меньше всего того заслуживал.
— Разве ты не скорректировал учебную программу для ваших курсов? — процедила Росаура. — Ведь правда, в школе не учат убивать — надо же твоим подопечным, этим вчерашним студентам, моим ровесникам, где-то учиться.
Она была готова, что он разъярится в ответ, но он как-то совсем утомлённо лишь приподнял брови и покачал головой.
— Да что за чёрт…
— Пойду штудировать школьные учебники. Мои дети уж лучше будут садовниками, чем мясниками!
Она развернулась и стремительно зашагала прочь, хоть стыд сразу же стеснил ей грудь. Однако в спину прилетело усталое:
— Дура.
Она чуть не сломала каблук, когда бросилась опрометью вниз по лестнице.
Да как он может! Как он смеет! Думает, раз её спас, погеройствовал, значит, прижал её у изгороди под лунным, чтоб его, светом, то теперь может ей выговаривать как девчонке, понукать и поучать?
И курить без спросу.
Росауре нужно было продышаться: в Атриум, к каминам, не стала спускаться, побоявшись своим рассерженным видом дать повод для лишних сплетен, выбежала на улицу через вход для посетителей,(6) а там и трангрессировала так, что искры из-под каблуков посыпались.(7) И впервые в жизни она пожалела, что мучительный эффект, будто тебя проталкивают через узкий резиновый шланг, окончился так быстро.
Сколько бы она ни моргала, Росаура не могла отогнать прочь побелевшее, ошеломлённое лицо Руфуса Скримджера. Как будто ему залепили пощёчину, а в нём не нашлось крови, чтобы та прилила к отбитой щеке.
И зачем она накинулась на него? Зачем эти нелепые обвинения? Да, он её спас. Он был готов умереть, защищая её и ещё десяток невинных людей, хотя мог бы скрыться. Применял ли он непростительные, когда отбивался сразу от нескольких противников? Которые, несомненно, применяли непростительные не только против него, но и против тех, кто не мог себя защитить — кого ему пришлось защищать.
Почему это так важно? Потому, что она читала глупые книжки, где благородные рыцари всегда щадят своих поверженных врагов?
Скримджер — мракоборец. И покусанный сворой бешеных собак Аластор Грюм — мракоборец. И даже удивительно розовощёкий Фрэнк Лонгботтом — мракоборец! Они все рискуют жизнями ради тех, кого выпустили из школы… «садовниками». И лучше всех понимают, как мало сил, чтобы сдерживать тьму.
Да их самих разве не готовили… «в садовники»? Им просто пришлось переучиваться на ходу, потому что большинство спасовало и возложило на них все надежды. Умыло руки.
Восстанавливая дыхание возле изгороди, Росаура опустила лицо к отцветающему кусту шиповника. Чьей кровью обагрены его лепестки, чтобы сейчас она любовалась ими?..
Сердце её сжалось, и с досады она схватила себя за волосы. Крепкий гребень, единственный способный удерживать тугую причёску, больно царапнул кожу. И поделом, внутренне прикрикнула на саму себя Росаура, дура! Сколько же в ней тщеславия, если она не способна выслушать критику, прислушаться к дельным советам! Сразу огрызается, задирает нос… Конечно, ей страшно. С каждым днём она всё больше понимала, насколько неопытна для такой ответственной должности, на которую её сосватали — и приняли. И дело даже не в том, что и Крауч, и Дамблдор имеют свои ожидания, свои требования, им надо соответствовать. Дело в том, что там будут дети… которые через девять месяцев покинут стены школы и могут оказаться в каком-нибудь неприметном кафе, в безлюдном переулке, у калитки родного дома именно в тот момент, когда напротив возникнет тень с черепом вместо лица.
И она не простит себе, если это будет последнее, что они увидят.
Ей вдруг открылось — Скримджер вчера защищал её не потому, что «жил сегодняшним днём» и рассчитывал на приятное завершение вечера, но потому, что… просто не мог иначе. Он бы себе не простил.
Совесть жалила жестоко. Росаура уже добралась до дома, но войти не спешила, а всё ходила по саду и обрывала пушистые былинки. Пару раз она чуть не выбежала за калитку, чтобы трансгрессировать обратно, попросить прощения, но там ли он ещё, а не будет ли она большей дурой, когда начнёт бегать по Министерству и…
Наконец, Росаура заставила себя войти в дом. Она догадалась, что отец уже приехал, и теперь не знала, как объяснить, почему не сразу бросилась его встречать.
Отец сидел в гостиной с книгой и бросил на Росауру лукавый взгляд поверх очков.
— Проторила новую тропу?
— Ой, пап!
Она бросилась к нему, и он обнял её.
Когда Росауре показалось, что она вот-вот всё-таки расплачется, то поспешно отпрянула и неловко сказала:
— Я сделаю чай.
— Ну, погоди, — сказал отец и мягко взял её за локоть. — Дай мне хоть поглядеть на тебя.
А она поглядела на него. Он чуть загорел, отчего седые волосы казались особенно белыми, и тем ярче сияли большие светлые глаза. Последний месяц отец провёл в разъездах со своим клубом «Горчицы и лукового пирога», а до того принимал экзамены, и они не виделись действительно очень давно — во время учебного года он бывал в этом доме только по выходным.
— Замотали тебя там, — улыбнулся отец.
— В этой мантии совсем запарилась, — улыбнулась Росаура.
— И почему волшебники так непрактичны? Сложно придумать мантию с вентилятором? Ах, да, это же получится Карлсон. Что ж, ещё одно доказательство того, что ваш мир существует, а я не сумасшедший.
— Как раз наоборот, папа, сумасшедший ровно в той степени, чтобы знать, что это правда.
У них были одинаковые улыбки, широкие, задорные, очень ласковые. Пожалуй, только улыбаясь, Росаура не могла, даже если бы захотела, хоть сколько-нибудь покривить душой.
Переодевшись, Росаура зашла на кухню. Она редко пользовалась магией, чтобы заварить чай. Как говорил отец, в чайной церемонии больше волшебства, чем в высадке человека на Луну. Теперь методичные действия не только давали Росауре время опомниться, но и успокаивали. Когда она поставила глиняный чайничек на небольшой столик перед диваном, а сама опустилась в своё любимое кресло, тревога окончательно улеглась, а мысли пришли в порядок.
И отец будто прочитал эти мысли, не прибегая ни к какой чёртовой легилименции:
— Ты достойна исполнения своей мечты, дорогая. Конечно, это очень волнительно и, как я понимаю, весьма неожиданно. Но времена не выбирают, сама знаешь. Видит Бог, именно сейчас ты там нужнее всех прочих. Именно ты.
Глаза отца почти всегда искрились весельем, но никогда в них не было насмешки.
— Хотела бы я в это верить так же, как ты, пап.
— Похвально. В конце концов, вера — самое могущественное волшебство. Достаточно её хоть с горчичное зерно — и горы раскланяются друг перед другом.
— Да мне бы хоть камушек сдвинуть.
— Ну, за этим дело не станет. Ты же ещё на первом курсе учила эту, как её… лёгкий взмах, расправь свои крылья…
— «Вингардиум Левио́са».(8)
— Вот-вот, Левиосу́ свою.(9)
Отец частенько шутил, как безбожно за сотни лет волшебники исказили латынь, что она и впрямь выродилась в «абракадабру».
Росаура чуть посмеялась, но приуныла. Отец посерьезнел.
— Вот что скажу, милая. Когда я начинал, помню, ворвался в класс, заготовил вдохновлённый отрывок на древнегреческом, откопал где-то бюст Софокла, водрузил его на кафедру, мантия, не хуже чем твои, между прочим, развевается, звон колокола сладко отзывается в груди… Я, значит, влетаю в класс, завожу свою пластинку, точнее, целый граммофон, столько во мне было энтузиазма, а потом смотрю — один человек сидит. Я говорю, а где остальные? А остальные, узнав, что у них новенький молодой преподаватель (а мне было, прошу заметить, тридцать семь лет!), свалили в паб. А тот бедолага, который откололся от коллектива, ни слова по-древнегречески сказать не мог, даром что сам был грек.
Отец посмеялся, пригладил подбородок.
— Ты очень умная, моя дорогая. Талантливая. Но помни, что большая часть знаний, которые кажутся тебе несметным сокровищем и которыми ты так жаждешь поделиться с детьми, на самом деле на всю жизнь останутся только твоими. Детям… не нужно всё то богатство. Не хочешь же ты, чтобы их задавило этим золотом, как алчного шейха из «Золотого копытца»! Им нужна… ты, а не твои знания. Им нужен твой взгляд, не когда он затуманен высокими мыслями, а когда он заглядывает им в душу. Понимающий взгляд. Понимающий даже то, что вот этого мальчика ну совершенно не интересует твой предмет. А та девочка идеально знает урок только потому, что дома её бьют за оценки хуже пятёрки. Но им обоим нужна твоя вера в то, что с твоим предметом или без, а они найдут свою дорогу в жизни. И ты не станешь у них на пути.
Росаура давно уже отвернулась, потому что по щекам катились слёзы, ничуть не солёные, прозрачные, как ключевая вода. Она щипала бахрому кресла и качала головой, наконец-то свободной от тугой причёски: золотые волосы, тон в тон как были раньше у отца, рассыпались по плечам.
— Я правда хочу им помочь, папа. Ты знаешь, у нас там… всё не очень спокойно.
— Ну да, ваш волшебный Гитлер, — усмехнулся отец, но взгляд его был совершенно серьёзен.
— Один человек сказал мне недавно, — продолжала Росаура, — что дети… что они могут выбрать не ту сторону. И он прав! — она обернулась к отцу резко, точно намеренная спорить, но на самом деле еле сдерживала рыдание. — Он сказал, многие мои ровесники выбрали не ту сторону, сразу после школы, а я знаю прекрасно, что уже в школе они симпатизировали всему этому, и это… ну, это не казалось чем-то очень плохим, просто баловство, но потом оказалось, что это какой-то кошмар, что они действительно убивают тех, кого считают отребьем, и это всё были не шутки… Это до сих пор кажется мне настолько абсурдным, чтобы люди в здравом уме… Интересные люди, сильные, бесстрашные, глубокие люди — чтобы вот так поступали и, уж не знаю, что хуже, так думали! И теперь я не знаю, что делать! Зачем он мне это сказал?! Теперь я поеду к детям и буду видеть в них… буду видеть… опасность вместо красоты! Ну зачем, зачем он это сказал!.. Я ведь еду шпионить за детьми, папа!
Отец вздохнул и склонил голову. Но взгляда от Росауры не отвёл.
— Ты помнишь «Повелителя мух»?(10)
— Ужасно…
— Разве дети были ужасными?
— Да обычные были дети… Пока не забили насмерть своего одноклассника.
— Вспомни подробней, что с ними произошло.
— Ну, они оказались на том острове совершенно одни, без взрослых. Строили себе коммунизм, а потом им показалось, что на острове есть кто-то ещё, и им стало страшно…
— Именно. Им стало страшно. Подлинно расчеловечивает лишь страх. Что они там такое сделали?
— Они нашли мёртвую свинью и надели её голову на кол.
— И стали поклоняться ей. Стали поклоняться собственному страху. Росаура, береги их от страха.
— Нас учили, что страх можно прогнать смехом.
— Прогнать — может быть. Отмахнуться, как от назойливой мушки. Но изгнать навсегда — тут понадобиться что-то посерьёзней, как считаешь?
Росаура едва слышно вздохнула, когда отец мягко накрыл её руку своей. Так они сидели долго, сколько — Росаура и не стала считать.
Примечания:
Мистер Вэйл https://vk.com/photo-134939541_457244948
Руфус Скримджер https://vk.com/wall-134939541_10655
1) Одно из средств передвижения волшебников — это каминная связь. Камины в разных зданиях могут быть подключены к единой сети, и волшебник, воспользовавшись особым «летучим порохом», может перемещаться из одного камина в другой, назвав точный адрес. Чтобы попасть в Министерство, многие сотрудники подают прошение, чтобы их домашние камины были подключены к Министерской сети, это значительно облегчает дорогу до работы и не столь рискованно, как частая трансгрессия. Из минусов: вы можете испачкать мантию в золе, а также ваши перемещения отслеживаются властями
2) Астрономическая башня — самая высокая в Хогвартсе
3) Министерство располагается в центре Лондона под землей и насчитывает 11 уровней-«этажей»
4) Заклинание, вызывающие щитовые чары
5) Т.е. убивающее проклятие «Авада Кедавра»
6) Посетители, не служащие в Министерстве, не могут попасть внутрь через каминную сеть (без особого разрешения). Вход для посетителей замаскирован на одной из улиц Лондона под обыкновенную телефонную будку, в которой нужно набрать правильный номер, чтобы попасть в мир волшебников
7) Чтобы успешно переместиться, волшебнику нужно раскрутиться вокруг своей оси
8) Заклинание левитации, считается простейшим, изучается на первом курсе, однако вызывает много трудностей у юных волшебников
9) Мистер Вэйл намеренно коверкает ударение, правильнее на предпоследний слог
10) роман У. Голдинга
— Афина не возвращалась?
— А ты её выпустила полетать? Не возвращалась старушка.
Когда сову подарили Росауре перед первым курсом,(1) отец настаивал, чтобы её по римскому обычаю назвали Минервой.(2) Однако, оказавшись в школе, Росаура с удивлением узнала, что их строгую преподавательницу Трансфигурации(3) зовут именно так. Отец вообще много смеялся над тем, что среди волшебников, оказывается, бытовала традиция нарекать детей старинными латинскими именами, которые встретишь разве что в учебниках истории, и особенно гордился тем, какое имя сам некогда выбрал дочери.
Росаура на это как-то сказала: «С тебя бы, пап, сталось меня Галадриэлью(4) назвать!»
А отец невозмутимо ответил: «Если б я в тот раз проспорил Рональду(5), непременно бы назвал».
Сову же в конечном счёте пришлось переименовать на греческий манер.
Росаура пожевала губы и зачем-то сказала:
— Мне надо написать одному… человеку.
Было ощущение, что если она скажет вслух, то сложнее будет пойти на попятную. В конце концов, это мучило её уже несколько часов, но она до сих пор ни на что не решилась. Казалось, время отступило от их маленькой уютной гостиной, оставило их в блаженном спокойствии. Но совесть жгла, и десяток чашек земляничного чая не мог её затушить.
Отец, не отрываясь от древнего манускрипта по защитным чарам, к которому приник с небывалым восторгом, пробормотал:
— Такая формулировка позволяет предположить, что моя дочь встречается с вампиром.
Росаура покраснела и подняла на отца взгляд, в котором неизвестно, было больше ярости или смущения; отец кратко взглянул на неё поверх очков, вскинул руки и рассмеялся:
— Ладно-ладно, с лепреконом.
— Мы не встречаемся, — прошипела Росаура, совсем не зная, куда себя деть. И зачем она вообще об этом заговорила, тем более с отцом!
А тот, знай себе, посмеивался.
— Да я не против, милая, хоть с минотавром. Я не против, если кто бы то ни был не будет доводить тебя до слёз.
Он улыбался, но в голосе его послышалась грозная решимость. А у Росауры как раз защипало в глазах.
— Да я сама себя… Нет, пап, правда. Я повела себя как…
— Как юная девушка, которая может себе позволить не разбираться в своих чувствах?
— Нет! Я разбираюсь…
— Какая картина ему понравилась?
Это был тайный код.
— «Конец света», — Росаура чуть улыбнулась.
Отец склонил голову будто в задумчивости.
— Понятно. Вполне понятно. Знаешь, мне кажется, такой человек не стал бы восхищаться…
— А я и не стала ему показывать, — быстро проговорила Росаура.
Отец поглядел на неё с сочувствием, и это ничуть не унизило её. Её унижало воспоминание:
— Я перед ним виновата.
— Дорогая, и не пересчитать, с кем только я не посещал Тейт, да что там, даже Лувр, но это…
— Я знаю, ни к чему не обязывает. Я не об этом. Я наломала дров. Очень его обидела.
— Сожалею! Так или иначе, мы все друг перед другом виноваты.
— Я этого не понимаю, — нахмурилась Росаура.
— Я и не прошу, чтобы ты сию секунду же поняла. Это Достоевский(6), ему-то уже спешить некуда. Я прошу лишь, чтобы ты делала то, что считаешь правильным. Это, конечно, та ещё древняя магия…
Отец покачал головой и вернулся к манускрипту.
— Батюшки… Если бы я был физиком, я бы дал какой-нибудь дельный комментарий, как там вы преобразуете энергию, материю и прочее. Но мне, сама понимаешь, интереснее философия. Вот мы изобрели атомную бомбу, воспользоваться ею может любой, у кого окажется доступ к нужным рычагам. А у вас всё-таки, чтобы применять поистине могущественную магию, нужно располагать соответствующими силами… хм, не побоюсь этого слова… души.
В Росауре живо откликнулось желание вступить с отцом в долгую беседу, однако она обнаружила, что давно уже поднялась и беспокойно ходит от окна гостиной к окну кухни, выглядывая в сумерках тень совы.
— Беда в том, папа, что тёмные маги тоже бывают очень могущественными. Как это соответствует твоей теории о силах души?
— А ты понимаешь силы души как исключительно светлые?
— Недаром же мы называем плохих людей бездушными.
— Полагаю, тут уместно поднять вопрос воли. Воля может быть слабой или сильной и направлена к свету или к тьме. В конце концов, важен выбор, который делает каждый человек. Тем более — человек, развивший в себе железную волю.
— То есть, думаешь, могущество волшебника — это в первую очередь дело его характера?
— Я бы отказался от понятия «характера», дорогая. Характер — это к нам пришло из театра, характер присущ персонажам, типам, а не живым людям. Оставим это литературоведению(7).
Росаура вконец запуталась и ещё больше злилась, что при всём желании не может подсесть к отцу, погрузиться с головой в беседу, которая, безусловно, очень важна и ценна, тем более, накануне долгой разлуки. Но с каждым шагом тревога снедала её. Чувство вины, отзвук злых слов, которые сорвались с её губ (как, думала она, как я могу быть так ласкова с отцом и так безжалостна с кем-то другим?), беспокойство и непрожитый страх… доводили её до полнейшего бездействия.
Отец наблюдал её метания с лукавой усмешкой.
— Ну позвони ему, я не знаю…
Росаура обернулась, и отец посмеялся над её испепеляющим взглядом.
— Ах, конечно, у вас же там девятнадцатый век.
Отец намеренно упрощал и посмеивался над в общем-то немаловажным обстоятельством, которое сильно заструдняло их совместную жизнь под одной крышей уже более двадцати лет.
Известно, что сложные механизмы плохо взаимодействуют с волшебством — и самими волшебниками, ведь каждый волшебник — сосуд магии. Чем больше в волшебнике силы, тем хуже на него реагируют технические устройства, если их предварительно не заколдовать: так, даже магглорождённые после семи лет Хогвартса сталкиваются со сложностями в быту, если пытаются обойтись без магии, пусть даже воспользоваться обыкновенной зажигалкой или завести автомобиль. Не говоря уже об огнестрельном оружии, которое в руках волшебника оказывается лишь тяжёленькой железкой, которой сподручно разве по голове ударить. Чистокровные, конечно, пустили миф, будто стрелять из пистолета — ниже магического достоинства, но на самом деле, их попросту жёг стыд всякий раз, когда изобретения этих «простаков», магглов, на самом деле-то весьма полезные, а в нынешний век — и попросту поражающие воображение, отказывались работать в их присутствии. Поэтому всякое маггловское изобретение следует изначально заколдовать, чтобы пользоваться им без конфузов и опасений. За разумной эксплуатацией маггловских технологий надзирает особый Сектор борьбы с незаконным использованием изобретений магглов (ведь часто бывает и так, что волшебники желают как-то «усовершенствовать» достижения маггловской науки, и появляются икающие тостеры, летающие пылесосы и говорящие калькуляторы).
Худшее сочетание — это магия и электричество. Электроприборы непредсказуемо реагируют не только на попытки ими воспользоваться, но и на само присутствие волшебника поблизости, особенно если его эмоциональное состояние нестабильно (что всегда грозит спонтанным выбросом магии), поэтому каждому колдуну, по-хорошему, следует ограждать себя специальными чарами в местах, где он рискует соприкоснуться с большим количеством кабелей, телевизоров, телефонов, пылесосов и электрочайников. И едва ли стоит садиться в трамвай или самолёт, тем более в дурном расположении духа. Колдовать рядом с работающим электроприбором или даже на местности, где проведено электричество, крайне опасно и строжайше запрещено. В прошлые века не возникало столь серьёзных проблем, как в последние десятилетия научно-технического прогресса: в газетах то и дело появлялись тревожные статьи учёных о том, что, вероятно, в будущем тысячелетии волшебникам придётся покинуть большие города и селиться где-то на окраинах, куда не протянутся провода. Волшебники и так ограждают свои дома и общественные строения, целые территории антимаггловскими чарами — в таких местах не работает никакая маггловская техника, но сама жизнь в городе с искрящей электрофикацией становится для рядовых волшебников, особенно для детей, которые ещё не вполне контролируют свою силу, довольно рискованной. Выбежишь в пылу ссоры прогуляться — и с ближайшей высоковольтной вышки тебе в голову прилетит ободряющий разряд. Разыграешься с друзьями во дворе, расхохочешься до упаду — у соседки телевизор взорвётся.
Союз с ведьмой обрёк мистера Вэйла на суровый аскетизм. Первым делом, пришлось отказаться от телевизора, пылесоса, стиральной машинки и тостера. Телефон пришлось оставить и заколдовать, чтобы он не реагировал на двух волшебниц в доме, но он всё равно то и дело сбоил. Пользовались в доме только свечами (отец не видел волшебного света, который горел в люстре), и лишь в кабинете отца, куда маленькую Росауру лишний раз не допускали, сохранилась настольная лампа. Отказ от автомобиля и частых поездок на электропоездах, впрочем, заложил в их семье традицию пеших прогулок, которые мистер Вэйл любил всей душой. А когда пришлось наложить на дом магглоотталкивающие чары помощней, мистер Вэйл порой тратил полчаса, чтобы отыскать вход, и плита зажигалась далеко не с первого раза. Но мистер Вэйл не унывал. Он любил называть свой новый быт «возвращением к корням» и шутил, что Толкин неспроста создал вселенную уровня средневекового развития, ведь жизнь с волшебницей(8) буквально опрокинула его в такие реалии.
— Телеграмму тоже не пошлёшь? — ухмылялся отец.
— Разве что совой. Но Афина…
— Вот оно, волшебное всесилие, — добродушно смеялся отец, — простые смертные давно уже перешли на телефон, а вы до сих пор маетесь, бедняги! Впрочем, в определённом смысле это ограждает частную жизнь от посягательств.
— Папа, если сове сказать имя человека, она его хоть на Северном полюсе отыщет.
— Тем более неудобно. Ну что ты, уймись, сейчас вечер пятницы, там хоть сотню сов выпусти, человек от святого не отречётся.
Впервые усмешка отца вывела Росауру из себя.
— Я не могу ждать! А вдруг это… а вдруг он…
— Пошёл с коллегами в паб?
— Мы тоже ходили в паб!
Она вся вспыхнула до корней волос, но голос сорвался, и хоть негодование кипело в груди, горло сжалось… Неизвестно, что отразилось на её лице, однако отец нахмурился, подался к ней в волнении, но в эту секунду раздался громкий стук по стеклу.
— Афина!
Росаура еле сдержалась, чтобы не прижать красивую амбарную сову к груди, да та, недаром наречённая в честь богини, сохраняла достоинство и элегантно уселась на спинку кресла.
— Да, отдохни, сейчас снова полетишь, — сказала Росаура сове, и, взмахнув палочкой, приманила себе пергамент и чернила. Упоённо откупорила чернильницу, схватилась за перо и… замерла. В голове — ни единой мысли, только кровь шумит. Хоть отец с небывалым вниманием вернулся к манускрипту, Росаура пожалела, что не ушла к себе. Там бы она хоть смогла продолжить ходить взад-вперёд по комнате, чтобы набрести хоть на какую-то дельную мысль.
Изнутри просилось что-то невразумительное, но искреннее, и Росаура решила, что уж пусть так, зато честно, и потянулась к перу, но опрокинула чернильницу.
— Ой-ёй! — ахнул отец, но убрать книги со стола не успел. А пузырёк был новый, полный. Чертыхнувшись, Росаура принялась колдовать, но рука так дрожала, что вместо чернил палочка всосала чай. С третьего раза что-то получилось, но вот с книгой вышла неприятность: вместе с чернилами со страницы пропала половина текста. — Ой-ёй! — ужаснулся отец, правда, несколько притворно.
— Мне же эти книги возвращать… — прошептала Росаура.
— Знаешь, они выглядят так, будто их никто не открывал лет триста, — миролюбиво сказал отец. — Нет, случись это с летописью Беды Достопочтенного, я б тебе голову оторвал, конечно…
Отец добродушно посмеялся, а Росаура вцепилась в волосы, будто собравшись собственноручно привести угрозу отца в исполнение.
— Ну-ну, — спохватился отец и мягко тронул её руку, — ты отвлеклась.
Росаура чувствовала себя невероятно разбитой. Будто не пролила чернила (обычное ведь дело!), а её попытались в этих самых чернилах утопить. Дрожащей рукой она взяла липкое перо, растерянно оглянулась…
Отец молча протягивал ей ручку и свой блокнот.
Росаура отошла на кухню и прижалась лбом к стеклу. С той стороны к нему приникли сумерки августовской ночи.
«Прости».
Над этим кратким словом она стояла ещё четверть часа, вместо того, чтобы кусать перо, щёлкая ручкой. В голове звучали тихие, горькие слова, за которыми скрывалась настойчивость человека, который не надеялся на завтрашний день:
«Завтра, может, от меня и мизинца не останется, чтоб в спичечный коробок положить».
У Росауры сжалось сердце, и, сама себя не помня, она приписала:
«P.S. Надеюсь, ты жив, потому что у нас дома кончились спички».
Афина была умная птица — присела на подоконник сразу, как Росаура внутренне согласилась, что на этом всё. Записка вышла коротенькой, и Афина приоткрыла клюв — не привязывать же такой клочок к лапке. В том, вероятно, был и коварный умысел — стоило Росауре поднести руку к клюву, как Афина ловко клюнула хозяйку за палец.
— Эй!
Афина глядела на Росауру с лукавой укоризной: «Заигралась ты, подруга, ой заигралась!»
Росаура передразнила круглый совиный взгляд и сказала тихо, но строго:
— Отыщи Руфуса Скримджера хоть на Северном полюсе. И пусть прочитает, даже если там у него… сакральные пятничные возлияния.
Если бы совы могли фыркать, Афина бы фыркнула — так издала уханье, в котором было и снисхождение к глупым переживаниям хозяйки, и обещание добыть с адресата если не ответ, то хоть бы клок волос.
Взлетая, Афина мягко провела крылом по щеке Росауры. Как-то вышло, что сова дарила ей ту материнскую ласку, которую от настоящей матери Росаура давно не принимала с такой благодарностью.
Собственно, об этом отец и завёл речь за ужином.
— Маме ты уже сказала насчёт работы?
— Нет.
— Не скажешь — она обидится.
— Она и так обидится.
— Едва ли. Оскорбится — да. Но всё равно скрывать как-то некрасиво.
Вот что у отца получалось лучше всего — так это загонять её в угол простым, как табурет, аргументом. «Некрасиво» — и всё тут. Никуда не денешься.
— А она красиво себя повела, когда…
— А ты не с неё спрашивай, дорогая, а с себя, — прервал отец, и хоть улыбка не покидала его лица, в голосе послышалась строгость.
Росаура закусила губу и вонзила вилку в пережаренную котлету. Аппетита не было второй день подряд, а теперь даже вид, как отец уплетает за обе щёки, не спасал.
— Я ей напишу, — промямлила Росаура. — Завтра.
— Завтра ты уже собиралась отчалить, нет разве?
— Ну, из Хогвартса напишу, какая разница.
— Только в том, что там над тобой не будет этого вредного старика, который взывает к твоей совести.
— Совесть и так вопит как банши, но сил от этого что-то сделать не появляется, — искренне призналась Росаура.
— Ну, смотри, уже одно дело сделано, — отец кивнул в сторону окна, из которого пару часов назад выпорхнула Афина, — начало положено, сейчас в самый раз через себя переступить. Хотя, конечно… ты на год уезжаешь, — покачал он головой. — Хорошо бы мать-то навестить.
— Она нас навестить не хочет? — вскинулась Росаура. — Хорошо ей там, в Болонье, спагетти кушать!
— Не сомневаюсь, что хорошо, — негромко сказал отец. — И разве это не самое главное?
Росаура хотела сказать, что самое главное — это что мать устыдилась своего семнадцатилетнего брака с магглом и сбежала прочь из Британии, как только её подружки перестали звать её на вечера, а на самих вечерах стали обсуждать, что «предатели крови»(9) ещё хуже магглорождённых, и как свиней желательно резать и тех, и других.
Но Росаура видела, как отцу самому тяжело — и понимала, что обидит его, если продолжит спорить.
— Я не могу просто так покинуть страну, — сказала Росаура. — Портал — штука дорогущая, да и бронировать надо за три месяца, а сами перемещаться за пределы страны мы просто так не можем.
— Эх, всё же не могу отделаться от чувства мрачного удовлетворения, когда слышу, что даже волшебникам не всё под силу. У вас там что, свой паспортный контроль есть?
— Что-то в этом роде. А сейчас это вообще может быть опасно. А насчёт каминной сети долго договариваться, это надо было заранее… Нет, я просто ей напишу.
Отец молча кивнул, и по взгляду его Росаура поняла, что он будет сидеть в гостиной до тех пор, пока она не напишет матери письма. Уйти в спальню ей не позволяла пресловутая совесть.
Росаура подумала, что взялась за отцовскую ручку вместо пера уже из принципа.
«Дорогая мама,
Как ты поживаешь? У нас очень жаркий август. Шиповник до сих пор не отцвёл. Приятно каждый раз идти по просёлочной дорожке, когда вокруг столько цветов. Я сделала запасы для зелий на плохую погоду. Думаю, они мне пригодятся, потому что по работе я переезжаю на север. Меня назначили преподавателем в Хогвартс. Мистер Крауч самолично одобрил мою кандидатуру. Альбус Дамблдор очень был рад меня видеть, когда мы встретились на собеседовании, он был очень любезен. Не знаешь ли, у кого-нибудь из твоих подруг поступают дети в этом году? Жду встречи с профессором Слизнортом. Обязательно передам от тебя сердечный привет. Он часто о тебе вспоминал.
С любовью,
Росаура»
Эти отрывистые, натянутые предложения, присыпанные показной доброжелательностью, дались большим трудом.
— А ты сможешь отправить это ей по маггловской почте? — спросила Росаура отца.
Тот уже задрёмывал в кресле, но вмиг проснулся, весьма удивившись.
— По почте? Да это будет пару недель идти.
— Я не хочу отправлять Афину так далеко. Ей будет тяжело, тем более это может быть… опасно.
И Афина может пригодиться ей здесь и сейчас.
Может быть, Росаура и лукавила, но лишь отчасти — она впервые задумалась о том, что волшебники, покинувшие Британию, в нынешней ситуации оказались в крайне уязвимом положении. А если кто-то захочет выследить таких «беглецов»?..
— Конечно, отправлю, — согласился отец.
— Думаю, это будет небольшая посылка.
— Замечательно!
— А сам ей напишешь? — вдруг спросила Росаура. Мать принципиально презирала телефонную связь.
Отец на секунду замер, улыбка вышла грустной.
— Ты же знаешь, я пишу ей почаще твоего.
— Вот только она не отвечает.
— Я этого не говорил.
В тоне отца уже не было строгости, даже обиды — только грусть. Росауре стало стыдно. Она приписала к письму:
«P.S. Отсылаю немного трав для сон-зелий. Не знаю, растёт ли в Италии чертополох».
Что-то пробормотав, она вышла в сад, чтобы нарвать тех самых трав. Конечно, никаких запасов для зелий на плохую погоду она не делала.
В Зельевареньи Росаура была хороша — впрочем, профессор Слизнорт из раза в раз подстёгивал её честолюбие как раз тем, что сравнивал с матерью и её выдающимися успехами. Гораздо большее удовольствие Росаура получала от непосредственного колдовства, а зелья испытывали её терпение. Однако дома Росаура оценила, насколько важны приобретённые знания — если отец не мог видеть всей красоты заклятий, и с магией его взаимодействие складывалось крайне причудливо, к тому же, непредсказуемо, то зелья он воспринимал и уже давно лечился микстурами, которые Росаура изготавливала по несколько изменённым для его организма, не отмеченного присутствием магии, рецептам — как раньше это делала мать.
И Росаура упрекнула себя за то, что не проверила целостность запасов на грядущую осень. Отец ведь тоже покинет этот маленький домик, укрытый плющом, переберётся на свою профессорскую квартиру в Оксфорде. Что ж, она всегда сможет переслать ему необходимое с Афиной. Сова, несмотря на то, что была совсем небольшой, отличалась выносливостью.
Оказалось, что в саду она уже сорвала весь чертополох. За ним пришлось выйти за ограду — вдоль дороги всегда хватало, пусть не того особого сорта, который Росаура рассаживала у себя под окном.
Тут в воздухе мелькнула тень.
— Афина!
Сова спланировала Росауре на плечо, возмущённо ухая: надо же, хозяйка вздумала гулять одна-одинёшенька ночью! Росаура покачала головой на этот справедливый укор:
— Всё, уже ухожу. Тебя дожидалась!
Только выслушав оправдание, Афина нагнула голову, чтобы позволить Росауре взять записку…
У Росауры оледенели пальцы. Она сразу определила, что листок другой, гораздо больше того клочка, на котором она писала, и сердце заколотилось…
— Глупое.
Позади затрещали кусты. Росаура, взвизгнув, выставила палочку:
— Остолбеней!
— Пригнись!
Её красный луч, отражённый в мгновение ока, пронёсся у неё над головой — она едва успела пригнуться.
— Ты цела?!
В ослепительной вспышке она уже узнала его — это был Скримджер, он кинулся поднимать её с земли.
— Сразу колдуй защиту, напасть всегда успеешь… Тем более, на тебя могут напасть раньше, чем ты заметишь, — на духу произнёс он, а её будто ошпарило прикосновение его крепких рук.
Его лицо, вновь такое близкое, казалось почти незнакомым, изрезанное тревогой и… страхом?..
— Всё в порядке, — выдохнула Росаура и выпрямилась.
Скримджер, оступившись, тоже разогнулся и совсем неловко отпустил её локоть, но тут он заметил в её дрожащей руке письмо.
— Ты же его ещё не прочла, — сказал он чуть дрогнувшим голосом.
Росаура, разумеется, тут же сделала в точности наоборот, предусмотрительно отбежав в сторону — а Скримджер, что примечательно, рванул за ней, и читать пришлось почти что на бегу:
«Великоуважаемая мадемуазель,
Ваши волосы как шёлк, ваша кожа как бархатная обивка любимого кресла моей тётушки. Вы восхитительны, вы внушаете трепет в мои поджилки. Вы гневаетесь напрасно — я сражён, а всё из-за ваших глаз, о дивные пруды с толщей голубой воды. Нежнейшая, простите! Не обрекайте рыцаря на горестные муки! Терзания, приносимые вашей надменностью, жесточе тысячи вражьих стрел. Наконечники этих стрел сделаны из собачьих клыков, они с зазубринами, чтобы невозможно было вытащить из раны, не вырвав кусок мяса. Вот так, о немилосердная, твой рыцарь, опутанный путами чувств, скорее отрежет себе руку, чем ногу. Не брезгуйте несчастным, он плохо дружен с головой, ведь в мыслях — ваши сны, а во снах — вы, но отчего-то с плавниками вместо ног. Так окончи мои муки одним лишь взмахом своего магического жезла!
Смиренно припадает к стопам своей Изольды,
Р.-львиное-С.»(10)
Росаура заметила, что у неё сам собой открылся рот, только когда из него вырывался дикий хохот. Впрочем, она уже почти задыхалась от бега, потому что всё это время Скримджер пытался отобрать у неё письмо.
— Сожгу.
— Не-ет!..
— Дай сюда.
— Это шедевр, это же трубадуры, папа будет в восторге!
— Да это Лонгботтом по пьяни накалякал, кто ж знал, что твоя сова такая шустрая…
— Не обижай мою сову!
Росаура резко остановилась, разгневанная за Афину, и обернулась в тот момент, когда Скримджер остановился ровно за дюйм до столкновения.
— Твоя сова, — прошипел он, — готова была взять вместо ответа мой глаз.
— А может, — Росаура покосилась на неровные строки, — «скорее руку, чем ногу»?..
И она вновь сложилась от истерического смеха.
— Он что-то наколдовал, — покачал Скримджер головой, с опаской наблюдая приступ, — запечатал в письмо веселящих чар…
— Да не будь ты занудой! — Росаура сама где-то краешком сознания встревожилась, с чего это её так затрясло. — А Фрэнк просто чудо!
— Поверь, он знает.
— Ну, а ты? — она сама удивилась, её ли это голос сорвался так бойко, и когда поняла по его растерянному взгляду, что так оно и есть, вымолвила совсем тихо: — Я о том, что… А ты меня простил?..
Скримджер замер и спустя пару секунд молчания растерянным жестом провёл по волосам.
— Простил? Да я не обижался. На что?
— Я назвала тебя мясником. Я…
— А, это. Так что же с того? — он вмиг сделался очень серьёзен. Росаура даже оробела перед этим цинизмом. Но заговорила решительно:
— Это неправда. Я нарочно это сказала, потому что не знала, как ещё тебе возразить. Ты, знаешь, стоял предо мной такой грозный, непримиримый, и я почувствовала себя полным ничтожеством, вот и придумала, как ужалить побольней, — Росаура чуть вздохнула: мать так часто отчитывала её за неожиданные колкости.
Скримджер мрачно усмехнулся.
— Что ж, неплохая тактика, когда тебя загнали в угол.
— Ну, а что мне остаётся, — Росаура переняла его усмешку. — Боец из меня никудышный — вот только и знаю, что из углов выбираться. Так вот, — сказала она серьёзнее, — правда, на самом деле я не думаю так про тебя, ни про кого из вас! Вы выполняете свой долг, и…
— И тебе очень важно знать, какими методами мы его выполняем.
Росаура осеклась. И кем она была в его глазах, подумать-то: избалованной девчоночкой, белоручкой и ханжой, которая ещё носик свой морщить вздумала… Как он только её терпел! Однако Скримджер глядел на неё отнюдь не в презрении. Когда он заговорил, в его голосе была лишь постылая горечь:
— Всякое случается, даже невзначай. Служба у меня такая, понимаешь. Скажешь, преследую людей нехороших. В глазах общественности-то они подонки, конечно, но, скажу тебе, даже у подонков есть матери. И в их глазах это ты враг, а не отбитый сынок, которого «система душит». А последние годы совсем паршиво бывает, когда подонки эти — твои бывшие однокашники. И если много об этом думать, можно по потолку начать бегать, а толку? Иногда, знаешь, стоит поменьше размышлять, а просто делать то, что должно. Мы признательности давно не требуем. Последнее время нас вообще больше боятся, чем уважают, уж спасибо Краучу.(11) Легавый, чистильщик, мясник… да хоть горшком назови, а мы и так в печи жаримся.
— Руфус, прости меня.
Скримджер поднял на неё долгий, странный, почти пугающий взгляд, а в ней всё задрожало и куда-то рухнуло.
— И припомнить не могу, когда у меня последний раз прощения просили, — произнёс он негромко, будто сам удивлённый этим признанием, и всё глядел на неё, словно впервые задался вопросом, а кто она на самом деле есть. И под его взглядом она не могла шевельнуться, казалось, дунь ветер — и упадёт в высокую чёрную траву. А вот он шевельнулся — и шагнул к ней.
— Я просто… — голос ей совсем изменил, — я испугалась… — надо было сказать сейчас, обязательно сказать, успеть сказать, пока он не подступил ещё хоть на шаг, — испугалась, что ты… что с тобой… что мы больше не увидимся, и я вечно перед тобой останусь виноватой, понимаешь?
— Понимаю.
И Росаура ощутила, как дрожит его рука, когда он взял её за подбородок. Или это она вся так дрожала, что передалось и ему?
— Ну, всё, всё, — прошептал он.
«Всё» оказалось темнотой, когда под веки хлынула августовская ночь; «всё» оказалось огнём, который жил на его губах.
— Слушай, Руфус… Ты… да ты пьян!
Его уличил стойкий запах огневиски и слишком мягкие, расслабленные прикосновения горячих рук, но едва ли это его устыдило.
— Допустим. И тем не менее… — он лишь усмехнулся и провёл рукой вдоль её спины.
— Погоди! Я уезжа…
— Уже было, а вот этого нет, — проговорил он, убирая волосы с её шеи.
— Н-но… да послушай! — дышать стало совсем тяжело. — Люди, чтобы решить, быть ли им вместе, узнают друг друга. Для этого им надо встречаться, проводить время…
Она осеклась. Он смотрел на неё несколько озадаченно и немного скептически, чуть усмехаясь её… наивности?.. О чём она заговорила с человеком, которого видит третий раз в жизни и едва ли увидит снова? «Быть ли вместе», вот так сразу? Стоило погулять один день, потом глупо рассориться, помучиться чувством вины, осознать что-то несомненно важное и примириться, увенчав примирение тем, что для неё значило слишком много и потому казалось чересчур поспешным, а для него же… Как знать, вообще-то было в порядке вещей, и никакого особого значения он этому не придавал. Просто брал то, в чём она, расчувствовавшись, не могла ему отказать, и, конечно, рассчитывал на большее — как и вчера. Очевидно, этим для него и исчерпывалось это их несуразное приключение, нет разве? А она, наивная девочка, уже построила воздушный замок — вот он над ней и посмеивается, и наклоняется ближе, привычный доводить дело до конца.
Росаура отступила на шаг и рассмеялась погромче, чтобы хоть свести всё к шутке:
— …А я завтра уеду, и ничего не выйдет, если только ты не продолжишь мне слать такие поэмы!
— Могу… и не такие… — ухмыльнулся он, не отступая.
— Я серьёзно! — она смеялась, но руку выставила перед собой. Он замер.
— А ты вообще девушка серьёзная, я погляжу, — наконец, он чуть отстранился. — Я могу назвать, с какого ты факультета. (12)
— Не с Когтеврана!
— Конечно, не с Когтеврана! Будь ты с Когтеврана, ты б давно уже придумала нестандартное, но очень действенное решение всех затруднений, и мы бы уже не тратили впустую время, но пока ты своими доводами, нестерпимо разумными, просто загнала и себя, и меня в угол. Впрочем, не стоит паниковать. Если на этот раз ты не будешь жалить меня да побольнее, поверь, мы извлечем из нашего положения определенную пользу… — прищурив глаза, что сверкнули хищно, он вновь ступил к ней.
— Стой! Мне не нравится, что ты называешь разговоры временем впустую.
— Ах, да, я выгляжу несерьёзно.
Он усмехался. Криво, горько. Как-то отчаянно. Ему, конечно, было досадно, что она ему не давалась, и будто вопрошал, да что ж ей нужно, не брачные же обеты!.. Он всё ещё был так близко, что его дыхание касалось её обнажённой шеи, и Росаура, приглаживая ворот платья, не знала, что и сказать, но понимала, что если ничего не скажет сейчас, то едва ли вскоре сможет вообще вымолвить хоть слово.
— Я уеду, и вроде это в порядке вещей, если ты тут, ну… если ты ещё с кем-то сойдёшься, но… — Росаура совсем смешалась, но всё же окончила: — Боюсь, если при этом между нами что-то… произойдет… сейчас… то потом мне станет больно.
Скримджер поглядел на неё пристально. Из вгляда испарилась задорная хмельная поволока. Досада ушла. Появилась задумчивость; он даже будто бы был слегка пристыжен. Он вздохнул, прощаясь с таким понятным желанием просто отвлечься от всего того, отчего чёрная мантия с запылённым подолом и серебряными погонами была ему к лицу, утомлённому и не по его воле ожесточенному. Лёгкий ветер шептал о том, что ночь будет долгой и можно никуда не спешить. Руфус Скримджер перевёл свой мерцающий взгляд на далёкую полосу лилового мрака, что лежала между полем и небом. Помолчал, точно прислушавшись, как поздняя августовская ночь обещает покой.
Для кого угодно, кроме него.
Он заговорил негромко:
— Давай уж начистоту: я ничего обещать не могу. Но не в плане того, о чём ты переживаешь. Я, сама видишь, человек замкнутый, и это всё… Нет, вот Фрэнк, положим, вообще третий год женат, жена его, Алиса, сама из наших, и что, цветут и пахнут, сыну годик недавно исполнился, но… Я лично думаю, неправильно оно как-то. Некрасиво выходит, когда твоё доброе здравие становится для кого-то чем-то… существенным. Лишняя боль — такой боли никому не пожелаешь. Я не тот человек, который строит планы. Признаться, я давно уже отучился планировать жизнь дальше, чем на пару часов вперёд. А ты девушка серьезная и что называется порядочная, и так-то ты права, я согласен, это всё совершенно ни к чему. Не могу я позволить себе такой роскоши, что-то кому-то обещать. Потому что служба у меня напряжённая, а не потому что вокруг меня сотнями вейлы(13) вьются…
Росаура, у которой уже горло сдавило, вдруг усмехнулась, лишь бы только не провалиться в омут страха, который уже начал было затягивать её пару часов назад.
— Ну чего ты всё посмеиваешься?
— Вспомнила, что в школе меня называли «Вейлочкой», — Росаура притворно закатила глаза, — уж не знаю, с чего бы…
— Да уж. С чего бы!..
Она в недоумении оглянулась на него. И поняла, что вопреки всему уже сказанному, решённому, условленному, не может отвести взгляда от его чудных львиных глаз. Она поймала себя на мысли, что он смотрит на неё так, будто пытается запомнить. Странное чувство, печаль ли или томление, вмиг затопило Росауру. И, не помня себя, она сама чуть подалась к нему навстречу…
Над ними ухнула Афина. Росаура вздрогнула, отпрянула и в глухой ночи залилась краской под суровым взглядом совы, только сейчас осознав, что всё это время они стояли на поле как на ладони.
— Меня же папа там хватится! — пролепетала Росаура.
— Ах, папа, — Скримджер то ли фыркнул, то ли усмехнулся, но подобрался: — Конечно, час-то какой.
Он достал чудесные часы: стоило крышке с лёгким щелчком открыться, как над циферблатом, который больше напоминал розу ветров, воспарили тончайшие нити созвездий, а по центру сферы в крохотных песочных часах текла золотистая пыль.
— Изумительно! — прошептала Росаура и спохватилась, когда Скримджер косо взглянул на неё, а крышка часов тут же захлопнулась. Видно, часы совсем не терпели праздного любопытства, и Росауре стало неловко. — Магия просто изумительная, — попыталась она объясниться. — Это наградные?
Что она успела понять за долю секунды его испытующего взгляда, так это что часы были ему очень дороги. Он почувствовал ту почтительность, которую она вложила в свой вопрос. И в то же время нашёл повод для кривой усмешки.
— В определенном смысле. Награда от деда в честь того, что я сумел дожить до совершеннолетия.
Росаура подавила в себе тревожное чувство и попыталась свести всё к светской беседе:
— О, мама долго разъясняла папе, к чему эта традиция у волшебников дарить на совершеннолетие часы. Папа-то хотел подарить мне собрание сочинений Достоевского в оригинале. Правда, с точки зрения папы, совершеннолетней я стала в восемнадцать, и тогда ему ничто не помешало осуществить свой коварный план.(14)
Не казалось, чтобы Скримджер особо впечатлился. Быть может, он в жизни не слышал о каком-то там Достоевском. Даже переспрашивать не стал. Вместо того он в задумчивости взвесил в руке свои часы и сказал:
— Этой штуке чёрт знает сколько лет. Дед говорил, их ещё до Унии(15) зачаровали. Ещё один повод для национальной гордости, высосанный из пальца, но тем не менее.
Это было необычно: волшебников и так на всю Британию насчитывалось от силы пять-шесть тысяч, жили они изолированно, их детство проходило в доме, отрочество — в школе, а взрослая жизнь была привязана к месту службы, большинство которых, так уж сложилось, располагались в Лондоне. Волшебники могли за долю секунды перешагнуть из Англии в Шотландию, из Уэльса в Ирландию, и чтобы кто-то гордился своей малой родиной и особенно это подчёркивал, было редкостью. Но Росауру ещё больше занимала семейная реликвия в руке Руфуса Скримджера — было в этом что-то таинственное и очень личное. И он поделился этим с ней.
— А это было непросто? — решилась Росаура копнуть глубже.
— Не промотать их за три столетия? Сам поражаюсь.
— Нет, дожить до совершеннолетия.
Скримджер вскинул голову. Его взгляд был непроницаем.
— Попроще, чем сейчас дожить до завтрашнего утра.
Он всё ещё чуть усмехался, но она поняла, что больше он ничего ей не откроет. По крайней мере, пока.
— Ну, ты вроде неплохо справляешься, — Росаура оторвала от часов заворожённый взгляд и ступила пару нетвердых шагов к родной калитке. — Куда ты теперь? Домой или в гущу схватки?
— Блэк сегодня дежурит, — Скримджер отпустил цепочку часов, и они сами скользнули ему за ворот мантии. — Да, надо бы отоспаться, у меня завтра смена, а там посмотрим, гуща или жижа, мы народ неприхотливый, уж что расхлёбывать придётся.
Росаура прыснула, и они чуть помолчали, пока Росаура всё отступала обратно к дому, а Скримджер, уже на расстоянии пары шагов, шёл за ней.
— Тебе тоже не мешало бы выспаться, — сказал он с неожиданной серьёзностью, — ведь ты завтра уезжаешь в Хогвартс.
— Да, — Росаура невольно улыбнулась.
Мысль о Хогвартсе сама собой расставила всё на свои места. И в этом раскладе, не выраженном словами, ничего ничему не мешало — быть может потому, что с мыслью о Хогвартсе отступил страх, что лихорадил со вчерашнего дня. Росаура посмотрела на Скримджера, который ничего не говорил, но уходить не спешил.
Ждал, что она решит.
И, в конце концов, отчего она обязана прощаться, рубить все швартовые? Что им мешает… просто продолжить знакомство? Хотя бы потому, что Росаура верила: всякая встреча происходит не зря.
— Можешь писать на имя профессора Защиты от тёмных искусств. И Афина теперь тебя знает, так что…
— Она прилетит и выклюет мне глаз. Это я усвоил, спасибо.
— Просто, будь добр, пиши ответ сам. Не всё же Фрэнку за тебя отдуваться.
— В таком случае, — он держался бесстрастным, но что-то в нём точно вспыхнуло, то ли взгляд, то ли голос, на миг — но невообразимо ярко, радостно?.. — вот и тебе завет.
Он протягивал ей какой-то маленький предмет. Росаура не без опаски взяла шероховатую коробочку, пригляделась…
— Руфус…
Она не знала, плакать или смеяться.
— Что не так?
— Это же каминные спички!..
Примечания:
Коллаж https://vk.com/photo-134939541_457245362
Дедовские часы https://vk.com/photo-134939541_457245270
1) Для связи на больших расстояниях волшебники пользуются совиной почтой. Уезжающим на полгода в школу детям часто дарят сов, чтобы поддерживать связь с семьёй, хотя в Хогвартсе есть собственная Совятня, и любой школьник может воспользоваться для своих нужд школьной совой
2) поскольку сова в античной мифологии считается символом богини мудрости
3) Одна из основных волшебных дисциплин, изучает тонкое искусство превращений: одних предметов в другие, а на старших курсах и эксперименты с живыми существами
4) персонаж романа Дж.Р.Р.Толкина «Властелин колец»
5) имя Дж.Р.Р. Толкина, которым его называли близкие
6) видимо, мистер Вэйл ссылается на цитату «всякий пред всеми за всё виноват» из «Братьев Карамазовых»
7) по-английски эта мысль ещё более обоснована ввиду того, что character может быть переведено и как «характер», и как «персонаж»
8) имеется в виду жена Дж.Толкина, Эдит
9) Оскорбительное название чистокровных волшебников, которые вступили в брак с магглами
10) Ричард Львиное Сердце — один из наиболее известых королей Англии, прославился тем, что возглавлял Третий Крестовый поход в 1189-1192 гг.
11) Скримджер подразумевает закон, который продавил Крауч, о разрешении использовать мракоборцам Непростительные заклятия. Поскольку их использование — моральное табу, закон вызывал множество споров в обществе и позволил некоторым полемистам сравнивать методы официальных властей с методами преступников
12) В Хогвартсе детей при поступлении распределяют по четырем факультетам, это Гриффиндор, Пуффендуй, Когтевран и Слизерин. За каждым факультетом закрепились определенные стереотипы, какие люди по личностным качествам там учатся: на Гриффиндоре — смелые, на Пуффендуе — трудолюбивые, на Когтевране — умные, на Слизерине — абмиционзные и хитрые, однако очевидно, что это лишь стереотипы, которые рассказывают первокурсникам, чтобы облегчить для них церемонию Распределения. Проходит она так: на ребенка надевают древнюю Шляпу, которая, каким-то волшебным образом «считывает» характер и склонности ребенка, определяет его на наиболее «подходящий» факультет. На деле факультет определяет круг общения ребенка на ближайшие 7 лет, что сильно сказывается не сколько на его академических успехах, но и на взглядах, мировоззрении, помогает установить нужные связи; принадлежность к тому или иному факультету сильно влияет на дальнейшую карьеру и положение в обществе, взрослые волшебники узнают человека «своего круга» по оконченному им факультету. Вместе с тем, между волшебниками распространены шутки на тему принадлежиности тому или иному факультету за счёт обыгрывания стереотипов
13) Волшебные существа, неземной красоты девушки, которые очаровывают мужчин и ведут их к погибели
14) У волшебников совершеннолетие наступает в 17 лет. В этом возрасте они переходят на 7 курс
15) Законодательный акт, принятый в 1707 году, объединил Англиюи Шотландию и создал единое союзное государство — Королевство Великобритания. Известно, что примерно с тех же пор шотландцы отчаянно стремятся восстановить независимость своей страны
Однако назавтра Росаура не уехала в Хогвартс.
Над ней будто издевались: будто нарочно дождались, когда она потратит уйму сил и времени на упаковку двух тяжёлых чемоданов, спустит их с лестницы, трижды разбив и починив тётушкину икебану, доведёт шумом и хлопотами Афину до нервного уханья, а отца — до нервного смеха, разбередит себе сердце чувством вины, что не осталось лишнего часа, чтоб ещё посидеть с отцом, — и уже на пороге Росауре суждено было чудом увернуться от столкновения с чванливой министерской совой, которая бесцеремонно влетела в их дом.
Сова принесла приказ Крауча. Росаура кисло пожевала губы, чувствуя, как пошаливают нервы.
Отец, как обнаружилось, с любопытством за ней наблюдал и вовсе не спешил говорить банальности вроде «всё в порядке, дорогая?». Нет, он будто что-то подозревал, давно подозревал…
Точнее, со вчерашнего позднего вечера, когда она вбежала в дом, не чувствуя под собою ног, а оказалось — громыхая как тролль. Так что Росаура с утра сначала радовалась, что жутко проспала, а потом с особым упоением предалась сборам, испытывая малодушное облегчение, что ещё одному откровенному разговору с отцом просто не нашлось времени и места.
С ней часто так бывало — в моменте искренняя и открытая, на следующий день или даже спустя пару часов она уже жалела о своей прямоте, казалась самой себе смешной и будто начинала опасаться человека, с которым была откровенна. Ей вообще нелегко удавалось жить на особых глубинах доверия. С отцом, конечно, был особый случай, по крайней мере, он никогда не злоупотреблял ситуацией, как это делала мать. Мать всегда подчеркивала, что они с Росаурой «лучшие подружки», что меж ними не должно быть секретов — и добивалась от дочери искренности, порой неуместной, порой неудобной. Это приводило к… «недопониманиям», как мягко обозначал отец.
Сам он едва ли стал бы злоупотреблять доверием, но мог по-своему ласково посмеяться над чем-то, что Росауре было невообразимо важно, и хоть со стороны отца в этом смехе не было бы и толики уничижения, для Росауры это осталось бы неприятным ожогом.
Итак, отец великодушно помалкивал, а Росаура как раз была не прочь выпустить пар.
— Кажется… я не еду.
Отец подлинно изумился, и Росаура осознала, что, неправильно выбрав слова, дала ему ложную надежду, за которую он так живо ухватился. С изумлением она поняла по его засиявшему взгляду, насколько сильно в глубине сердца он бы желал, чтобы она никуда не уезжала, осталась здесь, в тишине и покое, а он по выходным приезжал бы в этот маленький домик, и они вместе будут гулять по осенним полям, как будто всё как прежде…
Как она могла быть такой неосторожной!
— Не сегодня, — спохватилась Росаура, отводя глаза. — Начальник пишет, что я должна сопровождать детей в поезде. Встретить их на платформе, следить за безопасностью во время поездки, потом помочь переправить их до школы, и так далее.
— И когда это? — спросил отец, совершенно бесстрастно.
— Первого сентября.
— Во вторник. Ну, что ж… Мне-то в Оксфорд только к концу недели.
Отец смято улыбнулся. За последний день он повторил это раз двадцать. Кажется, его самого мучил этот приступ сентиментальности. Тут он сказал:
— Тебе следует сообщить директору. Или кто у вас там…
— Зачем?
— Ты же хотела приехать сегодня. Тебя наверняка там ждут.
— Да всё это вполне гибко.
— А всё же стоит предупредить.
Росаура закусила губу. Отец проницательно сощурился.
— Служишь двум господам, девочка моя?
Росаура мотнула головой. Отец мог язвить, сколько душе угодно, но он был прав: она оказалась в не лучшем положении. Крауч хотел одного — а Дамблдор? Понравится ли ему, что новая сотрудница меняет свои планы по чьему-то распоряжению? Но, в конце концов, разве это доставит кому-то неудобства? Кроме неё самой, разумеется. Так-то она очень надеялась на эти лишние три дня в Хогвартсе, чтобы обвыкнуть, осмотреть класс, наконец-то заняться программой, а главное — сойтись со своими старыми учителями, которые уже будут для неё… коллегами… Это даже немного пугало, и очень не хотелось оставлять всё на первый учебный день. Но, видимо придётся.
В неприятном волнении она написала Дамблдору изысканно-вежливое письмо, в котором уведомляла Директора, что прибудет в Хогвартс на поезде, вместе с большинством студентов. Над причиной она крепко задумалась. Прикрыться ли «личными обстоятельствами»? Но как объяснить, что билет на поезд уже у нее на руках? Сказать прямо, что это распоряжение Крауча? Очень неловко вступать в должность, пытаясь так явно усидеть на двух стульях. Тогда Росаура наконец выкрутилась:
«…У меня возникли неотложные дела на бывшей работе, однако начальство весьма любезно оплатило мне билет до Хогвартса на Хогвартс-экспрессе, в связи с чем сообщаю, что прибуду в Хогвартс вместе со студентами вечером 1 сентября…»
И всё-таки, она очень, очень переживала, когда отправляла Афину к Директору Хогвартса. Ведь к письму она приложила наспех скляпанную программу для всех курсов на первый семестр и уже была готова провалиться сквозь землю от стыда за собственную некомпетентность. Но на большее она не была способна. Чтобы как-то сбавить напряжение, она обернулась к отцу с улыбкой:
— Ну, у нас теперь есть ещё целых три дня, пап! Сходим до подсолнечного поля?
Отец мягко улыбнулся.
— Готов хоть сейчас.
— Конечно. Только взгляну, что тут ещё…
Записка с распоряжением выпорхнула из плотного конверта первой, и теперь, стоило Росауре раздвинуть его края, из него тут же вылетели несколько бумаг, которые, развернувшись, заняли весь чайный столик. Росаура охнула и опустилась на диван. Глаза разбегались. План поезда. Инструкции. Список детей. Список пассажиров-взрослых. Инструкции. Памятка о безопасности в поездах. Маршрут от платформы в Хогсмиде до Хогвартса для карет и для лодок. Памятка о безопасности на воде. Инструкции. Билет на поезд.
— У тебя волосы шевелятся.
— Что?..
Отец стоял на пороге кухни с чашкой чая и посмеивался.
— От ужаса, прям как черви.
Росаура невольно поднесла руку к волосам и замотала головой.
— Какая мерзость!
— Ну тише, тише, милая. Тебя никто не предупреждал о месте бумажной работы в нашей профессии?
— Это даже не учебный процесс, — простонала Росаура, но в груди растеклось дивное тепло от слов отца о «нашей» профессии.
— Не учебный, может, но педагогический — несомненно. Кто такой педагог, Росаура? — воинственно вскричал отец и поднял чайник над головой: — Раб! Раб, ведущий отрока ко храму знаний!
Росаура кисло усмехнулась и со стоном упала на бумаги. Прогулка до поля, очевидно, переносилась на неопределённый срок.
«Стал бы он так завидовать, что я еду вместо него, если бы увидел всё это непотребство», — подумала она о Скримджере, но, окинув взглядом инструкции, памятки и планы, чуть не взвыла. Скримджер, может, их и составлял.
Росаура никогда не задумывалась, насколько ведь это действительно опасное предприятие — доставить до школы порядка трёх с половиной сотен детей. Проследить, чтобы все вовремя сели в поезд. Расселись по купе. Управились с поклажей. Не успели убить друг друга в дороге, ведь колдовать уже разрешается, а наказаний в виде отнятых баллов не предполагается. Успели переодеться в форму к прибытию в Хогсмид. Успели сойти с поезда до того, как он тронется обратно (Росаура так и представила какого-нибудь оробевшего первокурсника-магглорожденного, для которого все это впервые, кто не сумел сойтись хоть с кем-то за время пути, и просто-напросто замешкался, когда все хлынули на перрон…). Правильно распределились по каретам и лодкам (в лодках первокурсников хоть сопровождал Хагрид, и в «инструкции», а также в «памятке» это было указано… Росаура задумалась о том, что Хагрид же не умеет колдовать, почему же его ставят одного на такой опасный участок маршрута как Черное озеро, одиннадцатилетние дети в лодках — да если раскачают, да если перевернуться, как он будет их спасать?..) Потом, добрались на каретах и на чертовых лодках до замка… А что на этом отрезке пути — а на этом отрезке пути они все еще разделены на группки по 4-5 человек, как-то за каждой надо уследить, чтобы никто не потерялся по дороге… Ну неужели за столько лет ни одному старшекурснику не взбрело в голову спрыгнуть с кареты, чтобы пройтись пешком, а там — свернуть под шумок в Запретный лес, и ни одному первокурснику не захотелось перегнуться за борт лодки слишком далеко, чтобы дотянуться до вон той зеленой кувшинки?..
Ближе к вечеру Росаура безоговорочно поверила бы отцу, что волосы на ее голове шевелятся как у Медузы Горгоны.
Судя по «общей» инструкции, Министерство выделяло трёх мракоборцев для «обеспечения безопасности учащихся» в дороге до школы только последнюю пару лет, когда возникло опасение, что Пожиратели могут подстроить теракт. Сама Росаура не могла припомнить, чтобы все годы, как она ездила в Хогвартс, она видела бы хоть одного взрослого в поезде, кроме старушки-продавщицы сладостей…
А это вообще нормально, что дети целый день кусочничают приторными шоколадными котелками, а потом вечером с голодухи наедаются до отвала на праздничном пиру?..
Росаура с силой пригладила волосы. Нервы расшалились, только и всего. У страха глаза велики. Как-то же они добирались все эти годы. Когда она была студенткой, у нее не возникало никаких опасений, даже мыслей, будто что-то не так.
— Я становлюсь наседкой, — пробормотала она.
Отец сидел у окна, вытянув ноги, и покуривал трубку.
— Может, поэтому в преподавание до сих пор со скрипом пускают женщин.
— Папа!
— Смотрю фактам в лицо, дорогая. Нисколько не нападаю, даже не смею заикнуться о не дай Боже каких-то там интеллектуальных различиях, нет-нет! Вопрос выдержки. Мужчине в порядке вещей держать детей в строгости, но в то же время не переживать по пустякам. А женщине, чтобы держать детей в строгости, приходится становиться стервой, а беспокойство по пустякам доводит что её, что её бедных подопечных до припадка!
— Безопасность детей по пути в школу — не пустяк!
— Вот видишь.
Шутливо перебраниваясь, они просидели так до поздней ночи, а также почти весь следующий день. Канцелярский слог и мелкий шрифт доводили Росауру до отчаяния, а количество предписаний, пометок и сносок действовало на нервы. Ей казалось, что важно буквально всё, перед ней открывалась ужасающая картина небезопасности…
Толику успокоения принесла в клювике Афина — краткую, но вежливую записку от Дамблдора, в которой он благодарил Росауру за то, что предупредила. Больше ничего. Почему-то именно то, что не к чему было придраться, заставляло Росауру в досаде поджимать губы. Дамблдор прекрасно понимал, что заставило её изменить планы, но был достаточно деликатен, чтобы не говорить вслух то, что известно всем. Хоть за это она могла быть ему благодарна.
Росаура просто старалась не думать, что совсем не готова к учебному году. Да, она даже осилила половину вопящей книги о контрзаклятьях (точнее, о том, что происходит с волшебником, если он не умеет их применять), она читала брошюры и какой-то старый журнал со статьями о тёмных существах, но она до сих пор понятия не имела, как выстроить программу на всех семи курсах на целый год вперёд… То, что она намалевала для Дамблдора и на что получила формальное «одобрено», годилось лишь курам на смех. Всё до сих пор представлялось очень туманным. И сейчас она была даже рада сделать вид, что путешествие на Хогвартс-экспрессе — первостепенная задача, которая позволяет отложить в сторону другие заботы.
Отец, воодушевлённый тем, что им «Бог послал ещё пару дней не разлучаться», терпеливо проводил вместе с ней часы в гостиной и наконец-то уговорил её выйти на прогулку вечером понедельника. Прогулки с отцом всегда длились около трёх часов, он был умелец прокладывать замысловатые маршруты, но в этот раз они пошли по излюбленному — через всю деревеньку к полю подсолнухов, а оттуда — большим крюком, через лесок, обратно.
— А всё-таки не переживай так сильно, — заговорил отец. — Любое путешествие таит в себе опасности, но и в ночном лесу их не больше, чем в кресле у камина, поверь. Напротив, путника защищает движение. Ведь он, в отличие от домоседа, уже осмелился. А, главное, дорога. Большая задача — выбрать путь, а уж сделав шаг, нужно ему довериться.
И Росаура запомнила, как отец стоит под закатными лучами у кромки подсолнечного поля, в шляпе, с дорожной тростью в одной руке и огромным жёлтым цветком в другой, глядит на неё ласково и тихонько напевает:
«…В небо тучи уходят, сияет Звезда,
И несут нас усталые ноги
Наконец-то домой, возвращаясь туда,
Где конец и начало Дороги.
И глаза, что видали огонь и клинки,
Ужас каменных подземелий,
Снова смотрят, как в солнце летят мотыльки
Над холмами в знакомых деревьях(1)…»
— Всё-таки, Рональд(2) был волшебником, — любил говорить отец. — Бо́льшим волшебником, чем те, у кого есть палочки. Кстати, что его Эдит(3) была из ваших, это факт. Льюис(4), полагаю, тоже. Жаль, что я его почти не застал. А всё же самое великое волшебство, которое он сотворил, даже не в его замечательных книгах, а в тех беседах на радио в годы войны(5). А то, что сам Рональд оказался в роли созерцателя, ничуть меня не смущает и его не смущало и подавно, вот почему: так он сделал больше, чем если бы в прямом смысле мог заставить предметы летать. Иногда думаешь, что вот такой-то человек больше всего заслуживает лучшего — но то, что он чем-то обделён, на самом деле делает его ещё более могущественным. Если, конечно, он умеет смиряться.
Потом они шли, и солнце смотрело им в спины.
— Наша система безжалостна, — качал головой отец. — Ты отучился всего ничего, а уже должен сдать экзамены, которые определят, можно сказать, всю твою дальнейшую жизнь(6) — и это в одиннадцать лет! Знаешь, мне видится какое-то высшее милосердие в том, как вы набираете студентов именно в этом возрасте. Вот представляю, как какой-нибудь бедный мальчик по своим результатам обречён попасть в самую слабую школу, откуда дорога ему на завод, и вдруг к нему на кухню залетает сова — нет, ты только подумай, средь белого дня, сова! — и приносит конверт, где сказано, понимаете ли, то, из-за чего вы у психиатра наблюдаетесь, на самом деле объясняется вашей необыкновенной природой, вашими уникальными способностями, и поэтому вы получаете возможность обучаться в школе Чародейства и Волшебства… Батюшки! Батюшки!.. Не забудьте приобрести котёл, не возбраняется привезти с собой жабу.
— Спасибо, что мне взяли сову, — улыбнулась Росаура и взяла отца под руку. Тропинка привела их в тенистую рощу.
— Образование, дорогая моя, — заговорил отец чуть позже, — всегда было и будет мощнейшим рычагом, который создаёт, поддерживает и обуславливает иерархию в обществе. В Средние века духовенство было первым сословием не потому, что носило рясы, а потому, что не было никого образованнее. Так и сейчас. Правят миром те, кто окончил нужный университет.
— Я думала о том, почему у нас нет университетов, — сказала Росаура. — По-хорошему, семь лет школы это не так-то уж и много. Но думаю, что дальнейшее развитие своего потенциала зависит целиком и полностью от самого волшебника. Тот же Альбус Дамблдор — ведь он сам по себе — университет! И, говорят, тот тёмный колдун, который сейчас на всех ужас-то наводит, — она нарочно усмехнулась, чтобы не тревожить отца, — он много лет где-то путешествовал, чему-то учился, чтобы по возвращении его силы показались настолько впечатляющими.
Отец прищурился и наклонил голову, подбадривая её развить мысль.
— Как я могу наблюдать, — продолжила Росаура, не замечая, как убыстрила шаг, — волшебник, которому важно его положение в обществе, постоянно занят самосовершенствованием. Конечно, многое решают связи, происхождение, но дело не в чистоте крови, а в магии, которая в этой крови течёт, и в конце концов всё зависит от того, как ты с этим управляешься. Школа же прежде всего должна научить волшебника контролировать свои силы. И применять малую их часть для всяческих бытовых нужд. Грубо говоря, семь лет школы — это семь лет дисциплины, когда тебя учат махать палочкой в нужном направлении, в нужное время. Я успела понять это сейчас, когда пыталась сообразить учебный план. И, что меня удивляло всегда, так это то, что для большинства этого более чем достаточно. Почему-то мало кто задумывается, что с помощью магии можно менять мир, а не просто делать его более удобным.
Отец приостановился, сбил тростью грязь с сапог.
— Знаешь, дорогая, если бы у каждого человека была сила, способная менять мир, нас бы поглотил хаос. Потому что у каждого своя точка зрения на то, каким мир должен быть. В каком-то смысле, бессилие человека — залог его существования. Его сил хватает ровно на то, чтобы выжить, в наши дни — порой — чтобы обустроится с комфортом и поддерживать этот комфорт. Всё. Чтобы менять мир, нужно собрать ораву оголтелых, которые напишут программу партии и начнут играться в человечество как в кубики: «А что будет, если перевернуть миропорядок верх дном? Ради общего блага, конечно же!» Мы знаем печальные примеры, каждый — кровавая трагедия. И, знаешь, меня даже успокаивает, когда я слышу от тебя, что далеко не каждый волшебник задумывается о том, что мог бы развить в себе силу, с которой он взмахом руки мог бы «разрушить город или построить дворец». Видишь, в конечном счете, человека ограничивает только то, что он — человек. Даже с волшебной палочкой.
— Да, — Росаура в задумчивости пожала плечами и оборвала пару лепестков подсолнуха, — странно вышло, что даже с такой силой мы не стали как боги.
— Чтобы быть как боги, милая, нужно понимать, что такое добро и зло.
Вернувшись домой, они впервые за несколько дней разошлись быстро: отец сказал, что если из-за него Росаура проспит отбытие в Хогвартс или, что ещё хуже — не выспится, он себе не простит.
И Росаура действительно вознамерилась сразу же лечь спать, однако, оказавшись у себя в спальне и увидев дорожную мантию на стуле, а на столе — сумку и билет на поезд, в ней всё перевернулось. Умиротворение, которое пришло с прогулкой, дало трещину — и Росаура битый час в который раз перечитывала инструкции, чем, конечно же, распалила себя ещё больше. Тогда она не выдержала и схватилась за перо. Миг поразмыслив, отбросила и достала ручку, которую отец попросил не возвращать.
«Руфус,
Думаю, ты знаешь, что мистер Крауч распорядился, чтобы я сопровождала детей в Хогвартс-экспрессе. Я получила множество инструкций и предписаний по обеспечению безопасности, а также мне известно, что поезд будут сопровождать трое мракоборцев. Возможно, я слегка паникую, но меня беспокоит возможность теракта. Почему бы Пожирателям просто не взорвать поезд? А если они всерьез предпримут такую попытку, как мы вчетвером сможем это предотвратить?»
Ещё полчаса она что-то ожесточённо писала, зачеркивала, снова писала, но в конечном счете оборвала письмо на середине и отправила с Афиной — сова с крайнем неодобрением покачала головой, на что Росаура воскликнула:
— Ах, ну может, ты мне объяснишь?!
И Афина, обиженно щёлкнув клювом, улетела.
Росаура, нарочно, чтобы отвлечься, решила перепроверить вещи. Обнаружила, что вывалила на пол половину чемодана, который с таким трудом утрамбовала, несмотря на заклятие невидимого расширения. Стала запихивать всё обратно, руками, без палочки, и когда ей показалось, что она совсем выдохлась, бросилась на кровать в надежде, что сразу уснёт. Но проворочилась ещё невесть сколько времени и впервые заметила, что кровать стала жалобно поскрипывать, и тогда Росауре пришлось замереть, крепко зажмурив глаза. Разбудить отца ей совсем не хотелось.
Дать повод думать, что ночью к ней в окно не только сова залетает — тоже…
Афина появилась бесшумно и плавно приземлилась на спинку стула, явно не желая будить хозяйку, но Росаура очнулась от неспокойного сна, как будто её кто под бок пихнул — и тут же, не разлепив глаз, потянулась к сове. Та, укоризненно ухнув, отдала ей записку.
А у Росауры вновь похолодели пальцы и в груди ёкнуло, когда она разматывала грубую бечевку. Бумага была знакомая, тёмная.
«Значит, в штабе на дежурстве сидит», — промелькнуло в голове.
«Они не будут взрывать поезд, потому что там едут их дети. Устраивать бойню не в их интересах. Есть вероятность акта запугивания. Без членовредительства, хотя совсем исключать нельзя. Вряд ли это написано в инструкциях, но это едва ли будет вторжение: угроза может исходить от самих детей. Крауч настаивал, чтобы по прибытии на платформу 9¾ каждого пассажира обыскивали, а багаж проверяли, однако Дамблдор, да и многие родители воспротивились. А подложить что-то в чемоданы на многолюдной платформе очень легко. Ещё проще — наложить чары на нужного человека. Проявиться может всё уже в дороге, когда вы окажетесь далеко от Лондона на одноколейной полосе на скорости 70 миль/час.
Будь бдительна и следи за детьми.
Р.С.»
Росаура смотрела на письмо при дрожащем белом свете с кончика палочки. Пришло краткое облегчение, подступившую к горлу панику как рукой сняло, но вместе с тем в груди свербело… разочарование? Ну а чего она ждала вместо этих лаконичных строк? Поэму?
Досадуя на саму себя, на неуместную сентиментальность, Росаура ещё дважды перечитала письмо и заставила себя задуматься над смыслом каждой фразы, что оказалось не так-то просто — перед глазами всплывал текст той пьяной валентинки, которая… уже лежала где-то в глубине чемодана.
Какое-то ребячество, ругала себя Росаура и с третьего раза догадалась перевернуть листок, где и обнаружились приписки.
«P.S. Такую информацию нежелательно передавать в открытом письме. В следующий раз используй тот способ, о котором ты упомянула при встрече. Постараюсь изучить его по возможности.
P.P.S. Инструкции всё же рекомендую прочитать».
Глупая досада сменилась чуть ошалелым воодушевлением. И привыкла же она рубить с плеча!..
И как он угадал, что все эти инструкции она так и не осилила? Росаура беззвучно рассмеялась. Проницательность Скримджера вселила в её сердце необыкновенную радость. Как будто он знал, что она делала все эти три суматошных дня. Как носилась по дому, перепроверяла все вещи, путалась в этих жутких бумагах, сухой текст которых першил в горле, будто крошка чёрствого хлеба. И хваталась за любой предлог, чтобы отложить их в сторону.
Прочитает ли она их теперь, только потому что он порекомендовал? Ну, так уж и быть, она… подумает.
Росаура перевела взгляд чуть выше. «…Используй тот способ, о котором ты упомянула при встрече». И тут Росаура наконец вспомнила… рассмеяться беззвучно уже не удалось, и Афина испуганно ухнула.
Когда Росаура посетовала, что их переписку читает кто-то посторонний, пусть даже Фрэнк Лонгботтом, и сказала, что в следующий раз будет накладывать на письмо маскирующие чары, Скримджер только глаза закатил: неужели она мракоборцев маскирующими чарами собралась провести! Тогда Росауру осенило.
«Нужен шифр. Маггловский шифр, никакой магии — вот его и не расколдуешь. Только своим умом разгадать, а такое вряд ли быстро удастся, если ты не Шерлок Холмс».
Скримджер тогда с подозрением сощурился. Росаура спохватилась и объяснила, кто такой Шерлок Холмс.
«…И есть такой рассказ, «Пляшущие человечки», там Холмс сумел разгадать шифр по паре коротких посланий, начертанных мелом на стене! Каждая буква выглядела как фигурка человечка, со стороны вообще похоже на детский рисунок, никто ничего и не заподозрил, но Холмс обнаружил закономерность и смог раскрыть дело!»
Она уже тогда за бока хваталась, а если б пригляделась, увидела б, что Скримджер сразу попался на удочку. Теперь же, судя по безапелляционному тону своего письма, он всерьёз вознамерился… писать ей шифрованные послания по рецепту маггловского писателя?..
«Впрочем, — подумала Росаура, падая на подушку и совершенно счастливо прижимая письмо к кружеву ночной рубашки, — ему должно понравиться. Он ведь сам, можно сказать, сыщик. Только скорее как полицейский. То есть как Лестрейд и Грегсон. А они оба очень глупые. Как-то нехорошо получается. Он ведь совсем не глупый. Он сам как Шерлок Холмс. Он же угадал, что я не читала эти дурацкие инструкции!»
Росаура разом села в кровати, охваченная желанием тут же написать Скримджеру, а лучше — отправить ему томик Конан-Дойла, ведь если он действительно прочитает… а он сейчас как раз скучает, наверное, на дежурстве…
Она встретилась с убийственным взглядом совиных глаз.
Афина всем видом показывала, что никуда больше не полетит. За окном, кажется, уже брезжил рассвет. Росаура ударила рукой по одеялу.
— Да что ты такая вредина!
Сова с достоинством нахохлилась: «Я тебе не субретка».
— Ну нате вам, важная птица! А ну живо!
Сова раздула перья и чуть склонила голову: «Всё не перебесишься? Встречайте, детишки, ваш новый профессор. Не обращайте внимания, это у неё из ушей сироп течёт».
— Из Шотландии дольше придётся лететь, — сощурилась Росаура.
Афина подняла на неё возмущённый взгляд: «Так ты меня из Шотландии собралась из-за этой ерунды гонять?»
— Да, и регулярно.
Афина пару мгновений пялилась на Росауру с крайне оскорблённым видом: «Н-да, я от тебя, мать, такого не ожидала. Докатились».
— Ой, не завидуй.
Сова сокрушённо покачивала головой: «Сам пусть филинов к тебе гоняет, нашла чем гордиться, мужику она в пять утра написывает».
— Ой, знаешь!..
Росаура хмыкнула и снова рухнула на подушки. Почему-то ей нравилось это последние пару дней, когда на неё находила бессонница: она падала на подушки, вздымалось кружево ночной рубашки, белые локти покоились поверх одеяла, волосы рассыпались по простыне, а над ней невесомо порхали обрывочные мысли… образы… едва касались приоткрытых губ.
И всё в ней трепетало.
В минувшие дни очень хорошо удавалось не думать о том, насколько это всё странно, невнятно, вконец невразумительно. Но неимоверно приятно. Желанно. Умопомрачительно. Они ничего друг другу не обещали, но ни от чего не отрекались. Ни о чём не условились, но ни в чём не прекословили друг другу. Возможно, оба обманывались, но, кажется, увлеклись так, что невозможно было противиться. И всякий раз, когда в разбережённом сознании проклёвывалась трезвая мысль, Росаура отмахивалась от неё верной присказкой: «Я подумаю об этом завтра». А назавтра обнаруживалось дел невпроворот, и вот…
«Надо хоть немного поспать», — сказала она сама себе, уже в который раз за эту ночь, за последнюю пару ночей. И снова поднесла письмо к самым глазам, вглядываясь уже не в слова, а в чернильные сплетения, угадывая, где его рука делала нажим сильнее, а где скользила быстрее, а с какой стороны он придерживал листок… Ах, да, он же левша, вот почему такой необычный наклон… Интересно, лежало ли её письмо перед ним, пока он писал ответ? А когда он думал о ней… не мог же он писать к ней и не думать о ней, право слово… думал ли, как он её целовал?..
…Ей до странности нравилось, как его инициалы созвучны с её именем.
Росаура прибыла на платформу за час. К её удивлению там уже было несколько человек с детьми. Наверное, те, у кого не было возможности надолго опаздывать на работу.
Она откатила тележку от барьера и тут краем глаза что-то заметила. Обернулась. У колонны, в тени, стоял тучный усатый волшебник в неприметной тёмной мантии, премного увлечённый свежей газетой. Росаура сощурилась. Волшебник стоял так, что каждый, проходящий через барьер, оказывался к нему спиной, а это очень удобно, чтобы…
Волшебник, почувствовав, что на него смотрят, непринуждённо перелистнул газету, и Росаура заметила, как будто в руке он быстро переложил небольшой блестящий предмет. Словно маленькое зеркальце…
Вероятно, один из мракоборцев. Хоть как-то проверяет, кто попадает на платформу. Хорошо, что на неё невозможно трансгрессировать, единственный вход и выход — через этот барьер. Пути, как прочитала Росаура в инструкции, выходили под открытое небо, только когда поезд покидал черту города — до того поезд двигался по тоннелю, стены которого были замаскированы так, точно вокруг сразу расстилался загородный пейзаж.
Росаура вернулась мыслями к мракоборцу. Сейчас-то он может проверять каждого новоприбывшего, но что будет, когда повалят толпами? На поезде едут двести семьдесят три ребёнка, каждого придут провожать взрослые, какое столпотворение бурлит на платформе за пятнадцать минут до отбытия поезда — всем хорошо известно…
«…Подложить что-то в чемоданы на многолюдной платформе очень легко. Ещё проще — наложить чары на нужного человека…»
Росаура минуту размышляла, не подойти ли к мракоборцу, чтобы представиться и предложить свою помощь. Однако в памятке не было сказано ни слова, чтобы она открыто сотрудничала с охраной. Там было сказано сесть в поезд и следить за безопасностью детей. Всё.
И Росаура направилась к паровозу. Конечно, детская радость затопила её в первую же секунду, как она увидела блестящие малиновые бока, но теперь она позволила себе коснуться лакированной дверцы и вспомнить все те драгоценные разы, когда она садилась отправлялась в Хогвартс на волшебном поезде. Порой — в дикой спешке. Почти всегда — смеясь и перебрасываясь шутками с подругами, по которым она успевала соскучиться каникулы. Каждый раз — чуть оробев. И вот сейчас, поднявшись в вагон, Росаура по привычке обернулась, рука сама собой взвилась в воздух…
Её всегда провожала мама. Одна. Отца не пропускал барьер, и он приглаживал ей макушку у колонны между платформами 9 и 10, а потом наблюдал, как жена и дочь исчезают в кирпичной кладке. Наверное, к такому невозможно привыкнуть.
А мама… Они с мамой всегда приходили не впритык, чтобы успеть поздороваться со всеми её подругами, которые теперь сами приводили своих детей на платформу. Росаура замечала, что маме неловко быть одной, без мужа, и наверное поэтому она так спешила ввязаться в разговоры, пересуды, сверкала улыбкой, махала своей изящной рукой, рассыпала воздушные поцелуи и без конца теребила Росауру — то поправит бант, то оправит новенькую мантию, постоянно выставляя дочь напоказ, точно бриллиант, которому она самолично подобрала лучшую оправу.
Но потом, когда поезд уже трогался, мама искренне улыбалась, и взгляд её наполнялся умилением. И Росаура знала: мама смахивает слезу не потому, что на неё смотрят старые подруги и бывшие друзья, а потому, что она действительно растрогана разлукой с единственной дочерью.
Но теперь Росаура была одна. Впервые одна. И только глупая мысль промелькнула: «А может, он… может, он как раз один из тех, кто будет сопровождать поезд?..» Одна лишь мысль — а её уже захлестнула надежда. Конечно, ведь это всё равно так опасно, даже если они не хотят взрывать поезд. Тут нужна лучшая защита, тем более если Дамблдор отказался проверять багаж всех пассажиров. Надо быть начеку. Кто ещё справится лучше, чем…
Росаура замерла с чемоданом, висящим в воздухе, когда прошла половину вагона. Спохватилась, достала билет. Наверняка же ей следует занять какое-то особое место…
Но билет был совершенно обычным. Просто Хогвартс-Экспресс, дата, время. Росаура несколько раз повернула билет, даже потёрла, провела палочкой, но никакого секретного послания не обнаружила. В инструкциях, планах и памятках тоже ничего об этом не было… или было, но она так и не прочитала?.. Наверняка же, каким-нибудь мелким шрифтом под десятой сноской…
Она подумала уже, не обратиться ли к машинисту, в конце концов, она была преподавателем, не ехать же ей в одном купе с детьми, как на другом конце коридора возник человек. Завидев Росауру, он вскинул руку и бодро направился к ней.
— Ваш билетик, — сказал он, приблизившись.
— Господин кондуктор! — ахнула Росаура и не сдержала улыбки. — Это вас понизили или повысили, не пойму.
Фрэнк Лонгботтом отвечал ей тем же.
— А это по совместительству. Подработка, знаете. А то говорят, мракоборцы в среднем живут от смены до смены. Я и подумал, может, работа кондуктором как-то компенсирует?
— Так вы не только кондуктором подрабатываете, вы ещё и секретарша отменная, так исправно и с фантазией отвечаете на переписку старших по званию! — съязвила Росаура. — Верно я слышала: мракоборцы живут от смены до смены, а в пересменок мешают жить другим.
Фрэнк притворно схватился за сердце — пока Росаура притворно задирала нос и напускала на себя надменный вид.
— Великоуважаемая мадемуазе-ель!.. — с глубоким сокрушением покачал головой Фрэнк. — Такое-то ваше обхождение!.. Так вы разобиделись на то, что какой-то там Лонгботтом, будь он неладен, сунул нос в вашу личную переписку! Прошу принять во внимание, что я исключительно в рамках долга, служебного и дружеского. Вы хоть знаете, сколько проклятий по почте приходит? Неосторожно вскроешь конверт — можно и в Мунго угодить. Гной бубонтюбера — ещё самое безобидное. А тут — письмо от обиженной ведьмы, ух, с таким не шутят! Я, можно сказать, рисковал своим здоровьем, заботясь о своём товарище! А вы… э-эх, неблагодарная наша служба!
— Так вы сознаётесь, и вам даже не стыдно!
— Я рыцарь без страха и упрёка, мадемуазель, меня не получится ни стращать, ни упрекать, — подмигнул ей Фрэнк.
Он так заразительно улыбался, что Росаура не могла ничего поделать, только расплыться улыбкой в ответ. Ужасно глупой, потому что от воспоминания о том, что повлекло за собой то глупое письмо, в груди расширялось что-то очень горячее.
— Всегда полезно чутка развеяться, вот как я считаю, — сказал Фрэнк, деликатно воздержавшись от расспросов. — Но пока — за работу, — тут же поднял он указательный палец.
Всё в нём так и искрило весельем, однако Росаура не ошиблась, почувствовав, что теперь он действительно серьёзен, более того, именно он — ответственный за всю охрану и к нему ей надо обращаться по всем вопросам. И она всерьёз протянула ему билет.
— Прошу, господин кондуктор, я как раз пыталась понять, где мне расположиться.
Фрэнк хмыкнул и вернул ей билет.
— Да оставайтесь здесь, — сказал он, — расположение хорошее, ровно посередине поезда. Нам не выделили больше людей, так-то в каждом вагоне было бы по человеку, но уж как вышло.
— Но… тут же будут дети.
— Ручаюсь, у вас было «Превосходно» по Прорицаниям, — усмехнулся Фрэнк.
— Мне, что ехать вместе с ними?
— Без них могу только на крыше предложить.
— Но ведь… я преподаватель. Я не могу с ними ехать.
— Боитесь, они до пира не дотерпят, тут вас и съедят?
Росаура надеялась, что он сейчас признается, что всё это — шутка, однако на этом Фрэнк кивнул и сказал:
— Мы с ребятами постоянно будем патрулировать вагоны. Вы оставайтесь на месте, вообще, если всё пойдёт как надо, это будет обыкновенное путешествие до Хогсмида, приедем, как только слопаем всё тыквенное печенье у старушки-буфетчицы. Но… всякое может быть. Как-никак, постоянная бдительность! — крякнул он, точно кого-то передразнивая.
Росаура раздражённо вздохнула.
— Я только это и слышу. Может, лучше скажете, что именно мне делать, если я, ну не знаю, замечу что-нибудь подозрительное?
— Сообщать нам, — уже серьёзно отвечал Фрэнк. — Патронуса отправьте — и я мигом. В поезде нельзя трансгрессировать, так что нежданных гостей не будет, но… знаете, я ещё в школе задумывался, как это за столько лет три сотни лбов в пубертате до сих пор не раскачали этот поезд так, что тот ни разу не сошёл с рельс.
Росаура сухо кивнула. В чём тогда такая важность, что она едет поездом, если всё, что от неё требуется — это в крайнем случае поднять тревогу? Разве дети сами с этим не справились бы? А поручать что-то более серьёзное ей явно не собираются. Не доверяют?
— Ладно, смотрю, народа прибывает, — сказал Фрэнк, выглянув в окно, — надо бы занырнуть в толпу, мало ли что на крючок попадётся.
Фрэнк уже направился вон, когда Росаура подумала, что терять-то уж нечего, тем более перед ним:
— Значит, вас будет трое…
— Ага, — кивнул Фрэнк, но поймав её взгляд, чуть улыбнулся, понимающе, и отрицательно покачал головой: — Я передам ему привет.
— Спасибо, сова у меня есть.
Кажется, вышло прохладно, но Фрэнк не обиделся, только головой покачал:
— А сове вашей доверия нет. Кстати, чуть не забыл.
И как-то уж совсем притворно оглянувшись по сторонам, он достал из-под мантии плотный конверт и протянул Росауре. Она недоверчиво нахмурилась.
— Постарайтесь, чтобы никто не узнал, что у вас это есть, — негромко сказал Фрэнк с больно уж заговорщицким видом. — Конечно, это копии, но, сдаётся мне, эти материалы вообще-то запрещено распространять. Как и выносить за пределы Министерства. Впрочем, чего это я, — ухмыльнулся он и громогласно объявил на весь пустой вагон: — Это бухгалтерские отчёты за последний квартал! Надеюсь, вы обнаружите все недоимки, мисс Вэйл!
Росаура потянулась вскрыть конверт, но Фрэнк на миг коснулся её руки своей мягкой ладонью, прошептал:
— Здесь не лучшее место, откройте в Хогвартсе, в своём кабинете. Это никуда не спешит, но если кто-то увидит, будут проблемы.
Росаура испуганно прижала конверт к груди, раздражённо оглянулась, совсем разозлилась на балагура-Фрэнка за эти глупые сцены и пробормотала:
— Профессия кондуктора вам больше к лицу, Фрэнк.
Чувствуя, что заливается краской, Росаура переместила в ближайшее купе свой чемодан. Что она творит? Позволяет шутки о своей личной жизни едва знакомому человеку, который, трезво-то посмотреть, полез, куда его никто не просил, да за то письмо мама бы порчу наслала, а она…
А она, несмотря ни на что, испытывала странное удовлетворение, побыв откровенной с этим, да, едва знакомым, но таким искренним Фрэнком Лонгботтомом! Как будто оттого, что в тайну посвящён кто-то третий, она становилась более реальна. Не оставалась полуночным шёпотом и торопливыми прикосновениями, которые так легко было выдумать, мучаясь бессонницей.
А Фрэнк Лонгботтом, кажется, был тем редким человеком, который, конечно, забавлялся, но по-доброму, от души, и мог просто искренне порадоваться за других. И Росауру это как-то обнадёживало. Придавало уверенности. Фрэнк будто так и ждал с нетерпением, что она подтвердит: да, этот угрюмый Руфус Скримджер, который разучился улыбаться, бегал поддатый за нею по полю, чтобы сжечь глупое письмо, а потом целовал её и — смиренно уступал, услышав, что её дома заждался отец. А Росаура, намёками, взглядами, выдавая это Фрэнку, будто получала подтверждение: да, это ей не приснилось, такое могло произойти, и оно произошло, и в конце концов, это просто замечательно, нет разве?
Росаура повертела в руках загадочный конверт. Быть может, это очередное послание от Крауча? Мало ли, какие у него каналы. Но раз Фрэнк сказал, не открывать до Хогвартса, она так и сделает — нет причин не доверять этому удивительно розовощёкому Лонгботтому. Главное не забыть за всеми хлопотами.
Присев к окну, Росаура достала записную книжку…
«До прибытия в школу не называйтесь детям преподавателем без крайней нужды. Займите купе, где будет больше старшекурсников со Слизерина. По прибытии в Хогсмид займите место в карете в подобной компании. К.»
Книжка была зачарована: всё, чтобы Росаура ни писала на тринадцатой странице, отражалось лично у Крауча в точно такой же книжке. И наоборот.
Наверное, он полагал, что она только-только прибыла на платформу или вообще ещё в пути.
Воспоминание о Крауче, об их договорённости, мигом вспугнуло все прочие переживания. Она должна помнить, зачем она здесь. Зря она сразу села в вагон. Он хочет, чтобы её приняли за студентку. Росаура оглядела свою мантию. Она нарочно выбрала ту, в которой, как ей казалось, выглядела старше. Глупости, у неё нет формы, в конце концов, как она потом будет преподавать у детей, которых по плану Крауча должна была бы дурачить шесть часов кряду, разыгрывая из себя их ровесницу?.. Но это действительно было бы на руку в преследовании тех целей, которые обозначил перед ней Крауч. И как бы Росаура к ним не относилась… договорённость оставалась договорённостью.
К тому же, в ней шевельнулось какое-то настырное, самолюбивое чувство — от мысли, что Скримджер не смог бы так сыграть, а значит для этого плана Крауча она действительно, безо всяких скидок, была лучшим исполнителем.
Эта горделивая мысль повлекла за собой ряд других, непривычно холодных, размеренных, чётких. Мантию она не успеет переодеть, но можно распустить волосы. Врать детям нельзя, чтобы не подорвать авторитет, значит, лучше просто отмалчиваться. Её примут за новенькую, станут расспрашивать, но она должна перебить инициативу и заговорить их быстрее. Так она быстро войдет в курс дела, что происходило в Хогвартсе за последние три года. Сейчас те, кто был на третьем курсе, когда она выпустилась, уже сами выпускники. Она их почти не знает, её они вряд ли вспомнят. Чем больше она услышит, тем лучше.
Единственное, она спохватилась, как ей оказаться в купе со слизеринцами, если это к ней будут подсаживаться? Зря она поторопилась. Надо было остаться на платформе…
Росаура быстро встала, направила палочку на чемодан, но услышала голоса и топот ног. Шум-то давно усиливался, покуда на платформу прибывали ученики с родителями, но она так ушла в мысли, что не придала этому должного значения. И теперь, кажется, она упустила возможность выбрать соседей по купе.
Дверь чуть отъехала, и к ней заглянула пухленькая темноволосая девочка лет двенадцати.
— Ой, — сконфузилась девочка. — Извините…
Это «извините» обрушило на Росауру недоумение, глупую радость, удивление и досаду. Недоумение и радость — к кому это тут на «вы», неужели к ней — ах, к ней! Как к этому сложно привыкнуть, но это так умилительно, когда дети начинают обращаться к тебе на «вы»!.. Но именно сейчас она же пыталась как раз наоборот сойти за студентку… Неужели она не справилась с таким простым заданием, в котором Крауч мог бы полагаться только на неё?..
— Воу, приветик.
Росаура вздрогнула и подняла взгляд.
На пороге стоял рослый парень и откровенно пялился. Он был выше её головы на две, широкоплечий, наверняка капитан факультетской команды по квиддичу — о чем, собственно, красноречиво сообщал блестящий значок, прицепленный к вызывающе-маггловской кожаной куртке. Парень откинул каштановую чёлку со лба и чуть приподнял бровь.
— Эй, только в тыкву не надо превращать, окей?
Росаура осознала, что до сих пор стоит с палочкой, ведь собиралась левитировать чемодан.
— Мне нужно достать чемодан, — сказала она, чтобы хоть что-то сказать.
Взгляд паренька и вся его поза смущали: он придерживал дверь плечом, ввалившись в купе, но только наполовину — чем вызывал затруднение у снующих по коридору студентов беспрепятственно пройти мимо, а потому Росаура поймала на себе уже несколько любопытствующих взглядов.
— Окей, — парень вальяжно зашёл в купе и, красуясь, потянулся за чемоданом.
Тут Росаура вспомнила, что на чемодан наклеена претенциозная бирка «Проф. Р.Вэйл».
— Нет! Уже не нужно. Я… я уже всё достала. Положила… в карман. Совсем забыла. Спасибо.
Чтобы скрыть замешательство, она улыбнулась — она всегда улыбалась, когда начинала нервничать. А парень очень некстати воспринял улыбку на свой счёт и тоже улыбнулся. И подмигнул.
— Окей.
Мерлинова борода, да он вообще другие слова знает?!
Росаура быстро выхватила из сумки книжку (тот самый томик «Шерлока Холмса», который Афина так категорически отказалась отнести известному адресату) и, примостившись в свой уголок у окна, сделала вид, что всецело погружена в чтение. Она нарочно держала книгу так, что её лица не было видно. А парень, недолго думая, распахнул двери купе и крикнул в коридор:
— Мэй! Тим! Потный! Эй! Тут свободно.
Свободно?!
Росаура хотела уже подняться и выбежать из купе, и чёрт с ним, с чемоданом, но в следующую секунду ещё ближе поднесла книгу к лицу — в купе ввалилось ещё четверо старшекурсников.
— Ка-айл, ты же сказал, тут свободно, — Росаура могла биться об заклад, что девочка, растянувшая эти слова, точно жвательную резинку, закатила глаза.
— Да всё окей, Мэй, чего ты всё ломаешься. Ну иди сюда.
Раздался чавкающий звук. Росаура чуть выглянула из-за книги. Тот рослый парень и высокая плотная девица в рваных джинсах вознамерились, очевидно, отзавтракать друг другом прямо на пороге купе. Трое других старшекурсников уже втиснулись внутрь и расположились на диванчиках. Рядом с Росаурой плюхнулся длинноволосый парень с проколотым носом. Покосился на неё, прежде чем она успела спрятаться за книгой.
— Хэй. Что читаешь?
— Книгу, — сказала Росаура.
— Да у меня глаза не на заднице вроде, вижу, что книгу.
— Нет, чувак, именно что на заднице, — окликнул его приятель, — ты лицо своё-то видел? И как Нэнси с тобой…
— Хлебало своё закрой, Билл.
— Билл, ты воняешь, Билл.
— Билл, ты дебил!
Под общий гогот Росаура приложилась лбом к жёлтым страницам. Нет, конечно, она сама всего три года назад ехала в этом поезде как студентка… действительно как студентка… Но всё же её круг общения, скажем так, был несколько иного… уровня.
Что я здесь делаю? Почему я это терплю? Надо им сказать, что я преподаватель. Но почему я сразу не сказала? Это будет выглядеть глупо. Они будут смеяться. Нет, они будут ржать. Тупо ржать. А я стану им доказывать, что я действительно преподаватель. А потом нам целый год бодаться. И они будут мне это припоминать. И всем расскажут, как они ехали в купе с преподавательницей и… тупо ржали.
Надо уйти отсюда, пока они не запомнили моё лицо. Да. Вперёд.
И Росаура, прихватив сумку, вылетела из купе, точно пробка из бутылки. Стоило двери за ней захлопнуться, купе взорвалось лошадиным ржанием.
— …нормальных людей от тебя тошнит, Билл!..
Росаура быстро прошла по коридору как можно дальше, опасаясь, что за ней кто-нибудь потянется. Это оказалось не так просто, поскольку до отбытия оставалось всего ничего, и студенты толпились в коридоре, пытаясь отыскать себе местечко. Росаура протиснулась до тамбура, перевела дух и выглянула в окно. Платформа бурлила провожающими. Сердце защемило от трогательных воспоминаний. Ей показалось, или объятия, которыми напоследок одаривали друг друга родители и дети, были особенно крепкими, до дрожащих рук и закушенных губ?.. Не стискивала ли до ужаса сотни сердец дрянная мысль, что это может быть последний раз, когда вся семья в сборе, цела и невредима?..
В тяжких думах стояла Росаура у двери в вагон, когда та захлопнулась и вспыхнула белым — значит, магия поезда запечатала её накрепко, чтоб во время пути невзначай не открылась. Росаура до последнего глядела на платформу, откуда поезду махали десятки рук, кричали что-то напоследок рты, то озарённые улыбкой, то кривящиеся в плаче.
«А ведь они поручают своих детей нам, — подумалось Росауре. — Преподавателям. Хогвартсу. Дамблдору. Это кажется им безопаснее, чем оставить детей у себя под крылом…»
И она не стала бы их разубеждать, поскольку сама в это верила. Только теперь голову холодило осознание ответственности. Ведь отныне она была одной из двух десятков волшебников, которым сотни родителей доверяли жизни, здоровье и воспитание своих ненаглядных детей.
Как вообще такое получается, стоило бы задуматься. Неужели никого никогда не изумляло такое положение дел? Что в какой-то момент школа и учителя начинают занимать куда большее место в жизни ребенка, чем его родная семья?..
Росаура отвлеклась, услышав тихий всхлип. В другом углу тамбура рядом с огромным чемоданом стояла крохотная девочка с длинной тёмной косой и утирала слёзы.
— Что случилось, милая? — обратилась к ней Росаура.
Девочка испуганно подняла взгляд, но Росаура постаралась вложить в улыбку всю сердечность, и девочка чуть успокоилась.
— Я… я не знаю, к-куда и-идти… Там всё-всё занято, а ч-чемодан такой т-тяжёлый!..
— Не можешь найти себе место? Сейчас мы пойдём и ещё раз посмотрим, где бы тебе примоститься. О чемодане не беспокойся, он больше не будет пытаться тебя задавить!
Росаура рассмеялась, на что девочка недоверчиво улыбнулась. Росаура достала палочку и навела на чемодан. Глаза девочки расширились.
— Ты первый раз едешь в Хогвартс? — не в силах сдерживать улыбку, уточнила Росаура.
Девочка кивнула, не отрывая зачарованного взгляда от палочки. «Вот и первый урок», — подумала Росаура и чётко произнесла, размашисто рисуя в воздухе нужный узор:
— Вингардиум Левиоса!
Чемодан вздрогнул и плавно взмыл в воздух. Девочка ахнула:
— Он взлетел!
— Потому что я ему так сказала, — улыбнулась Росаура. — И совсем скоро ты тоже так сможешь. Ты ведь получила волшебную палочку?
Девочка с воодушевлением закивала.
— Только она… я её положила в чемодан.
— Палочку лучше всегда носить с собой. Ну, пошли искать тебе местечко.
Они вернулись в коридор. Девочка не отрывала взгляда от летящего за ними чемодана.
— А как тебя зовут? — спросила Росаура.
— Энни… мэм.
«Мэм»!.. Росаура никогда не чувствовала себя настолько взрослой.
— Тебя ждёт столько открытий, Энни. Каждая минута будет чем-то замечательным. Будет много непонятного, но в этом нет ничего страшного.
Энни молча кивала. Да она в шоке, подумала Росаура.
— Кажется, вон в том купе ребята примерно твоего возраста.
Энни недоверчиво поглядела на купе, куда указывала Росаура.
— Они наверно уже друг друга знают…
— Ну а ты с ними познакомься.
Энни закусила губы.
— Я не умею знакомиться. Со мной никто не хочет знакомиться. Я не знала, как попасть на поезд. Там было столько людей, почему они не смогли сделать так, чтобы мой чемодан взлетел, как вы сейчас сделали? Я испугалась, что поезд уедет без меня, но я же не могла бросить чемодан!
— Кто-то же тебя провожал… — недоумённо начала Росаура, но быстро спохватилась — кажется, она поняла, в чём дело, однако Энни уже сама всё подтвердила, подняв на Росауру угрюмый взгляд:
— Папа с мамой остались снаружи. Нам профессор Мак… Макдональдак, когда ещё приезжала, сказала, что родители меня пусть до арки проводят, а дальше я должна пройти насквозь, а они не смогут. А здесь я… поезд уже почти тронулся, и какой-то мистер закинул мне чемодан.
Росаура вздохнула и, подумав, наклонилась к Энни и пригладила той плечо.
— Мой папа тоже не может попасть на платформу 9 ¾, чтобы меня провожать, Энни. Но я уверена, что твои родители с нетерпением будут ждать твоего письма, где ты расскажешь им о том, что они не могут увидеть своими собственными глазами. А к зиме, когда отправишься к ним на Рождество, ты уже научишься заставлять предметы летать, и никаких проблем с чемоданом не будет.
Энни глядела на Росауру блестящими глазами.
«Всё-таки в шоке».
— Ну, иди к ребятам. Ты должна пойти первой, а я завлеку чемодан, если ты решишь там остаться.
Энни нахмурилась, кивнула и робко толкнула дверь в купе. Росаура отступила чуть назад, чтобы её не было видно. Нехорошо получится, если другие ребята решат, что бедняжка Энни ни на что не способна без помощи взрослых.
Через минуту Энни выглянула с радостной улыбкой и махнула Росауре рукой. Росаура заглянула в купе.
— Здравствуйте, ребята. Вы хорошо устроились?
В купе сидели три девочки и два мальчика. Все примерно одного возраста. Росаура даже успела забыть, что одиннадцатилетние дети могут быть такие маленькие. Только одна девочка казалась чуть старше, да и держалась уверенней. Она и ответила, несколько чопорно:
— Спасибо, всё хорошо.
Росаура, дружелюбно улыбаясь, приказала чемодану залететь на багажную полку.
— Ну, счастливого пути. Не забудьте, что надо успеть переодеться до приезда в школу.
— Мы знаем, — отвечала девочка постарше. Остальные поглядывали на неё как на главную. А она-то дулась на Росауру за то, что та отбирала её хлеб — быть для новичков путеводной звездой.
— Что ж, — сказала Росаура младшим и подмигнула, — вы в надёжных руках.
Старшая девочка чуть покраснела. Росаура повернулась к Энни:
— Удачи, Энни. Была рада с тобой познакомиться.
Энни что-то промямлила, но её взгляд светился благодарностью. Росаура рассудила, что такая демонстрация хороших отношений со взрослым приободрит её в новой компании.
Снова оказавшись в коридоре, Росаура задумалась, а не стоило ли остаться с малышами. Возвращаться к старшекурсникам точно не следует. Перейти в другой вагон и попроситься к слизеринцам, как того хотел бы Крауч?
— А билетик кому отдать?..
Росаура оглянулась. К ней выглянула Энни с билетом в руках.
— Оставь себе, — улыбнулась Росаура. — На память.
— А кондуктор не будет проверять?
— Считай, уже проверил. Ну, беги.
Кондуктор! Росаура не сдержала улыбки. Вот и разрешение её затруднения. Фрэнк сказал, что она выбрала хороший вагон. Как раз посередине поезда. В этом Росаура разглядела завуалированную просьбу, если не приказ, оставаться в этом вагоне и следить за безопасностью. Как бы Фрэнк ни балагурил, он был серьёзен и обеспокоен. Дело ли — трое мракоборцев на защиту трёх сотен детей!..
Пожалуй, единственное верное решение, удовлетворяющее всех, — это пройти по вагону и немного послушать, о чём говорят дети. Как знать, найдутся и занятные беседы подростков, достойные внимания главы Департамента магического правопорядка.
Росаура медленно двинулась по коридору, незаметно направляя палочку в сторону купе. Нужное заклинание обостряло слух и позволяло слышать звуки с того направления, куда указывала палочка.
«Нет, Пуффендуй для самых тупых».
«Мой брат учится на Пуффендуе, ничего ты не понимаешь!»
«А мама говорит, лучше бы попасть на Слизерин».
«На Слизерин? Ты издеваешься?»
«А что? Мама говорит, они своих не трогают».
«Они там все подонки. Им там всем нравится, что происходит!»
«Ну и что, мне же не нравится. Мама говорит, что о вкусах не спорят, и главное, чтобы меня никто не трогал».
Росаура двинулась дальше.
«Макгонагалл нас поимеет с отработками. Она ещё перед каникулами сказала, что будет драть три шкуры. Ну какого книззла ей надо? Каждую неделю и письменное задание, и из черепахи шкатулку будьте добры. А больше у нас предметов нет, ну конечно».
«Дядя говорит, она всегда такой была».
«А мужика у неё не было».
«Ма-арк!»
«А у тебя есть, а, Дэбби? Вот она на тебя и взъелась. Старые девы все такие».
«Ты забыл? Она мартовская кошка».
«Спорим, что у неё шуры-муры со Слизнортом?»
«У Макгонагалл? Прикалываешься?»
«Да вы представьте, преподы тут живут. Всю жизнь! Неужели у них совсем ничего… никогда?.. Они же тоже живые люди».
«Они преподы, Марк. Преподы».
Росаура, даваясь смехом, поспешила пройти мимо. Дело шло небыстро: в коридор то и дело выходили, отлучались в другие вагоны на поиски друзей и сокурсников. Хлопотливо просеменили старосты, уже переодевшиеся в мантии и нацепившие новенькие значки — на обязательное собрание старост перед началом учебного года. Старушка-буфетчица прокатила свою легендарную тележку со сладостями, и Росаура полакомилась своими любимыми зефирными подушечками, которые, согласно надписи на упаковке, были «сотканы точно из облачка!». Солнце за окном уже направилось к горизонту, но ехать было ещё часа два, и свет в купе ещё не зажигался.
Росаура рассеянно слушала вялый разговор каких-то старшекурсников, которые в основном делились актуальными воззрениями на природу… чувственной любви, и уже раз пятнадцать прокляла в мыслях Крауча и его гнусную затею сделать из неё наушницу, однако тут что-то привлекло её внимание. Она прислушалась.
«Флитвик тебя прибьёт».
«Флитвик? Не дотянется».
Раздался нестройный смех. Однако первый голос вновь обеспокоенно вступил:
«Это чересчур. Говорю тебе, это чересчур».
«Да ну тебя, никто не увидит, если вы будете помалкивать».
«Да ты совсем даун? Думаешь, в квиддичную сборную тебя не взяли, хоть так свою Стрейкисс склеишь? Да она первая от тебя убежит».
«Не убежит. У них на факультете это знак качества. Чего только стоит эта тусовка Слизнорта. У них-то ведь добрая половина вышла из его Клуба Слизней. Он им всем как крёстный папашка. И вообще, старик чует, куда ветер дует».
«Стрейкисс тебя пошлёт, чувак. Даже если ей нравятся такие вот отбитые, у неё там куда богаче выбор, сам понимаешь».
«Заткнись, тупица…»
«А то что? На словах-то…»
«А то, хочешь проверить, что всё по-настоящему?»
В купе повисло тяжёлое молчание. Росаура нахмурилась. Что-то в этом разговоре не давало ей покоя.
«То есть… по-настоящему? Ты это… ты ведь это сейчас несерьёзно? Снова цену набиваешь?»
«Знаешь, что нужно сделать, чтобы тебя отметили? Такое абы кому не светит. Это не просто пером накалякать».
«Но ты-то как раз накалякал. Чего ты…»
«Ну, проверь. Давай, проверь!»
Тут Росауре показалось, что на другом конце коридора хлопнула дверь. Она быстро приникла к окну, делая вид, что просто вышла подышать воздухом, как вдруг на её глазах по стеклу будто расползлось чёрное чернильное пятно. Когда она обернулась, чтобы увидеть того человека на другом конце коридора, всё вокруг погрузилось во тьму.
Судя по гомону удивлённых голосов, что-то похожее происходило в каждом купе. А через пару секунд поезд качнулся, дёрнулся и с оглушительным визгом затормозил. Росаура не удержалась и упала. Из купе доносились возгласы, ругань и грохот чемоданов, которые посыпались с багажных полок. Кто-то открывал двери, выглядывал в коридор — и видел кругом такую же тьму.
— Люмос.
Не одна Росаура схватилась за палочку. Несколько старшекурсников то тут, то там, зажигали свои палочки, белый свет выхватывал растерянные детские лица. Они озирались по сторонам, переговаривались, кто-то не мог унять тяжёлого дыхания, кого-то до слёз напугала внезапная темнота и резкая остановка.
— Спокойно! Да тише вы! — пыталась командовать какая-то старшекурсница. — Я староста, у-успокойтесь!
Голос её слишком дрожал.
Боже мой, я же тут самая старшая, вдруг осознала Росаура. Они же все на грани паники, я должна их успокоить. Больше некому.
И она сказала:
— Тихо!
Голос вырвался такой тоненький, что его легко можно было бы принять за голос первокурсника.
— Тихо! — крикнула она громче. Те, кто оказались поблизости, обернулись, но, как казалось Росауре, глядели с недоверием. Это её напугало. — Сохраняйте спокойствие! — с усилием она ещё повысила голос. — Поезд просто заехал в тоннель.
Пронёсся гул — им всем, Росауре в том числе, очень хотелось бы в это поверить. На неё косились с недоумением. Младшие слушались, чуть успокаивались, но вот старшие глядели настороженно, пытаясь, видимо, разобраться, кто она такая и какое право имеет командовать ими.
— Я ваш новый преподаватель, — сказала Росаура так громко, как только могла, не срываясь на крик. — Возвращайтесь в свои купе, держите палочки зажжёнными…
— Мы не в тоннеле.
Под ропот Росаура оглянулась. В нескольких шагах стоял невысокий мальчик в очках и глядел на неё исподлобья.
— На пути до Хогвартса нет никаких тоннелей, — сказал он и добавил в каком-то странном воодушевлении: — Что-то случилось! Это из-за колдовства!
— Возвращайтесь в купе, — перебила его Росаура, — скоро всё исправят. Надо подождать.
— Но…
— Кто-то заколдовал окна!
— Почему мы…
— Так мы в тоннеле?..
— Поезд сошёл с рельс?
— Мы перевернулись!
— На нас напали!
— Мамочка!..
Росаура не чувствовала в груди чего-то очень важного. Сердца.
Она вспомнила Скримджера, как тот приставил палочку к горлу, и его рык разнёсся по всему пабу…
— Сонорус, — прошептала она. Следующий её вздох прокатился волной по всему вагону. Теперь её голос звучал в десять крат громче, но сразу же стало слышно всё её волнение, весь её страх: — ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ В КУПЕ. СЕЙЧАС СЮДА ПРИБУДУТ МРАКОБОРЦЫ.
Она сама чуть не оглохла от своего голоса, такого жалкого, срывающегося, ничуть не воодушевляющего. Но дети, в первый момент испуганно пискнув и зажав уши, наконец-то послушались: потянули друг друга обратно в купе, в коридоре остались только особенно… то ли непонятливые, то ли настырные. И с одной стороны, Росаура очень не хотела бы остаться в тёмном коридоре совершенно одна, но с другой… они ведь были дети. И это она их должна защитить… от чего бы то ни было.
— Мракоборцы? — подхватило несколько голосов.
Какая-то девочка, когда Росаура поравнялась с ней, воскликнула:
— С нами едут мракоборцы? Значит, это… значит, кто-то предполагал, что такое произойдёт?..
Прежде, чем Росаура придумала, что ответить, поезд как-то странно дёрнулся, а затем раздался пронзительный крик.
На секунду Росаура оцепенела. За эту секунду тот крик подхватила ещё десятка три голосов.
— ТИХО!
Она бросилась в дальнее купе, ведь это оттуда доносились истерические рыдания. Ног Росаура не чувствовала. Не чувствовала почти всего тела. В груди — холод, поперёк горла — дикий страх. Но ведь она не могла не бежать туда, откуда доносился надрывный крик ребёнка.
Она отняла палочку от горла, направила её вперёд и заставила дверь отъехать.
Господи…
Нет, она не увидела ничего, отчего бы её прошиб ужас. Белый свет с кончика палочки выхватил четыре перепуганных детских лица, все — зарёванные.
Совсем малыши.
— Что здесь у вас? Есть кто чужой?
— Да!
— Это шершень, он просто гигантский!
— Он подкрался из-за двери, у него склизкие руки!..
— Помогите!
— Мамочка!..
Огонёк на палочке Росауры разгорелся так, что осветил всё купе. Но кроме четырёх детей здесь никого не было, и на миг у Росауры отлегло от сердца. Она склонилась ближе к детям:
— Ещё раз, кого вы заметили и что он делал?
— Он протягивал свои руки, они все были в слизи!
— Он начал летать, у него такие ужасные крылья!..
— Да они сами не знают, о чём говорят, — прервала своих товарищей одна девочка и обратила к Росауре напуганный взгляд. — Сюда никто не заходил, только дверь распахнулась, и я увидела… Тоби…
— Тоби?
— Мой щеночек… Он попал под машину два года назад, он… я увидела его, какой он был… когда его сбила машина…
Из остекленевших глаз девочки полились слёзы.
И вновь крик.
Росаура вылетела из купе, не зная, что делать, не в силах совладать с ужасом, который захлёстывал её всё жесточе и жесточе…
Коридор озарила пара оранжевых вспышек. Кричала девушка, она же колдовала.
— Фу, фу, уйдите, уйдите! Мамочка, Ник, на помощь, их много, ай-ай-ай!..
— Трейси, чего ты орёшь, Трейси!.. Твою ж мать!..
Глухой мальчишечий голос весь задрожал и рассыпался недетскими ругательствами. Росаура добежала до девушки с парнем, но вновь ничего, кроме перекошенных от страха детских лиц.
— Тут было полным-полно крыс! — вымолвила девушка, содрогаясь от омерзения.
— Да какие нафиг крысы, Трейси! — пробасил её приятель. Он тоже казался напуганным до ужаса. — Тут был карлик. Мать твою, карлик!
— Карлик?.. — севшим голосом повторила Росаура.
— Да! — говорил мальчишка. — Да, гребанный карлик, как будто ему на лицо наступил кто-то, весь перекошенный, хуже гоблина, карлик, да блин!..
— Возвращайтесь в купе…
— Не-е-ет!
Кричала девочка. Совсем маленькая девочка. Девочка, которая зачем-то выскользнула в тамбур. Видимо, надеялась, что там найдет хоть немного света.
Росаура отворила дверь. Девочка сидела в углу, сжавшись в комок. Росаура провела палочкой по воздуху. Ничего. Никого. Только до смерти напуганный ребёнок.
— Ну, тише… Что, кого ты увидела?..
Девочка вся тряслась и мотала головой, не желая откликнуться. Росаура, ещё раз оглянувшись, подступила ближе и коснулась её дрожащего плеча.
— Всё хорошо, ты не одна. Посмотри на меня. Что тебя напугало?
Девочка чуть приподняла лицо. Её заплаканные глаза были выпучены от ужаса. Она смотрела не на Росауру. Она смотрела ей за плечо. И указала туда своим маленьким белым пальчиком.
Когда Росаура обернулась, она увидела высокую тень с черепом вместо лица.
Примечания:
Фрэнк https://vk.com/photo-134939541_457244908
1) отрывок из стихотворения Дж.Р.Р.Толкина «Дорога вдаль и вдаль ведёт»
2) т.е. Толкин
3) супруга Толкина
4) Клайв Стейплз Льюис, близкий друг Толкина, Оксфордский профессор, христианский мыслитель, известен как автор серии книг «Хроники Нарнии»
5) Льюис вёл цикл радиопроповедей, на основе которых позже издал книгу «Просто христианство»
6) мистер Вэйл рассуждает о системе британского образования, какой она была в 80е годы 20 века: после начальной школы ученики сдавали экзамены, по результатам которых их распределяли в школы разного уровня. В зависимости от уровня школы ученик обретал или терял шанс поступить в университет, колледж и т.д.
Спустя мгновение, осознав, что ещё не мертва, Росаура выхватила палочку в порыве выстрелить. С кончика палочки даже сорвалась россыпь алых искр, однако в последний момент в голове Росауры словно прозвучал грозный приказ: «Колдуй щит».
И она хрипло выкрикнула:
— Протего!
— Молодец, — подхватил знакомый голос и довершил: — Риддикулус!
Чёрная тень с черепом вместо лица даже обернуться не успела — с хлопком испарилась.
Росаура не понимала, выпрямилась ли она уже или всё ещё стоит рядом с девочкой на коленях; сердце бешено колотилось, и она цеплялась за палочку как за чью-то горячую руку.
— Ну всё, всё, — кто-то ей махал.
А щит, насыщенно-синий, чуть гудел… или это в голове гудело… Росаура не могла сдвинуться с места. Она смотрела сквозь щит, туда, где только что стояла тень с черепом вместо лица, и видела там пару детей, которые стояли, прижавшись друг к другу, и кто-то взрослый пытался их разнять и успокоить.
Наконец, Фрэнк Лонгботтом приблизился к ней и постучал по щиту как по стеклу.
— Ну ничего себе, броня! — голос его звучал несколько глухо. — Тук-тук.
Росаура помотала головой, пытаясь прийти в себя, и убрала щит. Обернулась к девочке, которая до сих пор прятала лицо в ладонях.
— Всё прошло, эй, — Росаура не была уверена, что не говорит это в первую очередь самой себе. — Тише, тише…
— Да, надо их всех теперь успокоить. Думаю, скоро тронемся, — сказал Фрэнк.
Кто-то ахнул, кто-то вскрикнул — тамбур озарился чистым белым светом, когда в него по воздуху вбежала серебристая борзая и произнесла чуть запыхавшимся женским голосом:
— В хвосте всё чисто.
— Спасибо, Гринвуд, сбор в третьем через пять минут, — ответил Фрэнк, и борзая улетела. Он сделал движение, будто хотел последовать за ней, но всё же обернулся к Росауре: — Всё в порядке? — поскольку она растерянно молчала, он добавил, чуть более требовательно: — Я могу оставить на вас детей?
— Да, конечно, — выговорила Росаура. С этой фразой она будто вспомнила, как дышать. — Но это… Что это… Ведь там был Пожиратель, я видела…
— А я видел свиную подливу по рецепту моей матушки, — усмехнулся Лонгботтом.
— Так это… боггарт! — ахнула Росаура. Фрэнк поглядел на неё чуть сочувствующе, а у неё сил не осталось чувствовать неловкость за свою заторможенность.
— Да, несколько штук, — рассказал Фрэнк. — Почти в каждом вагоне. Из-за темноты им было легко перевоплощаться, а то ведь их зацикливает, если на них сразу несколько человек смотрят. А тут им ещё приказали быстро туда-сюда метаться, полнейший сумбур. Ребятки натерпелись, конечно.
— П-приказали?.. Но… вы… вы поймали тех, кто…
Фрэнк оглянулся через плечо, быстро шагнул к Росауре и взял её за локоть. Ровно в этот момент поезд покачнулся и тронулся, а поэтому их краткое соприкосновение выглядело совершенно случайным.
— Сейчас главное — дети. Надо обойти все вагоны и успокоить их. И окна почистить надо бы. Вы справитесь?
— Но вы сказали, сбор… Откуда взялись боггарты, их кто-то выпустил?
— Вы справитесь? — требовательно повторил Фрэнк.
Росаура, нахмурившись, кивнула. Не собирается он её брать на совещание команды. А она и не часть команды. Она — не пришей кобыле хвост. Только и годится, чтобы разговоры подростков подслушивать. Какая же она дура, не разобрала, что это боггарт. Чуть со страху не умерла, но что ещё хуже…
— Я могла выстрелить в детей…
— Что? Росаура, что с вами? Вы точно хорошо себя чувствуете? — голос Фрэнка зазвучал над самым ухом.
— Я… Я в последнюю секунду наколдовала щит. А я хотела ударить заклятьем. Я видела Пожирателя, понимаете? А там, оказывается, за ним дети стояли. За боггартом, то есть. И я могла бы…
— Ну, будет, будет, — кажется, Фрэнк чуть похлопал её по щеке. Мягко, но хлёстко. Это и вправду привело в чувство.
— Простите, — Росаура отстранилась. — Я за всем прослежу.
— Ага, — во взгляде Фрэнка читалось беспокойство и сочувствие. Росаура принимала этот взгляд с благодарностью. У него оказались очень добрые карие глаза. Он чуть усмехнулся и крякнул: — Постоянная бдительность!
Росаура невольно усмехнулась. У них там это кодовое слово, что ли? Пароль для своих?
Фрэнк бережно сжал ей локоть и уже собрался уходить, как Росаура всё же окликнула его, чтобы оправдаться… перед самой собой:
— Школьникам советуют превратить свой страх во что-нибудь смешное… Но как сделать смешной смерть?
Фрэнк, кажется, хотел пошутить, но на последних словах посерьезнел.
— Школьнику, может, и нужен смех, чтобы преодолеть страх, но зрелому волшебнику достаточно силы воли.
Кивнув, он удалился. Росаура повернулась к девочке, помогла ей подняться.
— Расходимся по своим купе! — громко сказала Росаура, вернувшись в коридор, где толпились и гомонили дети. Собственный голос показался невнятным и слабым, но дети глядели на неё едва ли не с надеждой.
— Что это было? — зазвучало со всех сторон.
— Боггарт обезврежен, — сказала Росаура. Заметив непонимание на лицах некоторых ребят, она добавила: — Тёмное существо, которое принимает обличие вашего страха. Мы все здорово испугались, правда?
Младшие согласно закивали; некоторые старшие храбрились и пожимали плечами, другие тут же вступили друг с другом в перепалку, третьи украдкой шмыгали носом. Росауре стало очень всех их жаль.
— Вот такое приключение на начало учебного года! — бодро воскликнула она и, подумав, заключила: — Будет, о чём написать родителям! Спасибо мракоборцам, что так быстро пришли на помощь!
На самом деле, от мысли о том, что дети напишут родителям, у Росауры сердце уходило в пятки. Она так и видела эти письма: «…на нас напал боггарт, а с нами как раз ехала наша новая профессор по Защите от тёмных искусств, так она только бегала, глаза пучила и что-то верещала, но у неё такой голосок детский, что ни слова непонятно было…». О, как бы ей хотелось внушить им, чтоб они помалкивали, убедить, что произошедшее не стоит никакого внимания, а родителей лучше не тревожить по пустякам… Но ведь это будет ложь. Они всё равно напишут, уже небось, пошли строчить. А раз так, уж лучше заострить их внимание на хорошем. Мракоборцы здорово сработали. Фрэнк действительно всех спас.
— Нас застали врасплох, — оказывается, она всё ещё говорила что-то группке детей, которые слушали её чуть ли не заворожённо, в большинстве своём малыши (старшие разошлись по купе), — но когда вы поедете по домам на Рождественские каникулы, такого не повторится. Мы с вами научимся, как бороться с такими гадинами.
Росаура воодушевлённо рубанула кулаком по воздуху, но быстро спрятала руку под мантию, заметив, как та дрожит.
— Профессор Родерсон учил нас, как обходиться с тёмными существами, — чуть надменно бросила долговязая девочка. Она давно стояла у своего купе, всем видом выражая, что для неё пережитое было сродни укуса комара слону, однако из любопытства слушала Росауру и вот решила заявить о себе.
И Росауру это неожиданно разозлило.
— Так что же вы не применили свои знания на практике? В поезде разрешено колдовство.
Девочка скривила губы и недоверчиво оглядела Росауру. Та боролась с желанием повысить тон и отправить назойливую девчонку в купе. Да что с ней творится! Какая-то глупая обида на… ребёнка!
На ребёнка, который имел полное право вернуть ей тот же упрёк: что ж она-то, блестящая выпускница, взрослая ведьма, преподаватель, не применила свои знания на практике!..
Росаура тряхнула головой и отошла к окну. Она знала, что на неё до сих пор смотрит половина вагона, и права на ошибку у неё нет.
Окна выглядели так, будто их действительно залили чернилами. Но прикасаться Росаура поостереглась. Неужели всё так просто? Не магия заглушает свет, а какое-то вещество, которое благодаря волшебству распространилось так быстро по стеклу? И тогда… очищающее заклятие?
Росаура рискнула. Получилось. Хоть здесь она не сплоховала — сделала работу уборщицы на отлично.
Дети ахнули, заморгали. Росаура сама прикрыла глаза рукой: Хогвартс-экспресс мчал по высокому мосту, и его бок опаляли последние лучи закатного солнца.
Когда они прибыли в Хогсмид, уже почти стемнело. Вечерний воздух… Здесь, на севере, он пах совсем иначе. Более холодный, более чистый. Упоительный. Сразу захотелось сесть на метлу и взмыть повыше…
В небывалом воодушевлении Росаура быстро прошлась по платформе. Дети спрыгивали с поезда, охваченные тем же настроением: осталось чуть-чуть, Хогвартс — в буквальном смысле — не за горами!.. На другом конце платформы маячила огромная фигура Хагрида, своим трубным голосом он подзывал к себе оробевших первокурсников. Всё как всегда, эта суета прибытия будто заставила сердце биться в нужном ритме. Страх от приключения с боггартом рассеялся под натиском мимолётного, но такого пьянящего восторга. Росаура не сомневалась: сам Хогвартс предвкушает встречу не меньше своих учеников.
Тут Росаура заметила, что с верхней ступеньки поезда как-то особенно неуклюже пытались спуститься двое ребят, девочка постарше и совсем маленький мальчик. Девочка озиралась уже будто в отчаянии. Росаура поспешила к ним, когда девочка увидела её и замахала рукой.
— Не знаю, что с ним! — воскликнула девочка. — Он уже полтора часа весь бледный, трясётся, мы ему шоколада дали, а он всё равно…
Росаура протянула мальчику руку:
— Слезай, ну же!
Но его старшая сестра покачала головой:
— Он уже чуть не упал!
Росаура поднялась к ним на ступеньки и нагнулась к мальчику. Лоб его был весь в испарине. Взгляд метался. Росаура бережно взяла его тонкую руку (какая же маленькая и хрупкая!) и чуть не выронила: так бешено рвался пульс!
— Ему нужно срочно к целителю.
Девочка охнула, мальчик на миг задержал на Росауре свой безумный взгляд.
— Я не хочу… не хочу к целителю!..
— Мама бы этого не одобрила, — покачала головой девочка, — мама всегда сама его зельями поит, мама говорит, все эти целители…
— Так это с ним случается?
— Ну… мама говорит, у Кадмуса слабое здоровье. Что у него эта… м-м… грудная жаба!
— Н-не др-разн-нись! — пробормотал Кадмус.
Росаура оглянулась. Большинство учеников уже покинуло платформу. Вдалеке стоял Хагрид, окликая первокурсников. На очередной его возглас девочка в волнении притопнула ногой.
— Давай, Кадди, ну чего ты встал? Тебе на лодку, а то уплывут без тебя!
— Нет-н-нет! Подождите! — встрепенулся мальчик и сделал неровный шаг. Росаура схватила его за плечи.
— Ему нельзя на лодку. Я сама отведу его…
— Н-но я н-не хочу! Н-не хочу, чтоб они без меня уплыли! — мальчик был готов разрыдаться, и его трясло так, что Росаура еле удерживала его.
— Ты ничего не пропустишь, главное сейчас показаться целителю.
Росаура сама желала бы, чтобы это не оказалось необходимостью. Куда ей сейчас с этим мальчиком? Как быстро добраться до Больничного крыла? Не везти же его на карете… А он совсем плох. Был бы это краткий приступ! Росаура испуганно посмотрела на мальчика, будто надеясь, что на её глазах он вздохнёт поглубже и успокоится. Но вместо этого он слабо сказал:
— У м-меня в у-ушах гу-удит.
Лицо его стало совсем белым. Росаура ахнула и достала палочку. Единственное, что пришло в голову (кроме уничижительной мысли о том, что она понятия не имеет, что делать) — это наложить на мальчика согревающие чары.
— Эй! Чего вы там застряли!
К ним спешил Фрэнк. Вид у него был изрядно раздражённый, но когда он увидел испуганное лицо Росауры, то весь подобрался и протянул руки:
— Поезд сейчас тронется. Спускайтесь!
— Мальчику плохо, его нужно к целителю!
— Давайте!
Росаура подвела Кадмуса к ступеньке, и тот буквально упал на руки к Фрэнку. Росаура вместе с девочкой спрыгнули следом.
— Да, бедняге не повезло, — пробормотал Фрэнк, ощупав лоб мальчика. — Да он весь горит!
— Я наложила согревающие.
— Зачем?!
— Потому что ему было холодно!
— А теперь жарко!
— Его сестра сказала, у него слабое сердце!
— Да твою ж налево… Так, — Фрэнк обернулся к девочке, — поспеши на кареты, уже все ушли. Мы отведём твоего брата к целителю.
— Мама не доверяет этим целителям, — снова заладила девочка, испуганно покосившись на своего несчастного брата, — мама говорит…
— Как его отвести, не на каретах же? — воскликнула Росаура.
— Я трансгрессирую до ворот, — сказал Фрэнк.
— Вы что! — ахнула Росаура. — С ребёнком! Ему нельзя, не в таком состоянии!
К её удивлению, Фрэнк не стал спорить, а лишь мотнул головой.
— Тогда на метле.
Он взмахнул палочкой, из неё в серебристом облачке вышло три небольших пушистых зверька.
— У меня мальчик с приступом, несу в Больничное крыло, — сказал им Фрэнк.
Зверьки разбежались в разные стороны — один, как Росаура заметила, к Хагриду. Тут окно в вагоне распахнулось, и к ним высунулся тот усатый волшебник, которого Росаура заметила у барьера на платформу 9 ¾.
— Мы тут всё проверяем, Фрэнк, — сказал волшебник, а заметив, что у Фрэнка на руках ребёнок, нахмурился. — Что с парнем?
— Приступ. Несу к врачу. Нужна метла. Продолжайте, Джордж.
— Момент, — сказал Лесли и в следующую секунду выкинул через окно метлу. Та плавно зависла в паре футов от земли, ожидая пассажиров.
— Я тоже полечу, — сказала Росаура.
— Проводите девочку.
— А вдруг вы его уроните!
Фрэнк уже сел на метлу, вместо ответа коснулся палочкой мальчика, и его широкими ремнями пристегнуло к груди Фрэнка. Стыд обжёг Росауру, но сильнее было замешательство.
— Проводите девочку, — в третий раз повторил Фрэнк и добавил чуть мягче: — Кто-то же должен отправиться с детьми на каретах.
Росаура кивнула. Доверие, которое выказал ей Фрэнк в ответ на её сомнение, вызвало краткую вспышку радости, однако глядя, как Фрэнк пустил метлу невысоко над землей, но довольно быстро, Росаура подумала, что с его стороны верхом неосмотрительности было поручить ей сопровождать детей. Он-то уже дважды увидел, что она ни на что не годна.
Но на неё смотрела круглыми глазами девочка, будто раздумывая, а не заплакать ли ей.
— Пойдём, — Росаура чуть тронула её плечо. — Твой брат в надёжных руках, всё устроится.
— Мама…
Росаура позволила девочке молоть языком — понятное дело, та так распереживалась, что уж лучше пусть выговориться, хоть слушать о том, что думает их мать о волшебной медицине, о безопасности детей и о мётлах, совсем не хотелось.
Росаура и не слушала толком. Когда они с девочкой дошли до места отправки карет, там уже никого не было… Точнее, они сами, двое старшекурсников, верно, забыли, где находятся, — спрятались за уступом лестницы и упоённо целовались.
Росауре жар бросился в лицо. Она поспешно отвернулась. А потом подумала, почему это она краснеет за них?..
— Последняя карета уходит, — сказала Росаура и подтолкнула остолбеневшую девочку.
Оказалось, её голос снова прозвучал слишком тихо — по крайней мере для тех, кто был занят куда более интересным делом. А вот девочка взвизгнула:
— Они там целуются!!!
Росаура почувствовала, будто это на неё наложили согревающих чар. А занятые старшекурсники наконец отклеились друг от друга и возмущённо зашипели на девочку:
— Слышь, наблюдательная, катись уже…
Но тут они заметили Росауру. А Росаура наконец разглядела их. Это были те самые старшекурсники, которые не стеснялись проявления чувств и при большей аудитории.
— О, приветик, — протянул парень, тот самый капитан команды по квиддичу, и ухмыльнулся.
Росаура поджала губы. Неужели они и во время происшествия с боггартом были слишком заняты, чтобы услышать, как она назвала себя преподавателем?
— Это последняя карета, — сказала Росаура как можно строже. — Поехали, иначе у вас будут неприятности.
В ответ ей донеслось фырканье. В Росауре поднялось мстительное намерение бросить их здесь, чтоб потом их по костям собирали. Но она просто не могла себе позволить это сделать. Так уж вышло, что она ответственна за жизнь и здоровье этих болванов.
— Да катись уже, кто тебе мешает, — бросила девушка. — Только хватит глазеть. Найди себе парня, не знаю…
— Да ладно тебе, не жадничай, — ухмыльнулся парень. — Она ещё в поезде на меня залипла.
И подмигнул. Больше всего Росаура мечтала провалиться сквозь землю.
— Ай!
Оказывается, она слишком сильно сжала плечо девочке. Почему! Почему какие-то двое подростков доводят её до такого конфуза!
— Настоятельно рекомендую сначала думать, прежде чем говорить, — произнесла Росаура. — Я ваш новый преподаватель, и если вы сейчас же не сядете в карету, я сниму баллы с вашего факультета.
Старшекурсники переглянулись. По смятым лицам мелькнула тревога, но недоверия было больше. Парень отстранился от своей подружки и приблизился к Росауре. Да, он был выше головы на полторы, а ещё очень широк в плечах, как и подобает капитану команды по квиддичу.
— Окей, — осклабился он и скользнул по ней взглядом сверху вниз, задержавшись на груди, — снимайте.
Росаура вспыхнула. Что удерживало её от того, чтобы не послать в него жалящее проклятье? Какие-то смутные гуманистические принципы?..
— Я обговорю ваше наказание с деканом.
— М-м, ещё и накажете. Окей.
Росауру затрясло от гнева. Но осознание, что ей ни за что нельзя сорваться, сжало её внутренности стальной рукой.
— Да какой из неё профессор, она младше меня! — воскликнула девушка, что так и сверлила Росауру негодующим взглядом. — Она просто выпендривается. Чего ты на неё залип, придурок!
Парень лишь усмехнулся. Росаура втянула воздух, пытаясь успокоиться.
— Садитесь в карету. Чем больше вы скажете сейчас, тем труднее нам будет в учебном году. Ваш декан всё узнает сегодня же вечером.
Девушка громко цокнула языком и собиралась закатить скандал, но парень нахмурился и коротко бросил через плечо своей подружке:
— Да заткнись, Мэй. Пошли. Профессора лучше не злить, а?
Девушка выругалась и сделала пару шагов. Очень нетвёрдых. Неужели напилась в честь начала учебного года?.. Парень помрачнел. Схватил свою подружку за локоть, покосился на карету и с кислой миной протянул:
— После вас, мэм.
Росаура не могла ручаться, что её лицо не приняло точь-в-точь такого же неприязненного выражения. Ведь это была последняя карета.
Кареты ехали через лес, проезжали через ворота и довозили пассажиров прямо до Главного входа. Как только Росаура вышла из кареты, то сразу бросилась к тяжёлым дверям. Краем глаза она заметила, что не все студенты спешат войти в замок — некоторые старшекурсники, едва зайдя за угол, блаженно покуривали. Росаура подумала, не призвать ли их к порядку, ведь не это ли её обязанность, но решила, что важнее узнать, как там бедняжка Кадмус.
Войдя под сумрачные своды, она на миг замерла. Прямо напротив Главного входа находился Большой зал, и двери в него были распахнуты — до прибытия первокурсников, и Росаура увидела, что за столами уже сидят ученики в праздничных остроконечных шляпах, белеют силуэты призраков, а на возвышении расположились профессора. Однако кресло Директора, что прямо по центру, пустовало.
Росауре показалось, что её окликнули; в Холле стоял кто-то из профессоров, встречал прибывающих, однако она лишь мотнула головой и кинулась по направлению к Больничному крылу. Впервые она задумалась, что бежать до него нужно через весь замок.
Ей показалось, что она бежала вечность. Она была уверена, что прекрасно помнит дорогу, но пару раз чуть не свернула в другую галерею, налетела на фальшивую дверь, едва не провалилась в ложную ступеньку на коварной лестнице. Это у Большого зала блистали огни, а вот в других углах замка было темно, и только редкие факелы озаряли путь, а по стенам плясали чёрные тени. Росаура бежала, каблуки до жути громко клацали по камню, портреты на стенах надменно поджимали губы и качали головами: надо же, сбежала с праздничного пира, что взбрело в голову этой девчонке?..
Она совсем выдохлась, когда поднялась к Больничному крылу. Здесь всегда было гораздо светлее, а тёмные стены были задрапированы светлым деревом. Перед дверью Росаура остановилась, вдруг задумавшись, а что она скажет, как оправдается, что бросила учеников? Её никто сюда не звал, но… разве она могла не прийти? Она ведь должна сказать что-то сестре Кадмуса, которую успокаивала всю дорогу (большей частью успокаивая саму себя), которой строго наказала идти в Большой зал, а та начала упрашивать Росауру привести Кадмуса, ведь «он должен пройти Распределение, он же не пропустит Распределение, правда?»
Росаура вошла и невольно сощурилась от мягкого жёлтого света, который витал под потолком. Ряды кроватей, застеленные сизыми покрывалами, выстроились вдоль стен. И только одна была отгорожена ширмой. Там же стояли несколько человек и о чем-то негромко переговаривались. Но с появлением Росауры резко прервали разговор и оглянулись.
Росаура заставила себя приблизиться, с каждым шагом ощущая прилив решимости. Она здесь ради мальчика. Она должна знать.
— Как мальчик?
Её голос прозвучал неожиданно громко в этих тихих стенах. Женщина, выглянув из-за спин собеседников, поморщилась. Росаура узнала её — это была мадам Помфри.
— Кто вас допустил сюда, мисс? — шепотом воскликнула мадам Помфри. — Не шумите!
Росаура вспомнила, что её каблуки преступно громко стучат, но не сумела остановить стремительного шага. Фрэнк поглядел на неё встревоженно, но выдавил ободряющую улыбку. Однако ответил ей третий человек, взглядом с которым она и желала, и боялась встретиться.
— С ребёнком всё будет в порядке, мисс Вэйл, — сказал Дамблдор. — Насколько это возможно, конечно, при его недуге.
Директор замолк и лишнюю секунду глядел на Росауру. Взгляд его показался необычайно печальным и… холодным. Росаура пролепетала:
— Его сестра сказала, у него плохо с сердцем…
— Да тише вы! — зашипела мадам Помфри. Росаура удивлённо отшатнулась: впервые она видела эту сдержанную даму, которая порой позволяла себе попричитать и «покудахтать», столь разгневанной. — «Плохо с сердцем»! Надо же! А чего ещё вы хотите после нападения боггарта! Директор как всегда нас щадит. Если бы мистер Лонгботтом не поторопился, он мог бы умереть. Да-да, умереть!
Мадам Помфри так буравила Росауру взглядом, что та растерянно отступила на шаг. Хуже всего было то, что она всё ещё чувствовала на себе холодный взгляд Дамблдора. И встревоженный — Фрэнка. Они все упрекали её в чём-то.
— Я… Я…
— Почему вы не оказали ему первую помощь? — воскликнула мадам Помфри.
Росаура обмерла.
— Я… я наложила согревающие чары.
— При больном сердце! Да вы с ума сошли! — ярилась мадам Помфри. — Нет, у меня другой вопрос. Да, — она оглянулась на Дамблдора, будто собралась идти наперекор ему, — вопрос, почему после нападения никто не озаботился о состоянии учеников? У мальчика припадок длился полтора часа, это чудо, что он продержался до приезда!
Росауре казалось, что ей на грудь положили камень. Затравленно она посмотрела на Фрэнка. Тот опустил взгляд. Он-то был на совещании со своей бравой командой. Это ей он поручил позаботиться о детях. А она… почему она не обошла весь поезд? Почему не заглянула в каждое купе? Почему не приложила руку к каждому детскому лбу?
— …А сколько из них пережили этот ужас, но без столь явных последствий? Но их ещё долго будут мучить кошмары. Сорванный режим. Нервное истощение! Их надо было ещё в поезде…
— Достаточно, Поппи.
Голос Дамблдора, непривычно холодный, заставил мадам Помфри на секунду замолчать. За эту секунду Росаура смогла чуть вздохнуть. Но легче не стало: она всё ещё была не в силах поднять взгляд.
В том, что этот мальчик чуть не умер, её вина. В том, что множество детей натерпелись страху, её вина. Она не смогла это предотвратить, не смогла вовремя остановить, не смогла проследить, чтобы обошлось без последствий. Во всём она сплоховала.
Как там это делается, честь по чести? Надо попросить отставку?
— …Я настоятельно рекомендую, Директор, — чуть оскорблённо говорила мадам Помфри, — чтобы всем детям было прописано зелье без сновидений, в течение недели минимум! Уверена, профессор Слизнорт обеспечит нас нужным запасом.
— Благодарю, Поппи.
Росаура впилась ногтём в палец. Да она готова была откусить себе руку. Дамблдор пресекал гнев мадам Помфри, но ничего больше не сказал.
«Потому что он с ней согласен, — подумала Росаура. — Потому что он знает, что она права, а я виновата».
Рядом кто-то прошёл. Росаура опомнилась: Директор и Фрэнк уходили. Она посмотрела на мадам Помфри. Та наклонилась за ширму и явно не собиралась сказать что-то примирительное.
— Спасибо вам, — пробормотала Росаура и, не дождавшись никакого ответа, заставила себя проследовать за Директором. Надо сказать ему прямо, надо признать, что она ни на что не годна.
Она уже давно не чувствовала онемевшего пальца.
Когда она выскользнула из Больничного крыла, то увидела, что Дамблдор и Фрэнк ещё здесь.
— …в моём кабинете, — говорил Дамблдор. Фрэнк мрачно кивал. Надо сейчас, пока они не ушли. И хорошо, что при Фрэнке, вдруг подумалось Росауре. Да, пусть при Фрэнке!
— Сэр!
Дамблдор бросил на неё краткий взгляд.
— Мисс Вэйл, вам давно пора быть на пиру.
От изумления Росаура едва не задохнулась.
— Но я не могла… Я должна была… Сэр, это моя…
— Спускайтесь в Большой зал, профессор. Полагаю… уместно будет, если вы сообщите мисс Яксли о состоянии её брата. С родителями я уже связался. Фрэнк.
— До встречи, сэр. Я сообщу Лесли и Гринвуд.
Дамблдор чуть склонил свою седовласую голову и стремительной походкой, какую сложно было ожидать от человека его возраста, направился к лестнице.
Росаура стояла, оглушённая. Дамблдор не дал ей и слова вымолвить — значит, не хотел, чтобы она унижалась? Ведь с него бы сталось молчать столько, что она с себя бы кожу живьём содрала. Если бы он захотел, она бы тут уже не стояла, но… Дамблдор прямо сказал ей спускаться на пир.
И вместе с тем, Росаура не чувствовала, что прощена.
— Я бы тоже заглянул на пир, — заговорил Фрэнк, о котором она почти забыла. — Голодный дико. Алиса, конечно, завернула мне сэндвичей, но мне кажется, что там детское питание вместо горчицы намазано.
Росаура болезненно усмехнулась. Он ведь нарочно пытался пошутить… Как же жалко она, должно быть, выглядела.
— Фрэнк, что с мальчиком? С ним правда всё в порядке?
Фрэнк угрюмо пожал плечами.
— Думаю, здесь стоит верить Дамблдору. Хотя следует сказать, всегда стоит верить Дамблдору.
— Тяжело ему приходится. Ему-то все верят, а вот кому может верить он? Точно не мне.
— Ну, ладно вам. Все живы.
— Это вопрос удачи. Это всё из-за меня…
— Ну все-то лавры себе не присваиваете. Вот же слизеринское тщеславие.
На губах Росауры затеплилась усмешка в тот миг, когда из глаз уже готовы были брызнуть слёзы. Она оглянулась на Фрэнка. Он не заслуживал того, чтобы перед ним ещё истерику устраивать. Она судорожно вздохнула.
— Спасибо вам, Фрэнк. Вы… а сколько вашему лет? — вдруг спросила она, чего сама не ожидала, но почувствовала, как расплылась в улыбке. Ей очень хотелось услышать что-то светлое, доброе, совсем далёкое от страха и холодной испарины на детском лбу.
— Год и месяц! Позавчера исполнился, — с гордостью отозвался Фрэнк. — Весь в родителей, за палочкой моей так и тянется, глаз не отведёшь. Ну и поспать любит, это у нас семейное.
Фрэнк так счастливо улыбался, что Росаура будто могла ощутить его радость кончиками пальцев.
— А как зовут?
— Невилл, — с ещё большей гордостью отвечал Фрэнк. — Алиса выбирала. По маминому совету, конечно…
— Свиная подлива тоже голосовала?
Фрэнк на секунду замер, а потом громко рассмеялся.
— Определённо, она внесла свой вклад. Ладно, вы меня воодушевили, Росаура, на домашние припасы. А вы бегите скорее на пир. Вас же ещё должны представить общественности, да в конце концов, поздравляю вас, что ли, с началом учебного года!
— Ох, — Росаура одёрнула рукав, оправила безнадёжно растрепавшиеся волосы. — Я ведь даже не переоделась…
— Вы чудесно выглядите.
— Как школьница.
— Ну, разве когда робеете.
— Ах, то есть мне нужно быть жёстче?
— Смелее.
— Гриффиндорские ценности.
Фрэнк, посмеиваясь, развёл руками.
— Отлично. Тогда вот, — она густо покраснела, но вынула из-под мантии томик «Шерлока Холмса», который таскала с собой весь день, и протянула Фрэнку. — Вы очень обяжете мою сову.
Фрэнк принял книгу и снова расхохотался.
— Славная находка для библиотекарей, — протянул он, как-то хитро поглядывая на неё. И Росаура задумалась, о книге ли он говорит. А когда поняла, что вовсе нет, наверное, стала похожа на свёклу, но этого уже никто не видел, разве какой-нибудь ушлый портрет: она уже неслась по галерее вниз, на праздничный пир.
Фрэнк всё-таки был джентльмен, решила она про себя. И вообще славный малый, как говорится.
Росаура думала, что все треволнения уже позади, однако, когда она дошла до Большого зала, на неё снова накатила волна паники. Как правильно делают все профессора, что заранее занимают свои места! А ей придётся, что же, пройти через весь зал… взобраться на возвышение, где стоит профессорский стол, на глазах у всех?.. В этой задрипанной мантии, без шляпы…
Да как её могут волновать такие мелочи после всего пережитого!
Разозлившись сама на себя, Росаура заглянула в приоткрытые двери. Пир был в самом разгаре: столы ломились от десертов. Студенты галдели, радостно набивая животы, особенно лучились от счастья самые маленькие: они только что прошли Распределение, и теперь каждый факультет уделял новичкам особое внимание. Дети переживали что-то сродни… усыновлению? Они обретали новую семью. По крайней мере, так могла бы сказать Распределяющая Шляпа в своей песне. И Росауру кольнуло сожаление, что она пропустила церемонию.
Кто-то из сидящих ближе к выходу заметил, как она неловко мнётся на пороге. Когда к ней обернулась уже дюжина голов, Росаура вновь придавила палец ногтем и, подняв голову повыше (по материнскому наставлению), держа шаг бодрее, вошла в зал. На неё оборачивались. Чем дальше она шла, тем чаще улавливала недоумённые шепотки.
«Они ждут, что я сяду за один из факультетских столов», — подумала Росаура.
На ней была очень неприметная дорожная мантия — легко принять за школьную форму. Сама она, чем более приближалась к профессорскому столу, тем больше робела, тем сложнее становилось держать ровными спину и шаг. Зачем-то она пошла прямо посередине, а не вдоль стены, и в какой-то момент уже все взгляды были прикованы к ней.
Оказавшись перед профессорским столом, Росаура замерла, испытав странное желание… церемонно поклониться?.. Мерлин, ведь ей нужно куда-то сесть. А вдруг для неё не оставили места?..
— Сюда!
Шёпот резко прозвучал в наступившей тишине. Почти с самого края профессорского стола ей кто-то махал. От радости Росаура чуть не бегом припустила, но вовремя одёрнула себя и с возможным достоинством, выдавливая из себя вежливую улыбку, направилась к тому, кто её подзывал. От волнения так расплывалось в глазах, что Росаура разглядела, что махала ей мадам Трюк, преподаватель Полётов на метле и судья квиддичных матчей, только когда забралась на помост и опустилась рядом с ней на пустое кресло.
— Бери скорей кальмара, сейчас исчезнет к книззлу, — мрачно сказала ей мадам Трюк, но от этой угрюмой заботы у Росауры сердце наконец-то забилось ровнее. Она хотела поблагодарить, но тут по залу пронёсся вздох: пришёл Директор.
Он, в отличие от Росауры, появился из небольшой дверцы, которая располагалась позади профессорского стола. Степенно он поднялся к своему креслу. Ни жестом, ни взглядом он не выдал своего душевного расположения, однако все разом почувствовали… что на его серебристых волосах осела недавняя буря.
Директор не стал садиться. Он хлопнул в ладоши — и еда испарилась. Никто не произнёс и звука. В тишине кто-то громко отодвинул в сторону бокал.
— Я же говорила, бери кальмара, — почти не разжимая губ, сказала мадам Трюк, и Росаура против воли едва не хихикнула.
— Теперь, когда все наелись, — заговорил Дамблдор миролюбиво, однако и в голосе его будто слышались раскаты былого грома, — позвольте мне занять у вас ещё несколько минут, прежде чем вы с чистой совестью отправитесь спать. Прежде всего, поприветствуем профессора Росауру Вэйл, вашего нового преподавателя Защиты от тёмных искусств.
Росаура опомнилась, когда поняла, что мадам Трюк пинает её под столом. Росаура судорожно вздохнула и поднялась, стараясь не замечать обращённых к ней лиц. Ей совсем не хотелось знать, с каким выражением они смотрят на неё. Совсем не хотелось слышать шёпот и ропот, которые разнеслись по залу. Она смотрела на тысячу витающих в воздухе зачарованных свечей. Вот оно, исполнение мечты. Но разве мечты исполняются, когда на душе так паршиво?
Раздались хлипкие вежливые хлопки от кого-то из профессоров с её стороны стола. Кажется, некоторые студенты подхватили. Росаура не удержалась и пригляделась. Ей почудилось, или одной из хлопающих была та маленькая девочка, которой она — неужто всего-то этим утром! — помогла с чемоданом?.. Так или иначе, эта надежда вдруг облегчила ей дыхание, и она даже смогла слабо улыбнуться.
Тут её мантия будто ожила, всколыхнулась. Это мадам Трюк тянула её за рукав, призывая садиться. Росаура, кляня себя на чём свет стоит, села, нестерпимо громко царапнув стулом по полу: снова настала тишина. Но миг Росаура думала о том, что Дамблдор лишь пару раз сомкнул ладони, когда представил её Хогвартсу.
Директор чуть слышно вздохнул, сцепил руки на животе. Этот жест, будто утомлённый, даже сокрушённый, но очень простой, неожиданно принёс всем толику облегчения.
— Время позднее, — сказал Дамблдор. — Вы все очень устали. Сегодня выдался непростой день.
Он вновь замолчал, но все взгляды были устремлены на него. И Росаура не была исключением.
Все они нуждались в утешении, и в тот миг только один человек мог его дать.
— Следует помнить, — продолжил Дамблдор, — что магия это не только взмах волшебной палочки. Нужно иметь внутреннюю силу, чтобы сотворить заклинание. Сегодня многие из вас пережили большой страх. А ведь это было существо, которое вы изучали на занятиях. Большинство из вас получило высокие отметки за хорошую работу в классе.
Сотни глаз опустились в тарелки.
— Я ничуть не пытаюсь упрекнуть вас, — после недолгой паузы сказал Директор. — Урок, который был преподан вам сегодня, очень прост, но и очень важен. Настоящий волшебник — тот, кто сохраняет свою внутреннюю силу перед лицом опасности.
Большинство голов склонилось в молчаливом согласии.
Директор негромко вздохнул. В серебристой бороде блеснула улыбка.
— И многие из вас хорошо постарались. Утешали друг друга. Оставались рядом. Пытались помочь взрослым. Сразу стали писать родителям, чтобы умерить их беспокойство. Это достойно. Вы молодцы.
Некоторые лица поднялись, озарённые робкой надеждой.
— Запомните этот день, — произнёс Дамблдор. — День, когда вам выпал шанс проявить подлинное мужество. Теперь вы знаете — каждый сам про себя — каков ваш предел. И, полагаю, каждый из вас теперь способен оценить, чего стоит сделать следующий шаг. И осознать его необходимость. Впрочем, предаваться рассуждениям лучше в тёплой постели, правда? Спокойной вам ночи.
Примечания:
Мадам Трюк https://vk.com/photo-134939541_457244945
В шумящем потоке детей Росаура высмотрела сестру Кадмуса, Летицию. Та как раз сняла праздничную остроконечную шляпу, и её светленькая головка с аккуратным чёрным бантом вертелась за столом Слизерина.
Второй раз в жизни Росауре стало неуютно под взглядами слизеринцев. Прежде — она помнила отчётливо — в первый её день, после Распределения, когда под вежливые хлопки они уступали ей место, но в снисходительных взглядах читался вопрос: «Кто она такая, эта Вэйл, никогда не слышали этой фамилии?..» А потом кто-то назвал имя её матери, и всё прекратилось… сделавшись негласным. Если бы она была полукровкой в четвёртом колене, и тогда между ней и сливками была бы преграда, почти невидимая, будто тоненькая плёночка, но ушло бы немало усердного труда, чтобы прорвать её. Однако магглом был не прадед Росауры, но отец.
Теперь слизеринцы глядели на неё с подозрительностью, оценивающе, даже презрительно. В их глазах читалось: «Не то чтобы нам больно нужен этот предмет, но мы привыкли получать всё самое лучшее». А Росаура едва ли подходила под это определение. По крайней мере, не в своей помятой мантии.
— Твой брат в Больничном крыле, — сказала Росаура Летиции. — С ним всё благополучно, он спит. Профессор Дамблдор уже известил ваших родителей.
Летти нахмурилась:
— Папа рассердится. Кто хоть раз в жизни пропускал Распределение! Мама говорит…
— Тебе лучше пойти спать. Завтра на перемене навестишь брата. Напиши родителям, что всё в порядке.
Летти, качая головой, пошла вслед за подругами. На душе у Росауры кошки скребли. Отчего-то угрюмый, скорее недовольный, чем обеспокоенный взгляд девочки казался плохим предзнаменованием.
— Ай-яй-яй, мисс Вэйл! Да вы прямо с корабля на бал!
Огибая профессорский стол, ловко управляясь со своим брюшком, обтянутым изумрудной бархатной жилеткой, к ней приближался профессор Слизнорт. На его лице, под моржовыми усами, сверкала улыбка, на лысине — отблеск тысячи свечей, он протягивал свои холёные руки, словно раскрывая объятья, и на миг Росаура всерьёз заволновалась, а не желает ли бывший декан её обнять, однако тот в последний момент сомкнул мягкие ладони, замедлился до вальяжности и укоризненно покачал головой.
— Мисс Вэйл, я, разумеется, искренне счастлив, что наши преподавательские ряды пополнил столь очаровательный новобранец! Я хорошо помню ваше стремление оказаться на этом священном помосте… — Слизнорт чуть зажмурил свои умные тёмные глаза, точно предаваясь ностальгии. — Однако, девочка моя, недостаточно одной лишь амбиции, нужно заботиться и о верном её воплощении! — он театрально всплеснул руками. — Вы взбираетесь на Олимп — так извольте соответствовать… — и он многозначительно хмыкнул, окинув её лукавым взглядом с головы до пят.
Росаура чувствовала, как запылали щёки, и она еле удержалась, чтобы не одёрнуть замызганный рукав, однако нашла в себе силы бесстрастно произнести:
— Премного рада видеть вас, сэр.
— Ай, девочка моя, ну к чему эти церемонии между нами! — рассмеялся Слизнорт. — Мы теперь по одну сторону баррикад… Вот только меня, признаюсь, огорчило, что ваше покорение этих баррикад вышло несколько… неуклюжим.
Мадам Трюк, которая всё вертела в руках пустой бокал и совсем не спешила уходить, фыркнула. Слизнорт чуть поморщился и наклонился к Росауре с заговорщицким видом:
— Вопрос чести факультета, девочка моя, — и тут же громогласно, так что замешкавшиеся гриффиндорцы, как раз проходившие мимо, чуть не подпрыгнули: — Горжусь, что Слизерин даёт столь блестящих выпускников, достойных занять место за профессорским столом Хогвартса! — и вдруг он с неожиданной нежностью взял её руку и накрыл своими пухлыми пальцами, добавил укромно, только лишь ей: — Это место, ручаюсь, мисс Вэйл, позначительней, чем кресло Министра Магии. Впрочем, — он вновь повысил голос, — и в кресле Министра крепче всего всегда держались выпускники нашего факультета. Я убеждён, что Бартемиус Крауч…
Мадам Трюк фыркнула ещё громче. Росаура нервно высвободила руку. Слизнорт прищурился и покачал головой, но с уст его сорвался вовсе не упрёк:
— Ну-ну, я и забыл, что вы с поезда, совсем устали, конечно, а я лезу со светскими беседами. Ничего, недельки через две я надеюсь открыть новый сезон Клуба, а вы, мисс Вэйл, просто обязаны почтить нас своим присутствием. Вы послужите замечательным примером для нынешних семикурсников, ах, у нас собралась за последние пару лет такая занятная компания…
— Благодарю вас, сэр.
— А всё же вы бука! — расхохотался Слизнорт. — Прощаю вам эту кислую мину, только потому что знаю по себе, как утомительны путешествия поездом! Да ещё эта неприятность с боггартами, конечно… Дамблдор нас, деканов, предупредил, как только его оповестили, что дело неладное, надо ещё поговорить с детьми… С Яксли будут проблемы, определённо… — его лоснящееся лицо на миг дрогнуло в тревоге. Росаура впилась ногтем в палец, ожидая расспросов, но Слизнорт разделался с дурными мыслями смешком: — Помню, раз какой-то умник выпустил в поезде суаньчжоуского питона. С рогами такой, знаете, красноглазенький. И эта рептилия, понимаете ли, ползает с огромной скоростью, туда-сюда, да он сам перепугался, ну, дети визжат, а панцирь у него толстенный, оглушающие не берут… да ничего его не берёт толком. Кто-то догадался полезть в учебник Скамандера, там на трёхсотой странице крошечный параграф мелким шрифтом… Ну у Скамандера подход ко всяким тварям, сами знаете, отеческий, никаких заклятий — вот и пришлось нам всем вагоном петь этому питону что-то сродни китайской оперы…
Слизнорт сам уже смахивал первые слёзы безудержного веселья, как мадам Трюк, которая всё грела уши, так расхохоталась (пусть звучало это, будто её скрутил приступ запущенного бронхита), что даже Слизнорт на миг потерял дар речи. Впрочем, тут же махнул рукой.
— Это в моменте кажется, будто небо вот-вот обрушится, девочка моя, — он, кажется, чуть не потрепал Росауру за плечо, но всё же ограничился понимающим кивком, — а через пару недель уже будете со смехом вспоминать. Найдите себе хорошего собеседника, которого не будет утомлять ваш педагогический эпос, и половина проблем будет решена — по крайней мере, на душе уж точно будет легче. Только внимательно следите за степенью невинности историй и выбирайте собеседника тщательно, — добавил он, покосившись на мадам Трюк.
Та как раз поднялась из-за стола и тут же тяжело опёрлась о кресло. Её короткие серые волосы казались почти белыми из-за горячего румянца, что выступил на её лбу и щеках.
— Неплохая медовуха, а, Роланда? — кисло протянул Слизнорт.
— Для начала учебного года… — мадам Трюк шмыгнула носом и состроила непередаваемую гримасу, — во!
Слизнорт шепнул Росауре:
— Кому-то не хватило вчерашней вечеринки.
— Вечеринки?.. — удивилась Росаура.
— В честь начала учебного года, — загадочно ухмыльнулся Слизнорт.
— Я, определённо, многое пропустила, — севшим голосом пробормотала Росаура.
— Вы наверстаете, девочка моя, только главное не забывать золотое правило: своевременность и уместность! Всё-всё, а теперь идите-ка спать. Альбус попросил меня открыть запасы зелья без сновидений, чтобы дети спокойно спали после этого происшествия с боггартом, я распоряжусь, чтобы и вам принесли порцию.
— О, не стоит…
— Вы меня удивляете, мисс Вэйл, — покачал головой Слизнорт. — Неужели наш факультет так и не приучил вас пользоваться обстоятельствами и не отказываться даже из вежливости от того, что вам нужно!.. Нет, право, вы ничуть не изменились. Вы всё так же непохожи на Миранду…
— Я пошла в отца.
На благодушном лице Слизнорта появилась улыбка, снисходительная к ребячеству, к холодному, чуть оскорблённому тону, дерзкому ответу. Скупой до зубного скрипа, Слизнорт не упускал случая зарекомендовать себя человеком щедрым. И он всё-таки потрепал Росауру по плечу.
— Заглядывайте ко мне на чашечку умиротворяющего бальзама. Помню, первые года полтора — Мерлин, как давно это было! — я с него не слезал.
Хохотнув, Слизнорт отчалил. Росаура выдохнула: благосклонность прежнего декана была бы приятна, не будь она столь похожа на неприкрытое покровительство.
Росаура разве ощутила тонкий укол досады, что больше никто из профессоров не подошёл к ней — а ведь большинство учило её какие-то три года назад, и она не могла бы припомнить, чтобы хоть с кем-то у неё, усердной отличницы, не ладилось.
— Ну чего ты встала, осинка? — гаркнула ей на ухо мадам Трюк.
Росаура от неожиданности отшатнулась и… воспользовалась обстоятельствами по завету бывшего декана:
— А вы не знаете, где комнаты профессора Защиты от тёмных искусств? Там же, где кабинет?
Этот невинный вопрос страшно развеселил мадам Трюк.
— Ха! По такой логике мне, значит, на квиддичном поле ночевать? А что, погодка лётная!
— С-спокойной ночи, — выдавила Росаура и пустилась опрометью из Зала.
Мерцающие свечи разлетелись по воздуху, освещая в ночи галереи и коридоры. Они часто делали так в вечер начала учебного года, разнося дух праздника по пыльным закоулкам, провожая учеников до уютных гостиных. Одна из свечей опустилась над головой Росауры и полетела чуть впереди, точно зная, куда держать путь.
Росаура испытала странное чувство, когда заставила себя остановиться, прежде чем ноги привычно унесли бы её в сторону слизеринских подземелий. О нет, теперь ей гнездиться совсем в другом месте. Кабинет Защиты от тёмных искусств располагался довольно далеко от Большого Зала. Вновь пришлось попрыгать по лестницам и поплутать по коридорам. Достигнув нужных дверей, Росаура еле перевела дыхание. И это придётся каждый день так бегать! Придётся пораньше уходить с завтрака, чтобы успевать прийти в класс до начала занятий…
Класс был тёмен и пуст, только строгие ряды парт, учительский стол, доска. Последний преподаватель Росауры был знатный оригинал, и класс был увешан чучелами птиц, стены обклеены газетными вырезками, сообщавшими о знаменитых магических дуэлях. Вообще каждый преподаватель накладывал свой отпечаток на это место, что весьма вдохновляло. Росаура прошла по классу, поднялась по винтовой лестнице и замерла на верхней ступеньке, вновь оглядев всё с пола до потолка. Значит, и ей предстоит как-то преобразить это пространство…
Дверь в профессорский кабинет оказалась заперта и на обычную «Алахомору» не поддалась. Росаура начала уже было нервничать, но догадалась назвать своё имя — и дверь, протяжно скрипнув, распахнулась.
Профессорский кабинет располагался в небольшой башенке и мог бы показаться уютным, если бы его круглые стены не были столь же неприглядны: даже длинные стеллажи могли похвастаться лишь пустыми полками. Радовало большое окно с широким подоконником, и Росаура поспешила приоткрыть створку, впуская в застоявшийся прохладный воздух дуновение ещё тёплого сентябрьского ветра. Пламя парящей свечки затрепетало, тени переметнулись, и Росаура увидела на профессорском столе несколько листов пергамента.
Это было расписание.
Первые пару мгновений Росаура таращилась на него такими глазами, что Афина бы позавидовала. Аккуратные таблицы, выведенные зелёными чернилами, доводили до её сведения, что каждый день она должна проводить по пять пар. Разве что в пятницу — четыре.
Росаура не глядя рухнула на жёсткое кресло.
Нет, конечно, она могла бы предположить… Но… Почему-то у неё в голове всё это время стояло расписание её собственное, курс за шестой-седьмой, когда в день никогда не бывало больше трёх пар, и все преимущественно во второй половине дня. А ведь если припомнить, то на младших курсах наоборот, большинство занятий проходило утром. Вот только преподаватель по предмету один и должен вести как у младших, так и у старших, и Росаура со стоном пересчитала все классы, которые были обозначены в её расписании. Да, так и оказалось: малыши преимущественно до обеда, и главный плюс — занятия с каждым факультетом по отдельности. Однако с третьего курса группы объединяли по два факультета, а значит, на занятии будет присутствовать человек двадцать, двадцать пять!.. Росаура помнила, как это было неудобно на практических занятиях, как они смеялись над профессором, который метался по классу, пытаясь проверить, чтобы все добились одинаковых результатов, и пока он перебегал от одной парты к другой, где-нибудь на другом конце класса что-то взрывалось, потому что ученики уставали держать действие чар на минуту дольше… О, тогда-то ей было весело…
Да, после пятого курса количество изучающих дисциплину на продвинутом уровне уменьшается, но и занятия становятся куда более сложными. И каждый вечер отведён шести- семикурсникам, у последних так вовсе две пары подряд. Три часа практического колдовства уровня ЖАБА…
Пусть пороху Росаура ещё не нюхала, однако могла понять, что готовиться к сдаче выпускных экзаменов самостоятельно и подготавливать к этому на должном уровне двадцать человек — совсем разные вещи.
Дрожащей рукой Росаура отложила расписание и достала записную книжку… Переплёт книжечки переливался алым. Это значило, что на зачарованной странице Крауч оставил послание и давно уже дожидается ответа.
— Тебя ещё тут не хватало, — прошипела Росаура и тут же боязливо прижала руку к губам, испугавшись, что книжечка сможет её подслушать.
«Сообщите о результатах. Прежде чем писать, убедитесь, что рядом нет посторонних. В кабинете предпримите все обговорённые меры безопасности».
Росаура чуть не запустила книжечкой в окно. Что ему сообщить? Что у мальчика случился приступ? Что она рисковала потерять работу в первый же день и осталась здесь исключительно по милости Директора? Краучу ведь и так доложатся мракоборцы о происшествии в поезде. Он спрашивал, что ей удалось узнать из наблюдения за детьми… А она так и не выполнила его поручения подсесть к слизеринцам и ничего толком не сумела узнать, кроме… Но Росаура покачала головой. Дело ли, сообщать о каждой мало-мальски неосторожной фразе? Так недолго сделаться параноиком.
В мрачных раздумьях Росаура, обнаружив ещё одну дверцу, оказалась в маленькой спальне, где, занимая весь проход, дожидался хозяйки чемодан. Крауч настаивал, чтобы она позаботилась о безопасности — и Росаура достала небольшую колбочку с вязкой бесцветной жижей. Окунув в неё пальцы, Росаура смазала косяк двери в кабинет, раму окна (и в кабинете, в спальне), а также камин. Теперь к ней никто не смог бы заявиться без некоторых сложностей, которые точно обратили бы на себя её внимание, стоило бы ей зазеваться, и никак невозможно было бы её подслушать или за ней подглядеть.
Скрипя зубами, Росаура взяла перо и вычеркнула сухие строки Крауча — те растаяли, оставляя зачарованную страницу пустой. Росаура задумалась и припомнила беседу со Слизнортом, из которой можно было хоть что-то выжать…
«Дети напуганы нападением боггартов. У мальчика Яксли приступ, определён в Больничное крыло. Есть мнение, что возникнут проблемы. Дамблдор распорядился всем давать зелье без сновидений. Также Дамблдор, ещё до приезда учеников, собирал деканов факультетов для краткого совещания, его содержание мне неизвестно. В своей речи Дамблдор сделал акцент на мужестве, необходимом перед лицом опасности и проч. Вероятно, деканы должны провести воспитательную беседу со своими студентами, предполагаю, что едва ли там будет обсуждаться причина нападения. Дамблдор намеревался провести личную встречу с мракоборцами после ужина. Мракоборцы докладывались напрямую Дамблдору. Об успехах расследования мне неизвестно».
Росаура несколько раз перечитала своё донесение, однако что толку — её слова уже отпечатались в книжечке Крауча.
Его ответ последовал незамедлительно.
«С Яксли будут проблемы однозначно. Вас могут привлечь. Отрицайте всё. Подчёркивайте, что без вашей помощи мальчик уже был бы мёртв. Не говорите лишнего. Узнайте, о чём Дамблдор говорил с деканами, узнайте содержание воспитательных бесед с учениками. Всегда носите средство связи с собой и отвечайте оперативно».
Росаура закусила губу. От первых фраз её бросило в холод. Конечно, она знала, что Яксли — те ещё снобы, богаты и влиятельны, и надо же было случиться, чтобы неприятность произошла именно с их отпрыском!
Росаура безжалостно стукнула себя книжечкой по лбу. Как она может взвешивать жизни детей, как может рассуждать, кому было бы «выгоднее» пострадать, лишь бы только ей это не доставило столько проблем?..
Она опротивела себе до зубного скрежета. Но всё же задала Краучу очень важный вопрос.
«Кто выпустил боггартов?»
Её слова давно растворились в плотной бумаге, но на сей раз Крауч не спешил с ответом.
Чтобы отвлечься от грызущих помыслов, Росаура кинулась разбирать чемодан. Клетку Афины перенесла в кабинет на подоконник: сову она ещё из дома отпустила в свободный полёт. И когда-то той вздумается вернуться? Кувыркается сейчас в свободном полёте, пролетает над Чёрным озером, едва не скользит по водной глади, о счастливая, необременённая птица!.. Росаура ходила из кабинета в спальню в полнейшей рассеянности, бралась за одну вещь, не доносила её до полки, хваталась за другую… Свеча всё порхала над ней и капала воском на холодный пол. Росаура говорила себе, что надо бы наколдовать мебель, мягкую перину, хотя бы графин воды, но ничего не могла довести до конца. Ей всё казалось, что сейчас кто-нибудь к ней зайдёт, но никто её не тревожил, пока время не доползло до полуночи.
Скинув пыльную мантию, Росаура отправилась в душевую, которую поначалу приняла за тесный тёмный чулан.
Вода приглушила усталость, но не смыла тяжёлого груза, который никак не получалось сковырнуть с сердца. Чем больше Росаура обращалась мыслями к минувшему дню, тем отчётливее видела допущенные ошибки, тем сильнее жглись досада и стыд.
Но когда Росаура вернулась в спальню и опустилась на жёсткий матрас, самым неожиданным, даже предательским, оказалось чувство одиночества. Никогда ещё она не оставалась в Хогвартсе совершенно одна.
Да что ж с ней творится, она и вправду как глупая школьница… Правильно сказал Фрэнк: главное, что никто не умер. И она будет ночевать над кабинетом профессора Защиты от темных искусств, а не дома, укрывшись одеялом от позора, что лишилась работы в первый же день. Но дома… её бы утешил отец. Отец! И как так вышло, что она до сих пор ему не написала!
Росаура совсем не хотела пугать отца.
Если в первые годы в Хогвартсе в силу возраста и свежести впечатлений она чуть ли не каждый день писала отцу письма, в которых подробнейше описывала всё великолепие и многогранность волшебного мира, который только теперь раскрылся перед нею во всей полноте, то постепенно она стала ограничивать себя — не по холодности или скупости, и не потому, что возникло бы опасение, будто отец не сможет чего-то понять, но единственно оттого, что знала: отец очень любит её.
И Росаура очень деликатно подходила к тому, что рассказывать ему о волшебном мире, тем более о событиях, которые волновали его. Конечно, когда мать решила покинуть Британию, притом яростно настаивая, чтобы Росаура бросила последний курс и уехала с ней, отец не мог не понять, что положение волшебников, во всесилии которых он всегда сомневался, оказалось крайне плачевным. Росаура полагала, что отец понимает, что происходит, даже лучше, чем сами волшебники — маггловская история, по выражению одного учёного, была не учительницей, а суровой надзирательницей, а мистер Вэйл был достаточно умён, чтобы провести нужные параллели — и даже объяснить их слишком юной и наивной дочери. Однако отец всё же не мог представить той лёгкости и вместе с тем изобретательности, с которой в мире волшебников можно было причинить боль. Не мог, а может, не хотел думать, что если в маггловском мире огнестрельное оружие заткнуто за пояс тех, кто либо имеет право, либо изрядно постарался, чтобы его заполучить, то в магическом мире каждый волшебник получает палочку в возрасте одиннадцати лет. Маггловские войны знаменовали себя бомбёжками, траншеями, голодом и комендантским часом, мистер Вэйл знал это по себе, однако Росаура ходила на работу в изящных мантиях, возвращалась домой в приподнятом настроении, бегала на свидания, приводила подружек на чай, гуляла с отцом под руку по подсолнечным полям, смеялась и пристально следила, чтобы в доме не появлялось волшебных газет.
Отец не смог бы жить, зная, что она находится в опасности, от которой он не в силах её защитить.
Поэтому Росаура писала отцу, как клубился дым Хогвартс-экспресса, одевая его алые бока, точно белой ватой. Как суетились дети, как переживали разлуку родители.
«Я, знаешь, впервые задумалась, чего оно стоит, расстаться со своим ненаглядным чадом на несколько месяцев, а главное — вверить его здоровье и жизнь другим, почти незнакомым людям, которые в силу неизвестных заслуг или же стечения обстоятельств называются учителями».
Писала о девочке, которой помогла с чемоданом.
«Она была так растеряна, и я до конца жизни буду помнить её благодарный взгляд. Вот уж не думала, что заслуживаю такой благодарности, да и за что — всего-то отыскала ей купе. Она была очень расстроена, что родители не могут проводить её до поезда. Папа, мне так жаль, что и ты все эти годы не мог меня провожать».
Писала, как красив Хогвартс в вечер праздничного пира. Как серебрилась борода Дамблдора, когда он произносил свою проникновенную речь.
«Это поразительно, с какой деликатностью он указывает на слабости и какие комплименты расточает достоинствам! Он, конечно, превосходный оратор, он знает, что нужно детям, что именно их приободрит, но одобрение будет не пустой лестью, а как бы закинет крючок для размышлений, чтобы они не успокаивались на достигнутом. Удивительным образом его похвала не расслабляет, а, напротив, подстёгивает!»
Писала, как странно располагать собственной спальней, душевой, кабинетом, да ещё и целым классом, ни слова не замечая о грузе одиночества.
«Сегодня времени и сил уже нет, но я тут обживусь, станет очень уютно. Думаю, что следует разместить в классе, быть может, какие-то экспонаты, плакаты повесить… Твоя классная комната в Оксфорде — это же просто зачарованное место, как так получается, что в её стенах речь сама собой начинает звучать шекспировским слогом? Я хочу, чтобы студенты, оказываясь в моём классе, настраивались на нужный лад, сразу же, но пока голые парты навевают лишь тоску. Кстати, уже завтра мне предстоит провести целых пять пар…»
Росаура разошлась на последнем абзаце, отчасти признаваясь самой себе, что пишет это для собственного успокоения. В голове до сих пор не укладывалась программа для всех семи курсов, а пролистанные учебники казались невероятно скучными и бессистемными, поэтому Росаура считала ниже своего достоинства идти по параграфам. Она была уверена, что сумеет построить уроки по собственному усмотрению, и главным препятствием перед завтрашним стартом ей казалась усталость, бессонница, пережитый стресс и тоска по ласковому взгляду светлых отцовских глаз.
Афина залетела в кабинет ровно в ту секунду, когда Росаура подписала письмо своей любовью.
— Здравствуй, голубушка, — улыбнулась Росаура сове.
На душе сразу стало легче от одного мерцающего совиного взгляда. Афина повертела головой, придирчиво рассматривая кабинет и, кажется, не сильно впечатлилась.
— Да, пока пустовато, но мы над этим поработаем. А сейчас слетай-ка к папе.
Афина поглядела на Росауру как на сумасшедшую: «Я целый день в пути провела, ты моей смерти хочешь?»
Росаура закатила глаза.
— Папа переживает!
Афина раздражённо встряхнула перьями. Росаура всплеснула руками.
— Хорошо! Отдыхай! Но письмо должно быть доставлено к утру! Попроси другую сову, я сейчас в совятню не пойду.
Афина ухнула: «Вот, наконец-то здравая мысль, всему тебя учить!», взяла в клюв увесистый конверт и улетела в сторону совятни.
— Я не буду окно закрывать, — сказала Росаура в след и поднялась в спальню. Перед первым учебным днём надо хоть немного выспаться, хоть сна не было ни в одном разбереженном, покрасневшем глазу.
Однако в спальне на свеженаколдованной тумбочке стояла небольшая чашка белого фарфора с краткой запиской.
«Начинать лучше на трезвую голову».
Росаура узнала почерк профессора Слизнорта. Он всё-таки прислал ей порцию зелья без сновидений.
* * *
Утром её караулили сразу три будильника, но Росаура вскочила с кровати за полтора часа до первого. За окном рассвет уже окрасил верхушки елей в светло-серый, и Росаура распахнула створки пошире, приказывая себе не ёжиться под порывом прохладного ветра. Достала магический патефон и поставила совершенно обычную пластинку Франсуазы Арди. Что кипело в ней, бодрость или волнение, она не задумывалась, а воинственно набросилась на чемодан в поисках мантии, достойной первого учебного дня. Не такой торжественной, какую Росаура предполагала на праздничный пир (и когда теперь ей придёт время?..), но достаточно идеальной, чтобы заявить о себе с лучшей стороны. Да, она молода, и слишком многим (в том числе ей самой) это кажется не заслуживающим доверия, но она так же решительна, собрана, элегантна и серьёзна. Её амбиции выросли не на пустом месте: она одна из лучших выпускниц своего набора, она — из тех, о ком говорят «подающая надежды», она безупречно работала в Министерстве и её заметил Крауч (заметил! а не сама она ему навязалась), в конце концов, это у неё в крови — она дочь профессора, и отец благословил её на это восхождение.
А ещё охмурила мракоборца, — мелькнуло лукавым огоньком в глазах, когда она замерла перед зеркалом, обеими руками собрав волосы высоко над головой. Щёки тут же вспыхнули, обожжённые румянцем, но Росаура заставила себя стоять прямо и томно подмигнула своему отражению.
— Ух, ведьма!
Совсем глупо хихикнув, она закрепила высокую причёску зачарованным гребнем, который только волшебством мог удерживать тяжесть вьющихся белокурых волос. Потом очень болит голова и шея, но порой приходилось идти на жертвы ради представительного вида.
Как любила говорить мама, высокие причёски выгодно открывают ей шею. Ох, мама… разве задумываешься в четырнадцать лет, для чего нужно эту шею открывать, а точнее… для кого. Всё в Росауре всколыхнулось от воспоминания, как чужие пальцы отводили прядь волос, как дыхание касалось там, за ухом, а после — губы…
Она не стала писать ему вчера. Зачем? И так узнает всё от Фрэнка, и так знает лучше всех, какая она неумеха… Но ведь это его урок она выучила на зубок: в последний миг она колдовала щит. Наверное, ему всё-таки стоило об этом знать?..
Росаура покосилась на Афину. Та дремала, то и дело раздражённо поглядывая из-под крыла: «Тоже мне, суету навела, вырядилась». А потом посмотрела на часы. За сборами она и не заметила, как пролетело время — завтрак уже начался.
Росаура спускалась к завтраку, подогревая в себе боевой настрой, нарочно ступая степенней, держа голову выше. Напускная серьёзность грозила разбиться вдребезги от одного вида мальчишек, которые скатывались вниз по перилам, или девочек, которые, примостившись в углу, заплетали друг другу косички, и Росаура позволяла себя весьма добродушную улыбку всем, кто встречался ей на пути. Мантию она выбрала намеренно светло-зелёную, с рукавами, отороченными бархатом, чтобы и за милю нельзя было спутать со школьной формой. Дети косились на неё, но здороваться не спешили. Росаура твёрдо решила, что не станет расстраиваться по пустякам.
Вторая попытка покорить Большой Зал прошла несравненно успешней первой: по крайней мере, на Росауру обращали куда меньше внимания, да и до своего места за профессорским столом она дошла напрямик.
Вокруг мадам Трюк толпилось несколько старшекурсников.
— Мы можем только в среду, Уоррикер! — возмущённо говорил долговязый рыжий мальчик.
— И мы только в среду! — не сдавала позиций миниатюрная девушка с короткой стрижкой. — Отстань, Дэйв, ты ещё ловца себе не нашёл.
— Вот мне и нужно поле для отборочных. У вас вся команда крепко сбита, а нам ещё и охотника подыскать бы. Мадам Трюк, ну запишите!..
Мадам Трюк сидела, уперев локти в стол и крепко сжав голову обеими руками. Взгляд её был устремлен куда-то под своды, где ветер нетерпеливо гнал стада облаков.
Росаура чудом не рассмеялась и потянулась за омлетом. Но тут раздался знакомый голос:
— Да мне плевать, Пуффендуй бронирует все четверги до конца месяца.
Росаура так и не дотянулась до омлета. Аппетит испарился. Она постаралась скосить взгляд так, чтобы не шевельнуть головой, но и без того знала: за её спиной стоит тот парнишка, Кайл, которого она грозилась сдать декану с потрохами.
Но почему от одного звука его голоса это её кишки крутило до жути?..
— Записала, Хендрикс, на четверг, — отозвалась тем временем мадам Трюк, черкнув пером по пергаменту с расписанием и поставив жирную кляксу вместо подписи.
— Класс. У нас Гэйла Боунса родители в школу не пустили, придётся нового загонщика искать. Ну, что-нибудь да наскребём. Мадам, я ваш…
— Да иди уже.
— Окей.
Кайл, несомненно, ухмыльнулся, что-то бросил другим, менее удачливым капитанам, развернулся и…
Росаура молилась, чтобы не покраснеть. Кайл Хендрикс таращился на неё, по вытянувшемуся лицу блуждала неуверенная улыбочка. А ведь паршивец знал, что глаза у него щенячьи. Чем и пользовался.
— Утречко доброе, мэм…
Какая-то часть Росауры, которая с придурью, так и желала глупо хихикнуть. Уши определённо пылали, и Росаура трижды прокляла себя за выбор высокой причёски. А Хендрикс улыбнулся шире, мгновенно почуяв её замешательство, и сказал:
— Вы уже говорили с моим деканом, мэм?
— Вас это не касается, — отрезала Росаура, вложив в эту фразу всю возможную чопорность.
— Но как раз меня-то это больше всего касается, мэм, — ничуть не смутился Хендрикс. — Но прежде чем вы пойдёте к профессор Стебль, скажите, в чём же вы нас обвиняете? Мэм?
Росаура скомкала салфетку.
— Ваше поведение неподобающе, Хендрикс.
— Но мэм! — Хендрикс живо изобразил, будто её слова ранили его в самое сердце. — Любить и быть любимым — разве это преступление, мэм? Что останется святого в мире, где любовь попадёт в опалу…
— Вы оказались куда красноречивее, чем можно было ожидать.
— Но вы ожидали, да, мэм?
Росаура мечтала порвать салфетку в клочья. А Хендрикс понизил голос и наклонился ближе:
— Я-то думал, из всех преподавателей именно вы и можете понять юные сердца, мэм. Не заставляйте нас думать, что для вас пустой звук…
Мадам Трюк поперхнулась тыквенным соком. Хендрикс покачал головой, не сводя с Росауры своих щенячьих глаз.
— В вашей воле казнить и миловать, мэм, — скорбно произнёс он. — Я только хотел просить вас об одном.
Росауре показалось, или мадам Трюк бросила ей предостерегающий взгляд, но было поздно:
— Терпеть вас лишнюю секунду?
— Мы ещё встретимся сегодня на занятии, мэм! — ухмыльнулся Хендрикс. — А так, я хотел бы присутствовать при вашем разговоре с профессором Стебль. Вы сейчас с ней говорить собирались?
— Вас это…
— Да нет же, не только меня, но и, прошу заметить, дамы моего искреннего сердца. Мне кажется, мэм, вы бы совсем перестали меня уважать, если б я не настаивал, чтоб вот, это самое, присутствовать, когда вы с профессором Стебль будете нам косточки перемывать.
— А кто сказал, что я вас уважаю, Хендрикс? — сказала Росаура, стараясь держаться невозмутимо, но беда была в том, что к их разговору прислушивалось уже человек двадцать. — Вы сначала заслужите уважение. И, к слову о том же: если бы вы уважали вашу… «даму сердца», вы бы вели себя гораздо осмотрительней. Не стоит ли ей задуматься, так уж вы цените ваши отношения, раз вы тут во всеуслышание обсуждаете со мной ваши затруднения?
На миг повисло молчание. У Росауры закололо в затылке от количества неравнодушных взглядов. Хендрикс, у которого, видно, в памяти кончились цитаты из бабушкиного романа, чуть похлопал глазами, но когда Росаура уже думала праздновать победу, нашёлся:
— Но затруднения-то у нас из-за вас, — и со смешком, как-то издеваясь, прибавил: — Мэм.
И этот гнусный смешок подхватили нестройным гоготом. В основном дружки-квиддичисты, но Росауре показалось, что пара преподавателей тоже обменялась краткими усмешками. От этого всякий стыд в ней выжег гнев.
— И их прибавится, если вы продолжите в том же духе.
Дрожащей рукой Росаура положила чистую вилку на чистую тарелку, сказала в пустоту: «Приятного аппетита, мне нужно подготовить класс к занятию», и прошла мимо квиддичистов, чтобы, отойдя на пару шагов, услышать их возбуждённое перешёптывание, сдобренное смешками. Росаура вышла из Большого Зала, молясь, как бы не оступиться. От каблуков она ещё не нашла сил отказаться.
Ушла она вовремя — пусть до звонка оставалась четверть часа, но когда она подошла к своему классу, у него уже толпились первокурсники-слизеринцы, с которыми и была первая пара. Завидели они её приближение издалека, тут же сгрудились в осмотрительную кучку и выжидающе наблюдали, как она приближается.
Какие они милые, отозвалось в сердце Росауры. Досада на происшествие за завтраком исчезла, стоило ей встретить дюжину внимательных, несколько настороженных взглядов, готовых ловить каждый её жест.
— Доброе утро, профессор! — воскликнул темноволосый мальчик. Остальные нестройно подхватили приветствие. Росаура расплылась в улыбке. На змеином факультете всегда были в почёте хорошие отношения с преподавателями. Вежливость, пунктуальность и безупречность — вот чем отличались слизеринцы от сорванцов-гриффиндорцев, витающих в облаках когтевранцев и слишком фамильярных пуффендуйцев. Росаура обещала себе, что ни в коем случае не будет благоволить родному факультету без веских на то причин, но её уже подкупило столь ответственное отношение малышей — а ведь это был самый первый их урок!
«Какая ответственность», — припечатала мысль, точно гиря.
— Доброе утро, ребята, — сказала Росаура и тут же пожалела: несколько лиц недовольно поморщились от такого «детского» обращения. Да, они же отчаянно хотят казаться взрослыми… — Прошу вас, заходите.
Росаура открыла дверь и пропустила ребят. Глядя на макушки, что едва доходили ей до плеча, Росаура улыбалась всё шире.
Она чувствовала небывалое воодушевление, когда прошла вдоль парт, уже занятых детьми, к учительскому столу, а мантия её легко развевалась от стремительной походки, и каблучки звонко стучали по деревянному полу. Росаура развернулась к классу, одаривая детей искренней улыбкой.
Но они не спешили улыбаться в ответ.
— Мы начнём урок пораньше, — сказала Росаура. — Вы такие молодцы, что пришли все вместе и заранее…
— Профессор Слизнорт сказал, что если мы попали на Слизерин, значит, должны быть достойны, — подала голос большеглазая светленькая девочка.
— Профессор Слизнорт совершенно прав. Он — замечательный учитель и…
— А вы тоже у него учились?
— Да, конечно, — улыбнулась Росаура.
— Вы тоже учились в школе? — ахнула другая девочка, так искренне, что Росаура чуть не рассмеялась. На девочку тут же зашикали:
— Ну конечно, училась, не с луны же она свалилась!
— Да, конечно, я училась в Хогвартсе, — чуть повысив голос, сказала Росаура. — И могу ответственно заявить, что следующие семь лет вашей жизни будут наполнены удивительными открытиями, важными встречами и, конечно, незабываемыми приключениями! Вы найдёте здесь настоящих друзей, поэтому уважайте друг друга и держитесь так же сплочённо, как вы уже постарались в первый день. Вы обретёте множество знаний, которые помогут вам стать сильными волшебниками. И хоть об этом принято шутить, но скоро вы поймете, что взмаха палочки недостаточно, чтобы сотворить магию — вам потребуется внимание, упорство и, конечно, воображение…
Росаура была так воодушевлена, что и не чувствовала, будто стоит на твёрдой земле — она словно воспарила, отдавшись волнующему вдохновению, и слова лились, одно за другим, точные, красивые, воодушевляющие, и… Ей вот только чуточку досаждал какой-то странный звук, шуршание или…
Она обнаружила, что никто давно её уже не слушает. Те, кто устроились на первых партах, сидели ровненько, сложив ручки, но с совершенно пустыми глазами. А те, что подальше, уже шушукались и скребли перьями друг у друга в пергаментах.
— Что ж, — скомкала Росаура свою вдохновенную речь, — перья вам понадобятся чуть позже, — две девочки испуганно подняли головки, но Росаура улыбнулась, пусть укоризненно покачала головой. — А сейчас поговорим о нашем предмете. Как он называется?
Десяток рук взмыл в воздух.
— Ну, скажите хором! Защита…
— Защита от тёмных искусств, — кто-то отчеканил бодро, кто-то неуверенно, кто-то промолчал.
— Знаете, одно название может о многом нам рассказать. Вас может удивить, что для постижения магии нужно преуспеть в нескольких дисциплинах, но все это потому, что магия очень разнообразна. В этом классе, — Росаура обвела рукой голые стены, укорив себя за то, что до сих пор не придумала, как же их украсить, — как думаете, что мы будем делать?
— Колдовать?.. — протянул круглолицый мальчик и состроил рожицу, как бы удивляясь очевидности собственного ответа. Пара его соседей захихикала. Росаура кратко усмехнулась.
— Безусловно, мистер?..
Мальчик стушевался.
— Троллоп…
— Тролль зелёный, — громко прошептал его товарищ и спрятал лицо в ладонях, чтобы вволю посмеяться.
— Мистер Троллоп абсолютно прав, — сказала Росаура и ободряюще улыбнулась мальчику. — На наших занятиях мы очень часто будем использовать наши волшебные палочки. Достаньте их. Давайте!
Первокурсники потянулись кто в карманы, кто в портфели. Кто-то брался за палочку неумело, а кто-то держал уверенно, крепко.
— Ой!
На задней парте что-то блеснуло, раздался девчачий писк. У Росауры перебило дыхание, когда она ринулась на шум.
— Энни!
Да, это была та самая девочка, которой Росаура помогала с чемоданом и поиском купе. Смертельно напуганная, она глядела на свою палочку, которая валялась в проходе.
— Что случилось?
— Она… Она искрит! — взвизгнула Энни.
— Ты не обожглась?
— Н-нет. П-просто она и-искрит…
— Такое бывает, — сказала Росаура, — если взяться не за тот конец и вообще вести себя с палочкой… непочтительно. Подбери её, пожалуйста, и никогда не бросай.
Энни смотрела на палочку как на змею. Медленно покачала головой. Росаура заметила, какая у неё растрёпанная коса. Будто со вчерашнего дня не переплетали.
— Никто, кроме хозяина палочки, не имеет права её трогать. Запомните это, ребята, никогда не берите чужие палочки! Верно говорит мистер Олливандер, палочка сама выбирает волшебника, вы теперь связаны на всю жизнь, это как… — Росаура чуть не ляпнула, «как рука», и запнулась, потому что не смогла придумать, с чем же можно сравнить волшебную палочку… Но нашёлся кое-кто посмелее:
— Как третья рука? — кажется, это был тот же Троллоп. Шутник, ну-ну. Пронёсся нестройный смешок, но всеобщее внимание было до сих пор приковано к Энни.
— Возьми палочку, Энни, — повторила Росаура.
Энни прикрыла глаза, и на её бледном личике живо отразилась борьба с каким-то чудовищным страхом.
— Всё будет хорошо. Когда волшебник берёт в руки палочку, намереваясь сделать доброе дело, он ощущает прилив тепла.
Росаура так хотела сказать что-то обнадёживающее. Но…
— А почистить ботинки — доброе дело, мэм?
— А убрать за совой, мэм?
— А ширинку застегнуть?..
И они все уже покатывались от хохота.
— Вы что-то говорили о чести факультета, молодые люди, — воскликнула Росаура.
Дети чуть устыдились, но кое-кто продолжил шептаться, сквозь смех пополняя список добрых дел.
— Энни, мы тратим время…
Энни вспыхнула, бросилась к палочке, но не донесла она ещё своей дрожащей руки, как между ней и палочкой прошёл видимый глазу разряд, точно электрический. Энни вскрикнула, кто-то подхватил, но хуже всего был возглас:
— Да просто палочка не хочет, чтобы ты к ней прикасалась, маггловыродка!
Росаура резко обернулась. Красивый темноволосый мальчик, который ещё первый поздоровался с ней, замер под её разгневанным взглядом, но так и не отвёл своих серых, будто хрустальных, глаз.
— Такие слова недопустимы, — голос Росауры дрожал. От гнева или от волнения, чёрт бы разобрал. — Как ваше имя?
— Эйвери. Валентин Эйвери, мэм.
— Слизерин лишается двадцати очков, мистер Эйвери. Запомните, — Росаура обвела взглядом их всех, тяжёлым, потому что тяжесть легла и на сердце, — в этом кабинете… не только в этом кабинете, конечно… такие слова недопустимы. Не имеет значения, как принято было у вас дома. Но вы должны понимать, что находитесь в обществе, где подобные выражения непозволительны. И если я услышу такое в стенах этого класса, вы покинете его навсегда.
Она ещё раз посмотрела на них, задерживаясь взглядом на каждом. Их лица… ещё очень нежные, мягкие, припухлые, чистые, теперь омрачились тревогой и затаённой обидой. Ей пришлось быть жёсткой на первом же уроке, и от этого в груди разливалась терпкая горечь.
Росаура повернулась к Энни. Та стояла ни жива ни мертва.
— Возьми свою палочку, Энни. Она по праву принадлежит тебе, потому что ты — волшебница.
Но Энни покачала головой.
Тогда Росаура наклонилась и бережно взяла палочку. Положила её на учительский стол. В классе стояла трескучая тишина. Казалось, ещё недавно Росаура готова была взлететь от счастья, но теперь ощутила себя намертво придавленной к земле. За горечью пришла растерянность — она не могла понять, что теперь делать. Плана у неё толком не было, фантазия и энтузиазм, на которые она так полагалась, затухли, будто кто свечу задул. Росаура обернулась к детям. Те, притихшие, избегали её взгляда.
— Защита от тёмных искусств или, лучше сказать, от тёмных сил, — заговорила Росаура, — начинается с нас самих. Вокруг много опасностей, и мы будем учиться как защищаться от злых чар, вредоносных существ и даже от людей, которые имеют против нас дурные намерения. Но всё это окажется ничтожно, если в нас самих будет жить нетерпимость, зависть, неприязнь и жестокость.
Нет, она оказалась совершенно выбита из колеи. И все эти торжественные речи — сущая фальшь. Она видела по глазам детей: они озлобились, потому что она поспешила с наказанием, когда можно было ограничиться словами. Как же ей теперь тронуть их сердце?
Все надежды дать первокурсникам возможность сотворить первое волшебство на первом её занятии пошли прахом. И Росаура, взмахнув палочкой, сделала то, от чего зарекалась — приманила учебник и открыла на первом параграфе.
— Достаньте тетради, чтобы вести конспект. Мы запишем основные определения, чтобы вы понимали, что нам предстоит изучать.
За последующий час та морозная тишина так и не развеялась. Росаура умудрилась растянуть параграф, и хоть дети и через пятнадцать минут уже изнемогали от нудной диктовки, всё, что придумала Росаура — это задавать очевидные вопросы, вроде: «Как вы думаете, что такое морок и чем он отличается от миража?». Несколько девочек хватались за возможность показать себя, и Росаура с радостью в конце занятия зачислила им призовые баллы, но осадок от произошедшего ничто не смогло перебить, даже задание, которое Росаура придумала давно и находила его невероятно творческим: написать эссе на тему «Что защищает нас от тёмных сил?».
Чаще всего Росаура поглядывала на бедняжку Энни и Валентина Эйвери. Энни старательно скрипела пером, но всякий раз, когда Росаура заглядывала в её конспект, то обнаруживала лишь спутанную, бессвязную линию вместо осмысленных фраз. Валентин Эйвери быстро вёл запись хорошо поставленным почерком, и, заканчивая раньше прочих, спешил отвернуться к окну. Росаура кусала губы, но не знала, что и поделать.
После урока слизеринцы так же слажено собрались и вышли из класса цельной группкой, но Росауре пришлось оторвать от них Энни.
— Энни, тебе стоит взять свою палочку. Она так отреагировала, потому что почувствовала твой страх. Ей… как бы сказать, ей грустно, что ты её не принимаешь. А ведь она теперь зависит от тебя. Нельзя её бросить.
Энни стояла перед ней, потупив взор.
— Ты просто боялась, что над тобой будут смеяться? Не обращай внимания. Многие держат палочку первый раз в жизни. Никто еще толком не умеет колдовать. Знаешь, в ближайшее время, вот увидишь, у каждого палочка заискрит, только попробуют спички в иголки превратить!
Росаура выдавливала из себя ободряющую улыбку, но Энни даже не поднимала глаз. И Росаура, повинуясь скорее порыву, а может, чтобы найти выход собственной горечи, положила руку на худенькое девичье плечико. И почувствовала, как Энни дрожит. Росаура тихонько вздохнула.
— У тебя вся косичка растрепалась, давай-ка я переплету?
Энни едва заметно склонила голову — то ли в знак согласия, то ли от усталости. Росаура дёрнула голубую ленточку и распустила тёмные волосы, которые доставали до пояса. Приманила гребень, принялась бережно расчёсывать.
— Ты уже писала родителям?
Энни неопределённо повела плечами. И наконец сказала:
— Я… А как отправить письмо?
— С совой. Если у тебя нет совы, то можно сходить в совятню и там взять любую, только принеси ей какое-нибудь лакомство.
Энни тихонько засопела. Росаура спохватилась:
— Я… мы можем вместе сходить в совятню. Она рядом с квиддичным полем. Только не сегодня, а, например, в субботу утром. Посмотрим на сов, хорошо?
Энни обернулась, и впервые на её тонком личике проступила крошечная улыбка.
Росаура отвечала ей сторицей. Энни смущённо отвела взгляд.
— Всё, договорились. Зато за эти дни впечатлений у тебя наберется!.. В пятницу вечером садись писать большое письмо для родителей. А в субботу сходим. Ну, вот и коса твоя готова.
Энни ухватилась за кончик косы и вдруг сказала тоненько:
— А мне мама всегда заплетала…
Глаза её заблестели, Росаура поспешила отвернуться. Взяла палочку Энни со стола.
— Я положу её тебе в портфель. Пожалуйста, в эти дни постарайся к ней привыкнуть. Если на других занятиях тебе будет сложно с нею совладать, скажи преподавателям, они поймут. Но если тебе будет трудно, то мы обратимся к профессору Дамблдору. Он точно тебе поможет.
Это, впрочем, кажется, вновь напугало Энни, но Росаура, взглянув на часы, воскликнула:
— Ох, пять минут осталось! Какой у тебя следующий урок?
— Тр-транс-трансэвакуация…
— Трансфигурация. Беги на пятый этаж, попроси… Ах.
Росаура выглянула в коридор и увидела нескольких первокурсников-когтевранцев, которые уже дожидались у дверей. А рядом, о Мерлин, витала некая призрачная дама, на которую когтевранцы косились скорее с любопытством, чем с испугом.
Росаура попросила призрака проводить Энни до кабинета Трансфигурации. Это, конечно, был для девочки новый стресс, но ничего лучше сообразить Росаура не сумела, так и отпустила Энни с тяжёлым сердцем.
Начиная урок с когтевранцами, Росаура уже запретила себе разглагольствовать, а тем более — рисковать и заставлять детей доставать палочки. У неё самой в голове не укладывалось, как быстро она отказалась от своего прекрасного плана колдовать на первом же занятии, но опустошение, которое принесло занятие со слизеринцами, лишило Росауру всякого куража. Она старалась сделать диктовку не слишком скучной, и с когтевранцами и вправду сложилась весьма любопытная беседа, однако Росаура быстро намотала на ус: слишком много болтать детям давать не стоит, а то не замолкнут никогда, а ещё не стоит задавать им слишком очевидные или наоборот, слишком расплывчатые вопросы — либо засмеют, либо уплывут в неведомые дали.
На обед Росаура не пошла, готовилась — во второй половине дня её ожидало три сложных урока: со сдвоенной группой пятикурсников, и все шестые курсы, разделенные на две группы, подряд. Для обоих потоков Росаура решила опираться на СОВ: пятым курсам предстояло сдавать этот экзамен, а шестые только отмучились. С пятикурсниками Росаура прекрасно растянула на всю пару разъяснения, что ждёт их на экзамене (заодно прикинула примерную программу на весь год), чем хоть немного их успокоила, и это считала своей главной победой: теперь дети хоть знали, к чему готовиться. Задание уже не творческое, а аналитическое: хорошенько подумать и честно написать, где у кого какие пробелы, на что следует сделать упор, и тем самым выстроить траекторию для индивидуальной подготовки. Сами пятикурсники казались изрядно подавленными, поэтому спрашивали по делу, слушали внимательно, а пара рассказов Росауры о том, как она сама сдавала СОВ, вызвала живой интерес.
А вот с шестыми курсами Росаура наконец-то позволила себе присесть за учительское кресло. Группы были меньше: на продвинутом уровне Защиту выбирали изучать далеко не все, и Росаура прошлась по журналу, чтобы познакомиться со всей шестой параллелью (и, признаться честно, хоть немного перевести дух). После Росаура предложила каждому по свежей памяти продемонстрировать колдовство, которое встретилось в экзамене. Не без натяжек, но вышло познавательно. Задание для шестикурсников Росаура назвала «благодетельным»: нужно будет изложить свое мнение об экзамене, рассказать о своей подготовке, о ходе испытаний, о сложностях, подводных камнях, замечаниях и выводах. Росаура намеревалась потом передать работы шестикурсников пятикурсникам, да и ей самой следовало хорошо узнать, к чему готовить студентов.
Конечно, она понимала, что вся эта писанина ей сойдёт с рук только на первом занятии. Для пятых и шестых курсов, с которыми занятия дважды в неделю, предстоит подготавливать серьёзные задания, нацеленные на результат. Ребята в общем-то собрались толковые, разве что…
— Так вы пойдёте к профессору Стебль, мэм?
Росаура закатила глаза и только после обернулась. Прозвенел звонок с пятой пары, и шестикурсники с Гриффиндора и Пуффендуя поспешили на ужин. И один только Кайл Хендрикс был невыносим. А у Росауры как раз не осталось сил, чтобы с ним препираться.
Его подружка-гриффиндорка, Мэй Линсбет, сидела за его плечом тише воды ниже травы, а теперь тенью выскользнула в общей толпе. А Хендрикс, значит, пошёл грудью на амбразуру. И его нахальная смазливая физиономия приводила в бешенство, но… Росауре показалось недостойным отрекаться от собственного слова.
Росаура с Хендриксом прошли мимо гостеприимно распахнутых дверей Большого Зала и соблазнительных запахов печёной рыбы. Путь их лежал к теплицам, где проходили занятия по Травологии.
Вместо мыслей в голове стоял оглушительный звон. Росаура пыталась придумать, что ей говорить, и как действительно сформулировать претензию к Хендриксу и его подружке, но море подавленных эмоций захлёстывало с головой, разбивая в пену любые мало-мальски связные слова.
«Скажу, что он идиот, — подумала Росаура. — Невоспитанный, заносчивый, себялюбивый болван».
Ей всё казалось, что из них двоих это она выглядит как студент, которого тащат на разговор с деканом, а вовсе не Хендрикс, который шёл вразвалочку и ухмылялся. Даже пару раз приветственно кому-то махнул.
Сентябрьский вечер уже накинул свой сумеречный полог на стеклянные крыши оранжерей. Внутри было совсем темно, только листья причудливых растений шевелились от невидимого ветра.
— О, а вон и профессор Стебль! Мэм! Доброго вечерочка!
Профессор Стебль, невысокая полненькая ведьма с курчавыми седоватыми волосами, чья рабочая мантия всегда была замызгана землей и удобрениями, оказывается, стояла у тепличного окна под тенью какой-то пальмы с ярко-розовыми плодами и вот подозрительно резко дёрнулась. Но, когда разглядела Росауру и Хендрикса, преспокойно достала из-за спины руку, в которой держала деревянную трубку.
— В чём дело, Кайл?
— У меня-то всё окей, это вот у ми- профессора Вэйл дело.
Кайл расплылся в улыбке, которой при всём желании нельзя было отказать в очаровании.
— Да, Росаура, что такое?
Росаура всё глаз не могла отвести от трубки в черной от земли рабочей перчатке.
— А… хм. Видите ли, вчера на станции Хогсмид мистер Хендрикс и…
— Мэм! — взвился Хендрикс с видом оскорбленной невинности. — Я ведь просил вас, не втягивать… Мэм! — обратился он уже к своему декану. — Я во всём сознаюсь. Я обидел профессора Вэйл.
Профессор Стебль округлила глаза и вся во внимании затянулась.
— Я… — голос будто изменил Хендриксу, и он просипел: — Я попытался с ней… познакомиться!
Профессор Стебль закашлялась — впрочем, скоро Росаура поняла, что это она так смеётся. А Хендрикс, прикрывшись рукой, весь покраснел от сдерживаемого хохота.
— Виноват! — прохрипел Хендрикс. — Вы же знаете, мэм… Я всегда стараюсь идти навстречу… Я подумал, у нас новая студентка… А вдруг, она окажется на нашем факультете… Наш факультет, он ведь всем открывает объятья! Сирым, убогим… И вы сами сказали вчера, профессор, чтоб мы приглядывали за малы- младшими.
И Хендрикс оглянулся на Росауру с высоты своего трёхэтажного роста.
Профессор Стебль грубовато похлопала Хендрикса по плечу:
— Ну хватит, хватит.
И повернулась к Росауре.
— Что ж в этом такого криминального, что молодой человек принял вас за студентку! Я бы сочла это за комплимент.
«Других-то вам и не скажешь», — чуть не съязвила Росаура.
— Молодой человек саботировал безопасную транспортировку учащихся до школы, — выдала Росаура, припоминая разом все те жуткие инструкции, которых начиталась перед отъездом. На миг ей показалось, что это прозвучало внушительно. Однако профессор Стебль, затянувшись, посмотрела на неё так, что открыто читалось: «Сама-то поняла, что сказала?». Росаура поджала губы. Профессор Стебль пожала плечами:
— Хотите наказание ему назначить? Думаю, невыносимое дружелюбие — это личная проблема Кайла, из-за него не должен страдать весь наш факультет, не так ли?
— Накажите меня, — воскликнул Хендрикс, скорбно опустив голову перед Росаурой.
— Да, лишняя работка тебе не помешает, Кайл, — миролюбиво усмехнулась профессор Стебль, стряхивая пепел в клумбу с чёрной мимозой. — Разленился ты у меня. Думаешь, СОВ наскрёб на проходной, и теперь всё, лафа?
— Ну разве что чуть-чуть, профессор, — улыбнулся Кайл во все тридцать два.
— Ну так что, Росаура, подрядите этого оболтуса вам полы начищать?
— А у вас есть сломанный стул? — вдруг с воодушевлением воскликнул Хендрикс. — А то я могу вам починить, без палочки, у меня дед на все руки мастер, я всё лето у него в гараже просидел.
— Только не давайте ему конспекты проверять.
— Почерк у меня неважный, мэм.
— Или пусть окна вам в классе вымоет.
— Я с наружной стороны на метле подлечу просто, круто, да?
И профессор Стебль одарила его взглядом, полным гордости.
— Ты, Кайл, конечно, раздолбай тот ещё у меня, но, чувствую, теперь наша команда в надёжных руках.
— Профессор! — Хендрикс весь разом подобрался. — Я уже забронировал поле на все четверги. В этом году мы их всех…
Росаура громко кашлянула. На неё воззрились безо всякого почтения, скорее раздражённо, гадая, что ж она так долго тянет и до сих пор тут торчит. А Росаура совсем растерялась, поскольку перспектива провести с Кайлом Хендриксом хоть на минуту дольше положенных двух часов в неделю ей совсем не улыбалась: уж лучше она собственноручно, без палочки, будет полы драить. И никакая альтернатива в голову не шла. Не строчки же его сажать писать!
— В следующий раз безалаберность мистера Хендрикса скажется на всём факультете, — наконец сказала Росаура.
— Уяснил? — в слишком уж притворной грозности обернулась к Хендриксу профессор Стебль.
Смотреть, что скорчит из себя Хендрикс, Росаура уже не желала. То море, что бушевало в ней, вконец вскипело, и даже дорога по вечерней прохладе до Большого Зала не принесла хоть толики успокоения.
До конца ужина оставалось минут двадцать, и Росаура неприятно удивилась, что мадам Трюк до сих пор сидит за профессорским столом. Другого соседа у Росауры не оказалось: её разместили на самом краю.
Усевшись, она мрачно обвела взглядом салат, пудинг, запечённого лосося. В ногах она давно уже ощущала слабость, но из-за переполнявших чувств кусок в горло не лез.
— Лосося бери, — вместо приветствия подсказала ей мадам Трюк. Росаура подчинилась, хотя бы ради того, чтобы с остервенением вонзить вилку в невинного лосося.
— Ну, за почин, — хохотнула мадам Трюк, пододвинула к Росауре кубок с тыквенным соком и, чуть понизив голос, сказала: — Компот хочешь?
— Что?
Мадам Трюк красноречиво приподняла бровь и проговорила беззвучно:
— Коньячку… — и похлопала себя по нагрудному карману мантии.
Росаура надеялась, что выражение её лица сделалось не слишком отталкивающим. Впрочем, мадам Трюк сама махнула рукой.
— Ладно, ещё не вечер.
— Да нет-нет, спасибо, я просто…
— Согласна, лучше позже, чем раньше.
— Да я… Как бы…
— Ешь лосося, чего ты его мучаешь.
— Да этот Хендрикс…
— Обормот.
— Да!
Странное дело — казалось, всё возмущение, что бурлило в ней, вышло с одним этим словом.
— Я пыталась поговорить с профессором Стебль. А она, кажется, с ним заодно!
— Ну так она ж его декан.
— Да, но…
— Но меньшим обормотом он от этого не становится, кто ж спорит.
— Я не смогла придумать ему наказание.
— За наглость только квоффлом в рожу сойдёт. А так их не отучишь.
— Профессор Стебль сказала, ну не страдать же за него всему факультету, как бы намекнула так, а ну баллы мне тут не снимай…
— А что ещё б она сказала.
— Это же какое-то зверство! — возмутилась Росаура. — Она на полном серьёзе предлагала мне заставить его полы драить, а каких-то там двадцати баллов ей жалко?
— Да они над баллами этими трясутся. Какое ещё развлечение — межфакультетское соревнование, чтоб его. За кубок школы. Вот уж где грызня.
— Неужели это так серьёзно? Для деканов это что, дело чести?
— Для деканов это прибавка к зарплате.
Росаура опомнилась, когда поняла, что превратила несчастного лосося в кашу. Мадам Трюк, развалившись в кресле, побалтывала кубком, и Росаура сильно сомневалась, что там тыквенный сок.
— С деканами связываться — это себе дороже. Они за своих барсучков-орлят-змеек горой стоят. Ну разве Минерва со своих львяток шкуру дерёт, но на свой манер, тебя она также по носу щёлкнет. У неё там всё за закрытыми дверьми. Не, просто штрафуй и всё.
Росаура нахмурилась. Мадам Трюк невозмутимо кивнула:
— Да-да. А с оболтусами этими ты не лалакай. А то развела тут утром ораторию. Этот Хендрикс круглый идиот, но мордашка у него смазливая, вот он и пользуется. Тебе на шею сядет и ножки свесит.
— Но вопрос был серьёзный, — неуверенно сказала Росаура. — Ситуация… неоднозначная. И он так просил меня не говорить про его девушку, что-де вот, он всё берёт на себя… И я подумала, ну, разве это не хорошо? Что он так поступает? Что это ведь… ну, по-своему благородно.
— Он так поступает, потому что ты ему пальчик показала, а он тебе уже руку отхапал.
— Мне вообще кажется, что это неправильно, что приличного поведения мы будто можем от них добиться только наказанием. Надо же как-то воспитывать, чтобы это было в порядке вещей…
Мадам Трюк глотнула из кубка и крепко поморщилась.
— Такому морали нет смысла читать, он не тем концом сейчас думает, чтоб там ещё что-то про высокое и вечное отложилось, — и с тяжёлым вздохом мадам Трюк завершила: — Пубертат.
На самом деле, она добавила ещё одно словцо, в которое вложила всё непередаваемое чувство, но Росаура отчаянно сосредоточилась на многострадальном лососе.
— Всё-таки, это их личное… — пробормотала Росаура. Мадам Трюк расслышала (несомненно, у всех игроков в квиддич прекрасный слух — надо же за рёвом болельщиков различить свист бладжера, который летит прямо тебе в голову) и сухо усмехнулась.
— Дорогая, у нас тут несовершеннолетние. И нам надо, скажем так, чтобы количество приехавших на учебу детей было равно к концу года количеству уехавших. Дебет с кредитом чтоб сошёлся. Смекаешь?
Росаура подняла на собеседницу обескураженный взгляд. Мадам Трюк тяжело вздохнула. Оглянулась. Наклонилась совсем близко, что стали заметны морщинки вокруг ястребиных глаз.
— Чтоб девки не…
— А, мисс Вэйл! — к ним подбирался профессор Слизнорт. Росаура как никогда была рада его видеть. — Не могу не поинтересоваться, как у нашей юной коллеги первый день!
— Вы так добры, сэр, спасибо вам за зелье, я хоть выспалась немного.
— А, не лукавьте, трёх часов недостаточно, чтобы выспаться.
— Неужели у меня такие синяки под глазами!
— Ваши глаза и всё, что под ними, само очарование, а в них самих плещется то, чего едва ли отыщешь в премудрых очах прочих, собравшихся за этим столом, — улыбнулся Слизнорт. — Огонь энтузиазма. Вижу, первый день не вполне вас убил.
— Он покушался, — улыбнулась Росаура, и ей правда стало легче оттого, что всё можно так легко превратить в шутку. Вот только слова Валентина Эйвери были отнюдь не смешными. Но Росаура, глядя в приветливое, благодушное лицо Слизнорта, слишком захотела и вправду чуть выдохнуть — и, решив, что вся ситуация с Эйвери — это их личное с ним дело, и не стоит сразу же втягивать декана, заговорила о какой-то ерунде: — Я вся извелась за те полчаса, пока до меня добирались все первачки-когтевранцы. Они заблудились по дороге, и я всё думала, а не пойти ли их искать, но как бы я оставила тех, кто уже пришёл?..
— Ничего страшного, — махнул Слизнорт пухлой рукой. — Пару раз опоздают, вы им штрафные запишите, и перестанут.
«Интересно, — скривилась Росаура, — дал бы он такую отмашку, если б речь шла о его змейках!»
— Но это же их первый день! Они ведь ничего тут не знают…
— Всегда могут спросить. Призраки те же — всегда присматривают за первокурсниками, могут подсказать. А что не хотят — их дело, но только последствия научат их хоть немного думать. Хотя порой мне кажется, что мозг в ребёнке созревает для самостоятельной деятельности где-то годам к пятнадцати. Когда они осознают, что СОВ сдавать как-то надо.
Мадам Трюк хохотнула. На этот раз Слизнорт к ней присоединился. Росаура поджала губы. Слизнорт наклонился к ней:
— Не кудахтайте над ними. Они уже многое способны делать сами. Чем более высокие требования вы к ним предъявите, тем лучше они будут им соответствовать. Главное не расхолаживать их, особенно на первых порах.
Росаура в сомнении пожала плечами.
— А если их это отпугнёт? Какой толк в железной дисциплине и суровых наказаниях, если это отобьёт интерес к предмету?
— Да у них нет еще никакого интереса. И едва ли будет. На пятом курсе они будут учить, потому что придется сдавать экзамен. И только на шестом-седьмом некоторые возьмутся за ум.
Росаура возразила:
— Ну как же, а если талант? Помните Северуса Снейпа? Он блистал на ваших уроках, разве…
Ей показалось, или на секунду по лицу Слизнорта прошла мрачная тень…
— Я лишь хотела сказать, сэр, что на ваших занятиях я никогда не ощущала себя, ну… в железных тисках.
— Я бы подал в отставку, если бы вы сказали обратное, — усмехнулся Слизнорт. — Такое ваше впечатление, полагаю, и есть показатель хорошей дисциплины.
Росаура понимала, что затронула болезненную тему, пусть Слизнорт всё скрывал за своей благодушной улыбкой — а не к тому ли привыкла и она?
— Если ребёнок талантлив, — после небольшой паузы сказал Слизнорт, — дисциплина тем более будет ему подспорьем. Вообще, мисс Вэйл, остерегайтесь талантливых. От них можно чего угодно ожидать и крайне легко попасть под их обаяние. И они быстро начинают думать о себе слишком много, полагают, будто могут позволить себе не трудиться, а это самое опасное. К ним нужен особый подход, к каждому свой, о, искусство ловца жемчуга, знаете ли…
Слизнорт был коллекционер, он этого не скрывал. Коллекционер жемчужных зёрен, которые выискивал в навозной куче.
— Благодарю вас, сэр, за ценный совет. Я, правда, очень признательна, стыдно сказать, как часто сегодня я чувствовала себя совершенно сбитой с толку. А ведь это всего-то пять уроков.
— Поэтому надо срочно отправляться спать! — воскликнул Слизнорт. — Я серьёзно, лучше лечь пораньше, но хорошенько отдохнуть. Здоровый сон в нашем деле — залог выживания. Я пришлю вам зелье через полчаса.
Росаура лишь вежливо поблагодарила. Она действительно еле держалась на ногах и не представляла, как доберётся до своего кабинета.
А Слизнорт, уже собравшись уходить, как-то картинно спохватился, склонился к ней, и несмотря на улыбку под моржовыми усами, в его тёмных лукавых глазах жглась тревога.
— Чуть не забыл, завтра в школу приедут родители мальчика Яксли. Есть вероятность, что с вами захотят поговорить. Переживать нечего, с Кадмусом… всё благополучно… — Слизнорт нервно втянул воздух, — однако… вам лучше… лучше, чтобы всё было наилучшим образом, вы понимаете. Там, конечно, буду я как декан…
— Но Кадмус так и не прошёл распределение, — сказала Росаура какую-то нелепость, ощущая давящий холод в груди.
— Распределение? — поморщился Слизнорт. — Да Бог с вами, место Кадмуса давно было оставлено за ним, кровать у окна с видом на коралловую горку… — Росаура не пыталась скрыть замешательства, желая, чтобы Слизнорт был откровенен до конца, что он и сделал в досаде: — Бросьте, девочка моя, неужели вы питаете какие-то иллюзии о Распределении? Все уважающие себя волшебники знают, на какой факультет направить своих детей, нельзя же важнейший вопрос знакомств, связей, круга, в конце концов, доверять воле случая! Это магглорожденные могут играться и доверяться решению, прошу прощения, Шляпы… — он фыркнул и покачал головой: — К её чести, конечно, она достаточно, кхм, умна, чтобы понимать, на кого её напялили и где уместно её шаманство, а где…
Внимательно присмотревшись к лицу Слизнорта, ловя не едкий смысл его слов, но возбуждённый тон, Росаура решила, что настал верный момент.
— Ох, сэр, — Росаура судорожно вздохнула, поднесла руку к лицу, из-под ладони послала Слизнорту отчаянный взгляд, — сэр, но что же будет с бедняжкой Кадмусом?.. Извините, я не могу теперь думать ни о чём, кроме визита его родителей. На их месте я была бы в ярости.
Слизнорт пожевал губы.
— Родители должны понимать, куда отправляют своих детей, — несколько неуверенно протянул Слизнорт. — Многие идут на этот риск, потому что если оставить ребёнка с волшебными способностями дома, очень велика вероятность, что его обучение запустят, а если оставить его без присмотра и не научить контролировать ту магию, которая внутри него, последствия могут быть… ужасными. Родители не всегда готовы с этим справиться. А то, что в Хогвартсе происходят инциденты, так это неизбежно…
— Они обвинят во всём меня, — всхлипнула Росаура, внимательно наблюдая за Слизнортом. — Это ужасно, не начав ещё работать, я…
— Ну, будет вам, дорогая мисс Вэйл!.. — разжалобить Слизнорта всегда было довольно просто. — Конечно, Яксли закатят скандал, но это будет чисто для вида…
— Вам-то профессор Дамблдор наверняка сказал что-то важное, воодушевляющее вчера, после всей этой истории… А я как слепой котёнок. Он-то понимает, что произошло, и вы знаете, а я, хоть и была там… Я ничего не понимаю… Не знаю, что говорить, как оправдаться… — Росаура понизила голос до трагического шёпота: — У меня до сих пор в ушах истошные крики детей, напуганных до смерти…
Слизнорт охнул, а Росаура как раз подставила своё дрожащее плечо под его мягкую руку. Ей, впрочем, едва ли приходилось играть: она просто использовала ситуацию... с наибольшей выгодой.
— Вы мужественная девушка, мисс Вэйл, вы столкнулись с тем, с чем едва совладали опытные мракоборцы! О да, Альбус был в ярости… Поверьте, возможные сцены от Яксли — ничто по сравнению с тем, как гневался Альбус…
Росаура затаила дыхание.
— Он очень встревожен, и, знаете ли, любые попытки даже таких уважаемых людей как Яксли о чём-то возникать, он пресечёт. Дело ведь действительно тёмное…
— Знаете, — решилась Росаура, — я никому ещё не говорила, сэр, но вам я могу сказать… — она понизила голос до шёпота, а Слизнорт склонил свою блестящую лысину ближе, — когда поезд погрузился в темноту, а дети стали кричать от страха, мне на миг показалось, будто я видела… Пожирателя смерти.
Слизнорт побелел, вскинулся, остервенело затряс головой:
— Невозможно! Это исключено. Это совершенно исключено!
— Но как тогда боггарты оказались в поезде? — быстро произнесла Росаура и, отняв руки от лица, прямо посмотрела на Слизнорта.
Тот моргнул и нервно пригладил усы. Росаура подалась к нему.
— Сэр, я преподаватель Защиты от тёмных сил. Я должна знать, с чем имею дело. Что думает об этом профессор Дамблдор? Он не доверяет мне, я знаю, считает меня слишком юной и неопытной, но понимание ситуации помогло бы мне хотя бы твёрдо стоять на ногах. Не оставляйте меня в неведении, сэр!
Слизнорт, кажется, задержал дыхание. В его тёмных глазах промелькнуло сожаление… И он отвёл взгляд.
— Мы все должны думать о детях, мисс Вэйл. А, Филиус!
Слизнорт резко выпрямился и жизнерадостно помахал через весь стол, срочно откланялся и припустил.
Только плотно затворив дверь в свою спальню, Росаура достала записную книжечку.
«Дамблдор исключает внешнее вторжение в поезд. Он был в ярости, узнав о происшествии. Какие распоряжения он дал деканам, доподлинно неизвестно, однако есть вероятность, что им предписано с удвоенным вниманием следить за детьми. По словам учеников, на «воспитательных беседах» деканы сказали старшим опекать младших, а младшим — держаться старших. Также о любом затруднении сообщать сразу деканам. Важно: детям сообщили, что боггартов перевозили в поезде для практических занятий по моему предмету, однако произошла поломка замков, и они вырвались на волю.
Насколько я могу судить по прошествии одного дня, прочих преподавателей незаметно отстраняют от решения внутрифакультетских проблем. Завтра прибудут Яксли, ожидается скандал, но Дамблдора это не смущает».
Донесение бесследно пропало, и тут же проявились слова Крауча:
«Да, поломка замков — официальная версия, будет в завтрашних газетах. Продолжайте наблюдение».
Какая-то мысль не давала покоя. Почему Яксли прибудут только завтра, если их сын до сих пор в Больничном крыле?
«Если б я была матерью, — подумала Росаура, — я бы примчалась сюда ещё вчера…»
Но об этом Росаура решила не писать. Ещё раз перечитав сухую строку, Росаура вздохнула: ждать похвалы от Крауча — что с козы молока. Но можно и сцедить пару капель, раз уж на то пошло. И она решительно повторила свой вопрос, уверенная, что на этот раз заслужила узнать ответ:
«Кто выпустил боггартов?»
Сердце пропустило удар. Переплёт налился алым. Крауч был лаконичен:
«Дети».
Примечания:
Слизнорт https://vk.com/photo-134939541_457245169
Пост с распорядком дня в Хогвартсе и расписанием профессора Защиты от тёмных искусств https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_10096
Она идёт по платформе Хогсмида, с упоением вдыхая вечерний сумрак. Блестящие бока Хогвартс-экспресса в темноте кажутся малиновыми. Платформа на удивление пуста, но Росауре так радостно, что хочется танцевать, и она уже пускается с разворота в весёлый пляс, как кто-то окликает её… У вагона стоят мальчик и девочка, и она спешит к ним, уже зная, что дело дрянь, а ноги, секунду назад готовые шагать в стремительных па, вдруг свинцом наливаются, и каждый шаг даётся небывалым трудом, и Росауру настигает смятение: она теряет время, непростительно много времени. Когда она добирается до детей, то видит: мальчик не просто бледен — его лицо, точно придушенное, синюшное. С лиловых губ капает кровь. Росаура пытается оттереть её, но та льётся всё гуще, черней. Она упрашивает мальчика поднять взгляд, но глаза его закатились. Над ними стоит девочка, неожиданно высокая, и повторяет: «А мы вас искали, а мы вас ждали, а вы не подошли, а мы не смогли вас найти, а мы вас ждали, а вы… а вы…» Росаура оглядывается, вместо девочки над ней возвысился Дамблдор, за его спиной — мадам Помфри, мадам Трюк, Слизнорт… «А вы… а вы… Мальчик был бы давно мёртв… мальчик давно мёртв… мальчик мёртв… мёртв…» Росауру стискивает ужас. Она берёт мальчика на руки — а тот очень тяжёлый и весь будто растекается чёрной вязкой жижей, но она бежит, прижав его к груди, прочь от немилосердных слов: «Мальчик мёртв… мёртв…» Они ошибаются, ей просто нужно найти кого-то, кто сможет вылечить его. Кто-то опытней и мудрей, сильнее и храбрее, тот, чьё место она заняла по дурости… Вон он, стоит прямо на железнодорожных путях, неподвижен, словно камень, только полы тяжёлой чёрной мантии чуть вздымаются. Отчего-то Росауру влечёт к нему, хоть она до сих пор не может разглядеть его лица. Кажется, на голове его капюшон… Страх бьётся в груди, а ноги сами несут ближе, ближе, но нет, не капюшон — густые волосы до плеч, лицо — знакомое, очень суровое, но разве можно было его спутать с черепом!.. Жёлтые глаза глядят с подозрением. Она просит его о помощи, уж он-то должен, уж кто, если не он!.. Но чем ближе она к нему, тем выше его каменная фигура, и она больше не может видеть его лица. На её мольбы он говорит: «И детей Пожирателей защищать хочешь?» А в ней только бессильная злоба и сокрушительный страх. Мальчик в её объятьях — точно глыба льда. Заливаясь слезами, она кладёт его на щебень и рельсы, вновь совершенно одна, достаёт палочку, желая хоть как-то его согреть… Но родная палочка остаётся в руке бесполезной деревяшкой. Теперь не страх захватывает Росауру — ужас. Она выкрикивает заклятия, но всё без толку, и тогда мёртвый мальчик открывает глаза, а лиловые губы кривятся в надменной усмешке: «Маггловыродка».
Росаура очнулась от нестерпимой боли в груди. Мокрый холод, который касался её рук, оказался влажной наволочкой: вся подушка была залита слезами, которые всё текли и текли по щекам. Ощущения страха, обиды, бесконечной вины не спешили отступать, хоть Росаура давно уже обвела взглядом свою маленькую спальню, убедила себя, что всё это был сон, просто дурной сон, сосчитала до двадцати семи, но вскоре бросила… Она заставила себя подняться и пройтись до окна. Просто дурной сон, повторяла она, просто Слизнорт не прислал зелья без сновидений, по забывчивости, а может, обиделся на слишком откровенные расспросы… Просто… она едва сдержала отчаянный стон. Почему вы все бросили меня, хотелось кричать, почему вы все надменные, гадкие, невыносимо правильные, да будь он хоть сыном Волан-де-Морта, разве можно стоять столбом и…
Росаура спохватилась, что гневается на смутный образ, пришедший к ней в тягостном сне. Рассудить здраво, что он мог иметь общего с настоящим человеком!..
Отец серьёзно относился к снам. «Сны — это правда о нас, самая неприглядная. «Моим учителем был сон», помнишь, дорогая? На сны нельзя надеяться, их следует опасаться. Нужно стараться, чтобы их правда не претворилась в реальность». Впрочем, чего ещё было ожидать от человека, который написал диссертацию по пьесе с названием «Жизнь есть сон»(1), и по случаю наградил дочь именем героини этой пьесы.
И в чём же правда этого сна?
«Я просто волнуюсь из-за встречи с родителями, — сказала себе Росаура. Но тянущее беспокойство в груди не отпускало уже четверть часа. И она призналась: — А ещё я просто злюсь, что он до сих пор мне не написал».
Такое откровение поразило её саму. Какая же нелепость… Ущемлённое самолюбие порождает лютый ужас, ну надо же! Она заставила себя посмеяться, но заснуть больше так и не смогла. Часа три она вела сама с собой бессвязный разговор, уверяя себя в каких-то прописных истинах, но так и не нашла и в самом разумном доводе, который звучал голосом отца, никакого утешения. Порыв написать… кому бы то ни было… Росаура окрестила «жалким», обругала себя наивной дурой и разозлилась ещё больше.
С утра Росаура с остервенением подбирала мантию и остановилась на очень закрытой, тёмной, будто сразу — на похороны.
— Дорогуша, — посетовала ей мадам Трюк за завтраком, — не будешь кушать — станешь новым призраком, а у них там своя банда, они новичков не жалуют.
«Новичков нигде не жалуют», — чуть не огрызнулась Росаура. Но вместо того выдавила:
— Я когда волнуюсь, н-не могу.
— Глаза закрой и ешь, — обрубила Трюк. — Засеки вон две минуты, — она бросила на тарелку Росауры котлету, — чтоб за это время, — подкинула пюре и помидоры, — вся тарелка была чистая, — и добавила жирный кусок селёдки.
Росаура пыталась сопротивляться, но Трюк рявкнула:
— На старт, внимание, марш!
Чуть не плача, Росаура принялась запихивать в себя котлету.
— Жуй-жуй только тщательно, — увещевала Трюк.
Быть может, забота Трюк и придала Росауре физических сил, и по лестницам она бежала до класса вполне бодро, но волнение никуда не ушло, и теперь её мутило, а запах селёдки точно въелся под ногти.
Росауре казалось, что она готова к худшему, но она не ожидала, что первый же урок с второкурсниками-гриффиндорцами окончательно выбьет её из колеи.
Всего девять человек, но ощущение, будто класс заполонила орава обезьян. Вертлявые, непоседливые, они не могли усидеть на месте ровно дольше пары секунд. Крикливые, беспардонные, они постоянно что-то говорили, смеялись, спрашивали, а когда Росаура пыталась вслушаться в вопрос и ответить, тут же перебивали, передразнивали, чем окончательно выводили её из себя. Она пыталась призвать их к порядку — её голос, неожиданно тихий и слабый, тонул в гомоне будто не девятерых ребятишек, а толпы болельщиков на квиддичном матче. Она совсем не хотела кричать на них, но пару раз пришлось, что принесло, однако, противоположный эффект: сорванцы ещё больше раззадорились. Росаура испугалась, что будет, если она разрешит им достать палочки… Пусть некоторые не спрашивали разрешения: между двумя мальчишками уже вился дымок, но поскольку с заклятиями они ещё не были толком знакомы, палочками они дрались на маггловский манер, а именно, пытались выколоть друг другу глаза. Росаура только спохватилась, а один мальчик уже стукнул другого по лбу, и у того под дикий крик прорезались козлиные рожки… Завизжали все. А когда разглядели, что произошло — заржали. Росаура кинулась разнимать драчунов, не зная, что делать с рожками, ведь магия была неведомая — какая-то вспышка детского произвола, а не вразумительное проклятие… Хуже всего было то, что юный рогоносец, секунду назад весёлый до визгливого хохота, уже заливался слезами в три ручья, и Росаура больше всего боялась, что ему действительно очень больно. Она уже подняла палочку, но вдруг её сковал страх: вот так раз, применишь магию к ребенку, а вдруг что?.. Это «а вдруг что» засело в её сердце занозой. Но поскольку коллектив бурно отреагировал на рожки уморительным смехом, то и сама жертва вскоре забыла о слезах, а все прочие, разгадав намерения Росауры, принялись упрашивать, чтоб она оставила Майку рожки. Майк, ты как, в порядке? Майк уже был горд своим примечательным внешним видом и убедительно кивнул. Рожки он всё ощупывал, и Росаура мрачно усмехнулась: и без магии их себе открутит. Мысль, как она отпустит со своего урока ученика с рогами, конечно, нервировала, но есть ли смысл посылать его одного в Больничное крыло, когда его здоровью, кажется, ничего не угрожает? На перемене сходит.
Но теперь Росаура приказала всем убрать палочки, совсем убрать, в портфель убрать, убрать, я сказала, мисс Крисби! И спустя пять минут добилась сносного результата. Достали тетради и чернила. Очень зря. Знала бы Росаура, к чему это приведёт, когда все разом полезли в портфели, не глядя принялись ставить полные чернильницы на трясущиеся парты… Снова визг, хохот, заляпанные мантии, а две девочки сообразили, что перманентный макияж — штука модная, и когда Росаура подбежала к ним, уже отметили друг друга боевой раскраской индейцев майя. Полностью отражает вашу суть, юные леди. Но они сочли укол за комплимент.
Росаура вцепилась в учебник как за спасательный круг. Записываем подвиды тёмных существ! В голову закралась шальная мысль, а не устроить ли наглядное представление пикси, минотавров, банши и кикимор прямо на примере учеников. Но куда там — за пять минут Росаура едва ли добилась того, чтобы у каждого в тетради появилась тема урока. Голос к тому времени она уже совсем сорвала. Это показалось ей весомой причиной, чтобы начать снимать баллы. Но ребятишек её угроза, даже приведенная в исполнение, мало напугала; особенно дерзкий мальчишка пожал плечами: старшие ребята за сложные задания набирают по двадцать баллов за урок, никто и не заметит, если профессор Вэйл поснимает хоть с каждого из них девятерых по пять баллов за дурное поведение, да и разве можно за громкий голос штрафовать серьёзней! Росаура, чтобы перевести дух, подошла к доске, желая записать нужную схему, чтоб у всех в тетрадях появилась она в точности, но тут же допустила жесточайшую ошибку: повернулась к классу спиной. Смех, нытьё, ой, а мне не видно! ком пергамента ударился в спину… Росаура испугалась, что у неё, чего вдруг, спина белая, вот они и ржут, но вскоре поняла, что двенадцатилетним балбесам повода для смеха не нужно: они просто ржут. Я, что, в стойле? Ответом было дружное ржание, блеянье и хрюканье.
Беда ещё в том, что у Росауры не было четкого плана! Она собиралась конспект с ними сделать и попрактиковаться в элементарных заклятиях, но под диктовку они не писали, а палочки были надёжно упрятаны в портфели, и упаси Боже вновь их расчехлять! Хоть с доски срисовывали, это давало краткую передышку, но как этим занять оставшийся час? Росауре казалось, что она уже вечность в этом шумном балагане, бегает от парты к парте, проверяет правильность зарисованных схем, а пока она склоняется к одному ученику, на другом конце класса уже машет ей рукой следующий, и за ту минуту, пока она добирается до него, он уже от скуки успевает вылить чернила за шиворот своему соседу…
Когда прозвенел колокол, и гриффиндорцы повалили вон, даже не попрощавшись, Росаура ещё минуту стояла посреди класса, точно оглушённая. Итак, класс покинул один козлик, двое индейцев, мальчишка в насквозь промокшей мантии, ах, да, ещё была девочка, которая методично отщипывала кусочек бумаги из конца тетради и отправляла в рот… Осознав, что в таком виде они сейчас предстанут перед другим учителем, и тот ведь обязательно спросит, какого книззла… Росаура рухнула в профессорское кресло. Ей, конечно, надо было привести их всех в порядок. Убрать эти чёртовы рожки. Почистить им мантии. И не позволять той сумасшедшей кушать бумагу! Но, Господи…
Как она дожила до обеда, Росаура не помнила, а на обед снова не пошла. Котлета, которую запихнула в неё мадам Трюк, всё ещё отравляла жизнь, но с каждым часом Росауру всё больше давила паника: когда же настанет встреча с родителями Яксли? Как её позовут? А вдруг она отлучится, а за ней как раз придут? И куда идти? Что делать? Как говорить? Пятикурсников она, кажется, ещё больше напугала замогильным голосом, которым рассказывала о СОВ, и её сбивчивый рассказ явно никого не воодушевил. А с семикурсниками, с которыми было две пары подряд, и вовсе вышел провал: уж с ними-то Росаура решила поколдовать вволю, но из-за плохого самочувствия не смогла толком разъяснить, как выполнять сложнейшие чары иллюзии, а попытавшись их сотворить, потерпела полное фиаско: вместо тарелки с сочными, спелыми фруктами вышла какая-то блеклая гниль. Презрительные взгляды, которыми её наградили выпускники, точно дыру прожгли в её самолюбии. Но ещё хуже стало, когда один из студентов блестяще справился с заданием с первого раза. Росаура бы на стенку полезла, если б ноги её не подламывались от каждого шороха, каждого скрипа — чем ближе дело шло к ужину, тем больше она переживала из-за предстоящей встречи, а там уж и опасения стали закрадываться, что она на самом деле уже всё пропустила, что её не позвали, потому что уже задним числом уволили…
И тот жалкий комок нервов, который опутывал её задохшееся сердце к концу дня, болезненно вздрогнул, когда она обнаружила на столе краткую записку:
«Профессор Вэйл, зайдите, пожалуйста, в кабинет Директора после пятой пары».
Она колола ногтем онемевший палец, но боль не заглушала судорожного волнения, что холодило грудь. «Главное не споткнуться, — думала Росаура по дороге к кабинету Директора, — Господи помилуй, главное не споткнуться…» Других мыслей и в помине не было.
Пришла она последней, её уже ждали: сам Дамблдор, Слизнорт, как и обещал, а также элегантная женщина с идеальной укладкой платиновых волос, в изящной мантии глубокого индиго; её гладкое лицо портила разве что складка у рта. А светлые глаза — презрительный взгляд, которым она наградила Росауру.
— А, вот и мисс Вэйл! — воскликнул Слизнорт, растягивая безжизненную улыбку.
Взгляд женщины так и приказывал чуть ли не в поклоне перед ней склониться, но Росаура, припомнив все матушкины наказы, стиснув зубы, вежливо кивнула Дамблдору и Слизнорту:
— Профессор Дамблдор, сэр. Профессор Слизнорт…
Росаура думала, сказать ли что ещё, но Слизнорт послал ей взгляд, и Росаура желала бы, чтобы её молчание оказалось столь же выразительным.
— Проходите, дорогая, мы вас надолго не задержим… — заговорил Слизнорт, но женщина обронила холодным резким тоном:
— Вот оно что.
— Миссис Яксли, — вновь встрял Слизнорт, — желала познакомиться с вами, мисс Вэйл…
— …как с человеком, стараниями которого её ребёнок вовремя получил необходимую помощь, — сказал Дамблдор, вроде негромко, но так, что на миг замолкли все.
Черты Слизнорта смягчились, а вот миссис Яксли вся будто окостенела в злобе.
— Мы уже говорили об этом, Дамблдор! Мой сын чуть не погиб! Ваша… стажёрка, — она презрительно покосилась на Росауру, — едет в поезде с детьми, происходит авария, кто должен о них позаботиться? Полтора часа до приезда его обхаживает старшая сестра! Почему ему не была оказана помощь прямо в поезде?
— Вам следовало сообщить особо, что ваш сын имеет серьёзные проблемы со здоровьем. То, что он подвергся опасности ещё на пути в школу — случайность. В школьную программу включены разделы, изучение которых не исключает стрессовых ситуаций. В случае Кадмуса такая трагедия могла бы произойти на любом уроке, если учитель не был бы предупреждён, а вы, — особенно подчеркнул Дамблдор, — ни о чем не предупреждали.
Миссис Яксли вытаращила свои прекрасные глаза.
— У Кадмуса нет никаких «проблем»! Как можно… — возмущение точно стало ей поперек горла. — Проблемы будут у вас! И у ваших стажёров, — она брезгливо дёрнула головой в сторону Росауры.
— Мисс Вэйл — профессор Защиты от тёмных искусств, Патриция, — негромко, но непреклонно сказал Дамблдор. — Я вынужден настаивать, чтобы моим сотрудникам выражалось подобающее уважение.
— Да что за глупости, — вдруг ухмыльнулась миссис Яксли. — Я не собираюсь выражать уважение тем, кто его ничем не заслуживает. И я бы не советовала вашей подопечной обвыкаться в профессорском звании, тем более по такому предмету.
— Назначение преподавателя на должность всецело в компетенции Директора, Патриция, — отвечал Дамблдор. — Не будем тратить время на пустые угрозы. Если вам есть, что предъявить профессору Вэйл (а лучше всего сразу мне, поскольку я отвечаю не только за компетенцию людей, занимающих преподавательский пост, но и прежде всего за жизнь и здоровье всех учеников Хогвартса), то будьте добры выразить это прямо, если желаете — в письменном виде.
На его слова перед лицом миссис Яксли возник лист пергамента и павлинье перо.
— Итак, — брови Дамблдора чуть изогнулись, — что, по-вашему, профессор Вэйл, а точнее, я, должны были предпринять в известных обстоятельствах, не будучи заранее осведомлёнными о болезни вашего сына? Помимо того, что профессор Вэйл оказала ему первую помощь, как только представилась возможность? В поезде ехало около трёх сотен детей, все они оказались потерпевшими. Полтора часа едва ли хватило, чтобы справиться о состоянии и половины из них. Или вы намекаете, что ваш сын должен был иметь какие-то привилегии в порядке осмотра?
В колкой тишине павлинье перо качнулось перед носом миссис Яксли. Та раздражённо отмахнулась и прошипела:
— Уже десять лет вы устраиваете из некогда уважаемой школы шапито, допускаете к обучению магии всяких отбросов наравне с теми, кто имеет на то право от рождения! А теперь и жизни их для вас на одной доске… Если не сказать хуже: всем известно, что магглу или полукровке вы с большим радением протянете руку помощи… Я бы посмотрела на вас, как бы вы распинались, если б такое случилось с отпрыском какой-нибудь магглы! Впрочем, дайте-ка угадаю, какая-нибудь маггла не пришла бы с вас спрашивать, как это делаю я! Вы, Дамблдор, намеренно спешите облагодетельствовать нищих и убогих, потому что они по гроб будут вам благодарны и уже не пикнут против вашего произвола! Но в нас ещё осталось самоуважение. Вам, Дамблдор, не простят пренебрежение кровью!
— Ещё три минуты пустых угроз, — Дамблдор сделал вид, что взглянул на часы, — боюсь, для такой роскоши мы все здесь слишком заняты, Патриция.
— Не думайте, что ваше позволение нашим детям обучаться в этой школе для нас — манна небесная. Я забираю детей!
— Патриция, это вовсе… — заговорил обеспокоенно Слизнорт, но Дамблдор невозмутимо сказал:
— Рад, что вы прислушались к моему совету, — он любезно склонил голову. — Здоровье Кадмуса не позволит ему полноценно участвовать в учебном процессе. Мы бы, конечно, приложили все усилия, чтобы обеспечить ему должные условия, но, полагаю, вы не намерены почтить нас своим доверием.
— Не намерена, — надменно отвечала миссис Яксли.
Дамблдор чуть пожал плечами. Слизнорт, однако, нервничал.
— Позвольте, Патриция, но к чему же забирать Летицию? Пусть для Кадмуса условия Хогвартса и вправду могут быть… неудобны…
— Неприемлемы, — отсекла миссис Яксли. — А вернее — тот, кто эти условия создаёт и поддерживает. Я ожидала большего, Гораций. Я…
— Я попрошу вас прислать мне заявление, что вы забираете детей, не позднее воскресенья, — сказал Дамблдор и отошёл к своему столу, где склонился над страницами толстого фолианта. — В таком случае, если Летиция и Кадмус через несколько лет будут намерены сдавать СОВ и ЖАБА, это также потребует оформления определенных документов.
Миссис Яксли не удостоила его ответом, надела шляпку с остреньким пёрышком и решительно проследовала к двери, но на пороге спохватилась и медленно обернулась, устремив на Росауру ледяной взгляд.
— Вэйл?.. — протянула миссис Яксли, будто в задумчивости. Росауре хотелось ее придушить: она знала, о чём заговорит напоследок миссис Яксли, знала, что та нарочно разыгрывает забывчивость, но… могла только вежливо ей улыбаться, пока та затачивала клинок и вот вонзила под рёбра: — Вэйл, ну конечно. Я вспомнила. Бедная Миранда. Как жестоки бывают ошибки молодости.
У Росауры потемнело в глазах. На губах задрожало проклятье. Но раздался ясный, холодный голос Дамблдора:
— Прощайте, Патриция.
Миссис Яксли поджала губы и кивнула Слизнорту:
— Проводите меня, Гораций?
И тот последовал за ней. Росаура и не заметила, как осталась наедине с Дамблдором: глаза застлала едкая пелена, а грохот сердца гремел в ушах.
— Насколько я понимаю, до конца ужина ещё полчаса, профессор. Прошу прощения, что пришлось сорвать вас сразу после урока.
Росаура растерянно оглянулась. Дамблдор всё разглядывал книгу, но лицо его, за напускной вежливостью, застыло в угрюмой суровости.
— Ничего страшного, сэр, — сказала Росаура, а оказалось, будто прошептала: так сел у неё голос, в котором слишком явно слышались слёзы.
Дамблдор покачал головой и неожиданно поднял на Росауру печальный взгляд своих лучистых глаз.
— Увы, профессор, это страшно. Простите.
Сердце Росауры вздрогнуло, когда пришло осознание, о чём именно говорит Дамблдор и за что просит прощения… Просит прощения у неё!
Но Росаура могла только поспешно отвернуться и вымолвить, когда слёзы уже потекли за воротник:
— Это вы… простите. Сэр.
Она выбежала из кабинета Директора, как последняя школьница, и теперь шла без разбору по тёмным сводчатым коридорам, то придерживая шаг, то вновь сбиваясь на бег, пока слёзы обиды и гнева душили её.
Но когда она чуть кубарем не полетела с винтовой лестницы, ей пришлось заставить себя чуть замедлиться, чтобы перевести дух. И в ту же секунду до неё донёсся гул чужих шагов и обеспокоенный говор:
— …на моём факультете Кадмусу ничего не угрожало бы. Вам не кажется, Патриция, что вы поторопились с решением? Если вы думали уколоть Дамблдора…
— Как бы мне ни хотелось плевать на Дамблдора, но с ним приходится считаться. О, я ничуть не сомневаюсь, на вашем факультете что Кадмусу, что Летиции было бы очень хорошо. И я уверена, что будет. В самом скором времени. Но при новом директоре. Директоре, который бы чтил традиции и радел о воспитании настоящих волшебников. При директоре, достойном доверия, — миссис Яксли выдержала паузу и заговорила ещё тише: — Ваша позиция всегда была очень мудра, Гораций. И мы все многому у вас научились. Мы все очень уважаем вас, однако… наступают времена, когда потребуется доказать лояльность. Чтобы получить достойную награду, разумеется.
Шаги прекратились, наступило молчание. На пару секунд любопытство почти заглушило кипящую обиду, и Росаура чуть не перевесилась через перила, чтобы увидеть лицо Слизнорта, но вовремя одёрнула себя, однако уже сделала неосторожный шаг — он гулко отозвался от стен, и кто-то из тех двоих ахнул, а кто-то выругался. Неожиданный ужас накрыл Росауру с головой: ей почудилось, что к ней сейчас поднимутся, раскроют и… Даже не осознав до конца, что именно услышала, Росаура чуяла, что ей несдобровать, и она, уже не скрываясь, кинулась вверх, обратно, а там по коридору опрометью, мимо мерцающих факелов, под косыми взглядами портретов, и так бежала, пока в боку не закололо, и как раз каблук предательски подломился — и Росаура грохнулась на каменный пол, чудом не опрокинув старые рыцарские латы.
Рыцарские латы вздрогнули и лязгнули забралом:
— Миледи расшиблись?
Но Росаура уже не могла отвечать. Коленку-то она расшибла, но случилось хуже: силы вовсе оставили её, а рыдания вновь захлестнули, и она так и расселась на полу, глотая слёзы, шмыгая носом, утирая грязными руками лицо, на которое лезли растрепавшиеся волосы. Что в ней клокотало? Обида, гнев, страх, унижение… всё сплелось в огромный вязкий ком, который встал поперёк горла и всё не давал вздохнуть. Ей уже было всё равно, и она привалилась к холодному рыцарскому сапогу, будто ища опоры, но в следующий миг ярость разбушевалась в ней, и со всей дури она стукнула кулаком по латам, чтобы вскрикнуть от боли и снова зайтись плачем.
— Ну так и знала.
Росаура не сразу осознала, что сокрушённый вздох был произнесён не латами и даже не залётным призраком — неподалёку остановилась странная безразмерная фигура и уходить никуда не собиралась. Росаура попыталась встать, путаясь в порванной мантии, прошептала извинения, надеясь, что странный свидетель её слабости наконец вспомнит о приличиях и уберётся восвояси, но происходило обратное: фигура, качая головой, приближалась и бормотала:
— «Припав к стальным его стопам, девица слёзы льёт», ну да, как есть.
— Это вы мне? — рассердилась Росаура.
— Да так, сама себе, — хмыкнула фигура и вышла под багряный свет факела. — Нет пророка в своём отечестве.
Лицо разглядеть было сложно, хотя бы потому, что большую его часть закрывали огромные переливчатые очки, мелко вьющиеся волосы точно дыбом стояли, спадали на лоб, а ворох разноцветного, будто цыганского тряпья, так укутывал всю фигуру неожиданной собеседницы, что невозможно было бы сказать, полна она или худа, пряма или сгорблена. Но больше всего сбивал с толку голос: приглушенный, но с неожиданным повизгиванием на кончиках фраз, нарочито потусторонний, с придыханием.
— Я не хотела вас тревожить, — сказала Росаура, тщетно пытаясь утереть лицо.
— Так распорядилась судьба, — сообщил потусторонний голос.
— Да меня просто… ноги понесли…
— Блуждания в лабиринте минотавра. Ариадна потеряла свой клубок…
Росаура подумала, а не ударилась ли она об латы ещё и головой. И тут вздрогнула: к ней потянулась крючковатая рука, стиснула локоть, пучеглазое лицо приблизилось…
— Да где же рыцарь, почто оставил девицу на растерзание завистникам-волкам! Отправился вершить свои подвиги? Ему-то пристало, но куда хуже яд сомнений, что разъедает неискушённое сердце, о, я вижу… я чую!.. Как не быть сомнениям, неужто позабыл, забросил, коль не пишет!..
В стёклах очков отражалось бледное, растерянное лицо Росауры, и она призналась сама себе:
— Не пишет, — и сама подивилась тоске, что вырвалась с этим вздохом. Тут же спохватилась, досадуя на откровение: — То есть… Да какое вам… Да как вы…
— Холодное чтение, дорогуша.
Росаура невольно оглянулась: было ощущение, будто эту фразу произнес кто-то третий, так буднично она прозвучала. Однако в тёмном коридоре, не считая ржавых рыцарских лат, замерли лишь они вдвоём.
— Пронимает, да? — поинтересовалась всё тем же, совершенно человеческим голосом незнакомка. Вмиг вскинула руки с широкими рукавами и провыла: — У-у я чую, чу-ую!.. — и снова без кривляний: — Я тренируюсь.
— Т-тренируетесь?.. — выдавила Росаура.
— Впечатление важнее сути, вот что надо понимать, — пожала плечами незнакомка. — Тем более, когда в суть никто вникнуть и не пытается. Ленивые задницы. Приходят, думают, чаёк попить. Им моё мастерство ни к чему, они мой предмет выбирают, чтобы лишних полтора часа подрыхнуть. А мне-то что? У кого есть дар, тот ещё прибежит. А так — главное чтобы не выпендривались. Поэтому самой приходится… Сначала ты работаешь на репутацию, а потом репутация работает на тебя, вот что я скажу. А ты, я смотрю, совсем с этим не заморачиваешься. Зря!
Росаура могла только изумлённо таращиться на свою странную собеседницу. И к своему удивлению поняла, что та на самом деле совсем не старая, а очень даже молодая, просто за копной светлых волос, что в полумраке казались чуть ли не седыми, за громадными очками не разглядеть было с первого раза проницательных глаз и упругих щёк в лёгком румянце.
— Выглядишь как школьница, — продолжала та. — Бегаешь как школьница. Запинаешься как школьница. И ревёшь как школьница. Чего удивляться, что ученики тебя не уважают?
Росаура наконец вырвала локоть, но её тут же похлопали по плечу:
— Не обижайся, ну чего ты, я ж сама кровью и потом… Мне ещё с середины года пришлось начинать, а это мама не горюй, сама понимаешь… Ух, как они меня заедали, пиявки проклятущие, вот и пришлось над имиджем подумать, а знала бы ты, как в этих тряпках жарко! Зато я в них вон, — прицокнув языком, она показала на ржавые латы и звонко посмеялась, — как в броне!
Росаура устало стиснула голову.
— Ох, я всё болтаю… Ну, посидишь безвылазно в своём кабинете полгода, я на тебя посмотрю. Да ты совсем бледненькая. А ну пошли. Пошли, пошли!
И странная женщина повела Росауру за локоть, точно непослушного ребёнка. При каждом шаге бусы на её груди и браслеты на тонких запястьях позвякивали, да и ходила она, по-старушечьи пришаркивая, но весьма резво, и Росаура, несмотря на сломанный каблук и слабость в ногах, едва поспевала за ней. Самой Росауре было так паршиво, что ей было уже всё равно, кто её ведёт, и куда. Вот тебе и «постоянная бдительность», достойная профессора Защиты от тёмных искусств…
Вскоре они оказались в круглой башенке, где не было ничего, кроме скамей у стен. Росаура уже думала опуститься на одну из них, но раздался свист — и блеснуло белым. В потолке башенки открылся люк и свесилась веревочная лестница, будто сплетенная из серебра.
— Да, тоже «фишка», — ухмыльнулась загадочная проводница. — Полезли?
И проворно, будто и не сковывали её движения пёстрые тряпки, она взобралась по лесенке. Росаура, ведомая то ли безнадёжностью, то ли безотчётным доверием, полезла следом, куда более неуклюже, но страх сорваться хоть сколько-то отрезвил её, и когда она вылезла из люка, то ахнула:
— Это… кабинет Прорицаний!
Узнать его было непросто, тем более Росаура бросила Прорицания после пятого курса: некогда светлый, холодный класс преобразился, оброс мягкой мебелью, подушками, коврами не только на полу, но и на стенах, окна завесили плотные шторы, переливающиеся при дуновении ветра, а на низких столиках разместились причудливые полупрозрачные сферы, на книжных полках — странные фигурки, с потолка свешивались пучки трав, ловцы снов, расшитые золотой нитью ткани с загадочными изображениями. Воздух стоял спёртый, напоенный благовониями, в нишах мерцали круглые свечи.
— Туфли сними, пожалуйтса, — попросила её хозяйка этого чудного места, и Росаура с удовольствием окунула ноги в пушистый ковёр.
— Да это какой-то Бугор Фей! — воскликнула Росаура. — А вы…
— Сивилла. Это такое имя, да. Моя бабка предвидела мою судьбу, что до конца моих дней сидеть мне в этой чёртовой башне со стадом бабуинов. Преподаватель Прорицаний, вот оно как, нравится вам оно или нет, но чему быть, того не миновать, и эти… Да садись, пожалуйста! Вот, пей, я покрепче заварила…
Росауру усадили на мягкий пуф, руки согрела широкая чашка, и первый глоток очень горячего травяного варева заставил её закашляться.
— Пей-пей!
Росаура невольно рассмеялась, слишком уж это напомнило «жуй-жуй» мадам Трюк за завтраком.
— Вы очень любезны, — сказала Росаура.
— Да брось, — отмахнулась Сивилла, устраиваясь на соседнем пуфе по-турецки с длинной трубкой в руках, из которой вился радужный дымок. — Нам, новичкам, надо держаться вместе. А то все эти старые мымры только и знают, что погоняют. А старики и того хуже, строят из себя папочек, а потом как прилетит… Ты пей, не обращай внимания. То есть, я говорю, болтать люблю, но не с кем, поэтому меня чутка нести может. Ты, конечно, тоже сейчас пойдешь, будешь у виска крутить…
— Я не… — Росаура глотнула ещё и в упор поглядела на Сивиллу, собираясь с мыслями: — Я, не скрою, в замешательстве, но я очень признательна за вашу заботу. Я была не в духе. Да, кстати, меня…
— Да знаю я, кто ты. И давай на ты.
Росаура пожала плечами и отпила ещё. Ей не очень нравилась навязчивость новой знакомой, но она боялась представить, как осталась бы наедине с самой собой в тёмной спальне, униженная и оскорблённая, даже без Афины — та улетела с письмом к отцу и до сих пор не вернулась. С каждым глотком в голове прояснялось, а вот чувства будто притуплялись. Странный эффект, но пока что Росауру всё устраивало.
— Значит, ты уже полгода тут? — спросила она у Сивиллы.
— С прошлой зимы. И всё лето тут проторчала.
— Меня это ободряет, — призналась Росаура. — Что молодая учительница способна продержаться тут целых полгода. Я была уверена, что меня уже сегодня вышвырнут.
Сивилла тяжело вздохнула и сняла свои стрекозьи очки. Без них её глаза оказались совсем небольшими, внимательными и очень уставшими.
— Вот говорят, между Сциллой и Харибдой, — усмехнулась она горько, — но в школьной жизни кроме детишек-каннибалов и коршунов-коллег есть ещё одна сторона — родители, — Сивилла ещё разок вздохнула. — Приходить в середине года — то ещё удовольствие, скажу тебе. Столько возбухали… Там ведь до экзаменов этих паршивых рукой подать, а они меня месяца два только на прочность проверяли. К Прорицаниям, конечно, всегда отношение как к какой-то туфте, ну, собака лает, караван идёт, бездарных в разы больше, чем тех, в ком есть хотя бы искра дарования, а уж поистине даровитых раз два и обчёлся, но надо ж было так случиться, что именно в прошлом году на ЖАБА по Прорицаниям аж пять человек набралось! А я откуда знаю, как их готовить? Я сама эти экзамены, к слову, не сдавала. Бабка меня в Хогвартс так и не отправила, я на дому училась.
— Почему?.. — удивилась Росаура.
— Чтоб дар провидения не угас в жёстких рамках школьной программы, — с надменностью отозвалась Сивилла, но тут же добавила несколько смущённо: — Ну это так, ты только никому. Впрочем, всем и так наплевать. Я для них была слабачкой, теперь — сумасшедшая, и уж лучше второе, чем первое.
— Рассуждаешь ты очень здраво.
— Нет пророка в своём отечестве! — повторила Сивилла и грустно рассмеялась. — Ещё будешь? — кивнула она на пустую чашку. Росаура согласилась и сказала:
— А как с учениками сладить, я не знаю… Это какой-то кошмар. Я просто… — ей воздуха не хватило, чтобы выразить всё своё возмущение, но одного понимающего взгляда Сивиллы было достаточно, чтобы осознать: есть человек, который полностью её понимает, какое же это счастье! — У мадам Трюк хоть свисток есть…
— Мадам Трюк! — фыркнула Сивилла. — Да ты её видела, это ж мужик в юбке. Как и Макгонагалл, стерва эта. Да и Стебль туда же. И всем им сколько? Вот-вот. А дети, скажу тебе, не могут воспринимать всерьёз человека, который выглядит моложе их родителей.
— Вот ты и наряжаешься ведьмой из «Макбета»?
— А тут уж выбирай, либо наряжайся, либо через пару лет сама станешь такой ведьмой.
— Что-то я сомневаюсь, что протяну тут хоть пару лет, — скорее в шутку сказала Росаура, но на миг ей почудилось, будто в глазах Сивиллы мелькнула подлинная тревога. — Нет, правда, — Росаура покачала головой. — Я поторопилась. Я ведь ничего не могу. Дамблдор меня сегодня перед той образиной так выгораживал, а на самом-то деле я совершенно никчёмная. Не могу учить детей, не могу их урезонить, даже защитить их не могу. Один урок с младшекурсниками — и я уже на стенку лезу, а это первые дни! И больнее всего оттого, что я-то возомнила, будто я им фея-крёстная, сейчас прилечу, будем вместе расширять горизонты познания и всё такое… Будем делать вместе что-то замечательное, а на деле… я держусь только тем, что учебник им диктую! И… им как будто ничего не надо. Младшие приходят подурачиться, старшим лишь бы экзамен сдать… Я в школе так обижалась, когда учитель кричал, для меня это казалось чем-то неприемлемым, но сейчас я уже несколько раз кричала, потому что не могла понять, а как ещё?.. И от этого больнее всего, что мне приходится быть жёсткой, когда я хотела бы быть доброй… Но самое страшное другое. У Дамблдора из-за меня проблемы, но ещё хуже, что дети могут пострадать, уже пострадали, из-за меня!
Росаура не заметила, как на воспалённых глазах вновь выступили слёзы. И что она вздумала — разоткровенничалась тут с едва знакомой чудачкой, которая заманила её к себе и вот опаивает чёрт знает чем, а на утро, быть может, побежит сплетни распускать, чтоб уж окончательно её добить… Росаура решительно отставила чашку.
— Извини, я, пожалуй, пойду…
И тут поняла, что молчание висит над ними уже довольно долго, а Сивилла замерла, недвижима, устремив потемневший взгляд в одну точку, и только разноцветный дымок чуть вьётся с кончика трубки в длинных тонких пальцах, унизанных кольцами. И пальцы те будто окостенели.
Росауре стало не по себе.
— Сивилла?..
— Я вот что тебе скажу, — вдруг заговорила Сивилла, не совершив ни единого движения, не подняв взгляда, только губы её чуть шевелились, а в голосе послышалось то потустороннее придыхание. — Если уйдёшь сейчас… а тебя ведь никто не неволит, — добавила она будто про себя со странной горечью, — то больше ты к детям не вернёшься, и пусто будет тебе на сердце до конца твоих дней.
Слова эти прозвучали неожиданно жёстко, и голос прорицательницы сделался сухим и резким, что Росаура вздрогнула от такой перемены.
— А если останешься, то жестоко поплатишься, но уж не опомнишься, другие по тебе поплачутся.
Миг дрожала меж ними испуганная тишина. И тут Сивилла вздрогнула, вся расслабилась, глубоко вздохнула, как человек, который надолго задерживал дыхание, и с улыбкой оглянулась на обомлевшую Росауру:
— Да, извини, ты что-то говорила? Меня иногда как-то отключает, у меня это с детства, а я тут ещё проветриваю редко… — и она, крякнув, поднялась и пошла открыть окошко. — Ой, знаешь, старайся проще к их выходкам относиться. Они тебя сейчас на прочность проверяют, главное не показывай, что тебя это сильно трогает. Меня знаешь, сколько раз до слёз доводили? Меня за столом ещё к Макгонагалл подсадили, и она каждый раз увидит, что у меня глаза на мокром месте, и всё язвит, ну, дескать, что вам там такого привиделось, Сивилла, быть может, нам тоже пора достать носовые платки?.. И я вообще перестала ходить в Большой Зал, много чести. Мне эльф сюда всё приносит. Ты сама-то не ужинала, наверно?
Росаура мотнула головой. Натянула улыбку.
— Спасибо, я уже… Я, наверное, пойду. У меня завтра старшие курсы, а я уже так провалилась сегодня без плана, что… Надо подготовиться. Правда, спасибо.
Сивилла с сожалением поджала губы.
— Ну, ты заходи, если что, я-то почти не вылезаю, но поболтать жуть как хочется…
— Да, — охотно согласилась Росаура, ведь как ни крути, а беседа с Сивиллой принесла ей краткое облегчение, если не считать того странного эпизода и сухих слов… — Но только, подожди, как ты оказалась в том коридоре, если не вылезаешь отсюда?
— О, — хмыкнула Сивилла, напуская на себя загадочный вид, и после того, что Росаура успела увидеть, особенно явно бросалось в глаза, как нарочиты ужимки прорицательницы, когда она стремилась придать себе таинственности. — Звёзды нашептали мне, что сегодня благоприятные обстоятельства для обретения душевной собеседницы. Судьба благоволит мне после девяти месяцев одиночества, я не могла упустить шанс!
Росаура вполне искренне улыбнулась, распрощалась, но когда уже совершила несколько боязливых шагов по верёвочной лестнице, расслышала смутное:
— А прежде чем сетовать на исправность почты, следует её хорошенько проверять…
Росаура добралась до своего кабинета под недовольные шепотки портретов, которые уже приготовились спать: казалось, она совсем немного времени провела в башне Прорицаний, но на самом деле уже перевалило за отбой. Странное знакомство скорее воодушевляло, чем смущало, и хоть немного подбадривало в конце этого ужасного дня.
А ведь с ней можно было бы обсудить сон, подумалось Росауре. Она, конечно, чудная, но рассуждает трезво, пусть и припадочная. Впрочем, я понимаю её желание запереться в башне и света белого не видеть…
И тут в окно постучалась Афина. Росаура чуть не с криком встретила сову, желая задушить её в объятьях.
Отец как всегда читал между строк. Как бы Росаура ни пыталась произвести впечатление, что у неё всё замечательно, отец разгадал — потому что, видит Бог, сам через такое проходил, — как ей тяжело в первые дни. Однако совет его заставил Росауру долго смотреть на лист бумаги в недоумении:
«…Я только прошу тебя, девочка моя, не руби с плеча. В таких серьёзных делах, за которые ты взялась, ни в коей мере нельзя полагаться исключительно на свои собственные силы. В лучшем случае это будет глупо, в худшем — опасно».
Росаура перечитывала эти строки и хмурилась почти что в раздражении.
— На кого же мне полагаться, папа, — сквозь зубы процедила она, — на учеников, что ли, которые меня живьём съесть хотят, да и друг дружку заодно? А может, на Слизнорта или мадам Трюк с её котлетами? Или на эту чудачку?
Росаура редко злилась на советы отца, но не раз они приводили её в замешательство. Она не была столь глупа, чтобы их отвергать без рассуждения, но понимала, что некоторые из них не взять и рассуждением — отец призывал её к мудрости, которую сам обрёл лишь с опытом. Росаура допускала, что через какое-то время искренне согласится с отцом, но сейчас ей меньше всего хотелось ломать голову над его туманными советами, хотелось услышать, что наоборот, она умница, у неё уже есть всё, что нужно, она твёрдо стоит на ногах, а временные трудности ей нипочём…
Но так её ободряла мать.
Горло вновь перехватило, но Росаура понудила себя к действию: она составит чёртов план уроков, пусть это будет стоит ей бессонной ночи.
В злом энтузиазме, с которым она разложила перед собой листы пергамента, она закусила удила. Поверх пергамента выстлались учебники, развёрнутые на оглавлении, отдельный лист пополняли заклятия и темы, которые казались ей особенно важными. И если к трём часам ночи примерная программа для младших курсов хоть как-то стала выстраиваться в голове и на бумаге, то что делать со старшими, особенно с выпускниками, Росаура до сих пор не могла понять. Беда была в том, что учебника для старших курсов не полагалось: предполагался упор на практику с повторением и углублением всей учебной программы перед выпускным экзаменом, а книги (уже не учебные, а скорее научные труды) чаще рекомендовались для прочтения как дополнительная литература. И здесь Росаура откровенно плавала.
А там уж и всё вокруг поплыло: от усталости, переживаний и недоедания. Еле дотащившись до кровати, Росаруа всё равно не желала проваливаться в сон. Она, честно сказать, боялась. И вот заставила себя полезть в чемодан, чтобы выудить пару книг по углублённому курсу Защиты, и хоть на их основании состряпать что-то для завтрашних занятий…
На глаза ей попался конверт плотной тёмной бумаги. Тот самый, который Фрэнк Лонгботтом исподтишка передал ей в поезде. Она успела совершенно забыть о нём!
В нетерпении надорвав бумагу, Росаура ахнула. У неё в руках оказались сшитые нитками листы с многочисленными пометками, то написанные от руки, то отпечатанные разным шрифтом, но в них прослеживалось стройное деление на разделы и подразделы, а текст то и дело сопровождали схемы заклятий. Встречались рецепты зелий, описания ядовитых растений, был даже раздел, близкий к Астрономии, об ориентировании на местности. Росаура чувствовала, что у неё дрожит подбородок.
Скримджер всё-таки передал ей свои наработки.
...ни в коей мере нельзя полагаться исключительно на свои собственные силы...
Росаура счастливо улыбалась. Уж не молитвами ли отца!..
Да и ничего себе, наработки! Это ведь конспекты с курсов подготовки мракоборцев. Детальный план, в котором, конечно, предстояло разобраться, облегчить его, несколько сузить, но…
Росаура чуть не плакала. Она вскочила, схватилась за перо, кусочек пергамента, и полились неровные строки:
«Спасибо, спасибо тебе, ты просто меня спас!»
Ей хотелось смеяться, мысль неслась во весь опор, сбивчивая, торопливая, пока её всю целиком захватывала волна горячего восторга, и сердце колотилось неистово…
Афина обеспокоенно ухала, переминаясь с лапы на лапу.
— Нет, ты только подумай! — воскликнула Росаура. — Ведь как он рисковал! Это же секретно, это даже из Министерства выносить нельзя!..
Афина, если можно так выразиться, фыркнула: «Бумажки тебе какие-то прислал, а она уже на седьмом небе, ну-ну».
— Да что ты понимаешь! Я без этого как без рук! Теперь я хоть знаю, что делать с этими старшекурсниками… А я ведь ещё злилась, что он мне не пишет, а сама-то…
Прощальные слова Сивиллы всплыли в голове: «А прежде чем сетовать на исправность почты, следует её хорошенько проверять…» Росаура рассмеялась и с всхлипом повалилась на кровать.
* * *
Но отправить письмо ей удалось только в субботу. В вечер пятницы Афина оказалась непреклонна: когда Росаура попыталась примотать к её лапке послание для Скримджера, сова возмущённо ухнула.
— Как это, ты не хочешь! — воскликнула Росаура.
«В такую даль летать только ради твоего отца буду», — сурово отвечал взгляд совы.
— Хорошо, тогда занесёшь два письма.
Но впервые Росаура не знала, что написать отцу. Конечно, нужно что-то про учеников, но пока она могла бы лишь жаловаться, а к чему отцу её нытьё? Но и совсем завираться ей не хотелось. В голову не шли даже мало-мальски забавные происшествия, которые могли бы отца развеселить. Едва ли бы он стал смеяться над рогатым мальчишкой, правда.
Так ничего и не придумав, Росаура хоть выспалась, и в удивлении обнаружила, что наступила суббота. Она провела «в строю» всего-то три дня, а казалось, что батрачит уже год. Ей хотелось просто валяться в постели, и наконец-то проснулся аппетит: съела бы слона. Но когда в кабинет раздался робкий стук, Росаура поняла, что план придётся пересмотреть.
На пороге стояла Энни. Коса её вновь вся растрепалась, и Росаура снова подумала, что её, должно быть, не переплетали несколько дней. Энни смущённо потупила глаза.
— Простите, профессор…
— Энни, ну конечно! Мы идём с тобой в совятню! Ты написала письмо родителям?
Энни неловко пожала плечами и протянула Росауре листок бумаги, по которому расползлись косые строчки.
— Да что ты, мне необязательно знать, что ты пишешь, это ведь личное. А конверт мы сейчас сделаем.
Росаура приманила чистый лист, коснулась его палочкой, и тот сам сложился в плотный конверт. Она нарочно делала всё медленно, на глазах у Энни, надеясь, что так волшебство перестанет пугать её.
Энни, однако, не спешила убрать письмо в волшебный конверт.
— А вы можете… мама просто сердится, если я ошибки делаю, а я не знаю…
Росаура с улыбкой взяла письмо.
«Дорогая мама, я приехала в школу. Тут очень большой замок, я пока ещё теряюсь иногда, но все дети нормальные, здесь нет сумасшедших. У меня комната в подземелье, за окнами не небо, а вода, потому что рядом с замком есть большое озеро. Говорят, там живёт большой кальмар, но я его ещё не видела. Уроки интересные, учителя хорошие, но самая добрая профессор Вэйл. У неё красивые волосы и она очень молодая. Еда очень вкусная, каша не подгорелая. Тут очень хорошо, мамочка, я по тебе скучаю. Передавай привет Джиму, Тиму и Лиззи, а ещё мистеру Крейну».
У Росауры забилось сердце, на лице невольно возникла улыбка.
— Тут почти нет ошибок, — сказала она Энни, — ты, правда, хочешь, чтобы я их исправила? Может, и так сойдёт?
— Нет, мама будет сердиться.
Росаура исправила ошибки, и Энни села за парту, чтобы переписать письмо. Пока она корпела над каждой буквой, пытаясь сделать строки хоть чуточку прямыми, Росаура успела переодеться и теперь думала, как бы ей успеть всё же позавтракать. Но, в конце концов, разве это так важно, когда тут сидит ребёнок, который думает, что она — самая добрая учительница?..
— А Джим, Тим и Лиззи, это твои братья и сестра?
— Ну… да, — с заминкой ответила Энни. — Они ещё маленькие, ну как бы… У них мистер Крейн папа.
Росаура закусила губу, но всё же сказала:
— Наверное, скучают по тебе! Ты можешь отправить им что-нибудь волшебное, например, карточку от шоколадной лягушки или какие-нибудь сладости…
Энни нахмурилась. Качнула головой.
— Лиззи, может, скучает… Но она совсем маленькая, ничего не понимает. Грудничок. Я ей цветы собирала в колыбельку, они несколько недель не вяли. Но маме это не нравилось. И мистеру Крейну тоже. Он меня от Лиззи отгоняет. Вообще, мама обрадовалась, когда профессор Мак… Макгонагалл сказала, что мне надо в эту школу.
— Конечно! Эта школа — самое место для…
— Для таких, как я. Мама сказала, что это для сумасшедших. Мистер Крейн уже давно говорит, что меня надо отправить туда, где сумасшедшие, но мама меня просто к мистеру Хоупу водила, он врач. И он давал всякие таблетки. Мистер Крейн говорит, что надо их больше мне давать. А мама просто не любит, когда у меня… ну… когда я делаю… фокусы. И не любит, когда это видят Тим и Джим, хотя Тиму нравится, а Джим вот дразнится очень. А мистер Крейн ругается, если заметит. Очень кричит. Он один раз так раскричался, что бегал за мной с ремнём, а я от него бежала и вдруг на дереве оказалась. Сама собой как бы. И мама тоже решила, что меня надо куда-то девать, потому что Лиззи растёт, и ей не нужно всего этого видеть. А потом как раз пришла профессор Макгонагалл и сказала, что здесь всё бесплатно, для таких, как я, и мама сразу согласилась.
Росауру всю трясло от гнева, но добил её будничный тон и спокойный взгляд Энни, будто рассказывала она о поездке на пикник.
— Энни, ты не сумасшедшая, — проговорила Росаура, сжав кулаки. — Твои родители просто не понимают, что ты волшебница. Для них это слово из детских сказок. Им трудно поверить, что такие чудеса случаются. Со временем они поймут, что это большое счастье, что ты такая особенная.
— Мистер Хоуп тоже говорил, что я с особенностями, — задумчиво протянула Энни. — С особенностями развития. И поэтому надо пить таблетки.
— Тебе не надо таблетки, Энни. Мистер Хоуп тоже не понимал, что ты волшебница.
— Ну, мистер Хоуп очень умный. У него столько книг в кабинете! Вряд ли он чего-то не понимает…
— Даже очень умные люди могут ошибаться. А ты главное знай, что с тобой всё хорошо. Мой папа тоже маггл. То есть, он не волшебник. Но он… он знает, что волшебство есть. И хочешь, я открою тебе тайну?
В глазах Энни блеснул интерес. Росаура хитро улыбнулась.
— Мой папа понял, что волшебство существует ещё до того, как познакомился с моей мамой-волшебницей! Он у меня учёный, тоже профессор, и он очень много читал старинных книг. И когда он все их прочитал, он понял, что это всё правда. Что есть колдуны, ведьмы, а потом начал внимательно присматриваться к миру вокруг себя и вскоре заметил всякие странности, которые подтверждали его догадки. И когда он увидел мою маму, он сразу понял, что она… особенная. Как ты. Как я. И это его ничуть не напугало. Наоборот, он захотел с ней познакомиться. Подошёл к ней и сказал, да вы, мисс, ведьма! А она не обиделась — только испугалась, чем же она себя выдала. Ведь мы должны хранить наш мир в тайне. Но мой папа её полюбил, поэтому он в эту тайну проник.
На бледных губах Энни расцвела заворожённая улыбка.
— Но это, конечно, не значит, что надо быть учёным, чтобы признать существование магии! — рассмеялась Росаура. — Просто нужно сердце, открытое для неизведанного. И даже необъяснимого.
Энни чуть нахмурилась.
— А если у человека нет сердца? Он никогда не поймёт?
— У каждого человека есть сердце, Энни, — чуть дрогнувшим голосом сказала Росаура.
— У мистера Крейна нету, — сказала Энни серьёзно.
— Думаю, он просто боится того, чего не понимает. А многим взрослым людям ещё и стыдно становится, когда они чего-то боятся, вот они и начинают злиться. На самом деле, они злятся на самих себя.
Но Энни покачала головой.
— Я знаю, что у него нету.
Росаура вздохнула, потрепала её по плечу, и вместе они направились в совятню. Энни заметно расслабилась и даже разговорилась. Росаура расспрашивала её про то, как удалось ей обжиться в слизеринских подземельях, про первые занятия с другими профессорами, а Энни отвечала всё бойче, но ещё охотней слушала рассказы самой Росауры. Вместе с тем, Росаура знакомила Энни с замком, а когда они вышли на свежий воздух, то сказала:
— Погляди, как же красиво вокруг! Тебе ещё столько всего предстоит исследовать! Сейчас листья станут опадать, осенью особенно красиво гулять вдоль озера.
— А правда, что там кальмар?
— Да, огромный такой, но на зиму он в спячку ложится, а вот весной и летом особенно любит на поверхности плавать, брюшко греть.
Энни рассмеялась. Смех у неё был робкий и тихий, но очень ласковый.
В совятне их встретил характерный запах и мерное посапывание сотни сов.
— Днём они предпочитают спать, конечно, но они приучены специально, чтобы отнести письмо в любое время суток. Убедись, что ты верно написала адрес и выбери любую, лучше побольше, ведь лететь не близко. Да, ты захватила угощенье?
Ещё полчаса они выбирали сову. Поначалу недовольные, бурые, белые, пёстрые, они с воодушевлением ластились к рукам Энни, стоило ей достать лакомство. Росаура решила и здесь пойти от наглядности: сама выбрала сову и снарядила её в полёт.
— …и привязываем письмо к лапке. Не туго, но крепко.
Энни по простоте душевной взглянула на адрес на письме Росауры. И от этого невинного детского любопытства Росауру вдруг бросило в жар, и нелепым движением она перевернула конверт, задним числом понимая, как глупо выглядит. А Энни, уже приласканная, спросила:
— Это для вашего папы?
— Н-не совсем, — Росаура улыбнулась, чувствуя, как пылают её щёки. И тут слова сами побежали с языка, нелепые, невнятные, но очень настойчивые: — Для моего… друга. Он… у него очень тяжёлая работа. А у нас тут так спокойно. Надо… передать привет, чтобы как-то… всем было радостно.
— А ваш друг, он волшебник?
— Да. Очень… хороший волшебник.
Энни насупила брови.
— А волшебники живут не только в Хогвартсе?
— Хогвартс — это только школа, — улыбнулась Росаура. — Волшебники живут по всей Британии. Вообще, по всему миру, просто очень хорошо скрываются. Быть может, и в твоём родном городе есть волшебники, просто ты не знала.
— А кем работают волшебники? И зачем волшебникам вообще работать? Мистер Крейн говорит, что он горбатится как вол, чтобы денег хватало, ещё и на меня, а разве волшебники не могут всё… ну… наколдовать? У вас же вот еда так сама собой появляется, зачем тогда…
— Еда появляется на тарелках с помощью волшебства, но на самом деле ее готовят на кухне. Далеко не всего можно добиться магией, — и Росаура с внутренней улыбкой вспомнила шутки отца о «волшебниках с ограниченными возможностями». — Магия, конечно, даёт нам много сил, но всё-таки не делает нас всесильными.
— И зачем она тогда? — Энни выглядела обескураженной.
«Юный философ», — улыбнулась Росаура.
— А зачем разным людям даются разные таланты? Зачем кто-то от рождения имеет прекрасный слух, кто-то — голос, а кто-то, например, прекрасно готовит?
Энни пожала плечами.
— Наверное, таким людям надо становиться музыкантами. Ну или поваром, — и Энни хихикнула.
— А у нас с тобой дар волшебства. И работать волшебнику можно много где. Я вот, видишь, работаю в Хогвартсе.
— А я думала, вы тут живёте…
Энни уже так осмелела, что пустила сову усесться к ней на локоть. Наконец, обе птицы выпорхнули из совятни в добрый путь.
— Ой, — опомнилась Энни, — а мама не испугается совы?..
— Ей придётся привыкнуть. Ведь теперь это единственный способ поддерживать связь.
Но Росауре отчего-то стало грустно от собственных слов.
И будто в ответ на невысказанные, неосмысленные даже терзания, уже под вечер произошло то, чего Росаура страшилась… и вместе с тем так желала.
Она сидела в своём кабинете за книгой, спиной к камину, когда угли в нём зашипели. От неожиданности Росаура чуть не упала с кресла, а камин весь будто пульсировал синим, и она вспомнила, что наложила на него чары по настоянию Крауча: никто не мог бы выйти с ней на связь без её на то произволения. Отчего-то Росаура решила, что это сам Крауч, и поспешно сдёрнула синюю завесу, но тут же изумлённо ахнула:
— Мама!..
В мягком пламени камина возникло лицо матери. Как всегда безупречное, ясное, ничуть не скажешь, что матери было уже за сорок. Светлые волосы уложены в модную стрижку, отливают глянцем, розовые губы раздвинуты в улыбке, но самое главное, прекрасные голубые глаза, они сияют подлинной радостью.
— Здравствуй, дорогая моя! — воскликнула мама. — К тебе просто так не пробиться. Ну и сажи я наглоталась…
— Извини, — пролепетала Росаура, — это дополнительная защита. Но как ты вообще…
— Ах, думаешь, это проблема, получить сеанс каминной связи с любимой дочерью? — мама улыбалась своей неотразимой улыбкой. — Я тебя не отвлекаю, дорогая?
— Нет-нет, что ты… — Росаура неловко опустилась на пол перед камином, но мама тут же воскликнула:
— Ну зачем на пол-то садиться, тебе совсем мантию не жалко!
Росаура поспешно вскочила. Но смотреть на маму сверху вниз было совсем неловко, и она наколдовала себе шёлковую подушку, самого любимого мамой сиреневого оттенка, на которую и присела.
— Впрочем, — говорила тем временем мама, — такую мантию и не должно быть жалко. Ей только пол подметай. Сразу видно, учительский прикид.
— Мам…
— Всё закрыто, как у монашки.
— А для кого мне здесь…
— Женщина, моя дорогая, всегда должна чувствовать себя на высоте.
— Ну да, хоть в рыболовную сеть её заверни, — пробубнила Росаура любимую присказку матери.
— Но не в саван же! — сокрушалась мама и снова оглядела её придирчивым взглядом. — Как-то ты горбиться стала, лапочка.
Росаура представила, будто палку проглотить пришлось, но спина, кажется, прямее не стала — только что-то встало поперёк горла.
— А ты получила мою посылку? — выдавила Росаура.
— Посылку? Не-ет… Ой, ты что-то мне переправила? — мама расцвела в улыбке, и Росаура не могла не улыбаться в ответ. — Милая, как это приятно, с нетерпением буду ждать!
— Папа отправил по обычной почте.
Улыбка мамы чуть увяла, она приподняла брови:
— Экстравагантно.
— Зато надёжно. Совам такой долгий перелёт ни к чему.
— Ну конечно, — в голосе матери послышался лёд, — я-то подожду.
Росаура содрогнулась, но спросила:
— Так откуда ты узнала, что я теперь в Хогвартсе?
— А, мне Патриция рассказала.
— Что?..
Росаура, не помня себя, поднялась с подушки.
— Знаешь, есть более быстрые способы связи, нежели маггловская почта, — сказала мама, сделав вид, что ничего не заметила.
— Ты… ты общалась с миссис Яксли?
— Ну да, — отвечала мама. — Её сын должен был на первый курс поступить, но Дамблдор там у вас снова начудил. Совсем уже ничего не соображает со своими симпатиями. Неужели он не понимает, как это важно — заботиться об учениках? Всё-таки, Яксли, — и так грубить!.. Патриция правильно делает, что забирает своих детей из Хогвартса. Если бы такое случилось, когда ты там училась, я бы тоже тебя забрала.
— Что — «такое», мама? — Росаура впилась ногтем в палец. — Ты знаешь, что на поезд напали боггарты? Все дети были перепуганы. А миссис Яксли устроила скандал…
— Миссис Яксли я полностью понимаю как мать! — воскликнула мама. — Или ты сомневаешься, Росаура, что я бы за тебя глотку порвала, случись что с тобой похожее?
— Из Италии-то оно сподручней.
Росаура прикусила язык, и ледяная волна страха, стыда и горечи окатила её с ног до головы, хоть мать не произнесла ни звука. Но именно молчание её, холодное надменное молчание и было хуже всего.
— Вот как, — произнесла мать, и голубые глаза её сузились и потемнели. — Судишь мать.
— Мама, я…
— Конечно, тебе-то в твои годы видней, что к чему. Это ведь не твой мир разрушился. Не твоя семья от тебя отреклась. Не твои подруги перестали с тобой общаться.
— Мама…
— Наверное, ты думаешь, что я здесь на солнышке загораю. И вообще живу припеваючи. Но не проходит и дня, — голос мамы задрожал, — как я думаю о тебе. О том, что ты там одна, а всё так неспокойно. А вы должны быть здесь. Ты, и твой отец, мы должны были уехать вместе. И не было бы этих недомолвок. Что, он не нашёл бы места себе в Италии, да тут в каждом городе университет! А ты, что, не доучилась бы заочно? Да и к чему этот диплом, с твоими способностями ты нашла бы себе любую работу… Я просто не понимаю, — в голосе матери звенели слёзы, — не понимаю, почему это вы отказались уехать вместе, а виноватой ты считаешь меня!
У Росауры уже щипало в глазах.
— Мама, ну я не это хотела… Я же теперь в Хогвартсе, мама, тут Дамблдор, где может быть более безопасно!
Мать горько усмехнулась.
— Не смеши меня. Дамблдору недолго осталось. Конечно, Хогвартс незыблем, но кто придёт в него, Росаура? Хотя, быть может, с покровительством Слизнорта тебя там не тронут... Держись его ближе, Росаура...
— Мама, я...
— А, снова твой взгляд. Я схожу с ума от беспокойства, а ты считаешь меня предательницей! И что хуже, думаешь, будто тебя я учу чему-то скверному. Но я пытаюсь хоть как-то защитить тебя, Росаура! Ты отказалась уехать со мной и теперь думаешь, что Хогвартс тебя защитит, но это не так. Думаешь, вслед за Патрицией они все заберут своих детей, и всё успокоится? Им слишком важен Хогвартс. Они потребуют его себе в первую очередь.
— Дамблдор...
— Да кто он тебе? Почему ему ты доверяешь больше, чем собственной матери? Что он сделал тебе? Дал тебе должность, к которой ты не готова, должность, которая привязывает тебя к стране, из которой тебе нужно бежать? Он прекрасно знает твоё положение...
— Моё и сотен других полукровок и магглорожденных, — холодно сказала Росаура.
— Но вряд ли у сотен других есть возможность позаботиться о себе и о своем отце, — столь же холодно отвечала мать. — Он остался в стране из-за твоего упрямства. Если бы ты согласилась ехать со мной, он бы не сомневался, — мать подавила гнев, и в голосе её раздалась мольба: — Росаура, сейчас совсем иное положение, нежели четыре года назад. Ты не представляешь, насколько всё держится на волоске. А что последует дальше... никто толком и представить не может. Мне кажется, — мать понизила голос до дрожащего шёпота, — они и сами боятся. Росаура, милая, прошу, прислушайся ко мне. Я могу всё устроить. Портал... Помнишь мистера Флинта, он занимает высокий пост в Департаменте транспорта, он сможет всё сделать, если я попрошу. Договориться ещё можно, главное действовать быстро. Хоть завтра!
Росаура замерла. В глазах матери будто плескалось бездонное море.
— Но... Папа не сможет воспользоваться порталом.
Мать молчала. Всякий раз, когда она молчала, это было страшнее всего.
— Росаура...
— Нет.
— Послушай меня!
— Нет!
— Кого ты из себя строишь! Пока ты мозолишь им глаза, твой отец в опасности! Если ты уедешь, зачем он будет им нужен! Подумай уже головой! В Министерстве ты бы ещё затерялась, но ты вышла в Хогвартс, о тебе теперь все знают от детей! И ты уже успела разозлить...
— Твою лучшую подружку? — огрызнулась Росаура.
Даже в искрах пламени было видно, как побледнела мать.
— Вижу, ты полна презрения. Нет-нет, не строй из себя оскорблённую невинность. Хватит с меня твоего лицемерия. Каждый раз прикидываешься послушной девочкой, а потом... Отец для тебя мудрец и герой, Дамблдор — первый защитник, а я — перебежчица...
— Я не презираю… Мама, я просто… я не понимаю, почему ты общаешься с этой… когда она… когда она ненавидит нас всех! Разве ты не лицемеришь? Они тебя, как ты сама сказала, предали, а ты все равно к ним подлизываешься!
— Ты что орёшь! — ахнула мать. А Росаура едва опомнилась, что и вправду сорвалась на мать в крике. — Да ты помешанная, ты посмотри на себя! Думаешь, такая взрослая, что можешь бросаться оскорблениями? Или возомнила, что ты герой, сопротивленец? Тебе никогда не хватало здравомыслия, это ещё профессор Слизнорт отмечал, но… Да, я поддерживаю с ними связь, потому что так могу защитить тебя. Могу договориться! И личные симпатии тут ни к чему. Взрослые люди, Росаура, умеют отделять зёрна от плевел…
— И папа — плевела?!
И Росаура зарыдала. Как так выходило, уже сколько раз, что при матери её захлёстывали рыдания, когда она не в силах была разделить боль, обиду, стыд, гнев, страх и горечь, а вместе с тем — неуёмное, алчное желание добиться материнской ласки, увидеть в её прекрасных глазах одобрение, а лучше — удостоиться прикосновения, исполненного нежностью, на которую была способна только она, её мать.
Вот и сейчас, она ненавидела прежде всего себя за глупый гнев, за неосторожные слова, которые вновь оттолкнули её от матери. Стоило маме появиться, как в Росауре всё потянулось к ней, всё отозвалось на её улыбку, и разве нельзя было бы забыть об обиде, преступить через гордость, лишь бы хоть в этот раз всё прошло благополучно?..
Но сделанного не воротишь. Угли в пустом камине давно уже почти потухли, пока Росаура рыдала на полу, вцепившись в шёлковую подушку.
Афина кружила рядом и озабоченно ухала, но Росауре было всё равно. Снова она всё испортила. Каждый раз она до глубины души поражалась, насколько же привязана к матери, пусть они расходились слишком во многом: взглядах, склонностях, манерах, круге общения… Росауре казалось, что она достаточно выросла, чтобы не слепо обижаться на мать, а понимать её, видеть слабости, прощать… Но что-то шло не так, и соседство жгучей обиды с нестерпимым желанием материнской любви изводило Росауру жестоко.
Афина вновь призывно ухнула. Росаура отняла опухшее лицо от подушки и увидела, что в окно настойчиво стучится взъерошенная незнакомая сова.
Примечания:
Об отце и матери Росауры https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11318
1) пьеса испанского драматурга Педро Кальдерона, 1635 г.
Но ровный голос и бесстрастный вид
Скрывают все, что он в себе хранит.
Дж.Байрон, «Корсар»
Росаура подбежала к окну и впустила сову. Сентябрьский вечер разразился дождём, и бедная птица вся промокла и теперь недовольно нахохлилась, не давшись сразу в руки — присела на спинку кресла и обиженно защёлкала клювом. Манеры гостьи Афине явно не пришлись по душе, но Росаура могла смотреть только на небольшой конверт, привязанный к лапке. Ей казалось, что если она переживёт за сегодня ещё один резкий перепад настроения, её сердце уже не выдержит, но было поздно: то билось неистово, ведь конверт был сделан из знакомой тёмной бумаги…
Сова оказалась не в восторге, когда Росаура набросилась на неё, чтобы развязать тугой узелок. Надо ж так накрепко привязывать! Сова клевалась, ногти ломались, волосы лезли на глаза, Афина возмущалась, но Росаура уже не помнила себя — ей и в голову не пришло отвязать письмо с помощью магии.
На конверте не оказалось ни единой пометки. Быть может, оттого сова и выглядела такой недовольной: известно, что совам почему-то сложнее находить адресата, если его местоположение указали в общих чертах, притом на словах. Дрожащей рукой Росаура вскрыла конверт.
Секунду, две, три, а может, десять, она таращила глаза на письмо. А потом, то ли рассмеявшись, то ли всхлипнув, рухнула в кресло.
Лист был изрисован фигурками пляшущих человечков.
Росаура решила, что лучше всё-таки посмеяться, чем изрядно встревожила Афину.
— Нет, ну ты видела это? — хохоча, Росаура помахала письмом перед недоумёнными глазами совы. — Да он… он издевается!
И продолжила хохотать. Афина сдавленно ухнула. Другая сова одарила её мрачным взглядом, как бы говоря: «То ли ещё будет. Ты бы видела, как такое непотребство пишется!»
А Росаура как раз и пыталась это себе вообразить, удавалось весьма живо: Руфус Скримджер сидит где-нибудь в тёмном углу штаб-квартиры мракоборцев, за пыльным столом, расстегнув верхнюю пуговицу тугого воротника форменной мантии, весь из себя строгий и неприступный, чтоб не дай Боже у кого из сотрудников возникла мысль, будто он на рабочем месте может ерундой заниматься, и с крайне сосредоточенным видом читает «Шерлока Холмса», то и дело оставляет пометки, хмурит брови, щурит свои львиные глаза, а потом твёрдой рукой заправского шпика составляет самую гениальную из возможных шифровок…
…для молоденькой учительницы, которой вот уж заняться больше нечем, как в его шпионские игры играть!
Больше всего смех пробирал от мысли, что для Скримджера это всё действительно могло быть совершенно серьёзно.
— Если вы намеревались впечатлить девушку, мистер Скримджер, — прошептала Росаура, — вам вполне удалось.
Ей-Богу, едва ли во всём мире найдётся ещё один человек, способный на такое…
Когда первое воодушевление сошло на нет, Росаура пригляделась, наконец, к тому, что можно было назвать текстом, и с лёгким разочарованием отметила, что это скорее записка, нежели письмо. Однако нельзя было не восхититься скрупулёзной прорисовке каждой чёрточки, и Росаура невольно задумалась, сколько же времени отняла эта кропотливая работа…
Сова, принёсшая письмо, удручённо ухнула.
«Это не ответ на моё сегодняшнее письмо, — осознала Росаура, чувствуя, как сердце забилось чаще, — мы просто написали друг другу одновременно!»
Под счастливый смех хозяйки Афине оставалось лишь обескуражено качать своей золотистой головой.
«Неужели я в это ввязываюсь», — думала Росаура, когда, уже забравшись в кровать, ещё полночи разглядывала послание Скримджера. Или лучше сказать, любовалась… В неровном отсвете свечи маленькие чернильные человечки вправду будто отплясывали неведомый танец. О чём же был этот танец? Не в силах разгадать шифр, она вникала в линии черт, нащупывая подушечками пальцев точки, где перо впервые касалось бумаги, прослеживала каждый его краткий, чёткий взмах. «Умеет ли он рисовать?» — гадала Росаура. Отец, отправляясь в путешествие или даже пеший поход, всегда брал с собой тетрадь и на привалах делал лёгкие наброски карандашом или пером, и Росаура восхищалась, как незамысловатые линии, стремительные, даже поспешные, ладно складывались в узнаваемый образ. Сама Росаура больше увлекалась фотографией, причем маггловской. Техника не работала в пространстве, насыщенном магией, и вся коллекция фотографий Росауры пополнялась в те два месяца, которые она проводила на каникулах в обычном мире. Преимущественно — в путешествиях с отцом.
На рассвете Афина унесла из Хогвартса письмо к мистеру Вэйлу, в котором Росаура, в комических тонах расписав приключения с младшекурсниками (совет Слизнорта сработал: стоит обсудить с другим человеком то, что пару дней назад чуть не довело тебя до инфаркта, как сразу становится легче, и можно самой посмеяться — хоть даже над собой), просила отца выслать ей «Шерлока Холмса» и фотоаппарат с запасом плёнки. Это было, конечно, несколько рискованно — за колдовством с маггловской техникой пристально следил особый Отдел по контролю над использованием изобретений магглов, но Росауру захлестнул азарт, и она рассудила, что небольшое волшебство для проявления плёнки и придания фотографиям цвета едва ли может послужить поводом для беспокойства.
Поводом для беспокойства послужила зашифрованная записка на тёмной бумаге, которую принесла очередная незнакомая сова на следующий день ближе к вечеру.
Одна строчка и чуть ниже приписка. Одна строчка и приписка!
Понять, было ли в строчке одно слово или несколько, не представлялось возможным, потому что Скримджер писал всех человечков слитно. Стал бы он гонять сову ради одной строчки… Что же это за фраза непомерной важности? Это уже очевидно ответ на её сумбурные благодарности за наработки. Что он мог сказать на её искренние, захлёбывающиеся слова?
Следующие пару дней эта мысль сводила её с ума. Мешала рассуждать трезво, приглядеться к человечкам, чтобы разобраться, повторяются ли они, обозначая собой одинаковые буквы, и если да, то в нужной ли последовательности... Из-за волнения ничего толкового не выходило. Когда Афина принесла посылку от отца, Росаура схватилась за книгу, даже не взглянув на письмо. Только суровый взгляд Афины заставил её опомниться, но ненадолго — пробежав глазами отцовское послание, Росаура отложила его, почти без угрызений совести решив ответить, быть может, завтра…
Росаура просидела над «Шерлоком Холмсом» и первым письмом Скримджера весь вечер. В рассказе был приведён шифр, который охватывал собой далеко не весь алфавит, и Росаура с изумлением открыла, что Скримджер, очевидно, допридумывал символы для остальных букв. После долгих часов упорной работы она в изнеможении откинулась на спинку кресла и перечитала дешифрованное послание:
«Благодарю за книгу. Весьма интересно. Лонгботтом не отдавал её два дня, пока не прочитал сам. А потом ещё трижды брал без спросу с моего стола, хоть я маскировал ее под отчёты, потому что Лонгботтом лучше голой рукой акромантула погладит, чем притронется к документации. Что ж, он превзошёл мои ожидания. Так, всю неделю ходит и развлекается тем, что пересказывает сюжеты повестей до середины, а после пристаёт и требует распутать описанное преступление по примеру Холмса. К слову, ты знала, что сын Дойла был волшебник, а сам Дойл, когда сын погиб на Первой мировой, с горя чуть не нарушил Статут о секретности, всё пытался призвать дух сына? Печальная история.(1)
Я правильно понимаю, что есть ещё книги про Холмса? Должен признать, полезная разминка для ума, особенно в нашем деле. Не сказать, что магия сильно облегчает следовательские задачи, поскольку преступники, как ни странно, тоже умеют колдовать. Однако магия всегда оставляет следы. Раньше основам следовательского дела уделялось два года серьёзной подготовки, но теперь это вычеркнули из программы. Все новобранцы исключительно бойцы. Не все задерживаются надолго, некоторых Грюм самолично отправляет в бессрочный отпуск, как, например, ещё полгода назад Джеймса Поттера. У него тоже маленький сын. Лонгботтом же в своё время с Грюмом поскандалил и, как знаешь, остался в строю. Сомневаюсь, что это было здравое решение. Однако хорошо, что он сопровождал вас в Хогвартс. Лонгботтом как никто заслуживает доверия. В наше время это дорогая валюта. Будь начеку».
Покачав головой, Росаура протянула руку к пресловутой записке… Теперь она сама составила таблицу соответствий алфавита и шифра, и расшифровка не заняла и десяти минут. Отбросив перо, Росаура выдавила из себя усмешку. Заветные десять символов сложились в одно-единственное слово: «Пожалуйста». А в приписке значилось: «Настоятельно прошу пользоваться шифром».
Росаура вцепилась в волосы и на затёкших ногах прошлась до окна. Это ж надо было так вскружить самой себе голову, возомнить невесть что, будто он напишет там какое-то невероятное признание, потрясающее откровение? Он же просто был вежлив и дотошен.
Лёгкая досада только возгревала азарт. Росаура вернулась к столу и пробежалась глазами по первой шифровке. Есть ли ещё книги про Шерлока Холмса? Есть, мистер Скримджер. Только для этого придётся наведаться в маггловский магазин…
На волне Росаура была убеждена, что бодро напишет ответ и отправится спать. Не тут-то было. Пляшущие человечки не терпели спешки. Собирать их в хороводы слов, а затем фраз, оказалось невероятно трудоёмким процессом. Неровный росчерк пера — и всё пошло насмарку, ведь от того, повернул человечек ладошку верх или вниз, зависело, какую букву он собой подразумевает. А Росаура, хоть часто понуждала себя к усидчивости, терпеть не могла кропотливую работу. В шесть утра она отняла от письма покрасневшие глаза, в которых горел безумный огонёк, и с криком: «Да он издевается!» пробежалась вниз-вверх по лестнице в класс и обратно, в кабинет.
Афина глядела на неё с прищуром: «Ну, может, наконец, образумишься? Он же маньяк».
Росаура оскалилась и в нездоровом остервенении вернулась к письму. Пожертвовав сном, а затем и завтраком, Росаура дописала ответ за десять минут до начала первого урока и отправила негодующую Афину в полёт.
Так оно и пошло.
Когда приходило его письмо, Росаура проводила за письменным столом всю ночь, чтобы расшифровать, а после и ответ написать. С неё семь потов сходило, пока она выверяла поворот ножки каждого человечка, и чувствовала себя монахом-писцом, запертым в тёмной келье, что порой доводило её до бешенства, но темп работы приучил её взвешивать каждое слово — ведь цена ему была целых пять минут. Поначалу она писала ему с вопросами и уточнениями по наработкам. Они действительно стали ей большим подспорьем на занятиях с шестым и седьмым курсом, однако требовали хорошей подготовки, поскольку уровень магии, предлагаемый для освоения, был весьма высок. И Росаура обнаружила, что ей сложно вычленить из ладно составленного курса задания исключительно по Защите. Действительно серьёзная магия, которую следовало осваивать мракоборцам, была междисциплинарна. Росаура сомневалась, что шестикурсники смогут потянуть такую нагрузку… и что она сможет толково разъяснить, что к чему.
Поэтому комментарии и советы Скримджера стали для неё остро необходимы, и она принимала их с благодарностью, но стоило признать, что касалась она не только рабочих вопросов. О, ночи становились длиннее, и её письма к нему исправно занимали несколько листов — тогда как его послания к ней оказывались до зубного скрежета лаконичными, даже сухими, но…
Но ведь он писал ей. Поначалу сдержанно, откликаясь на её письма. Но постепенно всё чаще, порой даже не дожидаясь её ответов.
Сентябрь шёл навстречу октябрю. Росаура вполне обвыклась, пусть каждый день нет-нет да происходило что-то, заслуживающее отдельной серии в остросюжетном триллере, который следовало снимать в школьных стенах. Она жила как на американских горках, разве что чуть освоилась в хлипкой вагонетке, которая мчала её по изогнутым рельсам. И главной отдушиной Росауры были всё же не посиделки с Трелони и не грубая забота мадам Трюк, но переписка. И хоть Росаура не могла излить все свои переживания, связанные с школьной жизнью, не могла расписать все конфузы и фиаско, которые она претерпевала по десять раз на дню, всё равно она открывала Руфусу Скримджеру больше, чем, чего уж греха таить, родному отцу.
И оправдывала себя под строгим взглядом Афины тем, что бережёт отца, который воспринял бы всё слишком близко к сердцу.
Ведь если рассудить, Скримджер вёл себя с ней точно так же: на каждый её вопрос о нём он неизменно отвечал: «Ничего, порядок», и больше ни строчки, ну разве что-то вроде: «Лонгботтом (с каким упорством он выписывал эту сложную фамилию вместо краткого «Фрэнк»!) вышел на вызов в мантии со следом от утюга. Мы ему говорить, конечно, не стали». Или: «В штабе завелись блохи, и Грюм обвинил во всём молодого Сириуса Блэка. Говорят, он держит огромного чёрного пса, а сам тоже патлатый, как барбос, вот и принёс блох. Лонгботтом пригрозил мне и Блэку принудительной стрижкой. Сам он последнюю неделю ходит небритый: следы отцовства всё больше проступают на его лице». Или: «Лонгботтом пятый день сокрушается, что не назвал сына Шерлоком. Бравирует, что они с женой ещё поработают над тем, чтобы исправить ситуацию».
В одно из воскресений она вышла за территорию Хогвартса и поднялась на склон взгорья, укрытого седым мхом, откуда на древний замок открывался прекрасный вид. Маггловский фотоаппарат, как Росаура и предполагала, не смог запечатлеть ни Хогвартса, ни квиддичного поля, ни одинокой башенки-совятни, ни десятков чёрных фигурок студентов, что гуляли по окрестностям в тот солнечный день, но один только северный пейзаж завораживал. Проявив плёнку, Росаура прикоснулась к карточке палочкой и впрыснула в чёрно-белое фото свежих красок. Получилась почти что почтовая открытка. Её Росаура отправила, сделав подпись безо всяких шифровок: «Угадай, что».
Он вернул ей открытку с дорисованным силуэтом замка. На башнях колыхались зачарованные чернильные флажки. Росаура ахнула от восторга. На обратной стороне открытки значилось:
«Лонгботтом водрузил стяги».
«Стяги»… Как же это по-гриффиндорски.
Росаура сама написала ему с предложением о встрече. Надежды было мало: судя по его письмам, он почти всегда дежурил по выходным, а в будние она при всём желании была бы просто не в силах выйти куда-то из замка после пяти пар.
Но она рискнула.
И он отозвался.
В предрассветный час с субботы на воскресенье, когда Росауру впервые за целую неделю укрыл крепкий, спокойный сон, об окно с неистовой яростью застучалось крохотное тельце уродливого существа. Росаура от страха завопила: после обаятельных, пушистых, а, главное, вежливых и пунктуальных сов радушно приветствовать осатаневшую летучую мышь (их волшебники использовали для доставки срочных сообщений с клочком текста, приличествующего телеграмме) было, прямо сказать, страшно и мерзко. Росаура чуть под одеяло не спряталась, когда всё-таки впустила мышь, и та замельтешила под потолком неясной тенью. Выхватив у неё клочок тёмной бумаги, Росаура зашипела на посланницу, а та была рада убраться на дневной сон в компанию к горгульям на крышах Хогвартса.
«Сегодня в 11».
Разумеется, тоже шифровкой. Пожалуй, из всех сведений, которые он ей сообщил за последний месяц, за эти недоброжелатель действительно бы отдал мешок галеонов. Но, уничтожив записку, Росаура думала не о том, какое это счастье, что у него всё-таки нашлась возможность встретиться с ней, и даже не о том, с какой опасностью может быть связано их беспечное свидание, и не о том, что на целый день она срывает с важнейшего поста незаменимого сотрудника, но преимущественно о том, что для подготовки ей осталось от силы часа три (дрессировка мадам Трюк дала добрый всход: завтракать Росаура себя приучила железно, зачастую не чувствуя вкуса пищи), и мама в таком случае сказала бы, что «уж лучше не ходить вовсе».
Росаура с некоторой опаской заглянула в зеркало. Так-то она любила перед ним вертеться, тем более, когда над ухом ещё звучали мамины наставления: «Не горбись!», «Причешись, у тебя колтун торчит», «Росаура, ну только индейцы красят губы, не позаботившись о тоне лица. И откуда у тебя эта ужасная помада?», «А эта мантия тебе стала маловата!», «Так и пойдёшь в неглаженом?», «С такими грязными ботинками тебя никто за порог не пустит», и так далее… И к тому же, Росаура никогда глаз отвести не могла, наблюдая как мама сама наводит марафет. Всё в её утончённой фигуре (Росаура никогда не понимала, зачем мама постоянно сидит на диетах) словно создано было для того, чтобы облекали её лучшие одежды, изящные руки, лебединую шею — украшали фамильные драгоценности. А чистое лицо с выразительными синими глазами будто и не старело вовсе и едва ли нуждалось и в грамме пудры, но мама не позволяла себе выйти из дома, пока не сотворит из своего лица ещё более безупречную, как ей казалось, маску.
Чувство собственной небезупречности давно засело занозой у Росауры между лопаток. Чем старше она становилась, тем меньше от матери прилетало восторгов: «Ах, ты моя принцесса, златовласка!», и тем больше — в общем-то заслуженных замечаний и советов тут подправить, там пригладить, и никогда, если не хочешь моей смерти, не надевать эту жуткую мантию!.. Но хуже всего оказывалось то, что с каждым годом окружающие всё больше отмечали внешнее сходство между Росаурой и её матерью, и в этом случае Росаура знала, потому что видела собственными глазами: ей никогда не стать такой же красивой, как мать.
Как бы то ни было, привычка глядеть в зеркало у Росауры имелась такая же стойкая, как чистить зубы, но первая же пара недель в Хогвартсе заставила её всё чаще воздерживаться: то, что она видела там после бессонных ночей, истерик и плотного ужина в двенадцать ночи (потому что с раннего утра во рту и маковой росинки не было), грозилось довести её до нового припадка. А ещё ужасней — подняться к себе после пяти пар и обнаружить, что с самого утра щеголяла перед детьми белой спиной, когда случилось невзначай прижаться к доске. И Росаура, по совету Трелони, на груди которой оплакивала как-то новый прыщ на носу, заставила себя задвинуть зеркало подальше и заглядывать в него с расстояния пяти шагов: хвост за ночь не вырос, и на том спасибо. Трелони, правда, ещё советовала носить огромные очки и кутаться в шали, но Росаура не слишком доверяла её модным советам.
И вот, записка от мужчины, который сначала дважды её целовал, а потом в переписке держалался так сухо и немногословно, что она в каждой строчке ощущала всё расстояние от Шотландии до Англии, застаёт её за несколько часов до спотнанной и непредсказуемой встречи.
А она что? «Запустила себя, дорогая». Волосы потускнели, их она привыкла закалывать в пучок, лицо оплыло от дурного режима, в мешках под глазами можно картошку хранить, ногти позорно погрызаны, почти все мантии сдержанных цветов, испачканы в меле… Росаура сжала кулаки. Если она сейчас ещё и разревётся…
В половину одиннадцатого она утешилась единственно тем, что распустила свои волосы, которые после нужных процедур запушились и заблестели почти как в прежние времена. Темно-коралловое платье со дна чемодана она часто надевала на пикники, и хоть сейчас сверху пришлось накинуть затёртый прогулочный плащ, Росаура почувствовала забытую уже лёгкость, и даже утомлённые глаза её налились синевой. Сколько раз за минувший месяц она пыталась определить, что же связывает её с этим человеком, и так и не могла найти внятный ответ. Так может, и не стоит вдаваться в подробности? Они ничем друг другу не обязаны, а значит, ни у неё, ни у него не должно быть больших ожиданий от этой встречи. Пусть она будет просто возможностью отвлечься от рабочей рутины и дикой усталости, которую приносит однообразный тяжёлый труд, а там уже как пойдёт.
* * *
Росаура увидела Скримджера издалека, ещё когда спускалась с холма к воротам, но он стоял к ним спиной.
«Не ожидает опасности со стороны замка».
Она затворила за собой тяжёлую створку, неожиданно робея. Казалось, её пальцы холоднее чугунной ограды. Воодушевление отхлынуло, пришло смущение: а стоило ли оно того? Переписка приносила удовольствие и подстёгивала интерес, но вдруг она всё придумала себе на большом расстоянии? Не исчезнет ли их доброе расположение друг к другу при личной встрече? Однако отступать было поздно.
— Здравствуй… Руфус.
Он обернулся к ней. Суровое, утомлённое лицо, тени под глазами. Меньше всего он походил на человека, который в выходной пришёл на долгожданную встречу, но тут пришла и другая мысль, и Росаура не сдержала улыбки: "Да мы ведь оба как заморенные курицы!»
Скримджера, видно, смутила эта её улыбка. Отбросив окурок, он сдержанно кивнул.
— Здравствуй, — прозвучало сухо, бледные губы, сжатые в нитку, чуть дрогнули, но он шагнул к ней навстречу, и сердце Росауры потеплело: он здесь, этот угрюмый, одинокий человек, общение с которым стало для неё вроде красной ниточки, ведущей из лабиринта, да, он всё-таки пришёл, а ведь они будто не виделись вечность.
Он же подёрнул плечами и кивнул в сторону дорожки, которая вела прочь от школы и увивалась вверх по склону верескового взгорья, и, не дожидаясь её внятного согласия или встречного предложения, довольно быстро зашагал прочь от ворот. Ясно, он опасался лишних глаз и ушей. Росаура не решилась окликнуть его — только чуть ли не бегом настигла его и пошла вровень. Подстроиться под его стремительный шаг никак не удавалось. Так они шли в тишине под порывистым ветром несколько минут, он — сцепив руки за спиной, она — сжав кулаки в карманах. Он смотрел то под ноги, то вскидывал взгляд высоко над горизонтом, точно уйдя глубоко в нелёгкие думы, а пару раз покосился на неё, будто задумавшись всерьёз, что он вообще тут забыл. К горлу подступала острая неловкость, но любое напряжение отражалось на лице Росауры улыбкой, пусть и натянутой. Скримджер заметил и быстро сморгнул, а Росаура сказала:
— Я так рада тебя видеть.
Как же просто было его обескуражить! Всего-то сказать что-то искреннее и доброе. Он даже чуть не споткнулся, но темпа не сбавил.
— Гхм, хм, да, хм, — произнёс он с крайне сосредоточенным видом, верно, вспоминая, что значит «радоваться». — Я тоже. Гм, — нахмурившись, он окинул её цепким взглядом и выдал: — А тебе к лицу это платье.
Лицо Росауры, конечно, зарделось, но она невольно запахнула плотнее плащ и усмехнулась:
— Ну да, такое же помятое.
— Я так не сказал.
Росаура рассмеялась — он, кажется, и вправду испугался, что мог её обидеть.
— Ах, да, все наши разговоры стенографируются. А сам-то ты, конечно, тот ещё франт. Это в уставе прописано, что вам надо наряжаться гробовщиками?
Скримджер приподнял бровь и одернул свою тяжёлую чёрную мантию, больше похожую на шинель, только металлические пуговицы на груди тускло блеснули.
— Вообще-то, у нас есть парадные мундиры.
— С эполетами? — притворно ахнула Росаура, а воображение между прочим нарисовало впечатляющую картину…
— И золотая перевязь, а то.
— Неужели совсем некуда надеть? — почти игриво улыбнулась Росаура.
— Почему же, на похороны, — сказал Скримджер. Чуть смутился. — Необязательно только на свои.
Конечно, стало ещё хуже. Особенно от его мимолётной усмешки. Росаура подавила тяжёлый вздох, гадая, как спасти положение.
— Так у тебя сегодня наконец-то выходной?
— У мракоборцев не бывает выходных, — невозможно было понять, шутит он или всерьёз. — Это так, отгул.
— Ты взял отгул?..
Росаура задумалась, насколько это большой шаг для такого человека как Руфус Скримджер.
— Да у меня скопилось, как отпуск, — ровно отвечал он.
— И давно ты не уходил в отпуск?
Скримджер задумался.
«Ведь он действительно будет сейчас считать… Шестьсот сорок лет, девять месяцев, пять дней, три часа и двадцать шесть минут».
— Я просто надеюсь, что у тебя ничего важного…
Скримджер помрачнел.
— Оно всегда важное. Каждый человек на счету.
Конечно, он не сказал что-то вроде: «Встреча с тобой — самая ответственная миссия», скорее, возникло опасение, что он всерьёз рассудит о приоритетах и скажет: «Да, извини, мне пора, есть дела поважнее», но когда Росаура увидела, как он нахмурился так, что складка меж бровей должна была бы прорезать лоб до крови, ей стало его жаль. Искренне хотелось ему помочь хоть на минуту избавиться от той тяжести долга, что давила ему на плечи, и как можно легкомысленней она спросила:
— А что там Шерлок Холмс?
— А что Шерлок Холмс? — с подозрительностью отозвался Скримджер.
— Ты спрашивал, есть ли про него ещё рассказы.
— Твою книгу весь штаб до дыр зачитал, — Скримджер наконец-то чуть усмехнулся.
— Так про него ещё книг десять, я же писала…
— Да. Их тоже почитывают.
— Ого, у кого-то нашлось?
— У кого-то нашлось, на остальное скинулись и докупили.
— Да ну! В обычном магазине?
— В волшебном не было.
Росаура вновь улыбалась до ушей. Скримджер чуть покачал головой, но с усмешкой не распрощался.
— Полагаю, закупка была осуществлена после того, как ты написал докладную начальству о том, как полезна эта литература в методических целях.
— Именно, — и вновь его не разберёшь, серьёзен он или ломает комедию. Росаура решила, что лучше посмеяться.
— Так и представляю, десант мракоборцев высаживается в маггловском книжном и требует собрание сочинений Конан-Дойла под грифом совершенной секретности!..
— Сразу видно, мыслит дилетант.
— Это я ещё Флеминга(2) не читала. Ну и какой же план привели в исполнение профессионалы?
— Тонкая операция. Работа под прикрытием. Маскировка. Лонгботтом в шапочке с помпоном производит отвлекающий манёвр.
Росаура покатилась со смеху.
— Да ты шутник.
— Не я. Лонгботтом мог бы обойтись без маскарада, но всё как всегда. Заодно опрокинул на себя стеллаж.
— Это была часть плана?
— Он упросил меня подать рапорт именно с такой формулировкой.
— Погоди, ты что, пишешь за него рапорты?
— Это проще, чем после него их полночи править.
— Ясненько. А он за тебя отвечает на частную переписку!
К чести Скримджера, он понял: в поддёвке скрывалась неуверенность, остаётся ли их странная переписка чем-то личным, укромным?.. И сказал негромко:
— У Фрэнка свои пляшущие человечки, Росаура, у него малой дома пешком под стол ходит, так что мне пришлось сложить с него секретарские обязанности.
Росаура улыбнулась, не желая показывать, какое облегчение принесло это полушутливое признание.
— Ты видел его малыша?
Скримджер опустил глаза.
— Кажется, я очень давно не видел детей.
Сердце чуть сжалось. Росаура шагнула к нему и воскликнула с нарочитой весёлостью:
— Счастливец! Поменяться не хочешь? А то есть шанс наверстать!
Он поднял на неё бесстрастный взгляд, но ей показалась тень грусти на самой его глубине.
— Я не смогу попасть в Хогвартс без особого разрешения. Его магия меня не пропустит, а в одиночку мне её, конечно, не побороть, — ровно сказал Скримджер и добавил: — Он хорошо заботится о своих подопечных, — и Росаура задумалась, о замке или о его Директоре шла речь.
— Никогда не думала об этом, — с удивлением признала Росаура. — Я ведь спокойно туда-сюда захожу…
— Потому что ты преподаватель. И он об этом знает. Студентов и посторонних он не впустит и не выпустит.
— Ты мог бы использовать маскировку, — усмехнулась Росаура, — шапочка с помпоном, знаешь…
Скримджер тоже усмехнулся.
— Ну, в следующий раз сработаемся с Фрэнком. Так-то я, конечно, хотел бы пройтись вокруг озера. На самом деле, я давно надеялся здесь оказаться. Многие говорят, Хогвартс — как родной дом, но я действительно вырос в этих краях, — его лицо чуть прояснилось, или это солнце на миг выглянуло из-за облаков?.. — Мой дед жил вон за той грядой холмов, — он указал направление. — Когда заканчивалась школа, на лето меня оставляли у него, и мы часто ходили по окрестностям целыми днями. Старик всегда был очень бодр.
Росаура глядела на него во все глаза. Ей очень хотелось сказать, что они с отцом тоже жизни не мыслят без пеших прогулок… А Скримджер посмотрел на неё неожиданно ясным взглядом, и даже морщины вокруг глаз чуть разгладились.
— Та фотография, которую ты прислала… — сказал он, — пойдём туда, где ты её сделала?
Росаура, изумлённая, радостно кивнула. Взгорье, с которого она делала снимок, располагалось в получасе ходьбы. Они шли по седеющей горной траве, приминаемой беспокойным ветром. Полы тяжёлой мантии Скримджера хлопали, точно крылья, хоть время от времени он сильнее запахивал лацканы. Чем выше они поднимались, тем жесточе накатывал шквал, но Росаура заметила, что в этой упорной схватке с непогодой Скримджер весь будто распрямляется, дышит глубже, даже когда ветер бьёт по лицу, и впалые щёки его зарумянились, глаза заблестели и перестали шнырять в тревожном ожидании опасности. Отбрасывая с лица светлые пряди, он шёл ровно, никуда не торопясь, ни от чего не скрываясь. И когда он оглядывался на неё, ей чудилась воодушевлённая улыбка на его строгих губах.
— Вот отсюда, гляди, — сказала она ему, когда они добрались до пологой ступени горы, откуда открывался прекрасный вид на замок, и озеро, и вересковую гряду холмов, и еловый ковёр мрачного леса. Скала заградила их от ветра, а сквозь смурные облака как раз проглянуло тусклое осеннее солнце. Лучи его вспыхнули далёкой искрой на крышах оранжерей.
Однако Скримджер задрал голову, оглядываясь.
— Можно же ещё выше.
Росаура покосилась на весьма отвесный склон. В прошлый раз она и не задумалась, что можно взобраться дальше, но сейчас в ней разжёгся азарт.
Росаура уже начала терять счёт времени, когда они вышли на каменистый уступ. Снизу ей и в голову не пришло, что здесь окажется настолько высоко. Горная тропка, поросшая мхом, убегала и дальше, заманивая путников продолжить рискованное восхождение. Но она поворачивала — а значит, оттуда не видать уже было бы Хогвартса. Отсюда же древний замок смотрелся как на ладони, и Росаура любовалась им, забывая о высоте и пронзительном ветре.
Но когда Скримджер подошёл к самому краю уступа, у неё перехватило дыхание.
— Осторожней!
Он обернулся. Рваные лучи солнца освещали его растрёпанную гриву, грудь вздымалась глубоко, но не от тяготы восхождения, а в упоительном чувстве, которое рождает мысль о свободе, стоит подставить лицо вольному ветру, что блуждает в горных расселинах. В такие минуты сама опасность бежит от человека, униженная и осмеянная.
— В горах, — сказал Руфус Скримджер, — если позвать на помощь, она всегда придёт. Горное эхо донесёт и крик, и самый слабый шёпот. Дед всегда говорил, для шотландца горные тропы — что для рыбы морская вода.
Он вновь устремил взгляд вдаль. Росаура, ещё остерегаясь отойти от скалы, смотрела на его одинокую фигуру над бездной и вспоминала картину Каспара Давида Фридриха. (3)
— Подойди, не бойся, — позвал её Скримджер.
Росаура и вправду боялась. Но он протянул ей руку, и она подалась вперед.
— Я всегда мечтала летать, — призналась Росаура, вставая за его плечом, — но мама запрещала.
Скримджер оглянулся на неё, и впервые в его взгляде Росаура встретила столько воодушевления.
— А сейчас хочешь?
Росаура смотрела на него, поражённая. Она не знала, чему больше изумлена: его словам или озорной искре на дне янтарных глаз. Скримджер добавил с усмешкой:
— Пока мама не видит.
Росаура даже не нашлась с остроумным ответом: Скримджер уже держал в руке метлу. Он ловко достал её из неприметного чехольчика, что крепился на пояс, и в мгновение ока она увеличилась до реальных размеров. Метла выглядела непритязательно, ничего общего с последними моделями спортивных мётел, но и не походила на растрёпанный хвост бродячей кошки, как бывало со школьным мётлами, которые, по выражению мадам Трюк, «убивали» первокурсники.
— С неё не грохнешься, даже если в столб влетишь, — сказал Скримджер, расценив молчание Росауры как боязнь. — Порой случается получить оглушающее прямо в полёте, и самое главное для метлы — это затормозить и не потерять седока. Конечно, тормозит она очень резко и разгоняется в долю секунды, но это то, что нужно для работы: скорость и чёткость управления.
— Я могу прикормить её сахаром?.. — рассмеялась Росаура и взяла важный тон: — Ну не метла, а благородный скакун!
Скримджер пожал плечами.
— Ничего благородного. Серийное производство по заказу спецслужб. Ну так?
В его глазах разжглось нетерпение. Росаура, помедлив, перевела взгляд с его дивно помолодевшего лица на метлу. Он держал её крепко, но в шаге от них была пропасть, пусть и весьма живописная, а метла представляет из себя лишь крепкую палку и связку прутьев, и никогда ещё это не выглядело для Росауры настолько небезопасно.
Но ведь он выжидал и явно гордился тем, что имел возможность осуществить её давнюю мечту буквально по щелчку пальцев. Если она откажется, он окончательно уверится в том, что она — трусливая домашняя девочка, которая только и может, что на диване книжки читать.
И потом, что-то подсказывало ей, что если она придумает отговорку сейчас, то потом не найдёт себе никаких оправданий.
— Прекрасно, — улыбнулась Росаура, верно, слишком широко от дикого страха, и прибегла к единственно верному способу преодолеть его: переложить ответственность на мужчину. Она взглянула на Руфуса Скримджера из-под приспущенных век и молвила томно: — Могу я опереться на вашу руку, сир Руфус?..(4)
Вместо ответа он выровнял метлу на удобном расстоянии от земли за пару шагов до обрыва; надобности опираться на его руку не было, но Росаура всё равно это сделала, однако, мимолётно взглянув на него, не отметила, чтобы он был как-то особенно тронут таким обхожением. Стараясь не думать о том, что случится через пару секунд, Росаура села на метлу полубоком, как учила мать (запретив дочери заниматься полётами в школе, она самолично преподала пару уроков: чураться метлы попросту неприлично для уважающей себя ведьмы). Стоило оторвать ноги от земли, как желудок стянуло страхом.
— Правильно! — тем временем Руфус с одобрением кивнул. — А то после школы всех переучивать приходится. Какой-то идиот придумал посадку, чтоб метла была между ног. Ну вот как до такого можно додуматься? Это же не лошадь, это чертова палка. На огромной скорости. И весь центр тяжести… — он оборвал свои сетования и принялся раздавать указания: — Держись двумя руками. Только перестань думать, будто сейчас же упадёшь, — он словно прочитал её мысли, хотя те, верно, на лице были написаны. — Не держись за неё как за швабру, тебе ей не полы мыть. Так, правую чуть дальше, на неё придется опираться, когда вниз будем лететь. Левая здесь. Хорошо. Согни сильнее колено.
Он тронул ее колено, и Росаура покраснела. Но ещё сильнее покраснела она от следующего вопроса:
— Сколько ты весишь?
— Фунтов сто десять… двадцать…(5)
Росаура отвела взгляд и подумала, что ведь толком не ест и не спит последний месяц — может, ей и не пришлось сильно приврать?..
— Отлично, значит, сильно кренить не будет.
И он сел сзади.
— Метла рассчитана на двойной вес, — пояснил он как ни в чём не бывало и, кажется, усмехнулся. — Повяжешь правонарушителя — на себе, что ли, тащить?
Они были на краю обрыва под порывами холодного осеннего ветра, но лицо Росауры горело огнём. Как хорошо, что Руфус этого не видел. Он всего-то склонился над ней, и она чувствовала спиной, как вздымается его грудь, и вот ощутила, как он прижался к ней плечом, чтобы взяться за древко метлы между двумя её намертво сомкнутыми руками и сказал:
— Можешь волосы убрать? В глаза лезут.
— Конечно, только…
Ей было страшно оторвать хоть одну руку от метлы, когда они были в паре футов(6) от земли, что будет с ней, когда они полетят?.. Она не могла и предугадать, что будет с ней, когда он крепко перехватил её за талию, давая поддержку… Кажется, он мог спокойно сидеть на метле, вовсе ни за что не держась. Нетерпение взыграло в нём, он убрал тяжёлые пряди с её шеи, и холодный ветер тут же покусился на нее, но не от того Росауру охватила дрожь, а потому что она чувствовала чужое тёплое дыхание за ухом. Онемевшими пальцами она наскоро заплела косу и спрятала её под плащ.
— Застегнись хорошо, — сказал ей Руфус, а ей казалось, что её ухо опустили в кипящее масло. Пуговица на воротнике никак не хотела застёгиваться.
— Готова? Сначала резко дёрнет, но потом привыкаешь.
Росаура могла только кивнуть. Дальше оттягивать эту пытку было бессмысленно. Главное не завизжать. Она должна держаться непринужденно, как образцовая ведьма, которая и жаб живьём глотает, не моргнув и глазом. Мать так умела. Отец однажды увидел это и впервые в жизни обратился к врачу за сердечными каплями.
…От позора Росауру спасло только то, что когда метла рванула вперёд, на крик воздуха вовсе не осталось. Она бы точно слетела с метлы, если бы Руфус не сидел сзади.
Росаура хотела бы зажмуриться, но глаза будто остекленели. Холодный воздух выбивал из них слёзы, но она могла только щуриться и кусать губу до онемения. Руки словно примёрзли к древку метлы, она сама точно оледенела, и тем острее чувствовалось чужое присутствие за спиной. Сквозь шквалы ветра не расслышать было и крика птиц, но Росауре казалось, что Руфус посмеивается. Ветер хлестал по лицу, она захлёбывалась воздухом, страхом и противоестественным чувством умопомрачительного восторга. Прошло несколько секунд — или минут? — прежде чем она смогла осознавать, что видит перед собой — сизое осеннее небо и холмы на горизонте, прежде чем она решилась оглянуться вокруг и увидеть багряные всполохи деревьев и жёлтые луга, прежде чем она рискнула посмотреть вниз — и от головокружения ещё сильнее вцепилась в метлу.
Они рассекали воздух на высоте птичьего полёта, но Руфус постепенно устремлял метлу всё выше. Он не допускал, чтобы метла ушла вверх под опасным углом и совершал плавные дуги, однако то ли Росаура была слишком чувствительна, то ли казёная метла двигалась исключительно рывками и толчками, резко кренясь на поворотах, но страх исправно сжимал сердце в своей ледяной руке, а восторг кружил голову всё сильнее.
— Привыкаешь? — крикнул Росауре Руфус. Она могла думать только о том, как бы не заорать в ответ, но он дожидаться не стал и сказал ей на ухо: — Попробуй сама.
— Нет, стой!
Вышел не крик даже, а писк. Вероятно, Руфус и не услышал. Он просто убрал руку с древка.
Тут Росаура удостоверилась в том, что цеплялась за метлу как сумасшедшая — та резко дёрнулась и пошла вниз. Своим страхом Росаура придавливла её к земле, и всё это время Руфус боролся не только с ветром и дурным управлением, но и с паникой Росауры.
— Выравнивай, выравнивай! — крикнул он ей; кричал он не потому, что его заставило напрячься их стремительное снижение, но потому, что из-за ветра Росаура бы ничего не расслышала. — На себя тяни.
Росаура сделала, как сказали, и их тут же отбросило назад, а потом резко потянуло вверх под немыслимым углом.
Но ещё немыслимее было то, что до неё донёсся смех: Руфус Скримджер хохотал от души, пока их мотало из стороны в сторону на небесном просторе, как былинку на ветру.
Его смех вспугнул её страх. Росаура сжала зубы и направила всю свою волю, мысли и силы на то, чтобы заставить метлу лететь ровно. В этом ей помог совет Руфуса:
— Выбери на горизонте точку и лети на неё.
Росаура выбрала — сначала высокую макушку вековой сосны. Потом, по подсказке Руфуса, сместила внутренний прицел на ещё более дальний пик горы. За несколько минут спокойного полёта Росаура начала ощущать вкус воздуха и теплоту солнечных лучей, начала различать переливы серебряной ленты горной реки и покатые крыши деревенских домов в низине. И осознала, что всё это время её крепко, точно ремень безопасности, держит чужая рука, и плечо также рядом, стоит чуть отклониться назад — и она могла бы приникнуть к нему головой.
— Не отвлекайся.
Конечно, на неё же были возложены обязанности рулевого и штурмана. Она не беспечная пассажирка без обязательств…
И Росаура выбрала своей целью шпиль самой высокой башни древнего замка. Ей казалось, что она наконец-то приноровилась к обращению с этой проклятой палкой. Она уже знала, как резко их мотнёт на малейшее изменение траектории полёта, и это уже не пугало; она запомнила, что надо прицеливаться чуть выше намеченной цели, чтобы не уйти в кривизну. Ей казалось, что она этот раз она справляется вполне сносно, и была очень разочарована, когда услышала:
— Поворачивай. Поворачивай!
Росаура не сразу спохватилась, и Руфус вновь положил руку на древко и вывел их в резкой дуге прочь от намеченной цели.
— Там граница с территорией школы, — пояснил он, когда у обоих восстановилось дыхание после крутого виража, — не исключено, что сгорели бы, как мухи. Неопознанный летательный объект — гаргульи будут стрелять на поражение.
В голосе его не угасло веселье, и он добавил с азартом:
— Держись крепче. Очень крепко.
И сам прижал её к себе так, будто рука у него была из железа. В ту же секунду метла взмыла ввысь. Росаура чувствовала, как они борются с притяжением. Ветер неистовствовал. Лицо задевали клочья облаков. Грудь заполнил холод, и только сердце билось до одури, бешено. Даже если бы Росаура захотела крикнуть Руфусу, чтобы он остановился, она бы не смогла. А он не хотел останавливаться. Метла дрожала под ними всё сильнее, будто своенравный скакун, не желающий подчиниться безумному приказу всадника, а Руфус управлял ею одной рукой, и Росаура увидела, как его пальцы посинели от напряжения. В его железных объятьях она не могла бы и шевельнуться, даже когда страх вытеснил всякий восторг: если бы она и хотела, не смогла бы переместиться. Всё, что ей оставалось, это верить, что он знает, что делает.
Верить и держаться за него крепче, даже когда он на долю секунды приостановил метлу на небывалой высоте и перевалился в отвесное пике.
Росауру бросило вперёд, из лёгких вышибло последний воздух; она видела перед собой размытое пятно пока ещё очень далёкой, но стремительно приближающейся плоскости, они же летели по вертикали, и ожидание столкновения неминуемого, смертельного, парализовало всё её существо.
Она и не заметила тот миг, когда метла приостановилась и выровнялась. Она и не поняла, что ветер смолк — так кровь стучала в висках. Вокруг всё замедлилось, и Росаура была уверена, что это последние мгновения жизни, потому что в книгах пишут, что перед смертью всё прожитое проносится перед глазами, но цвета казались удивительно яркими, а запахи — сильными, и Росаура допустила мысль, что, возможно, она уже умерла от остановки сердца раньше, чем они разбились.
Но она недооценивала своё сердце. То, раньше разума ощутив подлинное положение дел, наполнилось безумным восторгом: Руфус вывел их из того чудовищного пике и пустил метлу совсем медленно, чтобы продышаться, подставив лицо под лучи заходящего солнца. Сердце вопило и требовало повторить. Разум, очевидно, подал в отставку и попросил лишь право последнего слова.
Росаура сказала:
— Мы чуть не разбились.
Руфус ответил:
— Не разбились же.
Его голос, чуть охрипший от криков на холодном ветру, звучал и весело, и оскорблённо. Как только она посмела сомневаться, что он держал всё под железным контролем и каждый градус свободного падения был скрупулёзно просчитан! Росаура осознала наконец, что они живы, и ощутила, будто её тело стало лёгким-прелёгким, то ли от огромной усталости, то ли от открывшегося второго дыхания. Она могла сказать определённо: никогда прежде она не делала ничего подобного и не испытывала ничего схожего. Этот опыт освободил её — и в то же время обескуражил. Ей казалось, что она сыта по горло, но в то же время в ней разверзлась незнакомая, пугающая жажда.
Они вернулись к уступу скалы, с которого начали этот безумный полёт. Руфус первый спрыгнул с метлы и обернулся к Росауре. На румяном лице жила улыбка и глаза сияли чистым светом. С губ срывалось глубокое дыхание, вздымалась широкая грудь. Он стоял прямо, чуть откинув гордую голову, и взбитые ветром волосы золотом лежали на плечах. Росаура чуть наклонилась вперёд, и Руфус тут же шагнул ближе и протянул руку, чтобы придержать метлу. Росаура всерьез рассмотрела возможность упасть с метлы, потому что знала: он её подхватит. Но за всем этим просто смотрела на него, пока он смотрел на нее.
— Не продуло? — спросил Руфус первым.
Росаура приложила руку к вороту плаща, который так и не удалось застегнуть. Грудь и горло будто промерзли насквозь, однако навстречу холоду, изнутри, рвался неведомый огонь.
— Завтра узнаем, — промолвила Росаура.
— А я каждый раз надышаться не могу, — вдруг признался Руфус с особой искренностью. Тряхнул головой и обвёл рукой холмы и равнины, сколько хватало глаз... и всё равно остановил взгляд на ней. — Хочется иногда, чтобы всё замерло, и только ветер. Выпить бы этот ветер!.. И то мне всё мало.
Теперь она приняла его руку и сошла с метлы, ничего не сказав, понимая, что его не обидит её молчание, потому что он знал: она сохранит его слова в самом сердце. Поэтому, убрав метлу, он заговорил вновь:
— Меня всегда занимали мысли о полётах. Но даже не на метле, а… — он будто чуть смутился, — хм, ты когда-нибудь летала на… на самолётах?
Росаура удивилась, но почувствовала, что этот вопрос необычайно значим для него, и оставила желание сострить, а только сказала:
— Было раз, — она усмехнулась. — Папа отправился на научную конференцию в Грецию, а я была ещё слишком маленькой, чтобы пользоваться порталом. Мама такую истерику закатила, когда папа сказал, что мы полетим самолётом, ведь сама она не смогла бы лететь — от её паники самолёт развалился бы на кусочки прежде, чем мы бы взлетели. Родители, конечно, переживали, что и у меня от страха какой-нибудь мощный выброс случится и поминай как звали, но папа очень уж хотел показать мне Парфенон, поэтому мы с ним полетели. Он, наверное, очень крепко молился, — с улыбкой добавила Росаура.
— И каково это было? Оказаться в воздухе? В самолёте? — с настойчивостью спросил Руфус.
— Как раз из-за того, что в самолёте, это в разы не так страшно, как на метле. Понимаешь, там был большой самолёт и много пассажиров, на борту почти не чувствуешь, что ты вообще куда-то движешься, если в окно не смотреть. Просто сидишь в кресле три часа, ну разве уши закладывает при взлёте и посадке.
Руфус казался разочарованным.
— Полагаю, в маленьких самолётах это совсем иначе, — заявил он категорично.
Росаура пожала плечами.
— В военных самолётах, например, — настаивал Руфус, — там ведь места только для пилота и для механика, так? А то и вовсе для одного пилота.
— Н-наверное.
— Вокруг тебя лишь железный корпус толщиной в полтора пальца, а снаружи — воздух и высота. На метле так высоко не поднимешься. Тридцать тысяч футов.(7) Сорок! А представь, лететь над морем! И скорость. Ни одна метла так не разгонится. Триста пятьдесят миль в час!(8)
Румянец ещё больше разлился по его щекам. Глаза сияли, будто вобрав солнечный свет.
— Я пытался разобраться, как они умудряются поднимать эти махины в воздух и заставлют летать!.. Это что-то немыслимое. Иногда я думаю, что эти крики паники у перекупленных газетчиков о вражде с магглами не лишены оснований. Кому-то и вправду может показаться, что люди, которые сумели поднять в воздух самолёты, гораздо опаснее волшебников, просто потому, что обходятся без магии. Чего следует бояться, скажи на милость, наших палочек или их пистолетов? Из пистолета может выстрелить даже ребёнок. А у нас и взрослый колдун порой не в силах сотворить простейшее оглушающее заклятие…
— Или убивающее?
Она не хотела говорить об этом, но и сдержаться не могла. А он посмотрел ей в глаза не таясь.
— Тем более.
Он молчал, оставляя за ней право рассудить самой. Она же знала одно: если она через секунду не оторвёт от него взгляда, то голова её закружится, и она рухнет в бездну.
Она посмотрела на Хогвартс.
— Как же он прекрасен, — сказала Росаура. — Лучшее место на земле.
Руфус Скримджер поглядел на неё и долго молчал, прежде чем сказать:
— Ты видишь замок со страниц сказки, — и прежде, чем Росаура успела ответить, добавил со вздохом: — А я вижу осаждённую крепость.
— Ты сам сказал, Хогвартс защищён надёжно…
— И понадобится целая армия, чтобы его штурмовать, да. Армия… или один предатель.
— Пока в Хогвартсе Дамблдор…
— «Пока». И я даже не о том, что никто не вечен. Скорее… Когда Министерство падёт, Хогвартс останется единственным островком прежнего мира, и ведь он не пожелает сдаться, — и Росаура вновь задумалась, о замке или о Директоре говорит Руфус. — А они не успокоятся, пока не получат его. И что же будет? Битва?
— Пусть так! — в запале воскликнула Росаура. От высоты, от свежего ветра, от пронзительного взгляда львиных глаз у неё кружилась голова, и кровь стучала в висках.
Руфус глядел на неё печально.
— Пусть! — подхватил он с горечью. — Геройский боевой клич. Но что за битва, в которой солдатами станут дети?..
Росаура осеклась.
— Крестовый поход детей, — тихо молвила она. — А иначе, бойня.(9) Нет, — заговорила она в отчаянии, — не может, чтобы дошло до такого! Дамблдор не допустит…
— Мы все должны были этого не допустить, Росаура, — тихо сказал Руфус Скримджер, и сам ветер донёс до неё эти сокрушённые слова, — а теперь… Если пару лет назад они ещё позволили бы большинству бежать из страны, сейчас это вряд ли возможно. Даже если родители заберут детей по домам, они найдут их. Новая власть прикажет новой полиции искать и приводить на допросы подростков…
— Но не лишат же они сотни волшебников права на образование…
— «Не лишат права»?.. Они лишат их жизни.
Едва ли он злился на неё. Он мог понять, что в ней говорила не наивность, а попросту неспособность произнести вслух что-то настолько ужасное. И он сам, кажется, жалел, что озвучить это пришлось ему.
Ветер хлестал их по лицам и сцеживал слёзы из глаз Росауры.
— Во время войны в Польше был учитель, — проговорила Росаура, — когда пришли немцы, они забрали всех его учеников и посадили на поезд. Командир подошёл к тому учителю и сказал, что он свободен, потому что командир в детстве зачитывался книгой, которую написал тот учитель, а теперь узнал его и вот решил отпустить. Но учитель отказался и восшел на поезд со своими детьми. А потом они приехали в концлагерь, и он на руках нёс самого слабого мальчика и рассказывал всем истории, когда их вели в газовую камеру.(10)
Она смотрела на школу и чувствовала, что он глядит на неё. Быть может, они думали в тот миг об одном. Что с солдата, который встречает врага в пылу сражения, спрашивается много, но ещё больше — с тех, к кому враг приходит в тихую ночь, срывая дверь с петель.
— Я вряд ли смогу так, — сказала Росаура и открыто поглядела на Руфуса Скримджера. — Точнее, совсем не смогу.
На его лице не было ни осуждения, ни даже суровости.
— Не узнаешь, пока не придётся, — только и сказал он.
«Пока не придётся выбирать».
— Ты замёрзла, — сказал он чуть позже, — пойдём.
Они отошли от края, и Руфус протянул ей руку. Но Росаура не могла представить, что картина мира вокруг сейчас сменится в мгновение ока, и они окажутся на какой-нибудь суетливой улочке или пусть даже в укромном уголке после молчания суровых уступов и шёпота сухих трав.
А горная тропка, извиваясь, так и манила заглянуть за угол.
— Гляди, — воскликнула Росаура, проделав несколько шагов по тропе, — там что, уже Хогсмид?
— Он самый.
— Так давай спустимся.
В странном ожесточении она не пожелала поглядеть, что отразится на его лице, когда она двинулась вниз по отвесному склону. Двинулась быстро, надеясь, что яростный ветер унесёт прочь его возражения, предостережения, ведь спуск обещал быть долгим и крайне опасным. На этом склоне меньше росло пожухлой травы и сизого вереска. На крупных валунах оступалась нога, из-под каблука сыпались мелкие камушки. Идти пришлось на полусогнутых ногах, порой бедром задевая скалу, руками опираться на острые выступы, то и дело хватаясь за чахлые кусты. Ветер рассвирепел, нагнал туч и хлёстких капель дождя, а Росаура всё спешила куда-то, тем яростней, чем скорее пытался нагнать её Руфус. Кажется, он то и дело окликал её, но рот её запечатала косая усмешка странного, злостного куража, что изнурял её, точно огнём. Пару раз она чуть не кинулась под гору опрометью, напрямик, но остатки трезвомыслия удерживали её.
Удержал её и Руфус, когда она всё-таки поскользнулась так, что чуть не сорвалась с крутого поворота петляющей тропы.
— Глупо, — выругался Руфус, до онемения сжимая её локоть. А она упивалась тем страхом, который затмил его взгляд.
— Что — глупо? — огрызнулась она, пока сердце заходилось неистово.
— Глупо рисковать своей жизнью зазря, — рявкнул он, оттаскивая её от края.
— Но я не рискую, — сказала она и крепко сжала его руку, — ведь ты рядом.
От того, как он посмотрел на неё, дрожь пробила от макушки до пяток.
— Вот-вот ливанёт, — сказал он, даже не оглянувшись на потемневшее небо. — Идём.
Теперь он держал её и вёл за собой, ступал проворно и решительно, так, что порой сердце от страха сжималось, но успевал не только руку ей подставлять, а порой чуть не отрывал её с носками от земли, помогая переступить с уступа на уступ.
Дождь полил, когда они почти уже спустились и побежали через небольшой пролесок, у которого стояли первые дома Хогсмида. Как они ни спешили, всё равно пришлось промокнуть (отчего-то никто не вспомнил о водоотталкивающих чарах), да и быстро бежать не вышло — Росауру еле ноги держали, то ли от сложного спуска, то ли оттого, что Руфус уже давно вёл её под руки, почти что обнимая за плечи.
На извилистых улочках Хогсмида, вдоль которых налезали друг на дружку причудливые маленькие домики, в чьих оконцах уже горел приветливый свет, Руфус не растерялся и остановился на чуть покосившемся крыльце укромного заведеньица.
В небольшой общей зале с невысоким потолком было довольно сумрачно, но свечи на каждом столе мерцали ласково, в камине потрескивали поленья, а с кухни доносился запах пряного питья. В ушах Росауры будто ещё завывал грозный ветер, и только сейчас она осознала, как сильно замёрзла и утомилась. Руфус достал палочку и высушил их промокшие мантии. Заприметил столик у стены, усадил Росауру на скамью, сам сел напротив. Росауру почти сразу разморило, как это часто бывает после долгой прогулки в тепле и тишине. Горячая шотландская похлёбка вернула силы ровно настолько, чтобы развязался язык.
— Как хорошо, что к завтрашним занятиям не нужно ничего готовить, — вздохнула Росаура, — я не перестану благодарить тебя за наработки. Сколько раз уже они меня спасали! И, что главное, они служат мне образцом, как составлять планы для занятий с младшими курсами. Знаешь, я ведь была так наивна, думала, ну я-то в школе хорошо училась, разве мне труда составит объяснить ту или иную тему! Ага, разбежалась. Да какое там объяснение, честно сказать. Весь сентябрь ушёл только на то, чтобы они научились меня видеть и слышать!
Руфус вежливо хмыкнул, но Росауру было уже не остановить.
— Львиная доля урока, особенно с малышами, уходит на то, чтобы они вообще услышали задание. Чтобы они его выполнили, причем все. Вот представь, даю я задание, один мальчик, Джимми, уже мне рукой машет. «Да, Джимми, у тебя готов ответ?» А пригляделась и вижу, что Джимми плачет! Батюшки, а вдруг поранился, а вдруг себе хвост поросячий наколдовал, у меня уже сердце в пятки ушло. Я к нему, а он мне: «Профессор Вэйл, меня Дэнис бабой обозвал!» И в три ручья!
Руфус снова хмыкнул, что следовало расценить как смех.
— Ну, по факту.
— По факту! Тебе-то смешно. Да и мне смешно, чего греха таить. Но мальчик ведь плачет!
— Ну пусть поплачет, что ему, сопли вытирать?
— Я говорю, Джимми, а ты не давай Дэнису тебя отвлекать. Покажи, что ты сильнее. А Джимми встаёт и говорит: «Сильнее? Я сейчас покажу, что я сильнее!» Берёт палочку и — ты пойми, это всё в считанные секунды происходит — уже целит в голову Дэниса, который ни сном ни духом. Я Джимми ору: «Стоять! Сидеть!» Бедный Джимми снова в слёзы…
Воспоминания накатывали волнами. Росауре казалось, что ничего веселее этих баек и не придумаешь (а ведь пару недель назад, в самый-то момент кровь в жилах стыла!), а Руфус вроде не перебивал, а даже то и дело хмыкал, и Росаура пустилась в лицах разыгрывать незабываемые случаи с уроков. Ей даже стало жарко, и она спохватилась, что до сих пор не сняла плаща…
— Оставь, оставь, — вдруг воспротивился Руфус и в почти смешном пылу сорвался с места, чтобы не дать ей сбросить с себя плащ, — сквозняк, ещё продует…
Он потянулся к ней, решительно накинул плащ ей на плечи, и как бы невзначай уселся рядом на скамью. Неожиданная забота так растопила сердце Росауры, что она не стала долго задумываться о том, что никакого сквозняка и в помине не было, и оставила расстёгнутый плащ на плечах (и Руфуса по правый бок), пустившись в новый рассказ, даром что второй бокал превосходного ежевичного вина так запросто снял все тревоги и лишние мысли.
— …вот ты, храбрый воин, понимаете ли, думаешь, нянчиться с детишками — удел слабых женщин и стариков! — восклицала Росаура. — Да ты можешь себе представить, что работа в классе — это как оказаться на поле боя! Надо постоянно действовать по обстоятельствам. Всё вокруг взрывается! Этот этому то сказал, тот в слёзы, эта кричит, та верещит, ударились, столкнулись, волосы в макароны превратились, ты им слово, они тебе десять, этого спросишь — тот обижается, того дёрнешь — эта перебивать начнёт. Все задание выполнили, Дэйви Тоадс сидит и проращивает извилину, все уже на ушах стоят, а я — над Дэйви, добиваюсь, чтоб он взмахнул палочкой вниз и по диагонали, вниз и по диагонали, да чтоб тебя, а нет-нет, мэм, ругаться нельзя, кричать нельзя, унижать детей нельзя, но слишком с ними шутить тоже нельзя, заигрывать нельзя — потом не отыграешься…
Когда она особенно входила в раж и принималась махать руками, Руфус — ну не чудо ли — заботливо поправлял ей плащ и тихонько вздыхал.
— … домашнее задание, это та ещё головная боль, — отставив от себя третий бокал, Росаура горестно облокотилась на стол, — вот с первого по четвертый курс, у них один час в неделю. Если им не задать ничего, они к следующему уроку всё напрочь забудут. Но как заставить их сделать? Только оценки плохие ставить? Но это не выход, надо же, чтоб они закрепляли материал самостоятельно. Приходится тратить время, чтобы прямо на уроке отрабатывать. Всё растягивается. Один раз я заставила всех второкурсников-пуффендуйцев прийти ко мне после ужина, чтоб под моим надзором делали, и удивительно, стоит заставить их три раза с чувством, с толком, с расстановкой прочитать само задание, как почти все вопросы исчезают! Они…
Тут Росауре почудилось, будто ей стало свободней дышать — а весь день её рёбра нет-нет да стискивало платье с жёсткой застёжкой на левом боку, и вот… тот самый левый бок ощутил крепкое прикосновение горячей ладони.
Притом ладонь эта легла на тонкий атлас нижней сорочки, нырнув под плотную ткань платья — как раз через разрез, ещё недавно надёжно сцепленный десятью пуговицами.
Росаура обмерла и только сейчас осознала, как близко к ней успел подсесть Руфус, и что, облокотившись на стол, она дала ему свободу обнять её под плащом левой рукой и теперь… делать то, что он… делал весьма умело и решительно.
Но Росаура всё же осведомилась:
— Р-руфус…
— Я.
— Ч-что ты д-делаешь…
— Домашнее задание.
— Я… такого не задавала!
— А это со звёздочкой. Для пытливых умов.
Рука его как раз скользнула с рёбер на живот.
— Я, помнится, отметил, что тебе к лицу это платье. Доложу, что сейчас особенно, когда… твои щёки, Росаура, они совсем как спелые яблочки.
Росаура доложила бы, что она сейчас лишится чувств, но в том-то и беда, что все чувства… которые могли возникнуть в ответ на прикосновения чужой горячей руки… возбушевали в ней до темноты в глазах.
— И что же второкурсники-пуффендуйцы? — тем временем поинтересовался Руфус, прихлебнув из своего низкого стакана. — Закрепили материал? Мне, правда… очень… любопытно…
Его рука стала подниматься чуть выше.
— О-они… — пролепетала Росаура, — допускают много ошибок из-за н-невнимательности…
— В таком серьёзном предмете к каждому вопросу… необходимо подходить… с особой тщательностью… Уделять внимание… каждой… детали…
Последние слова… если это всё ещё были слова… он говорил ей на ухо, именно говорил, не допуская шепота, вполголоса, низко, вкрадчиво, и она слышала уже не слова, а клокот в глубине его груди.
Там, под платьем, его пальцы неожиданно смяли тонкий атлас сорочки, и Росаура ощутила его губы на своей шее и ладонь на голой коже бедра.
— Дядя!
Детский крик сотряс мир подобно раскату грома. Того, каким Господь вразумляет заблудшие души. Росаура пожалела, что она не кисейная барышня прошлого века, ведь более подходящей ситуации, чтобы упасть в обморок, сложно было придумать.
Пытаясь слиться с бревенчатой стеной, Росаура заметила, как белокурая девочка резво бежит к их столику и радостно машет рукой. Скримджер откинулся на спинку скамьи и как ни в чём не бывало сказал:
— Здравствуй, Фанни.
Он был сама невозмутимость, но Росаура видела, как бьётся жилка на его шее, и чувствовала, с каким трудом он пытается унять дыхание. Самой Росауре казалось, что у неё горят не только щёки — пылают — но она вся вот-вот вспыхнет и обратится в головешку. Не только от стыда.
Вовсе не от стыда.
Хвала Мерлину, в зале царил полумрак, а свечка на их столе почти прогорела.
А девочка, эта Фанни, не остановилась у края стола, о нет — она решительно стол обогнула и кинулась Скримджеру на шею. Тут даже его невозмутимость дала трещину, но девочка успокоилась, только хорошенько придушив его в объятьях.
— Всё-всё, уймись, — взмолился Скримджер.
Фанни вздёрнула нос и упёрла руки в бока.
— И ты ничегошеньки не сказал!
— Чего ещё я тебе не сказал? — в тон ей, сварливо отозвался Скримдер, но Росауре показалось, что он прячет улыбку.
— Что будешь в Хогсмиде!
— Я и не планировал быть в Хогсмиде, Фанни.
— Да, ты же вообще ничего не планируешь! — Фанни насупилась. — Но сказать-то мог! А если бы я сюда не зашла?
— Вот это и следует прояснить в первую очередь, — с напускной строгостью сказал Скримджер, а сам, тайком, наконец оправил ворот рубашки. — Что ты делаешь в Хогсмиде поздно вечером одна?
— Мне уже тринадцать, дядя, если ты забыл…
— Я не забыл…
— Но ты не поздравил меня с днём рождения!
И Росаура узрела, как выглядит Руфус Скримджер, застигнутый врасплох. И первым, что она произнесла с тех пор, как потеряла дар речи, был сдавленный смешок.
— Ой! Ой… — ахнула Фанни, обратив, наконец, внимание на Росауру. Секунда, две, три понадобилось, чтобы в раскрасневшейся, простоволосой и, чего греха таить, поддатой ведьмочке признать свою школьную учительницу. — Что... Профессор Вэйл!.. Ну ничего се... То есть, добрый вечер, мэм! А вы тут… А вы знакомы с дядей Руфусом?!
Счастью милой Фанни не было предела. Росаура же снова будто язык проглотила, гадая, какую степень знакомства между ней и «дядей Руфусом» милая Фанни успела засвидетельствовать.
— Мы здесь по делу, Фанни, — как бывалый шпион, Скримджер держал хорошую мину при плохой игре, — я консультирую профессора Вэйл насчёт вашей учебной программы.
При этом он так сурово поглядел на девочку, что любая бы на её месте провалилась сквозь землю, но Фанни, верно, не была бы в родстве со Скримджером, чтобы так просто сдаться. Тогда Скримджер дожал:
— И ты до сих пор и не ответила мне, что делаешь вне школы так поздно одна.
— Сегодня студентам дали выходной, — проговорила Росаура, подавив тяжкий вздох. — Я совсем забыла… — и заключила про себя: «Как ещё вышло, что на нас не пришла попялиться добрая половина школы…»
— А мне уже тринадцать, дядя, мне можно! — подхватила Фанни, блеснув своими весёлыми глазами. — Вообще-то, это моя первая вылазка в Хогсмид! И это так здорово! Мы с Элен с самого утра пошли, всё тут облазили, так круто, «Сахарное королевство» просто улёт, дядя, ты хочешь лакричных червей?
И она поднесла Руфусу под нос кулёк с извивающимися гадкими сладостями. Скримджер не шелохнулся. Фанни не смутилась и закинула себе горсть червяков за щёку.
— …я хотела в Визжащую хижину забраться, но Элен струсила, а там дождь пошёл, ну мы зашли в «Три метлы», а там яблоку негде упасть, старшекурсники как гуси гогочут, мы отвоевали столик, но они нас согнали, я с одним слизеринцем почти подралась, ух! — Росаура заметила, как Фанни всё поглядывает на Руфуса, жадно ловя реакцию на рассказы о её подвигах. — Элен меня всё удержать пыталась, ну она же трусиха, и даже рукав мне вон порвала, ну мы поссорились, а я сказала, что не нужны мне эти «Три метлы», разве в Хогсмиде больше посидеть негде, но потом мы, кажется, чуть-чуть потерялись, Элен опять испугалась, а там дождь совсем полил, и даже вроде гроза, дядя, ты слышал как гром…
— Нет, не слышал.
— …ну вот, она туда, я сюда, думала, совсем промокну до нитки, и…
— Да с тебя как с гуся вода, — вдруг повеселел Скримджер.
Фанни, дождавшись его усмешки, вознеслась на седьмое небо. И в честь этого плюхнулась на стул напротив, скинув промокшую мантию.
— Я бы сейчас буйвола съела.
— Готов собственноручно загнать для тебя слона, Фиона О’Фаррелл, лишь бы ты замолчала хоть на минуту.
О’Фаррелл, теперь Росаура вспомнила. Третий курс, Гриффиндор. Их шебутная группа стояла в паре с ершистыми слизеринцами, и в четверг они довели её до очередного нервного срыва, устроив драку, причём самым вопиющим маггловским способом: лупили друг друга портфелями и швырялись пузырьками чернил как гранатами… Установить иную причину драки, помимо кровной вражды, не представлялось возможным. Златогривая Фиона О’Фаррелл, припомнила Росаура, выделялась тем, что подбадривала своих одноклассников пронзительным боевым кличем, от которого потом час звенело в ушах.
И сейчас звенело. Росаура всё ещё не могла вполне прийти в себя, но обнаружила, что компанию им теперь беззастенчиво составляет тринадцатилетняя словоохотливая девочка, которая успевает произносить по десять слов в три секунды, уминая за обе щёки хаггис с клапшотом, и не отрывает восторженного, лучистого взгляда от Руфуса Скримджера. Возможно ли было предположить, что кто-то способен глядеть на этого человека с таким чувством? Сама Росаура всё никак не могла заставить себя посмотреть на него.
Прежде всего, это было бы неудобно: до того близко он сидел к ней, и отодвинуться было решительно некуда, и то, как они сидели в уголке, соприкасаясь под столом коленями, совсем не отвечало решительному заявлению Скримджера, что у них тут, понимаете ли, деловая встреча по вопросам учебной программы… Росаура спрашивала себя, почему она всё ещё здесь, ведь самое время извиниться, воспользоваться моментом и оставить неожиданных родственников за приятной беседой, а самой улизнуть и сохранить хоть каплю достоинства… Но беда была в том, что платье её всё ещё было расстёгнуто, и подняться с места, не пережив конфуз, не представлялось возможным — по крайней мере, воспалённое сознание Росауры, изрядно разбережённое ежевичным вином, обрисовывало ситуацию как патовую. Более того, Скримджер сидел на значительной части её плаща, части, в которой располагался карман с палочкой, чтобы можно было хоть с помощью волшебства как-то поправить положение…
Но спустя какое-то время паника, стыд и замешательство отступили на второй план, покуда Росаура, замерев в своём углу тише мыши (и стараясь не думать о руке Руфуса, которую он, если бы захотел, в любой момент мог бы хоть по ошибке положить не на своё бедро, а на её), наблюдала удивительную картину, от которой сердце её точно в меду купалось: Руфус Скримджер сидел, расслабившись, перешучивался, пусть и устало, со своей племянницей!.. Росаура со стыдом осознала, что и не задумывалась, есть ли у Скримджера семья. Но, впрочем, не вёл ли он себя так, будто её и не было?.. Если и так, то в этот дождливый вечер на окраине Хогсмида Росауре открывалось нечто совершенно новое.
— …Как там твоя мама?
— Ты мог бы сам у неё спросить!
— Я спрашиваю у тебя.
Холодная игла грусти чуть кольнула сердце Росауры в тот миг, тогда как Фанни обиженно подперла щёку рукой.
— Да мама всё переживает, как на следующий год Коннору в Хогвартс ехать. Она же меня не хотела пускать! Мы с ней не разговаривали. Я вообще-то в любом случае бы сбежала, у меня был собран мешок на случай, если меня посадят под замок, — с гордостью рассказала Фанни. — Но мама пришла мириться, и… Да я не знаю, почему она так! Всё места себе не находит и Коннора пугает. А я ей сказала, мама, зачем ты боишься, ведь дядя Руфус самый настоящий мракоборец, он нас всегда защитит!
Отчего-то Росаура не хотела видеть лица Скримджера в ту секунду.
— Дядя, ты ведь сражаешься с ними… — понизив голос, говорила Фанни, — ну, с Пожирателями? Взаправду?
— Понарошку, — ровно отвечал Скримджер.
Фанни откинулась на спинку стула в необычайном волнении.
— Я всем говорю, какой ты храбрый! — воскликнула она. — А этой гадине Летти Яксли я весной чуть волосы не выдрала, когда она стала говорить, что вот, мракоборцы слабаки, и вообще вас всех Сам-Знаешь-Кто щёлкнет пальцем и в порошок сотрёт, а я ей говорю, так чего ж он не щёлкнет, может, у него вообще пальцев нет, как и носа?
Скримджер хотел что-то сказать, но Фанни самозабвенно завершила:
— Я ей говорю, все эти чёрнобалахончики ваши — клоуны, потому что сколько лет прошло, а они только и могут, что вытворять всякие мерзости, а мракоборцы всё равно их одолеют, потому что они храбрые…
— Ты бы ещё сказала, Фанни, потому что «герои всегда побеждают злодеев», — обронил Скримджер. — Речь не о храбрости и не о геройстве. Это такая служба, и надо исполнять ее добросовестно. Это так с любой обязанностью вообще. Твоя, например, сейчас — хорошо учиться и не доводить учителей до припадка.
— А я учусь! — заулыбалась Фанни. — Я помню, ты говорил, чтобы стать мракоборцем, надо самые лучшие отметки получать. Особенно по Защите. Профессор Вэйл, — подалась Фанни к Росауре, — вы же будете нас учить так, чтобы мы смогли стать мракоборцами?
— До тех пор, пока вы ведёте себя как шайка разбойников, вряд ли, — Росаура искренне желала бы перевести всё в шутку, но тут Скримджер резко сказал:
— Тебе нечего делать в мракоборцах, Фиона. Забудь об этом и просто постарайся… стать хорошим человеком, раз уж на то пошло.
Фанни глядела на него во все глаза, встревоженная неожиданной отповедью. А Скримджер поглядел на свой пустой стакан, кратко извинился и отошёл. Фанни угрюмо подперла голову рукой.
— Это что, значит, я не хороший человек?
Росаура тяжело вздохнула.
— Ваш дядя не так выразился. Он имеет в виду, что это очень опасная работа.
— Так что, он думает, я не храбрая? — разгневалась Фанни.
— Ни один взрослый не пожелает ребёнку, чтобы тот стал добровольно подвергать себя опасности.
— Ну, — чуть подумав, протянула Фанни, — да, бабушка, правда, очень о нём переживает. Наверное, ей тоже не нравится, что дядя Руфус — мракоборец. Но ещё больше ей не нравится, что он совсем нас не навещает. Мама говорит, он «не хочет ставить нас под удар», но мы с Коннором считаем, что она сама не думает, что это правильно. Какой смысл бороться со злом, если забываешь тех, ради кого ты борешься?
— Он помнит о вас всегда, я не сомневаюсь! — воскликнула Росаура.
— Почему тогда он никогда не приходит и не пишет? Мама говорит, он хочет, чтоб мы про него забыли, но это так глупо, он что, обиделся на нас за что-то?..
— Сейчас тебе сложно понять… Думаю, он грустит не меньше, чем вы. А насчёт будущей профессии, ты ещё не раз успеешь передумать. Чем больше вы будете учиться, тем шире будет ваш кругозор, и вы, может, захотите стать квиддичистом, или зельеваром, или целителем, или журналистом, а, может, учителем…
Фанни с интересом поглядела на Росауру.
— А вы, мэм, всегда хотели стать учителем?
— Да, — улыбнулась Росаура. — Я как попала в Хогвартс впервые… Хотя, на самом деле, я захотела стать учителем ещё раньше. Мой папа — он тоже профессор, только в маггловском университете, в Оксфорде. Когда я была маленькой, мы жили прямо там, рядом с его колледжем, и он порой приводил меня сидеть тихонько на его семинарах. Он, конечно, сильно рисковал, но брал с меня слово вести себя тихо и не чудить — и еще перекрещивал — и все обходилось, пусть мама дико переживала. А для меня это были счастливейшие часы. Я смотрела на него и понимала, что хочу так же, говорить с учениками о том, что нам интересно, помогать им что-то узнать, и самой узнавать ещё больше благодаря беседам с ними…
— Мой папа работает консультантом ирландской команды по квиддичу, — заскучав, Фанни, как и всякий непоседливый ребёнок, предпочла заговорить о себе. — Раньше он был ловцом, но у него начались проблемы со зрением, и ему пришлось уйти из спорта. Он из-за этого очень много грустил. А мама не работает, она с Коннором и следит за хозяйством. Дядя Дугалл работает в ирландском заповеднике фейри, это интересно, но… Какая разница, если дядя Руфус — мракоборец? Это ведь так круто! О нём даже в газетах иногда пишут! У бабушки есть альбом с вырезками… Кстати, дедушка, кажется, нигде не работал, у него просто было много денег…
— И вообще он лепрекон.
Это вернулся Скримджер. Взял стул от другого столика и угрюмо уселся по третью сторону между Росаурой и Фанни. Та, совсем забыв свою обиду, в восторге, что дядя подсел к ней ближе, обернулась к нему с безотчётной радостью:
— Мы вспоминаем, кто кем работает. У неё папа тоже профессор, представляешь!
— Не «у неё», а "у профессора Вэйл".
Скримджер машинально достал пачку сигарет и уже было зажал меж зубов одну, как краем глаза заметил, что от восхищения Фанни близка к потере сознания. Вероятно, ему большого труда стоило не выругаться вслух — а сигарету он смял в кулаке.
— Маггловские… — в восторге прошептала Фанни, едва дыша.
Скримджер одарил её взглядом, что оставалось гадать, как от неё горстка пепла не осталась, но Росаура знала: восхищение девочки его устыдило, а может, даже расстроило. Это странное чувство прорвалось в усталом жесте, когда он опёрся подбородком о кулак и прикрыл глаза. Фанни догадалась поубавить свои восторги и пару секунд в неловкости помялась на стуле, но тут же нашлась, расплылась в улыбке:
— Дядя, расскажи, а твой папа кем был?
Росаура на миг смешалась, зачем Фанни спрашивает об отце Скримджера, если только что упомянула, что её дедушка мог позволить себе никем не работать, но ответ удивил её совершенно:
— Он был офицер королевских ВВС.
И Росаура, и Фанни затаили дыхание. Взгляд Скримджера был устремлён куда-то очень далеко.
— Что значит, офицер королевских…
— Это значит, он был пилотом, — тихо сказала Росаура. — Управлял военным самолётом.
— Ух-ты! — воскликнула Фанни. — Это же так страшно, когда ты в воздухе в этой железной штуковине… Как в клетке! Не то что метла…
— На метле не повоюешь, — усмехнулся Скримджер, и Росауре показалось, что в голосе его что-то слегка дребезжало. — Ты же знаешь, Фанни, у магглов оружие куда более громоздкое, чем у нас, им в эту железную клетушку, как ты выразилась, прежде чем запустить туда пилота, нужно напихать побольше взрывчатки, бомб всяких, ещё пулемёт присобачить, и тогда это для дела сгодится. И уж наверняка дельце выгорит, если пустить самолёт на таран, когда патроны все кончатся и бак шальная пуля пробьёт. У магглов война, знаешь ли, не по взмаху волшебной палочки, — и он сухо рассмеялся, но Росауре сделалось тревожно. Она кинула беспокойный взгляд на початый стакан у его локтя.
Фанни же отмахнулась от непонятных слов как от мухи и с детским упорством докопаться до сути вернулась к предмету, что теперь всецело занимал её воображение:
— А я всегда хотела спросить… Ну, в смысле, как же твой папа познакомился с бабушкой, если она уже была женой дедушки?
— Она тогда ещё не была «женой дедушки», вот в чём штука, Фанни. И мамы твоей ещё тогда и в помине не было, и дяди Дугалла, и тёти Мерил… — Скримджер наклонился поближе к Фанни, уперев оба локтя на стол, точно передразнивая детское любопытство: — Твоя бабушка познакомилась с моим отцом, пилотом военного самолёта, когда он был на побывке в Лондоне, в сорок четвёртом. Война вроде бы уже заканчивалась, но всё равно конца края было не видать. Через пару дней его снова отозвали на фронт. Вот и вся история.
Фанни, казалось, и не слышала сухой горечи в незамысловатых словах, только глаза её разгорались всё больше в неподдельном интересе.
— Ну? Как это, «вот и вся история»! А что потом?
— А потом твоя бабушка стала женой твоего дедушки. Лет через пять. И совсем разучилась готовить хаггис. Ты долго ещё будешь сопли по нему размазывать?
Фанни возмущённо показала язык, но к хаггису вернулась с воодушевлением. По взгляду её можно было понять, что мыслями она унеслась далеко, в поднебесье, где парит начинённый взрывчаткой самолёт королевских ВВС, и пилот заперт в нём, точно в клетке.
— Странно… — Росауре казалось, она этого и вслух не произнесла, но под пристальным взглядом Скримджера ей стало не по себе. Залившись краской, она пробормотала: — Просто, мне казалось, что я слышала о каком-то Скримджере, который в начале века был директором Хогвартса…
— И могла слышать о Скримджере, который был неплохой охотник и понаписал всяких книг о квиддиче, когда бладжер ему колено выбил. Всё верно, Скримджеры — волшебники с давней историей. Мой дед очень переживал, что линия пресечётся на моей матери, когда она всё-таки выйдет замуж, и усыновил меня. А про отца мне известно лишь имя, Малькольм.
Росаура потупилась: свеча, догорая, рябила так, что щипало в глазах.
— А у бабушки есть его фотография? — спросила Фанни.
— Я тоже у неё когда-то спрашивал. Но она сказала, что это без надобности — я вышел очень на него похожим.
— Так вот почему бабушка постоянно говорит тебе, чтоб ты постригся!..
Фанни с озорством потянулась дёрнуть Скримджера за длинную прядь, и тут произошло мимолетное, но тягостное: он перехватил её руку, да так резко, что Фанни чуть вскрикнула. В следующую секунду он уже отпустил её, а во взгляде проступило осознание… и убийственный стыд, лишь на миг, пока в глазах Фанни горел испуг — а у Росауры от неожиданности дыхание оборвалось. И всё никак не шло уже от жалости к нему, человеку, которого жизнь надрессировала в любом прикосновении предчувствовать опасность.
— Никогда не делай так, — тихо сказал Скримджер Фанни.
Росаура прикрыла глаза. Глупо было надеяться, что он просто извинится. Вместо него это пришлось сделать Фанни:
— И-извини… — пробормотала она в полнейшей растерянности.
Скримджер с тяжелым вздохом провёл рукой по лицу.
— Это не…
— Я поняла, — резко перебила Фанни и натужно улыбнулась. — Просто… ты, дядя, никогда ничего такого не рассказывал! Ну, про себя.
— И не расскажу.
Над ними звенела нехорошая тишина. Фанни пришлось неуверенно рассмеяться, а им — сделать вид, будто и вправду вышло смешно. Только на самом деле было почти невыносимо. И Росаура призвала на помощь всю свою светскую выучку, которую внушала ей матушка.
— Освежевали слона, мисс? — кивнула она на грязную тарелку под носом Фанни с лукавым смешком, а про себя молилась: «Ну же, девочка, подыграй мне, давай поможем ему и сделаем вид, будто всё хорошо и этот вечер никак невозможно испортить!». Фанни мгновенно уловила её ловкий ход — и расплылась в хитрющей улыбке.
— С кожей и бивнями! Только пить теперь хочется!
И красноречиво поглядела на дядю. Тот всё ещё глядел в одну точку перед собой и бросил лишь:
— Попей.
— Дядя, слушай…
— Морс будешь?
— Дядя… — Фанни совсем уж походила на лисицу, склонив свою белокурую голову набок и лукаво стреляя тёмными глазищами, будто подкрадываясь к Скримджеру по краю стола, — знаешь, мы вот зашли когда в «Три Метлы»…
— Обломали зубы о слизеринские задницы, прискорбно.
— Да это всё из-за Элен… Слушай, дядя, там в «Трёх Метлах» все брали себе такое… сливочное пиво…
Взгляд Фанни говорил сразу на всех языках человеческих. Скримджер остался к ним глух. И Фанни пошла на таран:
— Дядя, ну пожалуйста!
— Что?
— Ну возьми!
— Что — возьми?
— Возьми мне сливочного пива!
— Нет.
— Ну дядя! Пожалуйста!
— В «Трёх Метлах» чего сама не взяла?
Фанни чуть сникла.
— Нам не продали.
— Вам не продали — а мне продадут?
— Ну ты же взрослый!
— А ты нет. Вот тебе и ответ.
— Дядя, ну… ну за встречу!
— Нет.
— Мама мне летом вино давала попробовать!
— Это на совести твоей мамы. Нет.
— Я никому не скажу! Это будет наша маленькая тайна…
— Держи карман шире. Нет.
— Ну вот, у меня даже деньги есть, ну просто возьми!
— В законе, О’Фаррелл, это называется «дача взятки должностному лицу».
— Не будь таким вредным! Ну возьми! — Фанни надулась под ледяным взглядом Скримджера, но тут углядела лазейку: — И я прощу тебе, что ты не поздравил меня с днём рождения!
Скримджер оценил запрещённый приём.
— Торгуешь индульгенциями.
Фанни, уверенная в успехе, напустила на себя надменный вид. Скримджер пожал плечами и достал кошелёк. Выудил оттуда серебряный сикль. Под торжествующий взгляд Фанни положил монетку на поднос и произнёс:
— Шоколадное молоко.
Монетка исчезла, и на подносе возник высокий стакан, украшенный взбитыми сливками и розовой ягодкой.
Последующие полчаса Фанни лакомилась, совмещая сокрушенные стоны с довольным урчанием.
— Уже так поздно! — опомнилась Росаура. — Фанни… мисс О’Фаррелл, вам нужно быть в гостиной вашего факультета до отбоя!
У Росауры зубы скрипели, когда она будто со стороны услышала свой обеспокоенный голос. Как наседка, ей-Богу… Вот по щелчку пальцев — и сразу этот учительский тон…
К счастью, Руфус Скримджер тоже страдал от излишнего профессионализма.
— Подъём, — скомандывал он. — Выйдем сейчас, глядишь, и успеем.
— А давайте не будем, — заулыбалась Фанни, растекаясь по столу блаженной лужицей, — а давайте мы опоздаем, и тогда придёт профессор Макгонагалл, и ты, дядя, с ней поздороваешься…
— Вставай.
— Ты же говорил, что ты у неё учился!
— Было дело.
— А ты был в неё влюблён?
Лицо Скримджера приобрело странноватый оттенок, а его брови изогнулись так, будто он пытался разобрать на слух русалочий язык.
— Тебе точно уже исполнилось тринадцать лет?
— Именно этот вопрос и есть тому лучшее доказательство, — вздохнула Росаура.
А позже, когда они уже брели под дождём в сторону школы, Руфус склонился к Росауре и сказал на ухо:
— Между прочим, было дело.
Росауре очень пригодилась матушкина выучка, чтобы не поскользнуться на ровном месте.
— Вот как, — только и смогла она сказать.
Руфус то ли забавлялся, то ли, черт его разберёт, исповедовался:
— Ну а что? Когда мы выпускались, ей ещё тридцати не было! К тому же, мы с ней земляки…
— Вот как! — Росаура помолчала, Руфус тоже помолчал, Фанни уныло месила осеннюю грязь.
— Значит, нашли общий язык? — обронила Росаура.
— Вроде того.
— Значит… — Росаура осеклась, покосившись на Фанни. А потом её точно бес под ребро толкнул, и она прошептала Руфусу на ухо: — Значит, у тебя глаз на молоденьких учительниц давно намётан?
Он лишь обернулся, чуть усмехнулся, а в глазах сверкнуло что-то почти мальчишеское, задорное и вместе с тем — хищное, чертовски опасное.
— Вкус.
Конечно, они думали об одном. О его губах на её шее.
Но просто так Росаура не собиралась этого оставлять, тем более — позволять ему почувствовать лёгкую победу. Она усмехнулась и отвела взгляд к дождливым небесам:
— Прекрасно понимаю старушку Минерву. Выпускники-то все как на подбор. А когда тебе ещё нет и двадцати пяти…
Она не спешила бросить на него хотя бы мимолётный взгляд, но знала: то, что горит глубоко в его груди, у зверей вырывается наружу рычанием.
Но он оказался слишком ответственным дядей, чтобы пугать свою племянницу, которая уже повисла у него на локте.
Как часто бывает после долгого дня и плотного ужина, на обратной дороге им сопутствовало молчание. Каждый ушёл в свои мысли, больше глядя под ноги, что утопали в грязи и осенних листьях, а не на усталые спины спутников, и медленно в души их затекала печаль неизбежной разлуки.
У ворот Фанни взбодрилась и с отчаянием вцепилась в мантию Скримджера.
— Пожалуйста, пообещай, что приедешь на день рождения Коннора!
— Я постараюсь.
— Пообещай!
Скримджер промолчал, а потом сказал:
— Сигареты, О’Фаррелл.
Фанни только рот раскрыла, а Скримджер требовательно выставил ей перед носом ладонь. Фанни закусила губу и замотала головой, но тут пачка дешёвых маггловских сигарет сама собой вылетела из кармана её мантии в руку непреклонного дяди.
— Чёрт, дядя!
— Надеюсь, что всё-таки нет.
— Это же был мой трофей!
— Ты всерьез решила, что сможешь обокрасть мракоборца?
— Но ведь у меня почти получилось! Просто ты вредный.
— Внимательный.
— Занудный.
— Вот и поговорили.
— Ну дядя, ну подари их мне на память! Ты все ещё должен мне подарок на день рождения! Просто пачку! Ты не думай, я не курю!
— Если бы я думал, что ты куришь, разговор был бы другой.
— Но был бы! — в отчаянном веселье воскликнула Фанни.
Скримджер обернулся к Росуре, но она не различила, каким был его взгляд.
— Проводите её до дверей гриффиндорской гостиной, профессор.
— Конечно, сэр.
— Ну хотя бы напиши маме! — воскликнула Фанни.
— Может быть, — с заминкой ответил Скримджер. — Только ты ей ничего не пиши. И бабушке. Не надо их лишний раз волновать. Я сам.
Фанни нахмурилась.
— Честно?
— Беги уже.
И чуть позже Росаура, подталкивая Фанни по крутой дорожке к древнему замку, запретила себе оборачиваться. Ей не хотелось смотреть, как Руфус Скримджер с лёгким хлопком исчезает в дождливой мгле. Не теперь, когда она увидела, как он улыбается, когда искренне радуется.
Примечания:
Иллюстрация к полетам на метле https://vk.com/wall-134939541_10628 с культурной отсылкой)
А это дядя и племянница https://vk.com/wall-134939541_10897
Пост про деда Руфуса https://vk.com/wall-134939541_12260
1) Известно, что Артур Конан-Дойл после гибели сына на фронте Первой Мировой войны, ударился в спиритизм и даже посвятил этой теме несколько обширных трудов
2) автор шпионских романов о Джеймсе Бонде
3) Странник над морем тумана
4) старинное обращение к рыцарям
5) порядка 50-55 кг
6) около 60 см
7) порядка 9 км
8) порядка 500 км/ч
9) перефраз названия романа К.Вонненгута «Бойня номер пять или крестовый поход детей» о Второй Мировой войне
10) судьба Януша Корчака
Примечания:
Снимаю с себя всю ответственность за название главы, это всё истерики Росауры!
Всё началось ещё на второй неделе сентября. Второкурсники-пуффендуйцы расшалились, и Росаура, чтобы сберечь силы, решила не урезонивать их. В конце концов, что уж такого ужасного, если дети смеются, отрабатывая заклятие подножки, когда грохаются на мягкие маты и принимаются изображать смертельно раненых? Пусть уж покричат, развеются… Росауре самой очень хотелось бы присоединиться к их визгам и смеху, рухнуть на мягкий мат и не вставать подольше, картинно стеная… Она ходила меж учеников, поправляла горячие руки с дрожащими палочками, следила, чтоб сдуру никто не перепутал слова и жесты, а то уже было с когтевранцами, что один мальчик другому заколдовал мантию в лягушачью кожу.
Росаура даже не заметила, как дверь в класс приоткрылась.
Дети смолкали постепенно, завидев вошедшего, а Росаура, втолковывая Шелли Уолтерс, как держать палочку, в первую пару секунд решила, будто дети наконец взялись за голову и стали сосредоточенней.
— Где учитель?
От резкого, высокого голоса Росаура невольно вздрогнула. Обернулась, в невесть откуда взявшейся застенчивости придержав полы мантии, и увидела за расступившимися детьми, что в класс вошла профессор Макгонагалл.
Губы на её сухом лице были надменно поджаты так, будто их вовсе не было. Тонкие брови возведены в брезгливом выражении едва ли не под корни тёмных прилизанных волос. Недовольный взгляд из-под нависших век был прикован прямо к ней, Росауре.
Росаура почувствовала, что от одного этого взгляда, очень знакомого по школьным годам, у неё похолодели ладони. Но жесточе накатила растерянность: раз Макгонагалл смотрит прямо на неё, зачем же спрашивает, где учитель?..
Однако Макгонагалл молчала, почти оскорблённо, и Росауре захотелось превратиться в ежа, лишь бы защититься от этого выжидающего, презрительного взгляда.
— Я… учитель.
Голос как назло дрогнул, но Росаура заставила себя вежливо улыбнуться и чуть склонить голову, мол, у вас какое-то дело, профессор, а то у нас тут занятие, видите ли…
Макгонагалл подняла брови ещё выше, из-за чего её бледный лоб весь пошёл рябью морщин, и издала странный звук, который Росаура определила бы как фырканье, если бы не была слишком хорошо воспитана, чтобы подозревать такое от достопочтенной учительницы.
Однако достопочтенная учительница выразила своё отношение к услышанному и на словах:
— Вы так уверены?
Росаура поначалу ушам не поверила, но в груди уже взвыл волком гнев. Огромных усилий стоило удерживать на лице вежливую улыбку.
— Прошу прощения?..
Свитком, который держала в сухой руке, Макгонагалл указала куда-то на пол:
— Почему у вас ребёнок лежит?
Пайсли Адамс, что до сих пор не попытался подняться с мата, замер, точно сурок, завидев тень коршуна.
— Потому что он упал, — проговорила Росаура.
— Почему же он упал?!
— Потому что мы отрабатываем упражнение.
— У вас упражнение, чтобы дети падали? Какое будет следующее? Чтоб лоб себе расшибли? Тоже коврик им подстелите?
Кто-то из детей шумно задышал, пытаясь сдержать смех. Макгонагалл поджала губы.
— Полшколы на уши подняли. Я уж полагала, кто-то привёл тролля в класс. Впрочем, если не ошибаюсь, несколько лет назад профессор Доустон примерно это понимал под «практическими занятиями».
Не давая Росауре и слово вставить, Макгонагалл скривилась и прикрикнула на злополучного Адамса:
— Встаньте, молодой человек, и приведите себя в порядок! Если ваш… преподаватель… не утруждает себя заботой о вашем должном поведении, то это не значит, что вы можете забыть, где находитесь!
Росауре казалось, что у неё подскочила температура под сорок.
— С вашего позволения, профессор, мы бы продолжили.
— Продолжили? — высокий, холодный голос Макгонагалл резал как по живому. — Я ведь для того и пришла, чтобы вы прекратили. Шум…
— Я позабочусь о звукоизолирующих чарах, профессор. Приношу извинения, что наше занятие вас отвлекло.
— Вы — о звукоизолирующих? Помнится, вы не блистали в этой теме, мисс Вэйл. Я ещё вот что желала бы с вами обсудить, — Макгонагалл заговорила громче, — после всего увиденного я вынуждена поднять вопрос, насколько вы вообще в компетенции проводить практические занятия? В прошлую пятницу мой студент ушёл с вашего урока, с позволения сказать, рогатый!
Росаура собрала всю свою волю в кулак, чтобы не отвести взгляда. Сил, чтобы придумать ответ, и в помине не осталось.
Дети уже давно выразительно переглядывались, а тут одна девочка не выдержала и громко рассмеялась.
— Вам смешно, мисс Барри! — разъярилась Макгонагалл. — Вот, чему вы тут… учите, мисс Вэйл. Смеяться над увечьями! Как так вышло, что на вашем занятии ребёнок применяет сложнейший уровень трансфигурации с риском для собственного здоровья, а вы не составляете себе труда хотя бы поставить в известность меня, если сами не в состоянии это исправить!
Росаура судорожно вздохнула.
— Линтон наколдовал себе рога случайно…
— Разумеется, случайно, — пресекла Макгонагалл. — И это-то самое опасное. Но вы же не осознаёте всей степени рисков. Если б кто себе хвост наколдовал, вас бы это, полагаю, только развлекло.
Ученики снова рассмеялись, отчаянно зажимая рты.
— Я видела Линтона за завтраком, профессор. С его головой всё в порядке.
— О, вы так уверены? — процедила Макгонагалл. — Рога-то мы убрали, но они ж не на пустом месте выросли, а если бы повредился мозг? Боюсь, мисс Вэйл, — говорила Макгонагалл, — вы сами ещё не вполне оторвались от школьной скамьи, чтобы иметь серьёзный взгляд на подобные вещи…
Росаура давно уже пыталась вдохнуть, но никак не получалось. А Макгонагалл завершила:
— …как, судя по всему, на преподавание в целом. Вот я и подумала, когда зашла, что старшекурсницу на замену поставили, то-то и бедлам.
Макгонагалл ещё раз окинула уничижительным взглядом класс, фыркнула и вышла вон, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.
Дети, при Макгонагалл настороженные и порядком напуганные, мгновенно расслабились, зашептались и перевели на Росауру взгляды, в которых ей померещилось то же презрение.
— Стерва.
Так говорила позже Росаура Сивилле, прибежав плакаться к ней в башню вместо ужина.
— …Она просто зашла и сорвала мне урок! При детях… Унизила меня! И знаешь, она нарочно тянула паузу. Когда сказала, «Где учитель? Вы так уверены?..» Как будто она соплохвоста у доски увидела!
Сивилла поморщилась и произнесла слово, которое Росаура даже в пылу гнева не смогла себе позволить. Но бешенство, на долю секунды очернившее обыкновенно отстраненное лицо Сивиллы, слишком отзывалось в сердце Росауры.
— Ты знала, что эта карга сама-то преподавать пришла в двадцать два?
Росаура изумлённо поглядела на Сивиллу.
— Ты серьёзно? А сейчас ей сколько?
— Сорокет. Плюс-минус.
— Быть не может! Я думала, ей сто пятьдесят.
— Карга — это состояние души.
— Да неужели она сразу была вся из себя безупречная?
— Да едва ли, — скривилась Сивилла. — Сама небось огонь-воду прошла, и вот теперь, думаешь, позволит тебе жить спокойно? Такие, как она, видят своим святым долгом заклевать молодых.
— Но почему!.. — взвыла Росаура.
— Потому что она страдала, и ты страдать должна.
И Росаура страдала.
— …Это что?
— Прошу прощения?..
— На шабаш собрались?
— Профессор?..
— Волосы ваши, мисс Вэйл! Это же ни в какие ворота! Мало того, что распущенные волосы не пристало носить ведьме вашего положения, ведь вы, прости Господи, преподаватель, но так вы смущаете старшекурсников! И не обижайтесь, не нужно, я вам совет даю: уберите свои волосы в приличную причёску. Я уже не говорю о шляпе. Шляпу на молодёжь теперь не наденешь и под прицелом палочки, хотя я надеялась, что ваша мать сумела дать вам должное воспитание…
— Благодарю, профессор, — сквозь зубы процедила тогда Росаура.
В тот вечер она ещё долго стояла перед зеркалом и водила рукой по своим длинным чуть вьющимся волосам. Мама всегда любовно их перебирала, называла Росауру «русалкой», и в редкие минуты, когда не спешила, сама, без магии, заплетала Росауре красивые косы — минуты нежности и блаженства!.. Мама приговаривала, что сила волшебника — в волосах, в общем-то, это был научный факт, но в словах матери звучали тайны древних преданий, отчего Росауре особенно дорого было видеть красоту своих длинных золотых прядей. И теперь…
Да, конечно, мама сама никогда не выходила из дома без шляпы и постоянно напоминала Росауре, что в приличном обществе следует носить элегантный головной убор, но для Росауры школа и её обитатели никак не соответствовали представлениям о приличном обществе… А вышло, что школе не соответствовала она, Росаура.
— …Вы в оперу собрались, мисс Вэйл?
— Скорее в цирк, — съязвила Росаура.
— Ну-ну, — хмыкнула Макгонагалл, возвысившись над Росаурой неколебимой башней. — Так держать, леди. Костюмчик-то под стать.
Странно, что под взглядом Макгонагалл на Росауре не вспыхнула её любимая мантия фисташкового цвета. Обиженного жеста, которым рука сжала ворот, Росаура не смогла сдержать.
— Не старайтесь, — фыркнула Макгонагалл, — легче надеть сверху плащ-палатку, чтобы прикрыть то, что эта тряпица обнажает.
Не успела Росаура опомниться, как Макгонагалл наклонилась к ней и произнесла гортанно:
— Подумайте головой, в конце концов! Вы хотите, чтоб они вас живьём съели? Или вы полагаете, что это единственный способ привлечь хоть какое-то внимание учеников к вашему… кхм… предмету?
Когда Росаура вошла в класс, странно было одно: как за ней дверь не захлопнул огненный смерч.
Да, книззл раздери, пусть Минерва Макгонагалл была безупречна во всём, однако оставалось кое-что, в чём у Росауры было определённое преимущество. Точнее, было бы… играй они на любом другом поле. Но на преподавательской стезе свои правила — и женственным мантиям, выгодно подчёркивающим все достоинства молодой, свежей фигуры, предъявлялись жёлтые карточки. Увы! За Макгонагалл стояли не только лишь личная неприязнь, снобизм и цинизм — ещё и житейский опыт. На пути в школу столкновение с Кайлом Хендриксом шокировало Росауру, а потому первые дни при общем стрессе она не смогла различить более тонкую опасность, однако на второй же неделе реальность щедро отхлестала её по щекам — так те пылали под взглядами старшекурсников.
Они пялились. Откровенно пялились. А ещё не скупились на комментарии. И едва ли принижали голос до шёпота.
Да, на первых порах, когда на Росауру обрушилось сразу столько всего, и она плакала по три раза на дню, единственной своей опорой она определила изящные каблуки. А броней — лучшие мантии, пошитые ещё по маминым эскизам, а также тщательный макияж. Фраза бесподобной Мерилин, что женщине для покорения мира нужна лишь пара красивых туфель, почти стала боевым кличем Росауры, который она провозглашала утром перед зеркалом, прежде чем спуститься в класс. И пару дней ей даже удавалось испытывать подобие воодушевления, когда она ловила в окне своё отражение, точно с обложки журнала. А потом плакала, осознав, что разглядывают её тоже — как журнал. Известного содержания.
— Ну а чего ты хотела, — угрюмо вздыхала Трелони. — Эти бугаи заперты в школе целый год. Телом мужики, а мозг ещё мягкий. Девчонки, конечно, им головы кружат, но они-то ещё так себе, бутоны, да и то, прыщи, угловатость, косноязычие, а ещё школьная форма, да и знают они их с первого курса, поэтому им непросто по щелчку пальцев испытать к одногруппницам известный интерес, в конце концов, как в одной семье живут на факультете… А тут ты, как с луны свалилась. Пышный цвет! Особенно по сравнению с Макгонагалл, Стебль, Трюк и иже с ними. Да у них полный отвал башки. Ты ведь перед ними полтора часа дефилируешь.
— Ты ж сама мне говорила, что я одеваюсь как школьница! — взбеленилась Росаура.
— Но это не значит, что надо было вырядиться как на подиум! — парировала Трелони. — Да уж теперь сама напоролась…
Росаура, пусть и наедине с Трелони, невольно закрыла лицо руками. Сальные взгляды прыщавых подростков всего-то за несколько дней осели на коже грязным жиром. И это если умолчать о…
— Они тебя уже разводили, чтоб ты к ним вот так вот наклонилась да поближе, чтоб проверить, чего они там в тетрадях накалякали?..
Росаура, сгорая от возмущения и стыда, могла лишь кивнуть.
— Им нужна наша грудь, — точно гильотиной, отрезала Трелони. Оправила свои многочисленные шали и буркнула: — А ты говоришь, чего я «ведьмой из Макбета» наряжаюсь. Уж лучше так, чем… ну, ты уже сама поняла. Всю эту красоту оставь на выходной день. Только проведи его подальше от школы.
— И ведь им ничего не сделаешь!.. — севшим от гнева голосом проговорила Росаура.
— А то, — грустно усмехнулась Трелони. — Не будешь же ты им баллы снимать за «непристойное поведение». Они это себе только в победу запишут. Соревноваться начнут, как бы поглубже тебе в декольте заглянуть. Воспитательные беседы — курам на смех, и ни в коем случае не оставайся с ними наедине, в кабинет к себе не приглашай. Они потом ещё скажут, что это ты их приворожила. С них взятки гладки, они ведь… дети.
Росаура не знала, отчего волосы зашевелились на голове: от чувства омерзения или от лютой злобы, с которой Трелони выплюнула последнее слово.
— Тут один выход, — говорила Сивилла, — себя поскромнее, а их построже, в плане работы, побольше загружай. И не ходи по классу, особенно между рядами. Особенно к ним спиной. И это… — Трелони сама покраснела до ужаса, — следи, чтоб руки на парте держали. А то у меня знаешь, что было… Пока я в ведьму наряжаться не стала.
Росауре горло сдавило от гнева и отвращения. Но больше ей было жаль Сивиллу. Из раза в раз приглядываясь к провидице, Росаура обнаруживала, что за ворохом цыганского тряпья, за очками-стрекозами, за дешёвыми браслетами и всклоченными космами скрывалась миловидная, ещё очень молодая женщина с ясными серыми глазами и гладкими щеками, которые на свежем воздухе наверняка очаровательно румянились.
— Не кисни, — перебарывая себя, попыталась улыбнуться Сивилла. — Мы можем устроить как-нибудь вечеринку на двоих! Разворошим свою привлекательность, какие наши годы!.. Почувствуй себя конфеткой, детка. Нарядимся, накрасимся… напьёмся.
— Достаточно просто напиться, — пробормотала Росаура.
Так ей пришлось перешить несколько своих любимых мантий на что-то строгое, закрытое, чуть мешковатое. И перекрасить в сдержанные, тоскливые цвета. Конечно, это оставалось элегантным, но… «Если так и дальше пойдёт, — мрачно думала Росаура, разглядывая своё осунувшееся лицо, будто чужое из-за новой причёски — скромного низкого узла, и отсутствия макияжа, — я стану ведьмой из «Макбета» и без всяких лохмотьев». С каблуков она слезла сама: потребность чувствовать твёрдую почву под ногами взяла вверх над отчаянным желанием оставаться на высоте: едва ли даже мама смогла бы провести на каблуках восемь часов кряду, ни разу не присев.
Но чёрный день настал, когда Росаура, замешкавшись, почти бежала с завтрака в класс. К счастью, в тот день первыми у неё были гриффиндорцы, которые вечно опаздывали, и Росаура была уверена, что спокойно переведёт дух, да не тут-то было: у класса её поджидала Макгонагалл.
Весь завтрак в животе тут же обернулся камнем.
— Доброе утро, профессор, — выдавила Росаура.
— Сейчас мы в этом удостоверимся, мисс Вэйл, — отвечала Макгонагалл с тонкой улыбкой, от которой у Росауры мурашки по спине побежали.
— Я могу вам чем-то помочь?
— Премного. Откройте дверь.
И Макгонагалл без лишних церемоний зашла за Росаурой в класс. Огляделась.
— Вы переставили парты?
— Так мне лучше видно всех детей.
— А им — вашу спину? Особенно вот отсюда, — и Макгонагалл присела за одну из парт, которая стояла теперь ближе всего к доске. Росаура поставила парты перевёрнутой буквой «П», расчистив пространство в центре класса.
— Я полагаю, так гораздо безопаснее для практических заданий. Меньше риска, что случайное заклятие прилетит в спину того, кто сидит впереди.
— Ах, вы полагаете. Ну-ну. Так-то заклятие прилетит в того, кто сидит напротив. Здесь так душно, вы совсем не проветриваете?
— Ночью шёл дождь…
— Проветривать обязательно нужно перед занятиями и на каждой перемене. Чем, спрашивается, дети будут дышать?
Макгонагалл взмахнула палочкой, и окно распахнулось настежь. С учительского стола тут же взвилась стопка пергамента.
— Что ж вы на столе просто так держите, — говорила Макгонагалл, бесстрастно наблюдая, как Росаура ловит разлетевшийся пергамент, напрочь позабыв о волшебстве. — Такой беспорядок лишает меня надежды, что в нём вы быстро найдёте то, что нам нужно.
— Что нам нужно?..
— Вернее, что вам нужно.
— Что мне?..
— Вы уже привыкаете повторять за мной удачные фразы, неплохо сработаемся.
Росаура сжала зубы. Макгонагалл даже не скрывала усмешки.
— План урока, мисс Вэйл. Покажите, и поскорее.
— План…
— А теперь это уже похоже на то, будто вы дразнитесь! Да, во имя всего святого, план урока! Конспект, зарисовка, карта, реферат, называйте, как хотите. Сейчас придут ученики, я должна быть уверена, что их ждёт не минное поле. Точнее, я должна знать наверняка, что их ждёт в ближайшие полтора часа.
Росаура хотела бы вздохнуть, да воздух вокруг вдруг обернулся толщей ледяной воды.
— Я передала разработку учебной программы на этот семестр профессору Дамблдору ещё до начала учебного года…
— И профессор Дамблдор даже не выкинул её в мусорное ведро. Сейчас речь идёт о плане предстоящего занятия. И его участь тоже решится.
Росаура попыталась тщательно подобрать слова и допустила двум дрожащим секундам повиснуть между ними тревожно.
Макгонагалл хмыкнула.
— Вы же не хотите сказать, мисс Вэйл, что проводите урок… по наитию?..
Росаура выдавила улыбку.
— Ну что вы, профессор! План урока всегда у меня… в голове.
Взгляд Макгонагалл красноречиво обещал, что головы ей не сносить.
Тут в класс ворвалась орава гриффиндорцев, и Росаура попыталась их урезонить, беспомощно повышая голос, но куда уж!.. А Макгонагалл, выдержав паузу, громко хмыкнула, и дети тут же вытянулись по струнке. Росаура подумывала, как бы ей провалиться сквозь землю. А Макгонагалл нетерпеливо воскликнула:
— Что же вы у моря погоды ждете? Они у вас как солдаты на плацу почетный караул нести будут?
— Садитесь, — вымолвила Росаура, и едва сдерживаясь, чтоб не сорваться на крик, проговорила: — Прошу прощения, профессор, разве у вас нет сейчас занятий?
— За меня не волнуйтесь, мисс Вэйл. Я действую с распоряжения профессора Дамблдора и проведу с вами всю эту неделю. Так вы намерены приступить к занятию, или детям самим придётся себя обучать?
И тут Росаура заметила, как из-под ворота мантии Макгонагалл поблёскивает золотая цепочка.
— …Эта карга выписала себе маховик времени, чтоб надзирать за мной! — дрожа от негодования, Росаура изливала душу Сивилле в тот же вечер. — Сказала, Дамблдор одобрил её инициативу скорректировать работу молодого преподавателя! Да чтоб…
— Я б в окно выбросилась, — качала головой Сивилла. — Но мой предмет Дамблдор сам ни во что не ставит. Поэтому много заботы им было бы меня ещё инспектировать. А вот тебе, подруга, не повезло. У тебя предмет сейчас самый востребованный, вот они тебя и…
Слово, которым Трелони описала положение Росауры на протяжении последующей недели, отличалось ёмкостью и точностью.
Мало того, что Росаура каждый день обязана была перед началом занятий предоставить Макгонагалл план каждого урока, из-за чего полночи она не спала, а другую половину ей снились кошмары, расписанные по пунктам, так к ней, невыспавшейся, растрёпанной, с отекшим лицом и красными глазами, предъявляли высокие требования по внешнему виду, не позорящему высокое звание педагога. Но получить разрешение переступить порог класса было всё равно что освежеванной и порезанной на кусочки упасть в жерло мясорубки. Инспекции Макгонагалл подвергалось буквально всё: каждое слово, жест, тон голоса, даже почерк, которым она делала записи на доске.
Вот Росаура переходит к сложной теме (по правде сказать, действительно косноязычно) — Макгонагалл кривится: «Это вы на них слишком большие надежды возлагаете. Вы сами понимаете хоть, что говорите?». Стоит задать слишком простой вопрос (и вправду, больше от страха, что в неспособности ребёнка ответить углядят некомпетентность учителя), как Макгонагалл фыркает: «Вы их совсем за тупиц держите?». Росаура рассказывает тему своими словами — и на первой же заминке попадает впросак: «Вы всё берёте из головы или только эту чушь?». Росаура прибегает к учебнику — и здесь нет спуску: «Вы только из учебника диктовать собираетесь, может, лучше пластинку завести?». Росаура принимает слабый ответ — ошибка: «Так он у вас разленится, и скоро вы будете только коровье мычание выслушивать вместо ответа». Росаура требовательна — промашка: «Экзамен они будут перед комиссией сдавать, а так её передавите, она у вас больше рта не раскроет». Росаура ходит по классу — плохо: «У нас скоро голова закружится». Росаура присядет в учительское кресло — ещё хуже: «Вам шезлонг наколдовать?». Росаура прописала недостаточно подробный план — выговор: «Мы не в цирке, чтобы смотреть, как вы на голове стоите». Росаура не рискует дать больше практики — упрёк: «Вы приехали им книжки читать или колдовать учить, в конце концов?». Росаура, дав детям контрольную, начнёт проверять домашние работы прямо на уроке — взбучка: «Вы отвернулись, а мистер Шелли уже превратил волосы мисс Морстен в вермишель». Росаура щедро раздаст баллы: «Вы им ещё за красивые глаза кубок школы выдайте». Росаура поскупится: «Они у вас за спасибо работают?». Росаура закроет глаза на шалость: «И вы это на тормозах спустите? В следующий раз они кабинет подожгут». Росаура сурово накажет: «Вы бы ещё розги принесли». Росаура пошутит невпопад — преступление, Росаура в скверном настроении — оскорбление. Шаг влево, шаг вправо — расстрел, иначе не скажешь.
Размазывая чернила слезами, Росаура дошла до того, что пожаловалась отцу. Ответ, пришедший через пару дней, когда Росаура уже подумывала, на какой люстре ей лучше повеситься, был очень в духе отца:
«Ты пишешь, что к тебе приставили надзирательницей каргу. Что ж, и у «карги» будет чему поучиться, милая моя. Учитель получает право учить, только если сам постоянно учится. А самый лучший опыт нам даёт терпение. Пожалей её, милая. Думаю, не ошибусь, если предположу, что ей не очень-то легко быть «каргой».
Но в ту чёрную сентябрьскую неделю в Росауре не нашлось жалости — разве к себе самой. Макгонагалл её муштровала, ругала за бессистемность, неуместную импровизацию, самонадеянность, чрезмерную эмоциональность, несдержанность, манерность; уличала в неумении грамотно выстроить план занятия, эффективно провести опрос, задать точный вопрос, чтобы получить нужный ответ; порицала мягкосердечность и горячность, панибратство со старшими и сюсюканье с младшими.
— Вы слишком много о себе воображаете, мисс Вэйл. И этим портите детей.
Росаура злилась, бранилась, шипела, рвала на себе волосы, но гордость и усердие заставляли её сносить все придирки с каменным лицом, а под пристальными взглядами детей, которые ловили каждый её вздох, приходилось держать вежливую улыбку, пусть после уроков каждый день ту смывали с окостеневшего лица слёзы обиды и бессилия.
Избавление от Макгонагалл Росаура и Сивилла отпраздновали лихо, налакавшись хереса до чёртиков. Макгонагалл оставила Росауру в подчёркнутом неудовлетворении, сжимая жёсткие руки, точно те так и чесались отвесить ещё подзатыльников нелюбезной юной коллеге, и Росауру всякий раз передёргивало, когда она издалека выглядывала сухопарую фигуру профессора Трансфигурации, однако… шли дни, и Росаура не могла отрицать, что тот урок, который преподала ей Макгонагалл, пошёл ей на пользу. Неделя унижения, слёз и злости, если снять пенку эмоций, оказалась на редкость плодотворна: Росаура усвоила некоторые важнейшие принципы работы с классом и с материалом, выучила азы, что можно, а что нельзя, зарубила себе на носу о важности заблаговременной подготовки к уроку и, главное, обрела ощущение, будто свинец залили ей в самые кишки. Где-то внутри, за растерянностью, беспокойством, честолюбием, пугливостью и легкомыслием нащупывался теперь стержень, на который нанизывался опыт. Пока ещё скудный, но уже — бесценный.
К началу октября Росаура кое-как вошла в учебный ритм: с тем же успехом, как входят в ледяную воду бурного горного потока. Афина укоризненно мотала головой, мадам Трюк понукала её всякий раз, когда она пропускала трапезу, а Слизнорт пару раз присылал ей зелья для сна, Макгонагалл не упускала случая попрекнуть её чем-нибудь, но больше всего Росауру занимали дети.
Она сделала интересное открытие: когда она была студенткой, ей казалось, что учителя едва ли запоминают учеников в лицо, не то что по имени, и первые пару недель, когда она только знакомилась с детьми, она представить не могла, как запомнить их всех. Но оказалось, что детские лица прочно западали в память, и запомнить их имена было не так уж сложно. Более того, теперь впору было подумать, что это она для них — незнакомый человек, который мелькает в их жизни от силы пару часов в неделю, а вот они все оказались перед Росаурой как на ладони, они вошли в её жизнь со своими дерзкими проделками, звонкими голосами, изучающими взглядами.
Некоторые и вправду поражали своими способностями. Кто-то был не по годам развит, собран и умён. Кто-то, ещё не осознавая своей силы, показывал блестящие результаты. Кто-то обладал завидной смекалкой, необходимой в её предмете. Кто-то вызывал уважение упорством и трудолюбием. И пусть большинство не отличалось ни усердием, ни талантом, Росаура даже в минуты бессильной ярости не могла отрицать: каждый из них, этих непосед, совершенно особенный, неповторимый человек, которому сейчас почему-то скучно, сложно, страшно, грустно, и вот он, не в силах совладать с самим собой, вываливает это всё на неё.
На каждом уроке она, пусть даже надиктовывая учебник, вступала с ними в общение, если не словом, так взглядом. Всякий раз у неё сжималось сердце, когда, отдавая право ответить одному из поднявших руку студентов, она ловила на себе разочарованный взгляд того, кому пришлось промолчать. Уже не раз ей приходилось обрывать беседу (честнее сказать, пылкую речь) со студентами, в основном малышами, которые то и дело задерживались в классе после занятия, чтобы то ли вопрос задать, то ли просто вылить на неё поток сведений о своей жизни, и она видела: им нужно её внимание, самое искреннее, здесь и сейчас. Внимания же они добиваются, когда капризничают или вовсе срывают урок, бьются головой об парты, швыряются учебниками и колдуют без спросу: первый взгляд, который она встречала в ответ на свой разгневанный окрик, всегда был ничуть не злым, напротив, светящиймся неподдельным весельем: «Ну? Вы видели? Вы видели на что я способен, да? Ну как? Здорово, да? Теперь вы меня заметили, да?» И Росаура приучила себя говорить с лёгкой улыбкой под насупленными бровями: «Да, мисс Хэйворт, я вижу, вы превратили свои уши в бананы, однако подобное волшебство скорее оценил бы профессор Флитвик, я же вынуждена снять с вашего факультета пять баллов за то, что вы отвлекаетесь и отвлекаете других».
Старшие искали интеллектуального общения, взвешивали каждую её фразу, и со стороны некоторых она ловила едва ли не презрительные взгляды: их кругозору она не удовлетворяла. Другие напротив, ценили её молодость — чувствовали, что могут разделить с ней взгляды, отношение к миру и, главное, переживания. Для них она была той, кто вошёл в бурлящую реку жизни по грудь, когда они зашли только по колено, но отчаянно стремились вперёд.
По совету отца, Росаура старалась не стесняться, когда признавала, что о чём-то никогда не задумывалась, а о чём-то не имеет представления вовсе, — и к удивлению обнаружила, что честность порой встречает более искренний отклик, чем попытка наплести тень на плетень, лишь бы остаться в их глазах учителем, который непременно должен знать больше, чем ученик. Отец-то говорил, что в смирении перед невозможностью объять разумом весь мир проявляется мудрость, но шестнадцатилетним подросткам важнее всего иметь обо всём своё собственное мнение, и некоторые признания Росауры их весьма обескураживали. Впрочем, несмотря на её волнение, это, вроде бы, не так сильно подрывало её авторитет в их глазах.
Нет, не так. Её беда была в том, что никакого авторитета у неё изначально и в помине не было. Ей приходилось завоёвывать его на каждом уроке, и стоять на месте она не могла себе позволить: когда она не продвигалась на шаг вперёд, её сносило на два шага назад. Внешний вид (прижалась боком к доске, испачкала мелом), походка (под вечер на отёкших ногах), выбившаяся из причёски прядь («Да ей сова на голову приземлилась!»), заспанные глаза («Заплаканные, зуб даю, заплаканные!») — повод для сплетен; неловкая пауза, ответ невпопад, запинка, оговорка — повод для насмешки; каждая секунда её внимания подвергалась суровой оценке — этот руку тянул, а она его не спросила, тот спал, она его жестоко разбудила, эта отвечала «всё как в учебнике», но получила не столь хорошую оценку, как вон та, которая «что-то себе под нос пробубнила»; слишком сложное задание вызывало протест, слишком лёгкое — смех; а самое страшное было — колдовать самой на глазах у детей, и не дай Боже с первого раза не получится идеально, и неважно, что накануне была бессонная ночь, или живот прихватило, или на предыдущем уроке Дэбби Никсон снова довела своими капризами до трясучки!
Да, сложнее всего было подавлять гнев, что вскипал в груди при виде непослушания, дерзости и опасного баловства, и не раз по вечерам Росаура разглядывала свои ладони, сплошь исколотые ногтями — как бы коротко она их ни стригла (а порой, по нервам, грызла), всё равно впивались чуть не до крови.
А что оставалось, не кричать же! Учителя, который кричит, никто не уважает, а Росаура к тому же понимала, что её крик, на который она уже от бессилия пару раз срывалась, никого не напугает даже — только рассмешит. Голос у неё был тихий, если не слабый. Он приятно звучал в тишине, она умело владела интонацией, особенно если говорила от сердца, но стоило при стороннем шуме (а пятнадцать детей в классе всегда издают шум: не могут сидеть на попе ровно, скрипят партами, скрипят стульями, скрипят перьями, скрипят зубами, а ещё перешёптываются, или бубнят под нос, или одновременно выкрикивают ответы) чуть повысить голос, как он становился резким, даже писклявым, тоненьким… гаденьким. Первые пару недель Росаура даже подумывала, не делать ли ей голос громче с помощью чар, но любые чары, наложенные на самого себя, отнимают силы, а тех и так едва хватало, чтобы протянуть рабочий день.
— Тренируйтесь перед зеркалом, — ещё в неделю своей инспекции посоветовала ей Макгонагалл. —Тихий голос, конечно, может быть преимуществом: слушать будут стараться и себя тише вести. Но надо, чтоб внимание держал. Настоящий учительский голос должен быть как тигриный рык. Глубокий, вкрадчивый, очень спокойный, но с нотками угрозы. Чтоб у них копчики задрожали! Тренируйтесь, мисс Вэйл!
Вот Трелони, судя по отзывам, своими потусторонними завываниями вводила учеников в летаргический сон. Но ей казалось, что это лучше, чем гомон. И потом, это внушало должное отношение к тонкому искусству Прорицаний…
Сивилла, конечно, была явно озлоблена и учеников презирала, кажется, с каждым днём всё сильнее. У неё было несколько любимиц, в которых она «видела дар», но прочих терпеть не могла. И Росаура не раз порывалась спросить, что она тогда делает в школе? Но обрывала себя, рассудив, что у каждого могут быть свои обстоятельства. Тем более в столь неспокойное время.
Не только учебные вопросы требовали постоянного напряжения. Добиться от детей дисциплины, освоения программы хотя бы на «Удовлетворительно», сносных результатов, вежливого обращения и тактичного поведения, мало-мальски уверенного колдовства без риска превратить соседа в тыкву, приемлемой громкости и умения писать пером, не проливая чернильницы одну за другой — это было ещё полбеды. Подлинные трудности коварно скрывались за внешними неурядицами, гомоном, неусидчивостью, шалостями и дерзостью, ленью и безответственностью. Замечать это Росаура начала только в начале октября, когда отхлынула первая волна, что захлестнула её, стоило ей войти в бушующее море образовательного процесса.
Были свои сложности, если речь касалась взаимоотношений между детьми. Почти в каждой группе сидели, нахохлившись, белые вороны. Были задиры, откровенные дебоширы, были хитроумные интриганы, были подлизы, были нахалы, были тихони скромные, а были надменные. Но тут и там Росаура нащупывала какую-то скверную гнильцу, которая выражалась… в косом взгляде, едком слове… почти неосязаемой угрозе, которая исходила от одних детей по отношению к другим. Речь шла не о рядовых пререканиях, но о превозношении одних и уничижении других.
«Магглорождённых третируют, я не сомневаюсь, — писала Росаура в зачарованной книжечке Краучу. — Они, конечно, слишком умны, чтобы устраивать сцены прямо на занятиях. Я почти всю неделю провожу в своем кабинете и встречаюсь с учениками только на уроках. Однако до меня доходят слухи о хулиганствах, весьма гнусных, которые не похожи на обыкновенные школьные столкновения. Они направлены прежде всего на унижение достоинства. Магглорождённые, полукровки на всех факультетах так или иначе чувствуют вызов, будто им… необходимо доказать своё право на пребывание в волшебном мире. А право это всё чаще ставится под сомнение. Насмешкой ли, издёвкой или угрозой, пусть и скрытой. Это волнует всех преподавателей, но доискаться до корня всех зол едва ли представляется возможным. Провокации… умелы и очень осторожны».
По наущению Крауча, она глаз не спускала со слизеринцев, особенно со старшекурсников. Но именно к ним даже при желании было бы сложно придраться. Примечательно, что вообще немногие слизеринцы продолжали обучение Защите по углублённой программе шестого-седьмого курсов, их группа была самая немногочисленная, но вместе с тем наиболее ответственная и серьёзная. Все задания выполнены, вся дополнительная литература прочитана. В отличие от когтевранцев, они не заводили отвлечённых бесед, в отличие от гриффиндорцев, не рвались в бой, да и вообще не перечили Росауре, неукоснительно выполняли все её требования, и поначалу душа её отдыхала на занятиях с ними… Но постепенно она почувствовала ледяную стену, которой отгородились от неё слизеринцы. Они не позволяли себе лишнего, ничуть! Но в их неизменной вежливости сквозило презрением. В той лёгкости, с которой они выполняли и сложные задания, чудилась… та же угроза. Они как бы говорили: «Сейчас-то мы играем по вашим правилам, профессор, но только потому, что нам так удобно. Нам, право, ничего не стоит взмахнуть палочкой и заслужить высший балл. Не правда ли, вам не к чему придраться?». Они улыбались сдержанно, не размыкая губ, потому что за ними таились острые клыки.
Росаура полагала, что принадлежность к змеиному факультету будет ей на руку, и слизеринцы примут её как свою. Она жестоко ошиблась. Именно за то, что она — выпускница Слизерина, её презирали больше всего.
Они смеялись над ней, полукровкой, которая корячилась им на потеху, пытаясь прыгнуть выше головы. Учила их защитным заклинаниям, будто не знала, в какой магии они упражняются в своих подземельях. Будто сама пять лет назад не запирала накрепко дверь в свою спальню, чтобы не слышать треска проклятий, которыми баловались её сокурсники. Вот и теперь слизеринцы приходили на её уроки, вежливо улыбались, а взгляд их был холоден: «Не будем портить отношения, профессор? Поверьте, вам это невыгодно».
Крауч недвусмысленно дал ей задание втереться к Слизнорту в доверие, хотя Росауре казалось, что после того случая с миссис Яксли бывший декан её избегает. Впрочем, Росаура со Слизнортом была неизменно вежлива, ласково ему улыбалась, а он время от времени подмигивал ей или кратко жал локоть: «Хорошо держитесь, девочка моя!». Росаура обещала себе, что прощупает Слизнорта на первом собрании Клуба Слизней, который он назначил на второе воскресенье октября: весь сентябрь старый паук привычно высматривал среди студентов новые всходы, чтобы прибрать к рукам. Но пару раз за сентябрь она всё же наведалась к нему в подземелья, вроде за советом, вроде поболтать, к тому же, он сам приглашал её на «чашечку умиротворяющего бальзама».
Для праздных посиделок и заседаний Клуба у Слизнорта имелись иные покои, здесь же он посвящал часы искусству зельеваренья. Кабинет, наполненный мягким, переливчатым светом, что отражался в сотнях скляночек, расставленных на полках, был мастерской, где Слизнорт трудился над особенно сложными зельями. Тут была его личная библиотека, а также кладовая самых ценных и редких ингредиентов — вроде выставленных напоказ, но никто пока ещё не был настолько глуп, чтобы хоть палец протянуть в направлении заветных ящичков и пучков единорожьих волос: вероятно, от позарившейся руки и пепла бы не осталось. Слизнорт, коллекционер с пристрастием, всё вокруг себя обставлял как витрину, преимущественно для того, чтобы завистники кусали локти, а друзья стремились дружить ещё крепче. И Росаура приходила, чтобы «дружить». Они с бывшим деканом обменивались улыбками, комплиментами, шутками, но стоило Росауре исподволь попытаться вызнать что об учениках, как Слизнорт заграждался от неё любезностью и остротой.
— Марч и Флинт бастуют, сэр, — жаловалась Росаура, — говорят, не нужна им Защита от тёмных сил. Прогуливают. А я уже вздыхаю спокойно, когда прогуливают, потому что если приходят, то это сорванный урок.
— Я бы заплатил по галеону каждому ученику, который смог бы сказать, зачем ему нужно Зельеваренье, и не разорился бы, моя дорогая, — Слизнорт, занятый тогда зельицем нежно перламутрового оттенка, подкрутил ус и посмеялся: — Они дети, дети не мыслят категориями долженствования, им необходимо только то, чего им хочется, а хочется им ходить на голове и чувствовать себя пупом земли.
— Дело в том, сэр, что Марч и Флинт срывают уроки. Мы проходим тему, допустим, как отвести летучемышиный сглаз. А они колдуют именно сглаз. Мы осваиваем технику защиты от красных колпаков — они делают всё, чтобы красных колпаков побольше приманить. Видите ли, сэр, — со вздохом произнесла Росаура, — Марч заявляет, что будет вторым Тёмным Лордом.
— А Флинт — третьим?
Известное дело, Слизнорт скорее съел бы банку маринованных клопов, чем признал бы, что на его факультете есть серьёзные проблемы. «Недоразумения», вот как он предпочитал это называть, а лучше, «недопонимания», хотя всем всё было кристально ясно.
— Я не сомневаюсь, сэр, вы сможете разобраться с этим недоразумением, — елейно улыбнулась Росаура, обуздывая раздражение. — Марч и Флинт, безусловно, талантливые молодые люди. Однако их поведение мешает другим талантливым молодым людям осваивать мой предмет.
— Мисс Вэйл!.. — вздохнул Слизнорт над зеркальной гладью зелья. — Вы возлагаете на меня тщетные надежды. Положим, я устрою им взбучку. Го-ло-во-мой-ку! Вызову их на ковёр и скажу, ах так, молодые люди… Честь факультета, почтение к старшим… Ваше поведение неприемлемо… Ну, положим, я их пожурю. Но ведь проблема меж ними и вами останется.
Слизнорт поглядел на Росауру со всей серьёзностью.
— Более того, к вам их отношение станет только хуже. А leurs yeux(1) вы будете бестолковой истеричкой, которая только и может, что отнимать баллы, стучать кулаком по столу и скандалы закатывать, декана привлекать. Нет, я, конечно, могу разве предложить себя в качестве третейского судьи. Заходите в четверг после ужина. Поболтаем…
Своих учеников Слизнорт делал неприкосновенными. В каком бы компрометирующем положении ни рисковал оказаться неосторожный студент (хотя поди ещё сыщи неосторожных на Слизерине), как появлялось бархатное брюшко Слизнорта, следом его блестящая лысина и пышные усы, льстивые речи и пристальный взгляд умных глаз, и даже непримиримая Минерва Макгонагалл вынуждена была командовать отступление. Слизнорт и не скрывал, что выгораживает своих всеми правдами и неправдами, и никого на факультете покровительство декана ничуть не уязвляло, напротив, приучало с младых ногтей к принципу, по которому живёт свет: qui pro quo. Оттого Слизнорт даже будто бы приветствовал, когда слизеринцы попадали в двусмысленные ситуации, в которых не могли без него обойтись: потирал свои холёные руки и шёл в бой, где шпагой ему служили острый взгляд и веское слово. После он заботился о том, чтобы проступок студента стал в подробностях известен на факультете (но — ни слова за пределы гостиной!), а более того — его, Слизнорта, ходатайство. Так он учил своих студентов предусмотрительности и дипломатии.
А вот Росаура оказалась слабой ученицей. Ей, как сокрушалась мать, мешала вспыльчивость.
— Я не могу зайти к вам после ужина, сэр. И болтать с учениками я не намерена. Вы их декан, ваша забота…
— Поддерживать их дисциплину на вашем уроке?.. — усмехнулся Слизнорт. Смерив Росауру смешливым взглядом, он пригладил усы. — В вас появилась какая-то вызывающая черта, моя милая. Что-то от Минервы. Эти истеричные нотки в голосе, которые женщинам кажутся властными.
Росаура вспыхнула, а Слизнорт вновь сделался серьёзен и заговорил вкрадчиво:
— Не злитесь, душенька. Рассудите сами, разве вам в таком возрасте не хотелось чувствовать себя особенной? Ох уж эти подростки. Ум пока не заточен, силёнок тоже особо нет, но гонора-то, амбиций! Чем более неловкими, бесформенными и прыщавыми они себя чувствуют, тем отчаяннее заявляют о себе, а ну-ка, считайтесь-де со мной, вот он я, вроде ни рыба, ни мясо, а на всё свою точку зрения имею. Они как бурлящий котёл, чего ни подкинь, всё вспыхнет. Как думаете, почему они бунтуют? Да потому что ничего другого, кроме как разрушать, они в этом возрасте не умеют толком. Ломать не строить. Зато о себе заявить — перед другими-то, перед стаей, это дело святое. Имя Геростата памятно всем. А чтоб скрыться от убогой реальности, в которой они гадкие утята, свыше им даровано неуёмное воображение, и вот сидят они, непонятые, неразгаданные лебеди, крыльями хлопают. Взлететь не могут — ну так тем громче гогочут.
— Сэр, к вам на занятия приходят те же дети с теми же проблемами. Но я не слышала, чтоб у вас каждый день по десять котлов взрывалось. Как вы их урезониваете?
— А, вы пришли спрашивать у более опытного преподавателя совета! Тщетная затея, милая моя. Чем дальше, тем лучше вы поймёте, что пресловутый «педагогический опыт» сводится к количеству, которое переходит в качество. К количеству грабель и шишек на лбу, я имею в виду. Мы все проходим через медные трубы, недосыпаем, грызем ногти, срываем голос. И если вы спросите меня прямо, ну как же, как же я справился с таким-то хулиганом, я разведу руками, скорбно вздохну и покажу вам коробочку, где храню выдранные клочья собственных волос, — и он постучал себя по блестящей лысине. — Почему нет универсального рецепта? О, если б я и надеялся оставить свой след в науке зельеваренья, я бы попытался изобрести какой-нибудь «Отвар от хулиганов». Но секрет в том, мисс Вэйл, что несмотря на толпы учеников, которые проходят через наши руки, мы всякий раз ведём индивидуальную работу с каждым. Потому что каждый из них — живой человек. И он требует своего. Хотите вы того или нет, какой бы безупречной вы ни пытались казаться, но каждый, каждый из этой толпы будет воспринимать вас по-своему. И хотеть от вас будет своего. С каждым из них нужно действовать по-разному, пусть поступки их кажутся одинаковыми. В этом-то и состоит искусство воспитания. А хотите вы того или нет, называете вы себя преподавателем или учителем, педагогом или профессором, во взаимодействии с ребёнком вы не сможете избегнуть воспитательного момента. Он там всегда, хотите вы того или нет, отрицаете вы его или нет. Знания, настоящие знания, это не количество информации, а качество её усвоения. И качество это напрямую зависит от ваших личных взаимоотношений с учеником. Это не значит, что вы с каждым должны чаи распивать и задушевные беседы вести, ничуть. Но взгляд, жест, слово одобрения или упрёк, лишняя секунда молчания — всё не проходит незамеченным, либо приближает вас к заветной цели, либо оттягивает на дно. Да, мы пляшем на углях, — улыбнулся Слизнорт и чуть развёл руками. — Такая уж у нас профессия.
Росаура в задумчивости склонила голову. И всё же произнесла негромко, скорее сама для себя:
— И какая же эта заветная цель?..
А Слизнорт лишь с лукавой улыбкой опустил нос в котелочек, что дребезжал на его столе, и довольно причмокнул.
— «Мы все глядим в Наполеоны»… — пропел он, любуясь творением рук своих и лукаво поглядывая на замершую в суровом молчании Росауру. — Мальчишки, мисс Вэйл, что с них взять. Им всего четырнадцать. Марч — единственный мальчик с пятью сёстрами. Из Флинта отец куёт правозащитника, а тот о квиддиче мечтает. Они пытаются сбросить напряжение. Хотят быть значимыми сами по себе, а не за счёт тех достижений, которых ждут от них родители. А кто нет?..
— И что ж им, попускать это всё?
— Снисходить, — улыбнулся Слизнорт. — Дайте им понять, что вы видите их потенциал. Загружайте их, но творчески, чтоб они чувствовали себя не рабами на галерах, а покорителями горных вершин.
— Всё это очень поэтично, сэр, но едва ли Марч и Флинт покорят вершину, если не научатся правильно шнуровать ботинки. А это дело муторное, не спорю. Но, видите ли, моё затруднение даже не в том, что мой предмет так уж скучен или сложен. Дело как раз в том, что их стремление казаться лебедями, как вы сказали, переходит все границы. Если я буду давать им чувствовать себя ещё более особенными, чем они уже о себе возомнили, боюсь, это приведёт к печальным последствиям.
Слизнорт покачал головой.
— Они эпатируют, потому что в глубине души уязвлены.
— Что же их уязвляет?
— Инаковость, — улыбнулся Слизнорт. — Самое большое их желание — принадлежать стае. Иметь что-то общее со всеми. Даже одиночки в глубине души ищут признания. Ради этого они готовы на всё.
Он накрыл котелочек крышечкой и отнёс его на подставку с нежными лепестками синего пламени рядом с другими котелками, что побулькивали зельями, которые нужно было поддерживать в определённой кондиции, и принялся помешивать каждое особой ложкой. Когда Слизнорт с нарочитым пиететом приподнимал очередную крышку, кабинет наполнял удивительный запах: то свежесть горного воздуха, то горечь увядшей розы, то соль морского бриза, то сладость растопленной карамели, то… резкая вонь дешёвых маггловских сигарет.
Росаура даже закашлялась. Слизнорт покосился на неё с любопытством, замерев над серебряным котелком с крышкой в руках. Запах усилился, и Росаура раздражённо направилась к выходу, пробормотав:
— Они там что, совсем уже, под дверью курят?..
— Куда же вы, мисс Вэйл! — удивился Слизнорт.
Росаура замерла.
— Вы разве не чувствуете?
— Чувствую некоторое беспокойство, когда смотрю на ваше рассерженное лицо.
— Да дымит кто-то! Наверное, у вас под дверью…
— Дымит! Батюшки!
Слизнорт грохнул крышку и взмахнул палочкой. Запах тут же ослаб. Слизнорт покачал головой:
— К счастью, ничего не дымит, моя дорогая. Не пугайте так старика. А под дверью никого нет, меня бы уведомили, — и Слизнорт повёл бровью в сторону небольшого зеркала в позолоченной раме, в котором не отражалось ровным счётом ничего. Продолжая косить на Росауру, он снова снял крышку с котелка…
— Да вот же, какой-то кошмар! Может, у вас там что-то пригорело?
Слизнорт задержал на ней заинтересованный взгляд и хмыкнул.
— Подойдите чуть ближе, мисс Вэйл. Здесь что-то пригорело?
Росаура шагнула ближе и снова закашлялась.
— Ужасно! Что это за…
— Хм, полагаю, вы сами скажете, если заглянете в котелок.
Росаура, борясь с желанием зажать нос, наклонилась ближе и с подозрением поглядела на зелье янтарно-жёлтого цвета. Ощущение было, словно сигареты кинули в него подожжёнными, и они всё ещё курятся где-то в глубинах котла.
А потом до неё дошло.
Вся она залилась краской, точно свёклой её обмазали.
Добил её насмешливо-сочувствующий взгляд Слизнорта.
— Ну, не обессудьте, милая моя, кто из нас не без вредных привычек!
Росаура выскочила из кабинета, оставив Слизнорту возможность тихонечко посмеиваться над котелком Амортенции, которая пахла для неё дешёвыми маггловскими сигаретами, что имел вредную привычку курить Руфус Скримджер. Тот угрюмый мракоборец с янтарными глазами…
Потом, после того ветреного воскресенья, последнего воскресенья сентября, Росауру тоже преследовал тот резкий запах, что остался на вороте её плаща. Дождь приглушил, но не смыл остроту ощущений, которые вспыхивали на коже, стоило вспомнить, как опаляло её чужое дыхание.
Настойчивое, горячее… насквозь прокуренное.
Неделю Росаура держалась. С грехом пополам, чего уж. Мысль то и дело уносилась в запредельные дали, она теряла нить посреди урока, на хулиганства учеников неожиданно для себя самой отвечала улыбкой, но в то же время могла ляпнуть какую-нибудь резкость на сносный, в общем-то, ответ. Даже стычки с Макгонагалл теперь не угнетали её, но раззадоривали до ожесточения. И судя по мрачному лицу профессора Трансфигурации, за несколько дней Росаура своей заносчивостью разрыла меж ними пропасть до размеров котлована. И пусть с Макгонагалл такое положение дел Росуру даже доводило до мрачного торжества, то всё ж нельзя было не заметить, что со всеми окружающими она стала нетерпеливой и переменчивой. Никто ж не подозревал, что в глазах Росауры все окружающие, к которым прежде она питала расположение или почтение, теперь интереса как-то особо не вызывали. Разговоры с ними казались пустыми, ненужными и, главное, отвлекающими. От чего? Если бы она только знала!
— Мэм, — ухмылялся ей Кайл Хендрикс, — профессор Стебль сказала, на днях орхидеи совсем отцветут. Хотите, я вам принесу, пока их на удобрения не пустили?
— Принесите, Хендрикс, — огрызалась Росаура, пусть раньше не позволила бы себе и внимания обратить на эту мелкую издёвку. — Хоть баобаб. Лишь бы большое и зелёное, чтоб я поставила вазу вот сюда на стол, и это избавило бы меня от лицезрения вашей нахальной физиономии.
— Я-то принесу, да боюсь, завянут скоро. Им ведь на солнышке хорошо, мэм, а вы всю неделю какая-то хмурая!
— Это потому что облачко набежало. Кайл Хендрикс называется.
Но ведь он всё ухмылялся, порол чушь и поигрывал своими широкими бровями, а Росаура впервые не смущалась, а отчего-то веселилась. Нехорошим, будоражащим весельем, в котором больше было остервенения.
А она не вполне понимала даже, почему, например, раньше вид милующихся парочек вгонял её в краску, и она спешила скорее пройти мимо, а лучше — повернуть назад, то теперь творилось что-то совершенно неподвластное разумению: в ней вскипало раздражение, но вместе с тем рождалась какая-то постыдная тяга порассматривать влюблённых подольше, исподтишка: как он дышит, как она трепещет… А в груди что-то разгоралось нешуточное. И досада, и опаска, и мечта, и… то, что захлёстывало её с головой, когда просыпалась она по десять раз в беспокойную ночь, комкая дрожащими руками сбитые простыни. Но зелье-без-сновидений, что исправно присылал ей Слизнорт, она завела привычку сливать в большую бутыль «про запас».
К удовольствию мадам Трюк, Росаура как по часам являлась к трапезе и отличалась звериным аппетитом, но уходила раздосадованной: супы и тефтели, ростбиф и оладьи, крем-брюле и пирог с патокой оставляли её равнодушной. Странный, пугающий, незнакомый доселе голод, поселившийся в ней злостным червём, ничто не могло насытить…
Самым жестоким разочарованием стали… письма. За минувшую неделю пришло два (и ей этого показалось так мало!) — и оба Росаура, расшифровав (и трижды опрокинув чернильницу), в неизъяснимой досаде отбрасывала в сторону. А там ничего такого ведь не было — как всегда, скуповато, суховато, приправлено угрюмой шуткой, чуть насуплено, впрочем, даже с толикой непривычной теплоты, вроде: «Надеюсь, Билли Тоадс прорастил свою извилину», но… Если бы Росаура получила подобное письмо пару недель назад, она вознеслась бы на седьмое небо. Теперь же что-то опрокинулось. И она объяснить себе не могла, какая муха её укусила сварливо ответить:
«…Вообще-то, его зовут Дэйви Тоадс…»
Так, Росаура злилась на себя, на весь мир, не в силах разобраться, что она вдруг упустила и чего ей теперь так позарез не хватает?..
В выходной Росаура обнаружила себя, пытающуюся найти ответ на этот краеугольный вопрос, в башне Прорицаний на мягком пуфе рядом с Сивиллой и с глубокой чашкой пряного отвара на коленях. Отвар на сей раз возымел какое-то особенное действие: хотелось лежать на пуфе не шевелясь, смотреть в потолок, по которому, переплетаясь, бежали узоры созвездий, вдыхать аромат курящихся трав и подхихикивать невпопад всякий раз, когда Трелони проезжалась по очередному ученику. Макгонагалл они уже откостерили.
— Ну, дорогая, — спустя час, а может, два или три, поигрывая бровями, наклонилась к Росауре Сивилла, чьи щёки пугающе багровели, — признайся, ты ещё недостаточно пьяна для откровенностей?
Росаура снова хихикнула и заморгала, пытаясь хоть как-то прояснить взор.
— А с чего бы мне вообще быть пьяной, чтобы откровенничать, а, дорогая? — в тон ответила Росаура. — Ты, что, мне не доверяешь?
Трелони нахмурилась. Поправила свои стрекозьи очки. Хмыкнула.
— Так веселее.
Росаура и не нашлась, чем возразить.
— Так проще, — продолжала Сивилла. — Мысль не застревает в мозгу. Сразу из сердца вылетает, птичка. Рефлексия не рвёт тебя в клочья. К чёрту самоанализ. Дайте мне побыть обыкновенным, среднестатистическим человеком, который использует свой мозг на один процент и не-па-ри-тся!
И Трелони с грохотом опустила чашку на низенькую тумбочку, отчего конфетница с поседевшими шоколадками подпрыгнула в испуге.
— Или думать хотя бы о чём-то одном, — добавила Трелони, откинувшись на свой пуф. — Вперить свою мысль в один-единственный о-объект и… остальное неважно. А то иначе, сразу всякие оговорки, подоплёки, планы, страхи, условности…
Росаура согласно кивнула. Её мысль уже давно вперилась в один-единственный «о-объект», с непривычной, но такой естественной теперь откровенностью, что стало даже почти хорошо. Разве что…
— Погоди. Так мы что-то пьём?
— Пьём.
— Но что?..
Трелони покосилась на неё скептически, как бы взвешивая, стоит ли оно доверия, но тут же подавилась смешком (видимо, лицо Росауры было вконец обескураженным) и, поправляя съехавшие очки, оповестила:
— Преимущественно, ром.
Росаура приложилась к чашке, чтобы определить правдивость заявления подруги (а Трелони заодно как-то мигом записалась в разряд таковых).
— Ух-ты.
Что странно, на Росауру не нахлынула волна беспокойства, как же так, она тут напивается, а ещё учитель, да такой крепкий алкоголь, что мама бы сказала, ой-ой…
— Ух-я. Расслабься, завтра выходной, — подвела черту Трелони. — Да и вообще… — она искоса оглядела Росауру, — расслабься. Всё время ты какая-то дёрганная.
— А приходится, дёргаться-то. Знаешь, что мне Слизнорт сказал? Мол, у нас профессия такая, плясать на углях.
— Чего он понимает, дед, — фыркнула Трелони. — Он мужик. Ему в разы легче. Голос у него громче, на мальчишек влияние имеет. Это нам приходится из сил выбиваться, чтобы они нас хотя бы слушать начали, не то что — слушаться. Треклятая физиология. А если бороду отрастят так вообще, плюс сто очков к уважению и устрашению. А в черепушке-то, может, ничего такого и нет. Но женщина голос повысит — так сразу, истеричка. А мужик рявкнет — тут они хвосты подожмут и на задних лапках ходить будут. А поди послушай этих шестнадцатилетних куриц. Женщине все кости обсосут, тут угловата, там простовата, если старая так карга, если помоложе — молодуха, нам не указ, построже — стерва, мужика у ней нет, помягче — размязня. Что у них в мозгу творится? Нет у них мозга. Стоит мужику появится, от двадцати до полтинника, они ему всё простят. Дурные манеры — нет, вы что, он импозантный, скверный нрав — он просто обижен жизнью. Неряха — да что вы, за ним некому приглядеть. Лысый, небритый — ах, как его жизнь потрепала. Балабол для них будет красноречивым, молчун — глубокомысленным, придира — избирательным, зануда -интеллектуалом, ну а если совсем урод, то как там говорится, «мужчина должен быть чуть красивее обезьяны»…
— Обезьяны?! — возмутилась Росаура.
И пусть Трелони была явно оскорблена пренебрежением криком её души, но что-то промелькнуло в голосе Росауры, а может, Сивилла только и ждала, чтобы задеть нужную струну, и вот вперила в мигом оробевшую Росауру испытующий взгляд.
— Ну, кто он?
— Он? — растерялась Росаура.
— Он?.. — уточнила Сивилла.
— Он, — призналась Росаура. И сразу жар охватил грудь, прилил к лицу… Хотелось единственно утонуть в мягком пуфе, залив в себя ещё пару чашек вещуньиного отвара. Все свои желания Росаура выразила исчерпывающе: — Ах…
— Эх, — подытожила Сивилла. — Нда. Нет, что у тебя мозг в киселе плавает, это с самого начала было видно. Но что-то за последнюю недельку тебя конкретно так припекло. Это, конечно, не моё дело… — Сивилла покачала было головой, но в следующий миг резко перекинулась ближе к Росауре, и под вкрадчивый шёпот в глазах её разгорелось пламя: — Ну, так кто он?
— Мракоборец, — выдохнула Росаура.
— Моргана и Мордред! — взвизгнула Сивилла.
— Вот, представляешь!
— У-у-у… Зверь!
— Ничего не говори! — вскинулась Росаура и перехватила костлявое запястье Сивиллы. — Нет, ты скажи! Ах, ты бы знала! Он…
— Старше?
— Да!
— Сколько?
— Тридцать шесть, — выдохнула Росаура. Она высчитала эту цифру неделю назад и теперь придвала этому вселенское значение.
Однако Сивилла не шибко впечатлилась.
— О, да это вообще не считается, — отмахнулась она.
— Сивилла, мне двадцать! — воскликнула Росаура. Это был второй факт, терзающий её клещами.
— Мордред и Моргана! — Сивилла даже нацепила со лба очки, чтобы оглядеть Росауру придирчивым взглядом. — Ну тогда да. Но всё равно, это ещё ничего. И потом, знаешь, это всё-таки хорошо, когда мужчина старше.
— Да, я тоже так думаю.
— Почему?
— Не знаю.
— А я тебе скажу, — по разгорячённому лицу Сивиллы мелькнула шальная усмешка, — чем старше, тем опытней. Да и ветер в голове уже не гуляет. Так, тридцать шесть, это он, что, в год Петуха родился? Победоносный год!
— Петуха?..
— Китайское исчисление. Петух — да, это товарищ боевой. Клюёт змей, между прочим, — Сивилла вновь поглядела на Росауру сквозь очки. Росаура сглотнула и просипела:
— Ну, он строгий. И придирчивый.
— Он тебе плешь выклюет. Затюкает. Сейчас, кстати, тоже год Петуха. Кармический, — многозначительно добавила Сивилла.
— Это от «карма»? — всполошилась Росаура. — Что-то плохое?
— Что-то плохое, — мучительно-медленно протянула Сивилла, — или что-то хорошее. Главное, на максимум и в ходе тяжёлых испытаний. Либо великая победа, либо позорное поражение. Не на жизнь, а на смерть.
Убедившись, что Росаура тоже на грани жизни и смерти, Сивилла смилостивилась и махнула рукой с лёгким смешком:
— Ладно, а дата рождения известна? Сейчас мы твоего голубчика…
Сивилла встряхнула руками, будто примеривалась, чтобы схватить кусок покрупней, и браслеты ликующе забренчали. Затронутый вопрос уже не раз приходил Росауре в голову, и каждый раз она сбивалась с вычислений.
— Тут надо прикидывать… Когда была высадка в Нормандии?
Они обе замолчали. Сивилла попыталась скрыть свой позор за дребезжанием браслетов. Росаура продиралась сквозь дерби памяти, раздобревшие на спиртном, и наконец-то дотянулась до нужной веточки:
— В июне, кажется.(2) Он сказал, что его отца почти сразу отозвали на фронт, и если…
— Он, что, полукровка? — оживилась Сивилла.
— Я тоже полукровка, и что? — насторожилась Росаура.
— Занятная судьба. Когда кровь простых смертных смешивается с волшебной в первом колене, результат может быть самым непредсказуемым. Долгие века мы смешивались направо и налево, когда жили с простецами в одних деревнях и городах не скрываясь, а потом, как приняли Статут о секретности и мы ушли в подполье, таких связей стало куда меньше, тем более по результату — детей. Есть давнее мнение, что ребёнок от связи с простецом может родиться вовсе без волшебного дара, и колдуньи предпочитали скорее вытравить плод после занятного приключения, чем рисковать и рожать возможного сквибба.
Сквиббами называли детей, родившихся у волшебников, но лишенных дара. Они могли видеть волшебство и находится в местах, куда обычный маггл не мог бы попасть, однако магия не подчинялась им, палочка в их руках оставалась бесполезной деревяшкой. Трагедия и позор для всякой волшебной семьи…
— Однако, — многозначительно понизив тон, продолжала Сивилла, — есть и другое мнение. Что наоборот, от связи волшебника и простого смертного рождаются наиболее способные и сильные дети, поскольку разбавленная кровь бежит по венам лишь быстрее и горячее. А замшелые аристократы, погрязшие в инцесте, сами же себя уничтожают, когда закупоривают кровь внутри одного рода. Неудивительно, — сплюнула Сивилла, — что в конечном счёте такие выродки. Впрочем, — она вздохнула, — у меня похожая история. Над нашим даром провидения носятся из поколение в поколение как с писаной торбой, тут не до экспериментов. Слишком велик соблазн сходиться с волшебниками яркого и сильного дарования, чтобы укрепить свои позиции, а идти на риск с магглом... На такое в наше время перестраховок и правда может толкнуть только любовь.
Росаура слушала бы затаённо, но именно сейчас на повестке был вопрос куда более животрепещущий. Еле выдержав вежливую паузу, Росаура сказала:
— Мне кажется, что в январе. Если от мая отсчитывать. Самое вероятное.
— В январе! — спохватилась Сивилла. — Так это Козерог! У-у…
— Подожди, — ахнула Росаура и чуть не опрокинула их кубки, — но ведь я тоже Козерог!
Секунду, две, ведьмы подшофе сверлили друг друга вытаращенными глазищами, а потом в один рот взвыли:
— Это судьба!
— У-у! — не унималась Трелони. — Ну все, бодаться будете!
— Да, с ним непросто сладить, он упёртый, — вострогу Росауры не было предела, — но, знаешь, вода камень точит. Достаточно только сказать ему что-нибудь искреннее и доброе, похвалить, не знаю, гриву почесать…
Росаура ещё что-то говорила, говорила, говорила взахлёб, а Сивилла, подперев потяжелевшую голову рукой, глядела на неё своими огромными глазами из-за стрекозьих очков и ахала, вздыхала, цокала языком, а Росауре только оно и было нужно.
— Ну, — протянула Сивилла, когда у Росауры пересохло в горле, и любезно подлила в чашку из мутной бутылки, уже не заботясь о том, чтобы разбавить, — поздравляю, в мире стало на две кисельных головы больше, — и тут поглядела на Росауру как-то строго. — На две же?
— Э-э…
— В плане, он-то сам — что? Надеюсь, он не женат?
С Росауры вся краска сошла.
— Боже, нет, конечно. То есть… да нет, нет!
— А ты спрашивала?
— Он не говорил...
— Дурёха, когда крутят на стороне, об этом обычно помалкивают. И кольцо, кстати, снимают, если только оно заклятием не припаяно. Возьми на заметку, кстати.
— Нет-нет! Ты просто не видела его, такие вообще не женятся! Он даже ночует на работе, понимаешь?
— Вот как? — вытаращилась Сивилла и присвистнула. — И это у тебя перспективы такие?
— Нет-нет, ты не то подумала, — залепетала Росаура, — он же мракоборец. Он ведь… — в носу защипало, — он постоянно рискует и… смотрим на Хогвартс, а он говорит, «осаждённая крепость»… И… я почти поверила, что он совсем не умеет… улыбаться!.. Но… в прошлый раз мы столько… мне кажется, мы наконец-то как-то узнали друг друга, но… Да чёрт знает что, я так надеялась, что и в эти выходные мы снова увидимся, а он…
Вот же ж её развезло, только что хихикала как дурочка, а теперь слёзы градом льёт. Неужели всё так банально? Она надралась из-за того, что надежды на встречу с ним не оправдались?.. Да уж, принцесса, это не карета в тыкву превратилась, а твоя голова…
— Нет, я понимаю, у него такие обстоятельства, у них там каждый человек на счету, просто я… я не знаю, всю эту неделю… нет, я и раньше о нём думала, но теперь… я просто не могу, я на стенку лезу, ничего уже не понимаю, просто хочу его поскорее увидеть, но… нет, знаешь, он… он такой заботливый и… муж-жественный, только оч-чень серьёзный, но ведь это х-хорошо, когда мужчина… серьёзный?..
— Хорошо, когда у мужчины намерения серьёзные, — изрекла Трелони.
Поскольку Росаура растерянно замолчала, Трелони глубоко вздохнула и сосредоточенно придвинулась к Росауре, сложив перед собой руки в жесте, предвещающем очень серьёзный разговор.
— Целовались?
На Росауру накатила паника, как на экзамене. Поэтому она могла только открыть рот и через пару секунд его закрыть. Впрочем, Трелони недаром была более опытным преподавателем, нежели сама Росаура, — и смогла выудить даже из этого нечто стоящее размышлений.
— Ну, это уже серьёзно. Как-то же вы до этого докатились.
— А мы с этого и покатились.
Гора, что уже больше месяца давила на плечи, наконец свалилась, и Росаура смогла вздохнуть полной грудью:
— Понимаешь, как-то всё наперекосяк! Ведь люди обычно… знакомятся. Ходят там туда-сюда. И как-то всё постепенно… А тут, мы только начинаем друг друга узнавать. А уже…
— Ну, а ты, мать, чего хотела, — усмехнулась Трелони, — чтоб в лучах закатного солнца припасть к его груди, ручки вытянуть, носочек отвести? Или вовсе, под венцом?
Росаура возмутилась. Трелони покачала головой.
— Чему нас учит вековой опыт предков, скажи мне на милость. Вспомни хотя бы Спящую Красавицу. Поцелуй — это база. Начало начал.
— Вообще-то, это было в самом конце.
— А что было до? — не смутилась ничуть Трелони. — Он по лесу шатался, она спала мёртвым сном. Разумеется, это нельзя воспринимать буквально, будь это всерьёз, худшей гадости не выдумаешь, если к тебе в постель незнакомый мужик полезет. Нет, я, конечно, о символизме речь веду. Понимаешь, да? Архетипы. Мужчина по натуре своей — скиталец. Мотает его судьба, он всё ищет ту, к которой бы припасть, голову приклонить, обрести дом. А женщина дремлет. До поры до времени… Внутри у неё всё созревает, наливается силой, приходит в готовность, и… нужно только пробудить!
Трелони сорвалась на привычное потустороннее завывание. Но момент был больно уж подходящий, и Росаура ахнула. А Трелони, поймав волну, сверкнула очами и простёрла руку, унизанную кольцами и браслетами, к Росауре.
— Вот и ты дождалась. Пробудил в тебе скиталец… поцелуями своими… то, что начинается на букву «л».
Росаура не смела и дышать.
— Л-любовь?..
— Либидо.
Единственное спасение от звенящей тишины Росаура нашла на дне чашки. Но вышло только хуже. После трёх жадных глотков горело не только лицо, но и кончики пальцев, и даже, кажется, пятки. Судя по грудному смеху Сивиллы, она угодила в жестокую западню.
И Росаура задала самый глупый вопрос из возможных:
— И… что мне с этим делать?
Однако недаром же учителя часто говорят: «Задавайте вопросы, даже самые глупые». Росаура могла рассчитывать на профессионализм Сивиллы Трелони. И та оказалась на редкость компетентна:
— Головой думать. Знаю, это взаимоисключающие понятия, но… Надеюсь… — под пристальным взглядом Сивиллы Росауре стало даже как-то не по себе, — вы там уже… ещё… ну… это…
— Н-нет, — пискнула Росаура.
— А вообще?..
Вытаращенные стрекозьи глаза грозились преследовать её и во сне, а потому Росаура лишь слабо мотнула головой.
— Вот и правильно, — веско кивнула Сивилла. — Скажи спасибо своей маме, правильно тебя воспитала. Нет, дорогая, я серьёзно. Ты погляди на чистокровных. Они все себя до свадьбы берегут. Это не консерватизм называется, а благоразумие. Они-то хорошо знают, что для ведьмы это дело многое решает. Там где кровь, всегда самая сильная магия. Это тебе, знаешь ли, не зубы почистить. Понимаешь, о чём я?
Росаура давно уже чувствовала себя, положим, как расплавленный пудинг, и едва осознавала, что происходит, однако смущение, растерянность, клокот в груди и стук в висках превозмогло любопытство, кое, как известно, не порок:
— Ну-у…
— В общем, — деловито заговорила Трелони, нетвёрдой рукой описывая поле дискуссии, — когда петушок летит к своей курочке…
— Сивилла!
Сивилла сняла очки и поглядела на Росауру, сильно сощурившись. Отчего-то облик её сразу показался серьёзней и строже. А из голоса, которым она заговорила вновь, напрочь выветрились хмельные нотки и легкомысленные смешки. Голос этот звучал глубоко и мерно, словно бесконечный поток горной реки.
— Связь, которая может возникнуть между людьми, в чьей крови расплавлена магия, особенная. Куда глубже и значительнее, чем соитие тел. Магия в большей степени присуща духу, а не плоти, но по плоти разлита, плоть укрепляет, а потому именно в тот особый момент происходит соприкосновение не только лишь тел, но и того, что их наполняет и составляет… А это огромная мощь, которую никто не может измерить во всей её полноте. Волшебник — это сосуд, наполненный и соделанный неслыханной силой, и представь, как два такие сосуда сообщают друг другу нечто… определяющее самую их суть. То, что случается в знаковый момент, не проходит бесследно для всего существа волшебника. Дело в том, что вступая во взаимодействие, магия одного начинает реагировать с магией другого, как-то изменяться, и чем глубже взаимная склонность, тем крепче связь, которая преображает обоих. Создаётся новый, неповторимый эликсир, который отныне течёт по венам обоих. И тут главное не расплескать ни капли.
Лучше сказать, что телесное единение в редких случаях даже необязательно, и при глубокой связи, конечно же, вовсе нет никакой необходимости ставить его во главу угла — в том-то и дело, что одного раза достаточно, а дальше уже идёт работа души. В этом смысле то, что называется платоническими отношениями, гораздо свободнее и безопаснее, поскольку при наличии физического контакта связь образуется, можно сказать, по закону природы, невзирая на желание волшебника, тогда как при сильном взаимном стремлении соприкосновение магических сущностей, наших душ, может произойти по обоюдному согласию вследствие волевого решения обоих. Но это, повторюсь, редкость. Не столько потому, что требует огромной выдержки и высокой степени осознанности, сколько потому, что мало кому удаётся устоять под давлением страсти, которая вспыхивает к другому человеку без предупреждения и совсем не жалует лишние рассуждения.
Разумеется, это всё — неизъяснимая тайна, к которой могут прикоснуться лишь те, кто не растратил себя попусту ради праздного развлечения или из жажды новых впечатлений. Всякая близость накладывает глубокий след на волшебника, затрагивает самые глубины его магической сущности, но наиболее важен, безусловно, первый раз. И крайне желательно, чтобы тот человек, с кем это произошло, оставался с тобою и впредь. Ведь у вас, по сути, становится одна кровь, одна магия на двоих. Легкомыслие может дорого обойтись, когда речь заходит о магии крови.
И так, раз сойдясь, двое должны приникнуть друг к другу, чтобы питать друг друга, наливаться друг от друга силой, иначе, если разойдутся, магия будет сочиться из них как из открытой раны; контакт с другим, поскольку столь же уникальный, не восполнит уже того, что утекло раньше, и рану ту, первую, не закроет. Более того, представь себе откупоренный сосуд, в котором своё вещество уже вступило в реакцию с другим веществом, а значит, уже изменилось, и стенки сосуда только-только приспособились к содержанию в себе иной субстанции — и вдруг это прекращается, впрыскивается что-то новое, и реагировать на это новое становится труднее. Чем больше случайных брызг, лишних капель, тем скорее субстанция в этом десяток раз треснувшем сосуде будет напоминать, с позволения сказать, бурду. Бурда эта может послужить какому-нибудь яркому краткосрочному эффекту, но в перспективе лишь будет подтачивать стенки сосуда изнутри, шипеть, искрить, бурлить, пока, в конце концов, не пожрёт самое себя.
Всё это — древнее знание, которое нарочно заглушают разговорами о раскрепощении, свободной любви и прочими завлекаловками, которые так расхожи в маггловском обиходе, только чтобы подлинными плодами этой мудрости пользовались лишь единицы. Как можно понять, волшебники, не придающие значения этим вопросам, постепенно теряют свою силу, растрачивают её попусту, слабеют. Так-то наиболее могущественны и защищены обыкновенно те, кто либо соединился со своим избранником в браке, либо сохранил себя… вовсе неповреждённым. А почему же ещё так ценилась бы во всяческих ритуалах девственная кровь? О, она — бесценное сокровище, ведь содержит в себе самую чистую, без малейшей примеси, магию, в ней, образно говоря, ни пылинки, ни соринки, поскольку сосуд остался цельным.
Многие чистокровные, которые считают себя самыми умными, полагают, что всё сводится к тщательному выбору партнёра, а потому так дорожат династическими связями, однако, как показывает многовековой опыт, дело не сводится к одним лишь изощрённым комбинациям так называемой «родовой» магии. Союз между двумя всегда уникален, его невозможно просчитать и выверить, плоды его непредсказуемы и зависят не от наследственности, личных особенностей и собственной силы, а преимущественного от того, что не назовёшь словом лучшим, нежели… «любовь».
Росаура тихонечко вздохнула. В конце концов, учителям позволительно порой с умным видом сидеть на чьих-нибудь ушах полчаса, час, а по регламенту — и все полтора. Профессия сказывается, ничего не попишешь. А это, быть может, была лучшая лекция, которую суждено было произнести профессору Сивилле Трелони.
Молчание затянулось, и Трелони немножко смутилась.
— Короче, головой надо думать.
— Ах, — глубокомысленно изрекла Росаура. Задумалась. — Ох. Нет, ты мне вот что скажи, — для храбрости Росаура опрокинула в себя остатки, что были в чашке, и успешно убедила себя, что бросившаяся в лицо кровь — это от спиртного, а не от смущения: — Это очень больно?
— Разбитое сердце? — уточнила Сивилла.
— Первый раз.
— О, — настал черёд Сивилле прибегнуть к глубокомысленной паузе. — Ну… Вот ты мне и расскажешь!
Кто был более смущён из них двоих — одному Мерлину известно, но что обе были краснее варёных раков, с этим поспорить никак нельзя.
— О, — выдохнула Росаура. — Ну…
— Ну? — выпалила Сивилла. — Баранки гну! Чего ты хотела? Мы, провидцы, храним свой дар неприкосновенным! Хоть каплю пролить из драгоценного сосуда… — она, право, чуть не плакала. Росауре до того стало жаль подругу, что про свой стыд она позабыла.
— Да я ничего такого… Просто… Тебе уже за три… слегка за двадцать, поэтому я и… Миленькая, ну у кого мне ещё спросить, не у Макгонагалл же!
После секундного молчания обеих накрыл лихорадочный хохот.
— Вот-вот, спроси-спроси, — завывала Сивилла. — А потом надень килт и венок из чертополоха.
Тут Росаура вспомнила, как Руфус Скримджер признавался ей, что был по уши влюблен в свою первую учительницу, Минерву Макгонагалл, и несмотря на подозрения, что он попросту дразнил её, пряный вкус крепкой выпивки сразу показался кислее квашеной капусты. Сивилла же вспомнила, что как старшая, все-таки должна оставить за собой веское увещевательное слово и сказала Росауре, трактовав её кислую мину по-своему:
— Ладно, не дрейфь. Хоть в чем-то у нас есть на любовном поприще преимущество перед простыми смертными: если всё по любви, матушка, то даже не заметишь, всё как по маслу пройдёт, ну, знаешь…
— Я поняла, спасибо, — взмолилась Росаура, вновь не зная, куда себя деть, и вдруг обрела спасение в глубине чашки, которая как по волшебству снова наполнилась до краёв и манила сладким дурманящим зельем. Впрочем, от чего внутри головы всё раскисало вернее, от наливок Сивиллы или от тайных помыслов, Росаура не взялась бы судить наверняка.
Как ни крути, посиделки с Трелони заметно облегчали душу. В понедельник, провалявшись накануне в постели, Росаура спустилась к завтраку в бодрости. Пришёл октябрь и радовал красками осени, улыбался мягкими лучами остывающего солнца. Под сводами Большого Зала ветер гнал облака и кружил в танце хрупкие листья; Росаура невольно залюбовалась. Блины с кленовым сиропом показались особенно вкусны.
Вскоре зашумели крылья, дети загомонили, вытягивая руки к налетевшим совам с утренней почтой. Росаура не выискивала Афину среди прочих пернатых почтальонов — та всегда прилетала сразу в кабинет, как и совы от Скримджера. Поэтому Росаура с удовольствием расправилась с добавкой блинчиков под настойчивое уханье сов, требующих вознаграждение за труды, и шелест свежих газет. Росауре казалось, что от всего в это солнечное утро веет радостью, новой мыслью, новым чувством… Её саму переполняло что-то сродни золотистому шампанскому, и она не стерпела, подавшись к мадам Трюк:
— А передайте мне шоколаду!
Но та лишь скосила на Росауру взгляд, до странности растерянный… потрясённый. В груди Росауры тут же разлился холод. Нервно она оглянулась — и заметила, как необычайно тихо стало в Зале, пусть завтрак был в самом разгаре и за столами собрались почти все обитатели школы. Вот только… дети — понуро склонив друг к другу головы, сгрудившись вокруг старшекурсников, обменивались испуганными взглядами и негромкими фразами, профессора — так и вовсе, точно в воду опущенные. Бледные, подавленные, нет, именно что потрясённые. В глазах — у кого шок, у кого — печаль, у кого — страх. А на руках — свежие газеты…
Глухой всхлип — профессор Стебль прятала лицо в своих заскорузлых руках, а штопанная-перештопанная шляпа съехала на самый лоб. Профессор Флитвик неловко сжимал её локоть.
— Ты, что ли, газет не читаешь? — сказала мадам Трюк, но Росаура тут же простила ей эту грубость. Сейчас она простила бы ей всё, лишь бы простили её саму: за беспечность, за бестолковые чувства, за пьяные посиделки и глупые шутки, за чёрствость и обидчивость, за то упорство, с которым она продолжала отгораживаться от действительности, которая глядела не только с первой полосы газет, но и в окно каждой спальни.
А Росаура всё задёргивала шторы. Под предлогом, что она устала, что она занята, в конце концов, влюблена.
— Что там?
— Семья Боунсов. Эдгар Боунс, его жена, трое детей. Младшей всего полгодика, — голос мадам Трюк сорвался. Подбородок её дрогнул, она закусила губу, а ястребиные глаза полыхнули ненавистью. — Твари.
Кресло Директора пустовало.
Следующие дни Росаура помнила смутно. В Большой Зал она почти не спускалась, потому что ощущала себя недостойной… недостойной сидеть за одним столом с людьми, чьи сердца пронзила насквозь дурная весть. Она-то знала о Боунсах, уважаемых чистокровных волшебниках, понаслышке; в Министерстве, кажется, в том же Департаменте магического правопорядка, где она работала три года, трудилась некая Амелия Боунс, собранная, решительная и педантичная колдунья, судя по всему, сестра погибшего, но Росаура могла вспомнить лишь, что Амелии все боялись сдавать отчёты, так строга она была к любой помарке, а ещё она была из тех, о ком говорят, «с принципами», и если не любили, то, в любом случае, уважали. Росаура не могла бы выразить ей соболезнования — едва ли мисс Боунс её вообще помнила… Да и что значили бы эти куцие слова на плотной бумаге? Что тут вообще можно сказать?..
Статью в газете, на следующий день — некрологи, Росаура так и не прочитала. Ей хватило раз увидеть собачью тоску в глазах профессора Стебль.
А дети… Приходили взбудораженные, ошарашенные, испуганные, но в отличие от взрослых, не умели молчать и говорили как есть, невпопад… но Росауре приходилось их прерывать. «Тише, тише. Успокоились. Откройте ваши учебники. Проверим домашнее задание». И она ненавидела себя в эти минуты.
Пуффендуйцы ходили стайками, но в совершенном молчании, сняв свои жёлтые галстуки, и Росаура долго глядела исподтишка на Кайла Хендрикса, который за всё занятие не произнёс и звука, не поднял и взгляда. Она слышала, как он говорил одному гриффиндорцу:
— Гэйл Боунс, он ведь был лучший загонщик. Бладжеры одной силой мысли швырял.
Кто-то утирал тайком слёзы, кто-то сидел мрачный, не по-детски серьёзный, кто-то откровенно пожимал плечами, открещивался: «Да мало ли, что у них там, мне-то что», а кто-то, то ли от страха, то ли по глупости, молол чепуху, огрызался, дразнился… Вспыхивали ссоры, доходило до драк, и снова кто-то рыдал.
«…Я знал Эдгара Боунса».
Руфус Скримджер отозвался на её сумбурное, опасливое письмо не сразу, в ночь на третий день. Безо всяких шифровок, короткой запиской… неровной рукой. И впервые в сухости его слов Росаура прочитала боль заветренных ран. Едва ли случившееся выжгло в нём душу, но, несомненно, разбередило память о былых утратах, и в ту ночь на щеках Росауры не высыхали слёзы, когда она перечитывала его записку и думала, а скольких ещё Руфус Скримджер тоже когда-то «знал».
Смятение. Их всех поглотило смятение. И никто не знал, что им сказать.
Кроме Директора.
Глаза из-за очков-половинок глядели ясно, но лучистый свет их померк.
— Когда наше сердце разрывается от боли, есть опасность, что в него войдёт гнев. Это даже кажется очень желанным. Ослабить страдание… яростью. Скорбь пьёт нашу кровь, и велик соблазн назвать это жаждой мести. Не нужно. Как ни странно, сейчас, надрываясь, наше сердце становится шире. Чтобы совсем скоро вместить ещё больше. Таков труд взросления. Боль доказывает нам самим, что мы ещё живы, и даже не впустую. Боль — это свидетельство любви.
В один из тех дней, вместо ужина, запахнувшись в плащ, Росаура вышла пройтись вокруг озера. И в сгустившихся сумерках не заметила, как набрела на старую скамейку, наполовину вкопанную в землю, под раскидистым вязом. На скамейке этой сидели бок о бок мадам Трюк и Минерва Макгонагалл, понуро, устало, с папиросами в иссохших руках.
— Ну, как прошло?
— В закрытых гробах.
Макгонагалл судорожно выдохнула терпкий дым.
— Амелия не хотела, чтоб было много народу, но распорядитель её не послушал, была толпа. Всё очень помпезно. Свечи, чёртов бархат. А я могла думать только о том, что среди тех, кто в первом ряду, наверняка же… А они и ничуть не стыдятся. Малфой в чёрных шелках, Эйвери, Бёрки… Селвин даже произнёс речь. Как родственник со стороны жены. Не знаю, как его наши не растерзали. А сама я… такая слабачка, Роланда. Всё как во сне. Надо было убить их на месте… Быть может, Альбус нас заколдовал в соляные столпы? Аластор, Фрэнк Лонгботтом, Пруэтты, стояли все синие. Амелия… ни жива ни мертва. Никто не знает, как ей помочь.
— Себе бы помочь.
— Гвендолин Гойл прислала чёрные розы. Чёрные, чтоб их, розы… Это даже не лицемерие. Это что-то страшное. Бессовестность. Нет, ещё хуже. Это…
— Нет смысла мерить бездну футами, Минни. Как-то мы оказались в этом дерьме.
Они долго молчали и вот запалили ещё по одной.
— Война проиграна, — негромко говорила Трюк. — Это агония. Сколько он нам ещё даст? Пару дней? Неделю? Месяц?
— Пока Альбус здесь, дети в безопасности, — но в голосе Макгонагалл не было уверенности, в нём была слабость. — Это главное.
— Дамблдор — сильнейший волшебник, кто ж спорит. Но на стороне этого мерзавца десятки… сильных волшебников. Ты хороша в шахматах, Минни. Сколько там весит ферзь?
— Девять пешек.
— Конечно, и мы чего-то да стоим, — усмехаясь над собственной бравадой, продолжила Трюк. — На то мы и взрослые люди, чтоб выбирать свою долю. Но что ты с детьми будешь делать?
Макгонагалл молчала.
— Как ты это выдерживаешь, Минни? — с неожиданной злобой воскликнула Трюк. — Говоришь, на похоронах смотрела на этих тварей и шевельнуться не могла, всё как во сне, а как ты выдерживаешь, когда их ублюдки приходят в твой класс? Каждый день! Здороваются, сдают домашнее задание, руку тянут, а через пару недель они будут ликовать, когда нас подвесят за лодыжки на этих вот стенах.
Макгонагалл отвернулась.
— Они дети, Роланда.
— Ну, а Гейл Боунс не был ребёнком? Разве он не должен быть жив? Родители решили не пускать его в Хогвартс в этом году. Не поверили пресвятому Дамблдору, что здесь ему будет безопасней. И знаешь что, Минни? Верно они сделали. Как мы вообще тут можем… говорить что-то о том, что мы в силах позаботиться о детях… Это не так должно работать, я вот о чём. Если бы мы действительно заботились все эти годы, сейчас дети бы не погибали…
— Перестань.
Но то, чего нельзя было выразить никакими словами, рвалось наружу прямиком через грудь.
— Знаешь, я теперь… простить себе не могу, что в прошлом году дисквалифицировала его на финальном матче. Он твоего Ричмонда чуть с метлы не сбил, помнишь? Мальчишка. Язык мне показывал. «Судью на мыло» кричал.
Платок, который Макгонагалл прижала ко рту, нестерпимо белел в осенней мгле.
Примечания:
Зарисовка про трагедию семьи Боунс https://fanfics.me/fic185014
Здесь тоже царь зверей фигурирует, причем в паре с Амелией, так что можно рассмотреть как ау к "Защите" (Росаура, не паникуй!!!). Очень хотелось осветить реалии магической войны, которую в окошко Хогвартса не очень хорошо видно, а заодно и службу Скримджера как мракоборца. Об этом, конечно, ещё будет в дальнейших главах.
1) В их глазах (фр.)
2) а конкретно — 6 июня 1944 года
И в вое ветра за моей спиною
Я слышу стук костей и хохот надо мною.
Т.С. Элиот, "Бесплодная земля"
Вечером четверга той скорбной недели Росаура возвращалась с ужина поздно. Впервые она была благодарна за расписание, которое задерживало её так, что к трапезе она спускалась с большим опозданием, и нынче это избавило её от встречи с той же мадам Трюк. При ней, да и при всех прочих кусок бы в горло не лез, а тягостные разговоры меж профессорами, которые вспоминали погибших, Росаура всё равно не могла бы поддержать. Она бы хотела хоть что-то сказать, хоть как-то утешить тех, кто нуждался в утешении больше, чем она сама, но… что тут сделаешь?.. Ни к кому из них она не могла бы подойти, положить руку на плечо, разделить вздох печали. Она знала, каждый из них по-своему крепится, исправно ведёт свой урок, держится, быть может, более сухо, чем стоило бы, но иначе никак: нельзя дать слабину перед учениками, в глазах которых и спустя несколько дней — страх, непонимание, даже слёзы. Если ученики увидят, что и учителя в панике, то на кого им ещё опереться?
Чинная скорбь была лицемерна; но это было лучше, чем всепоглощающий страх.
И Росаура старалась быть незаметной: в глухой тёмной мантии и узлом волос на затылке, она всё равно цвела, цвела благоуханно; как дико ей было запереть под замок всю ту весну, что распустилась в ней намедни вопреки всем дождям октября… Так странно: её томление, и радость, и буйная сила, что клокотала в груди, всё вмиг оказалось не то что неуместным, но так и вовсе оскорбительным, измени ей выдержка хоть на миг. Как же так вышло, что полноту жизни ей суждено было ощутить именно сейчас, когда все с содроганием задумались о смерти?
Она, конечно, тоже содрогалась. И плакала не от сентиментальности, но потому что подлинно чувствовала общую боль — сердце её, разбуженное, не оказалось эгоистичным в своём упоении, напротив, обрело способность услышать чужое страдание и вместить его, но на большее накладывали вето приличия, этика, соображения целесообразности. Ей оставалось делать своё дело, ни больше, ни меньше — быть может, из всех учителей в эти дни именно она и могла справиться с этим наиболее добросовестно.
А потому поднималась к себе после ужина изрядно уставшей и странно задумчивой, когда ни одной чёткой мысли не приходит в голову, но они сонно тыкаются друг в друга, и всё кажется, что ты о чём-то важном забыл. Вероятно, ей не хватало осмысленности — понять бы саму себя, разобраться, найти описание на человеческом языке всего, что роилось в ней, потому что оно всё было очень важным: она могла бы утверждать, что несколько дней назад была другим человеком, ну а неделю, две, месяц!.. Как быстро случилась в ней перемена… Наверно, об этом и писали поэты на заре прошлого века: все они тоже были молоды и выстрадывали свою зрелость.
Life is the rose's hope while yet unblown;
The reading of an ever-changing tale;
The light uplifting of a maiden's veil.(1)
Почти вслепую Росаура шла за спутанной нитью своих мыслей, а высокие своды тёмных коридоров старого замка были ей лабиринтом. Неудивительно, что за поворотом судьба готовила ей ловушку — и Росаура вздрогнула, заслышав громкий чеканный шаг. Профессора так не ходили, ученики — и подавно, а значит, замок отворил свои двери перед чужаком, который, впрочем, судя по твёрдости шага, чувствовал себя в его стенах вполне по-хозяйски.
И внезапный страх одолело предчувствие, утвердившееся в самом сердце.
Она узнала его прежде, чем огненный всполох лёг ему на лицо.
— Это ты?..
Руфус Скримджер подозрительно сощурился.
— Вроде я.
Росаура невольно улыбнулась. Пенящаяся, бурлящая радость захлёстывала её, вздымала на своём гребне — вот так, нежданно-негаданно, она вдруг вознаграждена невесть за что, облагодетельствована, ведь он здесь, он снова рядом, не сводит с неё взгляда и, кажется, чуть улыбается краешком тонких губ.
— Впрочем, тебе следовало бы проверить… Вдруг всё-таки не я.
— Пришёл взять в заложники школьную учительницу.
— А потом под твоей личиной приду к детям.
— В клетку с волками, ты хотел сказать. Они тебя раскусят прежде, чем ты рот открыть успеешь.
— И всё же хорошо бы тебе приучиться задавать верные вопросы.
— Например, почему ты ничего не сказал?
Этот упрёк, он просто на слуху, так говорят при незапланированной, но такой желанной встрече, хоть вопрос-то пустой, как пусты все слова, которые только мешают дышать этой волнительной радостью.
Скримджер чуть нахмурился и, желая звучать сухо и сдержанно, произнёс:
— Я здесь на службе.
— А я — на работе.
Его, видно, вконец смутил её радостный взгляд, и он посмотрел на неё прямо, сказал тихо:
— Верный вопрос был бы о том, что знаем друг о друге только мы.
Наверное, так пишут в инструкциях и памятках о безопасности, но сейчас, между ними, это прозвучало как-то особенно — впрочем, для Росауры в те минуты всё было особенным…
Скримджер, очевидно, понял, что ничего толкового от неё не добьёшься, и сказал:
— Лонгботтом скоро подойдёт. Нам нужно к Дамблдору. Вопросы безопасности.
Конечно, он выглядел очень собранным, серьёзным и не намеренным растрачиваться на пустяки. Его ждали дела более важные, и она уже чувствовала его нетерпение, однако… вовсе не собиралась ему на то пенять. В ней проклюнулась новая мудрость, и она сделалась готова довольствоваться малым, чем требовать большего, рискуя растерять то, что уже было даровано ей так щедро: эта мимолётная встреча уже была чудом. А потому Росаура улыбнулась ему, вкладывая в улыбку всю радость о нём, и, преодолев расстояние и глупые сомнения, крепко его обняла.
Ненадолго — отстранилась, только заслышав, как дрогнуло его сердце. Теперь она будет убеждать себя, что этого вполне достаточно, чтобы быть счастливой ещё столько дней, сколько потребуется обождать до следующей их встречи.
Скримджер, кажется, несколько смутился. А Росауре всякий раз делалось так весело от мысли, что его можно легко ввести в замешательство одним лишь проявлением искренних чувств. Не совсем тех, к которым он, видимо, привык в обращении с женщинами, а почти невинных, но очень открытых и простых, однако он всё равно испытывал трудности с пониманием очевидного: она рада его видеть. Очень рада. И этим счастлива. И всё тут.
— Ну, передавай Фрэнку привет.
— Передам, — только и сказал Скримджер.
Росаура кивнула, убеждая себя, что ни к чему тут всякие пронзительные сцены, и чем проще они сейчас разойдутся каждый по своим делам, тем больше не надежды даже — уверенности унесут с собой, что они могут позволить себе такую вот роскошь, полагаться на завтрашний день. Хоть, признаться, в самых закромах её души жило ожидание, что он будет более отзывчив на её радушие. Превозмогая отголосок обиды, она пригляделась к нему и почувствовала: нет, он не был рассеян или смущён, он… будто был обморожен. И как ни старался он держаться в тени, теперь она видела: лицо его было не просто усталым — оно было больным. Глаза тусклые, покрасневшие, синева у рта и под крыльями носа, кожа, натянутая, жёлтая, блестела, как бывает в жару.
— Что с тобой?
Она подалась к нему и схватила его за руку, а он не сумел скрыть болезненной гримасы.
— Что такое? — она тут же отпрянула.
— Неважно.
— Что случилось? — и снова потянулась к нему.
— Да так, — он быстро одёрнул рукав, но Росаура успела заметить, что рука его одета в толстую рукавицу, — обжёгся.
Росаура ахнула, Скримджер тут же скривился, почти брезгливо.
— Вот только не надо тут…
— Сильно?
— Забудь.
— Но как?..
— Пожар тушили.
— Где?
Он будто сомневался миг, стоит ли говорить, и слова получились невнятные, скомканные:
— В деревеньке, где жили Боунсы. Их дом с Меткой оставили, а всё в округе, всех магглов, решили поджечь, чтоб… — он осёкся и нервно сжал кулаки.
— Ты был там!..
Скримджер остановил на ней тяжёлый взгляд.
— А где ещё мне было быть? Мы всегда выходим на вызов, — и добавил прежде, чем она спохватилась, странным, треснувшим голосом: — И всегда слишком поздно.
— Ну, зачем ты так… — пролепетала Росаура и сама же осеклась, потому что испугалась: лицо Скримджера всё потемнело.
— Да, зачем? Так… — вырвалось у него, будто против воли.
Эти простые слова камнем легли на сердце Росауры.
— Я… ничего не слышала о том, чтобы пострадали и магглы…
— А кто будет о них вспоминать, да? Какое до них дело, когда погибла разом семья волшебников со всеми детьми?
Он замолчал, и впервые за молчанием его не было раздражения, злости, досады — только мертвенная пустота. Росаура опустила взгляд на его руку в перчатке. Ступила ближе и, до сих пор не в силах заглянуть ему в глаза, потянулась к его запястью, робко, но поспешно, точно боялась, что в любую секунду он испарится.
— Покажи.
Он молча отнял руку. Но Росаура не отступилась.
— Ты был у целителя?
— Да чего-то поколдовали. У них и так дел невпроворот.
— Ну, конечно. Пойдём.
— Я же сказал, я здесь по службе.
— Хорошую же ты службу сослужишь с такой-то рукой.
Она не загадывала, но удалось кольнуть его так, что он, помрачнев, всё же перестал упираться. Видимо, его самого это волновало изрядно, вот только признаться в том он никому не желал.
Время было уже позднее и ужин прошёл, а потому Росаура направилась в родные подземелья, уверенная, что отыщет помощь там. Идти в Больничное крыло она и не думала. Оттого ли, что слишком хрупкой была тайна, которую несла она под сердцем, и Гораций Слизнорт, в дань былым временам, оказался единственным человеком, которому она рискнула бы довериться? Разумеется, не сомневаясь в том, что его помощь будет более чем компетентной.
Чем ниже они спускались, тем больше мрачнел Скримджер. Пару раз он начинал что-то говорить, но Росауре пришёл на помощь педагогический опыт: твёрдо и чётко она наказала ему не отставать и «не выдумывать всякого». В глубине души она удивлялась, как всё же покорно он за ней шёл, и то дурное предчувствие колючим клубком оплетало её душу. Исподволь она поглядывала на его утомлённое лицо, на ту руку в перчатке, что висела почти безвольно, на шаг, стремительный, но неровный. Но горше всего было от тех кратких слов, которые она с него выпытала, слов о муке, которая теснила его грудь.
— Мисс Вэйл! — притворно ахнул Слизнорт, приоткрывая дверь на укромную щёлочку. Глаза его уже горели любопытством: он, конечно, увидел загодя их приближение, но разыгрывал роль, вовсю растягивая удовольствие. — Чем обязан, моя дорогая?
— Сэр, простите за позднее вторжение, но я подумала, что наутро вы обидитесь больше, если сейчас, на ночь глядя, я не проявлю настойчивость. Я знаю, вы бы оскорбились, если бы я хоть на минуту усомнилась в вашей щедрости и гостеприимстве, а потому пошла сразу к вам, — Слизнорт казался польщённым и заинтригованным, и довольная успехом, Росаура продолжила: — Вы ведь знакомы с мистером Скримджером?
— Батюшки! — ахнул Слизнорт, когда Скримджер шагнул ближе. — Какая встреча, как я рад! Мисс Вэйл, — пригрозил он ей пальцем, — поистине, если б вы утаили от меня такое, я бы отомстил вам, отомстил бы непременно! — он задорно расхохотался. — Ах, Руфус, ну неужели! Какая честь мне, скромному учителю, удостоиться встречи с таким серьёзным человеком! Вы премного изменились, скажу я вам, но не буду спрашивать, сколько воды утекло с ваших выпускных экзаменов, чтобы не дай Мерлин вспомнить, сколько ж мне стукнуло, хо-хо. Нет, шевелюра-то всё та же, но Мерлинова борода, как беспощадно время! Ко мне, ко мне, старику, ха-ха-ха, в вас-то, Руфус, я не сомневался, и помните, да, ту первую заметку про дело с Девонширскими вампирами, ведь я дал свой комментарий, «смелый лев», вот что я им сказал, я всегда говорил, что вы далеко пойдёте…
Казалось, ещё чуть-чуть, и Слизнорт назовёт Скримджера «мальчик мой», и Росауре едва ли хотелось бы присутствовать при дальнейшем, но что оставалось — тем более, Скримджер, попав на враждебную территорию, видимо, решил молчать как партизан.
— Мистер Скримджер в Хогвартсе по делам службы, — улыбнулась Росаура, как повелось, за двоих, — но он не мог не нанести вам визит, сэр. Сразу же спросился о вас.
Каменное лицо Скримджера превратило бы в ничто все её попытки польстить Слизнорту, если б сам Слизнорт не был мастером в сглаживании углов и имел аристократическую выучку как можно дольше не придавать значения тому, что приносит дискомфорт. Однако Росаура слишком дорожила расположением старика, чтобы рисковать им только из-за того, что Руфус Скримджер перманентно пребывал в сквернейшем расположении духа и знаться не желал со слизеринцами, а потому придавила каблуком его грубый сапог.
Едва ли Скримджер что-то почувствовал, но точно всё заметил, и вот соизволил сказать краткое:
— Сэр.
Слизнорт пришёл в восторг.
— Польщён, польщён, что даже на своём ответственном посту, Руфус, вы вспомнили старика… Ах, ну что же мы стоим, проходите, проходите!
Слизнорт улыбался, усмехался, но за его виляниями Росауре почудилась нервозность — как, впрочем, и за хмурым молчанием Скримджера. Учитель и бывший ученик вежливо кивали друг другу, но рук не подали, поглядывали друг на друга с подозрительностью и украдкой так, что взгляды их ещё ни разу не пересеклись.
— Помню-помню, — балагурил Слизнорт, будто бы ничуть не смущённый бесстрастием Скримджера, — как курсе на третьем вы, Руфус, котёл взорвали, у меня все банки со слизнями полопались, а как жаль было чёрного марокканского, я его собственноручно отлавливал и вымачивал, эх, редкий экземпляр!..
— Гилсон швырнул в мой котёл петарду, если мне память не изменяет, сэр.
— Если мне память не изменяет, Гилсон швырнул петарду в ваш котёл по вашему же сигналу, хо-хо-хо. Да-да, вы уже тогда демонстрировали лидерские качества и чудеса выдержки, а также зачатки стратегического мышления…
— Жизнь показала, что я больше тактик.
— Каждому своё! — снисходительно улыбнулся Слизнорт. — Из всех знакомых мне гриффиндорцев только Альбус заслуживает звания блестящего стратега. Я бы даже сказал, гениального. Впрочем, как-то он признался мне по секрету, что Шляпа подумывала отправить его на наш факультет, — и Слизнорт подмигнул Росауре.
Они уже прошли в небольшую комнатку, что была за мастерской, ещё не спальня, но вполне подходящая под звание уютной гостиной. Всё в ней, от мягких кресел до низкого столика с вазочками конфет, располагало к беззаботному отдыху, но Скримджер не изменял себе: застыв на пороге, с подозрительностью оглядывался, и морщина поперёк его высокого лба прорезалась всё глубже.
Слизнорт подождал пару мгновений, пропуская их вперёд себя, как и пристало радушному хозяину, но вскоре усмехнулся и протиснулся со своим брюшком мимо Скримджера, пошутил, подкручивая ус:
— Руфус, ручаюсь, в моём шкафу не прячется засада соглядатаев, и порой золотая рыбка — всего лишь золотая рыбка.
Скримджер нахмурился, и Росаура проследила за его настороженным взглядом: на тумбочке стоял небольшой круглый аквариум с золотой рыбкой, что на редкость внимательно наблюдала за нежданными гостями и будто возвращала Скримджеру его мнительный, тяжёлый взгляд.
— Позвольте представить, дорогие мои, Фрэнсис, — улыбнулся Слизнорт, положив свою мягкую белую руку на аквариум. — Непревзойдённое волшебство, не правда ли?
И он не без самодовольства кивнул на рыбку.
— Ещё чуть-чуть и заговорит! — воскликнула Росаура и приблизилась к аквариуму. Рыбка, щегольнув красной чешуёй, посмотрела на неё крайне осмысленно.
— Порой взгляд красноречивей всяких слов, — улыбнулся Слизнорт. — Поверите ли, колыбелью Френсис был лепесток лилии, который обернулся этой обворожительной особой с коралловыми плавниками через три месяца после того, как я получил этот восхитительный подарок! Признаюсь, ничего чудеснее я за всю жизнь не удостаивался, — с нежностью говорил старый учитель, — Лили Эванс преподнесла мне это в день своего выпускного...
— Лили Поттер? — сухо уточнил Скримджер, что ни сделал и шага ближе. — Жена Джеймса Поттера?
— Ох, ну конечно... — чуть подёрнул плечом Слизнорт, — Лили Поттер. Всё никак не привыкну…
Слизнорт вздохнул и в приступе сентиментальности провёл рукой по округлому боку аквариума. Фрэнсис ткнулась в стекло, будто желая подставиться под ласку хозяина. По её чешуе пробегали огненные искры. Росаура вспомнила, что волосы Лили Эванс под лучами летнего солнца вспыхивали точно так же.
— Ну так, какие же новости там, в большом и грозном мире, Руфус? — Слизнорт оторвался от безмолвного общения с рыбкой и подавил вздох, осознавая, что непринуждённой беседы с бывшим учеником ожидать не стоит, но всё прибегнул к проверенному способу: — Знаете, у меня ведь где-то недурственное полусладкое…
— Благодарю, я на службе, — последовал холодный ответ прежде, чем Слизнорт принялся суетиться. Росаура еле удержалась, чтобы не закатить глаза: с поразительным упорством Руфус Скримджер отсекал всякую попытку найти общий язык и вообще подойти к причине их до неприличия позднего и внезапного вторжения аккуратно, как бы между прочим, как это и принято в обществе, и если бы не любопытство Слизнорта, какая же нелёгкая принесла к нему в ночи на порог мракоборца, то их бы уже давно послали в строго определённом направлении. Росаура была уверена, что тонкое обоняние искусного зельевара не могло не уловить резкого запаха дешёвых маггловских сигарет, и Росауру даже рассмешило бы их пикантное положение, если б за настороженностью Скримджера стоял лишь его мнительный характер. Но Росаура чувствовала, что дело серьёзней, и если плотину прорвёт, то шутками тут не обойдёшься. Приходилось брать дело в свои руки и идти напролом.
— Профессор, — заговорила она чуть поспешнее, чем позволяли бы приличия, — дело в том… — лесть была примитивным оружием, но безотказным: — Видите ли, только вы можете помочь.
К чести Слизнорта, он вернул ей посерьёзневший взгляд.
— Что такое?
Росаура обернулась на Скримджера. Его молчание можно было счесть оскорбительным. Неужели все гриффиндорцы такие гордецы!
— Рука, — сказала тогда Росаура, — ожог, видимо… сильный.
— Ах, ожог, — кивнул Слизнорт. — То, что «рука», я, конечно, заметил. Очередная петарда, Руфус?
Казалось, Слизнорт искренне желал пробить каменную стену, не лбом, так улыбкой. Но вышло только хуже — по лицу Скримджера прошла пугающая тень. Слизнорт затаился. Росауре стало горько — за то, что они не могут и не желают друг друга понять, и страшно — что всё из-за снобизма одного и гордости другого пойдёт сейчас прахом, а ведь они действительно могут друг другу помочь и должны, в конце концов, доверять друг другу в эти лютые дни! Ведь должны же?..
— Пожалуйста! — воскликнула Росаура, схватилась мимолётно за бархатный рукав Слизнорта, подалась на шаг к Скримджеру… — Пожалуйста.
А что ещё она могла сказать? Как убедить одного стать серьёзней, а другого быть снисходительнее? Она могла только умолять.
И стариковье сердце дрогнуло первым.
— Прошу вас, Руфус, присядьте, — уже другим, более сдержанным, но вместе с тем мягким тоном, без игры, без насмешки, сказал Слизнорт Скримджеру. — Давайте посмотрим, что у нас там…
Росаура не отрывала глаз от Скримджера. Ещё секунда его надменного молчания — и она бросилась бы к нему с неприкрытой мольбой. Верно, всё её желание живо отразилось на лице, и Скримджер, дёрнув уголком рта, сел на краешек мягкого кресла. И по краткому вздоху, который он не сумел сдержать, стало ясно, как сильно он, быть может, мечтал хоть на секунду присесть.
Слизнорт не удержался от смешка:
— На бодрящих сидите?
— Преимущественно стою, — отозвался Скримджер.
Росаура не сдержалась и прыснула, Слизнорт хихикнул, Скримджер хмыкнул, и дышать стало чуть свободней.
Скримджер взялся за перчатку, но та крепко сидела — видимо, кисть распухла. Тогда он достал правой рукой палочку, несколько неумело, и заставил перчатку слететь, а рукав мантии задраться.
Росаура на миг зажмурилась, поддавшись страху, что назревал в ней уже полчаса, но следующим пришёл вздох облегчения: под перчаткой ничего такого не оказалось, рука как рука, разве что чуть отёкшая.
— Мерлин правый!
Росаура вздрогнула и оглянулась на Слизнорта. Тот казался всерьёз взволнованным, а у глаз держал перламутровое пенсне. Он наклонился, чтобы произвести осмотр, и Росауре совсем не понравилось, как вдоль его блестящего лба пролегла глубокая морщина. Дурное предчувствие вновь куснуло загривок.
— Да сейчас даже получше, вроде, — обронил Скримджер спустя минуту напряжённого молчания.
— Ну-ну! — воскликнул Слизнорт. — Такими темпами «получше» станет, когда она у вас совсем отвалится.
— Мне дали мазь.
— Мазь! — фыркнул Слизнорт.
Прежде чем Скримджер бы нагрубил, Росаура кинулась к Слизнорту:
— Но ведь у вас есть что-то, что поможет, правда, сэр?
— Ну разумеется, моя дорогая, — расплылся Слизнорт в улыбке, крякнув, поднялся и картинно задумался. — Так-так, ожоги… неужели придётся… Впрочем, когда, если не сейчас?.. Да, рискнуть стоит. Нет, вам премного повезло, — заметил он Скримджеру через плечо, — тот, кто наколдовал то адское пламя, явно встал не с той ноги, вышло хиленько, а не то…
— Адское пламя?.. — севшим голосом проговорила Росаура.
Никто ей не ответил.
Слизнорт принёс несколько баночек, пару скляночек (он никогда не пользовался манящими чарами, чтобы достать свои драгоценные зелья, любил повторять, что ни снадобья, ни ингредиенты не терпят подобной «бестактности»), что-то намешал и вот снова обернулся к Скримджеру.
— Чтобы приступить к лечению, придётся снять все анестезирующие чары, — извиняющимся тоном сказал Слизнорт. — Нужно, чтобы этот бальзам, — он приподнял скляночку со свежей смесью, — полностью впитался. Но это ненадолго, — Слизнорт самодовольно усмехнулся, — даю пятнадцать минут и гарантирую полное излечение.
Скримджер с недоверием поглядывал на Слизнорта и его снадобье.
— Благодарю, сэр, — сказал Скримджер сухо, — я воспользуюсь вашим советом, когда вернусь домой.
И он протянул здоровую руку, намереваясь забрать склянку с лекарством. Но Слизнорт почти картинно прижал её к груди.
— Вынужден отказать! Во-первых, нужно применить сейчас, скиснет уже через четверть часа. Во-вторых, увольте, но не думаете же вы, что я допущу, чтобы образцы моих разработок покинули мою мастерскую, пусть даже в таких… кхм… то есть, в такой надёжной руке!
Слизнорт хохотнул беспечно, но глаза зорко следили за Скримджером. Тот нахмурился, и Росауре сделалось досадно и почти даже стыдно: да, Слизнорту присуще самолюбование, но ведь он искренне готов помочь! Не время брезговать…
— И потом, — добавил Слизнорт чуть серьёзней, — это ведь в каком-то смысле экспериментальный проект. Я должен быть рядом, чтобы процесс прошёл безопасно, чтобы купировать возможные… только лишь возможные! издержки.
Росауре стало не по себе.
— А нельзя ли какое-нибудь обезболивающее?..
— Боюсь, никак нельзя, — с искренним сожалением отвечал Слизнорт. — Я не могу ручаться, что действие произведёт нужный эффект, если хоть как-то вмешаться в процесс. Обезболивающее действует на нервную систему, как и моя магия, — он поболтал скляночкой, — всякое может случиться… Могу разве что… — он указал на пузатую бутыль тёмного стекла на серванте, но Скримджер отчеканил:
— Я на службе.
— Ну-у, — Слизнорт развёл руками. — Хоть пробку в зубы.
— Да давайте уже, — обрубил Скримджер и поднял палочку. Но и тут Слизнорт вмешался:
— Позвольте мне. Не будем рисковать колдовством с непривычной руки. Да и чары вам наложили приличные, на совесть. Как бы вместе с ними вы не отсекли себе пальцы.
Скримджер поджал губы, а когда Слизнорт достал свою палочку, произвёл жест, почти машинальный, как если бы хотел увернуться от огня. Все заметили, и всем стало неловко, но Слизнорт не стал на этот раз шутить. Аккуратно, деликатно, он провёл палочкой вдоль увечной руки, пальцами будто подхватывая и разматывая невидимые бинты. Рука Скримджера начала дрожать, а сам он сильно побледнел и сцепил зубы. По комнате разнёсся резкий запах горелого. На висках Скримджера выступил пот. Рука прямо на глазах потемнела и закровоточила. С каждой секундой она приобретала всё более насыщенный лиловый оттенок и вот лежала совсем омертвелая, вспухшая, с багровыми подпалинами, а кончики пальцев — чёрные, точно обугленные.
— Не пугайтесь!
— Всё в порядке.
Росаура опомнилась, осознав, что прижимает ладонь ко рту, чтобы не закричать, а Слизнорт и Скримджер с одинаковым растерянным выражением смотрят на неё и уговаривают не волноваться.
— Обезболивающее нужно было принять вам, мисс Вэйл, — усмехнулся Слизнорт.
А у Росауры грудь изнутри будто корябали ржавым гвоздём. Но она не могла и глазом моргнуть, так и смотрела на увечье, и только губы беззвучно повторяли: «Боже мой… Боже мой!..»
Слизнорт же, не растрачиваясь более на сантименты, ловко с помощью палочки принялся распределять снадобье по раненой руке.
— Холодит? — полюбопытствовал Слизнорт с видом естествоиспытателя.
— Да чёрт его знает, — сквозь зубы проговорил Скримджер, едва сдерживая рваное дыхание.
— Мне было бы, конечно, любопытно, — болтал Слизнорт, не переставая тщательно обрабатывать рану, — услышать подробное описание эффекта, но я не настаиваю. Хотя самому совать руку в адское пламя, чтобы потом зафиксировать процесс лечения, мне бы совсем не хотелось…
Скримджер шумно втянул воздух и крепко зажмурился, рука конвульсивно сжалась, а Слизнорт неожиданно жёстко бросил:
— Не напрягайте! Чем больше вы расслабитесь, тем скорее пройдёт.
— Да ведь оно… — пролепетала Росаура, — Господи Боже, оно ведь… разъедает!..
Опухоль уменьшалась, лиловая краска будто бы линяла, но сама рука… истончалась и белела.
— Идёт обоюдный процесс, — чуть уязвлённо сказал Слизнорт. — Поражённая материя разрушается, на месте неё генерируется новая. Ах, да, мисс Вэйл! Принесите кругленькую коробочку с позолоченной крышечкой, в классе на столе моём стоит, будьте так добры.
Росаура вполне понимала, что Слизнорт отослал её из сердобольности. Конечно, после этой сцены не то что проницательный учитель — любой первокурсник понял бы то, что она надеялась сохранить в тайне: так живо всё отражалось на её лице. Ну а что же было ей делать? Заставлять себя равнодушно лицезреть, как проклятое пламя истерзало руку, которую она желала бы к сердцу прижать?
Вернувшись, Росаура не сдержала удивлённого возгласа: рука Скримджера стала совершенно белая, точно гипсом облепленная, очень тонкая, будто кожа едва-едва обтягивала кость, но сошёл отёк, улетучился мерзостный запах. Сам Скримджер выглядел неважно — чуть завалился на подлокотник и тяжело дышал, мутным взглядом косясь на свою руку. Безоружный, раненый, измученный подозрительностью, он походил на загнанного зверя и всё не сводил глаз со Слизнорта, ловя каждое его движение, так и выискивая подвох; Слизнорт же обернулся к Росауре и улыбкой предупредил её тревожные вопросы.
— Ах, благодарствуйте, — он взял у неё загадочную коробочку, открыл… и положил за щёку медовый леденец. Подмигнул Росауре и снова собранный, серьёзный, просмотрел руку через пенсне, пару раз взмахнул палочкой, обратился к Скримджеру, на лбу которого выступила испарина: — Так-так. Ну, будем наращивать? Крововостонавливающее!
На его голос из дальнего ящика вылетел фиал с тягучей красной жидкостью, пробка сама выпрыгнула, и Слизнорт со сноровкой бывалого целителя поднёс фиал Скримджеру, а Росаура ужаснулась, заметив, какие синие стали его губы. Но даже в большой слабости он не оставлял мнительности — не желал пить с рук человека, которому не вполне доверял.
И Росаура, сама себя не помня, перехватила фиал из мягких рук бывшего учителя и сделала пару глотков. Она даже не успела различить вкуса, не расслышала запаха. Но действие сказалось тут же: Росауру охватил жар, она ощутила небывалый прилив сил…
— Хватит, хватит! По потолку бегать будете!
За шумом в ушах Росаура почти не слышала возгласов Слизнорта. Дышала так, что грудь едва вмещала столько воздуха. Кто-то отнял у неё фиал, поднёс и заставил выпить стакан воды или какого-то раствора, отчего дыхание наконец чуть выровнялось, а в голове прояснилось. Слизнорт укоризненно качал головой, пусть тёмные глаза его горели весельем.
— Ваши самоотверженные замашки внушают мне всё больше опасений. Вам, дорогая, вредит частое общение с гриффиндорцами. Да и на что вы рассчитывали? Право, если бы я всерьёз задумал отравить мракоборца, я бы проявил больше изобретательности, и, ей-богу, досадно, что вы мне в ней отказываете!
Росаура покраснела — впрочем, то предполагало действие лекарства, да и Слизнорт уже обернулся к Скримджеру, который выглядел, правда сказать, совсем паршиво: сложился в три погибели над своей обглоданной рукой, весь серый, в ознобе.
— Ну, — попрекнул его Слизнорт, — какого ещё подвига потребует ваш «профессионализм»?
Скримджер молча принял лекарство и поднёс к губам. Перед тем, как отпить, он посмотрел на Росауру. И так и не отрывал от неё непроницаемого взгляда, пока не осушил фиал до дна.
Наконец-то он задышал полной грудью. Кровь прилила к щекам, и те зарумянились, в глаза вернулся блеск, но не холодный, стальной, а пламенный, почти лихорадочный. Здоровой рукой он ослабил ворот мантии и откинулся на спинку кресла, чуть прикрыв глаза.
— Вот так, — довольно кивнул Слизнорт, — теперь, Руфус, сидите спокойно, ничего не трогайте, рукой лишний раз не шевелите. Она должна восстановиться. А я пока приготовлю один эликсирчик, желательно будет пропить его в течение пяти дней.
Напевая себе под нос, Слизнорт направился в мастерскую, одарив их напоследок хитрым прищуром. Росаура подумала, не мнит ли он себя отцом Лоренцо, что удостоился доверия несчастных возлюбленных и тут же взял их под своё крыло?.. Судя по лукавым взглядам, которые Слизнорт бросал как бы исподтишка, но в общем-то беззастенчиво то на неё, то на Скримджера, по сытой отеческой улыбке под моржовыми усами, он уже вполне примерил на себя эту роль.
И пусть, подумалось Росауре. Пусть! Её то затапливало смущение, то щекотала радость, приходящая оттого, что твоя тайна наконец-то поверена другому человеку, который своим интересом, вниманием, вздохами, многозначительными улыбками и понимающим смешком придаёт ей ещё больше весу. Пусть, пусть! В Росауре бушевала свежая кровь, пережитый страх колол рёбра, радость, что всё обошлось, отогнала лишние, суетные мысли. Ей хотелось улыбаться, быть может, смеяться, но она одёрнула себя: тишина… показалась ей благозвучней самого искреннего смеха, самых ласковых слов.
Она тихонько присела к Скримджеру на подлокотник. Он не открыл глаз, но она не сомневалась, что он и с закрытыми приучился видеть. Главное, что он не возражал, а тревожить его лишними разговорами она и не думала. Пару минут заворожённо глядела на его руку — почти незаметно глазу, медленно, но верно, та будто… набухала, наливалась плотью, кровью и силой. Но вскоре Росаура отвела взгляд: в ней никогда не было этой беспардонной жилки учёного, беззастенчивое стремление препарировать тайну всегда было ей чуждо. Она вздохнула и оглянулась. Эта небольшая комнатка оказалась невероятно тихой, уютной, и даже мутно-зелёная толща воды за небольшим окошком, сделанным под витраж, не наводила тоски. Мягкие кресла, диван, книжные полки, узорчатый ковёр, лёгкий налёт творческого беспорядка, внимательный, но вежливый взгляд золотой рыбки (Росаура не могла теперь отделаться от ощущения, будто умница Лили Эванс следит за ними собственными очами и просит быть снисходительнее к старому учителю), — они будто сидели в каком-нибудь маленьком домике престарелого сибарита с очаровательным садиком под окнами и ждали любезного хозяина, который отлучился поставить чайник.
С грустной улыбкой Росаура вновь поглядела на Руфуса. Надо же, чтобы ощутить рядом с ним покой, нужно было довести его до полного изнеможения — только теперь он перестал подозрительно озираться (отблеск глаз мерцал из-под прикрытых век), хмурить лоб (впрочем, тот так изрезали морщины, что хмурься не хмурься, а суровость не покидала его утомлённого лица), сжимать в нитку губы (на них, приоткрытых, непривычно порозовевших, теплилось мерное дыхание). Его волосы растрепались и легли на спинку кресла, и Росаура, повинуясь порыву, бережно коснулась их.
Он на миг будто дышать перестал. Росаура быстро одёрнула руку, но убирать не стала. Она была готова, что он вскинется, пережмёт её руку машинальным захватом, но... он не двигался, ничего не говорил, не открыл глаз, только весь обратился во внимание. А Росаура закусила губу, до того её досада взяла на то, с каким же упорством он сам себе не даёт ни секунды, чтобы перевести дух, что и обыкновенное прикосновение так странно для него… Пока в ней взвилось неуёмное желание поцеловать его в самую макушку.
— Ну всё, всё… — прошептала Росаура.
И он послушался. Позволил себе вздохнуть, так глубоко, что, казалось, грудь вот-вот треснет. И чуть склонил голову набок, ближе к её руке.
Трепещущими пальцами перебирала она густые, тяжёлые пряди. Успокоение передалось и ей, и если бы рядом были часы, те бы смолкли, устыдившись своего натужного бега. Всё стихло, и стало очень тепло и спокойно. Но вот, наклонившись чуть ближе, Росаура различила промеж тёмного золота жёсткие белые нити. Эти нити точно перетянули ей сердце, и поспешно она перекинула часть волос с его лба на висок, но снова наткнулась на то же: у корней они были седые.
Он поднял на неё взгляд. Оказалось, она замерла, напоенная нежданной горечью, но он понял по-своему — иначе не лучились бы его уставшие глаза такой небывалой, будто чуждой ему благодарностью.
— У тебя волшебство на кончиках пальцев.(2)
А ведь она и не знала, что его голос бывает так мягок и тих.
Она не могла отвести глаз от его лица. Хотелось запомнить его вот таким, запечатлеть в памяти каждую черту, линию узких губ, изгиб бровей, расплавленный янтарь в радужке глаз… Как могло статься, что, видя его всего-то шестой раз в жизни, она уже так хорошо знала его, совсем как знают лица… родных?..
По крайней мере, тех, кто очень дорог.
В ту секунду Росаура почувствовала затылком чей-то долгий пристальный взгляд — и обернулась.
На пороге был Слизнорт, чуть склонив свою большую голову набок, и невозможно было сказать, замер он на миг, чуть замешкав по скромности, или же давно стоит так, изучающе и бесстыдно разглядывая открывшуюся ему картину. В уголках его губ притаилась улыбка, но в полумраке не разобрать было, что в ней — благодушное умиление или мрачная насмешка. Он не посягал, ничуть, но отчего-то Росаура ощутила себя на предметном стекле, подложенном под микроскоп.
И Росаура вспомнила, что отец Лоренцо изготовил Джульетте яд.
В суеверном страхе она обернулась на Скримджера, который не мог за ней видеть Слизнорта, и вновь — обратно, но… на пороге никого не было, и даже дверь оказалась притворена.
А когда через пару секунд из-за неё донесся мечтательный напевчик, Росаура уже стояла на ногах; Слизнорт, напевая под нос, толкнул дверь и бочком прошёл в комнаты, с ампулой тёмно-синей жидкости в мягкой руке и довольной улыбкой на масляном лице.
— Ну-ка, ну-ка… как наш раненый боец?.. Руфус, позвольте взглянуть…
Все они склонились над увечной рукой. Росаура могла лишь изумлённо качать головой. Рука была в прямом смысле как новенькая — всё ещё слишком белая, до странности гладкая, будто резиновая, но адекватной формы и величины.
Слизнорт был польщён их общим изумлением больше, чем какими бы то ни было словами восхищения или признательности. Но Росаура всё ж начала:
— Ох, сэр!..
— Ну, полно, моя дорогая. Выходили, отогрели, ну и слава Богу! — он был совершенно искренен.
По просьбе Слизнорта Скримджер шевельнул пальцами, сжал кулак.
— Порядок, — сказал он скупо. — Быстрый эффект, — не без подозрительности добавил он.
— Право слово, мгновенный! — в восторге воскликнул Слизнорт. — Много зависит от качества ингредиентов и одного секретика… хо-хо. Такого в Мунго не разрабатывают, а это и не поставишь на конвейер, надо каждый раз заново, срок хранения минимальный. Да и слишком дорого на всех-то варить, штучный товар! Так, а вот и обещанный эликсир, — он протянул Скримджеру ампулу, — принимайте в течение пяти дней утром и вечером…
Скримджер, казалось, не слушал. Исцелённая рука его легла на палочку как на эфес шпаги. Он достал её привычным молниеносным движением, отчего Росаура и Слизнорт невольно отступили назад. Слизнорт нервно хохотнул. Скримджер, и бровью не поведя, указал палочкой на кресло, и то с оглушительным треском обернулось… живым волком.
Росаура вскрикнула, Слизнорт оторопел, волк ощерился и глухо заурчал. Несмотря на испуг, Росаура заметила, что вместо глаз у волка замшевые пуговицы, которыми было украшено кресло. Вот только клыки были самые настоящие, и зверь чуял страх и слышал звенящую кровь, и весь подобрался, готовый к прыжку…
Скримджер рассёк палочкой воздух, и волк, взвизгнув, перекинулся обратно в кресло, правда, теперь не бархатное, а какое-то мохнатое.
— Трансфигурация не мой конёк, — сказал Скримджер в полной тишине, — но раз это вроде получилось, то и с остальным порядок.
— Батюшки, — Слизнорт выпустил из себя воздух и картинно приложил свою белую мягкую руку к зашедшейся груди, — Мерлинова тёща, Руфус, не щадите вы старика! Впрочем, жаль, вы поспешили и превратили его обратно. А ведь вышла бы отменная шкура! Редчайшая вещь, благодаря нестандартной окраске сошёл бы за русского!(3) — Слизнорт провёл рукой по блестящей лысине: — Ну, думаю, теперь-то можно по бокальчику…
Он взмахнул палочкой, и перед ними возникли три бокала, наполненные густым вином благородного оттенка, и Слизнорт взял свой, тщательно смакуя минуту триумфа.
Росауре вспомнилось, как однажды он сказал ей: «Дайте же им то, чего они хотят. Дети должны быть счастливыми, моя дорогая. И не только дети, по правде сказать».
В этом состоял коронный приём Слизнорта. Он позволял людям чувствовать себя значимыми. И давал им то, в чём они нуждались.
И сейчас в его тёмном взгляде за глянцевым радушием крылся жёсткий, холодный вопрос: «Не дал ли я вам то, в чём нуждались вы? Поверьте, я это запомнил. А пока, почему бы не разойтись нам полюбовно?»
И рука Росауры чуть дрогнула, когда она потянулась к бокалу.
— Ну что же вы, Руфус? — любезно окликнул того Слизнорт.
— Благодарю, я на службе.
— Ах, ну конечно, — заулыбался Слизнорт. — Ваша выдержка заслуживает всяческих похвал. Кстати! Руфус, а ведь какая удача! Вы должны, нет, вы просто обязаны прибыть к нам в ближайшую субботу на открытие Клуба. Будете приглашённым гостем. Расскажете молодым людям о нелёгкой службе мракоборца. К тому же, как мне известно, — Слизнорт заговорщицки понизил голос, — ходят слухи о вашем повышении…
Росаура поразилась, как омрачилось лицо Скримджера. Ему могла быть неприятна заигрывающая манера Слизнорта, но он выглядел так, будто его оскорбили самым грязным образом!
— Ничего подобного не слышал, — процедил Скримджер.
— Ну как же, — ничуть не смутился Слизнорт, — место зама главы мракоборческого отдела не должно пустовать!
— Шерли Найтингейл числится пропавшей без вести.
Росауру дрожь пробрала от холодной ярости этих слов. Но Слизнорт будто бы не замечал.
— Уже недели две, не так ли? — отозвался он. — Эта зияющая пустота на ответственном посту действует угнетающе, будем честны. А ваше назначение, Руфус, могло бы поднять, кхм, боевой дух… Люди должны знать, кто стоит на страже их порядка. Пост зама главы мракоборческого отдела — это серьёзно…
— А так-то мы в бирюльки играем.
Слизнорт ничуть не смутился, расценил как дерзость, удовлетворённо покивал головой:
— Ваша прямолинейность не лишена своеобразного очарования, сейчас это нужно, — и вновь лукавая усмешка, и вновь непрозвучавшее «мальчик мой». — Прекрасный пример рядового солдата, прошедшего путь до офицерского звания, познавшего все тяготы, который заслужил достойную награду! Я ведь верно помню, что Родерик Скримджер покинул нас, когда вы были на седьмом курсе? Да, без должного покровительства вам везде пришлось пробиваться самому, и тем более похвально ваше упорство! О, про вас я говорил, вот, талантливый молодой человек! Несомненно, ваша история очень, очень была бы интересна выпускникам. Если бы вы пришли на открытие Клуба…
— Только чтобы всех арестовать.
Слизнорт оторопел, но всё ж прикрылся смешком. Однако взгляды двух колдунов, что пересеклись в ту секунду, были подобны клинкам.
— Прошу прощения?.. — улыбка обмёрзла на губах Слизнорта.
— Не у меня вам просить, — отрезал Скримджер. Мгновение он молчал, молчали они все, заранее зная, что пути назад уже нет. — Впрочем, сын Эдгара Боунса ответить вам не сумеет. А ведь вы, профессор, получше всех знаете, какой он, верно, был талантливый молодой человек.
Скримджера передёрнуло. Слизнорт вдохнул через рот.
— Видимо, в голову всё же ударило, — обронил Слизнорт, брезгливо поджав губы, заговорил холодно: — Слушайте, Скримджер, для всех нас тяжёлый удар…
— Для «всех вас»? Едва ли. Вы верно угадали, — Скримджер вскинул свою выбеленную руку, — очередная петарда. Был праздничный салют. Вас не пригласили?
Слизнорт посерел.
— Ваши инсинуации, Скримджер…
— Бросьте, — Скримджер посмотрел на Слизнорта исподлобья тяжёлым тёмным взглядом и сказал глухо, точно прорычал: — Все, кого вы пригрели у себя под крылом, кого вы тут пестуете, вы же прекрасно знаете, чьи они дети!
С лица Слизнорта пропало оскорблённое выражение, притворное недоумение. Он показался необычайно старым, даже больным.
— Знаю, — негромко сказал он после молчания.
Его большая голова с блестящей лысиной, толстая шея, матовые тёмные глаза вдруг обнаружили в нём поразительное сходство с ленивым, медлительным, но внушающим мертвенный трепет питоном. И в миг молчания по коже скользнула злая угроза, исходившая от него.
— А ещё знаю, — сказал Слизнорт, чуть склонив голову набок, не отводя от Скримджера немигающих глаз, — что они… дети.
Это обезоружило Росауру. То, как старик произнёс это слово… то, что он вкладывал в него, этого было не отнять, и оно было подлинное. На секунду Росаура понадеялась, что сейчас у всех них хватит ума, а может, глубинной боли, чтобы понять друг друга и в конце концов простить.
Но Скримджер сказал:
— Северус Снейп, Регулус Блэк, Джулия Майлз… мне продолжать? Все они были дети… пару лет назад.
Росаура обмерла. Как удалось ему жестоко перенять для горькой издёвки тот особый учительский тон, с которым все они в Хогвартсе говорили это заветное слово!..
Ей хотелось вскрикнуть, оттянуть одного за рукав, другого толкнуть в грудь, разнять их, вразумить, ведь так нельзя, зачем, ну зачем им стоять друг против друга, обозлённым, скорбящим, и ненавидеть друг друга до кровомщения!
Но Скримджер первый отвёл взгляд, мотнул головой, взметнулась чёрная мантия, и решительный шаг грубых сапог не заглушил даже мягкий ковёр. А Росаура лишь секунду помедлила — и бросилась следом, так и не найдя в себе мужества заглянуть старому учителю в глаза.
Скримджер шёл быстро, что она едва поспевала за ним, не срываясь на бег, и не оборачивался. Когда они стали подниматься по потайной лестнице, и Скримджер зашагал через две ступеньки, дурная мысль подстегнула Росауру — что если она не окликнет его, не заговорит, то он просто уйдёт, оставив её далеко позади…
— Ну зачем ты с ним так!
— Как полагается, — не сбавляя шага, отчеканил Скримджер.
— Он ведь помог тебе!
Росаура сама изумилась, сколько обиды и негодования отозвалось в её возгласе. Скримджер, наконец, чуть скосил на неё взгляд.
— Помог, — он сжал пальцы на исцелённой руке и добавил с угрюмым смешком: — Если, конечно, наутро она не отсохнет к чертям собачьим.
— А так бы её тебе к чёрту отрезали. Может, ты просто слишком гордый, чтобы принять помощь? — воскликнула Росаура, и в запале ей было не страшно, какой гнев она могла бы вызвать в нём.
Скримджер приостановился, развернулся к ней, но вместо негодования на его лице была лишь мрачная тень.
— Дело в том, что он с таким же рвением помог бы и не мне. Даже в первую очередь — не мне. Ты… заметила, что у него все ингредиенты для этого снадобья были уже наготове? И даже основа замешана.
— Думаешь… — Росаура обескураженно заправила прядь за ухо, — он как-то знал, что мы…
— Думаю, он знал, что такое действенное средство может со дня на день понадобиться. Или уже кому-то понадобилось.
Росаура в волнении скомкала рукав мантии.
— Ты… ну не можешь же ты просто обвинять его, потому что он сумел так быстро тебе помочь!
— Я не обвиняю. Просто есть слишком очевидные вещи, которые в наши дни невозможно доказать, — Скримджер горько усмехнулся. — А ещё, заметила, у него в мастерской огромный чан с оборотным зельем, а на четверть пуст?
Росаура нахмурилась.
— Давай, арестуй его за то, что он профессор Зельеваренья! Тогда и меня не забудь, за ту историю с боггартами в поезде — они же входят в программу по моему предмету!
Её негодование, кажется, даже развеселило его.
— Я понимаю, тебе совсем не хочется в нём разочаровываться. Да тебя он не тронет, пока ему льстит твоё обожание.
— Я не…
— Нет, ну ты видела его лицо, — вдруг хохотнул Скримджер, — старик чуть дубу не дал, когда волка увидел!
И он рассмеялся сухим, резким смехом. А Росаура подумала, что ведь впервые слышит, как Скримджер смеётся, — но смех этот, пусть и был искренен, оказался жесток. Оборвал он также внезапно.
— Но ты должна понимать, — заговорил он жёстче, — что этот человек очень опасен.
— Да не желал он тебе зла!
— Возможно, — пожал плечами Скримджер. — Только вот мне желают зла (впрочем, взаимно) те, кто, вероятно, уже сегодня ночью будет осведомлен о том, что я… — он сжал свою исцелённую руку в кулак, — испытывал определённые трудности. Но ещё хуже, что… — он запнулся, как-то странно поглядел на неё и сказал тихо: — Это было очень опрометчиво. Идти к нему… тебе вместе со мной.
Да, он был бесконечно прав. Но вопреки здравому смыслу сердце Росауры неистово билось, и кровь бросалась в лицо теперь, когда он говорил: опасно посвящать постороннего в тайну. А это значит, что тайна есть, между ними, одна, драгоценная, и ей не привиделось, она не придумщица, он сам всё признал!
— Прошу, не злись на него, — вымолвила Росаура. — Он не желал тебе зла. Руфус, не злись на него.
Скримджер молча смотрел на неё совершенно странным, растерянным будто взглядом. Могла ли так тронуть его эта мольба?
Он тяжело вздохнул и достал из кармана потрепанную пачку сигарет. Привычный жест, которым он подпалил с кончика палочки сигарету, показался замедленным, осторожным: слишком свежа была в нём память о боли, которую последние дни причиняло малейшее колдовство с покалеченной руки.
Росауре было так жаль его, что она даже не возмутилась, как это можно, курить дрянные маггловские сигареты посреди школьного коридора.
— Да что ему моя злость, — негромко проговорил Руфус после глубокой затяжки. — Слизнорт из тех, кто хочет дружить со всеми. И он много трудится, чтобы с ним дружили те, за чьими спинами ему удобно спрятаться. Прежде всего, за Дамблдором.
— При чём тут Дамблдор?
— Дамблдор всегда при чём, — со вздохом отвечал Руфус. — Это, может, и хорошо, но плохо то, что он сам решает, каких людей держать ближе к себе. У Дамблдора свои игры, и почему-то все верят, что его баснословная сила вкупе с ласковым взглядом дают ему право делать то, что он считает нужным, и ни перед кем не отчитываться. Свято верят, будто он знает, что делает, и делает это исключительно во благо — ведь у кого язык повернётся назвать его, не дай Мерлин, тёмным магом! А тем временем у него своя личная гвардия, так что не стоит считать его безобидным филантропом.
— Личная гвардия?.. — усмехнулась Росаура. — Зачем такому волшебнику как Дамблдор гвардия? Или ты вон про те ржавые латы?..
И Скримджер с присущей ему подозрительностью оглянулся на те ржавые латы.
— В том числе, — сказал он. — Что-то в похожем стиле. «Орден Феникса». Рыцари Святого Грааля, чтоб их. Мнят себя спасителями мира. Не то что мы, рядовые, мы-то так, улицу метём, а уж они-то серьёзным делом заняты, у них-то настоящая борьба, по принципам, по идеалам, понимаешь, а не по долгу службы, ну-ну.
Росаура нетерпеливо мотнула головой:
— И кто в этом… «Ордене»?
— Кто-кто, любимчики, — фыркнул Руфус.
— Ты будто обижен, что тебя не позвали, — ляпнула Росаура и тут же пожалела.
В раздражительности она часто била собеседника по больному почти наугад, повинуясь какому-то чутью, и мать принимала крайне оскорблённый вид, когда в их перепалках доходило до такого. Скримджер, впрочем, лишь снова фыркнул.
— Знаешь, ничуть, — всё ж ей послышался в его голосе вызов. — Мне вполне хватает присяги и уголовного кодекса. А то, что за Дамблдором идут, говорит только о том, что он со своей стороны обещает им что-то, как Сама-Знаешь-Кто наобещал своим. Да, не спорю, тех, кто с Дамблдором, выгодно отличает наличие совести, да и в благих намерениях старика сомневаться не приходится, но всё это дурно пахнет, скажу я тебе. Он, конечно, обещает им свою защиту, а для них это словно манна небесная. Да они на него чуть не молятся. По правде сказать, это похоже на секту.
Он снова безрадостно посмеялся. Смех этот болезненно царапнул по сердцу.
— Все сейчас ищут защиты, — сказала Росаура суховато. — И, не в обиду скажу, Дамблдору больше доверия, чем Министерству.
— Доверие, ну куда ж без него, — усмехнулся Скримджер. — Когда сидишь в замке, который защищён древней магией, и позволяешь детишкам резвиться, пока за окном хоть потоп, конечно, реклама выходит хорошая. Ещё периодически с важным видом капаешь на мягкий детский мозг высокими словами о добре, справедливости и любви. Честно, страшно представить, как теперь это выглядит, когда он стал Директором, небось, сродни проповеди. Уволь, я этой шарманки наслушался ещё на его уроках.
Росауру сильно коробил этот презрительный тон, и она съязвила:
— И после этого-то Трансфигурация — не твой конёк?
— Когда я был на первом курсе, он как раз передал Трансфигурацию молодой Макгонагалл, а сам взял Защиту и, кажется, вёл её до тех пор, пока не стал Директором после Диппета.
Росаура глядела на Скримджера круглыми глазами.
— Ты учился у Дамблдора Защите?..
— Я давно заметил, что одно его имя способно довести людей до припадка, — кисло отозвался Скримджер. — Массовая истерия…
— Нет, ты пойми… И он мне ничего не сказал об этом! А ведь у него такой опыт!.. Он, конечно, посоветовал мне чьи-то мемуары, но… — Росаура не вполне понимала, досада, обида или воодушевление от открывшейся тайны будоражили её, и наконец с жадностью подступила к Скримджеру: — И как это было? Как он вёл урок? Какая у вас была программа? Как он… Ведь он был ещё и твоим деканом! Скажи, скажи, как он вас опекал? Наверное, проводил какие-то встречи, беседы? Вы ходили вместе куда-нибудь? Слизнорт вот нас регулярно куда-нибудь вытаскивал, знаешь, для культурного развития, чтоб мы тут в замке не одичали, ну а что же Дамблдор, держу пари, он крепко за вас брался!
— Ну, клуб Шмелей он не держал,(4) — хмыкнул Скримджер.
— А, — Росаура махнула рукой, — да чего бы он с вами ни делал…
— Никакой Америки своими разговорами о высоком он не открыл — для тех, кто умеет различать чёрное и белое. Да только загвоздка в том, что его проповеди не очень-то повлияли на тех, у кого с этим проблемы, как выяснилось спустя пятнадцать лет.
Росаура лишь вздохнула:
— Неудивительно, что ты пошёл в мракоборцы!
Он, разумеется, упрямо мотнул головой.
— Поверь, заслуги Дамблдора здесь нет.
— Не может быть, чтобы не было, — прервала Росаура. — Столько лет такой человек — живой пример перед глазами, он не мог не вдохновлять! А ведь знаешь, — в запале говорила она, — а ведь если бы я пошла после Хогвартса в мракоборцы, мы бы уже давно знали друг друга!
Руфус на секунду опешил. И обронил лишь:
— Не говори глупостей.
— Но я серьёзно! — возмутилась Росаура. — У меня были блестящие результаты, я бы прошла! Меня даже зазывали туда к вам, ко всем отличникам лезли… Да даже… даже сейчас, разве не важнее быть там, где вы? Что я могу сделать в Хогвартсе, просто ждать, пока всё кончится, тетрадки проверять?
— Забудь.
Он посмотрел на неё на редкость сурово. А в ней в ответ поднялась обида.
— Думаешь, я бы не справилась?
— Думаю, об этом не стоит даже и говорить.
Но она лишь больше обозлилась:
— Думаю, я знаю, почему люди идут к Дамблдору в этот его Орден! Потому что он умеет оценить искреннее желание…
— «Искреннее желание»!.. — воскликнул Руфус. — Вчерашние выпускники, как вы на пару со Слизнортом заладили, дети, восторженные юнцы, какое может быть у них желание, кроме как показать себя? И Дамблдор знает, как этим воспользоваться — как и Сама-Знаешь-Кто, только один Тёмные метки раздаёт, а другой — лимонные дольки. Им обоим нужны такие вот недоросли, которым красивыми словами можно голову вскружить, а потом хоть на смерть посылай — они сами рваться будут. До чего всё дошло! Слышала о Поттерах?
— Джеймс и Лили? Они учились на год меня старше. А что с ними?.. — похолодев, спохватилась Росаура.
— Да так, ничего, курорт. Сама-Знаешь-Кто лично ведёт на них охоту уже полгода. Почему? Потому что они при Дамблдоре, сразу после выпуска пошли по его указке в бутылку лезть, сам Поттер-то хоть на службу к нам поступил, но жену-то зачем в это втягивать? Теперь они сидят где-то в укрытии, положившись не на кого-нибудь, а на Дамблдора, ни разу не подумав, что именно он их во всё это втянул. Знаешь, в мракоборцы люди хоть идут с пониманием, ради дела, проходят отбор, им дается время, чтобы понять, для них это, или нет, готовы ли они к такой службе, или нет. Всегда можно подать в отставку, и, между прочим, немало кто это сделал, когда пошла жара, так ничего, пенсию получают. А Дамблдор… заручается личным доверием. И человек, втянувшись в его круг, будет чувствовать вину, если захочет оттуда уйти. Там, где говорят, что всё «добровольно», значит, всё держится на манипуляциях. Когда ты служишь стране, порядку, закону — это одно, всё прозрачно. А когда ты обязан лично какому-то человеку, боишься его подвести, обидеть, гонишься за его одобрением, похвалой, выслуживаешься перед ним, там и до глупостей рукой подать, какое-нибудь нелепое самопожертвование, абсолютно самоубийственный героизм и прочее, только потому что кто-то видит в этом высшее проявление личности и тебя по головке погладит. Да, Дамблдор вроде красиво взывает к «самому лучшему, что есть в человеке» и всё такое, высокие слова о свете и тьме… Сразу чувствуешь себя необыкновенным, чертовски неравнодушным…
— Ну, а если так? — воскликнула Росаура. — Если они действительно неравнодушные? Если у них есть вера…
— «Вера»! Ну, скажи мне, что такое, эта «вера»! — Руфус в горячности взмахнул рукой. — Вера в хорошее, вера в искупление, вера в какого-нибудь мессию, который придёт в последний момент и воздаст всем горячим сердцам?.. Я попрошу тебя не рассуждать о добродетели. Есть то, что должно делать, и всё тут. Продолжать делать то, что должно, помогает привычка и сноровка, а не красивые идеалы.
— Разве ты сам сражаешься не потому, что веришь, что это правильно?
Руфус подёрнул плечом.
— Мне не нужно ни во что верить. Я знаю, — твёрдо произнёс он, — где какой берег. Мне не нужно наставление старца, чтобы знать, против чего я стою.
— А я считаю, нет ничего постыдного в том, чтобы прислушаться к наставлению! Если людей вдохновляет Дамблдор, почему им не идти за ним? Они тоже, как могут, борются с Сам-Знаешь-Кем, потому что отсиживаться по углам им совесть не позволяет!
— «Борются», — усмехнулся Руфус странной, будто мёртвой усмешкой. — Мы, знаешь ли, все хотели бы бороться. А не подыхать, как собаки. Рыпаешься, а всё без толку, — он резко провёл рукой по вздыбленным волосам.
— Не без толку! — Росауре тут же стало горько за него, за ту вину и обречённость, что травили ему душу. — Вы же пытаетесь помочь, не жалея себя, это уже немало, ведь у кого сейчас найдётся мужество делать хоть что-то, а не прятать голову в песок…
Росаура будто улыбалась даже, отчаянно, чуть не плача, подбородок дрожал, но ей так хотелось убедить его, что он ни в чём не виноват, и какое это, в конце концов, счастье, что он перед нею живой. Но он лишь мотнул головой, рассерженно, зло:
— Знаешь, тут недостаточно «делать хоть что-то». Разве можно кого-то не спасти в большей или в меньшей степени? Ничего, ты ведь «имел мужество», голову в песок не прятал, так будь покоен… — он втянул воздух сквозь зубы, как если бы из последних сил сдерживал жестокую боль… и не сдержал: — Просто… живёшь же как-то. А полугодовалый ребёнок нет.
Руфус вновь осёкся, сожалея, что вовсе позволил себе произнести это вслух. А потом он увидел её слёзы и запер в себе невыносимый вздох.
— Знаешь, почему напали на Боунсов? — заговорил он глухо, отведя в сторону померкший взгляд. — Потому что они были близки к Дамблдору. Эдгар был его давний друг и ближайший сподвижник. В этом их Ордене он был генералом. Это зверское убийство — продуманный ход. Выпад против Дамблдора, ультиматум. Что, скажешь, Боунсам он не обещал защиты, а они не уповали на его покровительство? Просто он не всесилен. Но когда всё катится к чертям, люди прибегают к вере, им нужно божество, к чьим стопам можно припасть. А то, что он их своими стопами попирает, уже никому неважно. Вера — удел слепцов, Росаура.
Несмотря на сухость и непримиримость его речей, Росаура не могла бы отстраниться, как бы он ни пытался её оттолкнуть. Неведомая сила, родившаяся в её сердце, открыла ей боль и горечь, что звучали в этих сокрушённых словах. Ей было невыносимо жаль его. Она сказала:
— Ты сам говорил, ты до сих пор жив, потому что тебе везло. От веры отказываются те, кто убеждён в своих силах, но сама жизнь тебя научила, что невозможно полагаться на себя. Как же ты… как же ты поднимаешься каждый день, если ни на что нельзя опереться?
Слова её замерли тенями на холодных каменных стенах, что в темноте обступили их кольцом.
— Я не поднимаюсь, Росаура. Я падаю. В долгом, глубоком пике.
Руфус Скримджер откинул свою гордую голову и улыбнулся. Просто, мирно, без капли насмешки, только очень устало.
— Как и все мы, — негромко сказал он. — Пора признать это и сделать, что ещё успеется. В том числе и тетрадки проверить.
Росауре хотелось схватить его за руку, но она сказала:
— А вокруг озера погулять мы успеем? Тетради я как-нибудь утром проверю.
По лицу его промелькнуло удивление, как если бы на ум пришло давно увядшее воспоминание, и он глядел на неё, изумлённый, что нашлась в ней то ли смелость, то ли наивность говорить о том всерьёз. А она шагнула к нему прежде, чем он бы отказал, и тихо призналась:
— Я не хочу, чтобы ты уходил.
Она вновь убедилась, что в темноте глаза его дивно светятся.
И свет тот разгорался. Руфус посмотрел ей за плечо, и Росаура оглянулась: коридор озарился неземным сиянием. Душу овеяло умиротворением, и даже сырой сквозняк куда-то исчез. К ним степенно подплыл в серебристой дымке мохнатый зверь размером с собаку и знакомым голосом произнёс:
— Мы на месте. Поднимайся к Дамблдору.
И растаял. Руфус вздохнул, и как знать, что было в этом вздохе, усталость, досада или облегчение, но вздох тот коснулся волос Росауры, и ей стало очень тепло. Пусть она и прикрыла глаза, не спеша оборачиваться. Ей казалось, что на кончиках пальцев она удерживает последние секунды, драгоценные, словно алмазные капли.
— Что у него за патронус? — зачем-то спросила Росаура.
— Капибара.
Росаура перевела взгляд на Руфуса, и совершенная невозмутимость его лица вызвала в ней искренний смех. Руфус покачал головой:
— Всё ты смеёшься…
— Смеюсь! Глупо, да?
— Глупо. Но мне нравится твой смех.
Он, кажется, сам не вполне осознал, что сказал, а Росаура не поверила бы своим ушам, если б не прочитала по губам… на которых выступила едва заметная улыбка. И, не отрывая взгляда от этих губ, Росаура услышала голос, будто не свой:
— А что ещё тебе… нравится?..
Руфус смотрел на неё и уже мог бы ничего не говорить; он и не стал.
Онемевшей рукой она привлекла его к себе. Ближе.
Росауре казалось, она падает в бесконечную пропасть, и единственное, что держит её — поцелуй, что замкнул им уста. А ещё руки, плечи, сбитый вздох, шаг, шаг — и холод стены… Его сила пугала, но всё в ней отзывалось, стремилось навстречу, как бывает, когда разгонишься и летишь под гору, грудь сводит от страха, но дыхание заходится бешено в неуёмном восторге.
Ей хотелось, чтобы его рука, что держала её голову, сжала ей самое сердце.
И сама же доискивалась, сквозь одежду слышала, как и в его груди что-то рвётся, и желала бы высвободить. Он схватил её под коленом и рывком приблизил к себе. Судорога прошибла по позвонкам, точно молния. Она ловила ртом воздух, и тот показался огнём.
Он чуть отстранился, горящий взгляд из-под приспущенных век кратко окинул пространство.
— Не здесь.
Что было в глухом отзвуке этих слов?..
Неизведанное.
И под толщей желания, упоения, гнетущего томления, в самых глубинах её существа шевельнулся древний ужас. Ужас необратимости.
Он положил руку ей на спину. А она осознала, что если он сейчас перехватит её поперёк, перебросит через плечо и утащит в своё логовище, она не будет препятствовать.
Как не препятствовала Европа Зевсу.
И он уже повёл её прочь, когда гудение крови заглушил гул шагов, чужих, а потому нестерпимых, и шум голосов обернул время вспять.
Они снова стояли посреди коридора, секунду (казалось, вечность) назад разомкнув руки и души, а навстречу им бодро шагали двое и махали пламенный привет.
— О, привет, Скримджер!
— Привет, Лонгботтом.
— Как рука?
— Пока не отсохла.
— Ну-ну. Отсюда сразу отправляйся домой, в штаб ни ногой, а то Грюм уже приготовил кандалы, чтоб тебя к больничной койке приковать.
Оба угрюмо усмехнулись, но сомневаться, что за этими скупыми фразами скрывается искрення забота, не приходилось.
— Вообще мы тебя обыскались. Ты чего к Макгонагалл не заглянул? Она о тебе спрашивала, — если б над головой Фрэнка не висела пара зачарованных свеч, всё равно было бы светло — от одной его искренней улыбки. — О, — он обернулся к Росауре и протянул руку, даже не попытавшись скрыть огонёк в глазах, — ну кто бы сомневался! Рад!
Росаура, всё ещё как во сне, пожала мягкую прохладную руку Фрэнка Лонгботтома, но сама покосилась на ведьму, что стояла подле него. Скримджер тоже не спускал с неё странного взгляда.
— В моде форменные мантии мракоборцев, Лонгботтом? — обронил он.
Ведьма машинально провела рукой по вороту мантии, больше похожей на шинель, такой же тёмной и тяжёлой, как у Скримджера и Фрэнка, и ухмыльнулась:
— А ты у нас главный модник, конечно. Ну, привет, Скримджер. Давненько не виделись.
— Давненько. Года два, если я верно помню.
— Верно помнишь.
— Ещё помню, что ты ушла в декрет.
— Ушла, а теперь пришла, — беззаботно отозвалась ведьма. — Тоже рада тебя видеть, между прочим. Алиса, — не прощаясь с широкой улыбкой, она обернулась к Росауре и, протянув руку, шутливо округлила глаза и сказала, чуть понизив голос: — Ну ты самоотверженная. Он же дикий зануда!
Росаура механически ответила на рукопожатие, изрядно обескураженная столь беспардонным обращением. Она уже догадалась, что эта Алиса — жена Фрэнка, и вот, эти весёлые, бесстрашные люди… уже имели о ней какое-то мнение, судили о том, что, как ей казалось, принадлежало только ей…
Фрэнк попытался преодолеть неловкость:
— Да, это моя супруга, Алиса. Росаура, наш… внештатный библиотекарь.
— Почётное звание! — посмеялась Росаура. Не могла не посмеяться — так блестели глаза Фрэнка.
— А нужна почётная награда! — подхватил Фрэнк. — Слушайте, Росаура, я только и ждал случая, чтоб обсудить… В «Собаке Баскервилей», вот скажите, кто оказался убийцей?
— Степлтон.
— А вот и нет, — с азартом воскликнул Фрэнк. — Холмс ошибся! Их обвёл вокруг пальца… доктор Мортимер!
— Да ну!
— Ну тот, который со спаниелем!
— Да я-то помню, что со спаниелем!
— Он всё подстроил. Прикинулся хорошим, опорочил Степлтона, добился покровительства Холмса и официальных властей, всё повесили на несчастного энтомолога, сэра Генри сплавили в плаванье, а когда всё уляжется, он и приберёт себе и Баскервиль-холл, и всё, что причитается…
— Звучит очень оригинально! — улыбнулась Росаура.
— Вот! — в ликовании вскричал Фрэнк и покивал Скримджеру и своей супруге. — Наконец-то нашёлся человек, способный оценить мои изыскания по достоинству! Я всё исследовал, в книге подчёркивал нужные места. Ах, Росаура, если б у нас было свободных полчасика…
— Полчасика и одни сутки, — усмехнулась Алиса, — а ещё без ста грамм не разберёшься, если он, конечно, не уболтает тебя до смерти в первые же десять минут. Мне уже кажется, что третьим словом Невилла после «мама» и «папа» будет «Холмс».
Фрэнк засмеялся, а Росаура окинула Лонгботтомов более пристальным взглядом.
Они были очень похожи меж собой, но не как брат и сестра, а как люди, накрепко друг к другу притёршиеся, близкие настолько, что схожесть их стала зеркалом одного для другого: в одинаковых жестах, словечках, взглядах и манерах, тоне голоса и привычках. Внешне их сходство было не столько в невысоком росте, мягких лицах (у Фрэнка — с задорно вздёрнутым носом, у Алисы — тонкое, сердечком) и ямочках на подбородках, коротких тёмных волосах (у Фрэнка — пышные, волнистые, у Алисы — прямые и гладкие, пусть чуть растрёпанные), сколько в сиянии глаз, в широких улыбках, в силе спокойной и светлой, по одной которой можно было предположить не возраст даже, а внутреннюю зрелость.
По озорству в больших карих глазах Алисы было видно, что она боле мужа остра на язык, и в целом в её жестах сквозило больше нетерпения; Фрэнк же, пусть и заправский балагур, казался сдержанней — а, может быть, просто был очень усталым, хоть и скрывал это за доброжелательной улыбкой.
И Росауре очень хотелось отвечать на эту улыбку и поговорить с ним хотя бы десять минут о Шерлоке Холмсе, потому что ей стало до отчаяния тоскливо от мысли, что сейчас они соберутся и уйдут куда-то втроём, а она останется одна и пойдёт проверять тетрадки.
— Как там ваш малыш? — спросила Росаура.
— С моей матерью, — ответил Фрэнк.
— «Малыш»! — засмеялась Алиса. — Уже такой здоровяк, у меня до сих пор поясница не разгибается…
— В твоего папашу, — усмехнулся Фрэнк.
— Главное, чтоб обошлось без тяги к мётлам, а то это будет конец света. Мне Лили присылала колдографию, Сириус подарил Гарри на год метлу, так это теперь маленький торнадо…
— Зато Джеймс в восторге.
— Зато Невилл тоже унаследовал главный талант своего отца — много кушать и много спать.
— Думаю, если б он мало кушал и мало спал, ты бы жаловалась больше, Лис.
— Если б так, в декрете сидел бы ты, дорогой.
Они и смеялись одинаково, чуть морща носы и почти беззвучно, и, глядя на них, невозможно было не вдыхать чистой, светлой радости, а ещё чувствовать, что спустя пару минут знакомства уже вполне можно перейти на «ты» и не сомневаться в том, что ты обрёл надёжных товарищей.
Но тут Скримджер заговорил, и голос его прозвучал очень странно:
— Алиса, что ты здесь делаешь?
Алиса улыбнулась шире, но Росаура заметила, что на миг она прикусила губу в раздражении:
— То же, что и ты, Руфус. Служу отечеству, только морда у меня не кирпичом.
Фрэнк хмыкнул, но Росауре показалось, что он обеспокоенно перевёл взгляд с жены на Скримджера. А тот, и бровью не поведя, сказал:
— Вернись домой.
Повисло молчание. Неприятное, колкое. Алиса всё ещё улыбалась, но больше походило на ухмылку.
— Миссис Скримджер справа от тебя, — и она подмигнула Росауре с озорством: — Извини…
Росаура вспыхнула, от подобного нахальства потеряв дар речи, но тут же поняла, что готова стерпеть, готова сама подставиться под град бесцеремонных поддёвок, лишь бы этот резкий, тревожный, подлый в своей неожиданности разговор свёлся к глупой, грубой, а всё-таки шутке.
Но Скримджер обрубил:
— Это приказ, Лонгботтом. Покиньте пост.
— Скримджер, ну ты чего… — нехотя заговорил Фрэнк, но Алиса вскинулась, всё не прощаясь со своей ухмылкой:
— Нет-нет, милый. Пусть продолжает. Давно не общались. Я даже соскучилась.
А голос её звенел.
Как в голосе Скримджера — металл:
— Я отдаю распоряжение как старший по званию.
— Какой грозный лев!
— Если не исполните сейчас же, я доложу начальству.
— Давай, докладывайся, — усмехнулась Алиса, а глаза её полыхали негодованием. — Грозный Глаз лично декрет мне закрыл!
Лицо Скримджера потемнело. Алиса закатила глаза и дёрнула Фрэнка за рукав:
— Эй, он выражается при даме! Как можно!
Фрэнк поджал губы и сделал жест, будто хотел взять жену за руку, и тут Скримджер тоже обернулся к нему:
— Уведи свою жену.
Фрэнк нахмурился.
— Вот давай не будем…
— Да нет, давайте будем! — воскликнула Алиса, одаривая Скримджера яростным взглядом. — И обращайся ко мне прямо, если обо мне говоришь! Я со вчерашнего дня при исполнении! Сам пропадаешь невесть где, но оно понятно, живём последним днём, никто не в претензии, но мы здесь на задании, и ладно, что ты себя по-свински ведёшь, с тебя-то станется, но это вообще на тебя настучать надо за халатность, самоуправство и превышение полномочий! Что ты о себе возомнил!
Скримджер сорвался неожиданно громко, в горячности:
— Пока я в строю, не будет такой войны, где матери становятся солдатами!
Все запнулись на миг, и молчание встало поперёк горла. Лицо Алисы болезненно скривилось, а в глазах заблестели слёзы, когда она выпалила:
— Да пошёл ты, Руфус. Скажи это Дороти Боунс. Прикажешь мне сидеть под замком и ждать, пока за мною и моим ребёнком придут? А мужу моему сидеть сторожевым псом, как Поттер? Собак на цепи пристреливают первыми, — голос изменил ей, и будто изнутри захлестнула её свирепая волна, и выплеснулась наружу жестокой яростью: — А может, тебе славы жалко? Ты-то всё надеешься погибнуть героем, грудью на амбразуру, а другие пусть сидят по погребам, как крысы!
Она сама зажала себе рот рукой, но гневные слова уже разбились вдребезги.
Никто и вздохнуть не успел, а Скримджер резко отошёл и скрылся за поворотом. Росаура не успела увидеть его лица.
— Ну и иди, давай! — крикнула ему вслед Алиса, и в ту же секунду сорвалась с места, чтобы догнать — но её перехватил за локоть муж.
— Да всё уже, оставь.
Алиса вырвалась, затрясла головой, чуть не плача, и выругалась.
— Сукин сын. Вот завтра его грохнут, а я на него наорала! Ну… ну так и он наорал!
Росаура, всё ещё ошеломлённая, не в силах вымолвить и слова, верно, дико побледнела, что Алиса всё-таки заплакала и схватила Росауру за локти:
— Боже мой, да ничего с ним не будет, это я так, не бери в голову… Он же зверь! — она издала нервный смешок. — Он им всем глотки перегрызёт! Скажи, Фрэнк?
— Ой, мало не покажется, — мрачно отозвался Фрэнк.
Алиса энергично затрясла головой:
— Фрэнки с ним с самого начала, напарники, кто ж такое придумал, шесть лет вместе…
— Восемь, — поправил Фрэнк.
— Ну как же, я уже заказала букет вам на годовщину! — рассмеялась, всё ещё нервно, Алиса и снова обернулась к Росауре: — А потом появилась я! Сама понимаешь, нам стало тесновато. А знала бы ты, сколько он палок мне в колёса вставлял, когда я поступала в мракоборцы! На каждом экзамене меня валил. А потом, все эти его командирские замашки…
— Не злись на него, — коротко сказал Фрэнк.
— Да какое там, что ты, — надтреснуто рассмеялась Алиса, — мы ж вообще не разлей вода, ну!
— Не злись, — повторил Фрэнк. Когда он не смотрел на жену, Росаура видела, в какой усталой тревоге сминается его лицо. — Он сам не свой после… Боунсов. Это ведь было его дежурство, он первым прибыл, и то, что он там увидел…
Алиса резко оборвала:
— Не надо мне говорить, что он там увидел. Если каждый из нас не поднимет голову сейчас, мы все это увидим в собственных домах.
Фрэнк помолчал и сказал совсем тихо:
— Но это не ты младенца по кусочкам собирала, Лис.
Алиса отвернулась и провела рукой по своим растрёпанным волосам. Голос её дрожал в нарочитой бодрости:
— И куда черти его понесли? Нам же к Дамблдору.
— Да с Грюмом пошёл ругаться, — Фрэнк тяжело вздохнул. — Нет смысла ждать, а нам… — он взглянул на Росауру с горечью, извиняясь без слов и в то же время прося поддержки, — нам пора.
— Да, конечно, — отозвалась Алиса, утёрла лицо, обернулась к Росауре и попыталась улыбнуться — и у неё почти получилось. — Я, правда, рада познакомиться. Прости за всё это. Мой муж тебе скажет, что я в четырёх стенах совсем уже с ума сошла…
— О таком, конечно, заранее надо предупреждать, — блекло усмехнулся Фрэнк и взял жену за руку. — Давай табличку тебе сделаем, Лис? «Два года декрета, бешеная белка вышла на волю».
Алиса то ли всхлипнула, то ли рассмеялась, и, не отнимая руки от мужа, другой схватила Росауру за плечо:
— Пожалуйста, заходи к нам на чай! Мы вас обоих, непременно обоих ждём, чёрт, ну как же глупо вышло, пожалуйста, не принимай близко к сердцу, мы ж так привычно цапаемся, а выглядело, наверно, хуже некуда, но…
— Пойдём, пойдём… — поторопил её Фрэнк и снова одним взглядом попросил у Росауры прощения.
— Удачи, — вымолвила Росаура.
Они повернулись и поспешили в противоположную сторону, к лестнице, и до Росауры донеслось: «Она просто чудо, а я такая дура!»…
Сколько она ещё стояла, омертвевшая, в закутке лабиринта, и всё, что видела перед собой — это крепкое сплетение рук мужа и жены, когда он взялся её утешать, а она… утешилась. Ведь утешилась!
А что осталось ей, Росауре?
Кипа тетрадей, которую пришлось проверять всю ночь до утра.
Примечания:
Коллаж к главному событию главы https://vk.com/photo-134939541_457245081
Миссис Скримджер справа от тебя. https://vk.com/wall-134939541_11039
Иллюстрация романтическая https://vk.com/photo-134939541_457245035
Скримджер и Лонгботтом ака лучшие напарники https://vk.com/photo-134939541_457245172 (здесь С в первоначальном варианте в очках)
Автором этой теории о "Собаке Баскервилей" мог бы быть Фрэнк Лонгботтом https://www.221b.ru/archive/arch-110.htm
К вопросу о преподавательском стаже Альбуса Дамблдора https://cathereine.livejournal.com/283615.html
1) Джон Китс, «Сон и Поэзия». Взят оригинал, поскольку в переводе А. Петровой, на наш скромный взгляд, не передана последняя строчка, которая мало того, что созвучна с именем нашей героини, но и отражает её текущие переживания. Наша попытка подстрочного перевода: Жизнь — это надежда розы, что ещё не увяла, Это чтение сказки, которая постоянно меняется, Это мимолётно приподнятая вуаль на лице девицы
2) Перефраз строки из пьесы «Генрих V» Уильяма Шекспира: «You have witchcraft in your lips»
3) реакция Слизнорта во многом обусловлена ещё и тем фактом, что в Англии волки были истреблены ещё в XIV веке
4) Фамилия Дамблдора происходит от староанглийского слова «шмель». Скримджер намекает на неофициальное название клуба Слизнорта «Клуб Слизней»
Росаура была удивлена, когда обнаружила на столе плотный конверт тёмно-зелёной бумаги, перевязанный серебристой ленточкой. Приглашение на открытие Клуба Слизней, безупречно любезное, изрядно её озадачило. После того, что произошло между Скримджером и Слизнортом, она и надеяться не смела на благосклонность бывшего декана и, сказать по правде, была этим опечалена. Однако теперь выглядело всё так, будто Слизнорт предпочитает сделать вид, словно ничего не было, и только безукоризненно вежливый тон приглашения отдавал лёгкой прохладой. А может, намекал, что столь же любезный отказ предпочтительнее согласия.
Однако Росаура помнила о Крауче. А после отзыва Скримджера о Слизнорте, бесконечно предвзятом и озлобленном, но всё же заставляющим задуматься, Росаура уже не могла поступить так, как ей бы хотелось.
И в вечер субботы она подбирала наряд с особой тщательностью, как если бы добивалась самой высокой материнской похвалы. Бархатная изумрудная мантия с серебряной оторочкой облегла стан Росауры подобно кольчуге. На губах, вместе с неброской, но глубокой помадой — улыбка, заставляющая собеседника почувствовать себя обласканным самым деликатным вниманием. В глубине глаз, потемневших под стать одежде так, что небесно-голубой цвет будто сгинул, — мерцающий огонёк и таинственная поволока. Мать учила Росауру, как движением головы, взмахом ресниц и единственным словом, исходящим из глубины мерно вздымающейся груди, приковать к себе взгляды и помыслы. Росауре, как сетовала мать, мешала застенчивость и этот ярко-алый румянец, что заливал ей щёки в самый неподходящий момент. Мать всегда была безупречно бледна, отчего лицо её было точно фарфоровое. Ничто не могло её смутить — разве что возмутить, но и гнев свой она превращала в тонкую рапиру, которой искусно колола врага в незащищённую щель между доспехами. Гнев же Росауры всегда больше наносил урона ей самой. Поэтому в тот субботний вечер она давала себе зарок, сильнее закручивая волосы в гладкую ракушку на затылке: ни за что не поддаться чувствам. Её задача — наблюдать, слушать, подмечать. Главное не взбаламутить омут. И единственный способ — это нырнуть в него, сойдя за свою.
Напоследок Росаура подошла к столу, куда в верхний ящик накануне положила небольшую шкатулку. Её в поздний пятничный вечер принесла Афина вместе с письмом.
Росаура тогда несказанно обрадовалась появлению совы. Она так давно куда-то запропастилась, что Росаура уже даже волноваться начала бы всерьёз, если бы события минувшей недели не потребовали к себе всего её внимания, не отобрали все душевные силы.
— И где же ты была! — воскликнула Росаура, позволяя Афине усесться к ней на плечо.
Афина была мокрая и взъерошенная, но письмо и маленький чёрный мешочек, привязанный к лапке аккуратным узелочком, ничуть не пострадали от проливного дождя. Росауре показалось, что Афина чем-то взволнована — всё уклонялась от того, чтобы встретиться с хозяйкой взглядом, слишком уж тщательно принялась чистить перья.
И Росаура догадалась.
— Ты летала к ней, да?
Афина педантично обчистила перо на кончике крыла и только после подняла на Росауру свои золотистые глаза, в которых читался то ли вызов, то ли упрёк: «Ну, положим, летала. Да, летала! И, между прочим, не моя самоволка, а твоя заносчивость заслуживает хорошей головомойки».
— Вот как, — процедила Росаура, тут же почувствовав, как острые совиные коготки крепко сжали ей плечо, — я тебя ни о чём не просила. Это наше дело, общаться или нет.
Афина ухнула: «А моё дело — помочь вам с этим разобраться. Особенно тебе, ослица ты эдакая».
С начала сентября Росаура не выходила с матерью на связь. После недели, отведённой на оскорблённое молчание, мать попыталась связаться с ней через камин. Нарочно так, чтобы Росаура, добежав до него из класса, успела увидеть лишь, как сигнал погас. Нарочно, чтобы Росаура сама унижалась и добивалась того, чтобы всё-таки разговор состоялся. Но Росаура, в те дни затюканная Макгонагалл, обнаружила, что гнева и обиды в ней куда больше, чем чувства вины и желания увидеться с матерью. Ей тогда особенно осточертело терпеть нападки одной властной женщины — а тут потребовалось бы потерпеть и другую. И Росаура махнула рукой. И спустя ещё неделю даже обнаружила нехорошее удовлетворение от того, что она поступает совсем не так, как сказал бы ей отец. Как говорила ей совесть. Да, ей было приятно маленько придушить эту назойливую особу, выпестованную отцом, его добрым взглядом и веским словом. Когда мать напомнила о себе во второй раз, Росаура сидела напротив камина, окаменев в своём кресле, и в молчании созерцала пульсацию голубого сияния, что с каждой секундой убеждала в серьёзности намерения матери добраться до неё. Увидеть её. Поговорить.
А Росаура ей отказала. Подумав что-то о том, что и у неё есть гордость.
Кажется, с того дня она и не видела Афину. Выходит, мать в далёкой Италии, ничего не добившись, пошла на крайнюю меру и призвала к себе сову — Афина, птица семейная, подчинялась их приказаниям в равной степени. И видите ли, даже придумала себе какую-то особую миссию то ли миротворца, то ли третейского судьи.
— А я не буду это читать, — резким, чужим голосом обронила Росаура, когда уже отвязала посылку от лапки Афины. — Не буду.
Но от одного взгляда на роспись матери в углу конверта засвербело в груди.
— Пусть… п-пусть сама приезжает, вот и поговорим, — громче молвила Росаура, чуть не притопнув каблуком, и в приступе упрямой заносчивости оглянулась на Афину.
А та глядела на неё своими мудрыми совиными очами без капли осуждения или возмущения, только очень печально. И Росаура почувствовала, как во рту разлилась горечь замолчанных слёз.
В следующую секунду она вскрыла конверт.
«Милая моя Росаура,
Получила твою посылку. Ты права, моя дорогая, эти травы здесь, на юге, довольно сложно достать. Помнишь, как мы вместе делали отвар из чертополоха для папы, чтобы у него прошёл грипп? Мы ещё опасались, не повалит ли у него пар из ушей. А он даже расстроился, когда этого не случилось! А первоцвет, такая редкость, ты постаралась, отыскала его для меня, моя милая! Благодарю тебя за заботу, ты как никто знаешь, чем меня порадовать…»
Росаура ходила по кабинету и мотала головой, убеждая себя в чём-то, но руки дрожали, и строчки прыгали перед глазами, и она ничего не могла с собой поделать — припадала к ласковым словам как к источнику в пустыне.
Конечно, Росаура была, что называется, «папиной дочкой». Может быть, потому, что ей всегда отчаянно не хватало матери.
«…птичка мне нашептала, что 10-го октября профессор Слизнорт открывает новый сезон Клуба. Не сомневаюсь, ты приглашена. Говорят, в этом году ожидается нечто грандиозное! Надеюсь, ты найдёшь в себе силы хорошо отдохнуть и приятно провести время, нельзя же работать на износ, а с твоей ответственностью, я подозреваю, ты совсем себя не жалеешь. А чтобы ты наверняка воспользовалась этой чудесной возможностью чуть развеяться, высылаю тебе скромный подарочек. Надеюсь, ты не будешь упрямиться и сделаешь и себе, и мне приятно, и наденешь эту брошь. Она очень подойдёт той твоей бархатной мантии, которая с серебром, ты ведь не забыла её взять с собой?..»
Тогда Росаура ещё долго глаз не могла отвести от маминой «любви» вместо подписи. А теперь, в вечер субботы, 10-го октября, открыла маленькую шкатулочку и достала брошь.
Она была в виде лилии: листья серебряные, а на лепестках, будто капли росы — крохотные агаты. Росаура приколола её на груди и почувствовала, как сердце забилось ровнее. Она сказала себе, что теперь с ней материнская защита, и решила, что это придало ей сил и уверенности.
Дверь в Клуб не пряталась за гобеленом или портретом — напротив, её, с серебряной обивкой и завитыми ручками, нельзя было не заметить, более того, приглушённая музыка доносилась из-за неё нарочно, чтобы привлечь, заинтриговать и — конечно же — щёлкнуть по носу случайного зеваку, вызывав зависть к тем избранным, которым поверен был пароль в именном приглашении.
Росаура лишь секунду медлила, гадая, как посмотрит Слизнорту в глаза, вспомнив разом то, что случилось между ними в четверг. Но потом она улыбнулась так, как учила её мать, а вовсе не привычно, до ушей, чтоб ямочки на щеках, и сказала чужим грудным голосом:
— Est deus in nobis.(1)
Дверь распахнулась, и Росаура ступила в царство полумрака, изысканных вин и изощрённых бесед.
Слизнорт отводил под Клуб большие покои на шестом этаже в одной из башен. Подземелья всё же были вотчиной слизеринцев, а в Клубе он стремился отойти от «сословных предрассудков», как сам не раз шутил. Он нарочно делал вид, что играет вовсе не на своей территории, и хозяин из него получался самый радушный, предупредительный и обаятельный, как только можно желать. Покои те были скорее изысканы, нежели уютны, атмосфера не позволяла развалиться на мягком диване, но вполне располагала к тому, чтобы непринуждённо опуститься в кресла у камина за бокалом и приятной беседой. Тяжёлые тёмные шторы на широких окнах услужливо создавали чувство укромности, будто сокрыты эти интимные разговоры от посторонних глаз. Покои были достаточно велики, чтобы потолковать тет-а-тет, и вместе с тем Росаура никогда не сомневалась, что ни одно движение гостей не укрывалось от зоркого взгляда хозяина. В углу стоял рояль, и Росаура знала, что в течение вечера Слизнорт наверняка уговорит её помузицировать — и она это сделает, потому что они собрались здесь «единственно для того, чтобы доставить друг другу удовольствие». Мать в свое время заставила её безупречно выучить один ноктюрн, чтобы играть перед гостями. Росаура всегда ощущала себя дрессированной собачкой. В этот раз её выступление тоже будет одним из номеров программы, как бы спонтанно, но безоговорочно. Пока же рояль, зачарованный, мягко касался ушей гостей томной мелодией. Запахи превосходного ужина, сервированного по личному заказу Слизнорта, разжигали аппетит, но не звериный, а тонкий, гурманский. Все, кто попадал сюда, должны были ощутить это щекочущее чувство предвкушения, не задумавшись о том, что каждый из них — особое блюдо в сегодняшнем меню.
Перед Росаурой сразу же раскланялся эльф, обряженный во фрак, подлетел поднос с шампанским. Росаура взяла бокал, чуть помедлила, как бы оглянувшись на зеркало, а на самом деле в отражении оглядывая уже прибывших.
Собралось человек шестнадцать. К ужину ещё не приступали, выступления приглашённых гостей ещё не объявляли, все разбрелись под аперитив, затрагивая первые струны переменчивой композиции, которой суждено было прозвучать этим вечером. Самые юные члены Клуба, пятикурсники, ещё плохо скрывали восхищение ненавязчивой роскошью вышивки на подушках кресел, норовили уловить своё отражение в полированной крышке рояля, заглядывались на причудливые артефакты, которые Слизнорт выставлял на полочках и высоких столиках точно какие безделушки, но к которым никто не смел притронуться.
Завсегдатаи-старшекурсники держались более непринуждённо, даже чуть заносчиво, с ловкостью ведя светскую беседу, искусство которой Слизнорт неизменно преподавал своим подопечным. Росаура заметила незнакомую ведьму с голыми плечами и длинным мундштуком, вокруг которой собралось несколько семикурсников, в глубине залы — приземистого колдуна с жёлтым лицом и нависшими бровями, перед которым очень робела Тереза Лоинс, шестикурсница с Гриффиндора, но, отчаянно смущаясь своей вечерней мантии со слишком уж глубоким вырезом, не отходила от него ни на шаг. В колдуне Росаура определила навскидку учёного; Слизнорт выискивал где-то этих пыльных буквоедов, затаскивал в своё логовище и приставлял к ним способных студентов, которые замахивались на то, чтоб грызть гранит науки, а Тереза делала большие успехи в Древних Рунах. Светская львица с мундштуком и камеями должна была вскружить голову амбициозным выпускникам, чтобы будущая политическая карьера представлялась им приятным приключением. Но главный гвоздь программы, очевидно, ещё не пожаловал; Слизнорт разогревал интерес гостей медленно, но верно. Давал им время освоиться и заставлял подспудно желать большего. Кажущаяся свобода расписания была на самом деле чётко регламентирована.
Слизнорт умел входить в доверие и тщательно подбирал свой круг. Он терпеливо выслушивал. Согласно кивал, придавая ценности и детскому лепету. Не отводил внимательного взгляда. Отмечал достоинства. Умалчивал о недостатках. При этом до откровенной лести не доходил, но комплиментами сыпал щедро — и всегда это работало безотказно. Намотав на ус, приценившись, тут подсказывал, там подталкивал, чуть под локоток проводил, подмигивал — и человек начинал чувствовать не только собственную значительность, но и намёк на защищённость. Слизнорт умел оказывать поддержку, взглядом, словом, жестом, умел предложить свои услуги так, что в трудную минуту именно он первым приходил на ум. Он любил «быть полезным», как он сам говорил. С чистокровными Слизнорт был на короткой ноге, однако в выборе новых экспонатов в свою коллекцию он даже более щедр оказывался к талантливым полукровкам или вовсе магглорождённым: он прекрасно понимал, что именно таким людям позарез нужен человек, который о них похлопочет. Чистокровных-то семья пристроит, куда надо, у них уже всё расписано на годы вперёд, и тут Слизнорт отвечал за внешнюю респектабельность, поддержание традиций, усвоение манер и языка общения, создание тесного круга и зоны комфорта. А вот одинокие души, заброшенные в непонятный, враждебный мир, как никто нуждались в покровителе — и Слизнорт очень гордился всеми своими «птенцами», которых то вкрадчивым словом, то масляным взглядом, то благодушной улыбкой провёл по узким коридорам власти до самых высоких постов.
Ведь все эти птенцы исправно приносили в клювике «старому скромному учителю» какую-нибудь «приятность».
Росаура знала, что её заметили, но не спешила обращать на это внимания. Полуулыбка намертво искривила её губы, к которым она то и дело подносила, не пригубляя, шампанское. Неспешно она двинулась к креслам так, чтобы на мгновение её с ног до головы облил свет высокого торшера — и серебро на её мантии вспыхнуло, отражаясь в стекле глаз и бокалов. Она видела Слизнорта и улыбалась как бы только ему, и заговорила с ним первой, протянула ему руку в длинной перчатке. Отвечая, он сжал ей пальцы мимолётно, но крепко, и она видела по его глазам, что он не может отказать себе в удовольствии полюбоваться ею, несмотря на все… невзгоды, что случились меж ними. Да что там, какие невзгоды — так, «недопонимания».
Слизнорт пожал её руку, Слизнорт ей улыбнулся, Слизнорт поклонился, полоснился, поюлил и пошутил беспечно. «Недопонимания», полноте, да что уж там, ах, не стоит, лучше откушайте устриц, непременно под соусом, моя дорогая… Четверть часа он обхаживал её, она оставалась обходительной, они улыбались и кивали друг другу и тем, кого Слизнорт ей представлял, — в общем, старались нравиться себе и окружающим и беспрестанно получать удовольствие от собственного блеска, остроумия и обаяния. Когда Слизнорт наконец поручил её обществу двух шестикурсниц, Росаура, рассказывая девушкам подробности службы в Министерстве, исподтишка продолжила наблюдать за ним.
И ей совсем не нравилась его натянутая улыбка. Не нравилась дрожь дряблых щёк.
На долю секунды Росаура увидела в тёмных умных глазах Горация Слизнорта затаённый страх и кое-что хуже: выражение, свойственное затравленному зверю.
Росаура попыталась вздохнуть поглубже и поняла, что не только ей до нервической усмешки неуютно на этом блестящем вечере. Слизнорт славился своей способностью создавать непринуждённую атмосферу, располагать едва знакомых гостей к беседе, а сюрпризы, которые он заготавливал, всегда были приятными. Однако сегодня, как он ни пыжился, даже новички-пятикурсники не могли бы списать общее чувство неустроенности на собственное волнение. Все то и дело поглядывали на окна и подёргивали плечами, будто от сквозняка, хотя было очень тепло, в богатых мантиях — даже жарко, все заводили разговор, но то и дело обрывали на полуслове, теряя нить, и досадливо оглядывались, точно чувствуя, что за спиной стоит кто-то и подслушивает. Всех будто терзало… колкое ожидание очень важного гостя; именно ради встречи с ним многие и пришли, и терпели друг друга, но в то же время никто уже будто не желал видеть его взаправду.
Только один очаг беседы пылал ровно: вокруг Эдмунда Глостера, худощавого когтевранца с вьющимися тёмными волосами и выразительным взглядом тёмных, почти чёрных глаз, собралось около половины молодёжи, и слушали его на удивление внимательно, даже упоённо — вот уж пиетет, о котором мечтает каждый учитель!.. Росаура, заметив, что и её собеседницы всё чаще оглядываются на Глостера, прислушалась сама, испытав краткий укол зависти:
— …Lebensraum, — говорил Глостер.
— Это из Ницше, «жизненное пространство», — подхватил сидевший подле Глостера светловолосый его однокурсник, Джозеф Эндрюс. За Глостером он следил жадно, явно им восхищаясь, но в этом восхищении гнездилась чёрная зависть — а потому он и перебивал, скрыто соперничая, поглядывая, какое впечатление оказывает на окружающих, тогда как Глостера совсем, казалось, это не заботило. Росаура поняла, что Эндрюс здесь в первый раз и явно по протекции Глостера, и чуть усмехнулась.
— Да, — кивнул Глостер, ничуть не раздражаясь на своего приятеля-выскочку, — профессор советовал нам.
— Ницше — примечательнейший волшебник своей эпохи, — молвил Слизнорт. — Я рад, мистер Глостер, что вы ознакомились с его трудами.
— Я тоже читала, сэр, — воскликнула Тереза Лоинс, косясь на своего рунолога, — и меня Ницше восхищает!
— Чем же, Тереза? — с усмешкой спросил Эндрюс.
— Он очень смелый! — воскликнула Тереза и зарделась. — Он ведь заявил о том, что волшебники не должны скрываться. Надо брать жизнь в свои руки. Его «сверхчеловек» — это же и есть волшебник, не так ли, сэр? — обратилась она к Слизнорту.
— Безусловно, — подхватил Глостер, а Слизнорт пригладил усы и даже не счёл за дерзость, что его слово забрали себе. — Ницше, можно сказать, готовил почву для того, чтобы волшебники наконец-то вышли из подполья. Он ориентировался на магглов, думающих магглов, которые правильно поймут повестку: грядут большие перемены. Он оказал влияние на целые поколения, и до сих пор это невероятно актуально! Я не могу понять, почему мы тратим время и силы на разборки друг с другом, — в надменной досаде добавил Глостер, — когда нужно идти на контакт с магглами на выгодных нам условиях. Разве это не очевидно? Lebensraum…
Тут камин ярко вспыхнул зеленью. Все с интересом повернули головы, Слизнорт перехватил в воздухе записку, что вылетела вместе с искрами и пеплом.
— Дамы и господа, наш долгожданный гость прибудет с минуты на минуту! — торжественно провозгласил Слизнорт. Все переглянулись в каком-то болезненном возбуждении.
А Росаура заметила, как нервно Слизнорт смял записку и сунул в карман, прихлопнул дрожащей рукой.
Камин вновь налился зелёным. Некоторые, кто сидел, приподнялись с мест, точно готовые встречать действительно важную персону. Ведьма с голыми плечами перекинула ногу на ногу и стряхнула пепел с папиросы. Только Глостер казался раздосадованным, что его речь прервали.
Камин зашипел, и в нём выросла высокая фигура в длинной мантии и степенно шагнула в комнату. Этот человек обладал в совершенстве искусством притягивать к себе взгляды и одним своим видом вызывать либо зависть, либо восхищение. Лощёный, безупречный от кончиков гладких светлых волос, что доходили до лопаток, до кончиков матовых ногтей на холёных, но без сомнения крепких руках, что лежали праздно на трости с набалдашником в виде змеиной головы. Он был ещё весьма молод, но глубоко посаженные серые глаза глядели с таким холодом, который не наступит даже в самый ненастный год ни весной, ни летом.
«Зимние глаза, — подумала Росаура. — У него зимние глаза».
— Люциус! — воскликнул Слизнорт, широко шагая навстречу.
Это показное радушие было почти неприкрыто фальшивым, но Люциус Малфой довольствовался и этим — он слишком наслаждался эффектом, который произвёл своим появлением. Многие студенты глядели на него с плохо скрываемым восхищением, некоторые, как Глостер — пытались отвечать той же надменностью, но не без интереса. Ведьма с голыми плечами подошла к Малфою и расцеловалась с ним в обе щёки.
— Гораций, — запросто отвечал Слизнорту Малфой, — Илси, — он кратко провёл рукой по голому плечу ведьмы, и его тонкие губы изломились в усмешке. — Дамы, господа, — он отвесил лёгкий поклон студентам. — Премного рад быть принятым в вашем любезном обществе.
— Bibāmus!(2) — воскликнул Слизнорт, лоснясь от удовольствия… или же это был холодный пот тревоги?.. — Bibāmus, дамы и господа!
Подлетели подносы с шампанским. Студенты не отрывали взглядов от Малфоя, Малфой же уделил должное внимание вину. Когда все взяли бокалы, поднялась семикурсница со Слизерина, Лорайн Стрейкисс. Облизнув багряные губы, она сказала дрогнувшим томным голосом:
— Est deus in nobis.
Кто-то подхватил с воодушевлением, кто-то переглянулся с усмешкой. Малфой наградил Лорайн долгим взглядом, под которым вся кровь, что была в её налитом теле, бросилась к её округлым щекам. Джозеф Эндрюс же побелел как полотно и опрокинул в себя бокал раньше всех, залпом. А когда пригубили все прочие, Росаура почувствовала, что Люциус Малфой посмотрел на неё.
Она слышала о нём не раз — и от слизеринцев, и от Слизнорта (который любил хвалиться лучшими своими «вложениями», а Малфой был одним из таковых), но больше — от матери, потому что та, объявляя, что планирует в очередной раз «приятно провести вечер», особенно тщательно собиралась, если была приглашена в дом к Малфоям или Блэкам. Когда Росауре было четырнадцать, мать познакомила её с Нарциссой Блэк, и Росаура, очарованная этой белокурой и тонколицей красавицей, по наивности попыталась сводить её в Тейт, и, к чести Нарциссы, несмотря на сорванный поход, та ещё пару лет поддерживала с Росаурой вежливую переписку, — так вот, эта Нарцисса пять лет назад вышла за Люциуса Малфоя. Свадьба была грандиозная, даже кричащая — ведь и тогда тучи уже сгущались, но особенно эту свадьбу Росаура запомнила потому, что мать не получила приглашения. И, не в силах смириться, всё равно отправилась на торжество (Росаура помнила, с каким остервенением мать доводила до совершенства свой наряд, в котором она была прекрасна до того, что дух захватывало — и совершенно несчастна, до бешенства). Отец пытался её урезонить, но мать и слова не сказала в ответ — только горшки с цветами на подоконнике все разом треснули, и земля высыпалась на пол.
Мать вернулась на следующее утро и объявила, что им всем необходимо покинуть страну. В то утро Росаура испугалась: а вдруг эта жестокая фарфоровая маска и есть на самом деле мамино лицо?..
— Вы нас представите, Гораций?
Росаура едва скрыла дрожь. Люциус Малфой неотрывно глядел на неё и стоял уже совсем близко. Слизнорт подошёл, натужно улыбаясь, и встал так неаккуратно, чуть даже загородив Росауру своим покатым плечом.
Или пытаясь хоть сколько-нибудь прикрыть её.
— Люциус, ну кто же вас не знает, — заговорил Слизнорт, — я столько рассказывал о вас… Как здоровье нашей милой Цисси? Как юный наследник?..
Малфой не скрыл самодовольной усмешки.
— Моя супруга велела кланяться вам и всему честному собранию, Гораций. Драко нас радует…
— И глазом моргнуть не успеем, как будет радовать всех нас!..
— …его всполохи впечатляют, — Малфой чуть возвысил голос, чтобы слышно стало всем, — на днях ему не пришелся по вкусу пудинг, и он превратил его в грязь.
Кто-то услужливо посмеялся.
— Почти что осознанное волшебство! — воскликнул Слизнорт. — Да, после года это уже возможно, но всё-таки редкость!
— Драко демонстрировал большие успехи и до года, — небрежно пожал плечами Малфой, и Росаура готова была держать пари, что это либо откровенная ложь, либо бесстыдно приукрашеная правда. — Впрочем, ничего необычного для чистокровного мага с такой-то наследственностью.
Росаура чуть не закатила глаза. Её однокурсники любили припоминать, когда у кого впервые произошел всполох магии, и очень над этим тряслись. До какого только вранья не доходили, чтобы выделиться и не дай Бог не прослыть «поздновсполошниками». Сама она придумала, кажется, что летала на Луну с Нилом Армстронгом, притом без скафандра.
— А вы расскажете, мистер Малфой, что будет потом? — бесцеремонно подал голос Джозеф Эндрюс.
Малфой чуть изогнул бровь, но обернулся к студенту весьма любезно:
— «Потом»?.. Если вы намерены избрать своей стезёй политику, вам следует привыкать к конкретике. Это не всегда удобно, порой действует на нервы, но мы не можем позволить себе беспечности, господа.
Эндрюс чуть покраснел, но глаза его загорелись. Он уже открыл было рот, как заговорила одна шестикурсница:
— Скоро ведь выборы, да? Мама говорит, мистер Крауч имеет все шансы стать Министром.
Росаура едва сдержала улыбку. Так старательно девушка подражала серьёзной интонации сведущего человека, и так по-детски прозвучало это «мама говорит»…
Малфой же улыбнулся не скрываясь.
— Бартемиус — очень энергичный и серьёзный политик. Он делает всё, чтобы держать ситуацию под контролем, и он единственный из кандидатов, кто опирается на силу, которую ещё весной можно было бы назвать реальной…
— На мракоборцев, — усмехнулся один слизеринец.
— Но в большой политике, если только речь не о гражданской смуте, исход решают куда более мощные факторы, нежели грубая сила, господа, — обронил Малфой и загадочно замолчал.
Студенты переглянулись. И только Глостер, даже не удостоив Малфоя взглядом, бросил:
— Деньги.
Малфой снисходительно улыбнулся.
— Ваш однокурсник прав, — сказал он студентам. — И в этом кроется, я полагаю, ответ на ваш преждевременный вопрос, — он кивнул Эндрюсу, — «что будет потом». Есть вещи, которые никогда не меняются, есть механизмы, которые уже столь совершенны (а совершенны они постольку, поскольку безотказны и поскольку их работа устраивает всех), что единственная перемена произойдёт, если какие-то винтики и шестерёнки, которые поржавели и стёрлись, заменят новыми, прочными и блестящими.
Малфой взял паузу и со вкусом отпил шампанского. Чем меньше он обращал взгляд своих зимних глаз на слушателей, тем более пристальным, жадным становилось их внимание.
— Этого не стоит бояться, господа. Конечно, это нельзя назвать естественным процессом. Но так и механизм общественного устройства не естественен. Он сверхъестественен, как и всё, что творят волшебники. Мы с вами не дикие звери, существуем не в природных условиях. Мы создали сложную систему сдержек и противовесов, властные структуры, экономический комплекс. Больших усилий и огромного напряжения внимания требует безупречное функционирование всей этой махины под названием «Британское магическое сообщество». Если не менять вовремя шестерёнок и винтиков, мы рискуем, что произойдёт катастрофа. Конечно, это вмешательство в привычную жизнь, конечно, оно ощутимо, конечно, оно может вызвать кратковременный дискомфорт, напряжённость. Но этого не стоит бояться вам, господа.
Малфой поглядел на Слизнорта.
— Вот уж кто обладает талантом оградить для себя и своих гостей тихую гавань даже в суровую бурю, так это почтенный профессор Слизнорт. Подлинный аристократизм духа — не терять вкуса к жизни, даже когда она преподносит горький плод.
Малфой повёл рукой, и на столике появилась непочатая бутыль шампанского с холодными каплями на тёмном стекле. Малфой щёлкнул пальцами, и пробка выстрелила. Росауре показалось, что Слизнорт чуть не схватился за сердце, но в последнюю секунду убрал руку за ворот мантии. Студенты возбуждённо зааплодировали, шампанское запенилось по хрустальным бокалам.
— За процветание, Гораций, ваше и вашей Академии,(3) — улыбнулся Малфой, и все подхватили, салютуя пенящимися бокалами.
Слизнорт тоже отпил, но Росаура заметила, что в его бокале было старое вино, а не то, каким угощал всех Малфой.
Все поняли, что на ближайшие минут пятнадцать всё сказано и нужно переварить — и обернулись друг к другу за прежние беседы, такие пустые по сравнению с тем, о чём вёл речь Люциус Малфой, но тот, зная цену каждому своему слову, не спешил раздаривать их за гроши.
Он шагнул чуть ближе, улыбаясь Слизнорту шире, если изгиб его змеиных губ можно было вовсе считать улыбкой.
— Вы так и не представили нас, Гораций.
— Мисс Вэйл, это Люциус Малфой, — Слизнорт слабо усмехнулся, точно пытаясь выдавить какую шутку, но так ничего и не придумав остроумного, окончил: — Люциус, позвольте вам представить мисс Росауру Вэйл.
Росаура думала, что сейчас он назовёт её должность, но вместо этого Слизнорт сказал:
— Дочь Миранды, вы, конечно, помните нашу Миранду…
— Ну конечно, — после долгой паузы сказал Малфой, своим немигающим взглядом медленно оглядывая Росауру, задержавшись на броши, что сверкала на её окаменелой груди. — Как здоровье вашей матушки, мисс Вэйл?
— Климат Италии идёт ей на пользу, — отвечала Росаура.
— Я рад, что она прислушалась к нашим советам, — говорил Малфой. — Она совсем не в том возрасте и тем более не в том положении, чтобы испытывать серьёзные затруднения. Я бы сказал, до её случая в её роду не было и прецедентов, чтобы могли возникнуть хотя бы опасения, что есть угроза… Нет-нет, она поступила очень благоразумно. Пусть вынужденная разлука и заставляет нас тосковать по ней. А вы, мисс Вэйл, не собираетесь ли её навестить в ближайшее время?
— Боюсь, это невозможно, мистер Малфой. Профессор Слизнорт, верно, слишком разочарован в моих успехах на профессиональном поприще, чтобы представить меня вам как свою коллегу. Я — профессор Защиты от тёмных искусств, мистер Малфой. Я не могу бросить школу посреди учебного года, как бы я сама ни тосковала по собственной матери.
— Полноте, мисс Вэйл! — Слизнорт рассыпался мелким смехом. — Вы клевещете на старика. Ваши успехи примечательны, но ваш облик нынче вечером заставил меня забыть о наших серых учительских буднях. И потом, я лишь надеялся, что сегодня мы оставим треволнения и служебные обязанности. Будем друг другу любезными гостями и приятными собеседниками, чего ещё желать!..
— Верно, — сказал Малфой, — я бы ни за что не принял вас за учительницу, мисс Вэйл. Так значит, профессор Слизнорт взял под крыло юную коллегу! Что же, это заслуживает тост, — Малфой взял бокал и взглянул поверх него на Слизнорта. — Ваша сердобольность, Гораций, есть дань гуманизму, а это слово последние двести лет самое ходовое в арсенале каждого уважающего себя политика, и вы, конечно, преподаёте нам, подопечным, важный урок своим примером. Вы никогда не оставите страждущего без руки… помощи.
В ту крохотную паузу, которую Малфой позволил себе, сердце Росауры упало на дно глубокого колодца. Ей стало страшно взглянуть на Слизнорта в тот миг.
А Малфой с наслаждением осушил бокал, напоенный не вином будто, но их страхом.
— Да, — Росаура решилась сыграть дурочку, похлопать ресницами и жеманно улыбнуться, но голос её всё-таки дрогнул, — на профессора Слизнорта всегда можно положиться. Без его советов и участия меня бы съели на первой же неделе!
Малфой почти в откровенной насмешке вскинул бровь, однако прежде, чем он заговорил вновь (пока у Слизнорта не нашлось духу издать хотя бы лёгкий смешок, а у Росауры — нарушить все приличия и отойти прочь), мерный гул пустопорожних бесед нарушил громкий, уверенный возглас:
— Увольте, но ведь это полная чушь!
Слизнорт поморщился: это был возглас человека, уже изрядно разбавленного шампанским. Малфой обернулся в любопытстве. Росаура сразу увидела того, кто теперь приковал к себе внимание — ничуть не смутившись, он махал Слизнорту:
— А, Гораций! Уж извините, припозднился. Засиделся над конспектами, третьекурсники такую ахинею про Вторые Гоблинские войны накатали, я полез в источники, подумал, не мог же я им такое в лекциях наболтать, что у них как под копирку: «Углук Безобразный подавился собственным клыком»!.. Ну, и чутка забылся, меня едва в Библиотеке на ночь не заперли. Зато у вас тут невежество похлеще процветает, я погляжу, и я прям вовремя, на горячую дискуссию, ну как меня дожидались!
— Дожидались, Салли, дожидались! — натянуто отозвался Слизнорт, облизывая губу: он явно терял хватку, раз допустил, что на его безупречном вечере происходило столь вопиющее нарушение всех приличий и регламента.
Салливан Норхем, профессор Истории магии, высокий и несколько помятый колдун средних лет в круглых очках, с растрёпанной каштановой бородой, сам по себе не вызывал у Росауры никакого интереса. История магии заканчивалась на пятом курсе, в дальнейшем её брали для изучения крайне редко, только те, кто желал бы посвятить себя науке — и эту дисциплину даже не вносили в сетку расписания для старшекурсников, всё сводилось к почти индивидуальным занятиям с профессором по договорённости. Росауру всегда слишком заботило, как подготовиться к Трансфигурации и Зельеваренью на «Превосходно», чтобы на лекциях по Истории магии не делать втихую упражнения по этим, вестимо, куда более важным и сложным предметам, и она знала, что подавляющее большинство студентов занималось тем же. Пусть Норхем запомнился ей как преподаватель компетентный и энергичный, а его бойкий с хрипотцой голос, по крайней мере, не раздражал, но потоковые лекции раз в неделю для всего курса и отсутствие семинарских занятий делали Историю магии предметом, к которому относились еще более несерьезно, чем к Прорицаниям.
Отец всегда говорил о важности исторического знания, подчёркивал, что филолог без истории как без рук, да и не только филолог, а всякий мыслящий человек, и каждое лето буквально преследовал Росауру с книгами по истории, но из раза в раз ей казалось, будто жизнь настоящая настолько важнее, насыщеннее и увлекательнее, что дела давно минувших дней, конечно, волнуют её, если повествование о них художественно и занимательно, а ещё спрятано под красочной обложкой с волнующим названием, но сухой язык фактов и дат навевал на неё скуку. И только краткие лекции отца, которые он преподавал ей за чашкой чая или во время прогулки, западали ей в душу. Отец обладал даром оживлять прошлое звучанием слова.
О Салливане Норхеме Росаура едва ли могла бы сказать хотя бы пару фраз, разве что отметить: на руке он носит перстень с чёрным камнем, а одет довольно небрежно, да и бороду отпустил, вероятно, потому, что бриться не смог бы чисто и регулярно по рассеянности. За круглыми очками жили болотные глаза, цепкие к деталям, а у нижней губы слишком часто, по привычке — указательный палец с облупленным ногтем. Он создавал впечатление человека начитанного, буквально напичканного знаниями, но утомлённого их грузом, потому что не с кем было разделить его — а он стремился в силу открытого, общительного нрава. Быть может, эта потребность и оторвала его от пыльных архивов и научных заседаний и забросила в школу. Только, по иронии судьбы, здесь он нашёл аудиторию, которая по большей части оскорбляла любого честолюбивого учёного своим невежеством и равнодушием.
Но, кажется, Салливан Норхем не унывал. Ему просто катастрофически на хватало времени и места, чтобы развернуться по-полной. Он вынужден был бежать по верхам, чтобы успеть хоть что-то донести в общих чертах, и оттого он досадовал.
Да, Росаура едва ли могла бы сказать о Салливане Норхеме хоть что-то стоящее, но то, что она узнала о нём в тот вечер, осталось с ней навсегда.
— Позвольте, — говорил Норхем, залпом осушив бокал и вернувшись к дискуссии как ни в чём не бывало, — понимаю, на лекциях по моему предмету все предпочитают отоспаться перед ночной парой по Астрономии или же сделать домашнюю работу по Трансфигурации. Но не будете же вы отрицать, что добрая половина истории магии, да что там, восемьдесят процентов её, имеет непосредственную связь с историей маггловской! О том, что наши общества развивались параллельно, говорить некорректно. Мы развивались вместе, поскольку составляли единое сообщество. Разрыв наметился в конце семнадцатого века и углубился в конце восемнадцатого, но отрицать…
— У каждого историка должен быть свой взгляд на историю! — посмеялся Слизнорт, несколько натужно.
От Росауры не укрылось, как нервно он покосился на Малфоя. Тот же, чуть откинув голову, устремил свой ледяной взгляд на Норхема, которого смешок Слизнорта только раззадорил. Откинув со лба свои каштановые, с проседью, волосы, Норхем заговорил:
— Позвольте, профессор, когда говорят о взглядах, сразу же предполагают плюрализм мнений. История, скажу по чести — наука поточнее математики. Мы работаем с фактами и делаем выводы, насколько хорошие — зависит от беспристрастности и умения логически мыслить…
— Вот она, когтевранская схоластика, — чуть возвысив голос, вновь посмеялся Слизнорт.
— А! — Норхем щёлкнул пальцами, будто только и ждал подобного замечания. — Апелляция к факультетским различиям якобы может решить исход всякого спора! Позвольте, но для меня такое превращает всякий спор в шутку. Это ведь всё равно что сказать: «А, вы такого мнения, потому что предпочитаете чаю кофе». Или какая-нибудь псевдонаучная типизация по так называемым «темпераментам». «Вы холерик, в вас бурлит жёлтая желчь, не брызгайте на меня своей импульсивностью, а потому ваши суждения все поверхностны и не обоснованы», ну-ну, увольте… Кто-нибудь из собравшихся всерьёз считает, что распределение на факультеты производится согласно тому, что сейчас принято называть «психотипом»?
Слизнорт усмехнулся — уж он-то так не считал, но в шутку спор хотел обратить слишком явно. Джозеф Эндрюс бросил:
— Должны же пуффендуйцы чем-то утешится, сэр. Называть их отбросами слишком вульгарно, а вот работягами — вроде даже комплиментарно.
Норхем вновь щёлкнул пальцами, живо обернувшись к говорящему:
— А вы зрите в корень, Эндрюс, даже не подозревая за собой такой способности! «Работяга» — это ведь не только оценка деятельности человека. Не столько — личностных качеств, нет-нет. На что же это указывает в первую очередь?
Молчание студентов окрасилось заинтересованностью. Росаура не заметила, как подалась чуть вперёд.
— Назовёте ли вы «работягой» дворянина или, положим, священника? — подсказал Норхем.
Студенты замотали головами. Одна девушка сказала:
— Это указывает на положение в обществе?
— Именно! — воскликнул Норхем. — «Работяга» это прежде всего про социальной статус. Не делайте такие удивлённые глаза, уважаемые. Сейчас-то слово «статус» на каждом шагу слышно. Преимущественно в связи с этой высосанной из пальца идейкой о чистоте крови.
Норхем хмыкнул и выпил ещё шампанского. Студенты обменялись взглядами, кто — недоумёнными, кто — настороженными, и будто сгрудились чуть плотнее. Слизнорт хотел было что-то сказать, но тут вступил Малфой, с улыбкой, которую человек, никогда не видевший, как кобра заклинает мышь, мог бы счесть любезной:
— А что же, мистер Норхем, эта «идейка», на ваш взгляд…
— Ну вот, опять «взгляд»! — в горячности перебил Норхем и отставил бокал. — Поймите, это не моя прихоть, не моя фантазия. Это объективно. Идея о чистоте крови не выдерживает никакой критики, если хоть немного вникнуть в предпосылки её возникновения. Видите ли, почему я так акцентировал ваше внимание на «социальном статусе». Потому что исторически факультеты Хогвартса имеют непосредственную связь с сословной системой средневекового общества.
Норхем выдержал паузу до того, что заинтересованность ощущалась уже кончиками пальцев. И заговорил воодушевлённо:
— Наши предки были куда более ассимилированы с магглами, чем мы сейчас. Жили бок о бок, участвовали в общественной жизни на всех уровнях. И сословное деление имело большее значение, нежели чистота крови. Образование — привилегия, с этим никто не спорит. Всё европейское образование происходило в монастырях. Соответственно, духовенство, оно же первое сословие, стояло у истоков всех известных университетов. Сорбонна, Оксфорд, Болонский, Гейдельбергский университеты — все они возникли в монастырях. Хогвартс древнее всех их вместе взятых, однако и в нашем случае расклад тот же. Первое сословие, духовенство, учёные, это Когтевран. Далее, знать. Знать делится на потомственную аристократию, крупных землевладельцев, которые держат в своих руках политическую власть, а также на служилое сословие, дворян, которые добывают себе хлеб мечом, предлагая его в услужение тому или иному барону или герцогу. Как вы можете понять, это Слизерин и Гриффиндор. Можно уточнить, что на Гриффиндор определялись выходцы из второго сословия «тех, кто воюет», тогда как Слизерин принимал отпрысков из самых высокородных семей, которым не нужно уже было ни прорубать себе путь наверх мечом, ни прокладывать его через длинные коридоры сырых монастырей. Остаётся Пуффендуй… Между прочим, открыт он гораздо позднее первых трёх, я надеюсь, тут нет первокурсников, которые свято верят в красивую легенду о четырёх современниках-основателях, которые заложили Хогвартс якобы так давно, что ещё Мерлина на свете не было, увольте, ну…
Один из пятикурсников слишком красноречиво вылупил глаза. Норхем усмехнулся:
— Да, мистер Берк. Те выдающиеся волшебники, которых мы называем «Основателями» — личности, конечно, реальные, но они отнюдь не были современниками. Создание Хогвартса происходило поэтапно, но об этом как-нибудь позже. А сам Мерлин-то жил в шестом веке. Вот вы, слизеринцы, любите кичиться, мол, он учился на вашем факультете. Ну-ну. А ничего, что архитектура Хогвартса явно более позднего времени? Археология, дамы и господа, служанка истории. Десятый век, если судить по рунам, коллега меня поправит.
— Всё верно, десятый, — отозвался приземистый рунолог, который спустя три часа уже сам со смутным интересом поглядывал на Терезу Лоинс, но, видно, по скромности не поднимал взгляда выше её ключиц.
Норхем же развёл руками в жесте, как бы говорящем: «Нечего и обсуждать».
— Итак, Пуффендуй как факультет открыт гораздо позднее первых трёх, уже в Новое время. Он создан для того, чтобы принимать тех, кто не знатный, не воин, не светоч науки. Остаток! Третье сословие, люди при деньгах, способные заплатить за образование, невзирая на неблагородное происхождение. Таким образом, мы можем видеть, что иерархия факультетов — вещь исторически предопределённая.
Вопрос же обучения на Слизерине полукровок и даже магглорождённых не может восприниматься всерьёз! Искони был важен социальный статус человека, а что до идей чистоты крови, то многие высокородные хотели бы, конечно, кичиться тем, что у них в семье все волшебники до десятого колена, но это, простите, звучит отнюдь не так впечатляюще, как родство с Маргаритой Валуа или Папой Римским. Вот вы, Глостер, — Норхем обернулся к нему, — вы же из тех самых Глостеров?
— Других не наблюдается, сэр, — усмехнулся Глостер почти дерзко.
— Но притом вы полукровка, — без обиняков добавил Норхем.
— Ричард Третий тоже был полкуровка, — улыбнулся Глостер, но Росаура заметила, как он, и без того бледный, побелел ещё больше.
— Что и требовалось доказать, — Норхем беспечно отвернулся от Глостера и взял ещё шампанского. — Превосходный пример, между прочим. Чем более крепки связи между волшебным сообществом и маггловским правительством, тем больше шансов на мирное сосуществование и даже эффективное сотрудничество. Волшебники рождались в королевских семьях, волшебники рождались в семьях крупных феодалов. Волшебники правили корабли к берегам Нового Света вместе с Колумбом и Америго Веспуччи. Это сотрудничество всегда было взаимовыгодным. Когда же мы разошлись?
— Когда они стали сжигать нас на кострах? — усмехнулась одна слизеринка.
Норхем щёлкнул пальцами:
— Ага, инквизиция! Давайте поговорим о матушке нашей инквизиции. Вам, я полагаю, известно, что происходит с ребёнком, которого не учат справляться с магией?..
— Она разрывает его изнутри.
Это сказал Слизнорт, и голос его был неожиданно тих.
Норхем многозначительно покачал головой.
— Поэтому так важно образование. А оно было привилегией высших сословий. Волшебство, а значит, могущество, умелое, обузданное, веками принадлежало им. Волшебники, рожденные в семьях простых людей, оказывались предоставлены сами себе и чаще всего погибали, не дожив до совершеннолетия — ведь особенно разрушительные вспышки магии связаны с половым созреванием. Или крестьянская община, местный приход сами расправлялись с «бесноватыми». Но находились и те, из низов, кто умудрялся как-то сладить со своими способностями, вырастал и, опьяненный возможностями, пытался посягнуть на существующий миропорядок. Таких и отлавливала инквизиция (порой, конечно, показательно щёлкали по носу зарвавшихся магов более высокого положения, того же Джордано Бруно, но это частности и внутриполитическая грызня). Ведь этих выскочек не учили в школах, что не должно волшебнику злоупотреблять своей мощью и пытаться подчинить себе мир.
Ненадолго воцарилось молчание. Его прервал Глостер:
— Я одного только не понимаю, профессор. Отчего же, «не должно»?
Этот негромкий, почти скромный вопрос будто бы выбил Норхема из колеи. Он поправил очки и приложился к шампанскому.
— Да оттого, что никому это не под силу, юноша, — отвечал он с нервной усмешкой. — Но каждая попытка стоит сотни тысяч невинных жизней. Вам этого мало? Оттого, в конце концов, что не это от нас требуется!
— Но зачем ещё мы были бы волшебники, сэр, если не для того, что под силу только «сверхчеловеку»?
Норхем воззрился на Глостера, точно пытаясь разглядеть его в малейшей подробности. Тот же сохранял совершенное, если не сказать, королевское хладнокровие, и даже чуть улыбался растерянности учителя.
И когда тот и за несколько секунд не смог вымолвить и слова, Глостер повёл рукой и склонил голову:
— Простите, сэр, эти вопросы, верно, не входят в сферу ваших научных интересов. Я вас отвлёк. Вы говорили, когда же волшебники были вынуждены начать изолированную жизнь от общества магглов. Я верно понимаю, что этот процесс ознаменовался принятием Статута о Секретности в 1692-м?
— Верно, — прокашлявшись, подхватил Норхем, будто бы как ни в чём не бывало, бодро, если бы не чересчур поспешно, — так вот, да, будем ориентироваться на эту дату. А что происходит в нашей стране в семнадцатом веке? Славная революция. Промышленный переворот, гуманистические ценности, права человека — в том числе и право на образование. К тому же, после революции знать оказалась изрядно истреблена, спаслись ведь преимущественно волшебники и, напуганные разгулом магглов, ушли в подполье, а там и продавили определённые законы, если не законы — так мнения, которые стали влиять на общественное сознание. А тем временем во Франции возникают Просветители, Руссо. Читали его «Исповедь»?
Большинство в неловкости поджало губы, и только Глостер спокойно ответил:
— Не довелось, сэр.
— Непременно ознакомьтесь! Ведь он, магглорожденный, пишет о «естественном человеке»! Подумать только! Претерпев все трудности взросления, он научается, как совладать со своей силой, но вместе с тем рассуждает, отчего его положение столь затруднительно, и приходит к закономерному выводу, что все зло в устройстве общества! И он призывает к возвращению в «естественное состояние», где главенство осталось бы не за силой права, но за правом силы. А в таком раскладе волшебники, конечно, мигом бы оказались на верхушке, так скажем, цепи питания. Уничтожить систему! Отменить законы! Упразднить соглашения! Дайте этой силе необузданной выход, очистите для неё пространство! Ницше был не столь требователен: его «сверхчеловек» призван демонстрировать свою силу в координатах существующей системы. Ему не нужно предварительно расчищать пространство — он завоюет его сам. А Руссо, конечно, отец Французской революции. А там кровавый палач Дантон — магглорождённый, чья сила внушала сущий ужас, потому что он был самоучка, а Робеспьер — чистокровный апологет утопических идей о всеобщем братстве магов и магглов… И, наблюдая за французской мясорубкой наши благоразумные предки ускорили реформирование Британского магического сообщества. Мы начали принимать на обучение детей-волшебников из любых семей, даже самых бедных, и предубеждение к ним было именно ввиду их социального положения, а вовсе не по вопросам чистоты крови. Но поскольку большинство выходцев из низов были магглорожденными, а волшебники из верхушки общества преимущественно потомственные, то возникли все эти наносные идеи о значимости чистой крови.
Норхем, то и дело поправляя свои круглые очки, увлёкся до того, что описывал руками широкие жесты, и рукава его коричневой мантии колыхались, точно крылья большой птицы. Видно было, что ему дорогая эта теория — быть может, он был её создателем, и теперь горел огнём оттого, что выносил её на суд публике более взыскательной, нежели заспанные школьники со жвачкой за щекой. Этот огонь разгорячил его до того, что он не заметил, как холодно было то молчание, в котором младшие неловко ёрзали в мягких креслах, а старшие обменивались надменными взглядами. Слизнорт улыбался, но был бледен. Малфой не сводил с историка взгляда, каким смотрят на жука, который перевернулся на спину и дрыгает лапками, отчего наблюдатель премного забавляется, прежде чем придавить его каблуком.
Норхем пригладил бороду и кратко улыбнулся жестокому молчанию, что обступило его плотным кольцом.
— Я, верно, погорячился и пересказал вам мою монографию, дамы и господа, даром что двадцать лет назад её так и не приняли на публикацию, — он подмигнул сам себе и вновь потянулся за шампанским. — Буду счастлив, если в следующий раз, пытаясь казаться интеллектуалами, вы будете цитировать мои положения.
«Он страшно пьян, — промелькнуло в голове Росауры. — Зачем только он всё это сказал… Господи, зачем!..»
Кажется, этим вопросом задавалась не только она. Студенты, притихшие, переглядывались, обменивались неловкими усмешками, за которыми пытались скрыть недоумение и опаску, поскольку не знали, чего теперь ожидать. Взрослые поглядывали на Норхема то ли с презрением, то ли сочувствующе, и как-то вышло, что он, пару минут назад притягивающий все взгляды, оказался один посреди залы, и остальные брезговали лишний раз посмотреть на него.
Росауре очень захотелось вдруг подойти к Норхему, взять его за длинный замызганный рукав как за крыло подбитой птицы, но она не могла двинуться с места — и вовсе обнаружила себя за пустой беседой с теми девочками-шестикурсницами:
— …Отчёты лучше писать заранее, чтоб не сидеть в последний момент всю ночь, знаете…
— Ах, — воскликнула одна из девушек, — всю ночь! Наутро, верно, ужасный цвет лица!
Росаура почувствовала, что её мутит. Вроде она за всё время здесь не выпила и бокала, но на голову опустилась чугунная тяжесть, а во рту совершенно пересохло. Рядом вновь оказался Люциус Малфой, а она даже не заметила и уже ничего не могла поделать.
— А вы, мисс Вэйл, увлекаетесь историей? — спрашивал он так, будто всерьёз был заинтересован в её мыслях.
— В наше время это не должно быть увлечением, мистер Малфой. Это должно быть любовью.
Малфой приподнял бровь. Усмехнулся. От его неотрывного взгляда Росауру чуть не шатало.
— Надеюсь, не той любовью, за которую непременно нужно умирать? Я, скажу откровенно, приемлю лишь ту любовь, которая приносит наслаждение. Впрочем, «любовь» — слишком громкое слово для этих стен, мисс Вэйл. И оно вообще не должно быть громким, вам не кажется? Это слово пристало… шептать.
Росауре было трудно дышать.
Малфой протянул ей бокал с ещё холодным вином. Она приняла его почти машинально и сквозь бархат перчаток почувствовала лёд чужой властной руки. Росаура выронила бокал. Но он завис у самого пола, не пролив и капли, и медленно вновь воспарил на поднос.
— Существует ход вещей, — негромко сказал Малфой, — который не нарушит крик души, даже самый отчаянный. Порой лучше принять неизбежное как должное и не слишком переживать.
— Вы имеете в виду нашу скучную беседу?
Росаура оглядывалась — отчаянно, право слово, — выискивая Слизнорта. Старик был так нужен ей сейчас, когда она боялась шевельнуться, потому что знала: рухнет как подкошенная.
— Я имею в виду ваше благоразумие, в котором меня так уверяла ваша мать.
Росаура воззрилась на Малфоя во все глаза, чем, конечно, изрядно его позабавила.
— Ошибки молодости заслуживают снисхождения, — улыбнулся Малфой. — Главное — не совершать их вновь.
— А я вас… я вас совсем потерял, — Слизнорт подошёл к ним, будто слегка запыхавшийся, фальшиво бодрый, потянулся к бокалу, что всё ещё парил в воздухе, и сделал большой глоток. — Кажется, мне удалось нейтрализовать это… в некотором роде… недоразумение, — он хмыкнул, сам посмеявшись нелепой шутке над несчастным Норхемом, спохватился… — Люциус, мы вас не отпускаем, мы ещё ждём, что вы посвятите наших выпускников в подробности Министерской службы, поэтому как бы ни была увлекательна ваша беседа с мисс Вэйл…
Малфой даже не обернулся на Слизнорта. А вот Росаура подалась к старику с безотчётной надеждой на избавление:
— Мы с мистером Малфоем беседуем об истории…
— Да, я как раз припомнил историю о кончине славного адмирала Нельсона. Какую бы чушь ни порол ваш коллега, Гораций, а отрицать огромнейшую роль волшебников в судьбах мировой истории невозможно, и мы не должны забывать своих героев.
Слизнорт подкрутил ус:
— Я польщён, что ваш разговор идёт о моём тёзке… Это имя, конечно, прочно закрепилось в магических кругах, ведь тот самый Гораций…
— Так вы помните, мисс Вэйл, обстоятельства кончины адмирала Нельсона?(4) — проговорил Малфой, ничуть не повышая голоса, но заставив Слизнорта умолкнуть.
— Он погиб при Трафальгаре, — сказала Росаура.
— И как погиб! Что это была за битва, мисс Вэйл… Весь английский флот против всего французского. Наполеон долго готовил эту битву. Сколько возлагал на неё надежд! Но по исходу битвы весь французский флот был затоплен, и это во многом обеспечило то, что Англия осталась неприкосновенной во время буйства Бонапарта на континенте.(5) Знаменательная победа. Вот только адмирал Нельсон погиб в первые же часы сражения.
Малфой не торопясь пригубил шампанского. Слизнорт дышал через рот, подавляя нетерпение и волнение. Росаура чувствовала, как под кожей колотится дрожь, и приходилось прикладывать все усилия, чтобы не застучали зубы.
— Команда, — продолжал Малфой, — не позволила себе похоронить прославленного адмирала по морскому обычаю. Вы, полагаю, имеете представление, где находится мыс Трафальгар?
Он не дожидался, чтобы Росаура кивнула — он дожидался, пока страх, что точил её, сделается очевиден всем.
— Раз имеете представления, то прекрасно понимаете, сколько времени заняло возвращение. И чтобы довезти тело Нельсона до родных берегов Англии, его поместили в бочку с ромом. И я порой думаю, — Малфой покрутил в своих белых пальцах хрустальную ножку бокала, — каково было его возлюбленной леди Гамильтон(6) присутствовать на похоронах?.. Под все фанфары, и речи, и приспущенные стяги, каково ей было знать, что там лежит человек, который шептал ей о любви, теперь обезображенный, переломанный, насквозь заспиртованный дешёвым матросским пойлом?.. Впрочем, наверняка гроб был закрытый. Всё-таки, женские чувства следует щадить.
— Какой кошмар, Люциус! — воскликнул Слизнорт. — И вам не стыдно смущать моих гостей такими жуткими анекдотами!
— О, я лишь полагал, что мисс Вэйл может быть близка эта история. Ведь она о разлуке. И о любви, которая требует жертв.
— Вы так говорите, Люциус, — укоризненно замотал Слизнорт головой, — будто мисс Вэйл у нас совершенно экзальтированная натура…
— Экзальтация свойственна молодости и даже может быть очаровательна. Главное, чтобы решающее слово было продиктовано благоразумием. А ведь ваша юная коллега благоразумна, не так ли, Гораций?
Слизнорт посмотрел на Росауру так, будто очень не хотел этого делать, будто один взгляд на неё причинял ему боль. И когда он посмотрел на неё, в его глазах был страх и мольба.
— Мисс Вэйл — замечательная учительница, — глухо сказал Слизнорт. — А главная задача учителей — учить детей благоразумию.
И поспешно отвёл взгляд.
Малфой улыбнулся и шагнул ближе. Теперь Росаура могла видеть несколько не сбритых волосков у него под ухом, таких вопиюще лишних на идеально гладком лице. Он сказал:
— Разумеется. Иначе мы бы не доверили вам наших детей.
У него были плохие зубы. Поэтому он говорил, высоко откидывая голову и почти не разжимая губ.
Тут с лёгким хлопком у локтя Слизнорта возник эльф во фраке и тоненьким голоском осведомился:
— Профессор Слизнорт, сэр, прикажет Моцарта или Дебюсси?
Росаура поняла, что давно уже не слышит музыки, но стук крови в голове мешал ей о том досадовать. Слизнорт оглянулся на молчаливый рояль.
— О, сэр! — встрепенулась пятикурсница, что с умилением глядела на эльфа во фраке, и теперь обратилась к Слизнорту: — Можно заказать музыку?
— Конечно, мисс Уайт, порадуйте нас вашим предпочтением.
— Я так люблю Чайковского! Его концерт…
— Концерт номер один! — подхватил Слизнорт. — Прекрасно!
— Чайковский? — повторил Малфой. — Одобряю ваш выбор. Этот выдающийся волшебник внёс большой вклад в…
— Позвольте, но это же нонсенс!
Все разом вздрогнули. Этот хриплый возглас издал Салливан Норхем — он показался из самого тёмного угла, уже на трясущихся ногах, очки съехали на нос, из-за чего он подслеповато моргал. Судя по посеревшему лицу Слизнорта, злополучный профессор Истории магии не иначе как восстал из мёртвых после своей одиозной речи. Все глядели на Норхема как на опасного зверя. А тот если не видел, то чувствовал общее настроение, но только больше куражился — вытащился на середину залы и, ничуть уже не церемонясь, ткнул пальцем в Малфоя:
— Да из Чайковского волшебник как из меня балерина, мистер. Вот его покровительница, как её, фон Мекк,(7) была, конечно, сущая ведьма, но, полноте, сколько можно перекрашивать розы! Как-то не выходит у вас так запросто отрицать достижения маггловской культуры, а?
И он хрипло рассмеялся, подманивая себе поднос с шампанским. Росаура подивилась, как от одного взгляда Малфоя шампанское не обернулось кипящим маслом.
А Норхем, выпив, хохотнул:
— Впрочем, анекдот про Моцарта и Сальери здорово подошёл бы вашей пропаганде. Завистник-маггл отравил гениального волшебника! Вот они, враги, которых надо топтать! Хотя ещё лучше вы обернёте, если скажете, что Сальери был магглорождённый, а Моцарт — чистокровный. Ну, неужели ваши агитаторы такую утку ещё не поджарили? Дарю!
Он взмахнул рукой в привычном крылатом жесте, и шампанское разлилось на пол золотыми каплями.
Слизнорт уже не серел — он синел, точно его прихватило удушье. Росаура почти презирала его, но когда старик обернулся к ней, сердце дрогнуло в жалости. А он попросил:
— Мисс Вэйл!.. Вы ведь так чудесно музицируете. Порадуйте нас… Прошу!
Он сам, верно, не понимал, чего просит, и был совершенно растерян, даже разбит — иначе без труда нашёл бы выход из этого затруднения, но то, что ещё вчера Гораций Слизнорт назвал бы «недоразумением», теперь обернулось для него катастрофой.
Он был напуган и слаб. И Росауре было жаль его. Пусть и сама она боялась.
Особенно теперь, когда все взгляды устремились к ней.
— Да, мисс Вэйл, — произнёс Люциус Малфой, — мы просим.
Салливан Норхем глядел на неё исподлобья немигающим мутным взглядом. Губы его искривила презрительная усмешка. Конечно, ведь чем бы она сейчас отличалась от тех, кто чурался его как зачумлённого?
Малфой протянул к ней руку, и она еле сдержалась, чтоб не отшатнуться. А он, углядев её страх, улыбнулся шире:
— Я подержу ваши перчатки.
И Росаура отдала ему свои длинные бархатные перчатки. В трескучей тишине садясь за рояль, она оглянулась и увидела, как Люциус Малфой поднёс их к лицу и чуть повёл носом, вдыхая аромат духов, не отведши от неё мертвящего взгляда.
И в груди что-то толкнулось и брызнуло — музыкой из-под обмерзших пальцев.
Когда Росаура играла, она ничего не видела перед собой. Стоило приглядеться, задуматься, какой клавиши коснуться следующей, как всё бы разрушилось. Пальцами руководило сердце, и только оно. Конечно, оно могло ошибаться, запинаться, недаром же так колотилось неистово, и мелодия, задуманная нежной, звучала слишком поспешно, грубо, с огрехами, совсем не так, как пристало, но уж очень Росаура устала, почти забыв, как дышать.
А теперь грудь распирало.
Конечно, она думала о нём. И ей очень хотелось, чтобы он знал: она тоже сражается. Она тоже превозмогает боль. Ей тоже приходится скрывать свой страх и свои раны. Она, быть может, не видела мёртвых детей, не стояла на пепелище, но зрелище, открывшееся ей, как знать, страшнее — зрелище остывших сердец. И так дорого ей стало, что её сердце всё ещё бьётся. До боли, до рези под рёбрами бьётся! Ей так хочется жить.
А ещё ей хочется, чтобы это всё кончилось. Поначалу ей казалось, что это страшный сон, и как хорошо удавалось ей убеждать саму себя, будто её не коснётся огненный вихрь. Нет, она отнюдь не герой, и в ней больше страха, а остальное — лишь детская бравада, но если чему-то она и научилась за минувшие дни, так это смотреть прямо, содрав пелену с зажмуренных глаз.
А лучше… был бы он рядом. Сумел бы он улыбнуться!..
Но пока их музыка — о том, как кипит кровь.
— Браво, дорогая, браво!
Ей всё-таки потребовалось время, чтобы очнуться.
Они все хлопали — но с опаской, с оглядкой — на того, кто молча не сводил с неё тяжёлого взгляда. А голос старика был надтреснутый, ничуть не согретый восторгом, о котором он говорил:
— Браво! Я знал, я знал, вы составите нам счастье, вы украсите этот вечер, дорогая! Браво! Это ведь Дебюсси?..
Росаура встала из-за рояля и аккуратно закрыла крышку. Она не хотела видеть, как Слизнорт подался к ней, всем существом своим умоляя, чтобы она сказала: «Да, вот она, музыка, созданная волшебником», умоляя, чтобы она «не делала глупостей».
Её всегда трогало, когда она видела, что на неё возлагают надежды, и очень не любила подводить ожидания, особенно тех, кто был ей дорог. А Гораций Слизнорт, несмотря ни на что, был дорог ей.
— Это Шопен.
Она посмотрела на Малфоя.
— Ваши слова о разлуке и о любви, которая требует жертв, напомнили мне о нём. Он ведь тоже умер вдали от родины. И завещал не всё тело, но только сердце отправить домой в сосуде, чтобы похоронить его на семейном кладбище. Он, конечно, не был волшебником в общепринятом смысле этого слова. И даже магглорождённым он не был. Пожалуй, он был даже лучше. Ему не нужна была магия, чтобы творить чудеса.
Так странно, прежде тишина давила, теснила её, но теперь точно стала её охранительницей и проложила прямую дорогу прочь от поля сражения. Росаура подошла прежде к Малфою и взяла из его рук свои перчатки.
Чтобы, вернувшись к себе, разжечь камин и скормить их огню.
Примечания:
Росаура исполняет Ноктюрн Op. 27 No. 1, до-диез минор
https://youtu.be/wQn8Xgz93p0
Салливан Норхем https://vk.com/photo-134939541_457245186
Слизнорт и Росаура https://vk.com/wall-134939541_10520
1) Есть в нас бог (Овидий).
2) Выпьем! (лат.)
3) Малфой позволил себе сравнение Клуба Слизнорта с Платоновской Академией
4) Горацио Нельсон (1758-1805), британский флотоводец
5) Имеются в виду Наполеоновские войны начала 19 века
6) Эмма Гамильтон (1765-1815), благодаря своим скандальным любовным интригам (в частности, была любовницей адмирала Нельсона), красоте и художественному таланту леди Гамильтон была в конце XVIII — начале XIX века настоящей европейской знаменитостью
7) Надежда фон Мекк, русская меценатка, известна своим покровительством Чайковскому
Когда Росаура писала Краучу, перо ожесточённо скрипело, а в груди всё ещё жила дрожь омерзения. Росаура выдала Краучу всё, об одном лишь спохватившись: если она скажет, что Слизнорт открыл Малфою свой камин и тот беспрепятственно попал в школу, легко ведь предположить, что этим ходом может воспользоваться не только Малфой… Но сказать об этом Краучу означало заложить старика.
«Как же вы заигрались, профессор…» — тяжело вздохнула Росаура и крепко задумалась.
Малфой вёл себя триумфатором. Его репутация, конечно, была безупречна, и бросаться столь тяжёлыми обвинениями в том, что он — сторонник экстремистов, а то и член их террористической группировки, было слишком опрометчиво, не располагая ни единым доказательством основательности хотя бы подозрений. Как Росаура ни вспоминала детально минувшую встречу, она не могла придраться ни к единому слову Малфоя. Если бы она читала стенографию их бесед, не зная контекста, не видя перед собой его самодовольное лицо человека, осознающего свою силу, она бы не нашла ничего предосудительного. Даже то, что он пришёл на собрание Клуба, едва ли можно было счесть за что-то вопиющее. Бывший ученик, ныне — знатный, богатый человек, высокопоставленный чиновник, пришёл навестить старого школьного учителя, а заодно рассказать студентам о возможностях карьеры в Министерстве. В таком ключе уж скорее недавнюю встречу Слизнорта и Скримджера можно было бы трактовать превратно.
И это приводило Росауру в бешенство. Стоило признать: Росаура жаждала обвинить его потому, что он смотрел на неё гнусным взглядом, насмехался над стариком, а ещё она как-то слышала, что он был на похоронах семьи Боунсов в чёрных шелках.
По сути, единственной зацепкой могло бы стать именно то, что Малфой беспрепятственно проник в Хогвартс по камину Слизнорта. Освещение этого факта вызвало бы недовольство родителей, общественности, возникли бы вопросы к качеству охраны замка, если каждый может с легкостью оказаться в нём через каминную сеть. Впрочем, и тут бы Малфой вышел сухим из воды — ведь это Слизнорт его пригласил, не сам же он вторгся на собрание. И потом, с чего бы ему, уважаемому, занятому, солидному человеку месить грязь от главных ворот по всей территории Хогвартса, когда пользоваться камином никто не запрещал…
Да, вопрос камина ударил бы по Слизнорту и только по нему.
И Росаура о том умолчала. Описала всё так, будто Малфой уже был в Клубе к её приходу. Если Краучу есть до того дело — пусть расследует сам.
«Запомните тех старшекурсников, которые были на этом собрании. Не спускайте с них глаз. Возможны провокации. Сообщайте обо всех инцидентах. Помните: за каждым кто-то стоит. Вызнайте, кто, поимённо. Желательно поймать с поличным, но уже хорошо, если вы сможете назвать имена. Сейчас сообщите имена тех, кто был на собрании. Не теряйте Слизнорта из виду. Узнайте, почему он пригласил именно Люциуса Малфоя. Чем больше информации о Малфое вы узнаете от Слизнорта, тем лучше. Вам нужно было сойтись с Малфоем поближе, но, видимо, момент упущен.
К».
Прочитав последние строки, Росаура чуть не выдрала зачарованную страницу. Злость и гадливость прокатились от макушки до пяток липкой волной. Она вновь ощутила на себе плотоядный взгляд серых глаз.
Да, чёрт возьми, момент упущен.
Чтобы хоть как-то превозмочь гнетущую тяжесть чужих грязных помыслов, которые точно облепили её с ног до головы, она обернулась к Афине, которая, встревоженная, следила за ней в ту бессонную для них обеих ночь:
— Представь, если бы он был там, он бы вызвал этого упыря на дуэль! Непременно!
Афина покачала головой: «Эх, мечтательница ты моя читательница… Тебе волю дай, турнир в свою честь устроишь», но ухнула ласково, и от заботы любимой совы на душе стало чуть легче. Подойдя к окну, за которым уже серел рассвет, Росаура подставила Афине руку, и та нежно принялась поклёвывать ей пальцы.
Она, конечно, даже позлилась на него чуть-чуть, когда подумала о том, что если б он очень хотел, то остался бы в тот вечер с ней. Он бы ушёл после той глупой ссоры, но он ушёл бы с ней. Право, что бы ему мешало схватить её поперёк и уволочь… О, она бы ничуть не противилась. Но теперь они оказались разлучены вновь, и как всегда, никаких извинений. А она так тосковала по нём. Ей хотелось… увидеть его, услышать, коснуться, прижаться к нему крепко-накрепко, и чтобы он её целовал.
Неужели ему бы того не хотелось?..
Но когда она вспоминала его измождённое, больное лицо, дурное чувство буравило её сердце. В его колючем, тусклом взгляде слишком часто вспыхивала злость, а слова срывались непримиримые, даже жестокие. И как бы она ни пыталась, она не могла убедить себя в том, что руки его не были каменные, когда он её обнимал.
«Мне страшно за тебя», — написала она, но тут же вымарала. Было странное чувство, будто это могло бы его уязвить или заставить тревожиться почём зря. Сказать по правде, она не имела понятия не то что, как его поддержать, но как вообще к нему подступиться. Что-то больше не позволяло ей писать всякую прекраснодушную чепуху о Шерлоке Холмсе, однако говорить прямо о серьёзном, что прежде считывалось между строк, не получалось. То ли духу не хватало. То ли уверенности, что ему по душе придётся такой разговор. В конце концов, она написала ему о старом учителе:
"…ты не представляешь, как он рисковал, помогая тебе! Я видела Люциуса Малфоя, он оказался приглашённым гостем на открытие Клуба (представь, что было бы, прими ты приглашение Слизнорта…) Он откуда-то знает, что Слизнорт исцелил твою рану. И это привело его в бешенство. Он угрожал! Бедный старик не мог найти себе места. Он точно уж на сковороде. Ты не должен был так его обижать. По-хорошему, тебе стоит попросить у него прощения. Мне, знаешь, очень горько, что всё так обернулось…"
Она уговорила Афину отнести это письмо. И сова в кои-то веки не упрямилась.
В утро понедельника после завтрака к Росауре подошёл Салливан Норхем. Пригладив вечно растрёпанную бороду, он сказал с лёгкой усмешкой:
— Задали мы им жару на том шабаше, а, профессор? Я-то ладно, всё к тому и шло, ну а вы?
Росаура сделала вид, что не понимает. Норхем вздохнул и вдруг пожал ей руку.
— Я был о вас дурного мнения, каюсь. А ведь вы оказались храбрее меня.
— Чем же я храбрее вас, профессор? — чуть оробев, сказала Росаура.
Тёмные глаза Салливана Норхема блеснули.
— Вы молоды. А я уже отживший своё человек, который обнаружил, что за всю жизнь ничего не сделал, что было бы настоящим поступком. Впрочем, и вчера я скорее метал бисер перед свиньями, но я, признаюсь, испытал некоторое удовлетворение оттого, что не смог смолчать, пусть, конечно, был пьян, и львиная доля моей храбрости — это просто развязанный язык. Но я рад, что так вышло, ведь это доказывает, что хоть на что-то я способен, пусть и почти случайно. Но вы-то были трезвенькая как стёклышко. Вот только зачем вам, такой молодой, эта храбрость?
— Я должна была что-то дать им, — гордо отвечала Росаура, изрядно польщённая его словами и решившая быть храброй и сейчас, не задумываясь, какое же это ребячество, — мою молодость или мою храбрость.
— Что же, они поперхнулись, бесспорно.
— Почему вы никогда не рассказывали нам обо всём этом на лекциях, профессор? — спросила Росаура.
— Рассказывал, мисс Вэйл, — Норхем грустно улыбнулся. — Только, видимо, не так, чтобы вы меня услышали. А так всегда. Мнишь себя гением, думаешь, чего растрачиваться на школьников, всё равно без толку, ничего не поймут, а потом попадаешь в общество, казалось бы, серьезных, образованных людей, и вот тут бы развернуться, вот благодарные слушатели, собеседники!.. А оказывается, что они — это те школьники, на которых ты вчера махнул рукой. Только теперь они правят судьбы общества. И они не просто не станут тебя слушать — они заставят тебя замолчать.
Норхем глядел на неё дольше, чем разрешали бы приличия им, едва знакомым коллегам посреди шумного коридора, где сновали дети, спешащие на урок, — а они всё стояли друг перед другом и рисковали сами опоздать ко звонку, что было, конечно, непозволительно.
И вдруг Норхем шагнул чуть ближе, и голос его сорвался в поспешном шёпоте:
— Вам не страшно теперь?..
Он, верно, увидел что-то в её лице, отчего бессильно улыбнулся, развёл руками:
— А мне вот стало страшно, знаете. Видимо, я способен на поступок, только приняв на грудь. Пожалуй, это жалкое было зрелище. А ещё хуже — то, что сейчас.
— В этом нет ничего… — заговорила Росаура, однако Норхем махнул рукой, снова точно крылом:
— В том-то и дело. В этом нет и не было ничего, по сути-то. А я… размечтался. Возомнил, будто поднял голову. А на самом деле… я мог бы учить их этому все эти годы, просто добросовестно учить, и это было бы храбрее, и лучше, и важнее. Ведь эта зараза сидит в них, потому что свято место пусто не бывает. Там, где должны были быть знания по моему предмету, прочные знания, которые как крепостная стена обороняли бы их сердце от соблазна, там оказалась пустота, брешь. И вот эта мерзость их захлестнула. А теперь я хоть с Астрономической башни спрыгну, ничего не изменится. Быть может, беда в том, что я учил больше для себя. В своё удовольствие. Мне нравится это, знаете, стоять перед аудиторией, ходить вокруг кафедры, голос у меня звучный, говорить я люблю долго и умно, и сам себе нравлюсь. У меня всегда всё шло гладко, не случалось эксцессов, я редко повышал на них голос, мне не срывали лекций, мне не приходилось ставить много неудовлетворительных оценок. Я их не обременял, и они меня не обременяли. Я был вполне доволен, я даже радовался, что на моих занятиях они могут немного перевести дух, а при желании — подставить ухо под интересный рассказ. Я полагал, этого достаточно, учение ведь должно быть в радость, силы нужно прикладывать к тому, что тебе нравится, и тогда результат будет сторицей, а корпеть над тем, что тебе в горло не лезет, это ведь издевательство. Да, я из таких вот «лояльных» преподавателей, которые пригрелись на тёпленьком местечке и не портят жизнь ни себе, ни студентам. Я открыт к тем, кому интересен мой предмет, я только рад, если студент выступит с инициативой, готов направить его в изысканиях, но сам навязываться не буду, сидят, в носу ковыряют — меня это ничуть не оскорбляет, каждому своё. Я не был требователен к студентам и записывал это себе в заслугу, потому что считал, что лучше слыть в их глазах преподавателем «ненапряжным», чем тем, о ком скажут «дерет три шкуры, зараза, неужели он не понимает, что у нас есть предметы поважнее?». Но, знаете, больше всего я не был требователен к самому себе. Да, я оказался преподавателем, а не учителем, я это вчера понял. И еще я понял, что упустил нечто очень важное. И вы правы, вы правы, коллега, в этом, то есть, в моём вчерашнем разглагольствовании, нет ничего. Мне уже не наверстать упущенного.
Салливан Норхем грустно улыбался. Звонок уже давно прозвенел. Меж ними пробежал запыхавшийся мальчишка с красным галстучком. Норхем проводил его глазами, но солнце из высокого стрельчатого окна попало ему на очки, и Росаура не смогла заметить, каким был тот его взгляд, подаренный случайному ученику.
— Не наверстать, — повторил он.
Скримджер был прав, когда сказал, что гибель Боунсов стала эдаким ультиматумом, который предъявили экстремисты общественности. Когда схлынул первый шок, обнажилось неприглядное малодушие. И обречённые слова Салливана Норхема отзывались тревожным эхом, когда Росаура запускала детей в класс.
Росаура заметила, что работы Тима Лингвинстона становятся всё более небрежными, почти неразборчивыми. Ломать глаза над его каракулями совсем не было сил, и вскипало раздражение.
— Я раздала твоим однокурсникам домашние эссе, а тебе нет. Не хочешь узнать, почему?
Тим насупился и промолчал.
— А я и не знаю, какую тут можно оценку поставить, — Росаура поднесла Тиму его изгвазданный пергамент. — Ничего не разобрать.
Тим не поднимал глаз.
— Я, конечно, волшебница, Тим, но такое мне не под силу.
Тим молчал.
— Я не хочу ставить тебе ноль, потому что ты же что-то писал, причем довольно много, больше, чем у половины класса. Но что же ты писал, скажи на милость!
— Про Корнуоллских пикси писал.
— А ведь интересная тема! Почти все выбрали про садовых гномов.
Тим пробурчал:
— Моя бабушка из Корнуолла.
— Значит, тебе есть что рассказать!
— Я и писал…
— Но ты не потрудился написать так, чтобы это было возможно прочитать. Ты сам-то можешь?
Но Тим отвернулся раньше, чем Росаура приблизилась с пергаментом. Щёки его залились краской. Он снова что-то пробормотал.
— …б-бабушка их не видит. У неё только в ушах от них жужжит, а я всегда ей говорил, что это не мухи, а какие-то чертята летучие, но она мне, «Тимми, всё ты придуриваешься, в облаках витаешь», а потом мы с вами эти пикси стали проходить, вы картинку показали, я понял, что это правда они, просто бабушка не видит…
Разговорившись, Тим всплеснул руками, и Росаура заметила, что все они испачканы в чернилах и будто мелко дрожат.
— Слушай, Тим… покажи-ка мне твои тетради по другим предметам. Быстренько, давай.
Тим ещё гуще покраснел, но тетради достал. И Росаура изумилась: в самом начале года почерк Тима, пусть и кривой, мальчишеский, был всё-таки вполне разборчив. Но последние недели две — непроглядная мазня…
Пока Росаура листала тетради, Тим положил руки рядом на парту. И краем глаза Росаура вновь увидела, как терзает их мелкая дрожь. Медленно отложив тетради, она наклонилась к нему и тихо сказала:
— Тимми… ты что-то тяжёлое таскал?
Тим вспыхнул и спрятал руки за спину.
— Давно это у тебя?
Тим сжал губы, глаза его метнулись.
— Ты не…
Росаура хотела дотронуться до его лба, но Тим отпрянул и даже сделал два торопливых шага прочь.
— Погоди! — воскликнула Росаура, схватив его тетради. — Тим, мы сейчас же пойдём в Больничное Крыло…
— Не надо! — воскликнул Тим. — Пожалуйста, профессор, не надо меня ничем лечить!
— Но ведь ты болен, Тим. Я вижу теперь, ты не из вредности небрежно писал эссе. Я не буду тебе ставить плохую отметку и, надеюсь, другие учителя тоже не…
Тим помрачнел, и Росаура всё поняла без слов. Но неужели только ей пришло в голову поговорить с мальчиком! Неужели никого больше не смутило, что его успеваемость резко ухудшилась?
— Мы пойдём с тобой к профессору Флитвику, он твой декан, ему нужно знать, что ты себя плохо чувствуешь и не можешь выполнять некоторые задания…
— Ничего я не плохо себя чувствую! Всё я могу! Я не слабый! Я тоже волшебник, я могу учиться, у меня есть силы!..
По его алым щекам покатились слёзы, и дрожащей рукой он принялся их утирать. Росаура подошла к нему и, чуть помедлив, погладила его по плечу.
— Никто не сомневается в том, что ты волшебник, Тим! Ты хорошо учишься, просто утомился…
— А они… они говорят, я должен заслужить… что такие, как я, только по ошибке… что я половинчатый, что у меня волшебство перестанет получаться… Что вообще не должно быть волшебства у меня, потому что…
— Потому что твоя бабушка не видит пикси? — Росаура поразилась тому, как холодно прозвучал её голос.
Тим судорожно вздохнул и кивнул.
— Мой папа тоже не видит пикси, Тим. Он маггл.
Тим глубоко задышал и поднял на неё заплаканный взгляд.
— Мой тоже. И мама! И… ведь правда, они ничего такого не могут… так почему могу я? Ведь это странно. Может, это, правда, ошибка?
— Это действительно нечто из ряда вон выходящее. Лучше назвать это чудом, Тим. Волшебство даётся нам раз и навсегда. И раз тебе оно дано, никто у тебя его не отнимет.
И больше повинуясь порыву, Росаура взяла его за дрожащие руки. И прежде, чем он вырвал их, дотронулась до жёстких мозолей и волдырей. Тим вздрогнул.
— Они сказали делать работу, на которую пригодны магглы, — прошептал Тим. — Чтоб я им ботинки чистил. А палочку отбирают, пока не начищу, чтоб блестели.
Росаура поспешно одёрнула свои руки — потому, что те сами задрожали, но от жестокого гнева.
— Как их зовут?
Тим, чей взгляд уже было прояснился, вновь закрылся и замотал головой.
— Или… они запретили тебе говорить?
Тим тяжело задышал.
— Ты узнаешь их, если увидишь?
— Мне… мне пора, профессор!
Тим потянулся за тетрадями, что всё лежали на парте, и в долю секунды Росаура чуть не дёрнулась, чтобы перехватить их и задержать Тима в классе.
— Я поговорю с твоим деканом. Об этом должен узнать профессор Дамблдор!
— Нет, пожалуйста! — Тим чуть не сорвался на крик, и в глазах его стоял ужас. — Не надо! Они… они… они сказали, если пожалуюсь…
— Тебе угрожает опасность, пока ты никому ничего не говоришь. Мы тебя защитим, профессор Дамблдор накажет тех, кто тебя обижает!
— Не накажет, — выпалил Тим. — Они скажут, что я всё выдумал!
— Но это легко доказать, ты…
— А я всё выдумал! Я сам всё выдумал! — вдруг закричал Тим. — Профессор, простите, я вам всё выдумал, я просто ленился много, поставьте мне «ноль», профессор, я это всё выдумал, чтоб вы мне «ноль» не ставили, но…
— Тим, Господи, что они с тобой…
— Это никакие не «они», это всё я!
Он вывернулся, схватил из-за её спины несколько своих тетрадей (остальные полетели на пол) и, подхватив сумку, бросился вон из класса.
Когда Росаура думала о том, что станет учителем, она зарекалась иметь любимчиков. Но её сердце и так жило своей жизнью, необузданное, и Росаура не могла не переживать, особенно за бедняжку Энни. Она и так приглядывала за ней по мере сил, и во второй половине сентября даже сочла, что Энни более-менее обвыкла, но теперь волнение заставило Росауру подступить к вечно замкнутой и одинокой Энни после урока:
— Энни, ну как ты? Тебе нужна помощь, чтобы отправить письмо?
Энни хмуро поглядела на Росауру и мотнула головой. Росаура улыбнулась шире:
— Значит, уже сама справляешься? Вот молодец!
Энни подёрнула плечом.
— Да я… да чего толку писать.
— Твоя мама не рада?.. Она что-то ответила?
— Ответить-то ответила, — протянула Энни. — Да вроде и рада. Но я не могу.
— Не знаешь, о чём писать?.. — недоумевала Росаура.
— Нельзя.
Это слово прозвучало на редкость сурово. И, кажется, принесло Энни немалую боль.
— Почему же нельзя?.. О чём это ты?
— Мне нельзя.
— Нельзя писать родным? Ты… боишься их огорчить?
— Нельзя писать. А им нельзя знать о волшебниках. Но, может быть… — в светлых глазах Энни мелькнула краткая вспышка надежды, — если окажется, что я всё-таки не волшебница, тогда можно написать…
— Но ты волшебница, Энни. Мы уже об этом говорили. И я вижу, ты делаешь успехи в обращении с палочкой.
На самом деле, успехи эти были мизерные, но то, что палочка в руках Энни на попытки колдовать отзывалась маленьким фейерверком из золотистых искр, уже было огромным достижением. В сентябре Росауре удалось замолвить об Энни словечко перед Дамблдором, когда стало ясно, что Слизнорт по недостатку то ли времени, то ли радения не стал вдаваться в подробности очередного «недоразумения» на своём факультете. Насколько Росауре было известно, Дамблдор поговорил с Энни, и с тех пор она стала без видимой опаски держать палочку в руке, а учителя получили негласную отмашку не давить на неё, не добиваться того же уровня колдовства, что от других студентов. Энни приглядывалась к тому, как колдуют сокурсники, и в её глазах испуг уступал место заинтересованности, а порой — и восхищению (Росаура старалась творить особенно красивое волшебство на уроках с классом Энни). Но в последнюю пару недель, Росаура заметила, Энни вновь помрачнела и палочку в руки на её занятиях не брала. Но поскольку занятия эти были раз в неделю, слишком самонадеянно было бы видеть в этом сразу симптом.
Однако худшие опасения оправдались.
— Ты снова перестала колдовать, Энни? Помнишь, что это опасно, что надо учиться?
Энни обречённо кивнула.
— Да, профессор Дамблдор сказал, что если я не буду учиться и вернусь домой, то маме и мистеру Крейну, и даже Джиму и Лиззи, и Тиму будет плохо. Что я… ну, могу причинить им вред, даже если не буду этого хотеть.
— Верно. Эта магия, что внутри тебя, её не отнять, и поэтому надо учиться с ней управляться, иначе она будет выплёскиваться из тебя…
— Как из вулкана, да.
— Но если ты напишешь маме письмо, это никак ей не навредит. Наоборот, она очень обрадуется, если узнает, что ты хорошо учишься и…
— Им нельзя знать о волшебниках, — Энни мотнула головой. — О волшебниках могут знать только волшебники, а если узнают магглы, то… они не должны знать секретов волшебников, — убеждённо, точно заученные слова, говорила Энни. — Если они будут много знать, они… их… их будут… их нужно будет…
Она запнулась, и на её бледном личике отразился панический страх. Росаура протянула к ней руку и тихо сказала: «Тс-с, милая ты моя», хоть в груди клокотал гнев. Борясь с ним, она ласково предложила Энни переплести её вечно растрёпанную косу, и, почувствовав, что бедняжка чуть успокоилась, тихонько сказала ей на ушко:
— Те, кто тебя так пугает, Энни… что ещё они говорят тебе о волшебниках, о том, чего не нужно знать?.. Они… не заставляют тебя делать то… что тебе не хочется?
Энни сильно напряглась. Но Росаура провела по её волосам, и Энни кратко вздохнула.
— Ну, они… они сказали, что нельзя, чтобы родители знали о волшебниках. И что ещё разобраться надо, а мы-то волшебники или нет. Потому что вообще у магглов не могут родиться волшебники, что это ошибка и очень опасно. Что если нам оставаться в Хогвартсе, то мы сами домой запросимся, и говорят, что скоро будет ещё испытание, уже не как со Шляпой, а по-настоящему, на какой-то Самайн, в конце октября. Для всех маггловыродков.
— Не говори так, Энни. Ты помнишь, я на первом уроке сказала, что это дурное слово и нельзя так говорить, ни о других, ни о себе?
Энни обернулась, и в глазах её была легкая растерянность:
— Но все так говорят, мэм. Вы разве не слышали?
Конечно, Росаура слышала. В коридорах, во дворах, за трапезой — пусть она нечасто выходила из своего кабинета, но за последние пару недель она смогла оценить, как изменился дух, что царил под высокими сводами лабиринта. Прежде таинственный, вековечный, подстёгивающий тянуться ввысь к неизведанному, теперь стал холодным, давящим, гнетущим, и тонкими трещинами расходилась враждебность.
Гомон сотен детей на переменах отзывался не весельем, но опаской и напряжённостью, то и дело прорывались гневные окрики, злое, обиженное шипение. Дети теперь ходили стайками, жались друг от друга по разные стороны коридоров, и Росаура заметила, что младших сопровождают старшие — видимо, с наставления деканов. Но несчастья всё равно случались. То тут, то там происходили стычки, причем не как раньше — в попытке устроить настоящую дуэль, нет, теперь это были подлые нападения со спины и непременно глумливый хохот. Те, кто нападал, вовсе не желали биться на равных или проверить, кто же сильнее, в честном бою. Они доказывали своё превосходство.
Им нужны были не противники, но жертвы.
За пару недель замок, и без того известный своим хитрым нравом, оброс ловушками самого гадкого свойства, и фальшивые двери с движущимися лестницами без ступенек казались теперь невинной усмешкой по сравнению с теми силками, в которые то и дело попадались и ученики, и учителя. Даже проказы полтергейста Пивза можно было назвать развлечением доброго дядюшки — он бы не додумался до столь изощрённых способов унизить и запугать.
Посреди недели взбешённая Трюк рассказывала:
— Гриффиндорцы каким-то макаром оказываются в раздевалке слизеринцев. Сказали, слизеринцы, мол, форму у них стащили. Начинаются разборки. Мне от тренерской до раздевалок добежать — пять минут. Знаешь, что за эти пять минут дети друг с другом сделать могут?
Росаура знала, что дети могут сделать друг с другом за пять секунд. И то, что гриффиндорский загонщик и слизеринский охотник второй день отлёживаются в больничном крыле — тоже.
— Я этих гадюк дисквалифицировала. Всех. И ежу понятно, что это провокация. Ихний симулянт на тошноту жалуется, а чёрт его знает, чем они Дерека (так звали гриффиндорца) долбанули. Какая-то гнилая волошба, как бы в Мунго его не переправили. За такое исключать надо. И я добьюсь, чёрт возьми, чтоб их вышвырнули! Надо брать их с поличным. Нельзя доказать, кто именно колдовал? Так пусть всех отсюда нахрен.
Трюк ярилась, и настрой её даже воодушевлял. Вот только за ужином она сидела уже с кислым лицом и регулярно прикладывалась к кубку, бросая полные ненависти взгляды через весь стол на Слизнорта. Судя по слухам, он не только опротестовал дисквалификацию своей команды, но и добился, чтобы никто из них не получил взыскания. Иначе он требовал, чтобы и всю гриффиндорскую команду распустили, наложив наказание за нападение на слизеринцев. Макгонагалл, судя по ее темному лицу, вновь проиграла эту битву, а ярость Трюк обернулась пшиком.
Слизнорт каждый день исправно являлся ко трапезе, держал вид безмятежный, обхождение его и речи оставались ядовито-любезными, и та же Макгонагалл могла бы счесть, что старик откровенно наслаждается сложившийся ситуацией, но Росаура, хорошо его знавшая, видела, как нет-нет да подрагивают его руки, перекладывая серебряные приборы, как мечется взгляд из-под набрякших век. Слизнорт, быть может, зорче всех следил за столом своего факультета, и, как знать, не благодаря ли его пристальному вниманию слизеринцы на людях вели себя как всегда безупречно? Но кто в те дни ещё не понимал, что это лишь ширма?
В конце концов, что он мог сделать? Росаура задалась вопросом, а уважают ли своего декана слизеринцы. Его любили — да. Ценили — всегда. За его доброту и заботливость, за его покровительство. Но за последние не дни даже, не недели — месяцы, а то и пару лет ситуация обернулась вверх дном: теперь сам Слизнорт нуждался в покровительстве собственных учеников, нынешних и бывших, по крайней мере, так они держались с ним, а он… уже не был тем, кто диктовал правила. Теперь он подчинялся. Формально, конечно, они выказывали ему почёт, но не было ли в том больше снисходительности, как бы «по старой дружбе»? За Горацием Слизнортом не признавали силу, только заслуги. Он заработал кредит доверия у тех, кто не без оснований относил себя к сильным мира сего (и во многом — с его помощью), и они не переставали напоминать ему, что взял он в долг.
»…он сам загнал себя в угол».
Скримджер был непримирим. И Росаура даже разозлилась, получив его не просто скупой — жестокий ответ на её столь искреннюю, прочувствованную речь в защиту старого учителя.
«Да, — подумала она тогда, — ему легко говорить. Он никогда не оказывался в таком положении. Он привык не доверять, он не попадал в двусмысленные ситуации, не было такого, чтобы те, кого бы он холил и лелеял, на следующий день показывали ему клыки. Да просто… никого он в жизни не холил и не лелеял. У него перед глазами — враг, он бьёт, не раздумывая, не терзаясь. Его враг — не те, кого бы он ещё вчера прижимал к груди, радовался первым робким шажкам».
Но недовольство и напряжение возрастали с каждым днём. Чем невозмутимее держался Слизнорт, чем более сытыми и довольными выглядели слизеринцы, тем чаще доносились слухи о новых, совсем непотребных происшествиях, тем более потерянными и напуганными казались прочие дети, тем сильнее вскипал гнев в учителях.
И ожидаемые обвинения всё же выплеснулись при обстоятельствах действительно страшных.
Случилось это на исходе второго урока. Время шло к полудню, день был солнечный, ослепительно ясный. Росаура тщетно пыталась разбить на пары четверокурсников с Гриффиндора и Пуффендуя для отработки защитных чар. И каково же было её изумление, когда Камилла Хэллоуэй демонстративно скрестила руки на груди и задрала нос:
— Я не буду вставать в пару с этой…
Пухленькая Диана Симонс густо покраснела и потупилась. Росаура нахмурилась.
— Вашего мнения я не спрашиваю, мисс Хэллоуэй. Встаньте в пару с мисс Симонс и отрабатывайте чары. В конце урока каждая пара должна сдать зачёт.
Камилла вытаращила глаза и воскликнула:
— Тем более! Из-за неё у меня ничего не получится!
— У вас ничего не получится, если вы продолжите препираться и терять время.
— Вы что, не знаете?! Такие, как она, опасные! Её аура на меня плохо влияет! Она вытягивает моё волшебство! Грязнокровка!
Росаура грозно поглядела на Камиллу, но та и не думала спохватиться, ахнуть, повиниться. Нет, девушка возвращала Росауре такой же разгневанный взгляд. А бедняжка Диана стала совсем пунцовой и закрыла лицо руками.
— Я предупреждала, мисс Хэллоуэй, — отчеканила Росаура, — в моём кабинете такие слова неприемлемы. Я вынуждена оштрафовать ваш факультет. Минус…
— Ну и штрафуйте! — воскликнула Камилла. — Вообще-то, вы должны защищать нас от таких, как она! Вы скрываете от нас, что мы в опасности! Я всё расскажу маме!
Росаура вонзила ногти в подушечку большого пальца, но заставила себя произнести ровным тоном:
— Вы заблуждаетесь, мисс Хэллоуэй. Очень опасно заблуждаетесь. Вам внушили совершенно глупое, оторванное от реальности мнение, которое вы рады теперь выдать за своё. Вы четыре года учились бок о бок, ни разу не задумываясь о происхождении своих однокурсников. Рассудите сами, — Росаура окинула взглядом класс и к неприятному удивлению своему увидела, что есть и те, кто поглядывает на неё неприветливо, — хоть раз бывало ли, что ваша магия давала сбой из-за того, что рядом присутствовал тот или иной человек? Если да, то виной лишь ваша неспособность совладать с собственными эмоциями. Всем известно, что чистота и сила волшебства зависит от нашей способности держать себя в руках и концентрировать волю на сотворении заклинания. Если вы раздражаетесь или рассеянны, то ничего не выйдет, но вовсе не по вине того, кто оказался рядом с вами. Даже если этот человек и вызывал в вас негативные эмоции. Это ваша задача — с ними справляться. Только ваше состояние может влиять на качество вашей магии, запомните это.
— Ладно звучит, — буркнул приземистый пуффендуец.
— У вас есть, что добавить, мистер Ллойд?
Ллойд засопел.
— Если подумать, мэм, — заговорил его более дерзкий сокурсник, Деймонд, — наша система образования построена так, что нам и не дают в серьёзной магии практиковаться. А кругом кишмя кишит половинчатых. Они ослабляют наши силы, а вы нас приучаете довольствоваться малым, чтоб мы на одном уровне с ними были. Ведь они-то сами, — в его звонком голосе послышалось презрение, — вообще ничего не могут. Только когда у нас силы подворуют!
Некоторые согласно закивали, одобрительно замычали.
— Да ты тупой совсем! — всё же сорвался один гриффиндорец и угрожающе подступил к Деймонду.
— Тихо! — воскликнула Росаура. — Обойдёмся без драки. Мистер Деймонд действительно высказал до крайности нелепые положения. Но он понахватался их невесть откуда, за такое, мистер Браун, — обратилась она к гриффиндорцу, — кулаком в нос не прописывают. Мистер Деймонд серьёзно заблуждается…
— Заблуждается? — подала голос одна девушка, и взгляд её голубых глаз показался Росауре очень недобрым. — И это вы говорите? Вообще-то, Деймонд «понахватался» этого всего от слизеринцев.
— Пусть так, — отвечала Росаура. — Меньшей чепухой оно от этого не становится.
— Я бы посмотрел, как бы она заговорила на уроке с гадюками, — мальчик, сказавший это, даже не попытался понизить голос. Росаура ощутила на себе несколько враждебных взглядов.
— И у вас есть, что добавить, мистер Глэдстоун? — Росаура возвысила голос.
Глэдстоун посмотрел на неё с вызовом, очевидно, хорохорясь перед девушкой, и сказал:
— Ну как, мэм. Вы же со Слизерина. Вам лучше нас знать, откуда можно «чепухи понахвататься».
— Действительно, — холодно отозвалась Росаура, — я имею некоторое представление, в каком котле варится эта муть. Хорошо, что всплыло сейчас. Тем легче будет нам раз и навсегда разобраться, что это полнейшая чушь.
— А вот вы только и можете, что ярлыки вешать! — воскликнула Камилла. — «Чушь», «заблуждение». Конечно, так очень легко — как что не по-вашему, так сразу заклеймить!
— Так оно, может, по-ейному, только открыто сказать кишка тонка, — фыркнул Глэдстоун.
Рука Росауры, которую она прятала в рукаве мантии, уже онемела, таких сил требовало сохранять спокойствие. Она, признаться, терялась, какой выпад парировать, пусть каждый казался совершенно нелепым, но почему-то бил хлёстко, безжалостно и очень болезненно. У неё была пара секунд на раздумья, прежде чем ей бы записали поражение по всем фронтам, и она рассудила, что лучше всего убедит усомнившихся, развенчав ложь, которую подняли на знамёна.
— А вы, мисс Хэллоуэй и прочие сочувствующие, разве не клеймите живых людей, ваших сокурсников, друзей, когда обзываете их неприемлемыми словами и считаете, будто они чем-то хуже вас?
Камилла хмыкнула.
— А почему я всегда должна говорить, что они не хуже? Даже если я лучше? Почему мы постоянно унижаемся, чтобы никого не обижать? Я считаю, что это лицемерие!
— Ну, Камилла, — с усмешкой Деймонд пожал плечами, — они не виноваты, что они хуже. Просто такие родились.
— Просто надо их изолировать, — поддакнул Ллойд.
— Придурок! — взвился гриффиндорец, и белая вспышка озарила класс. Ллойд пискнул и повалился на бок. Мантия на нём загорелась. Росаура бросилась её тушить и справилась с этим в долю секунды, но утихомирить учеников, одна половина которых завизжала, а другая — заорала, оказалось не так-то просто. Больше всего разлада вносил сам Ллойд, который смекнул, что писк не будет слышен за всеобщим гомоном, и перешёл на медвежий рёв.
— Тихо! Успокойтесь! — надрывалась Росаура.
— Ах! — воскликнула Камилла так, что полкласса тут же обернулось на неё. — Я чувствую, он забрал мою магию! Ах, я без сил!..
И она осела на пол, приложив белую ручку ко лбу. Совершенно обескураженная, Росаура наблюдала этот спектакль и отстранённо подумала, что Камилла Хэллоуэй вполне могла верить, что из неё выпили волшебную силу, а Тобби Ллойд — что его поджарили заживо. Как и все окружающие.
— Ну, хватит, — устало сказала Росаура. — Сейчас все пойдём в Больничное крыло. У мадам Помфри есть настойка для прочистки мозгов от всякой дури.
Кто-то ухмыльнулся, но большинство либо было слишком напугано, либо негодовало. Пара гриффиндорцев всё ещё горела желанием линчевать Ллойда, а девчонки столпились вокруг Камиллы, косясь на мальчишек как на зачумлённых.
И Росаура разозлилась.
— И вам не стыдно? — заговорила она жёстко. — Не стыдно? Вы забыли про семью Боунсов? Уж вы-то, пуффендуйцы!
— А что мы, виноваты, что ли, что Боунсы на нашем факультете учились? — протянул Деймонд, на всякий случай отходя за парту подальше от боевых гриффиндорцев. — Чего нам, теперь за них огребать, что ли?
— Там, за школьной оградой, люди погибают, — проговорила Росаура. — Сегодня вы чураетесь друг друга, придумав себе, будто кто-то лучше, а кто-то хуже, а завтра, что, будете друг друга убивать?
— Это он меня чуть не убил! — заревел Ллойд, и Браун весь побледнел, сжал кулаки и заорал:
— А если таких, как ты, не давить, гадин, то завтра ваши родители закон подпишут, чтобы нас, «ущербных», на колбасу пустить!
— Хватит! — воскликнула Росаура. — Майкл, ты сердишься, но это не выход…
— Да вам-то что! — сорвался Майкл Браун. — Вам-то ничего не будет! Вы со Слизнортом-то кумовья, как что — к нему под крылышко!
— Мне мама сразу сказала, — надменно бросила та девушка с недобрым взглядом, — когда нам слизеринку профессором по Защите поставили, что у нас вместо Защиты просто тёмные искусства будут.
— Но разве это так, Кэтрин? — негромко сказала Росаура, собирая в кулак всё мужество, чтобы выдержать надменный, почти гадливый взгляд четырнадцатилетней девушки. — Разве я учу вас тёмным искусствам?
Кэтрин на миг смутилась, но неприязнь только больше омрачила её красивые голубые глаза.
— Да все знают, что ей на ихних сходках у старого слизня музыку заказывают, — бросил Глэдстоун. По классу пронёсся гул презрения.
— Мама сказала, — заговорила Кэтрин, — что если б Дамблдор ещё надеялся нас защитить, он бы пригласил на должность профессора по Защите, не знаю, там, мракоборца, или сам бы преподавал, чтобы мы научились защищаться. А вы, может, ничему тёмному нас не учите, мэм, но и… — она лишь усмехнулась.
Росаура оглянулась и во взглядах, почти сплошь враждебных, прочитала: «…но и ничему вовсе научить не можете. Вы, слабая, глупая, слишком молодая, слишком неопытная, вы только зря занимаете место и отнимаете у нас надежду».
И Росаура ощутила себя совершенно бессильной. Наверное, она бы расплакалась прямо здесь, перед всеми, чтобы они уже наконец посмеялись над ней открыто, в голос, тыча пальцами, но вдруг раздался тоненький голосок:
— Смотрите, смотрите!
Все бросились к окну. Оно выходило на большой внутренний двор, из него открывался вид на западную часть замка, и вот, как на ладони, они увидели: по одной из высоких покатых крыш шла, нелепо взмахивая руками, будто неоперившимися крыльями, маленькая фигурка.
— Кто это?..
— Что он делает?..
— Он же разобьётся!
— Ах!..
Все шумно вздохнули: фигурка, всплеснув руками, чуть не сорвалась. Вздох зрителей отозвался мучительным возгласом десятков ртов — во двор выбегали ученики с преподавателями и, щурясь от солнца, приставляя ладони козырьком ко лбу, запрокидывали головы и следили с замирающим сердцем за мальчиком на крыше.
Росаура оглянуться не успела — половина учеников выбежала из класса, даже не спросившись. Другие уже распахнули окно и сгрудились на подоконнике.
— Не высовывайтесь! — воскликнула Росаура и сама высунулась из окна.
— Феликс! Это Феликс! — закричал кто-то со двора. Народу там прибывало, весть быстро разнеслась по всему замку. Из других окон со всех этажей тоже повысовывались любопытные головы.
— Феликс Маршалл? — ахнула Кэтрин.
Росаура коснулась палочкой виска и как в бинокль разглядела мальчика на крыше: светлые волосы ерошил уже холодный октябрьский ветер, остроносое лицо было всё сморщено, потому что глаза его слепило солнце, да и удерживаться на хрупкой черепице, поросшей мхом, требовало от него больших сил. Мантию Феликс, пятикурсник с Гриффиндора, снял, оставшись в одной рубашке и брюках и, конечно, мёрз, но трясло его едва ли от холода. Руки его уже были все сбитые в кровь, как и коленки.
Когда имя его подхватила сотня голосов, он замер, мимолётно оглянулся вниз, но тут же пошатнулся и припал к скату крыши, грудью напарываясь на острые черепки — верно, у него закружилась голова от высоты в семь этажей. По толпе зевак пронёсся стон, Росауре показалось, что она слышит голоса преподавателей, которые призывали к спокойствию, сами дрожащие, надломленные.
— Не отвлекайте его!
— Он сорвётся!
— Что он там делает?
— Феликс, Феликс!
А Феликс, переведя дыхание, вновь двинулся по скату крыши. Росаура отняла палочку от виска и прикинула, что Феликс, видимо, выбрался на крышу из чердачного окна, но вот куда он держал свой рискованный путь?.. Неужели — на остроконечную башенку, которая венчала собой здание? Он уже проделал больше половины пути.
Росаура поймала себя на мысли, что заворожена этим смертельным восхождением. А ведь нужно что-то сделать. Как-то снять его оттуда, ей-Богу!
Верно, об этом думали сейчас все, кто ещё сохранил способность соображать.
— Дайте метлу! Бога ради, метлу!
Это кричала Минерва Макгонагалл. Она металась по двору, её остроконечная шляпа валялась в пожухлой листве.
Кто-то из преподавателей принялся колдовать — по воздуху возвысилась огромная золотая петля, точно лассо, и ударила по крыше рядом с Феликсом. Черепица осыпалась, Феликс вскрикнул от неожиданности… или от боли, когда, обламывая ногти, уцепился за водосток.
По толпе прокатился стон. В следующие минуты она в оцепенении наблюдала, как Феликс добрался до конца крыши и, поднатужившись, подтянулся, взбираясь на башенку. Окровавленной рукой он ухватился за флюгер. Толпа издала вздох облегчения, как будто неведомая миссия была выполнена, и теперь всё должно было стать хорошо.
Кто-то даже засвистел, захлопал. Но передышка оказалась ложной. Росаура вновь поднесла палочку к виску, чтобы увидеть лицо Феликса Маршалла. Оно было совершенно белым, как снег, в широко распахнутых глазах — ни единой мысли, только страх. Бескровные губы шевельнулись.
— Что?.. Что он говорит?..
— …взобрался! — поднатуживишсь, выкрикнул Феликс. Голос его совсем охрип, и только когда все затаили дыхание, смогли разобрать его странные слова. — Я… взобрался!
Кто-то в толпе вновь вздумал хлопать, но всё оборвалось само по себе — что-то жуткое таилось в этом натужном возгласе, который издал насмерть перепуганный ребёнок в ста двадцати футах от земли.
— Господи помилуй… — выдохнула Росаура.
В тишине, такой неестественной для толпы детей, выбравшихся на улицу в погожий, ясный полдень, скрипнуло чердачное окошко, через которое Феликс и забрался на крышу. Оттуда высунулось несколько голов — пара семикурсников и профессор Древних Рун.
— Маршалл, не дури! — позвали они. — Стой где стоишь, мы сейчас…
Профессор Древних Рун взмахнула палочкой, и вдоль крыши пролегла дорожка, огороженная перилами. Один из семикурсников уже ступил на неё, как Феликс закричал:
— Нет! Нет! Я должен сам!..
И, ко всеобщему ужасу, он выпрямился. Всё ещё держался рукой за флюгер, но как нескладна и беззащитна была его фигурка на самом краю башенки!
— Маршалл, не вздумай! — закричала с земли Макгонагалл. — Феликс! Феликс! Господи, дайте мне метлу!.. Феликс!
— Я волшебник! — воскликнул Феликс, а рука, которой он держался за флюгер, вся тряслась. — Не беспокойтесь, профессор! Я не боюсь! Я волшебник! Поэтому мне ничего не будет! Я… я сейчас… и мне ничего не будет! Я волшебник!
Он разжал руку и шагнул вперёд.
Всё будто замерло. А его нескладная фигурка камнем летела вниз. Доли секунды — в мёртвой тишине.
Ослепительная вспышка — и будто раскат грома. Росаура позже осознала, что это был голос Альбуса Дамблдора.
Когда ко всем вернулось зрение и слух, стало видно, что Феликс объят серебристым облаком, и оно медленно опустило его на землю, прямо в руки к Директору. Его высокая тонкая фигура возвышалась над всеми, кто собрался во дворе, и точно излучала холодное свечение. К Дамблдору подбежала Макгонагалл, безотчётно протягивая руки к ребёнку. Кажется, она плакала.
Феликс долю секунды глядел на всех безумным взглядом, и грудь его вздымалась так, словно вот-вот разорвётся. Кажется, он пытался что-то сказать, но лишь пару раз схватил ртом воздух и обмяк без чувств. Дамблдор уложил его на носилки и приложил руки одну к голове, другую к груди. Макгонагалл вцепилась в носилки, и Росаура испытала краткое облегчение от того, что не видит её лица.
Спустя секунды, показавшиеся всем вечностью, Дамблдор отнял руки от Феликса и коротко сказал:
— Мальчик жив, но нуждается в дальнейшей врачебной помощи. Все студенты отправляются на обед. Перерыв будет дольше, до двух. Всех преподавателей жду на совещании в учительской через четверть часа.
В такой же тишине он поманил за собой носилки, и вместе с Макгонагалл, которая придерживала голову Феликса, они покинули двор. Стоило им уйти, как тот взорвался гомоном, возбуждёнными криками и пересудами.
Потом Росаура спрашивала себя, почему она ничего не сделала, даже не попыталась? Почему избрала позицию наблюдателя, хоть сердце ее обрывалось, когда она следила за тем, как мальчик карабкается по крыше? Оправдывала себя тем, что у нее на руках десяток детей, и нельзя покинуть класс, оставив их без присмотра? Убеждала себя, что любое вмешательство могло напугать Феликса, и он сорвётся раньше, чем она до него дотянется? Да и как? Сейчас множество идей лезло в голову: подлететь на метле, наколдовать огромную подушку, приподнять самого ребёнка чарами левитации… да что угодно, только не стоять и смотреть!
Но она стояла и смотрела.
В состоянии глубокого потрясения она пришла в учительскую, где впервые, быть может, увидела весь их педагогический состав в полном сборе. На регулярных пятничных совещаниях, которые проводила Макгонагалл, всё равно появлялись не все, а за трапезой и подавно. А вот теперь они все собрались, даже лесничий Хагрид и завхоз Филч, и Росаура впервые подумала о том, как мало их, взрослых — на огромный замок с тремя сотнями детей: без Филча, Хагрида, библиотекарши и целительницы всего-то тринадцать профессоров. Не было только Директора, и Макгонагалл ещё не подошла.
Кто-то возбуждённо переговаривался, кто-то хмурился, качал головой, кто-то не преминул заварить чаю, но к подносу с чашками так никто и не притронулся. Росаура, всегда чувствуя себя неловко в собрании коллег и привыкшая держаться поближе к Слизнорту, на этот раз отчего-то подошла к глубокому креслу, в котором она заметила Салливана Норхема. А ведь раньше она не обратила бы на него внимания, он был для неё одним из этих высоколобых, успешных, знающих своё дело специалистов, которые посмеивались над ней и терпели только потому, что Слизнорт взял её под крыло. Но теперь Салливан Норхем стал для неё живым человеком. И сейчас он был странно бледен, до желтизны, сжимал в руках стопку пергамента и совсем не замечал, что измял края почти в клочья.
Дверь чуть приоткрылась, в Учительскую с опаской ступила Сивилла Трелони. Она куталась в свои шали, точно стояла на лютом сквозняке, глаза за стёклами огромных очков быстро моргали. На неё даже не оглянулись, и Росаура будто замешкалась, чтобы подойти к приятельнице, за что потом себя много презирала, но сама Трелони вдруг чуть пошатнулась и вскинула свою длинную руку, что тряслась, и браслеты на ней звенели тревожно:
— Птица! — воскликнула она голосом резким, низким, и все разом вздрогнули, кто-то пролил на себя чай и выругался. Но Трелони будто не видела обращённых на неё неприязненных взглядов. Рука её застыла, окаменевшая, указывая в туда, где замерла Росаура — или просто так вышло, что они оказались друг напротив друга. Рот Трелони открылся шире, точно вход в чёрную пещеру, и вырвался тот чужой, грубый голос: — Птица с перебитым крылом! Падает, падает!
— Да как вы можете! — возмущённо воскликнула профессор Древних рун. — Мальчик едва выжил, а вы всё себе цену набиваете! Ничего святого!
Многие собравшиеся присоединились к осуждению сердитыми возгласами и косыми взглядами. А Сивилла будто не слышала: лишь с хрипом втянула воздух, и на миг Росаура увидела её глаза — они побелели как у слепца.
— Опять этот цирк, — воскликнула профессор Нумерологии и, возвысив голос, насмешливо сказала: — Припозднились вы, милочка, со своими фокусами! Птичка уже полетала!
Некоторые возмутились уже столь дерзкой шутке, но большинство осуждающе качало головами на провидицу. Мадам Трюк решительно подошла к Трелони и встряхнула ее за плечо. Трелони покачнулась и тяжело задышала, вся будто съежилась, натянула на себя шали, затравленно оглянулась на разъярённую Трюк. Та выплюнула:
— Совсем стыд потеряла.
Удостоверившись, что Трелони близка к тому, чтобы провалиться сквозь землю, профессор Древних рун вновь завладела всеобщим болезненным вниманием, взявшись воодушевлённо пересказывала уже раз в пятый, как она «видела мальчика на расстоянии вытянутой руки».
Росаура так и не подошла к Сивилле, за что жестоко себя презирала потом. Вместо того, чтобы подойти к оплёванной подруге, Росаура тоненьким голосом завела светскую беседу с профессором Норхемом:
— А вы видели?
Он странно мотнул головой, не понять, отрицательно или утвердительно. И Росаура подумала, что лучше бы подошла к Сивилле, чем теперь видеть эту растерянность взрослого, солидного мужчины и быть единственной, перед кем он вдруг решился быть откровенным. Но была в ней та часть, которая так же желала откровенности:
— Мы смотрели из окна, — сказала Росаура, отчего-то ей было так нужно это сказать хоть кому-то, — у меня кабинет на пятом этаже, окна как раз в ту сторону выходят, и мы…
Тут дверь распахнулась, все осеклись, кожей почувствовав вихрь ярости, что принесла с собой Минерва Макгонагалл.
— Как вы смеете! Как вы смеете быть здесь! — её голос походил сейчас на львиный рык. Не успели все и глазом моргнуть, как она приблизилась к Слизнорту, и все разом отступили прочь, оставляя их вдвоём посреди учительской.
— М-минерва?.. — Слизнорт казался совершенно обескураженным.
Росаура усмехнулась бы, припомнив, как он кичился тем, что из слизеринцев выходят выдающиеся стратеги, тогда как удел гриффиндорцев — тактика, и теперь-то Макгонагалл застигла его врасплох, но сейчас всем было совсем не до шуток.
— Как у вас только… — говорила Макгонагалл, возвысившись над Слизнортом, и даже не обращая внимания на то, что его пухлая рука скользнула за пазуху, очевидно, в поисках палочки, — как вы… Мальчик… прыгает с крыши, чтобы доказать всем, что он волшебник!
— Поистине, Евангельское искушение,(1) — заметил сухопарый профессор Маггловедения на ушко профессору Астрономии. Норхем странно дёрнулся в своём кресле и на миг обратил на Росауру странный, очень потерянный взгляд.
— Э-это ужасно, право, Минерва, я понимаю, вы дико перенервничали… — заговорил Слизнорт, но Макгонагалл издала странный, пугающий звук, и Слизнорт замолк.
— Как вы смеете… — в который раз повторила она, но всякий раз это было страшно, — все знают, что это ваши гадюки его подстрекали!
По собравшимся прошлась волна то ли тревоги, то ли мрачного одобрения. Но, странно, эти же слова оказали удивительное воздействие на Слизнорта. Он вмиг подобрался, чуть склонил голову, взглянул на Макгонагалл исподлобья своими тёмными умными глазами, и Росаура вновь поразилась его сходству с большим неподвижным питоном.
— Вы обвиняете моих учеников, Минерва?
Его высокий, обыкновенно ласковый, беспечный голос теперь порезал всем слух наточенным клинком, что был смазан ядом.
Но Макгонагалл не испугалась. Голос её дрожал — но лишь от гнева:
— Феликса Маршалла чуть не довели до самоубийства. Он был готов спрыгнуть с крыши, чтобы доказать всем, что он волшебник и его это не убьёт. Неужели хоть кто-то в этой комнате, — она обвела всех пламенеющим взором, — полагает, будто он мог додуматься до такого сам?!
— Так вы обвиняете детей? — сказал Слизнорт негромко, чеканя каждое слово.
Пухленький, маленький, он ведь был почти смешон, этот старичок с блестящей лысиной, завитыми усами и надушенным шейным платком. Но вот только никто из прочих зрелых, серьёзных, умудрённых преподавателей и не шевельнулся, чтобы выступить против него. Они могли смотреть на него угрюмо и зло, но никто не осмелился приблизиться или хотя бы сказать осуждающее слово.
Лишь Макгонагалл не отступила.
— Нет, Гораций. Я обвиняю вас.
Слизнорт шумно вздохнул, и всем стало не по себе. Но в эту секунду отворилась дверь.
— Я вижу, все уже собрались. Благодарю вас.
На пороге стоял Дамблдор. Росаура впервые со дня смерти Боунсов увидела Директора вблизи и поразилась, как высохло его лицо и потускнели глаза. Тот, кто всегда приносил людям мир в сердце, теперь излучал силу, которая, признаться, подавляла. Дамблдор был очень строг. Едва ли нашёлся бы глупец, который сказал бы ему сейчас хоть слово поперёк. Но тем не менее, это сделала Макгонагалл:
— Не стоит, Альбус. Я так больше не могу. Я отказываюсь… быть в одном собрании с этим человеком.
Она указала на Слизнорта.
— Он вредитель. Вы все это знаете. Его студенты представляют угрозу для других детей. Все эти дни… все эти ужасные происшествия. Вся эта мерзость на каждом шагу… Вы все прекрасно знаете, кто за этим стоит. Кто развращает умы и попустительствует насилию…
— Довольно, Минерва, — негромко сказал Дамблдор, но Макгонагалл вскинулась:
— Нет. Это с меня довольно, Альбус. И не говорите, что мы должны быть едиными перед общим врагом. Враг посреди нас.
И она вышла.
— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых,(2) — вздохнул профессор Маггловедения.
Росаура прекрасно знала этот псалом. Его очень любил отец. И она в который раз подумала, что бы сказал он, узнав, как неделю назад она шла на, вот правда ведь, сущий шабаш, пила вино и улыбалась Люциусу Малфою, заклятому врагу (о Слизнорте, конечно, она не думала так).
Впрочем, понимала ли она тогда, что перед ней враг? Мыслила ли она вовсе такими понятиями до этих пор? Когда Скримджер говорил ей о «врагах», это звучало как-то странно, почти глупо, будто он цитировал рыцарский роман. Это, может, была его реальность, но ужасно далёкая, чуждая ей. А теперь… об этом заговорили здесь, в школе, на совещании во время длинной перемены. Вместо того, чтобы обсуждать учебные планы и составлять графики пересдач.
И вот в чём штука… Неделю назад, когда её куражило после шампанского и Шопена, когда она мнила себя ослепительной и победоносной, чуть ли не Жанной д’Арк, ей вполне пришлось бы по вкусу это страшное слово «враг». Но спустя несколько дней всё оказалось иначе, когда дети прятали заплаканные глаза и жались по углам, когда она встречала их запавшие взгляды, которые спрашивали с неё уже не знание предмета и умение его преподать, но… сумеет ли она защитить их? Можно ли ей доверять?.. Оказалось, они не видели её сияющих доспехов и знать не знали о том, как горит её сердце. Для них она была всё той же — слишком молоденькой, слишком неумелой, ранимой, неуравновешенной учительницей, над которой грех не подшутить, и которую совсем невозможно воспринимать всерьёз.
Дамблдор на том совещании сказал что-то о том, что нужно держаться вместе, что стойкость и невозмутимость педагогов послужат примером ученикам, что необходимо проявить чуткость, обращать внимание и доносить ему о любом затруднении, которое будет замечено, и всем теперь предписывалось по очереди патрулировать после отбоя коридоры во избежание «прецедентов». Учителя наперебой принялись рассказывать об учениках, состояние которых вызывало тревогу, и Росаура сказала о Тимми, об Энни, о четверокурсниках, которые сорвали ей урок, впервые не боясь того, что она единственная ни с чем не справляется. Оказалось, не справлялся никто.
Все покивали, похмурили лбы, о чём-то условились. Всё казалось очень обстоятельным, они задержались и после звонка, обеспокоенные важностью нового общего дела, но, по правде сказать, Росаура… не чувствовала больше уверенности, защищённости. Всё это напоминало тщетные потуги делать вид, будто ситуация ещё под контролем. Недавний скандал большинство предпочло проглотить, а совсем уж недовольные вроде Трюк или Стебль помалкивали из уважения к Дамблдору. Слизнорт остался на том собрании, в некоторой надменности заняв большое кресло подле камина, то и дело оглядывая коллег, будто вспарывая ножом их молчание: «Ну, кто ещё из вас кинул бы камень?..» Его сторонились, но никто не посмел идти на открытый конфликт.
Дамблдор выслушал их всех и только ниже склонял голову. Росаура видела: каждый тревожный рассказ, каждое имя ребёнка ложились на душу Директора тяжким грузом, и всё-таки все истово верили, что только ему и под силу этот груз приподнять. Они все выговорились ему, почти исповедались, и теперь смотрели на него жадно, жалобно, вымаливая совет и утешение. Пусть бы сказал, что всё будет хорошо!..
Но он лишь попросил их вернуться к занятиям.
Когда все расходились, а Росаура особенно спешила, Салливан Норхем отчего-то потянулся к ней, будто надеялся тронуть за локоть, но не стал.
Он спросил:
— Так это правда? — его хриплый голос был голосом человека, который не может очнуться от тяжёлого сна. Глаза покинул весёлый прищур, и теперь они бегали растерянно за стёклами больших очков. — Правда? Мальчик бросился с крыши, потому что хотел доказать, что он волшебник?
— Правда, — сказала Росаура. Она очень спешила на урок, она боялась, что пятикурсники просто уйдут, не дождавшись её лишних десяти минут, и совсем не глядела на этого нелепого Саливана Норхема, раздражалась с его беспомощности, совсем не присталой взрослому мужчине. — Я сама видела. Крикнул: «Раз я волшебник, мне ничего не будет», и бросился!
Ей казалось, она вот-вот расплачется, и кусала щёку до крови.
Салливан Норхем так и не коснулся её, напротив, отдёрнул руку, точно повёл подбитым крылом, поднёс изгрызанный ноготь ко рту. На миг Росауре подумалось, что сейчас он откусит себе палец, а то и всю руку, но он лишь провёл по растрёпанной бороде и покачал головой.
Быть может, он хотел ещё что-то сказать, причём именно ей, но она убежала, даже не оглянувшись. Признаться, она боялась, что он с ней лишний раз заговорит, потому что… сложно сказать, что её бороло. Быть может, предчувствие. А может, сострадание. Или ощущение той же вины, что угнетала его. Она хотела доказать самой себе, что ещё может биться, что ещё в её силах справиться с тем, что творится. А если бы она заглянула Салливану Норхему в глаза, она бы увидела, что в нём больше не осталось надежды.
А Росаура пока была не готова столкнуться с этим страхом лицом к лицу.
В вечер пятницы она долго сидела в своём кабинете, придумывая контрольную для шестикурсников, почти в остервенелой увлечённости изобретала велосипед, убежав в работу от тревоги и сомнений. Но стоило стенам озариться синим светом, как она опрокинула чернильницу и громко выругалась, как никогда ещё себе не позволяла.
Камин наливался светом уже не в первый раз за минувшую неделю — мать пыталась выйти на связь. Но Росаура убеждала себя, что посреди недели не выдержит разговора с матерью, да и Афины не было рядом, чтобы на неё повлиять. Теперь же сова призывно ухнула и грозно поглядела на Росауру, всё ещё возмущённая до глубины души сквернословием своей подопечной.
И Росауру это обозлило до мстительности.
— Да пожалуйста, — прошипела она, подымаясь из кресла, вскинула руку и отдёрнула завесу над камином.
В пламени возникло лицо матери. Ей быстро удалось скрыть раздражение за столь долгое ожидание, и улыбка вышла почти не натянутой.
— Росаура, милая, ну наконец-то!
А вот лицо Росауры рассекла улыбка зверская. Она и не заметила, что дышит часто и быстро, точно уже бежит куда-то сломя голову.
— Здравствуй, мама.
— Ах, ты снова вся в работе. Такая занятая, милая моя…
— Очень занятая, мама. Ты что-то хотела?
Мать на секунду замолчала, верно, борясь с негодованием от подобной дерзости, но всё же выдавила улыбку.
— Ну, что ты, куколка. Я хотела тебя повидать, поговорить с тобой… Я очень соскучилась.
— Заходи в гости.
— Росаура! — властный окрик мать быстро пресекла, вновь улыбнувшись. — Пожалуйста, не нужно, милая. Знала бы ты, какого труда мне стоило добиться сеанса связи! За последнюю неделю серьёзно ужесточили доступ к Хогвартсу. Мистер Флинт сказал мне по секрету, что это какое-то особое распоряжение от Крауча, и то, что мистер Флинт устроил нам связь…
— Требует особой благодарности, я полагаю.
Мать улыбнулась шире, но сморгнула нервно.
— Ты же знаешь, дорогая, услуга за услугу.
— И какую услугу тебе оказал Люциус Малфой?
Вырвалось прежде, чем Росаура подумала, что говорит. Но тут же решила: ну и пусть. Почему она должна сдерживаться? Почему должна носить в себе обиду, слишком отравленную стыдом, чтобы выговориться хотя бы Сивилле?
Но с матерью произошло удивительное: натужная улыбка пропала, обернулась прохладной усмешкой. Лицо будто подёрнулось изморозью.
— Услугу, милая моя, он должен был оказать тебе. Да вот ты только у меня всё же глупая строптивица.
Росаура знала, что всё так и есть, но надежда, последняя, живучая, что мать всё-таки не поступила с ней настолько ужасно, теплилась в ней ровно до этой секунды. И с каким мучительным писком теперь потухла.
— И даже не шлюха. Думала подложить меня ему, да? — вырвалось у Росауры.
Гнев её разбился о безупречное лицо матери, как волна о скалу. Мать разве что бровь чуть приподняла.
— Зачем же такая вульгарность, милая. Знаешь ли, это мужчины защищают свою жизнь с мечом в руке и на белом скакуне. А мы, женщины, выживаем иначе, и в этом нет ничего постыдного. Это деловой подход. Ты будто смотришь на себя как на товар или какую скотину, это совершенно неверная позиция. Договорённости заключаются между равными сторонами. Люциус… из порядочной семьи. Ему вовсе не чужды понятия…
— Ах, прости, я усомнилась в твоей материнской заботе. Конечно, ты бы не предложила мне того, чего не попробовала бы сама.
По фарфоровой маске прошла трещина. А Росаура, сжав кулаки так, что не чувствовала уже пальцев, не отводила глаз от этой трещинки. Пусть, пусть пройдёт вдоль всего лба ниже, до подбородка, рассечёт лицо надвое, и тогда она убедится, что вместо слёз из материнских глаз льются жемчужины.
— Он был бы надёжным покровителем, — прошептала мать. — Ты ведь у меня красавица, Росаура, красавица! Неужели ты думаешь, что твой ум или послужной список, баллы за экзамен или пара заклятий смогут тебя уберечь?.. Мерлин правый, Росаура… Тебя могло бы защитить то, что есть только у тебя — красота, молодость…
— Девственность, скажи уж прямо.
Росаура не знала, отчего до сих пор её голос так ровен и тих.
— Он ведь на это купился, верно? Интересно даже, какие гарантии ты ему дала… Знак качества? — Росаура достала брошь в виде лилии, которую носила с собой в кармане, и взвесила на ладони. Оправдавшиеся подозрения налили безделушку тяжестью свинца, и чёрные агаты на серебряных лепестках вспыхнули углями. То, что казалось благословением, обернулось проклятием.
И тут — секунда — гнев прошиб до судороги, и драгоценная брошь полетела в камин.
Мать испуганно вдохнула, но лицо её оледенело.
— Ты можешь презирать меня, даже ненавидеть. Но это лучше, чем быть мёртвой, Росаура. А я не хочу, чтобы ты была мёртвой. Как не хочу, чтобы был мёртв твой отец. Ты хоть о нём подумала? Теперь, когда ты их разозлила…
— А, так это я их разозлила. А так-то они вовсе не злые, что ты. Они не убивают развлечения ради женщин и детей, не сжигают заживо целые деревни… Всё, хватит. Я больше не могу. Я не могу тебя видеть. Не могу. Не могу!
Она наконец-то рыдала, странно, без слёз, но до хрипа, и в этом исступлении становилось чуть легче. Чуть легче говорить то, что давно придавливало сердце, и будто до нынешней секунды она даже не подозревала, как велика была эта тяжесть.
— Не могу! Не могу! Уйди! Уйди от меня!
Росаура подняла руку, чтобы затушить огонь. Надо же, достаточно взмаха руки — и лицо матери исчезнет, вот бы навсегда, навсегда!
И тут же — и боль, и страх, и тиски вины: как она только может, как она смеет, как можно так ненавидеть, это какой-то обман, прельщение, буйство, ведь это её мать, мамочка, мама, нельзя, невозможно ненавидеть собственную мать!..
— Росаура! — воскликнула мама, совсем иначе, испуганно, и Росаура увидела: слёзы её совершенно обычные, тоже, наверное, очень солёные.
— Я прошу тебя, Росаура! Милая моя, будь умницей! Пойми, это конец! Прошу, подумай о папе. Вам надо уезжать. Вам надо срочно уезжать! Всё кончится совсем скоро… Он, — голос матери дрогнул в страхе, — он растягивает… своё удовольствие. Он хочет, чтобы день его торжества запомнился всем, затмил всё… Самайн!(3) Конечно же, для своего триумфа он выберет Самайн. Две недели, Росаура, и всё кончится. Они будут безжалостны. Они будут, будут жечь, и убивать, и мучить! Чтобы он пришёл на выжженную пустошь. Росаура, милая… Пойми, они заметили тебя. Они убивают таких, как ты, и всех близких. Твой отец в огромной опасности. Думаешь, они не найдут его? Конечно, это я виновата. Это из-за меня ты такая…
— Какая? Ну, скажи. Половинчатая. Грязнокровка. Да, это я. Такая вот у тебя уродилась. Ошибки молодости жестоки.
— Росаура! — матери было больно. Очень больно — и она умоляла: — Господи… — на миг она закрыла глаза, а у Росауры перехватило дыхание. — Тебе не нужно любить меня, Росаура, — тихо сказала мама. — Я не прошу тебя любить меня, слышишь! Я даже не прошу тебя понять меня. Я только прошу тебя быть послушной. Тебе нельзя там оставаться. Пока мне держат камин, иди ко мне. Иди сюда, прямо сейчас! Не думай о том, что скажут. Думай о папе. О нём надо позаботиться. Мы купим ему билеты на самолёт. Через пару дней он будет здесь вместе с нами. Росаура, прошу тебя. Доченька!..
Росауре казалось, что она на грани помешательства. Грудь вздымалась, внутри что-то хрипело. Ей не хватало воздуха. Она стояла на ногах, но хотелось упасть на четвереньки и взвыть. Может быть, если потерять рассудок, тогда всё встанет на свои места. Её перестанут мучить вопросы вины и ответственности, боли и любви, останется только ярость до пены у рта.
Но вместе с тем, в ней ожило детское, наивное чаяние чуда. Она глядела в небесно-голубые глаза матери и видела там мольбу и любовь. И что же, можно вот так просто… шагнуть вперёд, протянуть руку… и больше не нужно будет плакать и злиться? А совесть… совесть сгорит в пламени, через которое она шагнёт в объятия матери. Что она о себе возомнила, во что ввязалась? Она ведь очень молода, она любит жизнь.
Почему она решила, что должна непременно погибнуть, непременно геройски, с гордо поднятой головой, сказав красивые слова о чести и достоинстве, плюнув в лицо жестоким палачам? Кто сказал, что она на это способна? При блеске свечей, под звуки рояля, в красивой одежде она могла ещё встать в позу и говорить о Шопене. Но ведь когда её действительно будут убивать, или ещё чего хуже, у неё язык отнимется от ужаса, а кругом будет тьма и скрежет зубов.
И кто сказал, что оно того стоит? Что — стоит-то? Почему она не может признать, что ей страшно, одиноко и больно, что она боится за отца, что она тоскует по матери, что ей нестерпимо оттого, что семья их уже пять лет как расколота, но почему-то все эти пять лет она строит из себя якобы сильного, гордого человека, который готов пострадать за свои принципы… Какие принципы?.. Убеждённость, что нельзя делить людей на годных и негодных и убивать тех, кто не проходит «проверку на вшивость»? Но что делать, если здравый смысл давно уже приказал долго жить, и те, кто творит произвол, в ответ на её доводы выбьют ей зубы? Они ведь убивают уже без разбору, и тех, у кого никаких доводов и в помине нет. Это просто паровой каток, под него попадают мужчины, женщины, дети, и почему она возомнила, что внесёт в какое-то неведомое великое дело огромный вклад, если и её кости там перемелют?
Почему это постыдно — хотеть жить и спасать свою шкуру? Такая ли уж она будет крыса? Кого она предаст? Разве кому-то сейчас из учителей и учеников, новых знакомых и давних приятелей есть до неё такое уж дело? Так уж они близки, чтобы умереть друг за друга или хотя бы вместе? Что такого прекрасного в том, чтобы упасть в одну яму? Разве это так же прекрасно, как свежий ветер, пение птиц, запах роз и тепло солнца в пригорошне рук? Да, в ней живёт большая любовь к английским лужайкам и горам Шотландии. Но чем хуже итальянские Альпы? Да хоть снега Антарктики, пески Сахары — так ли уж важно, если она будет жива и свободна?
Да, ей будет очень горько и она будет много плакать. Но это ещё раз докажет, что она будет живая, не мёртвая.
Росаура смотрела на мать, и сердце трепетало оттого, сколько в её взгляде было нежности и страдания. Очень хотелось, чтобы мама её обняла.
Но отчего-то Росаура не могла двинуться с места. И мать, видит Бог, лучше поняла её душу, чем могла бы сама Росаура. Нежность в её глазах истребил ужас догадки.
— Кто он? — промолвила мать. — Кто он, Росаура?
Росаура молчала.
— Кто он? — повторяла мать, и голос её звучал медным звоном. — Кто? Думаешь, он тебя защитит?
Росаура молчала.
— Кто он? — мать кричала. — Кто стал тебе дороже отца?!
— Причём тут папа, — прошептала Росаура, точно очнувшись от глубокого сна. — Не говори мне о папе!..
И давняя боль вышла из неё всполохом пламени. Когда Росаура открыла глаза, матери больше не было с ней.
Стоило признать, как и надежды, будто можно ещё хоть что-то наверстать.
А воскресным утром Салливан Норхем был найден мёртвым у подножия Астрономической башни.
1) (Мф. 4:6)
2) (Пс. 1:1)
3) древний кельтский праздник окончания сбора урожая, предтеча Хэллоуина, празднуется в тот же день
Никого и близко не подпускали, но слухи разнеслись мгновенно по всей школе. Учителя пытались оградить учеников от дурного известия, но скрыть его не представлялось возможным. Дамблдор наказал деканам развести детей по гостиным факультетов (там и подали завтрак), и Росаура могла только гадать, каких сил требовало сдерживать их там, напуганных, гудящих, строчащих сотни кричащих писем родственникам и друзьям.
И всё, о чём Росаура могла думать, так это о том, что ей очень бы хотелось оказаться среди студентов запертой в гостиной, чтобы недоумевать и бояться вместе с ними, а мудрый и стойкий декан их бы всех утешал. Но Росаура осталась одна, никому не нужная и ничем не обязанная, едва ли вообще хоть кто-то вспомнил о ней в то пасмурное, ветреное воскресное утро.
Ещё накануне вечером она написала отцу, что навестит его в воскресенье. Но теперь время близилось уже к полудню, а она всё не могла найти в себе силы, чтобы пройти дальше, чем от кровати к окну, спуститься в пустой класс и подняться обратно в кабинет. Дамблдор предупредил, что всех педагогов попросят собраться позже в учительской, чтобы дать показания, и Росаура не знала, надолго ли это затянется, стоит ли предупредить отца, чтобы он не ждал её.
Но именно теперь, когда произошедшее ещё не укладывалось в голове, она не могла откладывать встречу с отцом. Она должна была увидеться с ним ещё давно, но была слишком наивна и слепа. В чём-то мать была неопровержимо права: она, Росаура, должна позаботиться об отце. Особенно теперь, когда…
Она надела маггловский плащ и вышла из класса, даже не подумав, что её самоволка может быть расценена как бегство с места… происшествия. Это слово будто позволяло сохранять крупицы спокойствия. О крупицах трезвомыслия речи уже и не шло. Но Росауру спасла нечаянная встреча с печальной призрачной дамой, которая выплыла из стены на третьем этаже и рассказала, что в Хогвартс прибыли мракоборцы и уже принялись за расследование. Сколько их? Кажется, двое. Где? Да всё там же, на Астрономической башне.
«Как это ужасно, — подумалось Росауре, когда она пробиралась к Астрономической башне, то и дело опираясь о стенку, так ноги были слабы, — искать в чужой смерти… надежду на встречу. Я ужасная. Господи Боже, какая же я ужасная…»
Она повторяла это, взбираясь по бесконечной винтовой лестнице, оступаясь, путаясь в мантии, рискуя, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди и покатится вниз по каменным ступеням, разобьётся вдребезги.
На широкой площадке рядом с огромным телескопом расхаживала невысокая фигура в тёмной форменной мантии.
— Алиса!
Алиса Лонгботтом оглянулась и воскликнула:
— Стой! Там барьер, ошпарит!
Росаура замерла, Алиса покачала головой и слабо усмехнулась:
— Постоянная бдительность!
— Но…
Алиса взмахнула палочкой.
— Проходи-проходи, только быстренько. Следы мы уже собрали.
В её руке был флакон, где клубилась черная пыль. Росаура подошла к Алисе, не зная толком, что и сказать. И правда, зачем она примчалась сюда, как полоумная?.. Алиса же глядела на неё сочувствующе.
— Ты знала его?
— Не то чтобы… — и тут только Росаура судорожно вздохнула: она не знала этого человека, совершенно не знала. Но вместе с тем… она узнала хотя бы, что он был человек, разве этого мало?..
Алиса намётанным глазом сразу углядела, что Росауре есть что рассказать, и, наколдовав стакан воды и подушку, присела с ней под сводом башни, то и дело касаясь запястья Росауры, почти ласково. Внимательные тёмные глаза Алисы будто бы заглядывали в самую душу, но не чтобы покопаться там, а чтобы утешить. Сегодня Алиса вовсе не походила на себя неделю назад. В ней не было напускной бравады и резкости, которая и в первый раз показалась Росауре больно уж натужной. Она подумала, что в мужском коллективе Алисе приходилось держать себя нарочито жёстко, напористо, дерзко, к чему у неё, видимо, от природы особой склонности не было. И начальство всё же было крайне дальновидным, назначив Алису следователем, а не бойцом. Она мастерски вела беседу — и ни разу не возникло мысли, что это допрос. Когда она не хорохорилась, голос её был мягкий, даже немного детский, но взгляд оставался серьёзным и сочувствующим. Росаура рада была открыться ей, рассказать про Норхема на собрании у Слизнорта, про их беседу сразу после, про его бледный вид на учительском совещании в пятницу, потому что видела: Алиса переживает всё, о чём идёт речь, в самом сердце.
— Он был… такой потерянный. Но я очень плохо знаю его. То есть, знала. Я не могу сказать, не был ли он таким всегда. Я стала обращать на него внимание только на этой неделе, и… Я ведь ничего не знаю о нём.
Росаура закусила губу. Почему она повторяла эти слова? Хотелось в чём-то повиниться. Быть может, тогда груз, что придавил плечи, куда-то исчезнет? Ей было очень холодно здесь, на самой высокой башне замка, и она всё опускала голову, чтобы она не высовывалась над зубцами — они здесь были низкие, чтобы студенты могли установить свои телескопы и наблюдать за ночными светилами. Довольно низкие, с широкими промежутками, на которые только ногу поставь и…
Росаура содрогнулась. Она будто только осознала, где находится. И что вот отсюда…
— Тихо, тихо…
Алиса крепко схватила её за руку.
— Он наговорил всякого, — пролепетала Росаура. — При них, при всех! Малфой смотрел на него как на насекомое. Он признался потом, что боится. А что, если…
Алиса не отпускала её руки.
— Мы ищем, — твёрдо сказала она, и в глазах, секунду назад сочувствующих, блеснула стальная решимость. — У него в комнате нашли записку. Возьмём её на экспертизу. Мы установим, сам он или…
— Но как он мог сам, — вырвалось у Росауры, — как человек… может сам?..
Её передёрнуло. У самой будто закружилась голова.
— Давай-ка я тебе домовика позову, он тебя проводит, — сказала Алиса, но тут за зубцами башни мелькнула тень. Росаура вскинула голову и увидела: к ним подлетел на метле колдун, его длинные чёрные волосы разметал ветер, а полы мантии хлопали, точно крылья птицы.
— Всё осмотрел, Лис, всё проверил. Волшебство, какое было, собрал… — он протянул Алисе серебряную колбу, в которой плавали золотистые искры.
— Блэк! — ахнула Росаура.
Вот уж кого она не ожидала увидеть.
Она знала, что Сириус Блэк, смыслом своей жизни положивший как можно сильнее попрать все ценности и традиции древнейшего и благороднейшего семейства Блэков, не ограничился тем, что одиннадцать лет назад поступил на Гриффиндор — после выпуска этот задира, хулиган, блестящий молодой колдун и первый парень на всю школу вместе со своим лучшим другом Джеймсом Поттером подался в мракоборцы. И вот небрежно сидел на метле (в школьные годы он был великолепным загонщиком), то и дело откидывая с бледного лба шелковистые локоны, а форменная мантия, не застёгнутая на верхние пуговицы, была кожаной до последнего ремешка на запястьях.
— Опа-на! Вейлочка! — присвистнул Блэк. — Ты чего это тут?
— Я тут работаю.
— Я тоже, какое совпадение! — но, отбросив усмешку, он обратился к Алисе: — Так вот, в радиусе десяти футов…
Росаура с изумлением глядела на Сириуса Блэка. И это он-то с деловым видом, собранный, серьёзный, докладывается Алисе, напрочь упустив возможность обменяться взаимными тычками и повеселиться? Конечно, ситуация едва ли к тому располагала, но в том-то и дело, что Сириус Блэк зарекомендовал себя отъявленным дебоширом, беспринципным сердцеедом и чёртовым рокером, с чьего породистого лица не сходила усмешка человека, уверенного, что весь мир расстелился у его ног.
И теперь Росаура не узнавала его. Он был старше её на полтора года, но могло показаться, что ему уже за тридцать, так осунулось и посерело его лицо, заросшее колючей щетиной, у чувственных губ обозначились угрюмые складки, померк искристый блеск в голубых глазах. Движения его, некогда по-королевски плавные, отточенные, теперь стали дёргаными, будто судорожными. И, всегда умевший с остроумным красноречием отпустить ядовитую стрелу насмешки, он сделался скуп на слова — они выходили из него сухо, резко, подобно собачьему тявканью.
Блэк и Алиса казались слаженной командой. Без лишних слов, движений, они обменивались сведениями, вели работу, и это тоже было совсем не похоже на Блэка и тот дух, который он творил вокруг себя одним своим присутствием. Не только студентки, но и преподавательницы, даже Макгонагалл, млели от одной его улыбки, а одним своим взглядом он умел растопить любое сердце. Теперь это всё осталось в прошлом. На бледном лице Сириуса Блэка лежала мрачная тень. И Росаура испытала необъяснимую настороженность.
Он явил ей ответ на тот бессильный вопрос: «Как человек может сам?..», когда парил высоко над землей, едва держась за древко метлы, и с пугающим безразличием глядел вниз, чуть покачивая носком сапога.
Ей стало страшно смотреть на него — вот такого, чужого, некогда красивого, но теперь изъеденного горем и злобой. Казалось, он вот-вот начнёт сгрызать с себя этих блох, и Росаура не удивилась бы, окажись его рот полон клыков.
Не по себе ей становилось от его мимолётного, но очень тяжёлого взгляда. У него были основания смотреть на неё так — в конце концов, когда пару лет назад древнейшее и благороднейшее, но выродившееся к нынешним дням семейство Блэков постигло несчастье, Росаура ещё читала газеты — и прочитала там некролог о погибшем при невыясненных обстоятельствах младшем сыне, Регулусе. Она не была на похоронах — на них не пригласили никого — но слух разошёлся, что гроб был пустой. Это стало ещё одной из бесчисленных тайн, оплетавших паутиной эту мрачную семью, и, увы, не послужило поводом для примирения убитых горем родителей (мать, говорили, вовсе повредилась умом) и беспутного старшего сына, Сириуса. Несмотря на раскол в семье и межфакультетскую вражду, Сириус всегда переживал о своём младшем брате. Пытался приглядывать за ним, много ссорился из-за круга общения, в который стал вхож Регулус, старался как-то вразумить, убедить, но в Сириусе никогда недоставало терпения, а Регулус был очень упрям, поэтому каждый разговор братьев оканчивался громкой ссорой. То есть, громыхал-то Сириус, а Регулус молча насылал на старшего брата мерзонькое проклятье.
Росаура сказала как-то Регулусу, когда они сидели под ивой у озера, что брат прав, просто не умеет доказать свою правоту иначе, чем криком и вспышкой заклятья, на что Регулус мотнул головой и сказал:
«Он разочаровал маму. Что с ней будет, если ещё и я её разочарую?»
И вскоре Росаура узнала, как далеко был способен зайти Регулус Блэк, чтобы оправдать надежды любимой матери и обеспечить отцу спокойную старость. А спустя два года, читая некролог, узнала, куда привело его это благое намерение.
И до сих пор ей было горько и страшно. Особенно рядом с Сириусом Блэком, которого неизжитое горе довело до остервенения. Странно — они могли бы поговорить о Регулусе, быть может, только они двое и могли бы друг друга понять, но по тому тяжёлому взгляду Росаура поняла: Сириус меньше всего на свете желал бы, чтобы прозвучало имя его брата. И, вздохнув, Росаура собралась уходить.
Но когда голова закружилась от вида убегающих вниз бесчисленных ступенек, Росаура помедлила миг и всё-таки спросила, как бы невзначай:
— А вы тут… вдвоём, да?
И тут же пожалела — взгляд, которым одарила её Алиса, был чересчур понимающим и не слишком добрым.
— Какие вдвоём, это называется полторы калеки, — в её голос вновь вернулась натужная резкость. — Серьёзные люди важными вещами занимаются, а сюда вон, женщины и дети…
Блэк показал неприличный жест. Росаура нахмурилась. Алиса вскинула бровь:
— Что? Он тебе не сказал?
И снова эта бесцеремонность, будто грязной рукой с обгрызанным ногтем ткнули в самое сердце. А то вздрогнуло почти болезненно, и Росаура безотчётно подалась к Алисе.
— Что не сказал?
— Его повысили. Ещё на прошлой неделе. Вон как побежал тогда, помнишь, с Грозным Глазом из-за меня ругаться, вот и получил по всем заслугам. Теперь он замглавы нашего отдела.
— Заместитель главы!.. — повторила Росаура, не в силах отрицать: на миг её наполнила гордость. Но задним умом припомнила, что то же прочил Скримджеру Слизнорт, и как Скримджер в штыки воспринял такую перспективу. И что же, выходит, теперь…
— Вы о Скримджере, что ли? — ухмыльнулся Блэк. — Человек, конечно, влип. Взял быка за рога, а это никому не нужно. Чем Найтингейл всё время занималась? Прикрывала задницу Грозного Глаза, которую репортёришки всё покусать хотели. Должность-то запылилась, тут надо быть человеком тактичным, воспитанным, деликатным, языком чесать о том, какие мы бравые служители порядка, чинуш обхаживать, потные ладошки им пожимать, улыбаться, заискивать, финансирование нам на новые сапоги выбивать, а беда Скримджера в том, что он действительно серьёзно ко всему относится. Разворошил улей не по регламенту. Ну, лев… он и в Африке лев. Это из газеты цитата, не моя, — Блэк издал лающий смешок.
— Его сразу же попытались развести на интервью, — пояснила Алиса, предостерегающе поглядывая на Блэка, но тот подхватил:
— Так он как всегда их отшил. Но теперь-то он не в том положении, чтобы только на него собак вешали, нет, журналюги отыгрались на всех — выпустили статью на передовице под заголовком «На страже или настороже?! О чём молчат мракоборцы». Ещё раз он их пошлёт, и нас всех запишут вне закона, ребят.
— Хорошо, что я не читаю газет, — пробормотала Росаура.
— Можешь себе позволить! — совсем недобро усмехнулась Алиса. — А вот его матери приходится... некрологи просматривать. Хороший он способ придумал не тревожить лишний раз родных: если вдруг что, они узнают в последнюю очередь! Хотя теперь-то, глядишь, и на первой полосе напечатают.
Росаура ощутила, как в груди растёкся холодок. Но злость, что взяла её за горло, оказалась сильнее. Негромко она сказала Алисе:
— Зачем ты так со мной говоришь? Считаешь меня совсем наивной дурой?
Блэк присвистнул и, брякнув что-то про дерущихся женщин, отлетел прочь от башни. Алиса чуть смутилась, тем более что Росаура не отводила от неё взгляда. Злость уже трясла её мелкой дрожью. Какого чёрта? Когда надо для дела — так она ласковая, эта Алиса, чуткая, понимающая, а когда перед напарником надо мужиком в юбке показаться, так рубит с плеча, без оглядки. Какого чёрта! Как она смеет насмехаться над тем, что её не касается, снисходительно глядеть, и почему, почему так судьба распорядилась, что она-то видит его каждый день, зубоскалит, перешучивается, картинно закатывает глаза, язвит, а в перерыве, небось, распивает с ним кофе, и при этом не ценит ничуточки, а ведь ей-то, Росауре, он нужен, так нужен, ну хоть на минуточку…
Под взглядом Росауры Алиса отбросила кривую усмешку, лицо её стало сосредоточенным и грустным.
— Не без этого, уж извини, — тихо сказала Алиса, ступив ближе. Изумление и негодование восстали в Росауре, но Алиса продолжила, сокрушённо качая головой: — Ты хоть понимаешь, с кем связалась? Ладно, наверное, все заслуживают счастья… Вот только он ведь дурак!
Росаура давно заметила, что благовоспитанность становится обузой в словесных перепалках. Порой её настолько выбивала из колеи нелицеприятная прямота собеседника, что и ответа не находилось. Алиса же горячо кивнула:
— Да! Потому что это неправильно. Ты уж прости, я не в свое дело лезу…
— Не в своё.
Видимо, что-то отразилось на лице Росауры, отчего Алиса чуть побледнела и сказала мягче:
— Росаура… Согласись, вот то, что ты ко мне приходишь и пытаешься хоть словечко о нём вызнать, это неправильно. Он должен сам тебе всё говорить, раз уж у вас…
— Он просто не хочет меня волновать, — сухо пресекла Росаура.
— А то, я погляжу, ты сама безмятежность! — не отступила Алиса.
Росаура хотела отойти, но Алиса перехватила её за локоть.
— Это неправильно, — твёрдо сказала Алиса. — Знаешь, мне вот сейчас весь мозг вынесли всякие умники, когда я решила вернуться на службу. Мол, как я могу, я же мать!.. Да, только вот знаешь, у меня молоко пропало, когда Невиллу семь месяцев было. Тогда пришло ложное извещение, что Фрэнк… — она сглотнула комок, но в глазах её разжёгся огонь ярости. — И я поняла, что хочу быть с ним. Не могу не быть. Сами-то с ним сколько из-за этого ругались, — вдруг она улыбнулась почти нежно, — мамаша его чуть меня не прокляла, когда я летом сказала, что вот, Невиллу год, самостоятельный парень, а я буду с мужем. Почему это кажется таким странным, что жена хочет быть с мужем? Что это важнее, чем быть с ребёнком?
— Не знаю, Алиса, — только и смогла сказать Росаура, — у меня нет ребёнка, и не мне об этом судить.
— Даже если бы был, — сказала Алиса, — не тебе об этом судить.
Но в ней больше не было вызова, заносчивости, только боль и печаль.
— Я думаю, свекровь лучше о нём позаботится, — произнесла она быстро, как будто сама себе. — Просто я… Боже, мы так хотели его, мы так его ждали! И то, что он есть у нас, наш Невилл, ведь я не придумаю себе большей причины, чтобы оставаться в живых! Мы были друг у друга — а теперь с ним мы как бы стали больше, ещё полнее, чем прежде! А, я не знаю, как это сказать, просто… — глаза Алисы заблестели, а подбородок задрожал, — я думаю, все должны быть честными друг с другом, особенно сейчас. Боже, у меня мысль так скачет… — она слабо усмехнулась. — Когда я оставалась с Невиллом одна, я не могла думать ни о чем другом, только о том, жив ли Фрэнк. Вот сейчас. А сейчас? А в следующую секунду!.. Я думала, я с ума сойду. Я могла бы, наверное, думать только о Невилле, цепляться за него, как за спасательный круг, но это ведь неправильно. Как я могу возлагать на него такую ответственность, быть спасательным кругом? Он же совсем маленький. Я бы его раздавила своими переживаниями, страхами. А ведь это я его должна защищать. Поэтому… я вот и пытаюсь… защищать.
Алиса прикрыла рот рукой — тот весь дрожал. Росаура помедлила секунду, но всё-таки неловко коснулась её плеча. Алиса чуть постояла, выравнивая дыхание. Подняла на Росауру утомлённый, но светлый взгляд.
— Добрая ты. А Руфусу голову оторвать его лохматую. Не беспокоит он тебя, ага. Да он просто… по-человечески общаться не умеет. Поэтому только у Фрэнка с ним и получается… по-мужски.
И совсем нелепо Алиса хихикнула.
— Я… — Росаура запнулась, но чуть крепче сжала плечо Алисы, — я очень бы хотела взглянуть на вашего малыша, правда.
— Ну, значит, взглянешь. Глаз у тебя добрый. Приглашение в силе… Для вас обоих, конечно же.
Над башней вновь пронеслась тень. Сириус Блэк толкнулся сапогом об зубец.
— Продрог как собака, Mesdames, — осклабился он. — Вы уже закончили свои женские разговорчики? Делом займёмся, а, Лис?
Они распрощались даже сердечно, но, спустившись на несколько ступенек, Росаура не удержалась и поддалась соблазну, присущему ей с детства, и замерла, прислушиваясь к каждому шороху.
— …Зря ты ей сказал про эти газеты.
— Да что такого? Известное дело, что там сплошная грязь, ну кого ещё мордой не макнули, с кем не бывает, кто ж это всерьёз будет воспринимать! И ты знаешь, при всех наших тёрках, я считаю, что Скримджер — тот человек, который не будет без дела сидеть. Конечно, сейчас ничего уже нельзя поделать, но он будет пытаться. Несмотря ни на что. А сейчас это главное. Они хотят, чтобы мы опустили руки, разбежались, как крысы, но теперь не дождутся. Дать Скримджеру погоны бригадира (1) — лучшее решение. Теперь он — тот, кто обязан быть там до конца, пост он принял, а сдать его больше некому, и он это знает, — Блэк тоскливо вздохнул, точно подвыл. — Поэтому, наверное, нас и презирает.
— Ты слишком плохо о нём думаешь. Даже если бы ему было, куда идти, он бы никуда не пошёл. Звание тут ни при чём. Он готов… делать то, что от него требуется. Но… сам видишь. Всё это грустно.
— А когда нам последний раз было весело, Лис?
— Мне просто жалко людей, Блэк. Потому что она, кажется, совсем ничего не понимает, но теперь ведь пойдёт газеты читать, тоже ничего не поймёт, но это её доконает.
— Причём тут газеты? Вообще-то, это ты ей сказала, что его повысили. Или… погоди. Она, что, совсем ничего не понимает?..
— Да я была уверена, что она уже знает!
— У-у, как всё запущенно. Вот знаешь, чем она меня всегда раздражала? Витанием в облаках. Брат о ней говорил, нимфа, мол, сейчас девушку с такими идеалами не встретишь, да вот только никакие возвышенные идеалы ей не помешали с ним порвать. Вот тебе и лебединая верность. Такие принцессы живут в башне из слоновой кости, а если влюбляются, так просто ангелы, но стоит прозе жизни поставить кляксу в их сказочке, так они убегают без оглядки дальше в свои фантазии. Впрочем, признаю, связываться с моим братиком было себе дороже, да и maman никогда бы не позволила Регу всерьёз спутаться с полукровкой. Хотя, знаешь, одно время он был настроен очень серьёзно.
— Иногда ты такая псина паршивая, Блэк, что аж тошно.
— Почеши мне за ушком, Лис. Собачья жизнь накладывает свой отпечаток. Ай-яй, мамаша! А мне прикурить?
— Мне кажется, я рушу светлый образ матери ко всем чертям.
— Позволь, напротив. Я смотрю на тебя, на Лили, и постигаю удивительную истину: матери тоже люди!
Блэк зашёлся своим лающим смехом, надсадно, мучительно долго. Потом настала тишина, но Росаура не могла сдвинуться с места. И услышала наконец тихий голос Алисы:
— Уверена, Марлин стала бы прекрасной матерью.
Блэк ответил, и Росаура не узнала его голоса:
— Она и собиралась, Лис. Не знаю, зачем я это тебе говорю.
— Тебе хочется хоть кому-то сказать. На самом-то деле.
— Хочется. Черт возьми, хочется.
— Ну так скажи. Люди думают, что когда кого-то постигает утрата, нужно молчать и делать вид, что жизнь продолжается и без того, кто ушёл. Но, мне кажется, это неправильно. Мы должны говорить о них, потому что они всё ещё идут с нами бок о бок. О них нужно говорить, даже если мы все будем плакать. Лучше плакать, чем молчать. Молчание — сомнительная благодарность им за то, что они для нас сделали. На самом деле каждый, кто когда-то терял, только и хочет поговорить о своей потере. Но наше кривое общество почему-то считает, что чинное молчание должно всех утешить. Да нет, просто в словах много любви, которая очень пугает. Пугает тем, что возвращает их к жизни. Да, мы должны говорить.
— Хочешь, я скажу, что это я её убил, Лис?
— Нет. Сириус…
— Да. Сначала ребёнок. Она очень хотела. Я предлагал подождать. Но она говорила, чего ждать? Посмотри на Лонгботтомов, говорила. На Боунсов (у них как раз третий родился, она к ним всё ездила нянчиться). На Поттеров…
— Я её понимаю.
— …А потом она захотела замуж. Её очень расстраивало, что всё так… неправильно как-то. Снова говорила, посмотри на Лонгботтомов, на Поттеров…
— Когда ты сделал ей предложение, она была самой счастливой девушкой на свете.
— А через неделю уже была самой мёртвой. Заодно с родителями-магглами. Знаешь, какую профессию осваивают в совершенстве все чистокровные? Мы прекрасные садовники. Искусство отсекать больные ветви семейного древа. Моя кузина Беллатриса, мои зятья, Люциус, Родольфус, да и все прочие — мастера своего дела… Всё, что ты хочешь говорить мне о Марлин, уже написано в моём приговоре, Алиса.
— Она была счастлива с тобой, Сириус.
— А без меня она была бы жива.
— Через пару недель уже ничто никого не убережёт.
— Но у неё была бы эта пара недель, Лис. Пара недель, два месяца и тринадцать дней. Чёрт, я становлюсь таким же жутким занудой как Скримджер.
И снова этот смех побитой собаки, которого Росаура больше не смогла выносить.
* * *
Росаура понимала, что ничем хорошим это не кончится. Но, почти не чувствуя ног, прибежала в библиотеку. Сухая библиотекарша с обликом стервятника воззрилась на Росауру. Сердце мадам Пинс было наглухо затворено для школьников, даже самых заядлых книголюбов, да и к преподавателям библиотекарша относилась свысока. Люди — существа непостоянные и недолговечные, книги же хранят в себе вечность, и мадам Пинс была их ревностным стражем. Однако сегодня даже эта женщина изменила своим привычкам и заговорила первой, слишком поспешно, слишком живо:
— Так это правда?
Росаура могла лишь кивнуть.
Мадам Пинс ещё пару секунд вглядывалась в Росауру, будто ища на её лице другой, подлинный ответ. И Росауре стало отчего-то тяжко под этим пристальным взглядом. Хотелось потупиться, уйти прочь. И правда, не дурость ли — в такой день бежать в библиотеку, да и ради чего…
Мадам Пинс покачала головой.
— Профессор Норхем часто здесь бывал, — несколько растерянно произнесла она. — Засиживался до закрытия, приходилось искать его по всей библиотеке, — и мимолётно румянец цвета поздней розы тронул её впалые щёки. — Он ведь историк, историк без источников как без рук… Представляете, неделю назад он взял три тома по истории Гоблинских войн. И вот…
Она осеклась и поглядела на Росауру в странной беспомощности. Лицо её всё будто было покрыто тонким пергаментом. Росчерк губ дрогнул. Чернильные ресницы затрепетали. Она поспешно отвернулась и надломившимся голосом произнесла дежурно:
— Вы что-то хотели, мисс Вэйл?
— «Ежедневный пророк» за минувшие две недели.
Всё не оборачиваясь, мадам Пинс трижды стукнула палочкой по своему столу и сказала:
— В читальном зале.
Росаура хотела поблагодарить мадам Пинс, хоть что-то сказать, но не нашла слов. Она поймала себя на мысли, что относилась до этой секунды к чопорной библиотекарше так, как привыкла в школьные годы — как к сушёной вобле скверного нрава, которая своим злым шипением отнимала у студентов всякую охоту преступать порог библиотеки. А теперь оказалось… оказалось, что стоило Росауре скрыться за стеллажами и напоследок оглянуться, как мадам Пинс уронила своё пергаментное лицо в узкие ладони, и плечи её задрожали.
На столе у окна Росаура обнаружила стопку номеров «Ежедневного пророка». Долго искать не пришлось. Его фотография была на передовице, застывшая намертво.
«Дурной знак».
Росаура отогнала преступную мысль. Просто он не захотел фотографироваться сейчас, вот они и выудили откуда-то старую фотографию. И верно: на ней он был явно моложе, к тому же без очков, и вид имел бравый, под стать первой строчке дифирамба:
«Заместителем главы мракоборческого отдела назначен Руфус Скримджер. Более пятнадцати лет этот блестящий офицер стоит на страже общественного порядка, не раз отличившись храбростью при выполнении опасных операций. Выдающиеся качества, послужной список и примечательная внешность мистера Скримджера позволяют нам судить, что прозвище «смелый лев» с лёгкой руки репортёров как нельзя лучше характеризует его в глазах общественности. С самого начала своей безупречной карьеры Скримджер не жалея себя вступал в борьбу с тёмными существами и опасными преступниками, за что не раз был награждён и поощрён начальством. Теперь он сам получил начальственную должность, а также звание бригадира: по утверждению главы Департамента магического правопорядка, мистера Бартемиуса Крауча, лучшие из лучших мракоборцев вошли в состав боевой группы, которую принял под своё начало Руфус Скримджер вкупе с расширенными полномочиями. Стоит ли ожидать, что климат в мракоборческом отделе наконец-то изменится и общественность получит гарантии безопасности? Или же…»
Уголок страницы колол пальцы как острие ножа. Росаура знала, что ничего хорошего чтение газет не сулит. От слащавости первого абзаца першило в горле, и вспоминались горькие слова Алисы. Росаура вновь посмотрела на фотографию.
— Я ведь этого не сделаю… — прошептала она, но палочкой уже провела по бумаге, и фотография осталась у неё на ладони. Порывисто вздохнув, Росаура хотела уже было спрятать её под мантию, но взгляд вновь зацепился за пресловутое «Или же…» На обороте фотографии был текст статьи.
«Всё равно я прочитаю этот отрывок, а там написана какая-то ерунда, без контекста я ещё наверчу себе всякого ужаса, буду потом без сна лежать. Лучше уж прочитать целиком», — решилась Росаура.
«…правительство пытается кадровыми перестановками отвлечь внимание общественности от истинного положения дел?
Мракоборческий отдел тщательно скрывает сведения о количестве сотрудников в своих рядах, однако проверенный источник сообщает, что едва ли действующих мракоборцев насчитается больше дюжины. И это — та сила, которой мы должны вверить нашу безопасность? Не честнее ли будет назвать это слабостью, позорной слабостью действующего правительства?
Глава мракоборческого отдела, Аластор Грюм, известный также как Грозный Глаз, безудержный фанатик, который родную мать в порошок сотрёт, только заподозрив, что она придерживается иных взглядов на политическую ситуацию, очевидно, понял, что одним своим видом распугивает мирное население вернее, чем возмутителей порядка, и выдвинул на первый план мистера Скримджера, чьей мужественной фигуре отныне надлежит закрыть нас от всех невзгод. На первый взгляд (да и на второй, согласятся наши читательницы), это попадание в яблочко. Однако всем хорошо известно, что там, где слишком ярок блеск, наверняка скрывается изъян. В чём секрет успеха мистера Скримджера? На чём строится его безупречная карьера? В последние годы мракоборческий отдел лишился более половины своего кадрового состава, однако мистер Скримджер из раза в раз выходит сухим из воды... Не явный ли признак злоупотреблением зельями удачи или иными средствами, которые недоступны рядовым гражданам, но которые легко можно достать, пользуясь служебным положением? Известно, что Скримджер не брезгует применять грубую силу и выбивать показания из подозреваемых, он не чурается запугиваний и угроз (и говорить стыдно, чем увенчалась попытка нашего сотрудника договориться с ним об интервью!). Как говорится, лев, он и в Африке лев. Откровение его однокашника, пожелавшего остаться анонимным, объясняет в характере новоиспеченного зама главы мракоборческого отдела многое:
«Да, старик [Родерик Скримджер, ум. в 1962, — прим. ред.] держал его в ежовых рукавицах. Ковал из парня вояку, у шотландцев на их национальной гордости крыша едет. Помню, Руфус на отборочных испытаниях в квиддичную команду сплоховал, уступил Фредди Никсону, так потом на стенку лез, ожидания старика-то своего не оправдал, выходит. Думаю, он пробивной такой по жизни, потому что много старик его бивал, вестимо».
Как видим, железный характер Руфуса Скримджера ковался в неблагоприятных семейных условиях. Но не объясняется ли суровое обхождение Родерика Скримджера, уважаемого волшебника минувшей эпохи, с молодым человеком ещё более нелицеприятными семейными тайнами? Как известно, происхождение играет огромную роль в развитии личности и становлении характера, а также в проявлении магических способностей. Наш эксклюзивный внештатный сотрудник сообщает, что есть все основания полагать, будто Руфус Скримджер имеет маггловское происхождение (о рисках связи с магглом читайте на странице 17: «ОБ ЭТОМ должна знать каждая ведьма!»). Родерик Скримджер, разумеется, предпринял все усилия, чтобы сокрыть пятно на репутации достойного рода, однако в наше время в цене честность и прозрачность! Фальшивые репутации вызывают презрение общественности! Скрывают то, чего стыдятся, и такой человек старой закалки как Родерик Скримджер не мог не понимать, какой отравой маггловская кровь может стать для всего семейного древа. Этим и объясняется высокая планка, которую Родерик Скримджер устанавливал ребёнку, ведь боязнь, что дурные склонности проявятся сильнее доброй чистокровной наследственности, была вполне обоснована (о том, как улучшить наследственность и позаботиться о здоровье и красоте будущих поколений, читайте в следующем выпуске). Но возможно ли даже передовыми воспитательными методами преодолеть те пороки, которые содержатся в самой крови?
Бескомпромиссность. Жестокость. Грубость. Заносчивость. Гневливость. Злопамятность. Эти характеристики Руфуса Скримджера, заместителя главы мракоборческого отдела, вы не найдете в прилизанном официальном досье, они получены нашим спецкором из уст его коллег, школьных приятелей и продавца мороженого из Косого Переулка (в продаже новый вкус «тыквенное мракобесие»: о том, чем разнообразить стол на Хэллоуин, читайте на последней странице). Очевидно, что Руфус Скримджер — ставленник Бартемиуса Крауча, который прогрызает свой путь к власти всеми правдами и неправдами, опираясь на людей, едва ли заслуживающих доверия общественности. Какие действия мистер Скримджер предпримет на новом посту, покажет время, поскольку дать какой-либо комментарий нашему корреспонденту мистер Скримджер категорически отказался. А быть может, мракоборцам просто нечего сказать? И они давно уже думают не о том, как стоять на страже общества, а как спасти собственные шкуры от справедливого общественного недовольства? («Какой от них прок: интервью с мистером Корбаном Яксли о необходимых реформах в сфере обеспечения магического правопорядка», см. страницу 5)
Мистер Крауч, который надеется собрать голоса избирателей на грядущих выборах (подробнее о кандидатах в кресло Министра читайте на странице 10: то, что нужно иметь в виду за две недели до начала выборов, чтобы не прогадать), давно подмял мракоборческий отдел под свои интересы. Пять месяцев назад мистер Крауч добился принятия закона о разрешении мракоборцам использовать Непростительные заклятия (исследование нашего независимого эксперта о том, сколько мракоборцев в мирные времена были бы осуждены пожизненно за злоупотребление полномочиями, читайте на странице 35), видимо, надеясь на корню пресечь беспорядки, однако нынешняя ситуация позволяет предположить, что угроза мирному населению лишь возросла. Возникает справедливый вопрос: действительно ли мракоборцы продолжают выполнять свой долг? Способны ли десять человек, теперь не брезгующих применять Непростительные заклятия, обеспечить безопасность десяти сотням мирных жителей? Проверенные источники сообщают, что Крауч готовит новый законопроект, который разрешит мракоборцам осуществлять смертный приговор без суда и следствия прямо на месте задержания подозреваемого (как вести себя при задержании и отвечать на вопросы о политических воззрениях, читайте на странице 13).
Не ожидает ли нас военная хунта, если мракоборцы будут получать всё больше полномочий, а руководящие посты будут занимать такие люди как Грюм и Скримджер? Имеются все основания полагать, что в случае, если мистер Крауч, уже окруживший себя свитой из палачей, займёт кресло Министра, то первым делом он объявит военное положение. Этого ли мы хотим? Какая альтернатива возможна для сообщества магической Британии, рассказывает Люциус Малфой (см. страницу 4). Судьба магического сообщества пока ещё в руках избирателей, и нам стоит серьёзно отнестись к отстаиванию собственных прав на мирное небо над головой, пока силовики не переписали законы под себя».
Росаура опомнилась, только когда газета в её руках начала дымиться. Глаза слезились, широко распахнутые, но ничего не видели перед собой, кроме крохотных язычков пламени, что принялись разъедать буквы, которые будто вспыхивали ядовито-зелёным, прежде чем обратиться в пепел.
Из оцепенения её вырвал стук каблуков и знакомое шипение: приближалась мадам Пинс. Времени на размышления не осталось. Росаура направила палочку на подпаленную газету, и та развеялась в пыль. Ещё взмах — и воздух очистился. Из-за стеллажа показалась мадам Пинс с непривычно покрасневшим лицом.
— Всё в порядке, мисс Вэйл?
— Я всё посмотрела, благодарю вас.
Мадам Пинс повела припухшим носом по воздуху.
— Мне отчётливо слышался запах горелого. Но кроме вас я никого не впускала…
Росаура сделала недоумённое лицо.
— Неужели студентам придёт в голову жечь книги!
— О! — воскликнула мадам Пинс и взмахнула рукой. — Последние недели студенты чего только не вытворяют! Я спать спокойно не могу, боюсь, что они с книгами могут сотворить, варвары! Да сами посудите, что творится. Будут жечь, будут! — в её высоком голосе вновь послышались слёзы. — В среду вон там… — она указала дрожащим пальцем на дальние стеллажи, — я нашла Новалиса… его выпотрошили! Всего выпотрошили! Обложка отдельно, листы в клочья, и всё залито чернилами…
— Новалиса!(2) — ахнула Росаура.
— Он ведь по матери маггл, — понизив голос, сказала мадам Пинс. — Вот эти вандалы его и… А ещё всё норовят в Запретную секцию прорваться. Каждый день меня осаждают. Подделывают подписи профессоров на разрешениях, я уже пять раз профессора Слизнорта с занятий выдёргивала, ему неловко, а они стоят, довольные, глядят, нахалы. А на днях наколдовали транспарант, «Требуем свободный доступ к знаниям». Профессор Флитвик полчаса пыхтел, чтобы эту мерзость убрать.
Примечания:
Газеты https://vk.com/photo-134939541_457245359
Бэкстейдж https://vk.com/wall-134939541_10802
1) Бригадир (или бригадный генерал) звание в британской армии выше полковника и ниже генерал-майора. В британской армии существовал феномен временных званий: на время войны или кампании формировалось соединение, и его командующему присваивали соответствующий чин. По завершении кампании соединение распускали, и звание становилось ненужным. Поскольку мракоборцы скорее полицейские, чем военные, предположим, что ввиду обострения противостояния с Пожирателями структура мракоборческого отдела была перестроена на военный лад и были введены временные звания по аналогии с британской армией
2) Немецкий натурфилософ, писатель, поэт мистического мироощущения, один из йенских романтиков
Росаура рассудила, что уже дала Алисе исчерпывающие показания, а значит, в школе её ничто не держит. К чёрту собрание — о чём тут вообще говорить!.. Она отправила записку Дамблдору с Афиной — едва ли он захочет церемониться с такой никчёмной особой, как мисс Вэйл. Время близилось к вечеру, замок заполонили студенты, которых невозможно было дольше держать взаперти, но Росаура уже бежала к воротам школы. Она должна была увидеть отца.
Она должна была о нём позаботиться. Впервые в жизни, но по-настоящему.
В Оксфорде шёл дождь. На заднем дворе старой книжной лавки, куда Росаура переместилась (это было давнее её укромное местечко, чтобы навещать отца), рос чахлый куст, и Росаура, отломив веточку, превратила её в зонтик. Пожалела, что не намотала на шею шарф — ветер вяло волочился по проулкам, веял сыростью и грозил простудой.
Привратник колледжа, где преподавал отец, разглядел её издалека. Этот гладковыбритый старик в неизменном котелке всегда прикрывался излишней чопорностью, но порой Росауре казалось, что у него просто брови защемило, и печать надменности на его блеклом лице — не иначе как проклятие, а на самом деле он был всегда сердечно рад каждому студенту и просто прохожему. По крайней мере, ей — наверняка, в этом не приходилось сомневаться.
— А-а, мисс Вэйл! Наш самый юный слушатель!
Так её прозвали ещё в те времена, когда отец всеми правдами и неправдами добился разрешения приводить её четырёхлетнюю на свои занятия (мать уже на стенку лезла от скуки, сидя с ней дома, а отец на предложение нанять няньку сказал неожиданно жёсткое «нет»).
— Здравствуйте, Бёрникс, — Росаура, изрядно продрогшая, рада была зайти в комнатку привратника. Согреться чарами она не желала — отчего-то ей было дорого здесь, в Оксфорде, обходиться совсем без волшебства, будто зарок «не чудить», данный отцу, когда тот, перекрестившись, впервые ввёл её в свою аудиторию, распространялся на весь город.
— Ну-ну, давненько вы не заглядывали, — поворчал Бёрникс. — Все сейчас жутко занятые, конечно, молодёжь-то снуёт туда-сюда, уже не хватает терпения и курса окончить, только и знают, что по пабам шляются. Хоть вы, я погляжу, прилично держитесь, мисс.
— Прилично? — Росаура спохватилась, что под плащом осталась в школьной мантии, и застегнула верхнюю пуговицу.
— Волос своих не остригли, — разъяснил Бёрникс с такой важностью, будто собрался выставлять её волосы на конкурс сельской ярмарки. — А то этим летом все девушки обкорнались, ну поголовно теперь принцессы Уэльские, только вот принцев-то от силы — пятеро на пятьдесят девиц! (1)
Бёрникс хмыкнул, всем видом выражая презрение к такому плачевному положению дел.
— Но вы-то девушка приличная, — повторил он, будто ему доставляло особое удовольствие рекомендовать её приличной девушкой. — Папаша ваш сказал, что вы место учительницы получили в пансионе, ну-ну, достойное дело! Надеюсь, пансион хоть человеческий, раздельный?
Росаура приподняла брови, а Бёрникс всё бухтел:
— А то у нас-то совершенный шабаш теперь! Третий год девиц пускают! (2) Из-за этого ни им, ни юношам никакого толку от учения. Какое там, если и преподаватели, скажу я вам, грешны, — Бёрникс поджал губы. — Лекцию начнут читать, да так и не продолжат, если на первый ряд стайка студенточек приземлится. Нет, беспорядок полнейший.
Росаура усмехнулась:
— По-вашему, нам нужны женские университеты? Только для этого нужны в избытке женщины-профессора. А как же нам становиться профессорами, если вы нас едва пускаете за порог большой науки?.. Знаете, Бёрникс, а мы возьмём приступом эту крепость. Не пройдёт и полувека, и вы не увидите в этих стенах ни одного юноши.
— Вот уж верно, не увижу, — фыркнул Бёрникс, — рассчитываю помереть прежде Апокалипсиса.
Они по-доброму улыбнулись друг другу, и Бёрникс сообщил, что профессор Вэйл должен был освободиться полчаса назад, но, видимо, до сих пор ведёт семинар на нижнем этаже колледжа. Поблагодарив привратника, Росаура тихонько прокралась к аудитории, где должен был быть отец.
Из-за приоткрытой двери Росаура увидела человек семь студентов, которые расселись полукругом в кресла и на диван, а перед ними стоял отец (он никогда не мог усидеть на месте, когда держал речь), и оттого, как заворожено они слушали его, Росауру переполнила гордость.
— …Чтение книг — это разминка души, — говорил отец. — Мы учимся терпеливому, чуткому разговору с другим человеком, который высказал всё, что было у него на душе и под сердцем, всего себя, потому что не мог держать это внутри под запором. Не мог даже выразить этого в обычных беседах с родными и приятелями. Мысли, которые бродили в нём, потребовали особого воплощения — в форме многогранной, ни на что не похожей, уникальной, и вместе с тем, безупречной. Я могу пересказать вам Толстого, но вы не узнаете Толстого, пока не услышите его самого, а ведь он хочет с вами говорить, вот, только протяните руку и раскройте глаза. Через них он проникнет в ваше сердце. Он доверил вам то, что не смог вполне открыть своим близким, не смог найти для этого более простых, кратких слов, нет, ему и всем прочим поэтам понадобилось нечто большее, потому что сами мысли их больше, сильнее, значительнее, чем, быть может, целая жизнь. Потому что и мысли эти невозможно расчленить до сухих тезисов для доклада. Они и есть сама жизнь, они её обымают, и люди эти, творцы, мыслят сложным сплетением множества судеб. Думая о своём, они говорят о всеобщем. Как бы сокровенен ни был порыв, высказанный в стихе, он отзовётся в другом каком сердце, и это вновь докажет нам наше родство и предназначение не быть человеку одному.
Мы, филологи, конечно, жулики. В двадцать лет мы прочитаем сто двадцать книг и усвоим мысли, которые люди вымучивают всю свою жизнь. Вопрос в том, становимся ли мы оттого счастливее… Впрочем, те же книги примиряют нас с тем, что страдание — столь же неотъемлемая часть жизни, как радость, солнечный свет, дождь или травинка, что пробилась сквозь брусчатку. А во всём этом, как вы знаете, очень много правды и красоты.
Скажите, почему в школе постоянно требуют ответить на вопрос «что хотел сказать автор»? Потому что книги научают нас видеть и слышать Другого. Только во взаимодействии с Ним в нас просыпается разум, дерзновение, желание согласиться или оспорить. Впервые, быть может, мы задумываемся о том, а что уже в нас набралось, вступает ли оно в согласие с тем, о чём мы читаем? Мы начинаем узнавать себя подлинно, только когда всматриваемся в Другого без оглядки. Наши собственные мысли — это, конечно, прекрасно, но задумаемся ли, чего они стоят, пока не прошли проверку соприкосновения?
Когда мы читаем книги, мы учимся принимать Другого безропотно. Более того, мы учимся чувствовать красоту даже в том, что не кажется нам близким и понятным с первого взгляда. Мы движемся вместе с душой, запечатлённой в буквах на жёлтых страницах, вместе с ней дышим, а значит, и мыслим. Мы существуем уже вдвоём, и небывалый интерес, который захлёстывает с головой, примиряет нас с многим и многим. Незаметно сами для себя мы обретаем мужество идти до конца и признавать свою неспособность понять что-то сходу, слёту, а в этом смирении величайшая мудрость. Я говорю, конечно, о правильном чтении, которое не иначе что проникновение в авторский замысел, а не то беспардонное скольжение по страницам одним глазом, которое можно сравнить лишь с тем, как заглатывают жирную пищу не пережёвывая, а потом жалуются на боль в животе. Увы! Книги, что раньше вызывали в человеке священный трепет, нынче ценятся за красоту обложки и громкость имени, которым она подписана. Все выучили основные положения великих мудрецов и полагают, будто способны беседовать о Шекспире и Вольтере, Чехове и Гёте, ни разу в жизни не раскрыв их трудов, не причастившись их гения. Теперь не то что не стыдно — модно говорить о своих вкусах, которые ни во что не ставят поэзию, написанную александрийским столпом. Непонимание автора теперь служит извинением нелюбви к его творчеству, тогда как раньше человек поставил бы в укор себе такое положение дел.
Но книги, в отличие от людей, не строптивы. А ещё терпеливы и покорны. Они будут ждать, если ты оставишь их на двадцатой странице и пропадёшь на ближайшую пару лет. Они умеют ждать и раскрывают свои объятия неприхотливо, радушно. С людьми так не пройдёт. Любое недопонимание грозит вылиться в ссору. Различие взглядов ведёт к перепалке. Людям мы с большим трудом прощаем заблуждения, тогда как книгу с лёгкостью любим, даже если что-то в ней нам до сих пор непонятно, а что-то вызывает недоумение и даже протест. Мы скажем о книге: «Да, это глупость, но, Боже правый, какая музыка в этих словах! Она на моём языке, в ушах, теперь, когда старый тополь шумит листвой, я слышу строчки из пятой главы первой части». Почему нам так трудно сказать то же и про людей? «Да, она неправа, но какие у неё глаза, а как она любит маму, мне бы научиться у ней такой чистой любви».
Когда я спрашиваю человека, читал ли он хоть Сервантеса, хоть сказку о Золушке, я спрашиваю у него, говорил ли он с Сервантесом на одном языке, отродясь не зная испанского? Я спрашиваю, сколько весила в его руке хрустальная туфелька, и правда ли, что солнечный блик на тонком каблучке резал глаз, точно лезвие бритвы? Когда я спрашиваю, читал ли ты Шекспира, я хочу склонить свою голову к твоей, и тогда, быть может, мы содрогнёмся, заслышав отголоски бури. Когда я спрашиваю, читал ли ты поэта, я хочу знать, что наши сердца споткнулись на одной строчке и с тех пор бьются в унисон.
Да, Николас, вы желаете прочитать нам ваши стихи? Самое время, не то я уболтаю вас до смерти, а вы даже не заметите; мы и так, кажется, опаздываем на ужин. Давайте, Николас, завершите наше собрание поэтической нотой.
Раздался гул голосов, и Росаура поспешно отошла от двери и по длинному коридору ушла на другое крыло, на верхний этаж, где располагались отцовские апартаменты.
Рабочий стол отца всегда был завален бумагами, раскрытыми книгами с множеством закладок, альбомами и карандашами. На высоких стеллажах книги стояли пёстро, нестройно, потому что он всегда ими пользовался, постоянно читал и перечитывал, а также раздавал студентам как во время занятий, так и для внеклассного чтения. Тяжёлые зелёные шторы он никогда не задёргивал, и большое, во всю стену, окно выходило на квадратный внутренний двор. Росаура знала, что из окон напротив студенты то и дело заглядывались, как её отец ходит по кабинету, декламируя греческих трагиков с особой экспрессией — даже без звука это приковывало взгляд, что уж говорить о тех, кто удостаивался чести наблюдать это, как говорится, из первого ряда!.. Впрочем, филология всегда была уделом отчаянных, которые мнили себя избранными, быть может, в утешение. Нынешний век, его спешка и утилитарность диктовали свои правила, и позволить себе избрать научной стезёй словесность могли либо люди очень богатые, притом с тонким вкусом, что есть нечастое сочетание, либо очень вдохновлённые, из породы романтиков, притом трудолюбивые до ужаса, способные выбить себе стипендию. В своё время таким был Толкин, который оставил в этом колледже свои лучшие годы.
Ступая по мягкому пыльному ковру отцовской обители, Росаура впервые задумалась над тем, как много это значит — быть человеком, который посвящает себя своему призванию. Как дорого это может стоить. Она провела рукой по ряду книг с потёртыми корешками. Её отец, как и подобные ему, всё-таки храбрые люди. Каково это в нынешнем мире, который изнуряет человека жаждой наживы, загоняет в угол стеснённых условий, коммунальных счетов и оплаты за проезд, который громче, быть может, чем в первобытную эпоху требует уже и от мужчин, и от женщин, чтобы они становились ненасытными добытчиками, каково это — устоять в бурном потоке, обращать свой взор к прекрасному не для мимолётного облегчения или развлечения, а для тщательного, вдумчивого изучения, общения? Быть человеком, который с головой уходит в книги, пытается оживить одним своим интересом мёртвые языки, с упоением вслушивается в дыхание древней поэзии, потому что в ней — та истина, от которой отрёкся нынешний безудержный, алчный мир…
Человек, который стал врачом, инженером, юристом или банкиром кажется заслуживающим большего уважения, нежели тот, кто посвятил себя языку и той истине, что содержится в нём, той ткани, что сплетена из слов. А ведь это — ткань мироздания. Люди, проникающие вглубь вечных смыслов, знают о мире всё, и даже больше. Но никто не желает слышать их.
И Росаура с острой тоской пришла к мысли, что тот же Скримджер бы не понял её отца. Скользнул бы равнодушным взглядом по книгам, подёрнул бы плечом, завидев рукописи, быть может, чихнул бы, надышавшись пылью ушедших эпох. Ведь он — человек дела, твёрдо знает, что его служба идёт на пользу, а кому станет лучше от того, как глубоко сумеет литературовед проникнуть в мысль человека, жившего триста лет назад?.. Такие люди как Руфус Скримджер никогда не поняли бы этого — впрочем, никогда бы о таком и не задумались.
Росаура подошла к пианино. Отец держал инструмент для неё. При всей своей любви к искусству, сам он так и не освоил игры, но гордился, что жена и дочь радуют его своими способностями. Росаура опустилась за клавиатуру с чувством, которое испытывает уставший путник, наконец добравшийся до пристанища. Мысли переплетались с музыкой, совершенно отрываясь от того, что притягивало бы их к бренной земле. Играла Росаура посредственно. С детства её муштровала мать, чьим вкусам предписано было всячески угождать. Ей было важно, чтобы дочь её играла на фортепиано и развлекала гостей на Рождество, Пасху и в долгие летние вечера. Отец в целом одобрял, и Росаура, видя, с каким наслаждением он внимает музыке, когда мать сама садилась за инструмент, училась усерднее и почти не плакала, когда мать требовала от неё идеального исполнения. Конечно, в школе Росаура стала всё меньше уделять музыке внимания, а мать постигли другие заботы, чтобы сетовать ещё и об этом. Без должной практики Росаура, особого таланта к музицированию никогда не имевшая, быстро сдала позиции, но гибкость руки и определённая выучка вошли, что называется, в кровь и плоть. И когда мать уехала, Росаура заметила, что стала чаще подходить к пианино, потому что в звучании мелодий, любимых матерью, обретала утешение — и не только она. Отец не просил её нарочно сыграть, но она быстро осознала, насколько для него важно, чтобы в их доме звучала музыка, насколько он к этому привык, и старалась уже для него. Он не был столь требователен, а Росаура не чувствовала необходимости быть идеальной, а потому, быть может, играла свободней, пусть и с помарками, которые мать ей бы не спустила. Зато она даже стала разучивать более лёгкие композиции, переложения музыки из песен и кинофильмов, которые мать ни в какую не признавала, хоть с её абсолютным слухом могла сходу подобрать любую мелодию буквально с закрытыми глазами. Росауре этот дар не передался, но несмотря на пот и слёзы, которых стоили ей долгие часы упражнений в детстве, в ней укоренилась любовь к музыке и музицированию, и последние несколько лет она даже стала получать от этого немалое удовольствие и всё чаще прибегать к инструменту, чтобы излить переживания в переливы хрустальных нот, пусть и брякали они порой из-под её пальцев, будто лягушки.
Она немало переживала, но отец как-то сказал ей: «Дорогая, играй так, будто тебя слышит один только Бог».
— Здравствуй, милая.
Она, конечно, почувствовала еще минуту назад, что отец стоит в дверях, но ради него же не оборвала мелодии. И только доиграв часть, обернулась.
— Здравствуй, папа!
Росаура обняла отца. Он прошёл по двору без зонта, и его коричневый пиджак успел вымокнуть, поэтому пах теперь терпко, точно какими травами.
— Я не слишком поздно?.. Мне пришлось так задержаться, прости…
— Надеюсь, ты в таком случае и у меня чуть задержишься. Правда, в восемь ко мне зайдет аспирант, отчаянный человек, заинтересовавшийся рукописным наследием северных монастырей. Сама понимаешь, я не могу упустить этого безумца.
Росаура смотрела на отца и улыбалась, тем теплее, чем мучительней сжималось сердце.
— Бёрникс уже напоил тебя чаем? Мы так засиделись со студентами, у нас что-то вроде литературного клуба по воскресеньям, боюсь, вместо ростбифа на ужин мы вкушаем плоды поэзии, но ты-то с дороги… Хотя как там у вас, одна нога здесь, другая там…
— Уж не дай Бог, папа! Расщеп — это не шуточки… А перемещаться с набитым животом себе дороже…
— Да, признаюсь, я стараюсь не думать о том, что моя дочь регулярно распадается на атомы, а потом собирается где-то за триста миль. Но всё-таки это, наверное, лучше, чем мётлы. Не понимаю, чем плохи ковры-самолёты? Или в волшебниках-британцах тоже предубеждение перед Востоком как перед отсталой культурой? Но мы хотя бы предложили индусам железную дорогу и начальную школу, а как вы продвигаетесь?
— Я, папа, попросила у Бёрникса для нас чайничек.
— Вот и позаботилась о своём старике. А я так соскучился по тебе, что хочу говорить с тобой обо всём на свете, поэтому про чай, конечно же, преступно забыл.
Отец стремительно подошёл к столу, на ходу надевая очки.
— Взгляни. Исследование моей студентки. Казалось бы, Шекспир уже изучен вдоль и поперёк, осталось только писать статьи вроде «Образ вилки в хронике старины Билла», но Элиза обратила внимание на то, что все супружеские пары в великих трагедиях бездетны. Трагически бездетны, я бы сказал. Отчего, скажи мне, Лир проклинает Гонерилью бесплодием?
Отец замер над исписанными листами со множеством карандашных пометок. В тот миг он, несомненно, слышал отголосок бури, которая гремела безумием старого короля. И Росаура подумала о том, какой же он неисправимый мечтатель, её отец, удивительный человек, чья послеобеденная прогулка пролегает по границам тысячи миров.
Росаура сжала палочку в рукаве. Она отчётливо осознала, что никакими словами не убедит отца уехать, тем более без неё. Но должна же она уберечь его! Он даже ничего не заметит, ни о чём не вспомнит. А когда обнаружит себя за тридевять земель, там мать о нём позаботится. Там уже ничего нельзя будет поделать. Главное — он не пострадает из-за неё.
Такой ли уж это будет грех, если она совершит его ради блага любимого человека?..
Преисполнившись решимости, Росаура хотела вынуть палочку, но в ту секунду отец, не оборачиваясь, будто всё ещё увлечённый работой студентки, сказал:
— Но проклятия тут ни при чём. Человека определяет его выбор, и только.
Росаура замерла. Сердце забилось, как у напуганной птички. Больше она ничего не могла поделать. Не могла пойти против этой простой, непреложной истины. А отец говорил:
— Гонерилья бездетна, потому что в её сердце злой умысел против отца и младшей сестры, ненависть к мужу и жажда блуда. У леди Макбет, судя по тексту, когда-то был ребёнок, и, видимо, она его потеряла, но вместо того, чтобы воспринять это как вразумление, лишь больше озлобилась. Дездемона, Корделия, Офелия были бы прекрасными матерями, но они пали жертвой собственных мужей (а Гамлет был женихом Офелии). Первую муж умертвил, вторую — оставил в решающий момент, предпочтя государственный долг долгу супружескому, третью — обесчестил и жестоко бросил, лишив невинности в неположенный час, лишил и рассудка, а вместе с тем и жизни.
Отец покачал головой и сел на диван, устало коснувшись виска.
— Мы так крепко сцеплены, что порой становится страшно от той силы, которая даётся нам в распоряжение, когда мы остаёмся наедине друг перед другом. Как много для нас значит дело, слово, да что там, взгляд любимого человека… В нём одном может быть как спасение, так и приговор. Но ты мне скажи, — вдруг он повернулся к ней всем телом, — я верно помню, что вы выдумали проклятье, которое подчиняет человека воле другого, всецело?
— Да, — голос Росауры дрогнул.
Отец не сводил с неё встревоженного, исполненного болью взгляда.
— Ужасно. Что может быть хуже, Росаура? С чем можно было бы это сравнить? Мы, конечно, изобрели газовые камеры. Но даже в них человек мог до конца сохранить своё достоинство, свою правду. С чем же это сравнить? Наркотики, алкоголь? Да, пожалуй. Или беснование. Во всех религиях есть представление о злых духах, которые входят в человека и отнимают его волю. И что же волшебники? Не становятся ли такими же бесами, когда овладевают чужой волей?
— Это под строжайшим запретом, — тихо сказала Росаура. — Это непростительное заклятие.
— Верное вы подобрали слово, — помолчав, сказал отец. — Непростительное. Непростительно отнимать у человека неотъемлемое. Быть может, поэтому ваш мир всегда будет вызывать во мне настороженность и недоверие. При всей красоте волшебства, в нём есть слишком большой потенциал разрушения. Разрушения самых основ. В мире, который ещё может выдерживать испытания чумой, войной и голодом, должно оставаться что-то незыблемое — человеческое сердце, искра свободы в нём. Человек только сам добровольно может отдать её на поругание. И даже бесы входят в сердце лишь с позволения его хозяина. Но вы научились делать это насильственно. А это та грань, за которой кончается надежда. Господь позволил сатане отобрать у Иова всё, но душу воспретил трогать. А вы посягнули и на это. Тогда что же остаётся человеку, Росаура?
— Ну, знаешь, — отозвалась Росаура, — всё-таки бывают обстоятельства, которые просто невозможно преодолеть!
— Важно то, что в сердце, — покачал головой отец. — Особенно в самом конце, когда придёт конь бледный. Мы, конечно, за многое цепляемся: гарантии, права, прописанные на бумаге. Но когда польётся с неба огненный дождь, все бумаги сгорят и все общественные договоры будут нарушены. Я видел, Росаура, огненный дождь над Ковентри,(3) — сказал отец тихо. — И много мыслей и чувств миллионов в те годы слились в один-единственный вопрос: «В чём смысл?». В чём смысл этого мира, если всё, что человечество считало своим величайшим достижением к середине этого века, оказалось ничтожно перед лицом Апокалипсиса? Пожалуй, так и есть: ничтожно всё, кроме той крохотной искры, что в каждом из нас. И ничто не оградит от испытания, в котором опаляется сердце.
— И какое же оно, это испытание? — промолвила Росура.
— Да каждому своё, — пожал плечами отец и поднялся, чтобы разлить чай (Бёрникс как раз оставил чайник под дверью, зная, что прерывать монологи профессора Вэйла запрещено под страхом смерти). — Кому-то приведёт грудью на амбразуру. А кому-то всего ничего, казалось, доброе слово не пожалеть. Но как знать, что может оказаться труднее?..
Они ещё сидели немного в тишине, пока за окном мерно капал дождь, и мешали чай с молоком. Печенье, которое отец хранил в нижнем ящике стола, всегда было зачерствелое, и приходилось подолгу макать его в чай.
— Ты… — заговорил отец, — ничего не хочешь мне сказать?
Росаура опешила. Что он мог иметь в виду?.. Рой мыслей, образов, чувств пронёсся в её сознании. Опасность? Война? Несчастный человек, спрыгнувший с башни? Обозлённые, запуганные дети? Мать, что вконец стала чужой? А, может быть, её пунцовые щёки и глупое сердце, которое уже давно всё решило за неё?
И как так вышло, что ни о чём из этого Росаура не решилась бы говорить с отцом?..
— Я… просто хотела тебя повидать.
Он мягко улыбнулся, но взгляд остался внимательным и серьёзным.
— Со мной связалась твоя мама… И мне очень горько, что в тебе столько обиды, Росаура. Ты вся будто окаменела, стоило мне заговорить о ней.
Росаура отвела взгляд. Механически потянулась за чашкой и убедилась: руки её вмиг оледенели.
— Что она хотела?
Отец вздохнул. Ему, как и ей, совсем не понравился голос, которым она произнесла эти слова.
— Твоя мама просила, чтобы я всеми правдами и неправдами уговорил тебя уехать из страны. Даже, я бы сказал, требовала. Что-то очень её волнует, гнетёт. Она очень за тебя переживает. И почему-то она убеждена, что если тебя буду упрашивать я, а не она, то ты согласишься.
Росаура боялась взглянуть на отца. Но он молчал, и она посмотрела на него в растерянности. Отец грустно улыбался.
— Скажи, она права?
Росаура смотрела в его лучистые светлые глаза.
— Ты знаешь, что да.
В ту секунду она была готова ко всему. Да, мать была абсолютно права: Росаура никогда не отказала бы отцу. Одно его слово…
— Тогда я не буду пользоваться этим преимуществом. Это было бы нечестно с моей стороны, тебе не кажется?
Отец улыбнулся совсем уж печально. Росаура не верила своим ушам.
— Я мог бы придумать что угодно, сама посуди. Сказал бы, что у меня чахотка, и без климата Италии мне конец, а без тебя в роли сиделки тем более. Но мне кажется это нечестным, пусть сам вопрос лжи во спасение может быть весьма занимательным. Однако это всё пустая казуистика. На мой взгляд, сама эта формулировка не выдерживает никакой критики. Как зло может служить благу?
— Мне кажется, — медленно произнесла Росаура, — я какая-то слишком растерянная для философствований.
— Можешь себе позволить, — усмехнулся отец. — Впрочем, не нужно быть философом, чтобы ответить на этот вопрос, достаточно быть честным человеком: «Никак».
Росаура поняла, что не может вдохнуть полной грудью. Что-то скопилось в горле и мешало дышать. Вмиг она подалась к отцу, на диван, а он лишь покачал головой:
— Ты не должна мне ничего объяснять. И, я надеюсь, моя бесстрастность не кажется тебе оскорбительной. Я переживаю за тебя, конечно, и даже слишком, хотя как можно слишком переживать за любимую дочь? Ты, несомненно, ломаешь дрова так, что щепки летят, а весь лоб в синяках от грабель, на которые ты наступаешь с грацией косули, и мне, конечно, больно на всё это смотреть… Но если бы я был убеждён, что только я в силах о тебе хорошо позаботиться, я бы давно ещё заточил тебя в башне, милая моя, запер бы на семь замков. Но так подумать… в этом было бы не очень-то много любви, тебе не кажется?
Росаура склонила голову.
— Мне, конечно, было бы спокойнее, я, может, был бы счастливее, зная наверняка, что с тобою всё хорошо. Но я люблю тебя, а это значит, что твоё счастье мне дороже своего. И хоть когда я смотрю на тебя сейчас, бледную, худенькую, с красными глазами на мокром месте, мне не кажется, что ты очень-то счастлива, но я, знаешь ли, убеждён, что человек уж точно не может быть счастлив, если его подчиняют чужой воле. И раз ты дала мне понять, что одно моё слово заставит тебя поступить противно твоей совести, я воздержусь. Я, видишь ли, верю, что у тебя там совесть, а не просто упрямство ослиное.
Росаура уже давно держала лицо в горячих ладонях. Едва ли в её душе осталась хоть одна внятная мысль, хоть одно ясное чувство, и всё, что в ту минуту она хотела бы, но не сумела бы сказать, так это как она любит отца. Но он, кажется, и так всё понимал.
На прощание отец протянул ей небольшой томик в светлой обложке.
— Припас для тебя. Неожиданно лирично.
— Конан Дойл писал стихи?.. — изумилась Росаура.
— И весьма неплохие. И можешь мне не рассказывать, что тебе понравится больше всего, я знаю, предпоследнее стихотворение.
— Почему же? — Росаура поборола желание тут же открыть предпоследнее стихотворение и убрала книгу под мантию.
— Потому что оно о смерти и о любви. Как раз то, что ценят в искусстве юные прекрасные девушки.
Росаура вскинула бровь.
— Но написал-то его зрелый некрасивый мужчина.
Отец расхохотался.
— Так-то, старушка, хвост трубой! Мне-то оно тоже очень нравится. Дело ли в том, что я сам — зрелый некрасивый мужчина?..
— Брось, пап. Ты…
Да что там, отец в молодости был красавец. Высокий, статный, с золотистыми волосами и яркими голубыми глазами в окаймовке чёрных ресниц, но больше всего его красила добрая, ласковая улыбка и чуть шаловливый изгиб тёмных бровей. И сейчас, с возрастом, когда волосы потускнели, а глаза поблекли, стало ещё очевидней, что главная сила его — в жизнелюбии через край и добродушной усмешке, которая всегда шла от самого сердца.
— Папа… — вздох замер на губах Росауры. — А если я… если я попрошу тебя? Съездить навестить маму.
Отец смотрел на неё с печальной улыбкой. Он, наверное, понимал всё гораздо лучше неё.
— Видишь ли, твоя мама тебя опередила. Она очень просила меня присматривать за тобой. А я всё-таки не волшебник, дорогая. Чтобы это сделать, мне нужно быть с тобой на одном берегу.
— Я очень люблю тебя, — прошептала Росаура.
— Я знаю, милая, — отец провёл дрогнувшей рукой по её волосам. — Не переживай. Я всё-таки не король Лир.(4) Одно из удивительных свойств любви — это необходимость расширения. Если человек по-настоящему любит кого-то, ему требуется любить и кого-то ещё. И ещё, и ещё. Невозможно иначе. Это очень хорошо. Знаешь, когда ты сказала, что станешь учительницей, я сразу был уверен, что у тебя получится. Несмотря на то, что ты очень молода, у тебя нет опыта, нет навыков и маловато знаний, одна наука освоена тобою вполне хорошо. Ты умеешь любить, забывая себя. А что до меня… Ты же не думаешь, что в мире нет оружия могущественнее вашей абракадабры и нашей атомной бомбы? Я вполне на него полагаюсь и только хотел бы, чтобы и ты не забывала о том.
* * *
Росаура пожалела, что дорога от отца в Хогвартс заняла одну секунду. Если бы она ехала на поезде, то разлука не рубила бы её сердце, точно топором, и ещё она успела бы прочитать стихи Конан Дойла. Однако ночь пугала Росауру. Она не хотела ложиться спать. То, что случилось утром, то, что происходило днём, то, чем завершился вечер, всё это казалось этапами большой жизни, на которую она успела состариться. Она боялась, что если заснёт, то снова увидит то, о чём она пока нарочно не давала себе времени задуматься, услышит то, о чём будет сожалеть.
Она боялась, что совершила большую ошибку, а отец просто был слишком добр, чтобы поправить её. Она жалела, что не сказала отцу про смерть Салливана Норхема, но ещё сильнее боялась думать о ней. Однако теперь она осталась наедине с этой смертью, и рядом не было отца, который бы утешил её.
А всё потому, что она решила быть взрослой и брать на себя то, что раньше взвалила бы на его плечи. Но на самом деле… не обременяла ли она его ещё больше — неизвестностью? Или, хуже, ложной надеждой?
Она читала стихи Конан Дойла, но строчки распадались на отдельные слова. Не потому, что были неказисты. Напротив, отец был прав: жемчужны. Но потому, что душа Росауры от волнений, и страхов, и горечи, сжалась до размера горчичного зёрнышка, и поэзия не могла войти в неё, как ни билась.
— Я всё думаю о себе или пытаюсь отвлечься, — сказала Росаура, поглядев на Афину, в глазах которой отражалась ночь. — А ведь я должна утешить его, он же очень обижен, но вынужден всегда оставаться сильным, а это так тяжело.
Всё, что было в ней, полилось чернилами на пергамент, без продыху, почти бессвязно. Но вместо того, чтобы утешать, она сама стала просить утешения.
«Он умер, и я не знаю, что делать. Я боюсь думать о нём, потому что в глубине души мне стыдно, что я плохо знала его. Как будто я предала его, как будто пренебрегла им, и поэтому он остался так одинок, что решил умереть. Это страшные слова, «решил умереть». Мне страшно их произносить вслух, но я шепчу, пока пишу тебе, потому что мне страшно быть одной, а так я как будто говорю с тобой, и мне легче. Я думаю о нём, о том, что ему некуда было податься, а потом вспоминаю, что в пятницу он хотел со мной о чём-то поговорить, а я убежала, потому что боялась, что опоздаю на урок. Видишь, я всегда чего-то боюсь. На самом деле, я ужасная трусиха. А может, я боялась не опоздать на урок, а того, что он возложит на меня своё бремя, а во мне не найдётся любви, чтобы его понести. Но теперь он мёртв, и я всё равно его предала. Я не думала о нём сегодня, не могла, я думала о детях, об отце, о тебе. Можно сказать, он был всего лишь знакомым, коллегой, но разве это не страшно, говорить про кого-то, кто жил и дышал, мыслил и любил, боялся и храбрился, «он был всего лишь»?.. Мне кажется, это гнусно, так думать, но именно так я думаю. Его портрет будет на первом этаже в траурной рамке, подле — ваза с гвоздиками, какие-то слова, и больше ничего. Мы будем ходить мимо, спешить на уроки, ругаться и мириться, шутить и обижаться, всё пойдёт своим чередом, и нам будут всё так же дороже наши надежды и страхи, а вовсе не память о нём. Мы не успели его полюбить, и что же, теперь поздно? А может быть, нет? Может, теперь наоборот, это будет проще? Если молиться о нём, я имею в виду. И тут я понимаю, что ведь была сегодня в Оксфорде, но даже не зашла в часовню… Так ничего и не сказала отцу, а ведь он сумел бы помолиться о нём куда лучше меня. Почему я этого не сделала? Во мне какая-то гордость, что я могу нести эту потерю, этот страх, одна, такая вот сильная, но ведь это не так. Быть может, я больше придумываю всё себе? Быть может, надо просто жить дальше? Но я слышала сегодня, как Алиса сказала, что нужно говорить о тех, кто ушёл. Какая она славная, Алиса. Пожалуйста, передай ей привет. Я всё думала о той вашей ссоре, я понимаю, ты не хотел бы об этом говорить, но скажу я: мне кажется, ты хотел бы её защитить, но не знаешь, как. Мне кажется, тебе больно смотреть на неё, молодую, красивую, с ребёнком у сердца, теперь одетую в эту вашу мантию гробовщика. Конечно, это неправильно и так не должно быть, но она делает то, что считает нужным, из любви, а это, пожалуй, самое важное. Она приглашает меня навестить их малыша. А ты его видел? Когда я смотрю на детей, мне становится легче, потому что я вижу, что им труднее, чем мне, и я начинаю помогать им и уже не чувствую, что мне тяжело. Иногда бывает, они меня изводят (ладно, это бывает почти постоянно), но в тот самый момент, когда во мне уже нет никаких сил, кто-нибудь из них (особенно если младшенькие) улыбается так озорно, весело, и в меня вливаются новые силы. Я будто начинаю понимать какой-то главный смысл, хотя вот сейчас ты бы спросил меня, так в чём же он состоит, я не смогла бы сказать. Я бы хотела, чтобы ты тоже посмотрел, как они улыбаются. Я жду завтрашних занятий, чтобы посмотреть, как они будут улыбаться, но сейчас, ночью, когда я одна и мне страшно, я думаю, а не дурно ли это будет, улыбаться, когда Салливан Норхем был найден мёртвым, и никто не знает, что с этим делать.
И ещё, отец подарил мне стихи Конан Дойла. Вообще, они называются «Песни действия», и я не успела прочитать их до конца, поэтому хочу, чтобы ты сказал мне, что тебе из них понравится. Ты знаешь, я не читаю газет, но я тут услышала, что тебя повысили и теперь у тебя много новых хлопот, и ты вряд ли скажешь мне, спал ли ты сегодня, хотя бы пару часов, пил ли ты горячий чай, или он весь остыл, пока ты был занят чем-то другим, в конце концов, ел ли ты хоть что-нибудь на завтрак или хотя бы на ужин… Я сама про себя не могу толком сказать, так что же буду спрашивать у тебя. Но про стихи ты мне ответь, пожалуйста. Мне кажется, сейчас ты поймёшь эти стихи лучше, чем я».
Примечания:
Здесь можно ознакомиться с поэтическим творчеством сэра Артура Конан Дойла http://www.eng-poetry.ru/Poet.php?PoetId=110 (и написать Росауре, какое стихотворение понравилось вам больше всего ☺️)
1) Бракосочетание принцессы Дианы и принца Чарльза состоялось летом 1981 года и имело значимость события мирового масштаба
2) В Мертон-колледж стали допускать смешанные группы с 1979 года
3) Бомбардировки Ковентри — эпизоды Второй мировой войны, бомбардировки английского города в 1940-1942 годах, в результате которых тот был практически уничтожен
4) Король Лир требовал от своих дочерей признания в любви, прежде чем одарить их приданным
У подножия Астрономической башни на расстоянии пятнадцати футов от стоптанной холодной земли парил точно сотканный из тьмы череп, обхватом не меньше, чем три головы. Дети, сбежавшиеся отовсюду, глядели заворожено, как мартышки на покачивающуюся голову удава. Случилось это во второй половине дня, ближе к вечеру, когда все преподаватели были заняты серьёзными занятиями со старшими курсами, а детвора как раз разбрелась по всей школе, ловя последние лучи октябрьского солнца. За ту четверть часа, как весть дошла до преподавателей, и кто-то первый спохватился, прервал занятие, вывел студентов из класса, запечатал дверь и сорвался по десяткам лестничных пролётов на другой конец школы, под башней собралась целая стайка таких вот мартышек, и что особенно вспоминали потом те преподаватели, которые подоспели первыми, так это мертвящую тишину. Ни возгласа, ни шороха: полсотни детей стояли недвижимые, чуть покачиваясь на промозглом ветру, лишь рты приоткрыв, отчего их круглые, мягкие лица с острыми носами казались белыми, испещрёнными дождями и снегом гипсовыми валунами, а глаза у всех застыли в страхе, но если кто и плакал, то будто и не замечая: слёзы молча катились за воротник.
Когда прибежали преподаватели, окрикнули зычными голосами, замахали руками, сами едва сдерживая дрожь ужаса, дети отмерли далеко не все и не сразу. Кто-то будто очнулся от кошмарного сна и громко заплакал. Кто-то кричал, а кто-то смеялся, высоко тыча пальцем. Кто-то кинулся прочь, только пятки сверкали, а кто-то стал тесниться ближе, чтоб получше рассмотреть. Кто-то так и стоял, оцепеневший, и как ни суетились товарищи, как ни тянули за полы школьной мантии, не мог сдвинуться с места, не мог отвести взгляда от ухмыляющегося чёрного марева, на которое побоялось взглянуть само солнце.
Одна такая девочка, крошка Люси Кэйв, пришла в себя, только когда профессор Стебль коснулась её груди палочкой, и оттуда излился тёплый красный свет. Крошка Люси ахнула, захлопала глазами, а в следующий миг подняла такой визг, что, как сказала потом Стебль, и мандрагоры перед рассадкой так не визжат. Люси сорвала голос, но не могла успокоиться. Она повторяла: «Я хочу к маме!» и дичилась на всех, кто пытался к ней подойти. Её взял на руки великан Хагрид, точно пушинку, и унёс прочь. Потом он вернулся и помог увести и иных, кто не мог высвободиться сам из-под гнетущей силы, пригнувшей к земле пожухлую траву.
Весть, конечно, облетела всю школу, и студенты постарше сорвали десяток уроков, сбежав к Астрономической башне, чтоб поглазеть. Росаура так в мгновение ока упустила шестикурсников Когтеврана и Слизерина, когда посреди урока дверь в класс распахнулась, всунулась рыжая растрёпанная голова и сиплый голос прокричал:
— Ребят, там Тёмная метка!
Те преподаватели, которые пришли первые, сразу попытались развеять морок, но он не поддался. Кто-то заговорил, что прикасаться к этой дряни себе дороже, надо ждать мракоборцев. А дети приходили, смотрели, пугались, а глядя на то, как преподавателей тоже берёт паника, грозили совершенно пойти в разнос. Тогда кто-то спохватился и оградил место происшествия барьером, кто-то занялся детьми, пытаясь загнать их в школу, развести по гостиным, но пара деканов всё ещё вели занятия, и это не представлялось возможным. Тогда Макгонагалл распорядилась сгонять детей в Большой зал (Росаура оказалась одной из тех, кому поручено было сдерживать учеников здесь). Беда в том, что Директора не было в тот день в школе, и когда он явился, прошёл уже час, и школа походила на Ноев ковчег в первые дни Потопа.
Первое, что сказал Дамблдор, войдя в Большой зал, где к тому времени уже собралась большая часть школы, было:
— Это не Тёмная метка.
По залу пронёсся гул… сомнения. Учителя, запыхавшиеся, растерянные не меньше детей, стояли у стен, а дети склоняли друг к другу головы, переговаривались в голос (заставить их сидеть за столами факультетов не удалось). Многие плакали, многие были угрюмы и злы, но были и те, чьи глаза лихорадочно блестели, а сухие губы кривились в усмешках.
— Это не Тёмная метка, — повторил Дамблдор. Вроде негромко, но холод в его голосе, обыкновенно мягком и спокойном, пробрал всех до костей. Теперь все глаза были прикованы к Директору, а он не стал проходить через весь зал к профессорскому столу на помосте. Он стоял у высоких резных дверей и смотрел на толпу детей пристальным взглядом ярких голубых глаз.
— Многим из вас известно, что Тёмная метка — это знак сподвижников тёмного волшебника, который избрал себе имя «лорд Волан-де-Морт», — произнёс Дамблдор. Многие вздрогнули, схватились за вороты мантий. Преподаватели нервно переглянулись. Однако Дамблдор был очень серьёзен, даже суров. — Но немногим известно, что этот знак могут оставить только те его сподвижники, которых он заклеймил лично своей печатью. Такие люди полностью подчиняются ему, отдав ему всё: свою свободу, честь, доброе имя. Когда придёт время, Хозяин потребует от них последнее: жизнь. Потому что душу свою они уже продали. Чтобы получить это клеймо, человек доказывает свою преданность Хозяину кровью. Чужой, разумеется. И непременно невинной.
Дамблдор замолчал на миг, и миг тот был тягостен.
— То, что многие из нас видели сегодня на месте гибели профессора Норхема, не было Тёмной меткой. Точнее, не было той самой Тёмной меткой; я могу успокоить вас — в школе нет и не могло быть Пожирателей смерти. Это так же очевидно, как и то, что среди нас нет убийц. Но, видимо, среди нас есть те, кто считает, что страх и насилие дадут им власть, которая избавит их от чувства собственного ничтожества.
Его глаза напоминали сейчас грозовое небо.
— Хогвартс всегда был и останется приютом для тех, кто ищет его защиты. Однако те, кто думает, что можно безнаказанно творить бесчинства в стенах школы, опасно заблуждаются. Это не баловство, которое может стоить штрафных очков. Это не проделки, за которые можно назначить взыскание. Это даже не выходка, за которую можно вызвать родителей в школу. Насилие, оскорбления, запугивание, травля — это проступки куда более тяжкие, поэтому отвечать за них придётся не по школьному уставу.
Он заговорил о том, о чём Росаура потом не раз вспоминала:
— Я хочу, чтобы вы поняли: роднить с Волан-де-Мортом нас могут не только страшные символы. Зависть, жестокость нетерпимость, вражда, ложь, всякая подлость, которую мы себе позволяем, ведут нас по тому же пути, что избрал себе этот человек. Я хочу, чтобы вы понимали: обижая слабого, вы клеймите себя знаком смерти. Проходя мимо, когда обижают слабого, вы обрекаете себя на то же самое. На смерть. И от этого даже я, при всём желании, не смогу вас уберечь — потому что это тот крохотный выбор, который каждый из нас принимает по пять раз на дню. Поверьте. Если бы только в моих силах было воспретить вам гулять по лезвию бритвы… Вы знаете, это возможно — подчинить себе волю другого человека. Но едва ли есть деяние более преступное. Поэтому всё, что в моей власти — это предупредить вас о последствиях и призвать вас быть бдительными. Раздор и сомнения, клевета и обман — вот главное оружие, которое использует враг. Стойте против него. Если вы думаете, что битва идёт где-то там, далеко, за школьной оградой, вы заблуждаетесь. Каждый из вас уже вступил в сражение. Оно идёт в ваших сердцах. Защитите их. Пока мы с учителями, как и ещё многие взрослые, смелые, честные люди там, снаружи, делаем всё, чтобы защитить вас.
И после он пригласил всех за ужин, коль уж все собрались. Они сидели все притихшие, и многие уходили, едва притронувшись к трапезе, под встревоженными взглядами учителей.
В тот вечер Росаура написала Краучу:
«Над местом гибели профессора Норхема обнаружили морок, точь-в-точь как Тёмная метка. Учителя пытались убрать её, но с этим справился только Дамблдор. Он объявил, что это не была настоящая метка. Он убеждён, что в школе не может быть заклеймённого человека. Что школьники только заигрывают. В любом случае, это колдовство большой силы, раз с ним справился только Дамблдор. Но если это не дети, а кто-то из преподавателей? Пусть даже под Империусом? Что если всё всерьёз?»
Росаура запомнила, как Слизнорт всё не отнимал серой руки от своей толстой шеи, как будто сдерживал рвущийся крик.
Росаура чувствовала, как в глубине души ворочается скользкое сомнение, вскормленное страхом. Дамблдор… все так привыкли на него полагаться. Всем так хотелось доверять ему, безотчётно. Ведь он — сильнейший светлый маг. Ведь он — сама неколебимость и мощь. Ведь он — Альбус Дамблдор, величественный старец, будто сошедший со страниц древних легенд, где ещё было искать защиты, как не у него под крылом?
Но справлялся ли он?..
Всё-таки, он был человек. Мудрый, стойкий, великий, но человек. Однако, как и любой учитель, он был лишён права дать слабину. Как и любому учителю, ему предписывалось во всём проявлять человечность, но всё человеческое должно было быть ему чуждо. Сомнения, боль, нерешительность, страх, печаль, апатия, слёзы и смех, вспыльчивость, усталость… ему не отпускали ни один грех, любая ошибка стоила ему втридорога. Потому что он был не просто учитель, он был Директор.
Но справлялся ли он?
Росаура знала, что если он в школе (последнее время он часто отлучался), то зорко следит за всеми детьми, которые особенно уязвимы. Она знала, что он нашёл время поговорить с Тимом Лингвинстоном, чьи руки перестали наконец дрожать, что он опекал Энни и прочих: везде, где начинала тлеть искра, оказывался он, чтобы не перекинулась она в дикое пламя. Но беда была в том, что за последние недели искры эти вспыхивали с огромной скоростью то тут, то там, и учителя, выбиваясь из сил, не могли уличить поджигателей. Понимал ли Дамблдор, что на этот раз речь идёт о планомерном злом умысле? Росауре и в голову не могло бы прийти, что есть на свете что-то, чего бы Альбус Дамблдор не понимал.
Но если он прекрасно всё понимал, обо всём знал, почему же становилось всё хуже?
Верно, они все смотрели на Дамблдора как на атланта, на чьей спине покоился небесный свод. Предположить, что Дамблдор попросту не справляется, было преступно — потому что это значило бы, что никто не защищён. Это значило бы, что небо рухнет, предположительно, до обеда.
И с тех пор, как погиб Салливан Норхем, Росауре казалось, что она слышит скрежет тверди небесной. Поэтому она написала Краучу, а Крауч ответил ей:
«Завтра в 7 утра встретите меня у ворот».
И только прочитав это короткое распоряжение, Росаура в полной мере осознала, что натворила.
Она подставила Дамблдора.
Сомнение, страх, напряжение последних недель и невыразимое одиночество заставили её искать одобрения человека, которому она, как ей казалось, была обязана многим. Единственного человека, который хотя бы отвечал сразу на её письма. Человека, с которым ей приходилось, даже если совсем не хотелось, быть откровенной почти во всём. Человека, который её ни во что не ставил, конечно же. И вот так она глупо попалась.
В ужасе она смотрела на зачарованную страницу, в которую впитались чернила с её донесением и вернулись жестоким откровением: Крауч закусил удила. Наконец-то она дала ему то, чего он так ждал, но зачем?..
Она с удивлением призналась себе, что не задумывалась, зачем Краучу знать об обстановке в Хогвартсе. У него всё равно никаких полномочий не было, чтобы повлиять на положение дел внутри школы… Но Крауч с особым пристрастием выспрашивал у неё про то, что сказал, как повёл себя в той или иной ситуации Альбус Дамблдор. Она больше писала ему о детях, потому что это занимало её прежде всего, но если бы она задумалась над его ответами, то поняла бы давно: его интересовал Дамблдор.
Крауч выжидал, когда же Дамблдор ошибётся. И она, Росаура, наконец-то удовлетворила его любопытству.
Она подумала, что бы сказал на это отец. Из груди вырвался всхлип, стоило только вспомнить, как меркнет его добрый взгляд, отравленный разочарованием.
Бежать к Дамблдору, признаться во всём? Простите, сэр, я шпионила против вас эти два месяца, и должность мне эту сосватали прежде всего для этого, чтобы я доносила на вас и на детей…
Вывод напрашивался один, совершенно очевидный: Крауч копал под Дамблдора и через неё собирал компрометирующие сведения. Но зачем?.. Бог мой, зачем?..
Если Крауч и мнил себя, допустим, достойной заменой Дамблдору, он никогда бы не удостоился того доверия, которым удостаивали Дамблдора сотни родителей, отправляя в школу своих детей. И зная это, Крауч, видимо, решил отобрать у Дамблдора это драгоценное сокровище. «Ни нашим, ни вашим». Но чего мог хотеть Крауч в перспективе? Даже совершенно далёкая от политики Росаура могла понять, что выбивать почву из-под ног такого человека как Альбус Дамблдор в разгар террора было верхом неосмотрительности. Не мог же Крауч быть настолько самонадеян, чтобы рассчитывать одолеть экстремистов в одиночку?..
У атланта могут задрожать руки, пока он держит небо, и всем на миг станет страшно, но разве не страшнее будет, если подрубить атланту ноги, и тогда небо раздавит их всех, разом!..
Уличённая чувством вины и страхом перед грядущим, Росаура провела ночь без сна. Почти впервые в жизни ей не у кого было спросить совета. Рядом всегда были отец, или Слизнорт, или даже мать. Последнее время — Руфус Скримджер… Но Афина никак не возвращалась. Росаура запрещала себе думать ещё и об этом. Если бы что-то случилось, убеждала она себя, об этом бы все говорили. Значит, просто… не время. Бог мой!..
Под утро её нашёл жестокий сон, где дети стояли под чёрным черепом, а тот скалился и разевал шире рот. В тёмных глазницах ей чудился знакомый взгляд, и некуда было деться от его торжества.
В семь утра она стояла у ворот школы, захлёбываясь в вязком сером тумане, продрогшая до костей, невзирая на согревающие чары. Она не могла бы себе объяснить, почему пришла к Краучу, когда желала бы никогда не знать его; она презирала себя до ужаса, но покорно ждала его, где он наказал, точно безвольная овца. Терпеть Крауча показалось ей предпочтительнее, чем пойти к Дамблдору и сгореть от стыда. И в глубине души жил вопрос: не просто же так он назначил ей встречу. Быть может, хочет что-то сказать с глазу на глаз, и это наконец-то будет что-то важное, доверительное, невероятно ответственное? Быть может, он выделит её, даст особое задание, или — немыслимо — поблагодарит!.. Росауре было тошно оттого, что вытравить эту рабскую, подлую жажду одобрения не удавалось самым жестокими ударами бичующей совести.
Но Крауч явился не один. Они возникли в предрассветной мгле рука об руку: муж и жена.
Они могли показаться странной парой. Он — высокий, чуть сутулый, тёмные волосы зализаны назад, что не поймёшь, это блик света на них или первый штрих седины, усы ровной чертой скрывают и без того едва различимые, до того узкие, как у рептилии, губы, из-под прямых бровей чёрные глаза глядят непроницаемо и тяжело; движения его ровные, отточенные, как у автомата, его прямая фигура в тёмной мантии богатого кроя с жёстким, накрахмаленным до скрипа воротничком, казалось, отлита из чёрного металла. Она же — хрупкая, почти воздушная, пусть убирает свои светлые волосы в аккуратную причёску, пара лёгких, точно солома, прядок, всё равно выбивается и трепещет, будто на ветру, розовые губы чуть приоткрыты в робкой улыбке, но в ней нет наивности, и девочкой её не назвать — вокруг глаз морщинки, лучиками разбегаются, а руки она предусмотрительно укрывает перчатками, и левую не отнимает от локтя мужа. Вместе они — странное явление, будто голубиное пёрышко зацепилось за монолит неколебимой скалы.
Росаура знала, что больше всего их, столь разных, сближала любовь к единственному, позднему сыну, любовь слепая, у отца — горделивая, у матери — совершенно самозабвенная. Только отец совсем не умел свою любовь проявлять, тогда как мать никак не могла её скрывать.
С Росаурой Крауч поздоровался весьма чопорно, тогда как миссис Крауч готова была раскрыть ей объятья:
— Росаура! Как я рада вас видеть! — воскликнула миссис Крауч и, ласково улыбаясь, чуть провела своей маленькой рукой в мягкой перчатке по плечу Росауры. — Я как узнала, что Бартемиус в Хогвартс собрался, так сразу же напросилась! А тут, видите, какая приятная встреча!
Прерывая любезный ответ Росауры, Крауч сказал:
— Мисс Вэйл, поручаю вам мою супругу. У меня разговор с Дамблдором.
И вот, всё подтвердилось. Росаура только открыла и закрыла рот, впрочем, Крауч уже не смотрел на неё. Чуть коснувшись рукой в узкой чёрной перчатке своего высокого цилиндра, он широким шагом оторвался от них с впечатляющей скоростью (впрочем, как всегда: обстоятельно, живо, категорично), помахивая тростью, стал подниматься к замку. Миссис Крауч на своих маленьких ножках, конечно, не смогла бы за ним поспеть, а потому создалось неловкое впечатление, будто он сбросил жену как балласт. Но ещё более обескураживало Росауру то, что он больше ничего не сказал — ей. Неужели она единственно нужна была ему затем, чтобы составить компанию его жене?..
Росауре казалось, что она увязает по щиколотку не в осенней грязи, а в досаде и стыде.
Ей помогла выбраться миссис Крауч. Ничуть не смутившись оттого, что муж так быстро оставил её, она искренне улыбнулась Росауре и, попросив позволения опереться на её руку (она то и дело подносила к лицу белый мягкий платок и покашливала), заговорила приветливо:
— Бартемиус рассказывал мне, что вы теперь трудитесь здесь! Ах, я сразу подумала, это ведь наша солнечная Росаура, вот уж кому сам Бог велел работать с детьми! Но тяжело бывает, наверное? — чуть понизив голос, доверительно, сочувствующе, прибавила миссис Крауч. — Детки проказничают?
— О, на шею забраться и ножки свесить, это они любят, — вздохнула Росаура.
— Ну, немудрено, — расцвела миссис Крауч, будто только и ждала это услышать, — они смотрят на вас, на ваше ласковое лицо, и чувствуют, будто оказались дома, с мамой или старшей сестрой. Им радостно с вами, Росаура, я не сомневаюсь, вот и позволяют себе чуть расслабиться, а то все прочие-то преподаватели их муштруют, сложно найти общий язык с человеком, который старше тебя в пять раз! А вы такая молодая, красивая, добрая, а ваши лучезарные глаза, Росаура! Не раздражайтесь на них много, ваши уроки для них, уверена, глоток свободы. Ах, побольше бы таких учителей! Честно вам скажу, — миссис Крауч снова понизила голос, — из всех прочих только профессор Слизнорт справляется со своими обязанностями безупречно. Он действительно становится для студентов вашего факультета кем-то сродни отцу, сколько талантов расцветает его стараниями — в том числе и потому, что на вашем факультете он создаёт в своём роде тепличные условия. У нас тоже всё было уютно, — предалась воспоминаниям миссис Крауч, — но нас никто никуда не направлял, не развивал должным образом. Сидели мы в своей норке в мире и согласии, но без особых амбиций. А вы, сразу видно, чья воспитанница. Всё-таки, взять на себя такой нелёгкий труд в вашем возрасте — своего рода подвиг!
— Ох, — Росаура не могла не рассмеяться, — если честно, я бы установила возрастной ценз на профессию учителя: не раньше тридцати лет. Это касается не недостатка знаний, а просто житейского опыта выживания в критических ситуациях. Всё-таки, к тридцати годам как-то более твёрдо стоишь на ногах и не воспринимаешь близко к сердцу каждый чих, а ещё в глазах что учеников, что коллег, что родителей выглядишь представительнее, никто уже не назовёт тебя глупой девочкой, которой нельзя доверить детей!
Миссис Крауч понимающе улыбнулась и лукаво подмигнула:
— Я шепну Бартемиусу на ушко о вашем предложении. Может, он состряпает какой серьёзный законодательный проект, м? Но, знаете, Росаура, я бы доверила вам детей и в семнадцать лет, вы всегда были такой серьёзной девушкой… Барти очень тепло о вас отзывался. Вы ведь прошли вместе всю сложнейшую подготовку к экзаменам…
— Ну что вы, это он был для меня примером! Уж не знаю, наверное, только Дамблдор сдавал так много предметов на выпускных экзаменах с такими блестящими результатами!
Миссис Крауч зарделась.
Сын Краучей, названный в честь отца, с которым Росаура всегда делила первую парту на Зельеваренье и Заклинаниях, и с кем они корпели над Древними Рунами, готовясь к ЖАБА, был очень привязан к своим родителям, как бы не пытался этого скрывать. И если мать он обожал, и это было взаимно, то с отцом их отношения были сложны и даже тягостны. Старший Крауч мог хвалиться потрясающими успехами своего отпрыска на весь Визенгамот, но самому Барти доставалась лишь пара скупых строк одобрения в конце длинного письма восторгов, которые изливала бисерным почерком мать. Барти, выпестованный матерью, сам создавал впечатление юноши мечтательного, ранимого, из-под светлой, мягкой пряди волос его карие, почти щенячьи глаза глядели на окружающий мир печально, даже несколько равнодушно. Требовательность и жёсткость отца уживались в нём с взлётным, переменчивым характером матери. Он с видимым усилием заставлял себя вгрызаться в гранит науки, когда явно с куда большим удовольствием отправился бы на лужайку ловить бабочек. Но с каждым годом в нём копилось всё больше затаённого остервенения, злого упрямства, особенно когда по требованию отца его записали на все дисциплины по выбору и выдали маховик времени, чтобы освоить курс. Тогда под глазами Барти Крауча-младшего залегла тень апатии, а линия мягкого, детского рта ожесточилась и застыла, будто трещина на корке пышного хлеба.
От него ждали, что он пойдёт по стопам отца, но сам Барти, который всех блестящих результатов добился сам, уже почитал ниже своего достоинства впорхнуть на тёпленькое местечко секретаря главы Департамента магического правопорядка. В науку идти он тоже не пожелал, хоть создавалось впечатление, что ему покорилась бы любая стезя, но впечатление это было ложным. Оценки он выбивал не из интереса к предмету, а из странной, ожесточённой схватки с отцовским тщеславием. Теперь же отец наконец-то распахнул перед ним радушно объятья, но Барти это было уже ни к чему. На выпускном, Росаура помнила, он походил на молодого старика, осунувшийся, с потускневшими волосами, он десяток раз выслушал восхищение своим аттестатом от знакомых отца, и мог только криво усмехаться, исправно возвращая пустые любезные фразы своим тихим, мягким голосом, который так и остался довольно высоким. Росауре тогда показалось, что она увидела миг, когда всё рухнуло: с большим опозданием (впрочем, как принято у знатных семей) из камина появилась его мать, сразу же кинулась обнимать своего ненаглядного сына (как совсем не принято у знатных семей), щебетать, сетовать, как он похудел, но его взгляд, на миг вспыхнув надеждой, всё чего-то искал… Но отец не явился. Его, как всегда, задержали неотложные дела службы. И та крохотная искорка в глазах Барти Крауча-младшего потухла, и никакие ласки матери не смогли её больше разжечь.
Росаура ещё мимоходом попыталась утешить Барти, сказав, что её отец тоже не смог попасть на их выпускной, даже если бы очень захотел, но Барти лишь учтиво передал ей бокал шампанского, себе оставив уже четвёртый.
Росаура совсем потеряла Барти из вида после окончания Хогвартса, но была убеждена, что Крауч обратил на неё внимание, потому что знал о ней как раз по рассказам сына. И сейчас Росаура не могла не спросить, пусть и дежурно, как там Барти. Всё-таки, косвенно, она оказалась ему многим обязана.
— Я уже полгода не видела Барти, — вздохнула миссис Крауч с неприкрытой нежностью, — ещё весной он отправился в кругосветное путешествие. Он проявил особый интерес к Востоку. В начале октября написал, что задержится в Японии… — миссис Крауч на миг прикусила губу, — ему там так нравится, он хочет освоить восточные практики… Медитации…
Она улыбнулась Росауре, но в её улыбке проступила толика неловкости. Всё-таки, ей было несколько неудобно быть той единственной из сотни матерей, которая могла быть спокойна за своего ребёнка в эти суровые времена.
— А наша дорогая Миранда, что же, — с несколько вымученным воодушевлением заговорила миссис Крауч, — всё так же в Испании?..
— В Италии.
Миссис Крауч ещё сильнее сощурилась, отводя взгляд.
— Да-да, здоровье надо беречь. Бартемиус всё настаивает, чтобы я… Вы её навещаете, конечно же?
— За недостатком времени это сложно осуществить, — с крохотным вздохом отвечала Росаура.
Тут миссис Крауч всё-таки набралась смелости и сказала тихонько:
— Я уверена, ваша мама очень скучает по вас, Росаура. Поверьте мне, матери… Мы очень скучаем по своим детям.
— Если вы будете в ближайшее время навещать Барти в Японии, мэм, — с безукоризненной улыбкой вежливости отвечала Росаура, — прошу, передавайте ему мой сердечный привет.
Миссис Крауч едва слышно вздохнула. Росауре стало чуть стыдно под её растерянным взглядом. Это был взгляд ребёнка, который совсем не ожидал, что над ним посмеются.
— Признаюсь, Бартемиус как раз взял мне портал в Токио на эту пятницу, — после паузы произнесла миссис Крауч и попыталась пригладить свою пшеничную прядку, — н-но… — она совсем замялась, а глаза её потемнели от печали. Наконец она вздохнула и вновь улыбнулась, только теперь очень грустно, и сразу стало видно, что пора её молодости давно уже отцвела: — Непременно передам.
Они уже добрались до Главного входа. Дети просыпались, но только пара-тройка смельчаков показала носы на улицу в это промозглое утро. Росаура тускло заметила миссис Крауч, что завтрак вот-вот начнётся, так не угодно ли…
— Я бы навестила Помону, очень хотела повидаться с ней перед отъездом… — спохватилась миссис Крауч. — Мы с ней вместе учились, и я каждый раз, как выдаётся случай, хожу любоваться её хрустальными колокольчиками! Ах, когда я смотрю на цветы, мне будто приходит воспоминание об Эдеме.
Они распрощались, и Росаура почувствовала себя чертовски глупо. За кого её держал Крауч? Она что ему теперь, домовой эльф? Паршиво было оттого, что, глядя, как миссис Крауч, еле совладав с тяжёлыми дверьми, вновь выскользнула на улицу, кашляя в платок, Росаура не могла отделаться от чувства, знакомого всем нянькам, что вынуждены отчитываться перед нанимателем за каждый чих ненаглядного дитяти.
Она снова вспомнила о Дамблдоре. Стыд пробрался под мантию холодом сквозняка. Крауч уже полчаса вываливает на Дамблдора те слухи и сплетни, которые она усердно передавала ему, ведёт свою непонятную, опасную и очень грязную игру… А она, что же, пожмёт плечами, скажет, не моя это забота, и пойдёт урок проводить?..
Чёрта с два.
Росаура шла к кабинету Директора, не вполне понимая, что намерена делать. Но ей нужно было, жизненно нужно было сбросить с себя это бремя. Раньше положение шпиона кружило ей голову, она ощущала себя героиней киноленты о Джеймсе Бонде, роковой красоткой, которая ведёт дела на равных с брутальными мужчинами и дразнит их лакомым кусочком сведений. Но теперь ей было гадко, мерзко и грязно. И почему-то казалось, что если ворваться в кабинет Директора и провозгласить прилюдно о грехах своих, то стыд выжжет из неё эту скверну.
Горгулья, что сторожила вход в директорские покои, на удивление, оказалась покладистой — отпрыгнула в сторону, только заслышав верный пароль (не раз бывало, что, осведомлённая о важном совещании Директора, эта каменная стражница не пускала к дверям принципиально). Изумление настигло Росауру на третьей ступеньке (горгулья охраняла как бы внешний вход, который вел к небольшой винтовой лестнице, что упиралась в дверь непосредственно кабинета) и совсем заставило её замереть, когда она увидела, что дверь в кабинет чуть приоткрыта, и ей совсем не составляет труда уловить голоса.
Пыл её угасила элементарная воспитанность — не врываться же посреди разговора. Но от того, чтобы деликатно постучать, Росауру остановили слова, произнесённые резким голосом Крауча:
— Они готовят большой теракт, это несомненно. Дата известна почти наверняка. Наш источник докладывает, что это будет в день выборов.
Росаура чуть не упала на лестнице. Она пока не вдумалась в смысл услышанного: достаточно было того, что она подслушала критически важные сведения, и едва ли ей оставалось дышать полной грудью хотя бы долю секунды…
Но ничего не происходило. Дверь не распахнулась с грохотом, вспышка заклятья Забвения не ослепила её; более того, её не сжёг дотла исполненный презрения взгляд Альбуса Дамблдора или же бешенства — Бартемиуса Крауча. То, что Дамблдор прекрасно знал о каждом посетителе, которого пускала на порог горгулья, было несомненно. Он знал, что Росаура Вэйл замерла под дверью его кабинета, услышав то, что не полагалось слышать ни одной живой душе, кроме тех двух Игроков, которые собрались нынче утром за шахматной доской обдумывать эндшпиль. И тем не менее…
После короткого молчания Дамблдор заговорил, отвечая Краучу:
— Мой источник докладывает, что это будет в Самайн… или накануне.
Росаура машинально зажала рот рукой и приказала себе не шевелиться и не дышать. Небеса в лице Директора давали ей шанс спасти свою шкуру (и заодно репутацию), тихонечко спуститься по лестнице, принести горгулье извинения за необдуманное вторжение и пойти позавтракать хорошенько перед тяжёлым рабочим днём.
Но за Росаурой с детства имелся один грешок… Она ничего поделать не могла, когда борола её страсть погреть уши. Быть может, Крауч откуда-то вызнал это и хотел использовать в своих целях, но теперь, кажется, это оборачивалось против него, потому что Росаура так и замерла под неплотно закрытой дверью директорского кабинета.
Хотя бы на секундочку!..
— Я бы склонялся к тому, что это донесение правдиво, Бартемиус, — чуть вздохнув, продолжил Дамблдор. — Я много раз говорил вам, что Том Реддл склонен к символизму. Древнее празднество нечисти, которая вырывается из ада, как нельзя лучше подходит для дня его триумфа.
Росаура испытала укол совести. Зачем Дамблдору рассказывать Краучу, что такое Самайн?.. Конечно, Директор знал, что она всё ещё стоит под дверью. И Директор, будем честны, лучше Крауча знал, какой грешок присущ с младых ногтей мисс Росауре Вэйл. Он уже дал ей понять, что его заботы — куда более серьёзны, чем её ошибки, прощал её за то, что довелось ей спутаться с Краучем, и, чуть посмеиваясь, отпускал с миром.
И Росаура сделала шаг на ступеньку ниже, но в ту секунду заговорил Крауч:
— Пусть так, — отрезал он раздражённо. — Боевая группа и так днюет и ночует в штабе. Они выйдут по первому сигналу. Но ведь это будет ловушка.
В наступившем молчании Росаура еле сдержала порывистый вздох. Вместо неё вздохнул Дамблдор. Конечно, он понимал, что теперь она никуда не уйдёт. И ей уже всё равно, какой урок он за это ей преподаст. Она готова, видит Бог, чтобы дверь всё-таки сорвалась с петель и она встретила свою участь, вот только… своей волей она теперь не уйдёт. Потому что в единственной газете, которую она удосужилась прочитать, писали, что ту боевую группу возглавляет Руфус Скримджер.
Дамблдор вновь вздохнул и сказал едва слышно:
— Как и всегда.
— А в ловушке, конечно же, будет приманка, — жёстко говорил Крауч. — Сотня-другая магглов, например. Какой-нибудь концерт, выставка, да любое публичное место… Но мы не можем быть уверенными наверняка. Мест много, и даже необязательно это будет Лондон. Невозможно обеспечить защиту везде. В штабе мракоборцев давно сидит крыса, да во всём Министерстве едва ли наберётся десяток человек, которые имели бы вес, и которым можно было бы доверять. Мой второй секретарь давно продался, но я даже не вижу смысла его увольнять. Поэтому, какие бы меры мы не предпринимали (а мы их, чёрт возьми, предпринимаем), они всё равно найдут достаточно людное место, чтобы закатить концерт. Мы можем, конечно, в предполагаемые даты перекрыть Трафальгарскую площадь, но мы не можем закрыть все торговые центры, вокзалы, парки и Букингемский дворец с Вестминстерским аббатством в придачу. У нас попросту нет столько людей. Их не хватит ни на то, чтобы предотвратить теракт, ни на то, чтобы ликвидировать его последствия. Человеческий ресурс исчерпан.
Крауч вздохнул почти с горечью. В нём было сокрушение шахматиста, который невыгодно жертвует ферзём.
— Его приспешники как бойцы, быть может, ещё более худшие, чем мракоборцы, но магия, которую они используют, нашим ребятам не по зубам. Это какой-то беспрецендентный уровень. Мракоборцы и так едва-едва пускают в ход Непростительные (подозреваю, потому что Грюм их за это полощет, по вашей указке, Дамблдор, а ведь всё-таки эффективность допросов возрасла, этого отрицать нельзя!), но что там Круциатус по сравнению с тем мраком, которому обучает их он сам! К тому же, Пожиратели устраивают засады и нападают, провоцируют, а мы всё это время только отвечаем на их удары. За семь лет мы от силы предотвратили два-три теракта. А свадьбу Дианы и Чарльза они не превратили в кровавую баню только потому, что их жёнам очень захотелось щегольнуть своими брилльянтами на ковровой дорожке!.. Он сплёл сеть куда прочнее и обширнее, чем та, которой располагаем мы.
— Я говорил вам, что верность людей — залог победы в этой войне, Бартемиус. Слишком многие, кто не имел чётких ориентиров, сделали неправильный выбор в самом начале…
— Да, он подъел наших пешек, — видимо, Крауч сам воображал себя гроссмейстером. — Но зато теперь остались проверенные… — Крауч будто бы усмехнулся: — И они почтут за честь сложить голову в последней битве. Да, за эти семь лет наши мракоборцы худо-бедно научились быть солдатами, но беда в том, что его сторонники не солдаты — они палачи.
Крауч вздохнул и добавил с неприязнью:
— Что же до вашей группы поддержки… Признаю, операции вашей организации периодически имеют успех, который позволяет нам всем держаться на плаву. Но не будете же вы меня уверять в том, что направите верных вам людей в гущу схватки, исход которой предрешён?
Вновь молчание, и голос Крауча показался механическим:
— Я намерен дать отбой.
Дамблдор ничего не сказал, но Крауч-то видел его лицо… Потому ли заговорил поспешнее, резче:
— Что толку? Погибнут и магглы, и мракоборцы. Магглы и так гибнут каждый день. А мракоборцы…
— Чего вы надеетесь добиться этим разговором, Бартемиус?
— Того, чтобы вы отбросили своё ханжество! Не будем играть в прятки, Дамблдор. Вы знаете, сколько осталось в строю мракоборцев. А я знаю, что половина из них завербована вами. Где гарантии, что ваши люди продолжат сопротивление, когда меня прирежут в собственном кресле, а в штабе останется одна секретарша?
— Люди, верные мне, Бартемиус, в отличие от мракоборцев, послушны только своей доброй воле. Если произойдёт переворот, мракоборцы, или как они станут называться после этого, станут охранителями нового режима. Те же, кого вы называете подпольщиками, уже семь лет доказывают своей кровью готовность не прекращать борьбу.
— И вы возглавите сопротивление, Дамблдор?
— Отвечая вашими же словами, я уже в определённом смысле… возглавляю сопротивление.
— Только сопротивляетесь вы ещё и мне. И возможности сотрудничества.
— В чём вы видите сотрудничество, Бартемиус, мы уже обсуждали в конце июля. И я даже удостоился такой любезности с вашей стороны, как подосланный в школу шпион.
Росаура оцепенела. Но в голосе Дамблдора послышалась скупая усмешка:
— Проку от этого, конечно, вышло мало, что вам, что мне…
— Конечно! — выплюнул Крауч. — Чёрт, если бы мы пришли к соглашению летом, за эти два месяца наш человек на должности преподавателя Защиты от тёмных искусств уже подготовил бы из совершеннолетних рекрутов! Ну, чёрт с ним, способных можно натренировать и за пару недель. А что до девчонки… Дура, конечно, но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Толк в ней есть.
— Я бы попросил вас отзываться о моих сотрудниках с должным уважением.
— Конечно. Ведь благодаря ей я знаю, что вы не справляетесь, Дамблдор. Множество случаев насилия, травли. Тот случай с мальчишкой, который прыгнул с крыши, чего только стоит! Ведь это доведение до самоубийства. За такие преступления судит верховное собрание Визенгамота!
Росаура привалилась к стене и закусила губу до крови. Крауч делал именно то, чего она так боялась. И она не просто в этом виновата — она теперь стоит под дверью побитой собакой и слушает, как Крауч использует те сведения, которые она добывала для него, против Дамблдора, человека, который выказал ей больше доверия, чем кто-либо… когда-либо.
Сказать! Сейчас же! Вмешаться! Ну!
Только ноги совсем не слушались. Росаура понимала, что если сделает хоть шаг, то упадёт.
А тем временем Дамблдор отвечал, и голос его был совершенно бесстрастен:
— Хогвартс имеет судебный иммунитет, Бартемиус. Даже если вы станете Министром, вы не получите никакой власти над студентами Хогвартса. Привлечь к суду нарушителей порядка вы не сможете.
— В школу проникают посторонние…
— В школе и секунды не сможет находиться кто-либо без моего ведома и попущения, Бартемиус. Я был осведомлён о визите Люциуса Малфоя в покои профессора Слизнорта.
— Да, к слову о Слизнорте…
— Я ручаюсь за Горация, — холодно промолвил Дамблдор.
— За всех-то вы ручаетесь! — прошипел Крауч. — Слизнорт здесь и сейчас был бы нам полезен. Он прекрасно знает, какие его студенты являются детьми Пожирателей. И он уж не стал бы брыкаться.
— Вы уже поднимали эту тему в прошлую нашу встречу, и я чётко выразил своё решение на этот счёт.
— И последние три месяца прошли мимо вас?! — взорвался Крауч. — Сколько погибших… Сколько бессмысленных жертв! Бросьте, Дамблдор! Вы же видите, что происходит у вас под носом! В вашей школе убийство…
— Салливан Норхем, разумеется, такая же жертва этой войны, как Эдгар Боунс или Шерли Найтингейл, с той лишь разницей, что свой конец он избрал сам. Вы не можете обвинять в этом детей, Бартемиус.
— Как же я мог забыть, что отчёт с мракоборческой экспертизой с места происшествия лёг вам на стол ещё раньше, чем попал ко мне! — выплюнул Крауч. — Чёрта с два, Дамблдор! Дети понесут ответ за преступления своих родителей!
— Пока я Директор этой школы — нет. Вы уже не раз пытались вызнать у меня имена детей, чьи родители предположительно являются сторонниками Тома Реддла. Я каждый раз отвечал вам отказом. Вы пытались вызнать их имена давлением на профессора Слизнорта, но получили достойный отпор. В течение этих двух месяцев вы пытаетесь вызнать их имена через профессора Вэйл, но, к счастью, безрезультатно. Я готов повторить ещё раз: Хогвартс не выдаст вам ни одного студента; чем бы такой студент не запятнал себя, его дело будет рассмотрено и решено в стенах школы. За какие бы преступления не были привлечены к суду его родители, жизнь и честь студента останутся неприкосновенны, и я как Директор гарантирую неприкосновенность частной жизни студентов этой школы.
Дамблдор говорил это громко и чётко. Дамблдор говорил это в том числе для неё. А, быть может, в первую очередь — для неё. Потому что Крауч срывался:
— Чего вы добиваетесь, Дамблдор? За что вам их жалеть? Это единственное, что заставит их, там, снаружи, остановиться. А здесь, внутри, запереть их щенков под замок. Я не говорю же о каких-то бесчеловечных методах, увольте! Просто дать им понять, что у нас в руках то, что им дорого. Мы можем диктовать условия, Дамблдор! И разве мы не должны воспользоваться этой возможностью, когда на кону гибель режима, а значит и ещё сотен людей? Если не сделать этого сейчас, сколько ещё людей погибнет зазря в ближайшую пару недель и после? Сколько ещё будут гибнуть, просто потому, что вы не желаете запятнать себя…
— Их же методами.
— Их же методами? Увольте! Я же не предлагаю убивать их детей и вздёргивать на крепостной стене! Я предлагаю говорить с позиции силы. Это единственный выход.
Поскольку Дамблдор молчал, Крауч воодушевился и заговорил быстро, понизив голос:
— Выборы назначены на первое ноября. Но есть большая вероятность, что Министр сложит с себя полномочия в любую минуту. Или его заставят это сделать. Действовать нужно сейчас же, на счету каждый день. Я соберу лояльных людей в Министерстве. Мракоборцы обеспечат защиту. Мы перехватим инициативу. Объявим военное положение. А вы откроете двери Хогвартса для всех наших сил. Конечно, учебный процесс придётся приостановить, чёрт знает, насколько это затянется. С поставками продовольствия не должно возникнуть проблем, мы обо всём позаботимся… Да и самое главное: ничего они не смогут поделать против факта, что у нас их дети! Они приползут к нам на коленях, умоляя о мире. Да они сами же сгрызут своего Хозяина, как только поймут, с кем говорят!
— Верно, поймут. Разговаривать вы намерены на одном языке. Чтобы внести ясность, Бартемиус: вы собираетесь осуществить государственный переворот раньше, чем это сделает Лорд Волан-де-Морт?
— Что ж, называйте, как знаете.
— А вас мне называть военным диктатором?
— Идёт война. Что, чёрт возьми, не так, Дамблдор? Чего вы добиваетесь? Вы хотите власти? Вы просто не хотите делиться, я понял. Министерство падёт и придавит собой тех, кого нужно, а там уж либо переворот и диктатура, либо те же выборы, но власть поменяется, режим поменяется, а вы, что, надеетесь, что ваша школа останется неприкосновенной? Они наложат на вас руки, как только получат доступ к транспортной сети и правовой сфере. Хогвартс окружён древнейшей магией, и я нисколько не хочу умалить ваших способностей, Дамблдор, но неужели вы рассчитываете в одиночку противостоять ему и всей мощи, которую он подомнёт под себя? Через две недели он будет уже не просто фанатиком со сворой из полусотни террористов, нет. Мало того, что спустит с поводка оборотней, великанов, дементров и прочую нечисть. Хуже: он направит на вас всю мощь бюрократической машины, лишит вас финансирования, перекроет поставки продовольствия, натравит на вас общественность, и родители сами потребуют вашей отставки из страха перед ним! Мы должны перехватить инициативу, Дамблдор. Откройте двери Хогвартса для тех сил, которые я ещё могу предоставить.
— Я дал вам свой ответ летом и повторяю его сейчас: пока я Директор, Хогвартс не станет гарнизоном.
После двух секунд ледяного молчания раздался стук, будто кто-то отставил стул.
— Я могу добиться закрытия школы! — отчеканил Крауч.
— То есть, проделать всё то, что, как вы сейчас описали, может грозить школе, если к власти придёт Том Реддл? Боюсь, у вас всё же меньше шансов, чем у него. Хогвартс совершенно автономен и не подчиняется Министерству. (1)Совет попечителей может принять решение о смене Директора только абсолютным большинством голосов, и лишь указом нового Директора может быть постановлено закрытие школы. Но вы не сможете быстро полностью сменить состав попечителей, в отличие от Тома Реддла, потому что, к счастью, не станете, уж я надеюсь, устранять их физически. И даже если вам удастся купить половину, то другая половина, а также большинство родителей, уверены, что для детей Хогвартс сейчас самое безопасное место.
— Я донесу до родителей известие, что в вашей школе Тёмная метка.
— Видите ли, Бартемиус, в вашем Лондоне тоже Тёмные метки. И там их наберётся побольше. Родители не забирают детей из Хогвартса, потому что понимают: дома им не обеспечить такой безопасности, которую я обеспечиваю детям здесь. Я совершаю ошибки, и они стоят мне очень дорого. Но тем не менее…
Возможно, в тишине Дамблдор развёл руками.
— Мы снова зашли в тупик, — сказал Крауч голосом утомлённым, едва не больным.
— Очевидно, так, — в тон ему отвечал Дамблдор.
Они молчали. Росаура кусала губу, лишь бы зубы не стучали слишком громко. Ей нужно было уходить, немедленно, но она лишь водила безвольной рукой по стене, словно забыв, что давно уже рухнула в бездну.
А Дамблдор сказал тихо… почти печально:
— Я прекрасно вижу участь, которая нас ждёт, если к власти придёт Том Реддл. Я понимаю все ваши опасения, я разделяю все ваши тревоги. Но пока он не пришёл к власти. А значит, может и не прийти. А потому с моей стороны было бы преступным принять ваши условия и тем самым сделать пока что лишь только возможное нападение на школу… неизбежным.
— Я понял вас, — сказал Крауч чуть позже. — Ну, что же… Аве Цезарь!(2)
Росаура содрогнулась с головы до пят, услышав, как Крауч произнёс свой прощальный привет.
«Здравствуй, Росаура.
Ты права, я давно не видел детей, особенно улыбающихся. Разве что Фанни. Странно вышло, что мне всё-таки выдалось увидеть её. Стоит признаться, я этого избегал. А теперь думаю, почему это, «разве что Фанни»? Если Фиону О’Фаррелл подвесить над землёй верх тормашками, нам всем придётся несладко, потому что её улыбка будет жарить похлеще всякого солнца.
Я всегда хотел разобраться, почему на земле может быть очень жарко, а если подняться в воздух, то чем выше, тем холоднее, а ведь, казалось бы, к солнцу всё ближе. Но есть высота, не предназначенная для человека. Там даже стекло в кабине самого высотного самолёта покрывается инеем, и двигатель может отказать. Когда человек вышел в космос, там оказался лишь холод и темнота. Безвоздушное пространство. И зачем человек всё стремился туда, где нельзя вдохнуть полной грудью? Из-за звёзд? Выходит, и они — приманка? Нет, эта кромешная пустота, как по мне, ещё хуже, чем толща воды, если уходишь камнем на дно. Впрочем, и то, и другое дрянь.
Про стихи. Дед говорил мне, что читать стихи нужно обязательно вслух, а лучше — петь. Но я не умею читать стихов. Я редко думал об этом, но скажу, что нужен особый склад, чтоб их читать и понимать. Как телескоп, чтобы видеть звёзды вблизи, но не слепнуть. Иногда для меня слова — та же тёмная ночь, я вглядываюсь в неё и вижу эти крупицы смысла. Ещё, и ещё, а потом голова уже кружится. Хочется спросить: так в чём суть? Что самое главное? Если я всё-таки пойму что-то сейчас, успею понять, быть может, придёт облегчение?
Знаю, ты скажешь, это всё увёртки. Думаю, ты бы сказала: «Возьми книгу и прочти её вслух, тогда услышишь». Или прочла бы сама. Так ты говорила мне о картинах, мол, просто смотри, только не глазами, а сердцем. Так вот где она у тебя, эта волшебная линза. Подозреваю, в моих очках что попроще. Но, изволь, я открыл наугад страницу и наткнулся на длинющее стихотворение «Рассказ конюха». Хотел бы я сказать, что у меня нет на это времени. Но это было бы неправдой. Если ничего не случится, времени у меня много, впереди остаток ночи, а утро наступает всё позже с каждым днём. Я чувствую, как испытываю терпение твоей совы, но она ещё не знает, что ей предстоит выслушать всё стихотворение целиком, а я уже сказал, что читать стихов не умею. Итак, «Рассказ конюха». Читаю. Твоя сова слушает. Если мне придётся прерваться, ты будешь знать, что я пытался.
Так, я задержал твою сову на полтора дня. Сова твоя, стоит признать, особа дотошная, не пожелала нести тебе на проверку только половину домашней работы. Впрочем, на этот раз она на редкость терпелива и даже не пытается выклевать мне глаза. Так пусть потерпит ещё полчаса, мне придётся читать сначала.
Прочёл. Думаю, не ошибусь, если скажу, что ты этого не прочла. Тебя, профессорскую дочку, наверняка смутил этот просторечный говор старого конюха, который глотает половину согласных, пока языком ворочает за щекой табак. А если бы ты всё-таки прислушалась к тому, что рассказал нам старый Нед или Билл, тебя бы это очень расстроило. Если ты плачешь о человеке, которого едва знала, как бы ты плакала о лошади? Соль в чём: человек, он всегда в чём-нибудь да виноват. А лошадь ничем не провинилась. Лошади, дети, они ни в чём не виноваты, поэтому не должны страдать. Взрослые тоже никому ничего не должны, можно сказать. Но когда страдают взрослые, это хотя бы можно понять. Зрелый человек всегда знает, за что ему прилетело. А вот с детьми и лошадьми выходит загвоздка. На этом гвозде и болтается наш мир.
К слову, положим, каждый человек рано или поздно приходит к неизбежному выводу: с нашим миром что-то в корне не так. Он неправилен, и никак его не исправишь. Сколько законов не пиши, сколько уставов не вырабатывай, дети и лошади будут на нашей совести. И с этим, конечно, никак не выходит «просто жить дальше».
А детям, верно, труднее, чем нам. Потому что им ещё кажется, будто мир наш не так уж плох, а там и вовсе, прямо скажем, прекрасен. И самое паршивое, что мир кажет им клыки, пока они тянут к нему руки, и в руках этих горсти цветов.
Об Алисе я не то чтобы не хотел говорить. О хороших людях всегда есть, что сказать. Я многим обязан им с Фрэнком. И для тех, кем дорожишь, всегда хочется что-то сделать, вот только досада берёт, когда ума не приложишь, как. Быть может, тут дело в том, что они слишком хороши, чтобы страдать за лошадей и детей — уж они не из тех, кто их обижает. Но всё больше убеждаюсь, что чем человек лучше, тем охотнее он берётся за дело. Я бы даже сказал, не может не взяться. Вот, что стоит о них говорить.
И о многих, на самом деле. О многих.
У меня был одноклассник, который писал стихи. Хорошо, когда о человеке можно сказать одно слово, и сразу всё ясно. «Человек, который писал стихи». Для меня это почти то же самое, что и «Человек, который ходил по луне». Ему покорилось что-то, от чего у меня кружится голова. Он услышал ответ, а у меня в ушах звон.
Но вот что: когда Фиона О’Фаррелл улыбается, она вместо солнца. Когда мирно спит — пусть будет луной.
А ты, Росаура Вэйл, в скоплении звёзд. Постарайся, чтобы они улыбались».
Примечания:
Бартемиус Крауч https://vk.com/wall-134939541_11769
Росаура, наконец-то получившая долгожданное письмо https://vk.com/wall-134939541_10611
Стихотворение "Рассказ конюха", который Росаура тоже не прочитала ? http://eng-poetry.ru/PrintPoem.php?PoemId=7775
1) Автономия Хогвартса, очевидно, восходит к академическим свободам средневековых университетов. Первоначальное понимание университетской автономии означало судебный иммунитет университетской корпорации относительно светской и духовной властей, то есть неподсудность его членов (профессоров и студентов) любым иным судам, кроме университетского. К средневековым корпоративным правам университетов также относились права самоуправления: выборы каждым факультетом декана из числа своих профессоров, выборы проректора, право самостоятельного пополнения корпорации через выборы новых профессоров. Эти права сохранялись в большинстве европейских университетов до рубежа XVIII-XIX веков. Также университетская автономия предполагает право самостоятельно формировать учебную программу, излагать учебный предмет по своему усмотрению, выбирать тему и методику для научных исследований
2) римские гладиаторы перед боем обращались к Цезарю со словами Ave Caesar! Morituri te salutant! («Да здравствует Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»)
Примечания:
Очень много педагогики и детского лепета
Но они не улыбались.
Искры огня в детских глазах вытравил страх, а с ним пришла и тоска. Они боялись и робели. Ходили пугливыми стайками, старшие оберегали младших, но ведь и сами озирались затравленно, и если и пытались устоять перед судорожной боязнью, то лишь озлобившись. На уроках некоторые стали заниматься усерднее, пытаясь отвлечься, но надолго их не хватало, другие пребывали в апатии, а те, кого всё более чем устраивало… были достаточно умны, чтобы не принимать слишком уж торжествующий вид. Они и так были вполне удовлетворены происходящим. Если случались стычки, ссоры, то учителя оказывались в двусмысленном положении: на горячем попадались те, кто, как оказывалось при разбирательстве, поддавался на провокации и срывался от безысходности. Но за что наказывать строже — за слова и насмешки, которые зачинщики отпускали ядовитыми шпильками так, что никто не мог бы доказать их вины, или за откровенное членовредительство, до которого то и дело доходило? Виноватыми оказывались те, кто бил сильнее, пусть и в отчаянии. И беда была в том, что до подлинно виновных было не добраться. Когда учителя принимались за расследование, многочисленные свидетели сидели, будто в рот воды набрав, или вовсе уверяли, что магглорождённый Харви Томсон точно осатанел, вот и набросился на Эмеральд Нотт без малейшего повода. Впрочем, причина оказывалась так очевидна: такие, как он, завидуют таким, как она! Такие, как он, ненавидят таких, как она! Такие, как он, опасны, опасны!
Взывать к трезвости рассудка было уже тщетно: страх сводил их с ума.
Нет, они могли успокоиться под грозный окрик учителя, могли выслушать наставление, могли, под давлением, даже пробормотать извинения, но стоило им покинуть класс, как общая паника вновь лишала их здравомыслия. Легко было сказать: «Происхождение ничего не значит, все эти разговоры о чистоте крови — чушь!», но потом ребёнок видел, как его приятель магглорождённый подвергается насмешкам и нападкам, а чистокровный товарищ держится до жути уверенно, и должен был выбирать, к кому прибиться и кого поддержать. Завести разговор даже как бы невзначай, что «мои-то родители — оба волшебники», придавало уверенности в завтрашнем дне чуть больше, чем призывы преподавателей или редких старшекурсников не забивать голову «такой ерундой». Да и что там, старшекурсники… Те же напуганные дети, которые только чуть больше знали о том, что происходит за стенами школы, а потому имели основания бояться ещё сильнее.
Бояться и сомневаться.
Да и чем она была лучше их? Сама еле справлялась. Дрожь, что пронзила её ранним утром, когда она подслушала разговор Крауча с Дамблдором, с тех пор будто ушла глубоко под кожу, растворилась в крови, и Росауре всегда было холодно. Удавалось отвлечься работой, почти забыться, но стоило ученикам покинуть класс, от той дрожи не получалось отмахнуться.
Тогда она доставала из нагрудного кармана то заветное письмо и перечитывала в бесчисленный раз.
«Постарайся, чтобы они улыбались».
Да, всё это время он был прав, а она неустанно сбегала в мечты. Реальность казалась ей слишком страшной, но главное — она положительно не видела хоть малейшей возможности повлиять на положение дел. Она знала, этот утончённый эскапизм в ней от отца, который видел однажды, как рушится мир, и ничего не мог поделать, кроме как осознать и принять своё полное бессилие перед воем воздушной тревоги. Читать в бомбоубежище Шиллера и ставить пластинку с Моцартом — пожалуй, выглядит достойно, эта последняя попытка видеть красоту на пепелище и служить ей последнюю мессу. Но Росаура… больше не могла позволить себе такой роскоши. Ведь на неё смотрели дети, которым было труднее, чем ей.
Стоит признать: она не может научить их волшебству, которое их убережёт. Станет натаскивать на боевые заклятья — до чего они дойдут тогда в приступе отчаянной злобы? Ведь, обучая тех, кто унижен и просит защиты, она будет обучать и тех, кто им угрожает. Не может же она запретить Валентину Эйвери посещать её занятия только потому, что однажды он прилюдно оскорбил бедняжку Энни? А ведь с тех пор он был как шёлковый, и не могла бы Росаура придраться к нему лишь за то, что в хрустальных глазах его не видит страха — единственно торжество?
Росаура мотнула головой: зачем она думает о боях, о грубой силе, вообще о магии? Кажется, магии школьников учат каждый день на всех уроках куда более компетентные специалисты, нежели она, и что-то не похоже, чтобы детям это приносило облегчение. И, в бесчисленный раз перечитав заветное письмо, Росаура вдруг осознала: он, Руфус Скримджер, замглавы мракоборческого отдела, пожалованный погонами бригадира, под началом которого теперь денно и нощно в штабе лучшая боевая группа, он, этот человек дела и непримиримый борец, сам ни слова не написал ей о том, что она должна научить детей сражаться.
Да, их школа — осаждённая крепость. Не все дети подозревают о том, но чувствуют же, безусловно! Дамблдор не допустил, чтобы из детей готовили солдат, но они не должны ощущать себя пленниками, вот что решила Росаура. Их держат в неведении, чтобы не сеять панику, однако корабль давно уже дал течь. Да, пока вода не затопила их палубу, но ведь они уже захлёбываются страхом. Глупо получится, если к моменту, когда надо будет барахтаться в ледяной воде, их сердечки уже разорвутся от ужаса.
Улыбаться. Ей надо научить детей улыбаться.
Наутро в среду она ждала первокурсников, расчистив пространство посреди класса. Парты, стулья и ещё всякий хлам, какой ей взбрело в голову притащить, расположились вдоль стен. Ученики заходили в класс, и на их серых лицах вспыхивало недоумение и любопытство — уже немалая награда! Многие сразу заговорили о том, что их ждёт практическое занятие, чьи-то глаза разгорелись при слове «дуэль», а кто-то наоборот сник и напрягся, припомнив, что на второй месяц обучения в школе волшебства они разве что зубочистки в иголки еле-еле превращать научились.
Росаура дождалась, пока все подтянутся (её молчание успело их несколько заинтриговать), и взмахом палочки плотно закрыла дверь. Наложила звукоизолирующие чары. Улыбнулась.
— Я верно понимаю, что с профессором Флитвиком вы уже изучили чары левитации?
Большинство бодро закивало.
— Я в вас не сомневалась. Сегодня вам они пригодятся. Мы будем строить пристанище.
Ученики изумлённо переглянулись.
— Есть три простых условия. Первое — для постройки пристанища можно использовать только те предметы, которые находятся в этом классе. Хотя, конечно, если вы сами сможете наколдовать ткань, доски или свечи, будет здорово. Однако все предметы, которые вы найдёте, могут так или иначе вам пригодиться. Не пренебрегайте ими. Второе — в пристанище должны поместиться мы все, но поэтому и строить его должны все. Если кто-то думает отсидеться, пока другие трудятся, это не прокатит, я буду отнимать минуту от времени, которое отведено на постройку пристанища, если замечу, что кто-то прохлаждается без дела дольше минуты. И третье — мы работаем молча. Взаимодействуем и договариваемся друг с другом без слов! За каждое произнесённое слово я тоже буду отнимать по минуте. Мы должны справиться за полчаса. За пять минут до конца прозвучит сигнал, и мы все должны успеть спрятаться в пристанище, пока класс не погрузится в кромешную темноту. Я вас предупрежу, не беспокойтесь. А теперь я даю вам десять минут, чтобы осмотреть те подручные средства, которые есть в классе для нашей задачи, а также чтобы обсудить, как вы будете её выполнять. Когда я дам сигнал, мы все замолчим, и за лишние слова будет штраф. Вопросы?
— Профессор! А можно обращаться к вам за помощью?
— Можно, но только без слов!
Кто-то, конечно, стал возмущаться, что это нечестно, но Росаура уже взмахнула палочкой, и над учительским столом воспарили большие песочные часы. Песок лежал в них неравными разноцветными слоями.
— На счёт три, начинаем!
С радостью ловя интерес и возбуждение во взглядах и возгласах детей, Росаура крутанула часы — и посыпался первый слой серебристого песка.
Дети загалдели. Кто-то принялся бегать по классу, быстро нашли тюк с тканями, мотки веревок. Кто-то тут же сбился в «мозговой центр» и пытался договориться. Кто-то остался на периферии и собрался в гордом одиночестве в носу ковыряться, но те, кто внимательно слушал правила, тут же потащили их в круг. Не обошлось без препирательств, и Росаура трижды напомнила, что на обсуждение осталось пять минут… три… одна!.. К моменту, когда серебристый песок сменился красным, дети пребывали в состоянии невиданного воодушевления. В игру они втянулись по уши и уже очень переживали за успех предприятия.
Конечно, немало крупиц красного песка упало на дно часов из-за того, что для одиннадцатилетних детей предписание «не разговаривать» было равносильно приказу «не дышать». Но изрядно сократившееся время сильно их испугало и в конце концов заставило держать рот на замке (конечно же, минут пять они в сумме потеряли из-за криков командира вроде: «Да тихо ты!»). И оно того стоило: наблюдать, как ребята переговариваются жестами, выразительно пуча глаза и корча рожи, было уморительно, но ведь сработались они в последние пятнадцать минут очень действенно. Странное сооружение посреди класса высилось, пусть и кренилось опасно с той стороны, где парту поставили на стулья, а не наоборот, и к Росауре пару раз подбегали и, отчаянно жестикулируя, уговорили её волшебством накинуть тёмно-фиолетовую ткань поверх кривых «стен» в последние мгновения.
А после красный песок в часах сменился искряще-золотым, и под перезвон колокольчиков в углах класса заклубился чёрный туман. Кто-то вскрикнул от неожиданности, тем более что свет стал стремительно убывать. В ту же секунду в центре «пристанища», похожего на огромный шалаш, вспыхнул крохотный лепесток пламени — и дети сами бросились внутрь, чтобы сгрудиться вокруг. Темнота подступала, а вместе с ней — пронизывающий холод, и пара девочек всерьёз перетрусила, однако нашлись те, кто зажёг огоньки на кончиках палочек, и командир ответственно взялся пересчитать, все ли успели юркнуть под фиолетовый полог. И спохватился:
— Профессор! А вы?!
И Росаура вспомнить потом не могла, когда последний раз улыбалась так искренне.
Вместе с ребятами они расселись вокруг того крохотного огонька, и несколько секунд сидели в полной тишине. Все слышали, как снаружи задул резкий ветер, отчего край полотнища тревожно забился. Дети почти неосознанно придвинулись друг к другу плотнее.
Росаура оглядела их и тихо сказала:
— Вы нашли хворост?
Один из мальчиков поспешно кивнул и положил на центр вязанку.
— Кто умеет разводить костёр? — спросила Росаура, серьёзно оглядывая детские лица.
— Мы ещё не проходили чары возгорания…
— Ох как, — Росаура сделала огорчённое лицо. — Что же делать, если оказался в тёмном лесу, не выучив нужного параграфа! Неужели мы обречены, господа?..
Кто-то вскинул руку и воскликнул:
— А я там спички нашла…
— А это хорошая новость, — улыбнулась Росаура.
Кто-то из ребят переглянулся — видимо, чистокровные, которые слыхом не слыхивали о всяких там спичках. А девочка, которая нашла спички, неловко протиснулась к кучке хвороста. На чьих-то лицах отразилось сомнение, не заигрались ли они, однако тут всем почудилось, будто снаружи раздались крадущиеся шаги…
— Если вы на совесть строили убежище, сюда никто не войдёт, — негромко сказала Росаура, ощущая, как дрожь прошла по детям, — но костёр лучше развести поскорее.
И девочку, которую секунду назад готовы были обсмеять за маггловские замашки, теперь все принялись поторапливать, а когда у нее в руках сломалось три спички подряд, ей вызвался помогать курносый мальчишка, и костёрчик наконец разгорелся. Все возликовали, но тут же замерли, прислушиваясь.
— Мне кажется, там кто-то есть.
— Да нет там никого!
— Но я слышал шаги!
— А мне кажется, будто с той стороны вон кто-то подглядывает!
— Профессор заперла дверь в класс, кому там взяться!
— Это всё миражи, это нарочно так.
— Но я же слышу!
— Я чувствую!
— Тише вы все!
Росаура дала им ещё потомиться, с любопытством гадая, будут ли они раскачивать лодку. Кто-то обернулся к ней:
— Профессор, там же никого нет?
— Скажите, профессор!
— Я слышу…
— Я видела!
— Профессор Вэйл!
Росаура изо всех сил сохраняла серьёзное лицо.
— Когда я заходила в убежище, там стало совсем темно, правда? — пара десятков взбудораженных детских глаз согласно заморгала. — А мы… никогда не можем быть уверены, что темнота не таит от нас своих сюрпризов.
Все разом притихли. Кто-то буркнул, что это всё совсем не смешно.
— Соглашусь, Майкл, — сказала Росаура. — Не очень-то весело. Но стоит признать: в темноте всегда кто-то есть. И пока этот кто-то в темноте, он будет сильнее и страшнее. А что это значит?
Дети переглядывались, на всякий случай теснились ближе к костерку, подальше от колышущихся стен шалаша.
— Это значит, что костёр всегда должен гореть, — сказала Росаура. — Тогда мы можем вглядываться в ночь, зная, что за нашими спинами свет. Давайте же.
Дети принялись пересаживаться спиной к костерку, и чем больше взоров устремлялось в тёмный полог, тем громче срывались изумлённые возгласы: тяжёлая ткань будто вздулась под неведомым ветром, и по ней разбежались золотые лучи созвездий.
— Подозреваю, что по Астрономии вы тоже не успели особо далеко продвинуться, — усмехнулась Росаура. — Но вовсе необязательно знать имена всех звёзд, чтобы на них любоваться, не правда ли?
— А я знаю, вон там — Большая медведица!
— Мы уже проходили, как найти Полярную звезду, но где…
— Профессор! Они… они шевелятся?..
— А мне кажется, это чьи-то глаза!
— Да, вон оттуда кто-то смотрит!
— Да нет там никого!
— Это просто рисунок.
— Они как настоящие!
— Они не настоящие, они волшебные!
Росаура через плечо оглянулась на детей. Они вертели головами и толкали под локоть соседа, указывая на золотые звезды.
— Скажите, — произнесла Росаура, когда они чуть притихли, — что нужно делать, когда звезда падает?
— Загадывать желание! — откликнулся десяток голосов.
— Да это не звезда падает, это метеоритный дождь, — угрюмо пробубнил Майкл, но его чувствительно ткнула под рёбра его соседка. Майкл ожесточённо зашептал: — Звёзды это вообще-то гигантские скопления газа, их температура превышает…
— Когда звезда падает, — сказала Росаура чуть громче, не сдержав улыбки, — нужно её ловить.
И в тот же миг ровно двенадцать золотых звёзд оторвались от полога и, точно кружевные листья, плавно покачиваясь, полетели в протянутые детские ладони.
— Она похожа на светлячка! — с восторгом прошептала одна девочка.
— Они будто дышат! — ахнул кто-то.
— И совсем не горячо, просто тёплая.
— Такая красивая…
Росаура поглядела на едва осязаемый сгусток золотого света, что парил над её ладонью, похожий на невесомую шапку одуванчика. Улыбнулась.
— А теперь самое время загадать желание. Давайте побудем чуть-чуть в тишине.
И — поразительно — впервые за два месяца на занятии с первым курсом возникла трепетная тишина. Росаура подглядела, что многие зажмурились. Кто-то что-то шептал. Чьи-то лица озарились радостным ожиданием чуда. Чьи-то наоборот, посерьёзнели и показались особенно взрослыми. Росаура выждала, пока дети не принялись оглядываться друг на друга, и сказала:
— Когда вы строили убежище, что вы нашли, кроме спичек?
— Коробку шоколадных котелков! Но… мы их уже съели…
— А ещё? — усмехнулась Росаура.
— А! Я помню! — воскликнул один из мальчишек. — Там были какие-то колбочки, что ли… Почти как для зелий.
— Были? И где они теперь?
Дети растерянно оглянулись. Кто-то пробурчал, что из колбочек убежище не построишь…
— Не спешите списывать со счетов то, что кажется ненужным, слишком хрупким, маленьким и непригодным для больших целей. Если вам что-то даётся, приберегите это на чёрный час. Я расскажу вам одну историю.
Жил-был один мальчик, который очень любил зазнаваться и пугать тех, кто слабее. Но поскольку он сам был маленький и слабый, то пугать ему удавалось лишь домашних птиц, например, гусей. И так он враждовал против гусей, что обратил его домовой в крохотного человечка, не больше, чем в три дюйма роста, и теперь мальчик видел мир глазами тех, кого прежде мучил. Домовой сказал ему, что проклятие спадёт, если мальчик сделает доброе дело, и для этого мальчик отправился путешествовать вместе со стаей диких гусей, чтобы пережить множество приключений и совершить-таки добрый поступок, потому что на самом деле это совсем не так просто, как может показаться. Сколько всего пережил этот мальчик!.. Но я расскажу вам только об одном его приключении.
Летели гуси над бурным морем в шторм, совсем из сил выбились. Но углядели бухту, а там скалы высокие, на них и схоронились. Настала непроглядная ночь. Гуси заснули, а мальчик боялся и глаз сомкнуть, потому что был теперь самым маленьким и слабым и боялся, что его ветер сдует. Поэтому он слез с высокого уступа вниз, на песчаный берег, и, чтобы не заснуть, принялся играть с монеткой, которая завалялась у него в кармане. Не так-то просто она у него очутилась. Эту монетку он пожадничал и не подал нищему старику, о чем много потом сожалел — ведь он упустил шанс совершить доброе дело. Но вот, играется он с этой монеткой и как закинул ее по воде прыгать блинчиком, да вот застыл как вкопанный: вместо моря раскинулся перед ним город, бойкий, цветущий, очень богатый. Пошёл мальчик гулять по городу, думал, он маленький и незаметный, словно мышка проскользнет, да не тут-то было: заметили его сразу же, но не погнали, как ту же мышку, а обступили и заговорили с ним наперебой на непонятном языке, протягивая ему разноцветные ткани, пышные пирожные, наливные фрукты, искусные ножи и драгоценные украшения. Не знал мальчик языка, на котором дивные горожане изъяснялись, но и без слов понял, что очень упрашивают они его купить их товар. Мальчик попытался объяснить им, что из денег у него — только медный грош, но торговцы будто и тому были рады, и мальчик, уже не веря своему счастью, присмотрел себе потрясающей красоты булатный кинжал с ножнами из червленого золота. Сунул руку в карман — а там пусто! Спохватился мальчик, что, заигравшись с монеткой, оставил её у приморских скал. Побежал, сломя голову, а если б обернулся хоть на миг, заметил, какие у горожан лица стали отчаянные. Но он бежал, не чувствуя ног, и одна мысль у него в голове билась: вот и пришёл час той монетки, которую он против совести себе прикарманил! Вот и вновь шанс доброе дело сделать! Прибежал он к приморской скале, нашёл свой медный грош, поднял, обернулся — и ахнул. Вместо города — вновь бескрайнее море. А потом он узнал, что жители города того прокляты уже много лет за свою жадность, что не хотели делиться своими товарами и показывать красоту своего края с соседями, дошли даже до того, что убивали не только заезжих гостей, но и птиц, что пролетали над городом. За это на них легло это проклятие — только раз в сто лет выходит город над морем и в течение ночи ждёт, не придёт ли на его улицы покупатель, который хоть за медный грош купит у гордых торговцев их бесценный товар.(1)
Дети слушали, затаив дыхание. Все уже вновь повернулись к костерку, на их ладошках переливались золотые звёзды, а в широко распахнутых глазах плясали отсветы пламени. Многие казались совершенно огорошенными. Росаура с любопытством ожидала, что они будут делать дальше. Признаться, она не ожидала, что ей удастся хотя бы минуту спокойно рассказывать, но они выслушали её, затаив дыхание — вот где подлинное чудо, а не золотые звёздочки в ладошках…
— Я… взяла эти колбочки, — тихонько сказала малютка Нелли Хэйворт. Когда все обернули головы к ней, она густо покраснела и сжалась в комок, но вздох облегчения, что пронёсся по шалашу, должен был уверить её, что на этот раз над нею не будут смеяться.
— Спасибо, Нелли, — негромко сказала Росаура и мягко улыбнулась. — Ты спасла наши мечты.
Когда все получили по круглой колбочке, Росаура показала, как поместить туда звёзды. Колбочки были крохотные, в кулаке помещались, и уж Росаура не стала наставлять детей, что можно повесить их на шею или носить в кармане.
Выбравшись из шалаша, всем на пару минут предстал пред глазами тонкий мираж: будто тьма, отступая, обнажала травяной склон, а на горизонте пролегла полоска жемчужного рассвета. Кто-то всерьёз поверил, что они переместились куда-то из школы. Один мальчик сказал:
— Ух-ты, мы всю ночь просидели?
— Не может быть, чтоб только один урок прошёл! — подхватил другой.
— Время течёт иначе, когда проводишь его с теми, кому можешь доверять, — сказала Росаура. — Теперь вы знаете, что можно сделать, если вам снова покажется, что вы одиноки или вас пугает темнота.
Они уходили кто заворожённый, кто воодушевлённый, кто — в глубоком молчании, кто — бойко переговариваясь. Майкл, насупившись, подошёл к Росауре:
— Но всё-таки настоящие звёзды…
— Конечно, ты прав, Майки, эти звёзды не похожи на те, которые светят нам из космоса. Но разве то, что ты сумел подержать такую звезду на ладони, мешает ей зваться звездой?
— Я бы назвал её золотистой пушинкой.
— Боже, как славно придумал!
— И, кстати, я читал эту книжку, ну, которую вы пересказывали. Мне мама читала. А вы откуда её знаете?
— Я тоже читала её в детстве.
— В детстве?.. Я думал, волшебники…
— Не бывают детьми?
— Что?
— Нет-нет, ничего.
— Я думал, волшебники не читают таких книг. Ну, которые добрые.
— Добрые волшебники не читают книг?..
— Нет, добрые книги не читают! Ну, не то чтобы добрые… Ну, такие… которые… которые мама читает.
И поспешно убрёл. Но Росаура успела ухватить за краешек его смущённую улыбку.
Конечно, Росаура не ожидала, что её задумка найдёт такой отклик среди студентов. Слух о том, что на занятиях у профессора Вэйл теперь происходит что-то удивительное, быстро разнёсся, и на второй день некоторые группы приходили, уже заведомо распределив обязанности и придумав свой проект «пристанища». Другие напротив, подтягивались настороженные, со скептически поднятыми бровями. Впрочем, Росаура не спешила проводить подобные уроки во всех группах подряд, без разбору. За полтора месяца она вполне успела понять, где уже худо-бедно склеился коллектив, а где до сих пор — разброд и шатание. И где, соответственно, такое занятия предположительно пойдёт на пользу, а где и заикаться нечего. Тем более что начиная с третьего курса группы факультетов стояли спаренные, и одно дело — погрузить в творческий процесс ребят, которые делят кров вот уже четыре года, но другое — устроить мало-мальски безопасное взаимодействие двух групп, сподвигнуть их к взаимодействию… Интересно, что в классах, где Росаура проводила обычный урок, дети выражали недовольство, дескать, как это так, мы знаем, профессор, что на предыдущем занятии вы провели для третьекурсников этот ваш чудной урок, а мы, что же… А вы, что же, отвечала Росаура, пряча довольную ухмылку, разве за всё время нашего знакомства вы сделали хоть что-то, чтобы я сочла разумным дать вам хоть толику свободы и простора? Они оскорблялись, но ерзали с нетерпением, и в конце занятия Росаура торжественно обещала, что если их поведение в ближайшее время приятно её удивит, то и они не останутся обделёнными.
Однако среди тех, на кого Росаура рассчитывала, оказались слабые звенья. Одни брались за дело слаженно, но поскольку уже знали, что их ждёт, больше думали о результате и не сильно погружались в процесс. Иные вовсе устраивали чуть ли не скандалы. Ведь со старших сталось бы назвать её затеи «дешёвыми фокусами». Старшие, пусть тоже смертельно напуганные, угнетённые и сломленные, были гордые, и кто-то воспринял все эти «игрища» чуть ли не как оскорбление. Пятикурсники-гриффиндорцы выразили жёсткое сопротивление самой идее работать со слизеринцами в одной упряжке. Четверокурсники-когтевранцы раскололись внутри собственной группы. А семикурсники со Слизерина, вежливо улыбаясь, попросили «не тратить время на детские игры». Росаура не настаивала — о том, чтобы принуждать детей, не могло быть и речи, но в некоторых группах ей всё-таки удалось преодолеть сопротивление, так, что вышло вполне сносно. Она экспериментировала, добавляла задания, усложняла или упрощала условия, и, конечно, не пересказывала сказку о Нильсе и диких гусях непрестанно, и вообще-то изрядно рисковала, не продумывая в плане детально, что будет происходить после того, как дети соорудят своё «пристанище» и заберутся внутрь. Всё это слишком зависело от особенностей каждой группы, и некоторые проблемы проявлялись неожиданно резко: дети не хотели взаимодействовать, искать общее решение, не могли выбрать лидера, не умели распределить обязанности, или же напротив, уверенные в успехе, не успокаивались, оказавшись внутри шатра, а бузили, дурачились, совсем не оставляя места для проникновенных речей. И потом, разумеется, один такой урок никак не решил бы всех противоречий, которые скопились внутри не только групп, но каждого студента в частности; Росаура кусала губы всякий раз, когда встречала в глазах детей вместо воодушевления насмешку. Бывали и совершенные провалы, когда третьекурсники с Пуффендуя не смогли справиться с заданием, как бы Росаура ни подбавляла исподтишка времени, а на уроке с шестикурсниками всё вообще вылилось чуть ли не в драку.
Однако на исходе третьего дня Росаура признала, что дело того стоило. И суть не в том, что в Большом Зале к ней подходили деканы и отмечали, что в факультетских гостиных уже пару дней бесперебойно обсуждают её занятия, и шептали укромно, что наконец-то, мисс Вэйл, кто-то придумал, как же их хоть немного отвлечь… да что там, развлечь… а в лучшем случае, увлечь!.. Суть не в том, что дети теперь приходили на её занятия без опозданий и выглядели по меньшей мере заинтересованными, и в каждой группе появились те, кто шикал на дебоширов (а у второкурсников-пуффендуйцев так вовсе один такой хулиган, Дэнис Шоу, вдруг из злостного вредителя зарекомендовал себя первым стражем порядка — оказалось, он ждал своего звёздного часа, чтоб разжечь костёр с помощью огнива). Суть не в том, что группы, пока не допущенные до такого раздолья, всячески пытались ублажить её усердной работой и хорошими результатами — ведь могли же, когда хотели!.. Но нет…
Суть в том, что были не только те, кто на этих уроках «отвлекался», или «развлекался», или даже «увлекался». Росаура следила пристально, почти с жадностью — и оказывалась вознаграждена.
Пусть не все, далеко не все, но… они улыбались!
В пятницу Росаура с восторгом наблюдала, как второкурсники-гриффиндорцы, ворвавшиеся в класс ещё на перемене, с небывалым воодушевлением, пусть и с изрядной долей творческого беспорядка, сооружают своё «пристанище». Сложнее всего им было держать рот на замке, с другой стороны, среди них легко выделился лидер (чего было почти невозможно добиться у когтевранцев), и под его руководством дело спорилось, пусть и топорно: презрев всякую оригинальность или хотя бы основательность, они сооружали что-то, больше всего похожее на большую палатку, кривую-косую, держащуюся на честном слове и паре заклинаний, которые незаметно наколдовала Росаура исключительно ради того, чтобы эта палатка не обвалилась при первом же неосторожном движении, а гриффиндорцы иных не совершали.
Заползали внутрь в последние секунды на по-пластунски, еле-еле расположились внутри, чтобы не усесться друг дружке на головы, и Росаура заметила, что если бы огонь, который развели под дружные выкрики охотников на мамонта, не был заколдован, то палатке тут же пришёл бы конец. Однако спешка, теснота и ощущение, что всё висит на волоске, ничуть не удручали ребятню. Напротив, они, заполнив «пристанище» голосящей гурьбой, казались абсолютно счастливыми, и очень естественно сидели друг на друге, даже обнявшись (чего никогда нельзя было бы наблюдать у тех же слизеринцев). Росаура, хоть и пыталась держать дистанцию, ничего поделать не могла — со всех сторон её облепили дети, радостные, возбуждённые, и она с удовольствием внесла должное изменение в намеченный план: в распоряжении охотников и собирателей оказалась коробка с зефиром и прутики, чтоб поджаривать его на костре. Но чего Росаура предположить не могла, так это что её наперебой начнут угощать подгорелыми сладостями. Она тут же обратила это на пользу: со своего прутика лакомиться нельзя, только угощать соседа, да так, чтоб никто не остался без угощения. А когда дошло до падающих звёзд, то Росаура заставила их кружиться под крышей палатки подобно рою мерцающих снитчей, и дети ловили их, попискивая от восторга.
Они чуть угомонились, сжимая в руках свои звёзды, когда Росаура завела игру: придумать историю, продолжая фразу за фразой.
— Однажды в Запретный лес отправился второй курс Гриффиндора…
— …и профессор Макгонагалл даже ничего не заподозрила!
— Нет, на самом деле она всё знала, просто она же понимает, что это очень важно!
— Да, потому что мы пошли искать клад.
— Да кому нужен твой клад…
— Нужен! Это ведь не обычный клад. Там… там супер сильная палочка, которой можно всех победить! Даже Сами-Знаете-Кого!
— Ишь чего выдумал, и тебе-то этой палочкой махать? А против Сам-Знаешь-Кого выйти кишка не тонка?
— С такой палочкой — нет.
— Это скучно. И чего, кто-то один будет герой, а все остальные так, по боку? Да и вообще, какой это герой, если он без этой палочки сам как… нуль без палочки!
— Да, ерунда какая-то. Нет, лучше там будет зелье, которое от всех болезней помогает!
— Ску-ко-та!
— Не дразнись! Там должно быть что-то такое крутое, чтобы профессор Макгонагалл нас за поход в Запретный лес не наказала! Что-то очень важное, что даже она сама наколдовать не может! Что даже профессор Дамблдор не может! А мы это найдём.
— …О, я придумала! Короче, клад ведь в сундуке, да? А если сам сундук это и есть клад? То есть как ящик Пандоры, только наоборот.
— Наоборот?
— Ну, когда Пандора открыла свой ящик, оттуда вырвался хаос. А тут наоборот, если этот сундук открыть, то всё станет в порядке.
— То есть туда всё плохое засосёт?
— Всех Пожирателей!
— И Сами-Знаете-Кого!
— Всех-всех их!
— А внутри живёт дракон, он их всех там съест.
— Супер, мне нравится.
— Как-то слишком просто, вам не кажется?
— Ну, мы ещё не придумали, как мы этот клад найдём.
— Давайте на нас нападут оборотни, а мы с Диком скажем: «Бегите, мы их задержим!», и будем с ними бороться, а вы дальше все пойдёте искать.
— А потом нас русалки будут приманивать…
— И великаны будут горы трясти!
— А пауки, пауки!
— Я наколдую огромный тапок и прихлопну всех этих ваших пауков.
— Семерых одним махом!
— Думаю, Пожиратели прознают, что мы затеяли, и попытаются нас остановить.
— Ну нет, тогда бы Макгонагалл нас не пустила.
— А пусть тогда она с нами пойдёт!
— И профессор Дамблдор тогда уж.
— Нет, это будет слишком легко, так-то профессор Дамблдор пальцами щёлкнет, и Сами-Знаете-Кто, знаете, с носом останется…
— Ну Макгонагалл нас не пустит, если там будут Пожиратели!
— А мы возьмём профессора Вэйл. Мэм, вы же с нами пойдёте?
— С такими-то храбрецами как не пойти! — улыбнулась Росаура. — Вы, чувствую, как паровой каток по Запретному лесу прокатитесь, что деревца на деревце не останется.
— Одно останется! То, под которым клад и зарыт. А то как мы его найдём-то.
— Точно! Только за этим деревом будет в засаде сидеть…
— Сама-Знаешь-Кто!
— Венгерская Хвосторога!
— Да ну! Это слишком предсказуемо. Я вот что скажу: за деревом на самом деле всё это время будет нас ждать… моя мама!
— И моя.
— И моя! А ещё бабушка и дедушка.
— И папа.
— Мы там все встретимся просто. Вот бы они вообще приехали в Хогвартс, ну, если взаправду.
— Да, было бы здорово.
— Да, да!
— Мне кажется, я уже вечность маму с папой не видела…
— Почему им нельзя приехать хотя бы на выходные?..
Росаура тихо вздохнула и негромко сказала:
— Сильно скучаете по родителям, да, ребят?
К ней обернулись разгорячённые лица, и как же резко случилась в них перемена — секунду назад охваченные пламенем вдохновлённой выдумки, побледнели, а в глазах расцвела недетская печаль.
— А мне всегда казалось, что это так странно, — сказал один мальчик, — ну, что мы совсем не видимся с родителями. Вот пока к нам сова не прилетела, когда мне одиннадцать исполнилось, мы же жили нормально, а тут вдруг бац — и мне через два месяца куда-то ехать в какую-то школу… И до Рождества. Это же целых полгода! Моя мама очень переживала вообще-то. Не хотела меня отпускать. Ну, это я теперь знаю, что Хогвартс такой замечательный, но всё равно… Как-то это странно всё-таки.
— Ты же знаешь, это чтобы мы научились колдовать.
— Да, но всё равно, зачем так надолго расставаться?
— А что из тебя хорошего вырастет у мамочки-то под юбкой!
— Да ну тебя! Я ж не о том совсем… Просто… у вас разве нет такого, что здесь привыкаешь, что родителей… как бы нет? И что ты тут совсем один, сам за себя и… Поэтому…
«Страшно», — подумала Росаура.
А вслух сказала:
— Поэтому нужно стараться держаться вместе, правда? Посмотрите, как много вы сделали сообща. Как вам было весело, и тепло, и надёжно. Потому что сегодня вы были не «каждый сам за себя», а «один за всех…»
— «И все за одного», — подхватил кто-то.
— Не только в мечтах. Не только в игре, когда всем весело и хочется подурачиться, — сказала Росаура. — Но и на деле.
Повисла тишина, и только костёрок трещал негромко.
— То есть мы правда пойдём в Запретный лес?.. — ахнул кто-то.
Росаура уже улыбнулась, как снаружи раздались торопливые шаги. Дети переполошились.
— Это оборотень!
— Он цокает! Это фавн!
— Да какой фавн — минотавр! Мамочки!
— Тихо!
— Оно же сюда не войдёт?
— Мы будем драться!
Полог одёрнулся, и Росаура испытала толику гордости, когда незваному гостю в лицо направилось полдюжины волшебных палочек. И не скрывая этой гордости, Росаура произнесла:
— В любой ситуации прежде колдуйте защиту. Атаковать вы всегда успеете.
И с бесстрашием, изрядно граничившим с нахальством, встретилась взглядом с Минервой Макгонагалл.
Дети, конечно, узнали её, загоготали, крыльями захлопали, на что Макгонагалл стоило только нахмурить бровь — и все тут же осеклись, однако Росаура, уже представив, за что её начнут распекать (дети сидят на полу, сквозняк, теснота, правила безопасности ни к чёрту, как можно разводить огонь посреди класса, а кушать зефир перед обедом да ещё грязными руками, да и звукоизолирующие чары наверняка дали сбой, в конце концов, как она посмела распустить свои волосы!..), и решила уж доиграть свою партию честь по чести:
— Не спешите, господа. В наши неспокойные времена всегда следует быть начеку. Даже когда видишь знакомое лицо, необходимо удостовериться, что человек этот — тот, за кого себя выдаёт. Нужно задать профессору Макгонагалл такой вопрос, на который знает ответ только профессор Макгонагалл. Ну-ка, кто сообразит?
Дети заулыбались, зашептались, пусть опасливо, поглядывая на своего сурового декана, однако та, к приятному удивлению Росауры, не то чтобы очень уж негодовала. Её сухое лицо, утомлённое и мрачное, как и у всех последние дни, освещённое неровными отсветами костра, казалось особенно бледным, и будто бы рябь дрожала на сжатых в нитку губах. Острый взгляд искал кого-то — и даже не выразил недовольства столь вопиющими нарушениями представления о том, каким должен быть образцовый урок.
И Росауре стало не по себе.
— Мисс Вэйл… — заговорила Макгонагалл, и её голос, обыкновенно жёсткий и чёткий, сейчас показался неожиданно тихим, надломленным. Улыбка остыла на губах Росауры, но дети были слишком увлечены, чтобы опомниться.
— Профессор, что вы поставили Джастину за контрольную по превращению игольной подушки в ежа? — выкрикнул один мальчик под общий смех.
Макгонагалл на миг остановила на нём растерянный взгляд и сказала привычным своим строгим тоном:
— «Отвартительно» и никак иначе, мистер Мейсон!
— Вот! — торжествующе воскликнул Мейсон и пихнул своего сникшего товарища под бок. — А то Джастин всем заливает, что худо-бедно «Слабо» наскрёб!
Дети захохотали, но уже не все. Они начинали чувствовать нервный холод, что принесла с собой из внешнего мира в их пристанище Минерва Макгонагалл. А она вновь заговорила, и снова почудилось, что в её голосе что-то западает, как клавиша в рояле:
— Мисс Вэйл… Мне нужна Лора Карлайл. Я вынуждена вас прервать, извините.
— Конечно, профессор, — отозвалась Росаура и оглянулась, выискивая в толпе детей, что разом сгрудились плотненько, точно взъерошенные птенцы, белокурую головку Лоры Карлайл. — Лора, ты можешь…
— Мисс Карлайл, — позвала Макгонагалл, — пойдёмте со мной.
Все обернулись на Лору, которая ближе всех сидела к костру. Её большие тёмные глаза глядели робко и чуть настороженно, и вся она в тот миг напоминала маленького оленёнка.
Дети чуть раздвинулись, а Макгонагалл, будто теряя терпение, протянула к Лоре руку.
— Пойдём, Лора, пойдём.
То ли поспешность этого жеста, так несвойственного чопорной Макгонагалл, то ли тщательно скрываемая дрожь в её голосе, то ли столь непосредственное обращение по имени без сухого «мисс», то ли та темнота в глубине её глаз, которую не развеял свет золотых звёзд, — что-то выдало Минерву Макгонагалл с головой. И Лора Карлайл, ведомая удивительной способностью детей чувствовать всякую фальшь и ту страшную правду, которую взрослые по малодушию пытаются скрывать за пустыми словами, будто в забытьи покачала головой, а грудь её уже заходилась, не в силах вздохнуть глубоко.
— Лора…
Из оленьих глаз Лоры брызнули слёзы. Именно брызнули, как бывает, когда нож вонзается в спелый плод, и капли летят во все стороны. Она закрыла лицо руками и, не успел кто и глазом моргнуть, как бросилась в угол палатки, подальше от костра, от друзей, от учителей. Все замерли, растерянные, будто также обездоленные. Лицо Макгонагалл исказилось мучительно. В тот миг она, как знать, была беспомощнее маленькой девочки, которую звала в глухом отчаянии:
— Ну, Лора… Идём же!
Росаура придвинулась к Лоре на коленях (расколдовать палатку никому в голову не пришло, а в ней было так низко и тесно, что невозможно было выпрямиться в полный рост), помедлив, коснулась её дрожащего плеча, но в следующий миг уже подсела к ней ближе, прижимая девочку к своей груди.
— Тише, милая, тише… — Росаура оглянулась на Макгонагалл и сказала: — Я приведу её к вам, профессор. А сейчас, пожалуйста, уведите остальных.
На долю секунды по лицу Макгонагалл промелькнула тень, брови привычно сошлись в острый угол, но в глазах её было больше страха, чем непоколебимой уверенности, и она махнула ученикам:
— Идёмте, идёмте. Я провожу вас на следующий урок.
Ткань палатки колыхалась и шуршала, когда они на корточках, будто выводок утят, покидали её следом за Макгонагалл. Стоило двери хлопнуть где-то вдалеке, как Лора Карлайл зарыдала.
1) очень вольный пересказ главы «Подводный город» из книги «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф
А я собственными глазами видел Кумскую Сивиллу, сидящую в бутылке — и когда мальчишки кричали ей: «Чего ты хочешь, Сивилла?», она отвечала: «Хочу умереть»
Петроний, «Сатирикон»(1)
Росаура не помнила, как дотянула в ту пятницу до последнего урока. Вернее, это было два урока подряд с семикурсниками Когтеврана и Пуффендуя, и единственное, что поддерживало её — так это чёткий план и наработанная схема. Благодаря материалам от Скримджера уроки для старших курсов проходили если не всегда успешно, то по крайней мере приемлемо. Росаура отдала предпочтение усиленной практике защитных чар, маскировке, созданию иллюзий, планировала также изучение лечебной магии. Она не удивилась, когда семикурсники чванливо доложили ей, что предпочли бы «нормальное занятие» посиделкам в шалаше, даже вздохнула с облегчением. Рутинная отработка заклятий, короткий тест на знание теории, упражнения в парах — всё это позволяло дать передышку сердцу, которое, всякий раз в последние три дня оказываясь под кровом «пристанища» в тесном кругу детей, вбирало в себя слишком много.
Слёзы осиротевшей Лоры Карлайл переполнили его доверху. Но рабочий день никто не сокращал.
Ближе к концу, когда Росаура позволила себе присесть в учительское кресло, оказалось, что и выпускники желали бы откровений — только едва ли Росаура была к тому готова.
— Позвольте, профессор, — вежливо обратился к ней Эдмунд Глостер, буравя её своим внимательным, даже чересчур пристальным взглядом. И Росауре почудилось, что в нарочито почтительном обращении «профессор» прозвучала скрытая насмешка. — Правильно ли мы понимаем, что вы и в дальнейшем намерены делать упор на защитной магии?
— Преимущественно так, мистер Глостер, — устало отозвалась Росаура, едва сдерживая себя, чтобы не закрыть глаза.
— Но, профессор, не должны ли мы понимать, как действует сама тёмная магия, чтобы успешно ей противостоять?
Росаура опешила. Глостер и его однокашники буравили её испытующими взглядами. Чувствовалось, что они уже обсуждали это между собой перед занятием, а Глостер выступил парламентёром. Пользуясь её замешательством, Глостер чуть подался вперёд, сложив перед собой тонкие белые руки в энергичном жесте, какой Росаура не раз наблюдала у отца в запале научных дерзаний.
— На младших курсах таких тем не касаются, и оно понятно, — говорил Глостер, — в рамках СОВ проклятья рассматриваются исключительно в теории. Однако мы выпускники, и ни для кого не секрет, что творится за окном. Так вот, разве не должны мы хорошо разбираться не только в том, какие формы принимает тёмная магия, но и как именно это происходит?
— Что же, — дрогнувшим голосом промолвила Росаура и вымучила усмешку, не заметив, как поднялась и приблизилась к ученикам, — вы желаете, чтобы я рассказывала вам о Непростительных заклятьях?
— О Непростительных заклятьях нам рассказывали на пятом курсе, — вступила соседка Глостера, светловолосая девушка с упрямым подбородком, Сильвия. — Рассказывали, — выделила она особо, — как о факте. Но разве это нам как-то поможет? То, что мы просто знаем об их существовании? Не лучше ли разобраться, как…
— Им всё равно нельзя сопротивляться, Сильви, — подал голос угрюмый пуффендуец. — Если бы от них придумали защиту, вряд ли бы столько народу погибало.
— Им можно сопротивляться, — заговорила Агнес Хардлав, чью голову венчала толстая русая коса. Её однокашники, уже начавшие было оживлённо шептаться, тут же замолчали. Росаура заметила, что голос Агнес чуть дрожит, но та, бледная и серьёзная, продолжала, не поднимая глаз от парты: — Моя мама говорила, что сопротивляться можно любому насилию, ментальному и физическому.
— То есть, Империусу и Круциатусу, — невозмутимо констатировал Глостер, даже не обернувшись на Агнес. Пара человек бросила на него осуждающие взгляды, но Агнес только кивнула.
— На это требуется много сил, — сказала она, будто сглотнув комок в горле, — не магии, а просто… силы духа. И… — но тут она опустила лицо в ладони и, подёрнув плечами, стремительно вышла из класса, пробормотав извинения.
Изумлённая Росаура думала нагнать её, но кто-то сказал ей:
— Она скоро вернётся, мэм.
— С ней бывает, мэм.
— Очевидно, нам стоит оставить эту тему… — начала было Росаура, но её настойчиво прервала упрямая Сильвия:
— Эта тема такая болезненная, профессор, потому что важна для каждого из нас. Знаете, почему Агнес так переживает? Её мать занимала высокий пост в Министерстве, и её пытались околдовать Империусом. Она подала в отставку и вскоре умерла.
Росаура встревоженно отвела взгляд. В памяти всплыли отголоски недавнего скандала с главой Департамента магического транспорта.
— Так вы будете нас этому учить, профессор? — продолжала Сильвия. — Как сопротивляться?
— Ага, себе дороже, — буркнул парень, засевший за самую дальнюю парту. Кто-то закатил глаза, кто-то на него зашипел, но его это совсем не трогало. Вольготно откинувшись на спинку стула, он лениво показал пальцем вслед убежавшей из класса Хардлав: — Чего, думаете, Хардлав разревелась? Ну, положим, посопротивлялась её мамаша всей этой дряни. В мозги ей так и не залезли, это известно. Но всё здоровье просадила. У меня самого бабка от такого умерла, очень похоже, по-маггловски, ребят, называется рак. Какой смысл сопротивляться, если это из тебя все соки выжимает?
— То есть лучше, чтоб тобой как марионеткой игрались, Хемиш?
— А если тебе скажут кого-то убить!
— Так с меня-то взятки гладки, — ухмыльнулся Хемиш. — Я ж не по своей воле. А если всех научить, как этим штукам сопротивляться, то потом сам виноват будешь, что тебя заколдовали. Ты им скажешь, не-не, эт не я, эт меня заставили, а они тебе, ага, а в аттестате у тебя написано, что в школе ты все нормативы сдал, так что нечего, езжай, брат, в Азкабан.
— С такими мозгами ты туда и без путёвки доедешь.
Ученики зашумели. Кто-то возмущённо мотал головой, но нашлись и те, которые согласно кивали. С третьего раза Росауре удалось призвать их к порядку.
— Чтобы сопротивляться тёмным проклятьям, нужно действительно обладать большой силой воли, и это не зависит от вашего совершенства в магии, — сказала Росаура, — точнее, как раз ваше совершенство в магии прямо связано с вашей силой духа. Поэтому для сотворения мощной магии, тёмной или светлой, недостаточно просто верных слов и точного взмаха палочки. Быть может, кого-то это успокоит, но те же Непростительные заклятия может наслать на вас только действительно сильный маг.
— Чтобы творить такую магию, надо этого хотеть.
Росаура оглянулась. Глостер долгое мгновение не сводил с неё пронзительного взгляда, но в следующий миг будто опомнился, чуть улыбнулся:
— Я читал это в одной научной статье, профессор. Там описывалось, что заклятие «Авада Кедавра» может принести смерть, только если волшебник действительно желает кого-то убить. Без сомнений и колебаний.
— А в противном случае тебя разве насморк хватит, — усмехнулась Сильвия в звенящей тишине.
— Мистер Глостер, — заговорила Росаура дрогнувшим голосом, — если вы и вправду находите полезным рассуждать о…
— Да, я нахожу это полезным, профессор, — с вызовом сказал Глостер, — мы должны знать, с чем имеем дело. Мы должны понимать, как это работает. Потому что если понимаешь, как устроен механизм, можно найти в нем изъян. Это ведь всегда замалчивается, нет разве? «Тёмная магия» — табу. Быть может, нам кажется это таким страшным просто потому, что мы ничего в этом не понимаем?
— Что вам кажется непонятным? — произнесла Росаура. — Какой глубокий смысл вы желаете открыть в подчинении, пытках и убийстве?
— Тот смысл, покуда это может быть обращено на пользу. Я бы хотел разобраться, профессор, — улыбка Глостера становилась тем вежливей, чем сильнее охватывало Росауру замешательство, — чем обусловлено деление магии на «тёмную» и «светлую». Не является ли это лишь конструктом, не мыслим ли мы стереотипами?
— У вас вызывает затруднение, определить ли убийство как безоговорочное зло? — голос Росауры зазвенел.
— Да ведь мракоборцам разрешили использовать Непростительные, — сказал Джозеф Эндрюс, и эти слова подхватил одобрительный гул. Другие качали головами. Джесси Вуд негромко сказала:
— Какие же они «мракоборцы», если используют тёмную магию?
— Это ещё раз доказывает, что «светлая» магия не столь могущественна, раз мракоборцам приходится прибегать к «тёмной», чтобы одолеть врага, — сказал Глостер.
— Профессор Дамблдор — сильнейший светлый маг, — горячо воскликнула Милдред Уотсон, сверкнув глазами. — Думаешь, он уступил бы в дуэли Сам-Знаешь-Кому? Ведь он победил самого Грин-де-Вальда! Да Сам-Знаешь-Кто только одного профессора Дамблдора и боится, а профессор Дамблдор никогда не обращался к тёмной магии, это не в его принципах…
— А ты скажи, Милдред, — даже не взглянув на неё, отвечал Глостер, — почему же тогда профессор Дамблдор до сих пор его не одолел? — и он позволил себе краткую усмешку. — Или это не в его принципах?
Класс зашумел.
— Мистер Глостер, — воскликнула Росаура, приказывая себе не ломать пальцы как глупая школьница, — вы забываетесь. Вы не в гостиной своего факультета и даже не в Клубе профессора Слизнорта. С вашего позволения, мы посвятим оставшиеся пятнадцать минут более полезному занятию, нежели эта демагогия.
— Прошу прощения, профессор, — отозвался Глостер. — Я лишь пытаюсь разобраться в наших… учебных целях и в предмете изучения, а поскольку он так важен (я бы сказал, он самый важный из всех предложенных нам дисциплин), то как раз потому, что больше всего связан с реальной жизнью. Вот, положим, переполох с этим черепом, — все разом затихли, а Глостер развёл руками: — Если б мы понимали, что это за магия, которой был сотворён тот жуткий символ, мы не перепугались бы так. Мы бы сразу отличили, что это ненастоящая Тёмная метка, и дело с концом!
Он улыбнулся невинно, так искренне, что Росауре сделалось нехорошо. Особенно — от того, что тихо, но внятно произнёс Джозеф Эндрюс:
— Если она и впрямь ненастоящая.
— Что вы имеете в виду, мистер Эндрюс?
— Как же, мэм, — он поднял на неё недобрый взгляд и откинул со лба светлую прядь. — Мы, конечно, верим профессору Дамблдору на слово, но разве стал бы наш многоуважаемый Директор пугать нас правдой? Согласитесь, куда более «педагогично» было бы объявить, что метка ненастоящая. Мы же всё равно не можем отличить, зато паники меньше.
— О чём и речь, — кивнул Глостер, вновь затмевая своего приятеля чёткой логикой суждений и обходительными манерами. — При всё уважении, вы относитесь к нам как к детям. Но нас куда больше успокоит чёткое знание ситуации, нежели отговорки и недомолвки. А всё это происходит потому, что в основе организации учебного процесса лежат эти смутные моральные категории, из-за чего целые разделы чистого знания оказываются табуированы. Неужели вам не кажется…
— Вы отрицаете мораль, мистер Глостер? — сказала Росаура, лишь бы хоть на секунду прервать эти уверенные, очевидно много раз обдуманные речи, перед которыми она робела и больше всего боялась, что её замешательство станет слишком очевидным.
— Позвольте, профессор, — невозмутимо отвечал Глостер, но его тёмные глаза зажглись огнём азарта, — однако вы сами сказали, что способность колдовать прямо связана с силой воли. Нужно использовать все возможности, а там уж… победит сильнейший.
— Право силы, мистер Глостер?
Эдмунд Глостер не отвёл взгляда, тонкие губы раскрылись в усмешке. Росаура осознала, что он нарочно медлил с ответом, чтобы накалить всеобщее внимание.
— А разве не в этом предназначение волшебника, профессор? — чуть растягивая слова, произнёс он. — Быть сильным. Магия делает нас сильнее, — добавил он громче и окинул притихший класс взглядом, какой позволяют себе умелые ораторы, знающие, когда следует потребовать от слушателей нужной реакции. — Это не оскорбление, не комплимент, это факт. Мы должны пользоваться этим, а не зарывать талант в землю. Да, это привилегия, но прежде всего, это ответственность.
Росаура чувствовала, что губы её дрожат в нервной улыбке. То, что говорил этот юноша с шекспировским именем,(2) возмущало её, смущало и требовало немедленного ответа, твёрдого, убедительного, непреклонного. Такого, на какой она не была способна.
— Это слова уже не из научной статьи, мистер Глостер, а из агитационной программы. Уже упомянутый тёмный маг Грин-де-Вальд, от чьей угрозы избавил магический мир профессор Дабмлдор, мог бы записать ваши высказывания в своих лозунгах.
По классу пронёсся шепоток. Глостер ничуть не смутился, только улыбка его сделалась надменней.
— Это не лозунги, профессор, это здравый смысл. Вас он смущает, потому что его нет в учебном плане?
По классу пронёсся шумок. Испытав на себе полтора десятка взглядов, в которых уже не было стыда или неловкости, но только вызов и любопытство, как же она теперь выкарабкается, Росаура глубоко вздохнула.
— Мистер Глостер прав в одном, — проговорила она и обвела помрачневшим взглядом класс. — Чтобы сотворить тёмную магию, нужно отдать своё сердце ненависти.
— Если этого потребует победа над врагом, — медленно произнёс Глостер, не отрывая от Росауры тёмного взгляда, — почему нет?
Класс вновь зашумел. Глостер, точно насыщаясь смятением своих слушателей, глубоко задышал, щёки его чуть заалели. Он откинулся на спинку стула в поистине королевской манере.
— Чистое сердце — это, конечно, высокая добродетель. Но вряд ли ваша семья и друзья скажут вам спасибо, если вы не переступите через свои принципы ради их защиты.
— Да я вообще ненавижу Пожирателей! — вдруг воскликнула высокая пуффендуйка, Джоанна Темперс, в чьих голубых глазах плясал нешуточный огонь. На её возглас обернулись, зашептались. Она чуть привстала, облокотившись о парту. — Да, ненавижу! Они убили моего отца и его братьев! — голос её дрожал, но не от слёз, а от гнева. — Если Агнес хочет, пусть себе плачет тихонько, а я хочу, чтобы они все заплатили!
— Мракоборцы их арестуют… — неуверенно протянул кто-то, на что Джоанна отмахнулась:
— Никого они не арестуют. Так, хватают мелких сошек, чтоб в газетах о хорошей статистике писали, но что до тех, кто с меткой, их законом не возьмёшь. Они сами законы диктуют! Ни для кого не секрет, из каких семей все эти гадины. От официального следствия они откупятся, ещё посадят тех, кто под них копать вздумает. Мой отец вон, попытался… — она осеклась на миг, но только чтобы с пущей яростью продолжить: — Так что у мракоборцев один вариант — взять их в бою, но как же им их одолеть, если те стреляют наповал? Мистер Крауч правильно сделал, что разрешил мракоборцам использовать Непростительные. И нет ничего постыдного в том, чтобы, как вы сказали, профессор, «отдать сердце ненависти». Потому что эти ублюдки и заслуживают ненависти!
Кто-то в запале застучал по парте. Кто-то согласно гудел. Иные отвели взгляды. Лицо Эдмунда Глостера осталось бесстрастным.
— Вы спросили меня о тёмной магии, — негромко сказала Росаура чуть погодя. В голове у неё шумело, а руки оледенели, но она не могла, не желала сделать вид, будто говорить больше не о чем. И на эти слова все как один обратили к ней горящие взгляды. — Я расскажу вам одно. Известно ли вам, что происходит с душой волшебника, когда он сопрягает свою магию с ненавистью? Что происходит с его душой, когда он оказывается способен сотворить Непростительное заклятие… и делает это?
Росаура поглядела на Джоанну Темперс, которая так и не опустилась на своё место. На Джозефа Эндрюса, что отвёл взгляд. На Сильвию, которая скептически приподняла бровь. На Милдред, чьи яркие глаза омрачились ужасом. На Эдмунда Глостера, изображавшего вежливое любопытство.
— Душа раскалывается, — сказала Росаура. — Это непоправимое повреждение, после которого человек перестаёт быть человеком.
Она долго сидела потом у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Её точило сомнение. Имела ли она право спрашивать? Хотела ли она знать ответ?
«Скажи мне, ты когда-нибудь творил Непростительные заклятия?»
А что, собственно, она хотела бы услышать? Каков шанс, что это принесёт хоть малейшее облегчение? А если нет? Что тогда, всё пойдёт крахом? Она уже не будет ждать его письма, надеяться на встречу? Засыпать с молитвой, чтобы всё с ним было хорошо?
Такие времена. На войне все средства хороши. Так ведь надо убеждать себя? Либо они нас, либо мы их. Это война, война, и никуда не денешься. Надо делать всё, что в наших силах, чтобы учеников не забирали с уроков, сообщив им о гибели родителей.
А если это невозможно… Разве возмездие за каждую слезинку Лоры Карлайл — не дело чести?
Она знала, что он скажет. Он скажет: «Мой долг — остановить их. Любой ценой». Только вот ей невыносимо было думать, какую цену он мог платить.
И в субботу, которая выдалась страшной, потому что все дела были переделаны и возникло свободное время, Росаура сбежала в башню к Сивилле Трелони, чтобы согреться если не дружеской беседой, то хоть откровенно хмелём.
— Резвая ты сегодня, — усмехнулась Сивилла, наблюдая, как Росаура залпом опрокинула в себя две глубокие чаши подряд, даже не распробовав пряного настоя.
— Завтра выходной, — мотнула головой Росаура, с нетерпением наблюдая, как Трелони неспешно замешивает новую порцию.
— Оправдание нашла, — хмыкнула Трелони. — Нет, чтобы честно сказать: хочу убежать от реальности. Чёртики, которые явятся в похмелье, сердцу моему милее, чем те образины, которых вижу каждый день.
И, уже изрядно подвыпивши, визгливо рассмеялась, и та часть Росауры, которую уже опутывал хмель, подхватила. Однако другая часть, всё ещё охваченная дрожью, заставила напрячься. Росаура заглядывала к Трелони частенько, не всегда засиживалась допоздна, да и обычно соглашалась разве что на бокальчик вина, и то, лишь в выходные, но стоило признать: то, что казалось совпадением или экстравагантной манерой Сивиллы, свелось к прозаическому — Трелони выпивала, причём регулярно. Порой и посреди бела дня, что уж говорить о вечерах (всё-таки, у неё нагрузка была сравнительно меньше, а в её замогильном голосе и плавающих жестах ученики едва ли распознали бы признаки опьянения, а преподаватели, кроме Росауры, к Трелони не наведывались). Росаура сначала не обращала внимания на пристрастия приятельницы, потом убеждала себя, что это не её дело, но последнюю пару недель это стало настолько заметным, что уже не по себе было. Тем более, Трелони, прежде себе на уме, теперь встречала Росауру с распростёртыми объятьями и так и норовила вцепиться в неё мёртвой хваткой, и пару раз в обеденный перерыв уговаривала распить настойку на боярышнике — Росаура еле вырвалась. Если раньше Трелони вполне довольствовалась собственной компанией, а Росауру приветствовала, но не навязывалась, то нынче даже порой эльфа посылала, чтоб уломать Росауру зайти вечерком пропустить стаканчик. Росаура, чуть продохнув от навалившихся треволнений, поняла, что состояние Сивиллы настораживает, даже пугает.
— Знаешь, — сказала Росаура, хмуро наблюдая за подругой, — алкоголики хоть повод ищут и оправдания придумывают…
— А я честный человек, — фыркнула Сивилла. — Я вообще всегда правду говорю, — и вдруг добавила очень искренне, тоном обиженного ребёнка: — Только вы мне не верите.
Выдержка Росауры, изрядно подточенная событиями последних недель, уступила объятьям хмеля, и Росаура чуть не заплакала, всей душой вдруг поняв и вобрав обиду Трелони.
— Конечно, ты говоришь правду, Сивилла! Просто это… тяжёлая правда, вот и…
— Да, — отозвалась Сивилла неожиданно низким, безрадостным голосом, — тяжёлая моя правда. Бремя моё…
Трелони сидела по-турецки, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, в ворохе своего пёстрого тряпья, и могла бы представлять собой зрелище комическое, однако лицо её, без очков точно скукожившееся, голое, было будто пеплом припорошено — такое серое, испитое, тоскливое.
— Знаешь, почему провидицы всегда живут в уединении? Бабка вот не пускала меня в школу, да вообще за порог не пускала. Держала под семью замками. Всему меня научила сама. Но так было начертано, я теперь здесь… И это невыносимо. Зачем, зачем он держит меня здесь!..
Вспышка гнева на неведомого заточителя быстро погасла в глухой тоске:
— Как бы мы ни сторонились людей, мы всё равно слышим плач. Крики, стоны. На каждом мы видим язвы и чуем, как они смердят. Выйдешь в толпу — и голова кругом, во рту сухо, в груди тесно, не продохнуть. Это как попасть в паутину, сплетённую из нитей судеб, и бьёшься, бьёшься мушкой, а судьбы-то все перетянутые, в дёгте измазанные, одну так тронешь — ввек не отмоешься. Но и к этому можно привыкнуть. Привыкают же врачи к виду поражённой плоти. Но невозможно привыкнуть, невозможно глаз закрыть на смерть. Она высечена на челе. Она видна всегда явственно, потому что единственная окончательно определена для каждого. Пристало говорить, «все мы смертны», но кто-нибудь задумывался ли, каково это — буквально видеть, что смертны все?
Росаура затаённо молчала. Сивилла стиснула голову, обхваченную разноцветными повязками, которые надо лбом венчал жёлтый камень, её курчавые волосы всколыхнулись, точно змеи.
— В начале месяца, помнишь, что было? Семья, пять человек. Их вырезали, точно скот.
— Боунсы…
— Как прошли похороны?
— В закрытых гробах… — откуда-то Сивилла знала, что Росаура отзовётся эхом подслушанных слов.
— Пощадили ваши тонкие чувства. Но разве крышка гроба — преграда для ясновидящего? Я видела их всех, растерзанных, задолго до того, как вы все возопили. Кто, кроме меня, смог вынести это? Да, был один… тот, кто пришёл на пожарище и покрыл их тела чёрным саваном. Человек с глазами из янтаря. Но вот, он увидел их единожды, и взгляд его помутился, а я… вижу их ежечасно и до сих пор глаз мой зорок!
Росаура закусила губу, чтобы сдержать мучительный стон.
— Сны… — говорила Сивилла, — сны тяжелее, чем бодрствование. Во сне тело не устаёт. Бродишь нескончаемо долго по граням судеб, а они острые, как лезвие бритвы. Новое знание. И ещё, и ещё. Знанием полнится воздух, с каждым вдохом я захлёбываюсь им, но ведь я не могу не дышать.
Она потянулась за своей причудливой стеклянной трубкой, закрученной рогом, и принялась глотать переливчатый дымок.
— Немного стопорит, — она рвано улыбнулась. — И хмель, конечно. Оно продолжает входить в меня, но я хотя бы могу это не осмыслять. Могу притвориться, что это всё миражи, белая горячка. Поверить хотя бы на пару часов, что мне просто привиделось, знаешь. Что это ничего не значит.
— А про Норхема… ты знала?..
— Видела всю неделю, как большая птица падает камнем. Я поняла, что это он, когда нас собрали на совещание, помнишь? Его крылья были облезлые, потому что он сам выдирал себе перья. Рвал клювом. Клюв у него жёсткий. Загнутый, с острым концом. Он драл себе перья на самой груди.
Миг — Сивилла взмахнула рукой — и почудилось, будто по стене мелькнула тень чёрного крыла. Росаура мотнула головой. Провидица сидела перед ней, сгорбившись, потирала усталые глаза.
— Но там был ещё и птенец, — проговорила она хрипло, — прыгнул из гнезда раньше срока. Это было предрешено, он свернул себе шею…
— Нет, — выдохнула Росаура, — Дамблдор спас Феликса. Он остановил его у самой земли. С ним всё хорошо.
— Птенец выпал из гнезда, — повторяла Сивилла, — Боже! Он ведь даже не оперился. Тельце у него всё мокренькое.
Её большой рот задрожал, и она потянулась к бутылке.
— Нет, правда, — воскликнула Росаура и, сев под бок к Сивилле, взяла её за плечо, — с мальчиком всё обошлось! Видишь, не всегда сбывается то, что ты видишь…
— А! — Трелони резко оттолкнула руку Росауры и осклабилась. — Снова! Оплевать, освистать! Грязью закидать! Нет пророка в своём отечестве! О, знаем, знаем, всё наше племя гонят, испокон веков, гонят, потому что людям невыносимо слышать, что все их стремления, чаяния, дерзания — всё ничтожно! Сколько веков человек желает подчинить себе свою судьбу. Думает, что если залез на самую высокую гору, да что там, прогулялся по луне, так ему всё покорно! А маги… маги всегда были гордецы ещё пуще. Мелочные шарлатаны, которые пренебрегают истинным знанием. С начала времён находились пройдохи, которые думали, что раз умеют одним словом поставить себе в услужение огонь или воду, то уже всесильны!
Она чуть унялась, покачала растрёпанной головой.
— Знаешь, что меня больше всего изумляет? Когда это мы, волшебники, заделались позитивистами и материалистами? Когда мы пришли к тому, что магия нужна нам, только чтобы греть чайник и по щелчку пальцев добираться до работы? Ладно, у людей амбициозных это просто других масштабов: высушить океан, долететь до солнца, разрушить город и построить дворец. Но когда магия стала восприниматься нами настолько утилитарно? Когда магия перестала быть знанием, а превратилась просто в грубую силу, в какой-то рычаг? И последние лет двести всем кажется, что это предел человеческих мечтаний — рычагом этим опрокинуть землю.
Уже будто не замечая Росауры, Сивилла поднялась и нетвёрдым шагом дошла до окна, распахнула.
— Глупость. Какая глупость. Она свела с ума и магглов, и волшебников. Идея, что, подчинив материю, рано или поздно человек подчинит саму смерть! Ведь всё ради этого, вся маггловская наука ради этого, и магглы даже не понимают, насколько близка их нынешняя наука к чёрной магии. Подчинить неживое. Сделать неживое живым. Вырастить гомункула. Создать чудовище Франкенштейна. Сконструировать искусственный разум. Омолодить тело. Разогнать атомы, повернуть время вспять. Всё, что угодно, лишь бы создать иллюзию власти над жизнью и смертью. Какая же глупость.
Порыв осеннего ветра остудил её лицо, взвил волосы.
— Поэтому вы все терпеть не можете Прорицания. На моей стезе учишься принимать своё бессилие. Это не то, что хочет слышать человек. Он хочет слышать, как он силён, хорош, умел и умён. Но это не так. Всё, что он обретает, чтобы обставить себе вольготную, приятную жизнь, заколачивается крышкой гроба. Видеть никчёмность суетных стремлений — та ещё ноша, и легче хаять, чем признать: есть вот такое пространство между большим пальцем и указательным, размером с горчичное зерно, это и есть наша степень свободы, мера нашей воли, цена всех надежд.
Медленно Сивилла стала приближаться к Росауре.
— Мудрые люди испокон веков шли к отдалённым обиталищам пророков, чтобы вызнать, как верно распорядиться этой драгоценной крупицей. И всем кажется, что если вызнать наверняка, чего ждать от завтрашнего дня, то удастся хоть как-то на что-то повлиять. Быть может, знание, которое само по себе тяжкий груз, снимает бремя, которое кажется вконец неудобоносимым: бремя неизвестности.
Она вскинула руку, что в полумраке показалась сухой и кривой, будто сломанная ветвь погибшего дерева.
— Там, у тебя. На груди.
Росаура похолодевшей рукой коснулась ключицы…
— Камень! — беззвучно воскликнула Сивилла. Глаза её странно побелели. — Камень на самой груди!
Росаура желала бы что-то вымолвить, но не могла и вздохнуть. Дрожь, что терзала её эти дни, исчезла, оставив после себя ледяное оцепенение.
— Как много страха, — прошептала Сивилла.
Её тонкий палец с длинным ногтём замер в дюйме от груди Росауры. Лицо её вдруг исказилось, будто она тужилась приподнять огромную тяжесть. Вся рука её затряслась. А Росаура ощутила, как глубоко внутри к сердцу прилила свежая кровь. То забилось.
Премерзкий треск — Сивилла вскрикнула и одёрнула руку; палец, которым она будто пыталась подковырнуть Росауре грудь, закровил, а длинный ноготь обломился.
— Не даёшь, — проговорила Сивилла, — не даёшь, потому что не за себя страшишься. Чтоб этот камень отвалить, нужно с глаз долой, из сердца вон!..
— Нет, — произнесла Росаура прежде всякой мысли. И тут же, не помня себя, подалась к провидице и схватила её за дрожащую руку: — Ты сказала, можно снять бремя… неизвестности. Помоги мне. Я знаю, это дурно, но я больше не могу. Я верю, но кажусь себе глупой. Я молюсь, но мне не хватает сил. Я больше не могу.
Сивилла перехватила её локоть. Они сжимали руки друг друга до боли, но не чувствовали ничего.
— Не пожалеешь? — из глаз Сивиллы на миг отступила слепая белизна.
В глубине души шевельнулось последнее сомнение, вскормленное отцовским предубеждением к попыткам вызнать судьбу. Но уже опьянённая страхом и желанием, Росаура мотнула головой.
— О чём мне жалеть? О том только, что он там, а я здесь и не знаю, что с ним, вот хотя бы сейчас, и через секунду, и ещё через две!
И отшатнулась, не узнав лица Сивиллы — так то оскалилось в хищной усмешке. Миг — и уже у окна провидица выкинула руку вон, точно ощупывая тёмноту.
— Хорошо. Сегодня благоприятная ночь, — молвила Сивилла.
— Почему? — будто со стороны услышала свой голос Росаура.
— В преддверии Самайна границы стираются. На сей раз в день жатвы нечисть предвкушает обильное пиршество! — губы провидицы искривились. — Они не прочь потешиться, со смертными в шарады поиграть.
И в опустошённом сознании утвердилась последняя мысль:
«Если он не помышляет о завтрашнем дне… Должен же кто-то из нас о том позаботиться!»
Показалось, или темнота в башне подступила ближе, или это ветер, что забрался, точно вор, через окно, затушил пару свечей?.. А Сивилла уже кружила по мягкому ковру, перебирая колоду старых карт.
— Держи, — шепнула провидица. — Пригрей на груди. Они любят тепло человека.
Рука сама потянулась навстречу.
Рубашки были сшиты из зелёной ткани. Коснуться их — точно провести рукой по мшистому камню. Росаура крепко обхватила колоду, от которой пахло чем-то старым… истлевшим. Руки сами собой, точно была к ним гиря прикована, легли на грудь.
— Думай о нём!
Один лишь образ — и всем её существом на миг завладело томление, и радость, и тягостная тревога, и все надежды, мечты опалили её изнутри. Росаура едва сдержала крик: сердце будто крюком дёрнуло. А карты зашевелились, приникнув к её груди, словно пиявки. Голова закружилась. В ушах громко отзывалось собственное дыхание… или шелест неведомых голосов.
— Они прислушиваются! — воскликнула Сивилла. — Доверь всё, что знаешь. Доверь им надежды. Доверь им все страхи! Только имя не выдай! Они-то будут спрашивать, но… молчи, про имя молчи, уж тут кто кого оклюкавит… А! Им нужна кровь.
— Кровь?..
— Дай им задаток!
Росаура вскрикнула: вдоль ладони, что секунду назад сжимала колоду, пролёг тонкий надрез. Карты же высвободились и закружили над головой, а тонкие края их пропитались багряным.
— Теперь узнай его. Из сотни узнай!
Карты пестрели перед глазами, мельтешили, глумились, выглядывая из-под карнавальных масок. А сердце всё не отпускало — будто тонкая, но прочная цепь натягивала его всё сильнее, сильней… Рука Росауры сама собой отыскала нужную карту. Стоило её докоснуться, как от кончиков пальцев по руке, через плечо, до груди прошиб разряд.
Прошло несколько стучащих мгновений, прежде чем Росаура наконец-то смогла разглядеть рисунок под вензелем красного сердца и буквы «К». В старинных рыцарских латах под алым плащом и с окладистой бородой она всё равно узнала его и вот затрепетала под тяжёлым пристальным взглядом. Это он следил за ней, а не наоборот. И видел за её спиной то, чего стоило опасаться.
В воздухе кружили карты, мелькали надменные маски, крапинки мастей, и Росауре сделалось жутко, когда ей почудилось фарфоровое лицо матери под знаком треф, а пиковый король подкрутил серебряный ус и лукаво ей подмигнул. Ещё одна карта упала на пол, плечом к плечу с червовым королём — валет той же масти с копной тёмных волос, открытым лицом, смелым, ясным взглядом… Его покрыла пиковая дама. Валет забился, и вся краска схлынула с него. Росаура вскрикнула и попыталась отодрать пиковую даму с валета, но одёрнула руку — она будто коснулась раскалённого железа.
А кругом всё кружили назойливые, злостные мошки, чёрные масти, верещали, налетали, терзали.
— Что это… — в ужасе прошептала Росаура. — Это… это враги?..
«Враги!.. Худшие враги — лютые помыслы. Его дурманит жестокость! Гляди!»
Лицо короля, секунду назад ещё знакомое, преобразилось необычайно: волосы, борода, всё спуталось в жёсткую львиную гриву, и человеческие черты огрубели до звериного оскала. Остались прежними только глаза: жёлтые, хищные.
— Нет! Так нельзя! Он не такой, это обман!
«Да что ты о нём знаешь, девочка… Ничего ты о нём не знаешь…»
— Я знаю, что он не такой!
Росаура оглянулась на Сивиллу. Та, с белым лицом, пустым взглядом, застыла, молчаливее камня. Но голос, чужой, холодный, жестокий, говорил о своём:
«Мы свободны от времени. Что для смертных прошлое, настоящее, будущее, то для нас — сущая потеха. Крутится, крутится чёртово колесо! Ты захотела узнать — так получи, дай нам только полакомиться твоим длинным носом. Суёшь ты его не в своё дело, ой не в своё дело!»
— Это моё дело!
Росаура задрала голову. Карты со свистом летали вокруг и усмехались, усмехались… Налетали на червового короля и терзали его увлечённо стаей ненасытных блох.
— Хватит! — выдохнула Росаура. — Не мучьте его!
«Он сам себя изнуряет».
«Уж не собралась ли ты его спасать, девочка?»
«Ты знаешь, он ищет смерти».
«Достойной смерти!»
«К чему тебе удерживать его?»
«В его честь приспустят стяги».
«Знамёна будут ему пеленами».
«Это лучшая участь. Он вполне её заслужил».
— Нет!
«Исход войны отложен, но битва будет проиграна. Это агония».
«Больше всего он боится бесчестия».
«Не держи его. Надорвёшься, глупая».
«Если останется, то все равно прежним не будет. Отважишься ли любить его, когда он переступит черту?».
«Потребуешь — себе на беду».
«Отпустишь — соколом взовьётся, удержишь — рухнет камнем».
«Не торгуйся за него, девочка, чем он тебе отплатит!.. В жизни слёз не осушишь!»
«Отпусти. Отпусти!»
— Нет… Нет!
Грудь червового короля вспороло острие туза пик.
— Господи Иисусе!..
Полыхнуло чёрным огнём. Карты сжались, скукожились, будто сдавила их невидимая рука, загудел разгневанный стон. Провидица издала хриплый крик, точно каркнул ворон.
«Да как ты смеешь!»
Росауру отбросило на пол, и мягкий ковёр показался холодным камнем; раздался грохот — опрокинулся ли стол, распахнулось окно, или в октябре небо захватила нежданная гроза?.. И точно в подтверждение — ослепительная вспышка. Росаура зажмурилась, лишь на миг, но когда открыла глаза…
Всё кругом было как прежде, мягкий ковёр, подушки, тусклый отсвет хрустальных шаров, ласковое пламя оплывших свечей.
Сивилла сидела чуть поодаль, сгорбившись, сложив на коленях уставшие руки, и в полумраке её лицо, на которое упали спутанные, будто седые, космы, показалось чужим — лицом древней старухи.
— Сивилла?..
Та вздрогнула и подняла голову, на гладких щеках выступила краска смущения; она поспешно надела очки, смахнула со лба льняные кудри, суетливым жестом оправила свои бесчисленные тряпки.
— Ты слышала? — спохватилась Сивилла своим привычным, чуть визгливым голосом. — Гроза, что ли?..
И подбежала к окну, затворила боязливо.
— Да нет, — облегчённо усмехнулась, — на небе ни облачка. Звёзды как на ладони. Сегодня благоприятная ночь.
— Почему? — будто со стороны услышала свой голос Росаура.
— В преддверии Самайна границы стираются. На сей раз в день жатвы нечисть предвкушает обильное пиршество!
Сивилла обернулась, лицо её показалось белым, совсем неживым… Росаура вскрикнула и резко поднялась.
— Хватит!
Сивилла тут же охнула, неуклюже попятилась, путаясь в юбках.
— Ты чего!
— Я… это уже было… Только что…
— Было? — с любопытством подалась ближе Сивилла. — Тебе это снилось? Вещие сны?
— Нет же, только что… Мы гадали… А потом молния, грохот…
Сивилла выглядела совершенно сбитой с толку.
— Наквасились мы с тобой, подруга, — вздохнула она наконец и неловко хихикнула. — Времени-то уже сколько! Пять утра!
Росаура не сказала бы, что была сильно пьяна. На ногах едва держалась оттого, что её жестоко лихорадило, как после сильного испуга. Но вот беда — время утекало сквозь пальцы, а вместе с ним — воспоминания о том, что ведь буквально вот… только что… Росаура мотнула тяжёлой головой. Впрочем, откуда в ней эта упрямая, почти оголтелая уверенность, что это был не сон? Так часто бывает как раз после резкого пробуждения… В сознании не осталось ничего, ни образа, ни мысли, только грудь залило тягостное предчувствие… неизбежности.
А Сивилла уже хлопотливо достала из дальнего шкафа пузатую банку, в которой плавала пара сморщенных огурцов, плеснула по чашкам и протянула одну Росауре, всё несмело похихикивая.
Вид Трелони, хрумкающей огурец, всклоченной, точно сова, рухнувшая из гнезда, разбередил в Росауре странный, болезненный смех, и с ним, чужим, утробным, будто ушло последнее сомнение, был ли смурной сон страшной действительностью… Но, взявшись за чашку, Росаура охнула и чуть не облила себя и ковёр. В глазах Сивиллы вспыхнул нездешний огонь.
Ей почудилось вмиг, словно когтистая лапа горгульи схватила её руку. Моргнула — то были пальцы Сивиллы, что мимолётно коснулись её ладони. Вдоль неё взбух тонкий надрез, как если бы она поранилась тончайшим лезвием или острой бумагой.
«Судьбу тебе перерезали. Взяли своё. Кровью».
Росаура отпрянула. Она готова была поклясться, что Сивилла не разжимала губ. Да и голос тот был чужим, холодным и низким, разве вот… смутно знакомым. Он прозвучал так близко, будто внутри головы.
Тот же голос огласил огненные письмена, которые заградили ей путь, когда она возвращалась к себе по спящему замку:
«В день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая. Все гнилые плоды подлежат сожжению. Князь Тьмы будет пировать на ваших скверных костях».
Надписи подобного толка вспыхивали тут и там уже месяц, а то и больше. В тёмных углах, поросших паутиной или посреди коридора, у входа в гостиные или под сводами арок внутренних дворов. Учителя и старшекурсники умели убрать их одним взмахом палочки, но впечатление создавалось гнетущее, чего и добивался автор (или авторы) этих посланий. Нарочито вычурный, мрачный стиль как ничто изобличал в сочинителе подростка с буйной фантазией, что счёл себя просветлённым, открыв наугад Библию, прочитав по диагонали Софокла и выучив наизусть «Ворона» Эдгара По. Мстительная злоба и садистское удовольствие от одной мысли, что эти каракули могут вселить в кого-то ужас, считывались в каждом штрихе пылающих букв. Росауре повезло набрести на это художество впервые, но и раньше её бешенство брало, когда она слышала о таком: только подумать, какое воздействие это могло иметь на малышей!
Но что-то удержало её от того, чтобы по мановению палочки разогнать морок. Она вглядывалась не в слова — в буквы.
Она уже поняла по снисходительным взглядам коллег, что взваливает на себя сизифов труд, задавая ученикам творческие эссе, ведь проверять их приходилось дотошно, прочитывать от и до. Другие преподаватели обыкновенно задавали письменные работы на изложение теории, краткий конспект параграфа или реферат по дополнительной литературе, и там вчитываться было не нужно, но Росаура решила, пусть лучше она будет сидеть полночи, чем обречёт и себя, и учеников на такую скуку. И она действительно сидела над ворохом пергамента, разбирая спутанные нити мыслей учеников, которым она задавала вопросы, как ей хотелось бы верить, нетривиальные, подстёгивающие воображение и умение выражать свою позицию, что, по её убеждению, необходимо было не только в её предмете, но и по жизни. Оказалось, даже выпускники едва-едва могли связать три слова, чтобы логично и аргументированно изложить свою точку зрения на тот или иной вопрос. Например, банальнейшее эссе на тему «Моя жизнь после Хогвартса и место Защиты от тёмных сил в ней» поставило половину седьмого курса в полнейший тупик, зато Росаура позабавилась изрядно, и вообще ввела подобные эссе в регулярную практику, к неудовольствию студентов и насмешливому недоумению коллег.
Быть может, в этих сочинениях и правда не было большого смысла, и студенты верно злились на неё, чудачку, которой взбрело в голову требовать с них письменные рассказы о том, что они будут делать, окажись лицом к лицу с вампиром, но сейчас, вглядываясь в огненную надпись, призванную внушать страх и трепет, Росаура думала об одном: этот почерк ей смутно знаком.
Она наколдовала пергамент и перенесла на него очертания букв. Но прежде, чем идти к себе, направилась в Библиотеку.
Мадам Пинс выглянула из своей опочивальни в сеточке для волос и стёганом халате.
— Мисс Вэйл! — ахнула библиотекарша. — Час-то какой! Что-то случилось? Запретную секцию всё-таки берут штурмом?
— Пока вроде нет, — выдохнула Росаура, всерьёз задумавшись о том, что её бестактность (вломиться к библиотекарше в пять часов утра) извиняет (или же объясняет) только жёсткое похмелье, которое лишило её привычной осмотрительности. — Мадам Пинс, помните, вы говорили, что студенты наколдовали какой-то плакат со своими требованиями…
— Крайне оскорбительного, нахальнейшего содержания! — воскликнула мадам Пинс.
— Где он?
— Так профессор Флитвик его убрал, милочка, ещё на прошлой неделе…
— Где он висел?
Росаура ожидала, что её пошлют в нужном направлении с должной долей категоричности, на которую имеет право всякий человек, разбуженный ни свет ни заря, но Росаура не видела себя со стороны и не могла предположить, как впечатлит мадам Пинс её горящий взгляд, лицо без кровинки и волосы, золотым ореолом колышущиеся вокруг головы.
Через пять минут они были на нужном месте, у большого витражного окна.
— И, подумайте только, вандалы, прям по стеклу размазали! Будто кровью, вот же гадость. А стекло тут пятнадцатого века, между прочим…
Росаура взмахнула палочкой. Поскольку писали составом с примесью магии, то… магия всегда оставляет следы. После нескольких попыток на пергамент осел оттиск надписи. Поблагодарив и извинившись, Росаура оставила мадам Пинс осознавать, что всё-таки обошлись с ней беспардонно.
Росаура перевернула весь свой кабинет (из-за мер безопасности, предписанных Краучем, тут не действовали Манящие чары и ещё много чего), чтобы отыскать эссе, которые писали ей в начале года. Потому что тогда тот, кто устраивал эти диверсии, ещё не видел смысла скрываться.
Два часа тщательной сверки ничего не принесли. Конечно, злоумышленник нарочно искажал свой почерк, чтобы не быть узнанным, но недаром она привыкла обращать внимание на малейшие штрихи, когда расшифровывала послания Скримджера. В надписях, которые она скопировала, ей казались смутно знакомыми продолговатые линии в буквах «б» и «д», косые бока «а» и «о». Росаура отмела вариант, что студент писал непривычной рукой, ведь чертил он в воздухе и на окне эти письмена палочкой, то есть колдовал, а колдовство нерабочей рукой может выкинуть тот ещё фокус. Как же тогда он попытался замести следы?
Росаура обратила внимание на странный наклон. И тут поняла — зеркало. Она приставила зеркало к скопированным письменам, и почерк тут же показался её ещё более знакомым. Значит, он (или она) писал каждую букву отдельно, потом отразил их зеркально и составил из них слова… Так-так… Как бы сузить круг поисков?
А ведь он (или она) мог бы взять любой другой почерк или шрифт из книг или газет. Но нет, он оказался слишком самолюбив. Любой аноним в глубине души хочет быть узнанным. Часто — одним-единственным человеком, ради которого всё и затевается.
«Посмотри на меня, увидь меня, пойми мою тайну. Всё это потому, что иначе ты не смотришь на меня».
Ещё через час перед Росаурой лежало семь студенческих работ. Ещё через полтора — только три. И теперь она смотрела уже на фамилии.
Ребекка Лайонс, шестой курс, Гриффиндор. Девушка бойкая, самоуверенная, кокетничает напропалую со всеми парнями в радиусе десяти футов. Быстрая реакция и большие аппетиты, но чрезвычайно много апломба. Росаура старалась засунуть подальше свои антипатии и рассуждать отстранённо. Нужно ли этой девушке, и без того притягивающей взгляды, самоутверждаться за счёт этих гнусных надписей? Да, с неё сталось бы опустить в грязь неудачливого поклонника, но, позвольте, «гнилые плоды» и «скверные кости»?.. Нет, такая бы скорее губной помадой написала на зеркале в туалете что-то вроде «Джек придурок» и была б такова.
Джозеф Эндрюс, седьмой курс, Когтевран. Юноша усердный, с пытливым умом, правда, на фоне некоторых сокурсников не столь блестяще одарённый, не наделённый широтой взглядов и гибкостью мышления, однако отличный аналитик, умеющий опыт предшественников переработать и пустить в оборот. Росаура признала, что мало обращала на него внимания, потому что в их группе солировал безоговорочно Эдмунд Глостер, а Эндрюс порой так неприкрыто завидовал товарищу, что смотреть было противно. Но ведь он был так сосредоточен на учебе, написал прекрасное эссе о том, как он собирается работать в Отделе Тайн, что в Защите его интересует сложная теория, связанная с работой головного мозга и нервной системы… Стал бы юноша таких амбиций, уже твёрдо определивший свой путь, рисковать всем, заигрываясь с угрозами всей школе? Причём Эндрюс, как знала Росаура, был магглорождённый.
И, наконец, Лукас Селвин, седьмой курс, Слизерин. Выходец из влиятельной, богатой семьи, родившийся с серебряной ложкой во рту, заносчивый, посредственных способностей, но ничуть не сомневающийся в своей исключительности. Лично к ней Селвин выказывал едва скрываемое презрение; поговаривали, он думал отказаться посещать курс Защиты, когда узнал, что вести его будет полукровка. На занятиях он себя особо не проявлял, эссе, вон, написал в один абзац, в котором сообщал, что после школы отправится в кругосветное путешествие, поскольку о своём будущем может не переживать, а Защита от тёмных сил ему пригодится, чтобы тропических мух отгонять. Именно за такими, как он, Крауч особенно предписывал Росауре присматривать. И не таких ли тот же Крауч в первую очередь намеревался прижать к ногтю, чтобы выдавить из них, точно гной, признание: их родители в первых рядах поддерживают террористов, и если не носят сами чёрные маски, то на банкетах в своих особняках поднимают тосты за скорейшее торжество… Князя Тьмы.
Как же тяжело было рассуждать здраво! Оказывается, столько обид, претензий и неприязни скопилось в ней за эти два месяца к отдельным студентам, что сейчас перебороть предубеждение и рассмотреть вопрос беспристрастно почти не представлялось возможным. Росаура подумала о Скримджере. Скольких подозреваемых в куда более худшем, чем хулиганские надписи, он пропускает через решето слежки, допросов, очных ставок? И цена куда выше — суд, приговор, тюрьма, а то и казнь. Она же в шаге от того, чтобы обвинить ребёнка, но Дамблдор сам сказал — он гарантирует неприкосновенность частной жизни студентов. Если она заявит прилюдно о своих подозрениях, её обсмеют — в лучшем случае, если сразу не выгонят. Если пойдёт к Дамблдору сейчас с этими наработками, то что же, он поблагодарит её и деликатно попросит не беспокоиться о том, что отныне в его ведомстве. Быть может, так и стоит поступить?
Нет, Росаура совсем не хотела, чтобы злоумышленника посадили на кол в Большом зале. Но она помнила, как тряслись стёртые до кровавых мозолей руки Тима Лингвинстона, и думала: да, Дамблдор вмешался, и Тим вновь сдаёт работы, написанные аккуратно и разборчиво. Но где гарантии, что завтра она не примет очередной замаранный лист от запуганного и униженного ребёнка?
Ещё час она вглядывалась в штрихи и черты, так, что те хороводом кружились перед закрытыми глазами. Но она не могла себе позволить уснуть — или страшилась, что тот сон, который пришёл ей в башне Прорицаний, вспыхнет в её подсознании, и она вновь столкнётся с чем-то страшным, чего не сможет одолеть. Она должна, просто обязана справиться с этой загадкой, сделать хоть что-то!
«День собирания жатвы…»
Вполне конкретный день, между прочим. И об этом дне уже говорили как о последнем рубеже те, кто знал о планах «Князя Тьмы». Так говорила мать, когда умоляла бежать, пока есть возможность. Так говорил Крауч Дамблдору, когда сообщал о дате возможного теракта. Так говорила Сивилла, когда предрекала скорый конец. И теперь эта надпись. Надпись, сделанная не по наитию… а по указке.
«Все гнилые плоды подлежат сожжению…»
Праздник сбора урожая. Самайн.
«Скоро будет ещё испытание… на какой-то Самайн… для всех маггловыродков», — шептала перепуганная Энни.
Мало кто из детей называл последнюю ночь октября этим древним именем. Хэллоуин, что с размахом праздновали и магглы, будоражил детей своей красочностью и отличался относительной безобидностью по сравнению с тёмными ритуалами и старыми преданиями Самайна. «Самайн» — так говорили в основном чистокровные, которые знали о тайнах этого празднества.
«Надеюсь, вы выберете верную компанию, чтобы отпраздновать сбор урожая», — пожелал высокому собранию Клуба Люциус Малфой.
Росаура отложила в сторону эссе Ребекки Лайонс. Её не было на собрании Клуба, тогда как Джозеф Эндрюс и Лукас Селвин подняли бокалы в ответ на пожелание Малфоя.
Пакости и хулиганства отравляли школу два месяца, и ведь всё — под её носом, но как мало она вдавалась в подробности, даже не пыталась нащупать ниточку и размотать клубок! Быть может, стоит вернуться к самому началу? Ещё в поезде, когда выпустили боггартов. Она ведь подслушивала разговоры студентов, и кое-что показалось ей примечательным…
«Флитвик тебя прибьёт».
«Флитвик? Не дотянется… Никто не увидит, если вы будете помалкивать».
«Думаешь, в квиддичную сборную тебя не взяли, хоть так свою Стрейкисс склеишь? Да она первая от тебя убежит».
«Не убежит. У них на факультете это знак качества. Чего только стоит эта тусовка Слизнорта. У них-то ведь добрая половина вышла из его Клуба Слизней. Он им всем как крёстный папашка. И вообще, старик чует, куда ветер дует».
Дрожащей рукой Росаура отложила работу Лукаса Селвина.
А ведь если припомнить хорошенько… Лорайн Стрейкисс первая предложила приветственный тост в честь Люциуса Малфоя. И щёки её налились томным цветом. А Джозеф Эндрюс выглядел так, будто сожалел, что в его бокале не растворён мышьяк.
Росаура порывисто встала. Это — догадка. Никаких, как это бывает на каждой странице в книгах про Шерлока Холмса, улик, у неё нет. Почерк? Сомнительный аргумент. Ей потребовалось три часа и трюк с зеркалом, чтобы обнаружить сходства в работах семи студентов, и это если допустить, что по усталости и с похмелья ей не привиделось. Что ещё? Подслушанный разговор, подростковая влюблённость и название древнего празднества? Разве это серьёзно?
Но Росаура чувствовала сухость во рту и покалывание на кончиках пальцев. Быть может, дело в том, что она ещё не перешла в тот возраст (или степень цинизма), когда к подростковой влюблённости, да и к влюблённости вообще относятся свысока, как к какому-то нелепому недоразумению. А поэтому то мимолётное воспоминание о побелевшем лице юноши, который увидел, как его возлюбленная залилась краской под взглядом другого мужчины, решило для Росауры всё.
Надо было действовать.
Она не мракоборец, конечно. В её распоряжении нет протокола допроса, сыворотки правды, и очную ставку с Тимом Лингвинстоном (который, кстати, тоже когтевранец) она вряд ли устроит. Применить к студенту магию — преступление, использовать легилименцию также непозволительно. Она не имеет права говорить с ним о чём-то, что выходит за рамки учебной программы, расспрашивать его о личной жизни, даже побеседовать с ним вне её кабинета в свободное от учёбы время едва ли возможно. Все её подозрения остаются почти что безосновательными. Идти к Дамблдору, писать Краучу — смехотворно. Единственный вариант — добиться того, чтобы он признался во всём сам. Но как это сделать? Подойти к нему и сказать: «Знаешь, Джозеф, мне кажется, ты сочувствуешь экстремистам и на твоей совести многочисленные хулиганства, запугивания и травля. Признайся, ведь это ты».
Спустя ещё пару часов Росаура подумала уже, не написать ли Скримджеру, но тут же оборвала себя: она не имеет права подвергать частную жизнь студента огласке, рисковать его честным именем. А если она ошибается? Да ведь она бы и рада!.. Сам, он должен признаться сам.
Афина пыталась напомнить ей, что завтрак давно идёт, позже — что на обед ещё можно успеть, но опомнилась Росаура только к ужину. Пусть о еде она и думать не могла, но ей нужно было найти Джозефа Эндрюса, что и получилось — с невинным видом подле Эдмунда Глостера и Сильвии Бэкон он уплетал за обе щёки рагу с бараньей подливой.
— Мистер Эндрюс, я сегодня наконец-то допроверяла ваши эссе, которые вы писали на прошлой неделе. Мне бы не хотелось тратить на это время на уроке, а у нас занятие с вами только в следующую пятницу, боюсь, забуду, а у меня возникла пара вопросов, может повлиять на итоговый балл. Вы могли бы после ужина подняться ко мне в кабинет? Нет-нет, у вас, мистер Глостер, всё как всегда, превосходно.
Эндрюс побелел, услышав похвалу своему извечному сопернику, которого он, согласно пословице, держал ближе, чем друга. Вежливо улыбнулся и, конечно, примчался к ней в кабинет как миленький.
— Что-то не так? Я был уверен, что вполне освоил тему сотворения иллюзий. Профессор?
«Конечно, если ты ещё и тот череп наколдовал, то тему ты освоил даже лучше преподавателя», — подумала Росаура.
Как человек, бок о бок с которым всегда стоит тот, кто умнее, талантливее и успешней, Джозеф был жутко мнительный и мелочно сражался за каждый балл. Росаура улыбнулась, даже чуть сощурилась будто лукаво, чем ввела его в большее недоумение.
— Да, вы справились неплохо, — он почти явно скрипнул зубами, на что Росаура улыбнулась ещё ласковей, — тут, скорее, вопрос оформления…
— Оформления? Я неразборчиво написал? Извините, а можно подправить, я всё объясню…
— Дело в том, что написали вы как раз очень разборчиво, только я никак не могу понять, как это относится к теме контрольной.
Она поднесла к нему его работу, где в углу страницы было выведено: «Я люблю Л.С».
Эндрюса бросило в краску.
Росаура поспешно отвела взгляд — боялась, что огонь торжества выдаст её, а ведь это был ещё только первый шаг.
Да, это было подло. Но иного выхода она не видела.
— Как мне к этому относиться, мистер Эндрюс? Или вы хотите сказать, что это не вашего авторства?
— М-моего.
Да, он оказался слишком влюблён и не лишён каких-то понятий, чтобы отречься, и это даже заслуживало уважения. И Росауру вновь кольнул стыд: ведь он оказался настолько влюблён, что признал в её искусной подделке свою руку. С другой стороны, раз признал, значит, таким баловался. Да увольте, кто из влюблённых не выводит бездумно заветный вензель на запотевшем окне, коре старого дуба, клочке бумаги, ладони…
— В следующий раз давайте сразу объявление в газету, раз уж на то пошло.(3)
— П-прошу относиться к этому как к моей личной…
— О, ну разумеется, мистер Эндрюс, — Росаруа вновь лукаво усмехнулась, чем окончательно вогнала бедного юношу в краску. — Я бы лишь хотела, чтобы вы разделяли впредь рабочее и личное. Вы же серьёзный молодой человек, целеустремлённый, выдержанный, у вас хорошие перспективы! Печально будет, если вас выбьет из колеи сейчас, на финишной прямой… Впрочем, мисс Стрейкисс, безусловно, помимо всего прочего — прекрасный пример для подражания. Она усердна, талантлива и серьёзно относится к будущей карьере. Поверьте мне, чувства могут сослужить нам и добрую службу, если наш избранник вдохновляет нас не только на поединок с драконом, но и на сдачу итоговой аттестации.
Росаура жмурилась, улыбалась, жеманничала, позволяла себе глупые смешки — всё, чтобы молодой человек, на которого только что вылили ушат ледяной воды, всковырнув его тайну, унялся и разомлел. Пусть в его глазах она выглядит такой же влюблённой дурочкой, которой только дай поворковать о своём, о девичьем, а ему нет-нет да приятно послушать, как нахваливают его избранницу.
Ведь ему совсем не с кем поделиться этим волнующим чувством. Оно, конечно, сводит его с ума, а друзья, которых он теперь ненавидит за толстокожесть, только и знают, посмеиваются. Да и притом, любовь-то безответная — о ней он только мечтает, сцепив зубы, по чему Росаура не преминула пройтись:
— Мисс Стрейкисс, как девушка серьёзная, ценит в окружающих амбиции и упорство, это я могу сказать как выпускница того же факультета. Вы очень усердны, мистер Эндрюс. Видите, я совсем не хочу, чтобы ваша успеваемость пошатнулась из-за таких… недоразумений, — ей-Богу, она произнесла это, в точности скопировав тон Слизнорта.
Эндрюс, то краснея, то бледнея под её щебетание, судорожно кивнул.
— Я… могу идти, профессор?
— Что же, а вы ничего не забыли?
Он поглядел на неё в полнейшем замешательстве. Чудно.
Она улыбнулась и указала ему на пергамент.
— По вашей просьбе, я отношусь к этому как к вашей частной жизни, мистер Эндрюс. Но учебные работы должны храниться у меня. Как бы нам решить эту проблему?
— Я…
— Оторвите его, — шёпотом подсказала Росаура. — Этот кусочек вашей частной жизни.
Эндрюс залился краской и надорвал пергамент дрожащей рукой.
— Прекрасно. Ещё только один момент!
Она быстро взяла у него работу, а он даже не успел придумать, куда деть заветный клочок, как она поднесла ему другой пергамент и сказала буднично:
— Это ведь тоже ваше.
— Да, профессор, я… — он очень желал как можно скорее сбежать.
— Я уточняю, потому что тут нет вашей подписи. «Знание — это сила, которую удержит достойный». Мощный слог! Это из Ницше или ваше авторство?
Замешательство уступило в его душе, снедаемой завистью, алчной до похвалы, тщеславному удовольствию, и он воскликнул:
— Я разве несколько перефразировал…
И только тут он вчитался в текст.
Она показывала ему отрывок из лозунга, который точно чьей кровью растёкся на витраже Библиотеки.
— Так почему же вы не подписались, мистер Эндрюс? — произнесла Росаура жёстко, со всем холодом, который нашёлся в ней после судороги омерзения. — И здесь, — она поднесла ему отпечаток огненных письмен о дне жатвы. — Вы неверно истолковали пророка Исайю.(4) Он говорил о дне пришествии Господа, а не о Самайне. Ну нельзя же так пренебрегать историческим контекстом!
Он был слишком выбит из колеи, чтобы найти в себе силы солгать ей в лицо. Глаза его метнулись, руки сжались в кулаки. Ему, конечно, казалось, что каждая секунда растерянного молчания выдаёт его с головой — по сути, так оно и было, и он утопал в растерянности и бешенстве, которое вот-вот и захлестнуло бы его с головой.
И Росаура чуть не пропустила ту секунду, когда это случилось.
Он выхватил палочку, замахнулся… Но хуже всего был его взгляд. Ненависть, что была в нём, вошла клинком под сердце Росауры.
— Экспеллиармус!
Вспышка, грохот, краткий вскрик. Джозеф Эндрюс упал на пол, его палочка откатилась под парту. В класс стремительно вбежал Эдмунд Глостер и на ходу крикнул:
— Не компрометируй себя нападением на учителя, дурак!
— Он горит! — воскликнула Росаура.
Широкие рукава мантии Эндрюса оказались объяты пламенем, и он в ужасе пытался сбить огонь и еле сдерживал крик. Росаура выплеснула на него струю воды и опустилась к нему на колени одновременно с Глостером.
— Ожог сильный? Покажите…
На миг ей показалось, что Эндрюс вот-вот лишится чувств, когда она сдёрнула с его руки обгоревшую ткань. Она всё искала в его глазах что-то, кроме боли и ненависти, и теперь увидела: страх. И только потом опустила взгляд.
На покрасневшем предплечье блестел чёрный череп, точно выжженное клеймо.
Примечания:
Прекрасная Сивилла https://vk.com/photo-134939541_457245291
1) Кумская Сивилла — жрица, председательствующая в храме Аполлона в Кумах, греческой колонии. Аполлон обещал исполнить её любое желание, но вместо того, чтобы попросить о вечной молодости, она взяла горсть песка и попросила отмерить ей столько лет жизни, сколько песчинок у неё в ладони. Так, Сивилла с годами старилась и уменьшалась, практически рассыпаясь в прах, и в итоге её тело помещалось в небольшом сосуде, из которого был слышен её голос.
2) Эдмундом звали внебрачного сына графа Глостера, придворного короля Лира. В пьесе Эдмунд выступает главным интриганом и антагонистом
3) В Англии принято помещать в газеты объявления о помолвке
4) Слова «в день собирания не куча жатвы будет, но скорбь жестокая» взяты из книги пророка Исайи (17:11). Это фрагмент из пророчества о судьбе города Дамаска, который лишился милости Божией и обречён стать «грудою развалин»
Росаура видела перед собой чёрное клеймо на руке Джозефа Эндрюса, и в голове шумело. Она слышала плеск волн и мягкий, печальный голос, который давно пыталась забыть. Она чувствовала запах цветущего озера и пряного шалфея, который заставлял вспомнить, какими на ощупь были страницы книг, что читали они наперегонки, прижавшись щекой к щеке. И прикосновения, почти все — робкие, и взгляды, в основном — украдкой, и слова, где-то подсмотренные, но оттого — особенно клятвенные, всё это она силилась утопить под спудом, потому что всё это было заклеймено.
Как само имя Регулуса Блэка.
Он учился на год младше. Осень её последнего курса подарила им робкое, затаённое и томительное сближение, где каждый день был золотым стежком на шёлковой ленте их судеб. Зима оградила от внешнего мира то, что происходило между ними, непроницаемой стеной льда и загадки. А когда пришла весна, с ними наконец-то что-то случилось. В книгах они вычитали, что это зовётся «первая влюблённость».
Он признался ей, что его восхитила её смелость: остаться в стране, невзирая на цену — расставание с матерью. В среде чистокровных полгода переваривали скандал, который устроила напоследок Миранда, но никому и дела не было до её дочери — в свете мать настаивала, чтоб её называли по девичьей фамилии. Никому и в голову не пришло, что последний скандал разразился в маленьком доме на окраине Оксфорда под звон посуды и женские крики: мать всё лето раскачивала лодку, и, дождавшись, пока отца не будет дома, накануне учебного года решила зажать Росауру в угол, а та впервые в жизни показала зубы. На вокзал первого сентября Росаура отправилась одна, но как бы гордо она не расправляла плечи, для неё было ударом узнать, что мать действительно бежала на континент. Отец пытался её утешать — но был повержен сам, да и оставался далеко. В школе Росаура отдалилась от своих подруг, которые в открытую сплетничали о её матери. Кроме деликатного и сочувствующего Слизнорта, единственным, в чьём присутствии ей не приходилось сдерживать слёз обиды и тоски, оказался Барти Крауч — их объединила остервенелая погоня за лучшими оценками и самозабвенная подготовка к итоговой аттестации. Но Регулус Блэк… Регулус Блэк дал ей то, чего ни один человек не удосужился.
Он восхищался ею, преклонялся перед нею, воспевал её в коротких мрачных стихах, похожих на японские хокку. Он увёл её в мир, где не было потерь и разочарований — только сладкая нега, в которой они утопали. Он дал ей забвение, которое показалось ей спасением.
Когда Регулус Блэк брал её за руку, его пальцы были тонкие, длинные, прикосновения — мягкие и прохладные. Кожа его была до того белой, что отдавала в синеву. Запястья его были тонкие, как у девушки. Волосы он носил длинные, как и брат, как, впрочем, многие по тогдашней моде. Но его тёмные локоны лежали изящно, как на портретах тридцатых годов прошлого века. Смеялся он редко и почти беззвучно, но улыбался часто — ей.
У него были бескровные губы. Когда он её целовал, она чувствовала вкус речной воды.
Разумеется, они клялись друг другу в вечной любви. Под луной, над тихим омутом, с чадящей свечой и серебряным ножиком, воск и кровь капали на перевязанные ниткой пряди, смоляную и золотую, что в темноте казалась серебряной, а в ветвях ивы пел соловей.
Под теми же ветвями они кушали ягоды ежевики и казались друг другу Дафнисом и Хлоей.(1) Они никуда не спешили. Они были лучшими цветами, что юность взрастила в те годы. Чтобы понять, что с ними происходит, они читали Петрарку. Чтобы выяснить, что им делать дальше, они прибегали к Шекспиру.
Они оба вступали в священную рощу первого чувства. Оба были пугливы и смущены. Оба читали слишком много книг, чтобы разбить хрустальную тишину нелепым словом или небрежным жестом. Сердца их преисполнялись безумным трепетом, пропуская через себя каждую секунду в новом, совсем ещё неизведанном, но принадлежавшем им двоим мире грёз и дерзаний.
Они оба презирали то, во что превращали любовь их неумелые, неотёсанные сверстники. Для них же обоих любовь в первую очередь была искусством. Они оба были воспитаны так, что, вступив в этот возраст, сразу признали апогей красоты в античных скульптурах, а сердца их бились в ритме пятистопного ямба. К ежесекундным желаниям они относились как к слабости. Они преодолевали себя, потому что знали: лучшая награда достаётся терпеливым. Они наслаждались безвременьем, доступным только юности, и смаковали каждый шаг на тропе познания, отдавая предпочтение любованию. Они ваяли друг из друга шедевр, сдувая с кончиков пальцев золотую пыль.
А потом, уже после выпускных экзаменов, которые она сдала так блестяще, он, как и обещал, сделал ей подарок на окончание школы.
Он увёл её под старую иву, где было их тайное место, встал перед нею на одно колено и предложил ей свою руку. А на предплечье той белой руки было выжжено чёрное клеймо.
«Но ты клялась! Ты клялась, что будешь…»
Да, она приносила свои обеты. Но они были принесены богу любви, не смерти. Хотя многие поэты утверждают, что в наивысшем своём проявлении оно суть одно и то же. В то время они были оба до того экзальтированны и распалены, что с готовностью поверили бы в это, но у Росауры перед глазами всё стоял чёрный, выжженный на мягкой белой коже череп, хоть Регулус давно опустил рукав и даже убрал руку за спину, поднялся с колен. Он весь трясся. Он, всегда тихий, замкнутый и покладистый, до того редко выходил из себя, что сейчас будто сам боялся собственного гнева.
«Пойми, я так смогу тебя защитить! Это всё ради нас с тобой! Твоя мать здорово всех разозлила, они не дадут тебе жить спокойно, а я тебя защищу, они локти кусать будут, я заставлю кузину Беллатрису нести подол твоего свадебного платья! Они не тронут тебя, потому что я им запрещу! Потому что Тёмный Лорд поставит меня выше всех! Ты бы видела, как Он меня принял!»
Она стояла перед ним, недвижимая. Она вновь обратилась в статую, и он её обожал.
«Пойми, так будет лучше. Теперь мама точно на всё согласится! Осенью, как только я стану совершеннолетним, мы поженимся, это решено».
Она позволила усадить себя под сень старой ивы. Он говорил ей что-то и собирал золотую пыль с её волос. В его тёмных глазах восхищение уступало желанию. Он наклонился к её шее, и она заранее услышала хруст, с которым клыки пробьют кость.
«Ты должен убить меня? — спросила она. А когда он так ничего и не понял, сказала: — Он клеймит только тех, кто доказал свою преданность чужой кровью. Ты должен убить меня?»
Она смотрела на него как в последний раз и видела череп вместо лица.
…Что видела Росаура в лице Джозефа Эндрюса?..
Ужасное открытие и воспоминания, которые она мечтала вытеснить из своей головы навсегда, оглушили её, и застыть недвижимо перед юношей, чья судьба переломилась секунду назад, было крайне опрометчиво. Его корёжило от ярости, страха и унижения. Если бы над ним не стоял Эдмунд Глостер с палочкой в твёрдой руке, Эндрюс наверняка использовал бы эту заминку, чтобы напасть на Росауру и придушить её голыми руками. В конце концов, он был выше её на полторы головы.
И Эндрюс всё-таки дёрнулся. С палочки Глостера тут же сорвалась пара багровых искр. Эндрюс перевёл заплывший ненавистью взгляд на однокашника:
— Крыса.
Глостер повёл плечом и выжидающе посмотрел на Росауру. Она произнесла:
— Идём к Директору.
Глостер проводил их до каменной горгульи, которая при виде Росауры отпрыгнула в сторону даже без пароля — Дамблдор, несомненно, уже знал, что стряслось, и вот сам показался на ступенях винтовой лестницы, приглашая их войти. Только Глостеру он сказал, смерив его на редкость прохладным взглядом:
— Благодарю, мистер Глостер. Вы премного помогли профессору Вэйл. Однако даже такие ваши заслуги не позволяют мне закрыть глаза на нападение на студента. Я обговорю с вашим деканом этот вопрос. И я надеюсь, что могу положиться на ваше благоразумие, и вы не станете распространяться об этом происшествии. Не сомневаюсь, что со временем вся школа узнает об этом, но…
— Я не сплетник, сэр, — невозмутимо отвечал Глостер и чуть заметно усмехнулся: — Вы можете быть спокойны.
— А вы можете быть свободны.
Холодность Директора и заносчивость Глостера заставили Росауру задуматься о том, что «Экспеллиармус» — обезоруживающее заклятие, а не поджигающее. И ещё об этой занятной детали, что у Эндрюса вспыхнула мантия именно с того рукава, который скрывал клеймо. А ещё ей казалось очень странным, что Эндрюс носил метку, никак её не замаскировав. Рукава мантии и рубашки могли задраться и не подпаленные огнём. Судя по удивлённому лицу Эндрюса, он сам не ожидал, что его секрет выйдет наружу так запросто.
Оставалось только гадать, зачем Глостер столь явно подставил своего чуть ли не лучшего друга. Был таким ярым противником шовинистских идей?
Дамблдор выслушал рассказ Росауры о том, как она выследила Джозефа, но лицо его оставалось непроницаемым. На секунду Росаура поймала себя на мысли, не стоит ли она перед ним как та же провинившаяся школьница?.. В глазах Директора не было тепла или хотя бы намёка на удовлетворение. Скорее лишь только печаль и усталость.
И Росауру кольнула обида. Она чуть в лепёшку не разбилась, чтобы добраться до истины, выследить нарушителя порядка, а Дамблдор держался так, будто, во-первых, давно уже всё прекрасно знал, а, во-вторых, досадовал, что кроме него это теперь известно такой вот честолюбивой выскочке по имени Росаура Вэйл.
Когда Дамблдор обернулся к Эндрюсу, Росаура нащупала зачарованную книжечку в кармане. Написать Краучу, сейчас же! Вот то, чего он так ждал! Студент Хогвартса — Пожиратель смерти! Родители переполошатся, встанут на дыбы, и Дамблдору придётся открыть двери школы для последних сил прежней власти. Да, старый замок станет гарнизоном, но разве теперь это не безопаснее для всех? Зачем ждать, пока они ударят первыми? Если сюда придут те, кто способен дать отпор врагу, то и не придётся готовить детей в солдаты! Дамблдор ослеплён своим могуществом, полагается только на самого себя, позволяет себе роскошь руководствоваться соображениями гуманности, пытается сохранить руки чистыми… Вздор! Есть люди, которые могут сражаться, и они должны быть здесь, чтобы им удержаться.
…а среди тех людей есть один человек, который так дорог ей. И если она сейчас отдаст этого крысёныша на растерзание коршуну, то они встретятся, наконец-то встретятся и уже не расстанутся. Они будут бок о бок, и она даже сумеет его защитить!..
Тут Дамблдор провёл палочкой над рукой Джозефа. Клеймо побледнело и вовсе исчезло без следа.
— Иллюзия хитрая, нужно знать приём, чтобы её развеять, — сказал Дамблдор. — Те же чары, какими была сотворена ложная Метка над местом гибели профессора Норхема, я полагаю?
— Они самые, — выплюнул Эндрюс. Но выдерживать взгляд Директора он смог лишь пару секунд.
— Я уже говорил, Джозеф, — тихо промолвил Дамблдор, — в этой школе нет убийц. Но мне очень больно оттого, что ты взялся клеймить себя нарочно, будто бы твои руки уже в крови, и, более того, полагать это поводом для гордости. Пойми, такое не проходит бесследно, в отличие от этих чар. Тебе удалось обмануть и запугать детей, бесспорно. Но неужели ты думал, что обведёшь вокруг пальца взрослых? Если бы ты действительно совершил нечто подобное, ты бы сам себя не узнал… Но хуже всего вот что: в глазах тех, на кого ты пытался походить, ты посягнул на то, чего удостаиваются далеко не все. Они не спускают с рук такую дерзость, Джозеф.
Эндрюс побледнел и взгляда не поднял. Дамблдор тяжело вздохнул.
— Зачем ты за это взялся, Джозеф?..
Росаура подумала, что Дамблдор лучше самого Эндрюса смог бы объяснить причины этого поступка, но тут важно было другое: чтобы мальчик сознался сам. Однако тот мотнул головой:
— Я не должен перед вами отчитываться.
— Я лишь предлагаю поговорить, Джозеф.
— Не о чем тут говорить. Вы всё равно не поймёте.
— Мне жаль, что ты так считаешь.
— Да мне как-то плевать на вашу жалость, сэр. Вот только не надо делать вид, как будто вам на самом деле есть до нас дело.
— Я подал причину сомневаться в этом, Джозеф? Мне жаль вдвойне.
Печальный тон Дамблдора вывел Эндрюса из себя, и он вспылил:
— Вы думаете только о том, как вам выглядеть великим и мудрым! Чтобы вам предлагали стать Министром, а вы бы каждый раз отказывались! Потому что вместо того, чтобы действительно что-то делать, вы только занимаете своё золотое кресло и делаете вид, что всё про всех знаете и вообще уже преисполнились. Да пожалуйста, только не надо притворяться, будто у вас правда сердце болит за всех… тем более за таких, как я. Я против вас, ясно? — он ткнул в свою бледную руку, так и не одёрнув рукава. — Я сделал свой выбор, я знал, чем рискую.
— Ой ли? — негромко отозвался Дамблдор, казалось, ничуть не тронутый этой озлобленной речью. — Признаюсь, я… разочарован, Джозеф. Я… предполагал, что ты можешь натворить глупостей, но я надеялся, что ты всё-таки не станешь этого делать, с твоим-то умом.
— И на ваше разочарование, мне, положим, тоже плевать, сэр.
Дамблдор внимательно посмотрел на него.
— Боюсь, тебе не плевать на моё разочарование, Джозеф. Ты всегда пытался быть на хорошем счету, и тебе это прекрасно удавалось. Ты всегда был старательным, честолюбивым и способным. Ты всегда ставил себе планку выше носа, а меня, как и всех учителей, неизменно впечатляли твои упорство и успехи. Я не буду льстецом, если скажу, что ты — один из тех выпускников, кто подаёт большие надежды. И что же теперь… Как запросто ты рискнул всем тем, ради чего драл с самого себя по три шкуры все эти годы. Понимаю, гораздо проще заставить себя уважать и бояться не за академические успехи, а за принадлежность к людям, которые провозглашают себя учредителями нового порядка. Ты устал добиваться успеха, Джозеф, который всё равно слишком легко достаётся тем, у кого больше таланта. Я понимаю твоё желание самоутвердиться. Но я не понимаю, неужели ты не осознавал, что рано или поздно от тебя потребовали бы платы? Ты спрашивал себя, что бы ты сделал, если бы они захотели, чтобы ты пошёл дальше устрашающих надписей в тёмном углу?
Эндрюс потупил взгляд и закусил щёку.
— Да плевать, — огрызнулся он, но голос его дрогнул. — Если вы добиваетесь, чтобы я стал проситься обратно, то зря. Прогорел так прогорел.
— Так и сказать теперь твоим родителям?.. — будто в глубокой задумчивости произнёс Дамблдор, не глядя на Джозефа, но, конечно, прекрасно представляя, как дёрнулось его лицо. — Как объяснить им, почему их любимый, единственный сын будет исключён из школы на последнем курсе, а путь в мир, для которого он рождён, навсегда ему будет закрыт?.. Я помню разговор с твоей матерью, она так запросто поверила в то, что её сын — волшебник, и так радовалась…
— Хватит! — прокричал Джозеф Эндрюс, для которого каждое печально-ласковое слово Директора было сродни тычка ножом. — Не говорите мне о родителях…
— Но именно они пострадают от твоего решения больше всего.
— Нет! Они не пострадают. Я сделал это, чтобы защитить их, ясно? Потому что иначе никак! Кто нас защитит? Вы, что ли? Если бы вы были Самим Господом Богом, что бы вы сделали? Вы готовы всех повести на заклание, потому что так спасёте свою душу, как же! А я не хочу умирать! Он не пощадит никого! Он убивает, кого вздумается! Вы никого не можете защитить! Вы же видите, как все напуганы! Запугивать очень легко. Все вон как уже извелись, продержите так ещё пару недель, и все Ему в ножки бросятся, лишь бы это кончилось! Потому что вы не можете ничего сделать! Вы не можете нас защитить! Они запугали всех, и младших, и старшекурсников, они уже знают, что победили, а эти два месяца — так, кошки-мышки! Чтобы…
— Чтобы слабые духом, как ты, Джозеф, перебежали на нужную сторону, — негромко сказал Дамблдор, почти сокрушённо, и эта горечь выбесила Эндрюса совершенно:
— Да! Да, чёрт возьми! Потому что лучше быть крысой, чем мёртвым! Я не хочу умирать! Я не хочу, чтобы моих родителей распяли им на потеху! И я не хочу отказываться от волшебства! Они будут убивать таких, как я, или изгонять к магглам, а я не собираюсь отказываться от того, что моё! Я просто должен был доказать это, потому что Он, в отличие от вас, даёт гарантии!
— Едва ли ты видел самого Волан-де-Морта, Джозеф, иначе не говорил бы о гарантиях. Как я понимаю, человек, который дал тебе призрачную надежду…
— Я ничего не скажу! — вдруг резко выпалил Эндрюс.
— И научил тебя таким сложным чарам…
— Не спрашивайте у меня, я всё равно не скажу!
— И посулил тебе в награду настоящую Метку, произвёл на тебя глубокое впечатление своим положением и достатком и не преминул сказать, что умный волшебник будет использовать свой потенциал… безгранично. И достигнет всего, чего вздумает, и получит всё, что пожелает.
— Да, — глаза Джозефа налились яростью. — Пока вы сажаете нас на цепь, не даёте выйти за «рамки дозволенного», тот, кто действительно смел и умён, получит всё. А я не хочу быть на стороне проигравших. Моих родителей вы не защитите и меня не убережёте, потому что вам нужна личная преданность, а они… с ними можно договориться! И он сказал мне, что обо всём позаботится, если я…
— О, конечно, от тебя потребовали нечто большее, чем хулиганские надписи и фальшивая Тёмная метка…
— Да! Потому что я способен на большее! Потому что он увидел мой потенциал и не захотел его ограничивать! Они ценят таких, как я, а вы нас боитесь! И правильно, вам лучше бояться! Уже в эту субботу, в Самайн, всё решится, они свергнут правительство, а тем временем в школе…
Слова будто застряли у него поперёк горла. Росаура и глазом моргнуть не успела, как лицо его начало наливаться кровью. Он схватился за воротник, и тут всё его тело дёрнулось, будто его ударили кнутом.
— Он задыхается!..
Джозеф рухнул наземь, конвульсивно подёргиваясь, не издав ни единого звука. Когда Росаура подбежала к нему, она вскрикнула: лицо его чернело, словно по венам разлили чернила.
Дамблдор оказался тут же и взмахнул палочкой. Чёрная кровь замедлила свой бег. Но Джозеф всё ещё бился, точно рыба об лёд. Глаза его закатились. Росауре показалось, что свет чуть померк, и тут же ощутила, словно что-то большое и очень тяжёлое расширилось в пространстве. Уши заложило, по всей комнате прошла мощная вибрация. Росаура опёрлась о пол, не выпуская окостеневшей руки Джозефа Эндрюса, и подняла взгляд на Дамблдора. Его лицо тоже всё потемнело, как темнеет небо в грозовую пору. Морщины обозначились резче, точно выскобленные мастером по старому дереву, а серебристые волосы старого чародея развевались от неведомого ветра. Его голубые глаза, устремленные единственно на несчастного ученика, излучали сейчас яркий свет. И Росаура поняла, что то гигантское и тяжёлое, что заполнило пространство, было силой Альбуса Дамблдора, которую тот направил в противоборство с проклятьем, донимающим ребёнка.
Росаура смутно различала, когда всё закончилось. В голове звенело, а перед глазами мутилось. Она почувствовала только, что рука Джозефа Эндрюса чуть расслабилась и потеплела. Она ещё раз проморгалась и увидела, что Дамблдор вливает в приоткрытый рот Джозефа алые капли с небольшого флакона. Росаура перехватила запястье Эндрюса.
— Пульс очень медленный, — тихо сказала она, надеясь, что собственный голос не звучит слишком слабо.
— Я усыпил его, — отозвался Дамблдор. — Его нужно перевести в Больничное крыло…
— Но что с ним случилось?!
Альбус Дамблдор с невыразимой болью глядел на бесчувственного юношу и дрогнувшей рукой коснулся его белого лба. Отвёл влажную прядь белокурых волос.
— Мальчик нарушил Непреложный обет.
Рот Росауры раскрылся в беззвучном ужасе.
— Не целиком, договорить не успел, иначе был бы уже мёртв, — продолжал Дамблдор. — Он не назвал имени человека, который завербовал его, и не озвучил всех планов, в которые его посвятили, это его и уберегло.
— Это произошло в позапрошлую субботу, сэр, — тихо сказала Росаура. — На Клубе у профессора Слизнорта, там был…
— У нас нет никаких доказательств, чтобы обвинять кого бы то ни было. Нельзя исключать, что мистер Эндрюс завязал опасные знакомства ещё до приезда в школу.
Росаура хотела поспорить, но заметила, что Дамблдор отвёл взгляд. И подумала о Слизнорте. Не мог же Дамблдор так беспечно игнорировать очевидные факты… Значит, просто прикрывал старого друга? Ведь если станет известно, что на его собрании ученики подвергались такой опасности, расправа от разгневанных родителей будет быстра…
Росаура очень хотела встать и уйти подальше отсюда, но Дамблдор не вставал с колен подле бесчувственного ученика, и она сама продолжала сидеть на полу, поджав ноги, совсем как маленькая напуганная девочка.
— Не лучше ли сразу в Мунго? — спросила она об Эндрюсе.
Дамблдор поднял на неё странный взгляд, и что-то подсказало Росауре: настал черёд пройти испытание.
— Вы полагаете, в Мунго он будет в безопасности?
Росаура запнулась на полуслове. Этот мальчик связался с силами, которые превосходили его в сотни раз. Он дерзнул причислить себя к ближайшим последователям опаснейшего преступника и взял на себя обязательства перед его представителем посеять ужас и страх в сердцах своих товарищей. Вот только в школе о его проступках знало лишь три человека: Директор, молоденькая учительница и одноклассник. А за пределами школы он оказался бы под угрозой расправы, которую учинили бы над ним за излишнюю самонадеянность и проваленное задание террористы, что вырезают семьи и сжигают посёлки потехи ради.
Более того, он окажется под угрозой, если ещё хоть одна живая душа узнает о том, что он попался. Сердце Росауры сжалось, когда она медленно поднялась и жёсткий уголок зачарованной книжечки в потайном кармане кольнул её в бок. У террористов длинные руки. А единственное значимое различие между Бартемиусом Краучем и Альбусом Дамблдором было, быть может, в том, что для первого человеческая жизнь была фигурой на шахматной доске, а для второго — звездой на небесном своде.
Конечно же, Директор не просто не исключит Джозефа Эндрюса из школы, но и не даст ему покинуть её пределов. И так же бережно сохранит эту страшную тайну о заблудшей душе.
И того же он ждёт от неё, Росауры.
Тогда как она ждала совсем другого от этой долгой ночи. От всех своих трудов и дерзаний. Надежд и стремлений. Ведь сердце её стремилось единственно к одному человеку и успело опьяниться надеждой, что встреча состоится теперь, благодаря её маленькому триумфу… Альбус Дамблдор, конечно, всё понимал, наверняка давно уже знал, видел её всю как на ладони и… даже теперь ни слова ей не сказал. Лишь обозначив свою позицию и оставляя ей выбор — выйти вон и всё-таки черкнуть пару слов первому из двух господ, которым она всё это время служила. Сделать по-своему. Так, как ей хочется. Ради своего счастья.
«Но что за битва, в которой солдатами станут дети?..»
Стоило признать: он сам бы никогда такого не пожелал. Надежду, выторгованную за такую цену, он бы отверг. И неважно, как у неё щемит сердце.
Когда она уходила прочь, то не отнимала руки ото рта всю дорогу, пока не оказалась в своей крохотной спальне под скошенной крышей старого замка. По ней барабанил мерный октябрьский дождь. Росаура повалилась на кровать, и простыни показались ей холоднее речных вод. И только опустив лицо в подушку, она убрала руку, открывая путь рыданиям, которые всё равно никто бы не услышал.
* * *
Последнюю крупицу покоя она потеряла. Ночами её изводили безликие сны, которые были сильнее настоек, капель, чугунной усталости. Она вспомнила слова Сивиллы о том, что во сне тело не устаёт — и правда, измотанной просыпалась её душа, будто её за поводок таскали по лабиринту, из которого не было выхода.
Днём она пыталась бодриться. Остались ещё курсы, с которыми она не проводила урока в «пристанище», и в понедельник ей даже удалось воспрянуть духом, порадовавшись вместе с на редкость покладистыми второкурсниками. Она поймала себя на мысли, что, зайдя вслед за ними в просторный шатёр, она выискивала на голубом полотне звездочку и для себя. И с детской надеждой загадывала желание, а может, твердила молитву: «Пусть всё у всех будет хорошо, пожалуйста. Пусть всё у всех…» Совершенная глупость и даже жалкое состояние, неужели всё, как она может облегчить себе жизнь — это впасть в детство? Но ей было хорошо с детьми в те недолгие часы. И, кажется, они были не прочь взять её под крыло.
Однако во вторник она ощутила, насколько тонок был лёд, на котором она пыталась удержаться.
На занятии с третьим курсом Гриффиндора она расстелила поляну, где им предстояло воздвигнуть своё пристанище. Росаура очень надеялась, что это будет той самой управой на этих безбашенных хулиганов, которые, конечно, донельзя обаятельные, милые, улыбчивые, из раза в раз превращали урок в балаган, если не бойцовский ринг — потому что стояли в паре со слизеринцами. Склонившись над классным журналом, она была намерена биться за успех этого занятия насмерть.
— Аббот?
— Здесь!
— Блумсберри?
— Тута!
— Блумсберри!
— Да тут я, тут!
— Рискуете оказаться «там», то есть за дверью. Лавацки?
— Здесь, мэм.
— Мауэрс?
— Присутствует!
— А воспитание у вас отсутствует, Мауэрс. О’Фаррелл?
Перо в её руке споткнулось о тишину.
— О’Фаррелл!
— Не здесь.
Росаруа сморгнула и подняла взгляд. Макушки детей колыхались перед ней, как беспокойное море, но как она ни старалась разглядеть золотые кудряшки и вздёрнутый нос Фионы О’Фаррелл, всё твердило об одном: Фанни не было на уроке.
Обычное дело. Ученики заболевают. Задерживаются на предыдущих уроках. Прогуливают, в конце концов. Почему же перо так дрожит, что лучше бы его отложить от греха подальше, пока никто не увидел…
Но ведь и руки дрожат.
— А где она? Приболела? Вы же в такую погоду шарф только как факультетское знамя используете.
— Нет-нет, она не приболела, мэм! — спохватилась подружка Фанни, светловолосая девочка унылого вида, Элен. — Она ещё вчера вечером уехала, её отпросили у профессора Макгонаглл.
Росаура сцепила руки под столом так, что ногти вонзились в ладонь, будто до кости.
— Куда же её отпросили?
— Домой. Там что-то семейное…
Росаура порывисто встала. Слишком часто. Слишком часто за последний месяц детей забирали прямо с уроков, отпрашивали на несколько дней, потому что в их семью приходила беда и требовала к себе почтения.
И Росаура ещё слишком явственно помнила всхлипы и дрожь Лоры Карлайл, в одночасье осиротевшей.
— У неё у брата день рождения!
Росаура зажмурилась и заставила себя сделать три мерных вдоха подряд. Что же с ней творится… Его непоседливая племянница просто не явилась на занятие — а она со страху уже чего только не вообразила… А потом вспомнила горькие слова Алисы:
«А вот его матери приходится некрологи просматривать. Хороший он способ придумал не тревожить лишний раз родных: если вдруг что, они узнают в последнюю очередь!»
Фанни прибежала к ней на следующий день.
— Профессор, как же жалко, что я пропустила ваш урок! Ребята мне всё рассказали, ой, это, наверное, было так замечательно, а что, мы больше не будем так делать, совсем-совсем?..
— Почему же, — рассеянно отозвалась Росаура, делая вид, что очень занята бумагами на столе, которые благодаря муштре Макгонагалл приучилась держать в идеальном порядке, — может быть, и проведём, но…
— Ах, как это было бы здорово! Элен показала мне свою звёздочку, ну просто жуть как чудесно! И я всё поверить не могу, что ребята вместе с этими гадюками шалаш строили…
— Студенты Слизерина, Фанни, воздвигли своё отдельное пристанище, но на той же поляне. Ребята сами решили, что во избежание кровопролития так будет лучше.
— Но вы же пошли в гости к нашим!
— Я побывала и у тех, и у других.
— Но у нас первыми!
— Потому что вы разнесли бы всё в первые же три минуты, если бы я не уделила вам внимания.
Фанни весело рассмеялась, а Росаура закусила губу. Отчего-то вид сияющей Фанни был ей невыносим. Её улыбка и правда грозила спалить всё дотла, тут он был прав, впрочем, как и всегда.
— У тебя, кажется, Травология следующая, Фанни?
— Угу.
— Не опоздаешь?
— Угу…
Росаура в пятый раз поменяла местами журналы и попробовала, остро ли заточены карандаши, безжалостно воткнув их в ладонь.
— Он так и не пришёл на день рождения Коннора.
Росаура посчитала, что недостаточно убедилась, хорошо ли заострены грифели. Конечно, не самым лучшим образом. Можно было бы и поострее.
— А ведь он обещал!
Один из карандашей сломался, и Росаура вскинула голову. Ей показалось, что увидела своё отражение в лице тринадцатилетней девочки — на нём была та же тоска и боль, что в сердце Росауры, разве что примешалась ещё бессильная ярость, отчего брови её сошлись резким углом над вздёрнутым носом.
— Фанни…
— Да, я знаю, мама говорит, он теперь очень занятой, но он всегда был занятой, он всегда этим и отнекивался, ну да, да, я понимаю, папа сказал, что сейчас у него очень ответственный пост, и вообще я должна гордиться, но когда папа это сказал, знаете, что? Бабушка заплакала! Она вообще последние дни всегда плачет, мне об этом никто ничего не говорит, конечно, но я когда её увидела, сразу всё поняла, ну вот и почему он не пришёл, как он мог не прийти?!
— Фанни…
Фанни вздрогнула, опомнившись. И неизвестно, что увидела она в глазах своей молодой учительницы, о которой и думать уже позабыла, но вместо того, чтобы стушеваться и выбежать вон, как-то очень тоскливо вздохнула и тихонечко сказала:
— Неужели его начальник не понимает, что у него тоже есть семья? Ну ведь дают ему там отдохнуть или прилечь поспать хотя бы на полчасика. Не держат же его там на цепи! Так значит, он мог бы прийти хотя бы на пять минуточек!.. Просто… просто он не захотел. Когда очень хочешь или тебе очень важно, ты это сделаешь. А он не пришёл.
Печаль, что легла на лицо Фионы О’Фаррелл, была тяжёлой и мрачной, точно разлитый свинец.
— Просто он уже нас не любит.
— Наоборот, — сказала Росаура, — именно сейчас он особенно любит.
— Нет. Он всё это время пытался разучиться нас любить и вот разлюбил. Как бы перерезал спасательный трос, понимаете?
Росаура медленно вышла из-за стола.
— Ты спрашивала, что ты пропустила, Фанни. Я расскажу. Мы с ребятами, когда ловили падающие звезды, вспоминали самое дорогое, что у нас есть. Что согревает наше сердце. Ведь это не только заветные мечты, правда? Это ещё и драгоценные воспоминания. И — любовь к тем людям, которые дороги нам. Не нужно злиться, не отравляй гневом то, что горит внутри тебя, даже если тебе от этого бывает больно. Просто… думай о том, что от твоей обиды ему станет ещё тяжелее. Он бы очень хотел, чтобы ты думала о нём хорошо.
Фанни вздохнула.
— Ну, конечно. Ведь он самый лучший! Просто… — она сильно нахмурилась, сцепила руки так, что ногти вонзились в костяшки. — Просто я боюсь за него. Это плохо, да? — она резко подняла взгляд. — Я должна быть храброй, как он, это плохо, что я так боюсь!
Росаура смотрела на Фанни. Сколько эта девочка знает того, что ей, Росауре, неведомо, как запросто её самый сбивчивый рассказ мог бы напоить её сердце! Как хотелось Росауре обнять её, пригладить кудрявые волосы, заглянуть в ясные, доверчивые глаза и говорить, говорить всё — о нём, а Фанни отвечала бы охотно, потому что они обе желали бы спрашивать с него все клятвы, которых он осмотрительно не давал.
Росаура сказала:
— Мы всегда боимся за тех, кого любим. И храбрость в том, чтобы продолжать любить, как бы ни было страшно.
Глаза Фанни распахнулись, и в них сверкнула искорка.
— А вы тоже его любите?
Росаура опешила, думая об одном: улыбка Фионы О’Фаррелл напоминала о том, как мало нужно человеку для счастья. А Фанни в ошеломлённом молчании Росауры углядела то, в чём нуждалась — надежду и простор для мечты.
— Я никому не скажу!
А что тут сказать… Порой Росауре хотелось о том закричать, только чтобы он услышал и не смог уже отвертеться. Чтобы он посмотрел ей в глаза, и вместо терзаний, догадок, сомнений и страха их обоих заполнило бы спокойствие и непоколебимая уверенность, какая приходит в тот миг, когда не приходится лукавить с собственной совестью. Но вместо того, чтобы дать им обоим вздохнуть свободно и обрести смысл в эти тёмные и холодные, последние дни октября, он отстранялся и вовсе её избегал.
Единственное письмо, которое она получила за последнюю неделю в ответ на полдюжины своих, было краткой запиской:
«Ни в коем случае не покидай школы».
* * *
Вечером четверга Дамблдор собрал весь педагогический состав в учительской. Пришла и мадам Пинс, и Хагрид, и угрюмый завхоз Филч со своей драной кошкой, и даже мадам Помрфи отлучилась на полчаса из лазарета. Все преподаватели были очень уставшие после долгого рабочего дня, но не только утомление угнетало их — они не могли сделать глубокого вдоха из-за тревожного предчувствия, что костью стало поперёк горла.
Последняя неделя октября не потрясла их громкими происшествиями, но будто поэтому и было ещё тягостнее. Не нужно было быть особенно чувствительным человеком, чтобы ощутить, как липкая судорога дурного предчувствия проходит по позвоночнику.
Дамблдор задерживался, и преподаватели предались любимому занятию, которое лучше всего помогает снять напряжение: рассказам об экстремальных происшествиях на уроках, когда всё висит на волоске между жизнью и смертью (что случается в работе педагога примерно три раза на дню), а также обсуждениям учеников. Но вскоре всё свернуло в единственное русло.
— Записываем, коллеги, тема сегодняшнего собрания: «Как не позволить современному студенту сожрать тебя с потрохами», — балагурил профессор Маггловедения. — Вы не проведёте нам инструктаж, Сильванус? — обратился он к профессору по Уходу за магическими существами, чей потрёпанный облик служил не лучшей, зато самой правдивой рекламой его предмету: вместо правой руки и левой ноги (которые в разное время пошли на завтрак и обед тем фантастическим тварям, с которыми ему приходилось иметь дело), у него красовались жутковатые протезы, а ухо так и вовсе было одно, замены ему не сыскалось.
Сильванус Кеттлберн, профессор по Уходу за магическими существами, пожал плечами (точнее, дёрнул плечом, не отягчённым протезом):
— Если коротко и доступно, то в стрессовой ситуации пути два: бей или беги. Некоторые ещё предпочитают замереть на месте и прикинуться падалью.
«Это про меня», — подумала Росаура.
— Кажется, это наш вариант, — подхватила профессор Древних рун. — Бить детей плохо, бежать нам некуда, поскольку оставить детей без присмотра ещё хуже. Остаётся прикинуться мёртвыми, а потом восстать и призраками донимать их за несданную домашку до конца их дней.
— Боюсь, профессор, сейчас наши проблемы несколько серьёзнее, чем халатное отношение к домашней работе, — деликатно поправил профессор Флитвик.
Росаура покосилась на декана Когтеврана, чисто божьего одуванчика четырёх футов роста,(2) между тем отчего-то имевшего славу лучшего дуэлянта Дуэльного клуба, упразднённого лет сорок назад. Из-за того, что по росту профессор Флитвик смахивал на ребёнка, а голосок у него был писклявый, точно у домового эльфа, его всегда было сложно воспринимать всерьёз, а ещё создавалось впечатление, что он, как и все когтевранцы, витает в облаках и не находит причин спускаться от своих абстрактных построений и формул заклинаний (он преподавал этот предмет). Росаура не была уверена даже, что Дамблдор посвятил Флитвика в подробности истории Джозефа Эндрюса. Так, для всех преподавателей (вероятно, за исключением Макгонагалл) и любопытствующих студентов, было объявлено, что Эндрюс слёг с заразной болезнью, которую подцепил в Хогсмиде (заодно и веский предлог запретить походы в деревню на ближайшие выходные), и теперь лежит в изоляторе. Он и вправду лежал в изоляторе, и его каждый день осматривал целитель из больницы Святого Мунго, но большего Росаура не знала. Родители не могли навестить его, поскольку были магглами, и Дамблдор встречался с ними лично.
— И почему мы говорим, «наши проблемы»? — фыркнула профессор Нумерологии. — Эти спиногрызы зарвались хуже некуда. Их разгул должен быть их проблемой! Они будто совсем не боятся вылететь из школы. Что с ними будет без образования? Они слишком привыкли быть безнаказанными. Что мы можем делать — только баллы отнимать, с родителями поговорить, а образование фактически-то обязательное, мы же самых последних тупиц с курса на курс тянем, чтоб они хотя бы пару СОВ наскребли! Я знаю, — раздражённо добавила она, перекинув ногу на ногу, — что наш уважаемый Директор не приемлет «антигуманных методов». Но разве исключить самых отъявленных хулиганов — так уж антигуманно? Не антигуманно ли оставлять их вместе с нормальными детьми?
— При прежнем Директоре провинившихся заковывали в цепи в Подземельях… — мечтательно протянул из своего угла завхоз Филч.
— Не закинуть ли их в Запретный лес? — воодушевился профессор Маггловедения. — Формально они останутся на территории школы. Если у них шило в одном месте, — он любил ввернуть маггловскую поговорку, которую половина собравшихся не понимала, для него это был академический язык трёхступенчатых формул, — пусть перебесятся там, выживут в течение трёх дней — молодцы, сами приползут умолять, чтоб их обратно впустили!
— Я могу выпустить соплохвостов, — совершенно серьёзно кивнул головой (точнее, наклонил её на тот бок, где не было уха) профессор Кеттлберн.
— Тогда я этого, с ними пойду, значит, — пробасил Хагрид, всерьёз встревоженный.
— Это самостоятельная работа, Хагрид, — ухмыльнулась профессор Нумерологии, — внутрисемистровая аттестация, понимаешь?
— Да нельзя ж так с детями-то!
— А мне нравится, — хищно улыбнулась профессор Древних рун и в упор посмотрела на профессора Маггловедения, переплетя чуть зеленоватые пальцы с длинными ногтями, — вы большой оригинал, Гидеон. Ребятишкам нужна встряска. А то они себе звёздочек с неба посрывали и теперь о прогулках по радуге мечтают! — и она язвительно рассмеялась.
Росаура поджала губы. Она не сомневалась, что её подход у многих вызовет в лучшем случае снисходительную усмешку, а то и откровенную насмешку, и скорее удивилась, как её всё-таки это задевает сейчас, когда сердце её изнывало в гудящей тревоге совсем о другом.
— А это было бы неплохо устроить, — громко сказала Макгонагалл. Росаура обречённо вздохнула — конечно, у всех нервы ни к чёрту, вот они и хотят сбросить напряжение, выбрав её козлом отпущения. Однако от следующей фразы Макгонагалл Росаура задалась вопросом, а не снится ли ей сон: — Мои первокурсники наконец-то стали спокойно спать по ночам, а девочки с третьего курса украсили свою спальню этими самыми звёздочками. Изящное волшебство, профессор, — Макгонагалл кивнула Росауре через всю комнату, а заодно обвела грозным взглядом коллег, на случай, если вздумают прекословить. — Дети наконец-то получили то, что даёт каждому ребёнку уверенность и спокойствие. Они у нас здесь оторваны от семей, на то, чтобы преодолеть этот стресс уходит уйма времени, а учитывая обстоятельства, я ещё удивляюсь, как первокурсники поголовно не запросились домой ещё в сентябре. Наши ежедневные увещевания, пожалуй, как-то помогают студентам держать себя в руках, — Макгонагалл говорила о том, что деканы факультетов обязаны были каждый вечер проводить в гостиных небольшие беседы, — но нам всем стоит взять на заметку приём профессора Вэйл. Дать почувствовать детям, что школа — их второй дом, а не острог.
И, чуть возвысив голос, Макгонагалл заключила:
— Благодарю вас, профессор. Хоть кто-то соизволил подумать о детях, а не о выполнении учебного плана.
Росаура опустила взгляд. Ещё месяц назад её бы просто разорвало от тщеславного восторга. А гордость ещё бы нашёптывала ей, что принимать похвалу от заклятого врага — дело позорное, и ни в коем случае нельзя краснеть от удовольствия! Но теперь Росаура испытывала благодарность. Однако не сумела выразить её и взглядом — пришёл Дамблдор.
Все затихли, но едкого, злобного настроя не растеряли. Коллектив, очевидно, раскалывался на три неравные части. Одни не желали признавать проблему и подзуживали, другие признавали проблему и не хотели иметь к ней ни малейшего отношения, а немногочисленные третьи были очень серьёзны и ещё пытались найти какой-то выход, хотя лучше прочих должны были понимать, что шансы как-то выкрутиться стремятся к нулю.
— Мы оказались в серьёзном положении, — заговорил Дамблдор. — В школе привыкаешь к рутине, к тому, что всё идёт своим чередом. Мы всегда переживаем о детях и держим руку на пульсе, но можно подумать, что все наши тревоги ограничиваются тем, чтобы в июле из школы уехало столько же студентов, сколько приехало в сентябре. В целом, наша нынешняя проблема может быть сформулирована и так, только масштаб бедствия разительно шире.
Дамблдор выдержал паузу, окинул всех внимательным взглядом.
— Сердца детей отравлены, — сказал он. — У кого — страхом, у кого — отчаянием, у кого — нетерпимостью, у кого — завистью или злобой. С нас ещё спросится за это, но сейчас главное не допустить катастрофы. Я обращаюсь к вам за помощью.
Это было так странно слышать… Великий Альбус Дамблдор просит о помощи. Но, кажется, это его ничуть не унижало, не смущало. Быть может, и в этом была его хвалёная мудрость.
— Глупости, на которые готовы некоторые дети, могут представлять серьёзную опасность для других детей. И даже для учителей. Более того, мы здесь привыкли, что мир заканчивается школьной оградой. Нам придётся вспомнить, что это не так. Есть дети, которые слишком пристально следят за действиями лорда Волан-де-Морта.
Кого-то передёрнуло, кто-то глухо вскрикнул. Росаура против воли ощутила холодное дуновение страха. Дамблдор подождал и продолжил:
— В подростковом возрасте детям свойственно творить себе кумира. Увы, и это вновь камень в наш огород, в школе есть те, кто выбрал своим кумиром этого… человека. Вы могли заметить, что они стремятся всецело ему подражать. Локальные происшествия, межфакультетское напряжение — в какой-то момент это начало выходить за привычные рамки, и сейчас дело принимает крутой оборот. У нас есть все основания опасаться, что тридцать первого октября приверженцы идей чистокровности возьмутся осуществить нечто, что они сочтут грандиозным и пугающим. Акт устрашения, который на этот раз потрясёт всю школу. Наша задача, уважаемые учителя и сотрудники, предотвратить это.
Повисла колкая, неудобная тишина. Скептики едва ли впечатлились, конформисты заёрзали, идеалисты нахмурились.
— Вы говорите так, Альбус, будто есть серьёзные причины опасаться, что за пределами школы… ситуация примет критический оборот, — тщательно подбирая слова, высказался профессор Маггловедения.
— Причины есть, Гидеон, — сказал Дамблдор. — Я понимаю, мы все здесь в изрядной доле эскаписты, заперлись в замке и разделяем мечты и фантазии подрастающего поколения, однако я полагал, что уж вы-то следите за новостями, по крайней мере, маггловскими.
Профессор Маггловедения несколько стушевался. Но вперёд подалась профессор Астрономии:
— А я вообще не понимаю, почему мы так тревожимся, коллеги. Разве эти… возмутители спокойствия… имеют дурные намерения против студентов? Почему нас так беспокоит ситуация вне школы? Даже если там что-то и поменяется, разве мы не сможем договориться с их лидером? Школа всегда держалась в стороне от политики, не понимаю, почему сейчас возникли какие-то опасения, что на нас как-то скажется политическая ситуация. Мне кажется, вы раздуваете из мухи слона, уважаемые.
Макгонагалл поглядела на неё как на сумасшедшую, кто-то фыркнул, однако нашлись и те, кто согласно закивал и обратил на Дамблдора укоризненные взгляды, дескать, и правда, зачем так кошмарить-то! Мадам Трюк выругалась и принялась что-то втолковывать профессору Астрономии, не скупясь на выражения. Слизнорт вытер платком свою лысину. Макгонагалл решила взять ситуацию в свои руки:
— Празднование Хэллоуина нужно отменить.
— Но дети так его ждут! — воскликнула профессор Стебль. — Минерва, вы же сами только что говорили, как важно, чтобы дети почувствовали радость и спокойствие…
— Никогда не понимал, как можно чувствовать радость и спокойствие, когда все вокруг выряжаются нечистью и пауков засаливают, — хмыкнул профессор Маггловедения.
— Играя в страшилки, дети учатся преодолевать собственный страх, — говорила профессор Стебль, — все ведь понимают, что эти наряды и атрибуты — всего лишь игра, притворство, для смеха, и больше эти образы не кажутся им такими уж жуткими…
— Но, позвольте, для кого-то Хэллоуин, как это стало модно теперь называть, и сводится к «страшилкам», — фыркнул Слизнорт, — но для детей из уважаемых семей, с традициями, празднование Самайна всегда было значимым событием. Мои студенты, конечно, равнодушны ко всей этой мишуре, но они будут сильно разочарованы, если у них отнимут возможность встретить Самайн как полагается.
— Принести кровавую жертву в слизеринской гостиной? — съязвила Макгонагалл. Увы, её нападки, может, и вызывали симпатии, но в их противостояние со Слизнортом никто не лез. Она оставалась одна, гордая, разъярённая львица, а потому старый змей и не сильно переживал.
— Верно, праздник придётся отменить, — сказал Дамблдор, и все тут же смолкли, — но придумать, чем занять детей в грядущий уикэнд, жизненно необходимо. Нельзя допустить разброда и шатания. Детям должна быть обеспечена максимальная безопасность.
— Да запереть их всех в спальнях и дело с концом, — бросила мадам Трюк и закурила четвёртую папиросу. — Если есть угроза, что они тут всё к чертям подорвут, уж точно нельзя допустить большое скопление студентов в одном месте. И в Большой зал их лучше не пускать.
— Вы полагаете, они захотят друг друга отравить? — ахнул профессор Флитвик.
— Хуже, Филиус, они захотят отравить нас, — бросила профессор Древних рун.
— Это уже смешно, — нервно хохотнул Слизнорт, — если действительно есть опасения, что возникнут… недоразумения… то вполне можно на один день настоятельно попросить студентов оставаться в гостиных, сославшись на плохую погоду и, положим, какие-нибудь ремонтные работы. В гостиной же пусть будут присутствовать деканы…
— О, Гораций, мы, конечно, ничуть не сомневаемся в вашем чародейском мастерстве, — процедила Макгонагалл. — Однако на каждом факультете учится порядка семидесяти студентов. Если они одновременно совершат попытку нападения, едва ли вы сможете должным образом среагировать.
— Н-нападения?.. — Слизнорт поглядел на Макгонагалл как на сумасшедшую. — Чтобы мои студенты…
— Да, именно ваши студенты, — рявкнула Макгонагалл. — Именно ваши студенты заставляют нас ходить по коридорам, оглядываясь за спину, потому что впору ожидать непростительного под рёбра.
— Вы забываетесь, Минерва! — воскликнул Слизнорт.
— Студенты старших курсов уже достаточно обученные волшебники, чтобы нам оставаться настороже, — заметил профессор Маггловедения. — На прошлой неделе Теодор Гарвич проявлял нездоровый интерес к электрическим мясорубкам…
— Мне нравится идея с гостиными, — сказала профессор Нумерологии.
— Конечно, не вам же с ними там сидеть! — воскликнула профессор Стебль. — Нет, за своих-то я спокойна, они у меня паиньки, — косой взгляд на Слизнорта. — Но мы ведь не сможем держать их там вечно! Один вечер — ещё ладно, но как мы это объясним?
— У нас же не объявлено какое-нибудь там военное положение, Мерлин упаси! — поддакнула профессор Астрономии. — А если узнают родители? Они же нас на кол посадят за такое обращение. Нет, я решительно не понимаю, зачем так нагнетать!
— Про гостиные я имел в виду лишь настоятельную рекомендацию, которая будет выглядеть разумной ввиду внешних обстоятельств! — воскликнул Слизнорт. — Мы не можем совсем запретить детям ходить по школе. Это ведь почти как домашний арест, они имеют право знать, на каком основании…
— Быть может, изолировать только тех, кто представляет угрозу? — предположил профессор Кеттлбёрн. — Есть же у вас что-то наподобие черного списка, а, Дамблдор?
— В карцер! — осклабился из своего угла Филч.
Кто-то нервно рассмеялся, и учительская потонула в гуле возбуждённых голосов:
— Допустим, мы загоним их в гостиные на вечер. Но если в течение дня они успеют что-нибудь натворить?
— Они же все хитрые до невозможности. Быть может, они уже заложили в гостиные других факультетов какую-нибудь гадость, которая вырвется наружу только ночью на Самайн!
— Самайн! Из года в год какая-нибудь чертовщина творится! А помните, как в шестьдесят третьем…
— Вы понимаете, что если пострадает хотя бы один ребёнок, это будет катастрофа? А судя по всему, они готовятся чуть ли не разрушить школу до основания!
— А если старшие возьмут в заложники младших?
— Да напоить их всех к черту сывороткой правды!
— Волчий билет захотели, сэр?
— Вот так всегда, ты перед ними с бубном спляши, пальцем не тронь, а они тебя в грязи изваляют, сапогами затопчут, и хоть бы что, нам ещё молиться, чтоб и волоска с их головушек не упало!
— Нужно что-то предпринять, — качал головой профессор Кетллбёрн. — Нас тут шестнадцать, то есть… — он покосился на пустое кресло, которое имел привычку занимать Салливан Норхем; на кресло это никто не решался претендовать, но и никто не осмеливался его убрать, — …пятнадцать взрослых волшебников, — Филч, будучи сквиббом (ребенком, рождённым в семье волшебников, но лишенным способностей к чародейству), и Хагрид, когда-то исключенный с третьего курса с лишением права колдовать, опустили глаза, — на три сотни детей. Да они запросто затопчут нас, как стадо кентавров!
— Надо усилить патрулирования коридоров, — попыталась рассуждать здраво профессор Стебль. — Они и носу сунуть не вздумают, если поймут, что на каждом шагу можно столкнуться с преподавателем.
— Да так уж носу не высунут! — разъярилась вдруг Макгонагалл. — Вы представляете, что будет, если, допустим, три старшекурсника, эти ваши кабаны, Помона, разом нападут в темном коридоре на мисс Вэйл?
— Так не пускайте мисс Вэйл в тёмный коридор! — фыркнула профессор Стебль.
— Чего они хотят? Что они собираются делать?
— Быть может, дорогая Сивилла нам расскажет? — с издёвкой пропела профессор Нумерологии. — Ну, милочка, не стесняйтесь, ваш пророческий дар сейчас был бы очень кстати! А то мы сидим как олухи, в небо пальцем тычем…
Трелони только плотнее запахнулась в свои шали, жалобно забренчав браслетами. Она сидела в рот воды набрав, и Росауре тягостно было смотреть на подругу. Ведь она действительно могла бы сказать… но кто бы стал её слушать!
— А вы не думаете, — подал голос профессор Флитвик, — что они могли догадаться о нашем намерении им помешать? Запереть в гостиных, даже если домой выслать. Они, конечно, те ещё оболтусы и далеко не все звёзды с неба хватают, невзирая на наши старания, однако… вы не можете отрицать, что в нашей школе учатся способные дети. И они вполне могут одурачить нас, если серьёзно возьмутся за дело. О, уверяю вас, они заготовили заранее всех чёртиков в табакерках. Те просто выскочат в нужную секунду, и мы ничего не сможем поделать, даже если очень хорошо подготовимся. По крайней мере, мои студенты точно найдут нестандартное решение и выберутся даже из завязанного мешка, подвешенного над пропастью.
— Вы будто гордитесь тем, что они отыщут любую возможность сбросить в пропасть нас, Филиус! — разгневанно зашипел кто-то.
Декан Когтеврана развёл руками:
— С грехом пополам, но мы все тут душу кладём на эту работу, господа.
— Да отправьте по домам всех семикурсников со Слизерина, и дело с концом. Или заприте их в Подземельях.
— Я бы попросил!..
— Благодарю вас, — возвысил голос Альбус Дамблдор.
Всё это время он сидел с отрешённым видом, чуть откинувшись в своём резном кресле. Росаура украдкой наблюдала за ним, и ей становилось страшно и горько оттого, как печать скорби отягчает тонкие черты старческого лица. Он знал непомерно больше их всех вместе взятых. Знал доподлинно имена детей, которых за последние полчаса предложили пустить на корм рыбам и четвертовать. Знал, что происходит за школьной оградой и к чему всё идёт. Знал, что всю муку ответственности ему не с кем разделить. Сотрудники, на которых он желал бы положиться, за редким исключением сами вели себя как дети, причём особой породы отличников: слишком боялись взяться за дело, в котором наверняка допустили бы ошибку.
Но если они боялись, что ошибка повредит их репутации и хорошему мнению о самих себе, то Дамблдор понимал: в деле безопасности детей ошибка будет стоить слишком дорого. Подавив тяжкий вздох, он подался вперёд и заговорил:
— Я хотел бы прояснить несколько деталей. Мы не будем устраивать за детьми слежку, водить под конвоем, стращать их, запирать под замок, сажать на хлеб и воду, выгонять на мороз и драть за уши. Любое насилие с нашей стороны — и они убедятся в своей правоте, а те, кто ещё колеблется, сделают неверный выбор. Те же, ради кого мы это сделаем, озлобятся и сочтут, что борьба может вестись только так, «око за око». Но в том-то и дело. Мы не должны защищать одних и преследовать других. Мы должны защитить их всех от них же самих. Любое разделение пагубно.
Все вновь замолчали подавленно, кто-то переглянулся. Профессор Нумерологии поднялась и пожала плечами.
— Знаете, я — преподаватель, а не нянька. Я знаю свой предмет, и при устройстве на должность я полагала, что этого достаточно. Мои сверхурочные усилия необходимо было обговаривать на берегу. Я здесь пашу как лошадь не для того, чтобы подставлять другую щёку. Если ситуация действительно критическая и все, кто останется в школе, будут вовлечены, прошу оформить мне больничный до следующей среды. Ничего личного, господа. Доброго вечера.
Она вышла.
Слизнорт покачал своей большой головой. Профессор Маггловедения многозначительно прокашлялся. Макгонагалл приняла вид мрачного торжества. Мадам Трюк сплюнула.
— Вы, Альбус, лучше отправите в свободное плавание половину педсостава, чем выпустите из школы хоть одного ученика.
— Верно, Роланда, — отвечал Дамблдор. — Мы все тут взрослые люди. Я никого не неволю. Ситуация для кого-то может показаться шокирующей и непредвиденной. Я не вправе требовать от вас… сверхурочной работы, которая если и окупится, то не на этом свете. И, быть может, профессор, — он чуть кивнул на дверь, — подала нам здравый пример. Лучше нам прояснить всё сейчас, чем в критический момент выяснить, что кто-то не готов взять на себя необходимую ответственность. Это не плохо, я не желаю никого устыдить. Я призываю вас быть честными с самими собой. И на эффектных жестах я не настаиваю. Вы можете подать мне прошение завтра в течение дня и получить оплачиваемый отпуск на несколько дней. Даю вам моё слово, что на наши трудовые отношения ваше решение никак не повлияет.
Как бы легко и непринуждённо ни говорил Дамблдор, молчание всё же было тягостным.
— Мы должны постараться ради самих же детей, а не ради собственной педагогической репутации, — сказал Дамблдор чуть погодя. — Мы должны сделать всё, чтобы они не совершили роковую ошибку. Я не сомневаюсь, что мы можем быстро устранить любое тёмное колдовство, на которое они решатся, и я не стал бы сгущать краски, опасаясь, с позволения сказать, жертв, по крайней мере, не в том смысле, в каком мы привыкли к этому слову. Но они сами станут жертвами собственной злобы, если мы не поможем им. Если мы не предупредим их опрометчивый шаг. Не дадим им повода его совершить. Ведь, видите ли, если мы запрём их в гостиных и проверим всех детекторами лжи и вредноскопами, то, положим, на этот уикенд мы будем спокойны за безопасность детей. Но что даст нам гарантию, что через неделю опасность минует? Нужно загасить в них желание вредительствовать, а не связывать им руки.
— Не поздно ли, Альбус, говорить высокие речи о терпимости? — горько усмехнулась мадам Трюк.
— «Непротивление злу насилием», — вздохнул профессор Маггловедения, — хоть когда-нибудь это срабатывало на практике?
— Но, позвольте, — сорвался Слизнорт, — как вообще можно всерьёз размышлять о насилии, если речь идёт о детях!
— В том-то и проблема, — ответила ему Трюк. — Вы всё носитесь с ними и называете их детишками. А они уже здоровые лбы, пьют, курят, матерятся, половую жизнь ведут и вообще не прочь записаться в преступники без приставки «малолетние». Подставлять щёку, Альбус, это никак уже их не образумит. Среди этих гадёнышей есть те ещё садисты, больные на голову, и вот так развязывать им руки… — она покачала головой, сбила пепел с папиросы. — По мне так, вышвырнуть их отсюда нахрен.
Кто-то с привычкой пресмыкаться перед начальством обеспокоенно покосился на Дамблдора. Тот же грустно улыбнулся:
— Вы правы, Роланда, мы, учителя, страдаем определённого рода наивностью — нам кажется, что пока дети на нашем попечении, мы полностью несём за них ответ. Выгнать их — значит отказаться от ответственности. Вы представляете, — в голосе его что-то незаметно изменилось, — куда попадут те, кто очевидно первый кандидат на то, чтобы покинуть школу? Кажется безобидным и естественным отправить их по домам. Но что ждёт их дома? Точнее, кто?
Молчание подёрнулось изморозью.
— Эти дети, заигравшись, возомнили, будто выбрали себе идеалы. Они, конечно же, заблуждаются и, сами того не ведая, подвергаются большой опасности, когда ходят по грани дозволенного. Но самым страшным наказанием за эту ошибку будет, если их навсегда заклеймят — а лорд Волан-де-Морт всегда приветствовал в своих рядах юных сторонников. Это перечеркнёт им всю жизнь. А вы сомневаетесь, что родители не предадут ему в руки своих детей? И предлагаете как можно скорее предоставить им эту возможность, выдворив этих детей из школы? В каком-то смысле, эти дети в большей опасности чем те, над кем они устраивают издевательства в тёмном углу. Вы готовы отречься от них сейчас, чтобы завтра их заставили вырезать семью магглов? А послезавтра — бросили как пушечное мясо под заклятья мракоборцев?
Дамблдор приподнялся с кресла и медленно обошёл его, опираясь о спинку. В этом жесте была вся усталость, которую он мог позволить себе.
— Пока мы все вместе здесь, в школе, главный враг остаётся там, за оградой. Он пытается расколоть нас изнутри, очень давно и упорно. Но я не допущу, чтобы определённые дети были названы врагами. Чтобы мы стали воевать против них. Напротив, мы должны сделать всё, чтобы они поняли — мы едины и они тоже часть нашего круга. Их мы тоже будем защищать. У них ещё есть время сделать верный выбор. А если они не хотят… я отказываюсь карать их за это, как будто я поставлен над ними судьёй, и отнимать у них последний, может быть, шанс.
Дамблдор так и стоял ко всем вполоборота, не поднимая своих лазурных глаз — как знать, не померк ли в них дивный свет?.. Учителя молчали. На чьих-то лицах, как у Макгонагалл, разгорелась суровая решимость. Кто-то прятал глаза, совсем не готовый к такому обороту дел, вяло переминал пальцы. Кто-то кривил губы в снисходительной усмешке к очередным причудам этого старика, которые приходилось терпеть из года в год ради сносной зарплаты.
Росаура чуть склонила голову и увидела в мутном окне, за которым бушевал дождь, своё отражение. Её лицо было мертвенно бледно.
— А теперь я попрошу вас выслушать предписания, которым мы постараемся следовать в ближайшие дни, — сказал Дамблдор. — И те, кто готов взять на себе ещё и эти обязанности, получат расписание ночных дежурств от профессора Макгонагалл лично.
* * *
Совещание затянулось до полуночи. Еле дождавшись, когда же их распустят, Росаура поспешила к себе.
«Прошу, встретимся! Когда угодно, где угодно, только умоляю тебя, встретимся!»
Афина прищёлкнула клювом, но удержалась даже от привычного укоризненного взгляда. Покорно вылетела в беспокойную ночь, оставив хозяйку сгорать в безумной надежде, что возможно обернуть время вспять.
Пятница прошла для Росауры как в тумане. Дети были расстроены, что замок не украшают к Хэллоуину, но во второй половине дня пришли слухи, что вместо учителей за дело взялись неизвестные: по стенам Хогвартса в изобилии расплескались красные чернила, что и в темноте горели будто огнём, увещевая и устрашая. Старосты были отпущены с уроков, чтобы устранить безобразие, а утомлённые учителя, доведя последние пары, отправились кто патрулировать коридоры, кто — бдеть над растерянными детьми. Росаура не сочла нужным заботиться ни о том, ни о другом. До обеда она ещё убеждала себя, что Афина физически не способна совершить два огромных перелёта подряд, глупо ждать её до конца рабочего дня, но разве он не отправил бы с ответом, который требовался срочно, другую сову или даже летучую мышь? Поэтому занятия она провела сегодня почти вслепую, не отводя глаз от окна, за которым бушевала холодная буря. Её спасло только то, что и дети все в последнюю очередь думали об уроках, перешёптывались, вертели головами, то и дело просились выйти, и Росаура давала выход перекипевшему волнению, сварливо окрикивая беспокойных учеников и даже не скупясь стучать палочкой об стол (так едва не превратила его в щетинистого борова, но вовремя спохватилась).
И вот, уже вечер. На ужин она не пошла, боясь пропустить письмо. Мысли о том, как крылатому гонцу пробираться сквозь шторм, её ничуть не волновали. Ей нужен был его ответ, немедленно, и больше ничего не существовало. Она просидела за учительским столом час, может, два, а то и больше, не заметила, как класс погрузился в кромешный мрак, но всё пребывала в оцепенении, в которое вылилось её дикое нетерпение.
Слабый стук об стекло показался ей громом.
— Афина!
Это была она. Бедная сова, вся растрёпанная, мокрая до последнего пёрышка, слабо ухнула и повалилась на руки к хозяйке. И Росаура потом долго себя винила, что первым её порывом было отыскать письмо…
Но тонкие совиные лапки оказались пусты. Росаура сжала зубы, уложила Афину на стол, провела палочкой, высушивая несчастную птицу, приманила воду и лакомство.
— И зачем он заставил тебя лететь почти без передышки, да в такую погоду!
Сова глухо ухнула: «Да не заставлял меня никто. Но как тебя одну-то, бедовую, без присмотра оставишь?»
— Бедная ты моя, самоотверженная летунья, — приговаривала Росаура, а голос её срывался в волнении. — Ты самая моя любимая, самая лучшая… что бы мы без тебя делали!
Сова отогревалась, косила на Росауру мутным взглядом. Росаура поглаживала её, но вместе с тем и ощупывала — где же, где же письмо?.. И, вскрикнув, одёрнула укушенный палец.
Афина сурово глядела на неё исподлобья и качала головой.
— Ты… ты потеряла письмо?
Афина вновь покачала головой.
— Такая буря, бедненькая, конечно, тебе было его не донести, но отчего же он его не заколдовал, чтобы не намокло…
Афина клацнула когтем об стол. Росаура нахмурилась.
— Как это… нет письма?.. Но он ведь дал ответ?
Афина ухнула.
— На словах?!
Афина ухнула дважды.
— И что? Что он сказал? Ты хоть видела его? Не молчи же!
Афина тяжело вздохнула и поглядела на Росауру почти с жалостью. Росаура вглядывалась в золотые глаза совы, будто надеялась увидеть там отражение человека, который так же смотрел в них двенадцать часов назад.
И ничего не ответил. Ни-че-го. Кроме того, что подразумевалось в молчании:
«Забудь обо мне и не смей покидать школы».
— Ну уж нет.
В Росауре что-то вспыхнуло. В голове зашумело.
Что же, он не желает ей и слова молвить, так она сама к нему явится. Плевать на всё, на школу, на предписания. Плевать на то, что он о себе возомнил, пока стоически дожидается смертного часа. Решил отстранить её, запереть в самой высокой башне, чтоб под ногами не путалась! Чёрта с два. Она сейчас же придёт в Министерство, хотя бы под предлогом, что ей нужно срочно переговорить с Краучем (рука сама нащупала в кармане зачарованную книжечку), а если понадобиться — и вправду сдаст начальнику того же Джозефа Эндрюса, и не место здесь сантиментам и благородству, если такова будет цена вмешательства в судьбу того, кто ей дорог, она готова заплатить сполна! Она не даст ему «пасть смертью храбрых», или что он там себе выдумал! У неё скопился такой запас зелья без сновидений, что можно усыпить и кита… Быть может, подло, кто-нибудь скажет, гнусно, и он, конечно, никогда не простит ни себя, ни её, но он хотя бы будет жив! Ничего, найдут ещё одного бригадира, незаменимых людей нет, а они там привыкли разменивать фигуры… А из него сделали боевого слона, он и рад, он и видит в этом великий смысл. Как бы не так! И страшно подумать, на нервах, в одиночестве, она почти что всерьёз прониклась всеми этими гриффиндорскими ценностями вроде благородства, чувства долга, самоотверженности во имя общего блага. К чёрту общее. Ей нужно её, кровное, вымоленное, почему она должна отрекаться от счастья, если кто-то говорит, что это недостойно, бежать с поля боя? Кто придумал эту глупость, что честь стоит жизни? Какие-то люди, которые позволяют собой пользоваться тем, кто отсиживается на высоких постах и наблюдает, сложа руки, передвигает пешки по клеточкам. Пешкам и остаётся что утешаться этой эфемерной «честью», «геройством», «долгом» и «подвигом». А ей что потом, мизинец в спичечном коробке? У неё своя, женская правда и честь, и пока рыцари спасают весь мир, она будет спасать единственного того, кто ей дорог.
Или пусть хотя бы скажет ей в глаза, что объятья могилы ему дороже.
Если бы кто-то шепнул сейчас ласково, что в подобных размышлениях она чертовски похожа на мать, Росаура стёрла бы наглеца в порошок.
И она уже не слышала взволнованного уханья совы, когда выбежала из класса, даже не затворив окна. На ходу сорвала с вешалки плащ, хотя по погоде пристало бы уже носить пальто, и как была, в учительской мантии, со стоптанным подолом, с рукавами, испачканными мелом, кинулась вниз по пустующим коридорам, по скрипящим лестницам…
— Мисс Вэйл?
Росаура вздрогнула всем телом. Она была уже так близко к выходу, как из-за угла показалась Макгонагалл, и под её суровым взглядом Росауре стало ещё хуже. Казалось, ещё немного, и она просто не устоит на ногах — да она их вовсе не чувствовала.
— Вы меня слышите? — Росаура мотнула головой. Звук и вправду доносился до неё мутным, искажённым. — Вы плохо выглядите. Вы больны?
— Н-нет, профессор. Ничуть.
Макгонагалл, конечно, ничуть не поверила. Покачала головой, однако через напускную строгость пробилась печаль и даже, неужто бы… сочувствие. И Росаура ухватилась за то, что привиделось ей, не решаясь уточнить, не игра ли это воображения, как хватается утопающий за соломинку:
— Болен мой… близкий человек. Мне очень надо его навестить, понимаете?
Едва ли это можно было назвать откровенной ложью, так что Макгонагалл не попала впросак, поверив Росауре.
— Мне очень жаль, мисс Вэйл, но… Боюсь, сейчас будет проблематично выпустить вас из замка. На ночь защитные чары усиливаются, просто так выйти за ограду вы не сможете. Для этого придётся потревожить профессора Дамблдора…
Росаура чуть не топнула каблуком: «Потревожить! Да, потревожим профессора Дамблдора, хоть Самого Господа Бога, потому что профессору Дамблдору откуда знать ту тревогу, которая точит меня червём!»
— … А профессор Дамблдор сейчас не в школе.
— Как — не в школе?.. — изумилась Росаура.
В такую ночь, когда все ждали, что гроза вот-вот разразится, Директора нет в школе!
— Я вам ничего не говорила! — тут же шикнула Макгонагалл. — Исключительно ввиду вашего отчаянного положения я вам это сообщаю в надежде на ваше благоразумие.
— Когда он прибудет? — нетерпеливо спросила Росаура.
Пусть так, она дождётся и пойдёт прямо к нему и скажет, вот, как вы и предполагали, я — бесполезная, никчёмная, какой вам прок держать меня тут взаперти? Отпустите меня с миром — и забудем обо всём, что между нами было, потому что друг другу мы так и не пригодились, а только принесли разочарование и досаду.
— Тогда, когда это будет нужно, — туманно отвечала Макгонагалл.
Росаура, как ни была обуяна собственными чувствами, заметила в голосе и жестах профессора Трансфигурации и сомнения, и опасения. Макгонагалл сама полагала, что Директор оставил их на произвол судьбы, пусть запрещала себе так думать, ведь она должна была отстаивать его честное имя, несмотря ни на что. И как этот человек только заручается такой преданностью?..
Поскольку Росаура промолчала, упустив шанс сделать ещё один отчаянный ход, Макгонагалл покачала головой и вдруг перешла на неожиданно тихий, почти мягкий тон:
— У каждого из нас кто-то под сердцем, мисс Вэйл. Но прежде всего мы — учителя. Вы пришли в школу, чтобы оберегать детей. Неужели вы хотите сбежать, сейчас! пусть и под таким благовидным предлогом?
Проклятые гриффиндорцы всегда били в лоб и, стоит признать, редко промахивались.
— Я не хочу «сбежать», — выдавила Росаура, задохнувшись одновременно от стыда и возмущения. — Мне просто нужно…
— Вам нужно быть сейчас в северном крыле на дежурстве. Как и всем нам, каждому нужно быть… — Макгонагалл помедлила секунду, не сводя с Росауры внимательного взгляда, и довершила: — Каждый сейчас должен быть на своём посту.
Росаура дар речи потеряла — то ли от гнева, то ли от бессилия, то ли от страшного осознания, что Минерва Макгонагалл абсолютно права. Что он бы сказал то же самое и не был бы рад видеть её сейчас, когда стоял на своём посту, как бы она к нему ни стремилась.
А Макгонагалл ещё и добавила негромко:
— Вы меня понимаете?
Как будто прекрасно всё понимала, понимала лучше самой Росауры.
«Как долго они все будут старше и опытней, сколько можно быть такими умудрёнными и всеведущими?! То, что они откуда-то всё знают, не значит, что они действительно могут понять… Потому что пусть они кивают и хмурят брови, пусть утирают скупую слезу, но всё это ничего не стоит, потому что у них не болит, не болит, не болит!..»
— Ступайте в северное крыло, мисс Вэйл, и возьмите с собой призрака. О любых прецедентах сообщайте незамедлительно. Бодрящее зелье при вас? Мистер Филч сменит вас в шесть утра.
Росаура слабо ухмыльнулась. Северное крыло было самым нелюдимым уголком замка. Кроме башни Когтеврана совершенно ничем не было примечательным. Поэтому её и отправили слоняться там в темных, поросших пылью коридорах, как самую слабую, а на смену ей высылают сквиба…
Сказать откровенно, она и рада была не спать в эту ночь. Сны, которые овладевали ею в последнюю неделю, утомляли её больше, чем пять пар занятий подряд. Снов этих она не запоминала, но они определённо ложились грузом на грудь, сковывали движения, затрудняли дыхание. Она догадывалась: во сне ей открывалась правда, которую она не смогла бы выдержать, и при пробуждении рассудок тщательно уничтожал эту правду, но следы её оседали на душе свинцовой пылью.
В какой-то момент её объял стыд. И на что только она была способна в запале обиды и ревнивого желания подчинить себе не только обстоятельства, но и свободную волю дорогого ей человека! Заставить его избежать того, в чём он видел смысл всего своего служения… Но так нельзя. Нельзя, это… недостойно. Это позволительно старикам, женщинам, детям, но не воинам, которые призваны не оставлять своего поста.
Но даже осознание того, насколько вот это — достойно, никак не могло её утешить. Она не могла найти в себе силы и то же достоинство, чтобы важно кивнуть и сказать: «Да, он — человек чести, и я горжусь тем, что он готов принести себя в жертву, потому что таков его долг, а долг свят». Умом-то она понимала, что у него есть своя правда, за которую он готов умереть, но… её любви, некогда робкой, а теперь неистовой, такие слова казались кощунственными.
«Если я не увижу его, я себе не прощу».
Это была не мысль даже — её вера. И, прибежав к себе после дежурства в седьмом часу утра, Росаура крикнула:
— Афина!
Сова тревожно ухнула. Такого сурового тона, в котором прорезались властные нотки, она никогда не слышала от своей юной хозяйки. А потому героически сбросила с себя утомление недавних перелётов вместе с парой золотистых пёрышек и уселась на плечо к Росауре.
А та нацарапала сломанным пером всего одну строчку, коснулась палочкой, и чернила на миг вспыхнули — теперь человек, прочитавший послание, сможет переместиться в указанное место, даже никогда прежде там не бывав. Росаура протянула Афине этот жалкий клочок пергамента, в котором теперь была заключена вся надежда, всё дерзновение.
Афина щёлкнула клювом, в её ласковых, уставших глазах отразилась горечь: «Да что ж с тобой делается, бедная ты моя?..»
Росаура прервала её жёстко:
— Ты найдёшь Руфуса Скримджера. Ты достанешь его хоть из-под земли! И не надо ничего спрашивать. Ты просто скажешь ему… что я жду его, что я буду его ждать, и пусть только попробует не явиться!
Росаура толкнула створку окна, Афина хлопнула крыльями, увидев топкую мглу, пронизанную холодным дождём. Утро не спешило озарять собой горизонт. Сердце Росауры билось так же быстро и дёргано, как и птичье сердечко её любимицы. Афина кинула на хозяйку печальный взгляд, но даже не стала сопротивляться этому безумному намерению хозяйки заставить её совершить третий за последние три дня перелёт через всю страну… Росаура и сама мучилась совестью, но другую сову отправить не могла: Афина будет её заступницей, её ходатаем, она исполнит в точности то, что сказано, и добьётся того, чего Росаура так желала. И свою готовность Афина выразила в том, что легонько клюнула Росауре мочку уха. Но от этой почти материнской нежности не стало легче, наоборот, призрак жалости напугал Росауру, довёл до ярости, заронив сомнение: будто все кругом уже знали что-то, от чего она выискивала средство спастись.
— Ну!
Она подкинула сову на руке, и та сгинула в темноте наступающего дня. Последнего дня этого злополучного октября.
Будь воля Росауры, она бы тотчас ринулась туда же, куда отослала Афину — в Лондон. Но смысл? Сове на перелёт потребуется часов восемь, и то в лучшем случае. Сидеть в указанном месте и на стенку лезть в тупом ожидании? Лучше она побудет с детьми столько, сколько ещё может себе позволить, столько, чтобы совести не за что было её укорить, когда через восемь часов она покинет школу: отпустят ли её добровольно, или она попросту сбежит.
1) главные герои одноимённого древнегреческого пасторального романа
2) порядка 1м 20 см
Примечания:
Глава в технике потока сознания от лица Руфуса Скримджера.
И, собственно, лицо https://vk.com/photo-134939541_457245340
Тот кто был жив ныне мертв
Мы что были живы теперь умираем
И терпенье кончается
Т.С. Элиот, «Бесплодная земля»(1)
Бригада — это боевое подразделение, которое насчитывает порядка трёх с половиной тысяч человек. То есть примерная численность всего нашего магического сообщества на этом треклятом острове. В масштабах реального мира — население крупной деревеньки, учитывая стариков, женщин и детей.
Наша наспех сколоченная бригада насчитывает семь человек. Тут хотелось бы сказать, что каждый из них стоит семи сотен. Что это — «лучшие из лучших», как уверяют газетчики, которых ещё не успели перекупить. Но это было бы неправдой. Лучшие из лучших погибают в первые дни, а здесь — то, что осталось на донышке. То есть те, кому повезло отсидеться в своём уголке за непыльной работой. Те, кого и в голову не пришло бы мобилизовать пять лет, три года, год, да чего уж там, ещё месяц назад.
Старики, женщины, дети.
Старики: Брендан Теффи, наш архивариус, слепой как крот, и брови у него — два пучка волос над крохотными глазками, и сколько раз его ни пытались отправить на пенсию, к внукам, всё тщетно — к своему креслу в углу комнаты он точно прирос, пустив крепкие корни, но вот ведь какая штука, стоило две недели назад огласить список боевой группы, как он сжал в бугристой руке свою палочку и скрипучим голосом доложился, что если его имя не запишут, то на пенсию отправятся все и сразу в конечный пункт, то бишь на кладбище. А ведь имелось сомнение, умеет ли он вообще разговаривать.
Женщины: Дейзи Гринвуд и Лавиния Аббот. Гринвуд — наша незаменимая шифровальщица, переводчик и толкователь; в ней от силы пять футов, бесконечный запас солнечных улыбок, тоненький голосок и непомерный аппетит, если дело доходит до шоколада, и чтобы дотянуться до верхней полки, где его прячут, ей приходится прыгать на самых носочках. Чёрт знает, за какую из этих черт её прозвали Воробушком. Аббот — наша штатная целительница, дама суровая и молчаливая, только попробуй при ней чихни. Проверено: кости сами сращиваются, стоит только Аббот решительно надеть перчатки; на её блеклом лице не дрогнет и мускул, даже если ей придётся из тебя кишки вынимать, но кожа её тонкая, будто пергамент натянут поверх сухожилий: вся живая вода вышла из неё со слезами, о которых никому нельзя знать.
Дети: двое новобранцев, которых взяли на борт буквально на прошлой неделе. Задорный, улыбчивый парень Питер Маклаген, из тех, кто на нервах начинает без остановки травить байки, и Джулиан Хамфри, на чьём унылом длинном лице с каждым днём всё больше недовольства и разочарования. Нельзя сказать, что они показали какие-то выдающиеся результаты, чтобы получить погоны. Они даже не прошли подготовки, не говоря уже о сдаче аттестации. Единственное, что они продемонстрировали, и чего начальству показалось достаточно — так это молодость и энтузиазм. Говоря проще, они — добровольцы, а в последнее время большего нам и не надо.
Наконец, Джордж Лесли, тучный, неповоротливый, всегда при усах и скромной улыбке, первоклассный ищейка, в толпе растворяется моментально, если речь заходит о слежке — то пиявка поганая, как прицепится, не сбросишь, в тесном кругу — добрейшая душа, из тех, кого попросишь принести чай — а он и печенья подложит. Его уважают за безупречную службу, его любят как товарища, но признание заслуг и дружеская симпатия не помогут ему за две недели стать хорошим бойцом. Никому из них. Этому невозможно научиться за пару недель. Не развить выносливости, не поставить удар, не добиться больших результатов. Не спасёт и тот факт, что все они — хорошие в общем-то люди. Хорошие люди в плохих обстоятельствах.
Они-то и сами от себя не в восторге, но на положение дел не пеняют. По крайней мере, на первых порах, когда берут с них бумагу с подписью о согласии на участие в боевых операциях, выдают новые чёрные мантии для полевой работы и предписывают сидеть в штабе двадцать четыре на семь. Обязуют упражняться и соблюдать строгий режим, как будто это хоть как-то поможет. Все привычные обязанности с них великодушно сняты: Теффи больше не нужно корпеть над своими бумагами, Гринвуд — ломать глаза об иероглифы, Лесли — полночи сидеть в каком-нибудь пабе, выслеживая ушлых типов. А мальчишки-новобранцы поначалу полагают, что вот так оно всегда у мракоборцев и заведено: сидишь себе в ус не дуешь, скука смертная, ждёшь, пока спустят с поводка. Да вот только не бойцовские это морды, в лучшем случае — сторожевые псы, а то и вовсе охотничьи таксы, их не учили впиваться зубами в шею и не разжимать челюстей, даже если пристрелят.
Ещё вот Амелия Боунс всё чаще заглядывает к нам, и по её появлениям можно судить о времени суток. Она не хочет возвращаться домой после рабочего дня, потому что боится собственных мыслей. Амелия Боунс разгадывает кроссворды с последней страницы Пророка так быстро, что Брендан Теффи достал ей из архива выпуски за 60-е, она их щёлкает, как орешки. Мы даже к ней успели привыкнуть за этот чёртов октябрь. А она всё не может сказать Дейзи Гринвуд, что не пьёт кофе со сливками. Скромно отставляет нетронутую чашку и продолжает ломать глаза об клеточки кроссвордов. Ногти у неё тоже все сломанные, чуть не до мяса. Амелия Боунс тиха и бледна как призрак, курит судорожно какую-то дрянь, сидит на самом краешке потёртого кресла, но не стоит опасаться, будто она греет уши — едва ли она хоть что-нибудь слышит с тех пор, как переступила порог дома брата, который был зверски убит со всей семьей, с тремя детьми. Я, помнится, тогда галантно придержал её локоть, когда привёл в детскую, где лежали тела. Супругов опознали по обручальным кольцам. Детей — по цвету носков.
Лиза Гарвич, наша секретарша, единственная, кто не теряет хладнокровия, стоит на горизонте замаячить квартальной отчётности, тоже повадилась сидеть вместе со всеми в этой низкой длинной комнате, где все стены увешаны картами страны и утыканы красными кнопками. Это система сигнализации. Взвизгнет красная кнопка — значит, вперёд, труба зовёт устранять... последствия. Только как устранять взрыв, который уже прогремел, никто до сих пор не придумал. А ведь одно время совещания и мозговые штурмы были весьма популярны. Казалось, уж с нашими-то мозгами, с приглашёнными специалистами, со знанием дела, на энтузиазме и десяти чашках кофе мы придумаем, как выкорчевать эту заразу. Научимся предупреждать катастрофу, а не разгребать обломки и кости. Поймём, куда ударить разом и чётко, чтобы всё кончилось.
Но кончаемся мы. Поначалу — поодиночке, точечно, а последнее время — пачками. Вот и пошёл в расход неприкосновенный запас: старики, женщины, дети.
Такой-то вот бригаде бригадир нашёлся под стать. Рука-то «как новенькая», но при любом колдовстве ощущается, как магия зудит по нервам, что до сих пор будто оголены. Человек ко всему привыкает, но теперь всякий раз приходится затрачивать дополнительное усилие на то, чтобы преодолеть естественный барьер, который пытается выставить изнурённый организм для самосохранения: мне больно, не трожь, оставь же в покое! Это всё равно что с больной мозолью вместо того, чтоб отлежаться день-два кверху лапками, нарочно бодро чеканить шаг в марш-броске мили на три. Забрасываться обезболивающими — не лучший вариант, сильно притупляют реакцию. Но что бы решила честность и жалость к себе?
Их всё равно собрали бы здесь, чтобы в нужный момент швырнуть в топку.
«Ну, клешня твоя ещё не отсохла? Видите ли, пришёл рвать мне пасть за Алису Лонгботтом. Вот тут у меня ордер на твой домашний арест, зверюга ты недобитая, больничный на две недели. Как это нет? Новую пришил! Ах ты раз так! Ну-ну. Ну-ну-ну. Энтузиаст, понимаете ли. Тогда получи по заслугам, приятель. Вот приказ о твоём повышении».
Так-то рассудить, и эшафот — возвышение, с него открывается неплохой вид на прошлую жизнь, что прожита крайне бездарно.
Безотцовщина. Неумелая ласка слишком молодой матери, которая сама не могла найти себе места. Отсюда изнеженность и нервозность, которые пришлось вытравливать потом калёным железом. Деспотичная опека деда, ведь «не пропадать же добру». Тупая и упрямая ревность к тому, с кем мать наконец-то нашла покой и счастье. Обезьяньи выходки и гордо вздёрнутый нос. Боданья с дедом и гамлетовские замашки. Оголтелое честолюбие на почве идолопоклонства кумиру покойного отца, безвестного и непостижимого. Разбережённое сомнениями деда желание доказать, что «из этого полукровки» всё-таки выйдет прок. Вяленький бунт, который прервался кончиной старика. И снова гордость до горечи под языком, ведь принять помощь от отчима казалось недопустимым. А потому — содранные когти, выбитые клыки, всё непременно выгрызалось нечеловеческим усилием, из принципа, а не по желанию, о желаниях и думать было смешно, да и сейчас так же глупо. Так или иначе, дурь прошла, плоды, довольно незрелые, горькие, всё же собраны, причём обильно, и жаловаться не на что, но и гордиться особо-то нечем. Вот тебе минуло тридцать, и оглядываешься по сторонам. Видишь людей, которым удаётся быть счастливыми. Сам-то тоже не прочь, но чего-то не бьётся. Вроде бы на своём месте и даже с пользой для дела. Выходит, где-то что-то пошло не так? По юности-то на счастье как всегда не хватает времени и терпения, а сейчас уже нету сил, да и так ли уж важно?
Есть люди, для которых даже война не стала помехой счастью. Так в чём же загвоздка? Почему война стала не помехой, но… смыслом? От необходимости с раннего детства что-то кому-то, а главное — самому себе, доказать? От чувства, что чего-то да значишь, только когда кулаки сбиты в кровь? От жажды проникнуть в тайну: отчего смерть оказалась сильнее любви?
Потому что война отняла — и надо с ней поквитаться. Всю жизнь будто только и ждал, когда ж оно грянет, чтоб сойтись наконец лицом к лицу, бросить вызов, сплюнуть. А там уж кто кого. Но хоть за дело.
Сражаешься за жизнь и во имя этого методично истребляешь себя. Меньше разговоров по душам, меньше улыбок. Меньше визитов к родным, меньше планов, надежд. Разом вычеркнуть невозможно, иначе повредишься рассудком, а вот потихоньку откусывать от себя по кусочку — вполне рабочая схема. Чтоб не отвлекало — отсечь. Чтоб не кровило — прижечь.
Но при всей предусмотрительности всё же нашлась, паршивая, — брешь. Нас не учат обороняться от улыбок.
Это то, о чём и думать уже позабыл, а оно оказалось вселенски важным. Таким, что без этого уже никуда. И теперь вынуждать себя жить так, как будто этого нет, по крайней мере, оно уж точно не для тебя, очень странно, почти противоестественно, даже будто преступно.
Улыбки. Глаза. Губы, которые будоражат кровь, и оказывается: сердце, несмотря ни на что, всё ещё горячо. И слова. Совсем незатейливые. Ничуть не двусмысленные.
«…Я не хочу, чтобы ты уходил…»
А мне будто хотелось.
Но мы не в том положении, чтобы считаться с собственными желаниями. А так подумать… чего порой только не хочется. Какие только мечты и глупые выдумки не лезут в голову. А на поверку оказывается, что всё очень просто, и ведь правда больше ничего и не надо. Дело ли… Девочка. Этого не должно было и начинаться, но сейчас от этого уже никак не отказаться.
Скоро, совсем скоро, со дня на день, с часу на час, это вырвут из меня вместе со всеми потрохами. И по-хорошему, надо бы это отсечь и прижечь. Но что тут поделаешь, если её улыбка — глоток воды? А я прописался в этой проклятой пустыне.
Мы воюем уже восемь лет, но на слуху это слово, «война», лишь год-полтора. Правительство не спешило ранить нежные чувства мирных граждан «лишним сотрясением воздуха». Делать вид, будто всё под контролем, не так уж глупо, когда главная цель — не ввергнуть общественность в панику. Но правительство заигралось, не желая принимать реальность, которая как всегда слишком неприглядна и вообще не для ваших прекрасных глаз. Военное положение впору было бы объявить ещё месяца два назад, но что вы, впереди выборы, новые надежды, высокие ставки. Все делают вид, будто всё идёт своим чередом. Дети в школе, взрослые на работе, старики нянчат внуков, и только время от времени в утренней газете пренеприятнейшее известие, которое испортит вам аппетит (и как только пропустила цензура!): в собственном доме зарезаны как скот… муж, жена, трое детей… Переверните скорее страницу, там увлекательнейший опросник и свежая сплетня!.. Или, положим, взрыв! На главной площади, посреди бела дня, но, тише, дышите глубже, ни один волшебник не пострадал, а простецов мы за людей не считаем.
И в этом всё дело. Что чистокровные, что магглорождённые и те, кто сочувствует им и кричит с трибун об ущемлённых правах, рассматривают этот конфликт как притеснение одних волшебников другими. Никому нет дела до миллионов людей, среди которых нас — единицы. В глазах что либералов, что радикалов они — тупой скот, потому что в голове каждого волшебника сидит убеждение в собственном превосходстве.
И мы будем за это расплачиваться. А история нас ничему не научит.
Даже война у нас препаршивая — сущая грызня, именно грызня, без всяких там штандартов и красных мундиров.(2) И уже впиваешься в глотку тому парнишке, с которым ещё вчера вместе прогуливали лекции и курили исподтишка. Потому что выяснилось: либо ты их, либо они тебя, и в какой-то момент не хочется лишний раз смотреть в зеркало.
Самое мучительное, пожалуй, то, что это всё так растянулось. Человек может собраться с силами, вступить в бой ради клочка родной земли, воспрянуть духом, завидев, как первый луч солнца осветил поле брани, может строить баррикады из железнодорожного полотна в три раза выше своего роста, потому что на его деревню шагает полчище супостатов, но… когда это длится, сколько уже, семь, восемь лет, и всё пытаешься придерживаться каких-никаких принципов, а в ответ тебе удар в спину и убитые товарищи, чьих жён и детей выпотрошили, только по факту родства, то теряется что-то очень важное. Пресловутый смысл. Надежда. И грань допустимого.
«…Это будет теракт, почти наверняка — в конце октября. Предположительно на Самайн, источник надёжный, и давай обойдёмся без этой презрительной мины на твоей морде лица. Может рвануть в любую минуту, но тут главное сразу голову не терять. Как поступает сигнал — сначала, в первую очередь, доложить мне, выступать только с моего распоряжения, это ясно?»
Яснее некуда. В первую очередь — доклад о ситуации заместителя главы мракоборческого отдела непосредственно главе мракоборческого отдела. А во вторую очередь — доклад главы мракоборческого отдела в лице Аластора Грюма ещё более вышестоящему начальству, по протоколу — главе Департамента магического правопорядка. А по факту… И не позавидуешь человеку, ведь его вот-вот разорвёт: проблемы служения двум господам. Впрочем, то, что докладывается он прежде Дамблдору, а не Краучу, тоже яснее некуда. Как и то, что в нынешних обстоятельствах они оба будут на редкость единодушны. Не растрачиваться на пустяки. Не поддаваться на провокации. Бойня — вот что заслуживает нашего внимания. Вот для чего собрана новая боевая группа и учреждено почетное звание бригадира. Вкупе с должностью замглавы служба эта ответственная и, кто-нибудь даже ляпнул бы, героическая — повести солдат в последний бой.
Вот только нет ничего героического в том, чтобы вести на смерть стариков, женщин и детей. Даже если они сами этого хотят и вообще убеждены, что это их осознанный, добровольный выбор. На самом деле, они понятия не имеют, что их там ждёт.
Но, конечно, предчувствуют. Вот и бодрятся, кто как умеет. У всех уже уши вянут от шуток Маклагена, но Теффи этот курчавый паренёк с весёлыми глазами напоминает кого-нибудь из внуков, Лесли слишком доброжелателен, чтобы сорваться, он бы и сам чего отмочил, если б не воспитание и врождённая скромность, Гринвуд же, отложив в сторону свои большие очки, позволила себе очароваться этим мальчишкой, и только Хамфри морщится и подзуживает. Наблюдать за двумя новобранцами могло бы быть занятно: как по-разному на них действует вынужденное ожидание, как они справляются с волнением и разочарованием. Маклаген не унывает, всё проглаживает складки на своей новенькой, без пылинки, форменной мантии, ловит отсвет свечей на круглых металлических пуговицах, восторгается, как это метлу можно спрятать в особый уменьшающий чехол и пристегнуть на пояс, пристаёт с вопросами, «сэр, сэр, а правда ли, что…», в общем, бьёт землю копытом, что вполне естественно, когда ты не нюхал пороху, а отроду тебе девятнадцать лет.
Хамфри постарше и поумнее, и сейчас это ему очень мешает. Он уже понял, что влип, и даже догадывается, что положение наше не просто паршивое — оно безвыходное. Но вот на что ему ума уже не хватает, так это сидеть и молчать в тряпочку: он вдруг уверился, что если ежедневно по капле сцеживать свой яд, то это что-то изменит.
«Почему мы пропускаем сигналы о помощи?»
«Чего мы ждём?»
«Какой в этом смысл?»
«Я не понимаю, почему мы тут сидим все вместе. Если будет вызов, зачем отправлять всех разом?»
Когда до нашей бригады доводятся сведения, чего мы ждём, игнорируя краткие вспышки на карте страны, которые начальством признаны как «незначительные», Хамфри принимается соображать, и спустя пару дней изрекает:
«У нас есть возможность накрыть их медным тазом. Бахнуть там, разом, куда они сунутся».
«Там же будут гражданские!», — Маклаген просто создан для того, чтобы быть защитником униженных и оскорблённых, так его веснушчатый нос краснеет от гнева праведного. Осознавать свою принадлежность «свету» ему особенно удобно, вступая в споры с угрюмым Хамфри, которого природа обделила героической внешностью бесстрашного рыцаря, звонким голосом и твёрдой рукой.
«Необходимое зло, — тот пожимает плечами, бодрится, закусывает папиросу (курить он начал пару дней назад). Пытается сделать вид, что он циник и на словах, и на деле, и что вообще ему уже под сорок, когда так-то нет и двадцати пяти. — Как будто если нас туда закинут, гражданские не пострадают. А так мы бы разделались с этими тварями раз и навсегда. Да, чёрт возьми, бахнуть по ним разом! Зато не подставлять своих».
Брендан Теффи, Джордж Лесли и Дейзи Гринвуд могли бы присоединить свои возмущённые (или обречённые) голоса к ядовитым возгласам Хамфри:
«Вы посмотрите на нас, это же смешно, как мы сможем помешать им?»
Однако они молчат. Поначалу сочувственно — мальчик ведь, не знал, во что ввязывается, но по прошествии нескольких дней — с холодком. А Хамфри бесится, ведь он подписывал контракт, и отпустить его сейчас никто не отпустит — слишком много успел увидеть за минувшую пару недель. Он может многого не понимать, но кто захочет его расспросить, сразу догадается, почему наши силы настолько жалки. Хамфри уже и сам-то ткнул почти в яблочко, когда от возмущения перешёл на торги:
«Не разумнее ли нам уйти в подполье? Мы организуем сопротивление. Нельзя же всем разом подставляться!»
В том-то и дело, что подставляться мы будем не все разом. Аластор Грюм неспроста почти не появляется в штабе, как и другая половина сотрудников. На самом деле, боевых групп две. Просто обязанности чётко распределены, и перспективы намечены.
Фрэнк и Алиса Лонгботтом, Сириус Блэк, ушедший в бессрочный отпуск Джеймс Поттер, Фабиан Пруэтт и Эммелина Вэнс, а также сам Аластор Грюм — вот настоящие бойцы (за исключением Алисы, конечно, она — криминалист-детектив, а ещё — кормящая мать, и не её это дело... чёрт побери!), закалённые не одним годом испытаний. И человек, который положил на них глаз (на многих — ещё в школе), а потом приманил пальцем и заручился безграничным доверием и собачьей преданностью, нужно признать, умеет подбирать себе окружение.
Это они организуют сопротивление, и, стоит предположить, оно обещает быть весьма мощным и, как знать, даже успешным. И, наверное, это должно как-то утешать. По крайней мере, примирять с тем, что выпало на долю тех, кто не вошёл в ближний круг любимчиков. И это кому ещё позавидовать…
Да, они могут позволить себе уйти в подполье. У них есть план, силы, в конце концов, лидер, который пользуется своим положением. А у нас… под формой не спрятан рыцарский плащ. И в нагрудных карманах у нас кроме удостоверения ничего нет. Выдали нам их после того, как мы принесли присягу. Мы на посту. Если и мы уйдём, то что останется преградой между властью и теми, кто хочет её взять? А пока мы в строю, всё вроде как ещё держится. То есть… конечно, ни черта не держится, на соплях вон болтается. Но тут вот в чём штука: оказывается, между тем, чтобы сдать власть бескровно, и тем, чтобы отбирали её через нашу кровь, бездна разницы. Быть может, в этом вся суть?
«А об Алисе ты не волнуйся. Она записана не за тобой».
И что теперь, кланяться в ножки преподобному старцу? Если б не он, Алиса Лонгботтом, Лили Поттер, Марлин Маккиннон, Дороти Боунс, да сколько их ещё таких, восторженных, доверившихся, сидели бы преспокойно себе в девках, живые и здоровые. А теперь… Они верят, что любовь не боится смерти. Чушь. Все боятся смерти. А когда любят — особенно. Разве что не своей.
А мальчики всё собачатся:
«Тебе напомнить присягу?», — Маклаген-то вызубрил присягу в первую же бессонную ночь, как он подал прошение принять его добровольцем. Но Хамфри не забывчив, ничуть. Он как раз умеет читать между строк:
«А чему я присягал? — пожимает плечами Хамфри. — Отечеству? Министерству? Министру, который выражает и защищает интересы избирателей? Завтра оно тоже будет Отечество, Министерство, Министр, избиратели, только с другими ценностями и другой программой. Но присяга будет та же, те же слова».
На последней неделе октября даже Питер Маклаген растерял свой юношеский пыл. Теперь он притихший, старательно хмурит брови. Кажется, он решил возмужать в кратчайшие сроки и думает, с кого взять пример. От этой затеи его взгляд полнится щенячьей преданностью, что уж совсем ни к чему. Он то и дело о чём-то спрашивает. И очень настойчив, когда дело доходит до того жалкого подобия тренировок, которые имеют разве что психологический эффект: так создаётся иллюзия, будто у нас действительно есть какие-то шансы. Питер Маклаген выпрашивает дополнительные упражнения и несколько раз даже уламывает устроить учебную дуэль. Он не отвязывается, и так получается, что в любом другом случае такой неунывающий выскочка давно бы получил у меня по носу, чтоб не зарывался, но этого рука не поднимается уложить на лопатки в первые же секунды. Вы бы видели, как его глаза разгораются, когда позволишь ему отразить заклятие и чуть подставишься, так, чтобы он записал это себе в заслуги… Скажите, что лучше: чтоб мальчишка осознал сразу, что в настоящем бою ему и десяти секунд не продержаться, или чтоб глаза эти горели надеждой и даже уверенностью, что чего-то он может, и, более того, от него теперь ждут чёртовых результатов? Удар у него откровенно паршивый, но он убеждает себя, что всё не так плохо, и вообще, главное же — настрой, чёрт возьми. Хотя, может, так оно и есть, по крайней мере, при данных обстоятельствах.
«Сэр, сэр! Только вы мне не поддавайтесь, пожалуйста!»
Какая разница, как хорошо умеет гладиатор махать своим мечом, если через минуту его выпустят на арену и на него напрыгнет разъярённый лев?..
Толпа всё равно взревёт громче. Ей очень нравятся подобные зрелища.
Самое тяжёлое в эти дни — вообще дотянуть до часа икс и не свихнуться от скуки и обречённости. Затишье хуже того, что было в прошлом месяце, в прошлом году: всё визжало и мигало, мы подрывались без продыху, и это было легче, чем теперь — выжидать. Нам предписано не срываться мгновенно на малозначительные вызовы, но их и поступает-то за две недели от силы пять-шесть. Враг будто и не скрывает: готовится знатный концерт, вот-вот как грянет, так что советуем уважаемым слушателям заранее затаить дыхание.
И явиться в чистом белье.
Утро тридцать первого октября наступает незаметно — оно почти точь-в-точь как ночь, и где-то снаружи не прекращается дождь.
Хорошо, что сегодня — суббота, у всех нормальных людей выходной, и об Амелии Боунс напоминает только стопка решённых кроссвордов у потёртого кресла. Быть может, она всё-таки наберётся смелости и проведёт праздник в кругу семьи своего младшего брата, у которого на руках годовалая дочка, кажется, Сьюзи. Амелия признавалась, что не может заставить себя навещать племянницу, потому что боится привязаться к ней так, как была привязана к погибшим. Её можно понять, но, сказать откровенно, нам всем здесь было бы легче, если б мы знали: в этот день семьи прижмутся друг к другу как снегири в январский мороз, ведь ради этого мы со своими сегодня разлучены.
Лавиния Аббот появляется в семь утра, собранная, молчаливая, и только приказывает ложиться спать по меньшей мере часов на пять. Резонно — всё-таки, вряд ли они бахнут с утра пораньше. Чем ближе к ночи, тем шире будет размах.
Но уже в полдень никакие настойки не заставят нас сомкнуть глаз. Все, как есть, Теффи, Гринвуд, Лесли, Маклаген, Хамфри и Аббот, сидим и пялимся в стены, на которых развешаны карты страны и утыканы красными кнопками, лишь бы только друг другу в глаза не смотреть. Никто не знает, о чём можно бы говорить. С часу на час, с минуты на минуту, одна из этих кнопок взвизгнет и запульсирует. И, получив распоряжение сверху, мы набьёмся в нашу тесную прихожую штаб-квартиры, где вешалка на одном гвозде висит и при каждом перемещении с грохотом падает, и отправимся туда, куда будет приказано.
Вот-вот. Вот-вот.
Хлебнуть из фляги по кругу берутся все, кроме Лесли. У него язва, он даже кофе не пьёт. Это из-за него весь сервант пропах насквозь ромашкой.
Спустя пару часов уже и тихие разговоры, и угрюмые смешки, попытки разрядить обстановку. В комнате так накурено, что едва видно, как Брендан Теффи посапывает в своём кресле у противоположной стены. Разумеется, в каждом из нас уже шевельнулась жалкая, каблуком придавленная надежда — а вдруг пронесло? А вдруг не сегодня? А вдруг не потребуется… ну, совсем помирать?
Или всё же начнётся? Вот-вот? Вот-вот!
Джордж Лесли, грустно усмехаясь в свои усы, что-то строчит уже минут сорок. Перед ним целый свиток пергамента и третья чашка ромашки, а на щеках — до странности нежный румянец. Кажется, Гривнуд деликатно интересуется. А Лесли и не скрывается:
«Жене».
Через пять минут за перья берутся Гринвуд и Питер Маклаген. Гринвуд, правда, вскоре забрасывает эту затею. Пожимает плечами:
«Ну, а как сказать маме…»
Писать стоит то, что хватит духа произнести вслух. А если нет… Не будет ли так проще всем, если мы обойдёмся молчанием? Какой смысл в чём-то уверять, о чём-то просить, зачем-то клясться, виниться, прощаться, если это принесёт только новую боль? Где будет больше пролито слёз: если он просто «погиб смертью храбрых», или если он «погиб смертью храбрых», а ещё зачем-то написал, что у неё «щёки, как розы, алы»? Ну, к чёрту. С глаз долой — из сердца вон. Не торчать же там занозой до скончания века.
И потом, чего браться, если вот-вот. Вот-вот. Вот…
Проходит ещё часа три. Тут либо снова пускать фляжку по кругу, либо в карты сыграть, иначе у всех волосы на голове задымятся от зверского напряжения. Хотя за прошедшие дни, казалось бы, все нервы уже должны были кончиться. За прошедшие годы. Пора бы уже привыкнуть, но нет. Досадная это издержка, воля к жизни.
Иногда они поднимают свои взгляды, то ли вопрошающие, то ли тоскливые, а вместе с тем на что-то уповающие, и ждут. Но что тут сказать? На тонущем корабле не место торжественной проповеди. И мы не прекраснодушные интеллигенты, чтоб заказать оркестр или устроить прощальный пир. Впрочем…
Фрэнк бы запел. У Фрэнка замечательный голос. Мягкий, но сильный. Однажды он уже пел, какую-то незатейливую народную частушку, когда мы сидели с ним так в засаде, был холод собачий, подлый страх и ноль перспектив. А потом выяснилось, что на войне чудеса случаются куда чаще и становятся даже в порядке вещей, нежели чем в мирной жизни. А может, всё обошлось, потому что Фрэнк пел. И будет петь, хоть бы своему сыну. Будет петь.
И почему у нас нет барабанщика или хотя бы трубача? А лучше — волынщика. В Великую войну(3) во Францию отправили батальон волынщиков, и все они были там истреблены. Едва ли они надеялись на иной исход. Когда идёшь по ровному полю и дудишь во все лёгкие в кожаный мешок, пулемёт быстро обращает на тебя своё пристальное внимание.(4) Уважение к чувствам слушателя ему обыкновенно чуждо.
Дед тоже играл на волынке. Очень хорошо играл. На взгорье, в рассветной дымке, когда вереск весь голубой.
«Началось, сэр! Альберт-холл!»
Вот!
Альберт-холл.(5) Десятый в нашем списке предполагаемых мест для теракта. Королевский зал искусств может вместить пять с половиной тысяч человек. Сегодня вечером там, кажется, какая-то опера, на которую стёкся весь лондонский свет. Нашим людям удалось убедить чету Уэльских(6) переменить планы, но в конце концов, разве это так важно, когда началось: старики, женщины, дети — под колпаком.
«Взрыв?»
«Пока нет. Они заглушили электричество, но всё обставлено так, будто это часть представления».
«Всем приготовиться».
Пять с половиной тысяч. Он собрал лучшую публику, чтобы явить ей зрелище своего паскудного торжества.
«Докладывать в первую очередь мне, выступать только по моему распоряжению…»
Ясно, ясно, яснее некуда. Мы должны дождаться, пока там, наверху, взвесят соотношение сил и ценность жизней, которые можно пустить в расход. Замглавы докладывается главе…
Минута. Две.
Ну же, Аластор. Просто отдай чёртов приказ.
Три.
Давай, чёрт возьми. Всё давно условлено, мы уже выпили с тобой за нашу верную смерть. Ты-то знал, какой градус наиболее соответствует поводу. Из всех твоих достоинств руководителя это — наиболее важное в данных обстоятельствах. Никаких обид, это распределение зоны ответственности. Так давай же!
Четыре.
Да что ж он там, сукин сын, не может определиться, кому он в конце концов верен, чей приказ исполнять? Или так и случилось, они единодушно пришли к соглашению насчёт ситуации, которая из очевидной становится щекотливой? Что-то подсказывает, что жизни нескольких тысяч магглов действительно могут показаться вышестоящему начальству не стоящими таких жертв, даже как наш балаганчик.
Пять.
И если подумать, разве Бартемиус Крауч не удержится, чтобы не сыграть партию с Альбусом Дамблдором? Кто первый не выдержит? Дамблдор не стал бы рисковать своими людьми, но разве сможет он, известный своими декламациями гуманности и благородства, остаться в стороне, если официальная власть в лице Крауча не шевельнёт и пальцем? Конечно же, эти рыцари святого Грааля не усидят на месте и пойдут выполнять нашу работу, то есть умирать вместо нас.
Шесть.
Да и в конце концов… решится ли Крауч потерять последние силы, зная, что Дамблдор переманил к себе «лучших из лучших»?
«Сэр! Среди магглов начинается паника. Они устрашают их колдовством».
А как удобно для Крауча. Свои резервы он сбережёт. И подгадает, чтобы Дамблдор лишился опоры. И тогда снова попытается навязать старику свои правила. И тут уже Дамблдор будет нуждаться в Крауче, а не наоборот.
«Сэр?..»
Не будет никакого распоряжения. Нам прикажут проигнорировать этот сигнал. В любую секунду там взрыв и пожар, и пять с половиной тысяч невинных людей, но мы закроем на это глаза, потому что главнокомандующий посчитал, что наши силы нужнее в борьбе за министерское кресло, а не за жизни простых смертных, которые даже уразуметь не сумеют, за какие грехи от них вот-вот останется горстка пепла.
Вперёд выступает Джулиан Хамфри. Мальчишка встревожен и, кажется, зол.
«Но вдруг это ловушка?»
Ловушка? Это верная смерть.
Семь.
Питер Маклаген и не обернётся на товарища, которого впору уличить в благоразумии: по-собачьи преданно, по-юношески требовательно горит его взгляд, а рука — на занявшейся алым кнопке на карте страны.
«Сэр!»
Вот их глаза, и как пылает в них решимость… Старики, женщины, дети. Лучшие из лучших. И, пожалуй, это честь, господа, возглавлять нашу бригаду, пусть нас всего семь человек, среди которых не нашлось и волынщика.
«Выступаем. За мной».
Выпивка за твой счёт, Аластор. Когда меня пошлют под трибунал, не забудь проставиться. Если, конечно, мои потроха не поленятся судить по всем правилам за самоуправство…
…А Джордж Лесли поспешно отставил чашку с недопитой ромашкой. У него есть привычка не вынимать пакетики, а их хвосты наматывать вокруг ручки, поди потом отмотай.
В каждом из мест, которое могло оказаться под угрозой теракта, давно установлены тайные ходы. В Альберт-холле это тесная каморка в одной из гримёрных на верхнем этаже. В зеркале над шатким столиком можно увидеть любой уголок огромного здания. В концертном зале кромешная тьма. И только глаза тысяч людей, распахнутые в ужасе, горят, отражая огромный зелёный череп, что воспарил над сценой. Под ним вышагивает фигура без лица и что-то вещает о величии грядущих времён. Почти с ленцой. Безнаказанно.
«Лесли, докладывайте».
«Все выходы заблокированы, магглов не выпустят».
«Теффи, Гринвуд, воздвигайте барьер. Потом ваш второй ярус балкона и бельэтаж».
Хамфри тут же брыкается:
«Чтоб нельзя было переместиться? Но а мы как же? Вы, что, намерены их всех повязать?»
«Аббот, Хамфри, Лесли, Маклаген — за мной. Палочки на изготовку».
Тут из старого шкафа выскакивает Лиззи Гарвич. Ей форменной мантии никто не выдавал, вот она и явилась в своей домашней, больше напоминающей спальный халат. И на ногах у неё тапочки. Зато в руках — палочка, ничуть не дрожит. Лесли усмехается:
«А кто же составит для Грюма фальшивый отчёт, что мы всей компанией пошли на рыбалку?»
Потом Лесли уходит следом за нами, и никто из нас не слышит, ответила ли ему что-то наша хладнокровная секретарша.
«Чёрт возьми, это что, музыка?..»
Воздух насыщен тьмой, вящим ужасом тысяч человек и звуками органа. А ещё — холодом и тоской, от которой ломит в костях.
«Они привели дементоров!..»
В темноте лицо Питера Маклагена будто серое. Джордж Лесли уже взмахивает палочкой, но приходится прервать:
«Отставить! Не сейчас».
Патронусом мы себя выдадим, и нас в этом коридоре поджарят живьём. Придётся терпеть и идти вперёд быстро, бесшумно, собирая силы для мгновенной атаки, и совсем не думать о ледяном одеяле, что накрывает с головой и заставляет ноги заплетаться, руки — слабеть, а сердце — биться тягуче и мерзко дрожать.
При приближении к зрительному залу разделяемся.
«Лесли — в партер. Маклаген — амфитеатр. Хамфри, твоя оркестровая яма. Действуем только по моему сигналу».
Конечно, каждый, сжимая палочку и отправляясь на свою исходную позицию, думает про себя: захватить бы с собой хоть парочку этих ублюдков, а там уж катись оно всё к чёртовой матери. Да, это было бы самоотверженно и дерзко, но сейчас наша задача — вытащить заложников.
А для этого надо как можно дольше оставаться в живых. В этом нам попытается помочь Лавиния Аббот, но и она не может разделиться на шесть частей, чтобы сопровождать тенью каждого — и приходится направить её вслед за мальчиками, потому что…
Они даже не сдавали экзаменов, чтобы сейчас им сказать что-то вроде: «Да ладно, никто не станет смотреть на ваш аттестат, когда будут вас убивать».
Они совсем не представляют, что их ждёт. Вот-вот. Вот-вот.
На словах это отработано сотни раз. Предусмотрены и продуманы десятки версий развития событий. Всё-таки, за восемь лет удалось изучить противника, чтоб подытожить: у него слабость к «эффектным» жестам, непомерно раздутое эго, пристрастие к символичности, как у всех заправских маньяков. Прежде чем уничтожить жертву, он играется с ней, как кошка с мышкой. Когда убивает, то делает это с особой жестокостью, потому что каждое убийство — жест, пощёчина общественному вкусу. Он берёт нас эти восемь лет измором и устрашением, потому что попробуй он разом с наскока взять власть, то встретил бы рьяное сопротивление. Но ему удалось измотать нас всех, запугать, заставить бояться собственной тени и, главное, не доверять лучшим друзьям. Мы стали разобщены и подозрительны, и он этим пользуется — никогда не выходит на честный бой лицом к лицу, а нападает исподтишка, заманивает в ловушки поодиночке, и всю жизнь буду помнить, как предыдущий наш шеф, Джеральд Макмилан, был найдён мёртвым в собственном кабинете, запертом изнутри, и в руке он сжимал сердце, вынутое из его же груди.
Прочь, призраки. Это из-за дементоров, лезут гнусные мысли, на которые есть время отвлечься только в кошмарах. Сосредоточиться. До сих пор ни криков, ни взрывов. Чего они ждут? Быть может, надеялись выманить самого Дамблдора или хотя бы половину его славной гвардии. А получили наш цирк-шапито. Понимаю, неловко.
Чары на двери наложены мерзопакостные. Едва ли Хамфри и Маклаген с таким совладают… Но им поможет Лавиния Аббот. И то хорошо. Приходит сигнал от Теффи и Гринвуд, они на исходных позициях. В том, что нам позволят установить барьер, запрещающий перемещаться мгновенно, почти не было сомнений: пусть враг и привык смываться с поля боя, как только возникнет угроза, что маски будут сорваны, всё-таки, эта ловушка прежде всего для нас, и они готовы потом пройтись до остановки пешком, чтобы здесь и сейчас накрыть нас всех разом.
Как только они заметят, что двери открыты, как только магглы бросятся вон, начнется веселье. Они, кажется, затаились и уступают нам первый шаг, потому что реагировать всегда легче, чем наступать. Сомнительная эта нынче честь, открывать бал. Но раз уж вы настаиваете…
«Пошли!»
Снятый часовой у дверей падает наземь беззвучно, не успев привлечь внимания остальных. Чары, липкие, как паутина, удаётся намотать на локоть за полминуты. Двери раскрываются сами собой, любезно приглашая пополнить ряды завороженных зрителей.
С первого яруса балкона открывается вид на весь зал. Поначалу музыка не прерывается, оцепеневшие люди глядят на сотканную из тьмы личину ужаса, цепляются похолодевшими руками за ручки кресел и локти своих любимых.
На втором ярусе балкона, и ниже, в бельэтаже, в амфитеатре, в партере тоже распахиваются двери, растягиваются щиты: молодцы, все успели вовремя и начали слажено! Можно было бы сказать, что мы в один голос крикнули: «Все на выход!», если был бы смысл кричать — под дробь заклятий, гул голосов и, конечно же, взрыв.
От сцены вверх, до самого потолка, взвивается столп зелёного пламени. За криками — скрежет: огромная люстра кренится и, сбитая прицельным выстрелом, грозится упасть. С неё капает стекло, точно огненный дождь. Приходится бросить всё и подхватить её, тяжелую до зубного скрежета. И молиться, чтоб щит выдержал хотя бы ещё пару минут.
Люди бросаются к дверям и давят друг друга, давят, и непрестанно кричат. Но их заглушает орган, которому вторит оркестр. Музыканты, которыми руководит уже не дирижер, а чужая, извращённая воля, с пустыми лицами щиплют струны, надрывают лёгкие. Голова одного скрипача объята пламенем, но он продолжает играть.
Черные тени, дементоры, скользят над толпой как над гладью штормового озера. Это их пиршество — сколько страха, смертельной тоски, бессильного гнева, паники, и вот они пьют, упиваются! Серебряная борзая и неповоротливый морж не могут разогнать это полчище, сами тускнеют, съёживаются, ведь их хозяевам, Гринвуд и Лесли, тоже несладко — им страшно, чертовски страшно, и кроме врагов, им нужно бороться со своим страхом, на что уходит львиная доля сил.
Проклятое пламя грызёт потолок, лижет стены. Удерживать люстру почти невозможно, это всё равно что мизинцем пытаться удержать чугунную гирю. Отпустить бы её хоть на миг, чтобы превратить во что-то лёгкое, что не грозило бы раздавить сотню человек, но сил ни малейших… Секунда понадобится, чтобы сделать вдох, но вторая секунда принесёт треск костей и предсмертные стоны.
Секунда!
Ноги ошпарило, как кипятком. В наши мантии вшиты щиты, и если б не обмундирование, уже остался бы без ног. От убивающего, конечно, не спасут и зачарованные доспехи, но это только в проплаченных статьях пишут, будто возможно кидаться "Авадой" направо и налево. Чтобы уничтожить человека одним только словом, нужно действительно этого хотеть. До такого исступления даже отпетый маньяк не всегда может себя довести. Тем более, сейчас они развлекаются, весь этот вечер для них — сплошная забава, иначе разили бы наповал, но им хочется смотреть, как мы будем валяться у них в ногах под визги тысяч людей, которых мы не сумели спасти. Зря. Самолюбование — опасная штука, а контрудар у нас всех поставлен как полагается, но, чёрт возьми, люстра!..
А её уже нет. Брендан Теффи, слепой же как крот, одним взмахом палочки обратил чёртову люстру в огромный воздушный шар. Он парит к потолку и как бы разъедает его, открывая проход к небесам, чтобы дым не душил нас так скоро. Красота и мощь сотворённого волшебства не находят себе восторженных зрителей — они все там, внизу, забираются друг другу на головы, рвут волосы и дорогие меха, устремившись к единственному выходу, который наши сумели отбить. А сам творец волшебства лишь на миг озарён лучом, но не славы, а смерти. И луч этот не отразить.
Сколько таких лучей уже мечатся по залу, врезаются в резные перила, сдирают с кресел, точно кожу, обивки, и огонь завладевает пространством неумолимо.
И это мы должны были предотвратить.
В какой-то момент, когда ноги в очередной раз подкашиваются… уже не от вражьего удара исподтишка, а просто потому, что не могут дальше идти… очень не хочется снова вставать. Тут, на первом ярусе балкона, уже почти никого не осталось, и в ряду меж бархатных кресел темно и укромно, как детстве, когда залез на чердак и подслушиваешь визгливый спор осеннего ливня и зимнего ветра. И если бы хоть на секунду прикрыть глаза… Услышишь тяжёлые шаги деда по скрипучей лестнице, и всякий раз страх берёт — а вдруг как треснет ступенька, и он провалится? Однажды… он споткнулся и упал посреди двора. И отчего-то захотелось упорно делать вид, будто ничего не случилось. Отвернуться, дальше возиться с грязью и палочками, лишь бы не видеть, что этот несокрушимый колосс вдруг рухнул на ровном месте. И подлая мысль: никак лишний свидетель минутной слабости только его разозлит. Нет, лучше отвернуться и не смотреть, как тот, кто должен быть сильным, непоколебимым и вечным, оказывается не просто человеком, но человеком старым, и больным, и даже смертным. Ведь если бессилен такой, как он… на что вообще хоть кто-то годится? На кого тогда можно положиться? На что надеяться?..
Да, если хоть на минуту прикрыть глаза… Нет, нельзя. Нельзя. Пока ещё рано. Но хоть на секунду, чуть-чуть…
«Ну-ка хватит валяться».
Бывало, за целый день Лавиния Аббот поскупится и на приветствие, и раз она расщедрилась на слова, значит, что-то здорово её разозлило. Звон в голове и слабость в ногах отступают, опозоренные, перед гневом целительницы. На её строгом лице взгляд тигрицы — он, точно гарпун, вонзается в грудь и заставляет подняться. Вздохнуть. Пару секунд в изумлении озираться — куда она делась, эта юркая старушка?.. Кажется, удостоверившись, что тут её совесть чиста, понеслась туда, где была в ней нужда.
«Сэр, сэр!»
Питер Маклаген неисправим. Даже непонятно, чем его за это наградить — медалью или затрещиной. Зачем только так преданно подставлять плечо… Будто выдумал себе, мальчик, что с благоговением исполняет свой долг…
«Вы не ранены? Это всё от дыма проклятого. Вон, заволокло, хоть глаз выколи! Скорее, надо спускаться!»
Верно. Держаться здесь, на высоте, и выбивать их из толпы, рискуя попасть по заложникам, затея скверная. Пока видно: в толпе какой-то колдун безостановочно ставит щиты и обороняет выход, через который пытается вывести хотя бы часть перепуганных людей. На противоположной стороне зрительного зала с этим на пару справляются Дейзи Гринвуд и ещё какая-то ведьма. Дамблдор милостиво прислал нам подмогу? Судя по яркой дуэли на авансцене между тремя Пожирателями и огненно-рыжими, похожими как две капли воды колдунами, братьями Пруэтт, Грюм превратно истолковал наш отчёт, что мы отправились на рыбалку.
Разве что в качестве рыбок. И чьё-то брюхо уже вспороли крючком. Увидев, что приманка сработала, они принимаются убивать. И нас, и тех, кого мы не в силах уберечь. Последних косить, как пожухлую траву, гораздо проще, за что они берутся с восторгом. Не скупятся на взрывы и смерчи, что поднимают в воздух человеческие тела и вытряхивают из них души.
С чем не поспоришь, они — знатоки своего дела. Проклятия, пытки, пламя и осколки стекла, громы и молнии, изобретательные ловушки, в которых можно запросто поджарить пару тысяч человек живьём — вот их репертуар, и сегодня они в ударе. Нечисть, которую они притащили на свой концерт в наморднике, давно уже спущена с поводка. И серебряный морж, слишком неповоротливый, как и Джордж Лесли, вспыхнул трижды, точно маячок, и угас. Быть может, его поглотил чёрный дым, что обложил потолок и теперь сочится по стенам.
Пробраться в амфитеатр удаётся к моменту, когда дышать можно, лишь закрывая лицо подпаленным рукавом. Несмотря на два выхода, людей все ещё слишком много, они падают и от проклятий, и от нехватки воздуха. А когда они падают, их добивают, потому что те, кто в ответе за это, нашли бы остроумным заголовок в завтрашних газетах о том, что в королевском зале искусств произошёл массовый падёж скота.
«Готовься!»
По особому знаку как огнём по коже — взгляды. Гринвуд, Маклаген, откуда-то из оркестровой ямы — Хамфри. Прежде в этих взглядах бывала и тоска, и решимость, но теперь — и не разобрать, так выел их чёрный дым. Разве сказать, что они сияют, обожжённые, и через десяток футов, точно звёзды в кромешной тьме.
«По мётлам».
По глазам Дейзи Гринвуд видно — она боится летать. Верно говорят, на метле не повоюешь. Как прикажете держаться на этой хлипкой деревяшке, которая разгоняется до шестидесяти миль в час(7), а ещё целиться и не промахиваться, собирая все силы и выдержку, и следить, как бы тот, кто прикрывает твою спину, не забывал защищаться сам.
И Джулиан Хамфри, этот смышлёный малый, вместо того, чтобы выполнять чёртов приказ, продирается сквозь толпу и кричит, почти возмущённо, точно досадуя на тупоумие начальства:
«Но, сэр! Они же только того и ждут!»
Разумеется, они только того и ждут. Иначе зачем устраивать для нас эту ловушку? Генеральное сражение — это такая битва, в которой сходятся основные силы противников, её исход зачастую определяет исход всей войны. Наш противник оказался слишком самолюбив, чтобы встретиться в честном бою, так к чему удивляться, что в его изначальные планы входило расстрелять нас, как тетеревов на охоте? В конце концов, это была его главная цель, а вовсе не пять с половиной тысяч ни в чем неповинных людей. Стариков, женщин и детей, которые просто пришли в выходной день послушать музыку.
«По мётлам!»
Под нами бурлит Чермное море.(8) В нём — воздетые руки, искажённые лица, стоны и смрад. И есть те, кого он дурманит до эйфории. Они, скрывшись за колоннами, спрятавшись в ложах, глумятся и насмехаются, уверенные в своей неуязвимости. В большинстве своём они люди высокой культуры, не стремятся выйти на сцену и притягивать на себя много внимания; стереть в порошок десяток людей на другом конце зала — вполне удовлетворяет их амбициям. У них всё чётко выверено, и соломка подстелена. Лишь единицы из них — отчаянные головорезы, носятся, как угорелые, скалятся и визжат под своими масками, ищут свежую кровь, чтоб нализаться.
Мы перед ними — как назойливые мушки перед сытой мордой кота. Они тянутся к нам своими проклятьями, но не могут достать, выгибаются, недовольно фырчат, а наши тычки и подпалины только пуще их злят. Но куда им до нашей злости! Там, у них под ногами, горят чьи-то кости, старики, женщины, дети, пять с половиной… тысяч… ни в чём неповинных… Да сам чёртов дым будто соткан из ярости! До пены у рта, до крика ненависти, который слишком давно рвался наружу:
«Круцио!»
Там, за гранью дозволенного, скрежет зубов и собачий визг, и одна только мысль: поделом! Не поддать бы ещё! Но тут же одолевает внезапная слабость. Гнев — сущее пламя, сжигает все внутренности до кровавой слюны. Не вздохнуть. В висках боль, во рту сушь, перед глазами всё мутное, красное, жёлтое… Пульс бесится, сердце колотится до онемения, если бы пошла носом кровь, стало бы легче, а ещё лучше — просто рухнуть и лежать на земле.
«Сэр! Сэр! Только вы не…»
Этот неисправимый Питер Маклаген. Он вообразил себе, что прикрыть командиру спину — весьма достойно, и теперь отбивается сразу от двоих, а ведь их выстрелы принесли бы долгожданное избавление… В голове лишь одна мысль: этот мальчик видел, как его командир опустился до того же, что и эти ублюдки. Так зачем же он рядом, уже дважды отбил, трижды прикрыл, и так настырен и нестерпимо юн?! Зачем придумал себе, будто жил ради этой минуты?..
Ведь в настоящем бою ему не продержаться и десяти секунд.
Одна. Две.
Они сидят у нас на хвосте.
Три.
Нет сил, чтобы крикнуть: в оба гляди! И: пригнись! А сзади заходит ещё один.
Четыре. Пять.
Раны и мёртвая усталость дают о себе знать. Просто поднять руку и выстрелить кажется невыполнимой задачей.
Шесть.
Рука трясётся, хоть режь. В голове пустота.
Семь. Восемь.
Единственное, что может сработать — пойти прямо на них, на таран.
Девять.
Питера Маклагена осеняет та же мысль. Он орёт во всю глотку, конечно же, убеждённый, что этот вой — тот самый воинственный клич, который оставляет последнее слово за павшими смертью храбрых.
За мальчиками девятнадцати лет.
Вечно они куда-то спешат. Не оставляют и доли секунды, чтобы научиться дышать в мире, где должны жить они, а остаются такие, как мы.
«Все наверх!»
«Все» — это теперь Дейзи Гринвуд и Джулиан Хамфри.
Ввысь! Древко метлы почти вертикально. Лицо, если от него ещё что-то осталось, царапает пепел и ветер. Ещё немного, выше, выше, сквозь плотное ядовитое марево, от которого никакой противогаз не защитит, надо просто перестать дышать, закрыть глаза, чтоб не выжгло, и думать о том, что ещё чуть-чуть, и всё кончится.
Холодный шквал и хлёсткий ливень в первую пару секунд — точно манна небесная. Здесь можно дышать, здесь вновь отмирает сердце. Ровно до тех пор, пока не становится ясно: сквозь дымовую завесу прорвались не все. В суматохе забываешь, что Воробушек — птичка невысокого полёта. Определённой высоты не выдерживают не только двигатели самолётов, но и горячие сердечки крохотных птиц: они замерзают и летят камнем вниз.
И ничего тут не сделаешь. Просто ещё одна зарубка на совести. Та изрезана так, что уже не болит. Потому что убита. Ничего, осталось чуть-чуть, а там следом пойдёт и всё тело; ничего уже будет неважно.
Из расколотого купола гигантского здания вырывается в небо поток пламени, гари и пепла. Зарево пышет багрянцем и воплями тех, кто ещё может молить о пощаде. По небу мечется озверевшая буря, в ней и грохот, и стон.
Кто же так гневается…
«Сэр! Теперь мы… теперь мы уйдём?»
Не удалось запомнить, какого цвета глаза новобранца Джулиана Хамфри. Теперь видно — у него глаза цвета страха. Они обрамлены удивительно чёрными и густыми, как у женщины, ресницами, и те трепещут. Шквальный ветер вышибает слёзы из этих больших круглых глаз.
Позади что-то взрывается. Из отверстого зёва взметаются наши заклятые друзья-Пожиратели. Их шестеро, нас — двое. Расклад так себе, господа. Но зато теперь, сжав покрепче палочку, можно забрать с собой хоть бы парочку… Вот только глаза Хамфри темнеют — теперь они цвета ужаса. Дрожащей рукой он направляет метлу, но уже не может с ней справиться.
«Стой!»
Барьер, выставленный нашими, препятствует мгновенному перемещению. А волошба, которой накрыли, точно огромным платком, Альберт-холл Пожиратели, глушит под собой всё электричество. Но Джулиан Хамфри, вне себя от страха, несётся на огромной скорости прочь от дыма, и криков, и зарева, и сталкивается с тем, с чем ни один волшебник не может совладать.
«Стой! Стой!»
Он всё ближе к высоченной, обманчиво тонкой, точно из стальных спичек собранной конструкции, по чьим проводам струится обузданный человеческим разумом ток. Но магия, которая бурлит в жилах волшебника, сама по себе — электрический вихрь, и если потерять контроль и подойти слишком близко… Все знают, что случается с самолётом, если он оказывается в грозовом облаке. Он буквально притягивает молнии. Чаще всего заряд бьёт в нос и проходит через весь корпус. Через кожу, плоть, кровь и кости.
А этот мальчик так и не успел разобраться, за что же ему пришлось умирать.
На выпад, чтобы перенаправить цепь, уходят все силы. Метлу рывком отбрасывает и кренит вниз, в тугое пике. В ушах гудит, в голове сумятица, мышцы свело, а изо рта так и просится крик. Усилие или удача — и снова вверх, выше, выше…
Но есть высота, непредназначенная для человека. Здесь холод и мрак, и даже криков не слышно. Не слышно и собственного дыхания, и даже сердце молчит, пребывая в неведении. Быть может, всё уже кончилось, и такая она, вечная мука?
Сверху спускается, точно нисходит — облако черней самой темноты. Посреди него — белая маска на том месте, где у человека, да у любого живого существа полагается быть лицу. На белой той маске улыбка триумфа, в минуты которого победителю шепчут на ухо: «Помни, что смертен!».(9) Но сейчас нет сомнений — смертны все, кроме этого существа. Потому что сама смерть быть смертной не может. А о том, что это именно смерть, её воплощение, можно судить по глазам. Их нет. Вместо них — сгустки кипящей крови.
Вот почему это Тот-Кого-Нельзя-Называть. Нет ему имени.
В груди — режущая боль, которую причинить может только чувство животного страха.
Бежать. Бежать прочь. Куда угодно, хоть падать, но лишь бы ни секунды, ни мгновения больше не видеть этого… и не слышать… не знать.
После падения — краткая, уже судорожная борьба за возможность подняться с земли и стать на ноги. Шавки обступают, теснят, но не спешат бить наповал: конечно, офицер — ценная добыча, а погоны затем и клеят серебром поверх чёрной ткани, чтоб было видно наверняка. Не убьют, пока не спустят три шкуры и не развяжут язык. Больше всего им нравится, когда валяются у них в ногах с мольбой о пощаде.
Чёрта с два.
Вот только в последний миг оказывается, что сердце, подлое, как назло всё ещё горячо. И предательски вздрагивает, малодушно противится, когда рука поднимается и висок для последнего выстрела холодит острие оружия, которым располагает каждый ребёнок по достижении одиннадцати лет.
Примечания:
Картина, что встаёт перед глазами Руфуса, та самая, которую он видел в Тейте, "Конец света" или "Великий день Его гнева" художника Джона Мартина https://gallerix.ru/pic/_EX/1521864667/653146913.jpeg
1) сохранена авторская пунктуация
2) Красные мундиры со времен Славной революции были официальной униформой британской армии. Красный цвет уступил цвету хаки во второй половине XIX века, однако красный мундир до сих пор является парадной формой
3) так в Англии называют Первую мировую
4) По традиции волынщики шли всегда впереди наступающих колонн, ободряя шотландцев боевыми маршами. Волынщики являлись лёгкой мишенью и несли неоправданно большие потери. В Первую мировую войну шотландские полки не изменяли традиции и продолжали ходить в атаку с волынщиками впереди. Потери среди них были настолько велики, что Военное министерство специальным приказом запретило подобную практику. Впрочем, шотландцы гордо игнорировали этот запрет. Считается, что на полях Первой мировой войны погибло более тысячи волынщиков.
5) Лондонский королевский зал искусств и наук имени Альберта — концертный зал в Лондоне. Считается одной из наиболее престижных концертных площадок в Великобритании и во всём мире. Построен в память принца-консорта Альберта в правление королевы Виктории, его вдовы
6) имеются в виду принц Чарльз и принцесса Диана
7) Порядка 100 км/ч
8) Море, воды которого расступились и пропустили Моисея и еврейский народ во время Исхода из Египта, а затем сомкнулись и погубили войско фараона
9) Memento mori, в Древнем Риме эта фраза произносилась во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой
Любовь твоя — лишь клятвопреступленье,
Коль ты нарушишь клятву и убьешь
Любовь, которую клялся́ лелеять.
У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»
На рассвете тридцать первого октября сон так и не подступил к стенам её высокой башни, и Росаура, силой оторвав взгляд от мутной пелены за окном, куда упорхнула Афина с посланием для единственного человека, облик которого застилал взор до огненных искр, заставила себя спуститься в Большой зал, пусть совершенно не чувствовала голода. Но там должны были быть люди — единственное средство, чтобы не сойти с ума от всепожирающей тревоги и тщетного ожидания… то ли чуда, то ли кошмара.
Ожидание это не терзало её больше, как в предыдущие дни, не грызло, как бывало ночами, смутными снами, но легло свинцовой тишиной на душу: что-то случится. Неизбежно случится, и перед этим будут бессильны все. Но в человеке до конца неистребима надежда. Росаура спускалась по лестнице и считала минуты, которые предположительно занимал перелёт через весь остров, из Шотландии в Англию, уставшей птицы в жестокую непогоду. Ну, где Афина сейчас? Выдержит ли схватку с штормом? Не потеряет ли весточки? Успеет ли?.. До чего? До чего ей нужно успеть, во что бы то ни стало?..
До того, что случится. Неизбежно случится. Господи, хватит! Нельзя…
Несмотря на ранний час и привычку студентов по выходным нежиться в постелях, а преподавателей — завтракать в своих апартаментах, у высоких резных дверей уже собралась небольшая толпа. Росаура поймала встревоженный взгляд профессора Древних рун.
— Двери не открываются.
Большой зал запирали на ночь, чтобы не выискивать студентов под столами, но каждый день, ровно в половину восьмого, высокие резные двери растворялись перед пришедшими к трапезе. На часах было уже без четверти восемь. Росаура окинула взглядом студентов — большинство из них были гриффиндорцы-квиддичисты, видимо, с утра пораньше собрались на тренировку, а ведь все спортсмены — фанатики, хоть в дождь, хоть в буран, они будут играть. Тут к ним подошла мадам Трюк, заспанная и раздражённая — наверняка успела перехватить пару часов под зельем без сновидений.
— Если не откроем сами, они их нахрен вышибут, — угрюмо оповестила она, указав на гриффиндорцев.
Профессор Древних рун сомневалась. Росаура тоже совсем не радовалась перспективе открыть силой двери и встретиться лицом к лицу с тем, что там могло скрываться. Ведь едва ли хулиганы, или кто бы то ни был, ограничились только тем, что спозаранку испытали терпение квиддичистов. Наверняка же там какая-то гадость, какой-нибудь Василиск…
Разумнее всего было бы позвать Флитвика или Слизнорта, если Дамблдор до сих пор не вернулся. Но мадам Трюк решительно вынула палочку. Дети расступились, заинтересованные — часто видеть, как колдует преподаватель Полётов, не приходилось. Росаура тоже вскинула палочку. Профессор Древних рун покачала головой, но крикнула детям отойти подальше.
Росаура, предупреждая резкие движения мадам Трюк, провела по воздуху линию, как бы очерчивая двери. По ним пошла вибрация, и тут же Росаура почувствовала, как её рука будто увязает в чём-то плотном и липком. Зажмурившись, она с усилием опустила руку.
Разнёсся шум голосов. А мадам Трюк не поскупилась:
— Сволочи.
На дверях выступила надпись, размашисто выведенная чем-то красным. Тем же, чем малевали такие воззвания во всех уголках школы последние пару месяцев.
«Только достойнейшие войдут в чертоги. И капля грязной крови противна храму знаний. Жрите землю, маггловыродки!»
— Видимо, — флегматично высказалась профессор Древних рун, — сегодня позавтракать смогут только чистокровные в десятом колене.
— Что здесь происходит? — громыхнула с мраморной лестницы Макгонагалл. Она была жутко бледна — очевидно, тоже не прилегла и на полчасика.
— Прецедент, — вздохнула Росаура.
— А вы что здесь делаете, мисс Вэйл? — вдруг разъярилась Макгонагалл.
— Я пытаюсь открыть двери, профессор.
— Это мы и без вас сделаем. Вы почему не спите? У вас же было ночное дежурство?
— Да.
— В северном крыле!
— Да.
— Марш спать!
— Но я не…
— У вас нет зелья для сна?
— Есть, профессор Слизнорт…
— Вот и отлично, быстро в кровать! Так, а это безобразие…
Росаура лишь чуть попятилась, но уходить, конечно, никуда не ушла. На неё бессонная ночь и всплеск решимости на рассвете подействовали как удар мешком с песком по голове — она вполне твёрдо стояла на ногах, могла выполнять привычные действия, но на сознание и чувства хоть на непродолжительное время нашло отупение. Суровый же нрав Макгонагалл от недосыпа и утомления проявлялся в том, что она срывалась на всех подряд и каждого желала задушить своей категоричной заботой. Когда она подошла к дверям и прочитала надпись, те несчастные, которые ещё имели неосторожность не спрятаться в самом дальнем углу, поспешили исправить своё положение. Макгонагалл же хмыкнула и подняла палочку…
Двери вздрогнули, но надпись только ярче вспыхнула.
На впалых щеках Макгонагалл заалели пятнышки. Она воздела руку вновь и получила тот же ответ.
— Зовите Горация, — выплюнула Макгонагалл через пару секунд предгрозового молчания.
— Какие-то затруднения, профессор? Позвольте мне?
Из подземелий вышел шестикурсник, обаятельнейший юноша, Гэбриел Розье. Несмотря на раннее время, одет он был так, будто собирался на великосветский приём — у слизеринцев безупречный внешний вид был первейшим предписанием.
Розье, вежливо улыбнувшись разгневанным профессорам и в едва уловимой насмешке приподняв бровь на встревоженных студентов, подошёл к дверям и как ни в чём не бывало толкнул тяжёлые створки.
Те поддались безропотно.
Розье обернулся в снисходительном торжестве, хотел сказать что-то остроумное, но его лицо резко изменилось, когда вместо завистливых взглядов он увидел перекошенные в изумлении и даже ужасе лица.
Большой зал было не разглядеть — в воздухе, точно снег, кружил пепел, по полу стелился густой дым, а потолок, зачарованный так, чтобы отражать небосклон, был весь затянут пеленой плотного смога.
— Это пожар?
— Мы горим!
Кто-то выплеснул из палочки струю воды.
— Что же делается!..
— Мама!
На крики начала сбегаться вся школа. Профессор Макгонагалл, мадам Трюк, первые ринулись в зал, только вот Макгонагалл споткнулась на пороге и отступила назад, будто её толкнули в грудь, тогда как Трюк беспрепятственно зашла внутрь и уже водила палочкой, разгоняя дымовую завесу — как неизменной судье квиддичных матчей, ей чаще всего приходилось использовать погодные чары.
Росаура ступила ко входу и, чем ближе она подходила, тем явственней ощущала, как сам воздух становился плотнее, и когда до порога оставался один шаг, оказалось, будто перед ней возникла невидимая стена.
— Колдовство высшей категории, — раздался тоненький голосок профессора Флитвика. — Определяет состав нашей крови, коллеги, — он грустно хихикнул и поднял палочку.
Конечно, преподаватели совместными усилиями одолели злосчастный барьер, развеяли пепел, но осадок остался — пока суд да дело, приходили дети, читали чёртову надпись и догадались, кончено же, затеять игру — кого барьер пропустит. Плохо было и то, что некоторые преподаватели прошли в Зал, чтобы скорее привести его в надлежащий вид, но это заметили студенты и теперь могли судить, кто из педагогического состава… «достойнейший».
Чего, видимо, и добивались злоумышленники.
— Хуже всего, что это колдовство на крови, — мрачно сказала профессор Древних рун профессору Маггловедения, который явился позже всех и выслушивал уже в пятый раз живописание всех утренних передряг от своей коллеги. — Они откуда-то собрали образцы того, что в нас… достаточно было бы и отпечатка пальца…
— ДНК? — осведомился профессор Маггловедения. Он всегда радовался, когда знания по его предмету могли впечатлить зазнавшихся волшебников. Но для профессора Древних рун это оказалось слишком сложным, а потому она предпочла сделать вид, будто не расслышала, и сказала всё столь же мрачно:
— Представьте, какая это была кропотливая работа. Они вложили в этот барьер сведения о каждом из нас и заколдовали, чтобы одних он пропускал, а других…
Притихшие, подавленные студенты и преподаватели рассаживались (в выходные студентам было позволено сидеть вперемешку, невзирая на то, за чьим факультетом значился стол), без аппетита принимались за остывшие оладьи и овсяную кашу, то и дело подчищая рукавами мантий тарелки и кубки — на них ещё осталась сажа. С потолка стянули дымовой полог, но светлее не стало: небеса были затянуты тяжёлыми грозовыми тучами без единого просвета.
Трюк вскоре подорвалась с места, чтоб вести гриффиндорцев на поле, которое обещало стать болотом к их приходу.
— Да взять уже и утопиться там нахрен.
Разговоры не клеились, но весть облетела всю школу, поэтому на завтрак вопреки обыкновению собрались почти все, чтобы хоть поглядеть на «место происшествия». И пусть тарелки преимущественно оставались пустыми, а азарт в глазах затухал очень быстро, дети не спешили уходить, а взрослые тоже медлили. Пустующее кресло Директора действовало на всех особенно угнетающе.
— У профессора Дамблдора срочное совещание с Министром, — нарочито громко сказала Макгонагалл профессору Маггловедения, так, чтобы услышала хотя бы половина зала и донесла до другой половины, что ближе к дверям, — он уже прислал сову, что будет с минуты на минуту.
И в какой-то момент, никто не заметил, когда именно, сначала подумали, верно, что всё-таки пошёл дождь, с потолка вновь посыпался пепел. Дети заворожено завертели головами, взрослые приподнялись со своих мест, но волшебство уже вступило в силу: клочки пепла, касаясь любопытных лиц, либо растворялись в воздухе, либо оседали на щеках и лбах уродливой отметиной вроде опрокинутого набок креста.
Как их ни пытались тут же оттереть рукавом, ничего не получалось. Но, судя по тому, что нарастающий гул был недоумёнными возгласами, а не криками боли, вреда эти отметины не причиняли.
— Что это?
— Почему у меня его нет?
— На что это похоже?
— Эй, у тебя там, за ухом!
— Меня тоже измазало…
— Это значит, что ты грязнокровка, дурак!
И таких восклицаний становилось всё больше — за считанные секунды.
— Тихо! — крикнула Макгонагалл. — Всем сохранять спокойствие!
Преподавателей, некоторые из которых уже направили свои палочки, чтобы пресечь колдовство, пепел не коснулся.
Дети замерли, обернули к учителям разгорячённые лица. Пепел уже развеяли, но около трети студентов прикрывали испачканные щёки и лбы. Какие-то девочки плакали, мальчики собирались махать кулаками. Но особенно тягостное молчание повисало там, где компания друзей оказывалась разделена по принципу… чистоты лица.
— Все, кто… испытал на себе воздействие колдовства, сейчас же отправляются в Больничное крыло! — приказала Макгонагалл.
— Пусть их там стерилизуют, такие не должны размножаться!
Рыжая девочка говорила это своей соседке, и та даже успела прижать ладошку к губам, чтобы заглушить смешок, но в тишине все обернулись на них, и у заместителя Директора была ровно доля секунды, чтобы вмешаться прежде линчевания.
— Флинт, Картер, к Директору! — скомандовала Макгонагалл.
Поднялась решительно и прошла через весь зал к побелевшим как полотно девочкам.
«А ведь они второкурсницы, — в глухом изумлении подумала Росаура. — Чёрт возьми, второкурсницы!..»
Макгонагалл дождалась, пока девочки встанут со своих мест и подойдут к ней, однако ни от кого не укрылось, что втягивать голову в плечи и прятать глаза они не спешили. Их лица выражали скорее оскорблённое достоинство. И Росаура чувствовала через весь зал, как Макгонагалл трясёт от искушения превратить их в жаб.
Однако та собралась и приказала:
— Пострадавших с каждого факультета проводят в Больничное крыло профессора.
Она с досадой отметила, что в Зале нет всех деканов, чтобы спокойно поручить им пострадавших детей, да и сама собиралась увести провинившихся. Наконец, коротко распорядилась о том, кто возьмёт ответ за какой факультет, другим наказав сопроводить оставшихся детей в гостиные факультетов, увела за собой Аделию Флинт и Лайвет Картер.
Росаура поглядела на стол Слизеринцев. Там меньше всего было детишек с чумазыми лицами, и выглядели они теперь как овцы в стае волков. В этот момент в зал вошёл Слизнорт. Будто бы запыхавшийся, но Росауре стало очевидно, что он создаёт себе образ.
«Быть может, он вообще прекрасно знал, что к этому идёт. Или прятался всё это время за дверью», — почти равнодушно подумала Росаура, глядя, как Слизнорт притворно охает и обескуражено качает головой, выслушав доклад факультетского старосты.
— Что же, — он облизнул побелевшую губу, — раз заместитель Директора распорядилась, что нам лучше провести сегодняшний день в гостиных, нам следует туда отправиться, — колонна пуффендуйцев под предводительством профессора Маггловедения уже покидала зал. — А что до… всего этого… недоразумения… — он явно сглотнул, — да, мадам Помфри быстренько это исправит, господа, не теряйте присутствия духа…
Несколько старших слизеринцев с идеально чистыми, свежими, будто росой умытыми лицами усмехнулись. Ничуть не злорадно и даже не вульгарно, а едва заметно, любезно, почти снисходительно, как посмеиваются над избитой шуткой, которую пожилой человек по забывчивости повторяет из раза в раз.
Росаура больше не могла на это смотреть. Ей-то Макгонагалл ещё на лестнице поручила отправляться в постель, но у неё возник другой план. Решительно она подошла к столу своего факультета, и ни мускула не дрогнуло на её лице, когда Слизнорт обернулся к ней с такой знакомой отеческой улыбкой:
— А, мисс Вэйл!..
Росаура приблизилась к нему, но встала, недосягаемая до его мягкой, будто ватной руки, которой он бы вздумал похлопать её по плечу. Слизеринцы смотрели на неё с любопытством.
А её пальцы давно были испачканы в золе.
Она вскинула руку и начертила себе на щеке опрокинутый крест.
— Все, у кого есть такой знак, подойдите ко мне, — сказала она.
У Слизнорта, кажется, перехватило дыхание. Кто-то из старших продолжал ухмыляться, но некоторые угрюмо переглянулись. С разных мест к Росауре потянулись дети, но что делалось с ними… глаза в пол, на щеках — краска стыда, головы втянуты в плечи… В ушах зашумела кровь, что вскипела от ярости.
— Энни, — Росаура протянула руку своей подопечной и улыбнулась ласково, широко, как умела лучше всего, — иди сюда. Гленн, и ты тоже. Эйприл, Терренс? Подойдите ко мне все, у кого родители — магглы!
Это слово будто хлыстом ударило по столу Слизерина. И не только — с соседних столов те, кто ещё не ушёл, стали оборачиваться, перешёптываться. Кто-то замер в дверях. Слизеринцы переглядывались и кусали губы, точно с них вот-вот сорвалось бы шипение. Ещё пара напуганных, бледных теней притекла под крыло Росауры. И тут раздался удивительный звук.
Кто-то захлопал. Девушка из-за гриффиндорского стола, выпрямившись во весь рост, глядела через весь зал на Росауру и горячо смыкала ладони. Через секунду к ней присоединилась ещё одна. И ещё. Широкоплечий парень забрался на лавку, рядом с ним поднялся его приятель. Через пару мгновений отчётливые, мерные хлопки десятков студентов гремели на весь зал. Росаура чуть не ахнула — к её крохотной стайке решительно подошли трое гриффиндорцев, несколько пуффендуйцев, когтевранка… Все — с отметинами на щеках, что ещё недавно горели от стыда, но теперь пылали гордостью. Когда вокруг Росауры собралось две дюжины человек со всех факультетов, воздух в зале раскалился до предела. Посреди зала, впрочем, осталось немало тех, кто довольствовался наблюдением. Всех таких отстранённых зрителей олицетворял собой Эдмунд Глостер, который с извечным вежливым любопытством глядел на Росауру.
И прежде, чем она, изрядно растерявшаяся, но внешне державшая и спину, и улыбку (прямо по заветам матушки), решилась повести своих птенцов к выходу, раздумав ещё, не сказать ли чего напоследок, как слизеринцы единодушно повставали с мест и тоже захлопали.
Но их аплодисменты были неистовой бурей. Они заглушали те мерные, торжественные хлопки, которые будто отбивали пульс, и вносили полную сумятицу, прибавляя свиста, улюлюканья и откровенной брани. Дети, которые собрались подле Росауры, едва почувствовав облегчение, вновь насторожились, замкнулись, оскорбились, а самые младшие заплакали. Кто-то — навзрыд, а кто-то — безмолвно, с невыразимой мукой на бледном лице, как Энни, которая прижалась к Росауре своим худеньким тельцем.
Гнев праведный — штука величественная, но зачастую может быть опрометчивой. Кто-то из гриффиндорцев не выдержал, и через весь зал пронеслась белая вспышка.
Треск, грохот, «прекратите!» и «уводите детей!», школа вмиг раскололась на два лагеря у противоположных стен, и заклятия летели неумолимо, искрящие, взрывоопасные, насыщенные давней затаённой болью и отборным презрением. К тому моменту в зале оставалось уже не так много учителей, и хоть те выставили щиты в два счёта, дети продолжали колдовать, а заклятия, отражаясь от щитов, летели обратно по ним.
— Экспеллиармус! Экспеллиармус! — надрывались учителя, поскольку враждующие униматься никак не хотели, сбились в две оголтелые кучки по двум углам (пока большинство студентов под крик преподавателей спрятались под столами) и, видно, решив, что терять уже нечего, дробили щиты и выискивали лазейки, чтобы достать друг друга и поджарить наверняка.
Всё продолжалось считанные секунды и закончилось в единочасье, когда в дверях возникла фигура Альбуса Дамблдора. По мановению его руки потолок раскроила молния, и грохот небесной тверди оглушил всех. Дети и взрослые, онемев в потрясении, не могли отвести глаз от Директора.
Тот же смотрел на Росауру и детей за её спиной, которых она первым делом укрыла щитом.
— Профессор Вэйл, проводите пострадавших в Больничное крыло. Оставайтесь там до дальнейших распоряжений.
Едва ли кому-то пришло бы сейчас в голову сказать Альбусу Дамблдору хоть слово поперёк. Казалось, все и дышать боялись в тот миг. Росаура дрогнувшей рукой сняла щит и, вымолвив только: «За мной», вывела оробевших детей из зала.
Признаться, она и знать не желала, что предпримет Директор на этот раз. Каким бы могущественным он ни казался, как бы мудр ни был, а как-то получалось, что работало против всех этих зарвавшихся, обезумевших детей лишь одно: громкий окрик и кулак по столу. На данной стадии, видимо, никак иначе уже было нельзя. Закончились времена пряников, уступок, договорных отношений. Не так ли? Остаётся только хорошенько их припугнуть, ткнуть носом в землю, быть может, и ошейник надеть?
Но Росаура успела кинуть напоследок взгляд на слизеринцев, к которым приближался Директор. Следов воинственности, что так красила гриффиндорцев, уже не найти было на их надменных лицах. Их исказила вражда. И не страх блестел сталью в их глазах, которые ни один не изволил потупить — вызов. Пойманные на горячем, они и не думали стыдиться и вообще хоть как-то переживать. Их горделивые позы так и говорили: «Ну, что вы нам сделаете? Сотрясёте воздух нравоучительной речью? Накажете, отнимете баллы? Быть может, вышвырнете из школы? Так мы не прочь прогуляться, больно тут душно. А завтра мы вернёмся сюда с нашими родителями и их Покровителем, чтобы посмотреть, как вас сотрут в порошок».
Но ведь они понятия не имели, какую цену им пришлось бы за это заплатить.
* * *
Мадам Помфри, как подглядела Росаура, могла бы в мгновение ока стереть ваткой, смоченной в лиловом растворе, отметины с щёк и лбов, но вместо этого зачем-то наказывала держать тампон долго и «ни в коем случае не отнимать от лица!». Тут же разошелся слух, что проклятие на самом деле куда более коварное, чем могло показаться, и раз уж мадам Помфри приказывает сидеть и не дёргаться, то надо послушаться.
Росаура, ещё ощущая в груди пламя — то ли гнев, то ли гордость, то ли уверенность в том, что она делает то, что должно, что единственно верно, отказалась стирать со своей щеки пепельный след. И заметила, что некоторые старшекурсники тоже отвергли настоятельные требования мадам Помфри «быть благоразумными». Качая головой, целительница покосилась на Росауру, но ничего не сказала.
А, кажется, даже спрятала скупую улыбку в уголках сухих губ.
Больничное крыло вместо коек оказалось уложено десятками пуфов, и мадам Помфри говорила преподавателям, которые пришли с детьми, рассаживать тех поудобнее, а сама разносила чашечки с Умиротворяющим бальзамом — и Росаура подозревала, не подмешано ли туда что-то ещё. Помощь, которую можно было бы оказать за пару секунд, растягивалась на часы. Но вскоре Росауру перестало это волновать. Быть может, в этом и была вся соль. Развести детей по углам, не оставлять их мариноваться в гостиных, где сейчас было неспокойно, и это спонтанное разделение руководство решило обыграть в свою пользу. Росаура села на пуф рядом с Энни и ещё группкой самых младшеньких. По привычке принялась переплетать растрёпанную косу своей подопечной. Как-то вышло, что кроме пуфов тут и там обнаруживались книги, альбомы для рисования, перья, пергамент, и стоило какому-нибудь непоседе заявить, что он совершенно здоров и можно ли ему идти, как прибегала мадам Помфри и увещевала его сесть и сидеть смирно, а не то!.. И все довольно охотно велись на эту уловку.
Росаура думала, что в палате за скрытой от посторонних глаз дверью лежит в беспамятстве Джозеф Эндрюс. Так и он оказался с ними в одной лодке.
— Профессор! Мэм…
Росаура оглянулась. К ней подошли две девочки и поглядывали на неё в робком воодушевлении.
— Мэм, а помните…
— Когда мы строили пристанище…
— Вы рассказали историю…
— Про мальчика с гусями!
— Да, как он прилетел на остров, а там люди были все прокляты.
— А он еще монетку свою потерял.
Они обе осеклись и посмотрели очень просяще. Росаура улыбнулась. И девочки воскликнули в один голос:
— А расскажите, что было дальше!
Росаура вздохнуть не успела, как они вновь затараторили:
— Он пришел с монеткой на следующую ночь? Ему удалось снять проклятье?
— Они отправились дальше с гусями?
— А он стал опять человеком?
— Да, — сказала Росаура, заметив, что головы с любопытством оборачиваются к ней, — он стал человеком. Но ему многое пришлось пережить, прежде чем это случилось.
И она пустилась в неспешный рассказ, под косой взгляд мадам Помфри сотворив в небольшой стеклянной банке язычок пламени. Вокруг него собрались дети, и даже старшие поглядывали из своих углов с интересом. Так пролетел час, может, два, они прервались на обед, который подали сюда же, и её вновь упросили рассказывать. За окном всё так же лился дождь, и небо, что в полдень чуть просветлело, вновь заволокло темнотой, будто уже был поздний вечер. Ветер гулял по крышам и завывал, забираясь на шпили башен, но им внутри было тепло и даже уютно, пусть к ним то и дело заглядывали преподаватели или старосты с очень встревоженными лицами, а старшекурсники мрачно переглядывались и сжимали свои палочки. Порой казалось, будто вдалеке раздавались резкие хлопки, и сложно было сказать наверняка, гремит ли гром в низком сером небе или под сводами замка… Они снова оказались в пристанище, но ничто теперь не казалось долговечным, надёжным. Даже то, что в школе Директор, больше не приносило полного утешения. Эти дети сидели в Больничном крыле и слушали сказки, потому что утром увидели, как их друзья посмотрели на них косо, оставшись с чистыми лицами. Потому что в гостиных родных факультетов их ждало непонимание, разборки и вражда, которой оказалось непредвиденно много уже почти в каждом сердце. И все, кто не был чересчур увлечён путешествием диких гусей, думали сейчас о том, что будет дальше. Как посмотреть друг другу в глаза, как подать руку. Как снова сесть за одну парту. И что будет в укромных спальнях, когда преподаватели будут вынуждены покинуть их гостиные, потому что нельзя же представить, чтобы впредь они все жили под постоянным надзором. Ведь нельзя же?..
Но как вернуть всё обратно, как остановить то, что продолжало трещать по швам и грозилось прорваться не тут, так там, никто не знал. Оставалось бояться — или сомневаться — или забыться. Хотя бы на время. Пока, может быть, взрослые и сам многомудрый Директор всё-таки что-нибудь придумают. Как-то их всех помирят, разведут по кроватям, пообещают, что всё будет хорошо, и родители скоро их навестят, и все будут живы, здоровы, и не будет страшилки серьёзней, чем вопросы к экзамену по Трансфигурации.
Но настал час, когда взрослые не могли позаботиться о детях. Дело в том, что взрослые не могли позаботиться о самих себе, не то что о своих семьях, близких, друзьях. Тридцать первого октября того года страх сгустился над их подветренной, дождливой страной и разделил всех: кого-то ожесточил, кого-то озлобил, кого-то заставил признаться в трусости, а кого-то — в алчности и корысти. И дети, запертые в огромном тёмном замке, чувствовали это — что им не на кого больше положиться. Что родители далеко, а учителя растеряны. И все они, все — в смертельной опасности, от которой кружится голова.
— …Самое интересное в том, что Нильс стал человеком тогда, когда перестал об этом мечтать. Чудо случается, если не видеть его целью пути. Если сказать: «Будь что будет, ну а я постараюсь изо всех сил поступить по совести». На самом деле, мы получаем то, в чём больше всего нуждаемся, когда перестаём думать о том, что мы нищие и обделённые. Когда мы сами начинаем отдавать.
Дверь отворилась — уже в который раз, но вместо обеспокоенного лица появилось лицо печальное и измождённое, такое, что его не сразу и признали и повскакивали с пуфов с заметным опозданием, когда Директор уже приблизился к огоньку в стеклянной банке. Как он не похож был на себя того, каким он явился пред всеми утром! Ни грома, ни молний, ни электризованной ярости. Лишь старый человек, который пришёл к детям. Такой старый, что кажется им пришельцем из другого мира — сами себя представить такими взрослыми дети ещё не способны.
— Пожалуй, будет разумнее вам всем задержаться тут до ночи, — негромко сказал Дамблдор, подарив детям мимолётную улыбку, которая не пыталась заигрывать и делать вид, будто бы всё хорошо. Это была грустная и скромная улыбка. Младшим она обещала мало-мальский покой и толику утешения. Старшим сообщала, что борьба идёт и взрослые просто так не отступятся, но это требует сил и понимания. — Ужин тоже подадут сюда.
— Сэр, а наши вещи?..
— Они вам еще понадобятся, мистер Карлайл. Мы не выбросим их за борт, хотя такой ливень заставляет сомневаться, не превратимся ли мы к ночи в плавучий дом.
— Сэр, а можно написать письмо маме?
— Разумеется, мисс Лесли, когда закончите, постучите три раза по окошку — и к вам прилетит сова. Хотя я бы на вашем месте задумался, стоит ли обрекать птицу на полёт в такую погоду. Быть может, ваше письмо подождёт до утра? Но напишите его сейчас, конечно же.
— Вы нас куда-то отправите?
Все обернулись на этот резкий вопрос, лишённый привычной робости, которую испытывали ученики перед Директором. Юноша угрюмого вида теребил свой жёлтый галстук и исподлобья поглядывал на Дамблдора.
— В плане, их же оказалось больше, — продолжил он. — Нас хоть много, но меньшинство. Получается, это нам выметаться. Как им и хотелось.
— Боюсь, у нас не найдётся столько мётел, чтобы вымести из школы половину студентов, мистер Теффи, — чуть улыбнулся Дамблдор. — Да и те студенты, которые, быть может, по глубокому заблуждению, предположили, будто желают именно такого исхода, едва ли умеют хорошо мести.
— Нет, ну а что, — не унимался Теффи, — мы и так вон сидим тут уже как в резервации. Так и будем, что ли? Они там, мы здесь, нам сухой паёк, и преподаватели будут приходить у дверей караулить…
— Мистер Теффи, вы очень верно поняли, что ситуация вышла несколько нестандартная. Мы вынуждены были принять такие меры, которые заставили вас понервничать, чтобы все, как это говорится, немножко остыли. Но впереди нас ждут незабываемые приключения. Так, ночевать сегодня будем все вместе с Большом зале. Помнится, последний раз такое было в 44-ом, когда в подземельях прорвало магистральную трубу, верно, Поппи?
Дамблдор подмигнул мадам Помфри, а та что-то буркнула и влила Тиму Лингвинстону в ухо шипящий ярко-синий отвар.
Дамблдор окинул внимательным взглядом детей, с его губ не сходила та крохотная улыбка, за которую, однако, все уцепились как за якорь. Дамблдор чуть развёл руками, кивнул и хлопнул в ладоши. Перед детьми, прямо на полу, в плетёных корзинах оказались фрукты и сладости.
— Время подкрепить силы. Представьте, что у нас такой вот невыездной пикник.
Дети были рады представить что угодно, лишь бы отвлечься от мрачных дум и колючих подозрений.
— Профессор, — обратился Дамблдор к Росауре ещё тише, — вы позволите пару секунд на разговор?
Росаура поднялась с затёкших ног и отошла с Дамблдором к окну.
— Профессор Макгонагалл сказала мне, что у вас есть близкий человек, который нуждается в вашей помощи, — сказал Альбус Дамблдор.
Росаура глядела на него, затаив дыхание. Что она могла сказать? Разве он не был первым из тех, кто «прекрасно всё понимал»?..
Взгляд его небесно-голубых глаз был очень усталым и непомерно печальным. Ещё больше, чем в ту ночь, когда он боролся за жизнь Джозефа Эндрюса, хотя Росауре казалось, что невозможно устать ещё больше и сокрушаться ещё сильней. Уединившись с ней, Дамблдор тут же растерял ту лёгкость и ощущение надёжности, которые он дарил детям. Значит, он держался ради них, значит, всё-таки скрывал от них какую-то ужасную правду. Перед Росаурой стоял человек, которому небеса ломали позвоночник, и не находилось никого рядом, кто мог бы подставить своё плечо.
— Вы можете идти, профессор, — сказал ей Директор.
И хоть в Росауре поднялась волна, способная поглотить собой Астрономическую башню, она всё же сказала:
— Но, сэр… как же дети?
Мгновение — в глазах Директора вспыхнула искра подлинной радости… и благодарности.
— Я рад, что вы помните о детях, мисс Вэйл. Но вы же не думаете, что мы бросим их на корм акулам, стоит вам отвести ваш пристальный взор?
И будто в подтверждение словам Дамблдора двери распахнулись уже более решительно, да так, что чуть не слетели с петель, и на пороге, ударившись об притолку, возник лесничий Хагрид и радостно замахал детям. Малыши с визгами бросились к нему (и ввосьмером они не могли бы его обнять, как огромное столетнее дерево), а старшие довольно заулыбались. Хагрид слыл любимцем ребятни, всегда был рад приютить кого в своей хижине на крепчайший чай с каменными кексами, а любопытствующих — сводить по заповедным тропкам Запретного леса. Несмотря на внушительный, даже пугающий вид (рост под десять футов, ширина — в четыре,(1) косматая чёрная борода и спутанные патлы, трубный голос и кулак размером с ведро), Хагрид по духу был незлобив, как младенец, радушен и предельно открыт.
Росаура поняла, что может позволить себе улыбнуться, как знать, в последний раз.
И опрометью бросилась вон, даже не обернувшись на Дамблдора.
* * *
Вновь, как вчера — пустующие коридоры, скрипящие лестницы, а вскоре — скользкая мощёная дорожка, после — тропинка, размытая так, что ноги чуть не по колено утопали в грязи… Она до того разогналась, что выставила руки, чтоб не врезаться в чугунную ограду, и, опершись на литые прутья, замерла на миг, пытаясь умерить режущую боль в боку.
«Господи… Господи!..»
Ограда поддалась ей без скрипа, без шороха, будто была из стекла. Никто не удерживал её — и она притворилась, будто и совесть её не держала, и вышла за пределы школы.
Нужно быть безумцем, чтобы перемещаться в таком состоянии. Разорвёт пополам как миленькую. Но ведь она и сходила с ума, уж сколько дней и ночей… Уняв дыхание и пройдясь взад-вперёд с десяток кругов, Росаура представила себе узкую улочку на окраине Лондона, где и появилась спустя секунду удушья.
Росауре казалось, будто она — потерпевшая кораблекрушение. Ещё полчаса назад она была в ковчеге, где своя теснота, и тревога, и давка, и страх, но всё-таки их, разношёрстных, колючих, мохнатых, ершистых, ушастых, хвостатых, клыкастых, объединяло что-то одно — желание, чтобы всё кончилось и стало как раньше, тоска по отчему дому, дружба и солидарность, в конце концов, над ними был Ной, который сказал им, что надо немного потерпеть, но скоро-скоро он выпустит в оконце голубя, который принесёт оливковую ветвь. А здесь… здесь она оказалась в чужом городе среди чужих людей. Они ходили кто порознь, кто шумными компаниями, но они не знали, не подозревали, что земля уже стонет под струями Потопа. Что не дни — часы сочтены. А они всё слонялись без дела, пережёвывая сплетни, подсчитывая расходы, думали, как бы развлечься на праздник, от которого ничего настоящего, кроме запаха древних легенд, не осталось, и были непозволительно беспечны — или озабочены чем-то совершенно пустым.
И ей придётся притвориться, будто она такая же, как они. Что нет у неё дела приятнее, как сидеть в полутёмном пабе у окошка за нетронутым стаканом и ловить на себе взгляды нечаянных посетителей — и чего это молодая девушка с необыкновенно длинными волосами цвета тёмного золота сидит одна-одинёшенька, будто делать ей нечего, а не заскучала ли красотка, а может, пивка или чего покрепче, надо же согреться в этот промозглый вечерок!
Чтобы избежать хотя бы последнего, Росаура нарочно выбрала укромный паб, куда сбегала порой после тяжёлого дня — здесь даже в выходные было безлюдно и тихо. Наложив на себя чары, чтобы неспокойные чувства не привели к внезапному всплеску волшебства, Росаура зашла внутрь под мягкий звон колокольчика. Хозяин у прилавка пригладил усы, прищурившись, может, и узнал её, но виду не подал (за такую деликатность Росаура особенно ценила это местечко), обождал, пока она забьётся в угол, к окну, и откинет с головы промокший насквозь капюшон, и только тогда ненавязчиво осведомился, не желает ли мисс пунша. Но мисс, едва способная хоть слово вымолвить от волнения, взяла себе сидра, который так и простоял нетронутым под её локтём последующие часы томительной тревоги.
Всё, что осталось в ней, било по сердцу молотом, было криком:
«Почему я не с ним? Почему?»
Почему она не взяла у Директора отпуск, как он предлагал, зачем всё-таки осталась в школе? Она могла бы плюнуть на всё, на свои обязанности, совсем нелепые, глупые, никому ведь не нужные в преддверии часа, когда разверзнутся небеса, и пойти к нему, потому что ничто другое уже неважно. Но она сама поплатилась за свою нерешительность. Разве она сделала что-то выдающееся сегодня днём? Какая-то поза, какие-то жесты… Испуганные дети, которых она накормила сказочкой с деревянной моралью, и которых всё равно от всех невзгод скорее отвлечёт весельчак Хагрид… Макгонагалл взывала к ней, к «учительской совести» только потому, что боялась: отпусти она Росауру, так разбегутся все. У каждого из учителей не только же чужие дети под сердцем. Там и старые родители, и жена, и муж, и возлюбленная, и старый друг, и свои дети, и внуки. А ведь Росаура узнала сегодня за завтраком, что профессор Нумерологии на пару с профессором Астрономии без всякой задней мысли еще в пятницу вечером уехали к своим семьям. Как они сказали — на выходные. Но чёрт знает, не навсегда ли… И кто после этого в дураках? Ведь если каждый учитель задумается, как она, почему нужно выбрать школу и чужих детей, а не тех, кто дороже и ближе, страшно представить, к каким ответам можно прийти.
Серая хмарь за окном тускнела, солнце так и не смогло пробиться сквозь плотные пелены, которыми в тот день небо было примотано к земле. Росауру донимали сомнения и терзало бездействие. Теперь она не могла знать, что происходит в школе. Но и что с тем, ради кого она оставила детей, оставалось для неё неизвестным. Он не приходил. Не приходил.
Ливень заполонил собою всю страну, с севера на юг, чтоб и клочка сухой земли не осталось. И эта сырость, промозглый туман…
За окном мелькнула тень. Росаура поёжилась от холода, хотя в зале потрескивал камин. Тревога, уже давно облепившая сердце, дала ход тоске. Руки озябли, она не чувствовала пальцев. И вновь ей почудилось, что за окном проплыло чёрное облако. Горло сжалось, сдерживая рыдание, родившееся в груди. И тут Росауру осенило: дементоры. Дементоры разгуливали по улицам Лондона, став первой нечистью, что ворвалась в мир живых на древний праздник Жатвы. Они ещё не лютовали, отчего-то оттягивая час своего пиршества, но от их близости вместо воздуха в лёгкие словно стекала ледяная вода.
Росаура стиснула палочку, но колдовать не решилась — да и не могла бы. Тревога так изъела её, что не осталось сил шевельнуть и пальцем. Ей не удалось бы сотворить сейчас и тени. Но сильнее тоски оказался страх: если она не справится сейчас, какой толк будет от всего, ради чего она уже столько сделала? Если она поддастся, они никогда не увидятся. Она не узнает, что с ним!
Да, она упустила свой шанс похлопотать о том загодя и теперь по милости Дамблдора пользуется последней подачкой: сидит в этом пабе, ломает ногти, глядит в синюю мглу за окном и надеется, что её сова не сбилась в пути из-за ледяного ливня, что послание её доставлено, и тот, чьё имя у неё на устах, вопреки всем своим убеждениям, привычкам и обязанностям оставит свой пост и придёт к ней. Просто потому, что она его любит.
На краткий миг сердце встрепенулось, точно крохотная птичка, которую наконец отогрели. Перед глазами возникло видение: вот, дверь отворяется, на порог ступает он, стряхивает со своей чёрной мантии капли дождя, окидывает своим цепким, подозрительным взглядом этот тишайший уголок, наконец, видит её, а она уже сама подымается к нему навстречу…
Она не будет его переубеждать, уговаривать, нет, теперь ей стало ясно, как это глупо и низко. Она просто возьмёт его за руку и пойдёт вместе с ним. Только так может быть, только это — верно. Он не сможет отвергнуть её дар.
— Вечерочек! — в паб вошла пожилая пара, и муж помогал жене снять мокрое пальто. — Как у вас тут тепло! Ну хоть согреться! А то на улице такая стужа, сущий декабрь!
Росаура наблюдала, с какой бережностью старики ухаживают друг за другом, усаживаясь ближе к камину с кружками эля. Ей было и невдомёк, что её волшебство, подпитанное надеждой, натопило это укромное местечко, как баню. И чем больше она согревала, тем больше грелась сама упованием и верой.
Шли минуты, проходили часы. Давно уже наступил вечер, даже в такой скромный и тихий паб набился народ, за окном то и дело раздавался смех разряженной молодёжи. И вот в паб завалилась пёстрая компания детишек, вопящих: «Сладость или гадость?!», и хозяин, посмеиваясь в усы, кинул им в мешочки пенни и леденцы. Однако на том чумазые чертенята и привидения не успокоились — вознамерелись припереть к стенке каждого посетителя, чьё сердце уже размягчилось пуншем и элем.
— Сладость или гадость? Сладость или гадость?!
Росаура опомнилась, когда её за локоть потянула вымазанная белой гуашью рука, что высунулась из-под простыни. Из-за двух неровных прорезей хитро поглядывали два тёмных глаза.
— Нечем откупиться?
— Эй, берегись! Это же леди из Шалот!(2)
К привидению подбежала девочка в огромной драной шляпе, оттолкнула своего приятеля и с восхищением, смешанным с испугом, поглядела на Росауру.
— Она покинула свой замок, и теперь её поразит проклятье!
Прочие ребятишки тут же обступили их, а девочка в шляпе, воодушевлённая тем, что Росаура лишь молча глядела на них, не в силах шелохнуться, сбивчиво говорила:
— Ей нельзя было выходить, она должна была ткать свой гобелен, но она увидела рыцаря…
— Что это у неё на щеке?
— Роза хлестнула её своими шипами.
— Смотрите, у неё золотые глаза!
— И волосы сияют!
— Да, она как на той картине, мне дедушка показывал…(3)
Росаура не видела себя со стороны, не знала, что в те минуты волшебство лилось из неё через край оттого, что сердце её было полно, и, может, не для всяких глаз, но для зоркого взгляда ребёнка, внимательного к чудесам, облик её преобразился до таинственного, неземного.
— Почему она молчит?
— Может, она призрак?
— Нет, она умрёт, только когда её лодка доплывёт до Камелота. Тогда рыцарь узнает её, но уже будет поздно.
Детский ведь лепет — но сердце Росауры пропустило удар. А может, дело в том, что в те часы всякая мелочь казалась ей предвестником чего-то большего: то ли приговор, то ли избавление.
— Что ты говоришь?.. — позвала Росаура ту девочку, которая признала в ней волшебницу, но та осеклась и в заворожённом испуге глядела на Росауру.
— А ну брысь, разбойники! — раздался голос хозяина, и появился он сам, с полотенцем наперевес и весёлой улыбкой под насупленными бровями. — Кыш-кыш! Нечего мне посетителей распугивать! Получили свои леденцы и скатертью дорожка!
Ребятишек как ветром сдуло.
— Шалопаи, — беззлобно усмехнулся хозяин. — Вам, может, пунша, мисс? Моя только-только пробу сняла!
Росаура с усилием отвела взгляд от двери, которая захлопнулась за детьми.
— Нет-нет, спасибо… — но подумав, что надо всё-таки что-то взять, ведь она и так сидит тут уже часа три, поспешно сказала: — Мне просто…
Тут кто-то громко выругался. Хозяин поморщился, скрутил полотенце…
— Эй, мистер! У нас тут приличное заведение…
Но к нарушителю спокойствия присоединилось несколько взволнованных голосов. Кто-то приподнялся со своих мест, кто-то столпился у прилавка, потому что над ним висел телевизор, что и приковал всеобщее внимание.
— Да там Альберт-холл, кажись, подорвали!
И то верно — на экране грандиозное здание Королевского зала искусств поглощало ненасытное пламя. Вокруг мельтешили чёрные точки перепуганных людей, мигали сирены, диктор нёс какую-то околесицу… Посетители давали ему фору:
— Святые угодники!..
— А вдруг там леди Ди!..(4)
— Боже упаси!
— Как оно так быстро разгорелось?
— Да это взрыв, говорят же!
— Никто ничего не говорит, они вообще ничего не говорят!
— Да просто не слышно ни черта.
— И не видно!
— Сделайте погромче!
— Тэтчер конец.(5)
Хозяин пробормотал что-то под нос и с обеспокоенным видом полез крутить телевизор, ловя сигнал получше.
В паб набивались люди, чтобы припасть с горящими взглядами к крохотному экрану. Росауре из её уголка вскоре почти ничего не стало видно, а ближе, в толпу, распалённую будоражащей новостью, она не могла бы ступить, даже если бы захотела: всё её существо сковал ледяной ужас.
— И где вертолёты? Почему они не тушат с вертолётов?
— Как будто какие-то неполадки из-за грозы…
— Там через дорогу у Барни другой канал, там говорят, что какая-то аномалия, всю технику вырубило в радиусе километра…
— Ещё скажите, что это русские сбросили туда атомную бомбу!
— А всё указывает на то!
— Да что за чушь…
— Включите радио, может, там чего толковое скажут!
Голоса слились в единый гул, далёкий, как прибой невидимого моря, что держало их славный остров в своей холодной ладони. Росауре вдруг открылось: она знала, что это произойдёт. Она уже видела это тысячу раз — во снах. Зелёное пламя, чёрный дым, крики. Это они истязали её по ночам.
И он, конечно, был там.
Ей хотелось глотнуть — воды или воздуха, неважно, лишь бы на секунду почувствовать себя живой. Или лучше наоборот, рухнуть навзничь, без чувств, потому что выносить эту муку никак невозможно…
Она не уберегла его. Она ничего не сделала, чтобы ему помочь, и не может — ведь туда, конечно, никак не попасть, а значит, даже умереть с ним бок о бок не выйдет… Нет, нет-нет, зачем такие мысли, так нельзя, это всё подлый страх, нельзя думать, будто уже предрешено безнадёжно!
Она не могла ринуться вон, и не было смысла блуждать во тьме внешней, вслушиваясь в скрежет зубов. Неужели она ничего не может сделать? Отчаяние одолевало её, но оставалось последнее средство, единственное, которое признавал отец в пику всему волшебству, которому учили в школе.
Росаура окунула пылающее лицо в холодные руки, зажмурилась до искр в фиолетовой тьме.
«Господи Боже, прошу, спаси его и помилуй. Защити его, Господи! Убереги от всякого зла!»
Святые слова требовали смирения, доверия Силе, Которая стояла выше всего. Которую так желали превзойти волшебники, ведь им от роду было дано всё, чтобы повелевать этим миром. Гордость и волшебство всегда шли рука об руку, и отказаться от первого будто подразумевало, что и о втором нужно забыть.
В определённом смысле, оно было так. Поэтому волшебники в большинстве своём сторонились святых мест и слыли безбожниками. Росаура знала, что в момент сердечной молитвы отрекается от всех своих сил. Но на что они были ей? Росаура Вэйл была чародейкой, но не могла взмахом волшебной палочки изменить судьбу и спасти того, кого полюбила. Никто не мог. Кроме…
«Господи, молю Тебя, смилуйся! Спаси и сохрани! Пресвятая Дева…»
Сколько прошло, минута, полчаса, час?.. Заляпанный маслом циферблат на столбе не казался надёжным источником. Страх сплавил всё в один миг и клинком загнал под сердце. Где-то там, у прилавка, всё ещё толпились люди, вздыхали, ахали, качали головами, но, судя по всему, первая волна ажиотажа схлынула, многие обзавелись питьём, и теперь то и дело вскидывали руки, чтобы ткнуть пальцем в экран, и, прихлёбывая свою пинту, сокрушались о мерах безопасности, шутили о войне с русскими и на чём свет стоит поносили качество проводки и Маргарет Тэтчер.
«Господи, не оставь нас, грешных, Господи, не погуби его! Не прогневайся! Боже!..»
И как бы ни разбегались мысли, как бы ни царапали грудь чувства, как бы ни сбивал с толку тревожный говор людей и шум суеты, Росаура лишь ниже опускала голову и шептала онемевшими губами:
«Прошу, пусть только он будет жив, пусть будет не со мной, с кем угодно, где угодно, пусть бы мы никогда и не увиделись больше, но лишь бы он был жив, Господи! Я знаю, Ты позаботишься о нём лучше, чем я, прости меня и спаси его, Боже!»
Когда приглушённый свет в подвесных лампах замигал, никто поначалу не обратил внимания — взгляды до сих пор притягивал экран. Но и тот забарахлил, пошёл полосами, замерцал… Под недовольные возгласы хозяин принялся теребить антенны, но в следующую секунду телевизор ослепительно вспыхнул и задымился, люди отпрянули, лампочки задребезжали, и — дверь распахнулась. В тот же миг телевизор взорвался, лампочки лопнули, и ночная тьма затопила всю залу.
Во мраке горели лишь только глаза того, кто возник на пороге.
Люди кричали — им было не до него. А Росаура уже бросилась навстречу. Она хотела окрикнуть его, но язык отнялся, она не чувствовала своего тела и даже не смогла разглядеть его лица — но она знала, что это был он.
Его взгляд прожёг её будто насквозь. Но поразмыслить не было времени. Он в два шага приблизился к ней, схватил за руку так, будто хотел оторвать, и через мгновение тесной темноты они оказались где-то очень далеко; Росаура не удивилась бы, что на самом краю земли.
* * *
Она прижималась к его груди, которая тяжело вздымалась, и, кажется, плакала, прислушиваясь, как колотится его сердце.
— Господи Боже… — только и могла прошептать Росаура. — Жив!
Под холодным дождём всё равно резал горло едкий запах гари; волосы, мантия были подпалены, но вместе с тем он был насквозь промокший и на ощупь почти ледяной. Казалось, Росаура чувствовала кожей, как хлещет из него магия, точно кровь из открытой раны.
— Как ты? Что с тобой? — почти бездумно она водила руками по его груди, плечам, оборванным рукавам… — Ты был там, да? Тебе нужна помощь…
— О чём ты. На мне ни царапины.
Она едва не отшатнулась, разглядев наконец его лицо.
Оно было будто чужое. Под грязью и копотью — совершенно бескровное. Глаза разъел дым до красного отблеска, и в этот раз они не светились в темноте — полыхали! Но в них не было ни толики тепла или радости, или хотя бы облегчения, даже усталости — нет, только застывшая пустота.
— Я же говорил тебе не покидать школы.
И всё-таки, голос был ей знаком. Охрипший, больной, но родной, родной!.. Она подалась к нему, чтобы взять его лицо в свои руки, содрать с него эту посмертную маску, увидеть его настоящего, чтобы утешить, но он не дал ей этого сделать. Перехватил её руки, отвёл, сам огляделся поспешно, затравленно.
Росаура тоже обернулась. Нескончаемый ливень, из-за которого не видно дальше десяти шагов. Пожухлая трава, облезлые кусты, вдалеке — лес. Ни единого огонька или вида человеческого жилища. Совершенная тишина.
— Где это мы?
— Чёрт знает. Сам не помню, о чём подумал.
— Руфус…
— Тихо! Слышишь?..
— Что?..
Он резко мотнул головой, схватил её за плечи, готовый в любой момент броситься на землю.
— Какой-то гул… звон! Совсем близко…
Он порывисто шагнул в сторону, потянув её за собой, и она заметила, что ноги у него подгибаются.
— Руфус, здесь никого кроме нас…
Он так же резко остановился. Медленно поднёс руку к голове и закрыл правое ухо.
— Вот так штука. Звенит. А то всё время какой-то шум…
— Руфус!
Он вздрогнул, поглядел на неё, будто успел забыть о том, что она здесь, совсем рядом.
— Что это? — Руфус склонился к Росауре, мимолётно коснулся щеки, но было так холодно, что Росаура даже не почувствовала прикосновения. — Где поранилась?
Росаура покачала головой, слабо улыбнувшись. Она так и не стёрла с щеки опрокинутый крест.
— Ничего страшного. Мы с детишками играли. Это значит, что ты в родстве с магглами. Вся школа поделилась на две команды. Как ковбои и индейцы, знаешь.(6)
Она улыбалась изо всех сил. Он глядел на неё в безмолвии и вдруг взял её лицо в обе руки.
— Ты ж моя храбрая пичужка…
Ещё мгновение ей казалось, что теперь всё всегда будет хорошо. Но потом она почувствовала, как трясутся его руки, и увидела, как взгляд его стал меркнуть. Он вновь заозирался.
— Впрочем, это даже хорошо, — заговорил Руфус, когда Росаура хотела уже вновь окликнуть его. — Не нужно возвращаться в школу, домой, куда угодно, в этом больше нет смысла, — зверская усмешка искривила на миг его чёрные губы. Он отпустил её голову, выпрямился. — Дай мне свою палочку.
Росаура оторопела. Для волшебника требовать чужую палочку было всё равно что посягнуть на что-то самое личное, неприкосновенное, ценнее, чем паспорт или ключи от квартиры, дороже, чем медальон с потёртой фотографией. Это будто попытка присвоить себе чужое имя.
Вот так запросто позволить другому человеку даже прикоснуться к палочке было немыслимо, и Росаура первую секунду не знала только, как решительно отказать.
— Но зачем тебе…
— Живо! — рявкнул Руфус и требовательно протянул руку. Теперь Росаура видела, что та трясётся.
Покачав головой, Росаура взяла эту руку в ладони и поразилась, как та, обыкновенно горячая и крепкая, холодна и слаба.
— Прошу, тише, всё хорошо. Что случилось? Зачем тебе моя палочка? Скажи мне, здесь никого нет, нам ничто не угрожает, всё кончилось…
— Да, — молвил Руфус, уже не отнимая руки. — Всё кончено.
Он смотрел на неё, но теперь Росаура была убеждена: не её он видит перед собою. Руфус засунул руку за пазуху, и Росауру обожгло дурное предчувствие, а с ним пришёл позыв закрыть глаза, отвернуться, броситься прочь, лишь бы он не показывал ей того, что прятал на груди. Но она стояла, оцепенев, а он вынул руку и в открытой ладони протянул ей что-то, на что ей в первую секунду совсем не хотелось смотреть, будто бы он поднёс ей растерзанное тельце мёртвой птички.
Но она пересилила себя — и увидела на его почерневшей ладони обломки волшебной палочки.
— «Ваш клинок, мистер Скримджер», — негромко произнёс Руфус, и на губах отразилась мёртвая улыбка. — Так сказал Олливандер, когда преподнёс её мне одиннадцатилетнему.
Росауре стало больно до слёз.
— А клинок не должен достаться врагу, — говорил Скримджер глухо, со странным, почти пугающим возбуждением. — К тому же, она меня подвела. Не выстрелила, когда так было нужно!
По его лютому взгляду, по рвущимся нотам в хриплом голосе Росаура поняла больше, чем могли бы донести эти бессвязные слова, скорее похожие на тяжёлый бред. Жалость к нему жестоко жалила её сердце. Росаура подняла глаза и сказала:
— Неужели ты не знал, что палочка никогда не причинит вреда своему хозяину?..
— А если б они меня взяли, в этом было бы меньше вреда? — вскинулся Руфус. — А то, что теперь вышло, разве не вред?
— Ты жив…
— Позорная собачья участь. Да, жив. Жив только потому, что он так захотел.
Росаура похолодела.
— Там был Сам-Знаешь-Кто?.. Ты… ты видел его?.. Это всё он устроил?
— Это устроили его шавки ему на подношение. Он так, заглянул на огонёк потешить своё самолюбие. Наверное, надеялся перекинуться со стариком парой ласковых, но Дамблдор так и не явился, так что банкет окончили до полуночи. Но он оставил старику и всей нашей рафинированной общественности доходчивое послание. А на роль посланца куда как сгодится офицер, загубивший вверенный ему взвод! — голос его оборвался, но он уже, казалось, не мог остановиться, говорил лихорадочно: — Чтобы рассказать всем, кто ещё надеется, о том, как бессмысленно любое сопротивление. Как невозможно этому противостоять. Как все будут гибнуть, старики, женщины, дети, и гореть заживо, и…
Руфус Скримджер издал странный звук, будто сдавленный крик, и судорожно закусил кулак, пошатнулся. Росаура ахнула и с огромным усилием притянула к себе прокушенную руку. Ни о чём не думая, прижалась губами к кровящим костяшкам, и не знала уже, что солонее, её слёзы или его кровь.
Руфус вздрогнул, одёрнул руку, в глазах мелькнуло что-то человеческое, осмысленное…
— Да что ты делаешь…
— Мне жаль! — воскликнула Росаура. — Мне так жаль!
— Кого тут жалеть! Те, кто голову сложил, хотя бы сделали это с достоинством.
— Господи, Руфус… Бог тебя миловал!
— А, вот оно что, — отозвался он резко с неприятной насмешкой, глянул на неё свысока. — А я погляжу, ты с Ним на короткой ноге. Миловал, значит. А других, что же, наказал? Что-то я не заметил, чтобы Он листал их личное дело. Питер Лайнус Маклаген, девятнадцати лет, доброволец, скажешь, в небесной канцелярии записан худшим грешником, чем я?
Гнев так и рвался из него, и Росаура собрала всю волю, чтобы не отступить хотя бы на пару шагов. Но она знала по детям: он бьёт по ней, потому что ему невыносимо больно самому. Как же она могла его облегчить?..
— Прости! Мне так больно, что тебе пришлось через это пройти!
— Твоей боли ещё не хватало. Всё, дай мне свою палочку.
Росаура вынула палочку из рукава и всё равно на долю секунды испытала нежелание вот так запросто вручать её другому человеку, как бы близок он ни был… В его руке её палочка показалась очень хрупкой и тонкой.
— Колдовать с чужой палочки… — начала было Росаура, но он её прервал:
— Ничего, сработаемся. Её-то не сломаю.
Руфус ещё раз огляделся, нахмурился и вдруг принялся шарить по карманам, чтобы вынуть свои старые зачарованные часы. Те самые, которые заворожили Росауру своим волшебством, когда они так же стояли посреди поля и августовская ночь обещала сохранить первые откровения, которые они друг другу принесли. Столько всего изменилось, обрушилось, но и тогда, и сейчас Росаура держалась за невесомую надежду, что всё будет хорошо.
Едва ли Руфус думал о том же.
И часы на его широкой ладони, и палочка в озябшей руке мелко дрожали, потому что дрожь не покидала его, а, кажется, только усиливалась. Под дождём, в темноте, нельзя было судить, не струится ли пот по его вискам, и как долго он ещё сможет держаться на ногах, что явно подкашивались. Он собирался колдовать, и это требовало его последних сил, так он закусил губу и свёл брови.
По палочке витком прошли синие искры. Он втянул воздух и чуть встряхнул руку, которую, верно, будто током ушибло. Взялся ещё, беззвучно шевеля губами, доводя себя до совершенного напряжения.
— Она не хочет, — сказала Росаура, с тревогой наблюдая за его попытками колдовать. — Ей не нравится твоё колдовство.
Руфус лишь резко мотнул головой, сощурил глаза, огонь в которых не померк, но стал мрачнее и яростней. С конца палочки сорвалась тонкая молния, ударила в землю у носка его сапога — он еле успел одёрнуть руку с часами.
— Руфус, чего ты хочешь? Давай я попробую…
— Да, — но вместо палочки он протянул ей часы. — Говоришь, палочка не причинит вреда своему владельцу?
Росаура вытянула ладонь, которую теперь холодили часы, оказавшиеся очень тяжёлыми. Руфус вновь направил на них палочку. Росаура почувствовала себя человеком, на голову которого поставили яблоко и вот стреляют из лука с расстояния двадцати шагов.
— Господи…
— Тихо! — Скримджер грозно на неё посмотрел. — Сама разве не знаешь, что все эти молитвы и святые имена только погоду портят?!
— Если дело благое, то напротив, только так и можно справиться, — сказала Росаура, отчего-то почувствовав прилив бодрости.
— Хоть под руку не говори. Сил больше нет. Ну!
Он поднял палочку, быть может, догадываясь, что про себя Росаура принялась отчаянно молиться и теперь смотрела, как налилось кровью его лицо, а на виске забилась жилка, как в дрожащей руке палочка заискрила… Но когда в секунду Росауру одолел малодушный страх, что её палочка обернёт сейчас всю свою силу против того, кто так жестоко пожелал ею обладать, и она забыла слова молитвы, с губ Скримджера сорвалось:
— Да чёрт возьми!
И волшебство озарило часы мягким синим свечением. Росаура вскрикнула — часы обожгли ладонь, но вместо того, чтобы упасть в смятую траву под их ногами, зависли в воздухе между ними.
Руфус отбросил со лба спутанные волосы и отдышался. Лицо его, секунду назад багровое от напряжения, залила мертвенная бледность. Каким-то чудом он всё ещё удерживался на ногах.
— Всё, — выдохнул он. — Давай.
— Куда ведёт этот портал? — севшим голосом спросила Росаура, принимая из его рук свою палочку, нагретую и слабо дребезжащую.
— В надёжное место. Если в этом мире осталось хоть что-то надёжное. Когда самому-то миру осталось так, пара часов авансом… Всё, к чёрту. Иди!
— Я думала, теперь мы с тобой отправимся в Хогвартс.
— В Хогвартс? — Руфус нашёл в себе силы изумиться. — Если они ещё не пришли туда, то будут там с минуты на минуту. Ему не нужен этот бастион сопротивления посреди его королевства. Он уничтожил последних мракоборцев и, чую, изрядно потрепал орденовцев, так что дело за малым.
Росаура задохнулась от ужаса.
— Ты это знаешь наверняка?! Они напали на школу?!
— Разве это может быть важным теперь? Ты туда не вернёшься.
— Мы вернёмся!
— Хватит пререкаться. Портал продержится от силы пару минут, на это нет времени.
— Скажи мне, куда ты хочешь отправиться!
— Я?.. Есть одно дельце, надо подать рапорт об успехе нашей операции, — его лицо вновь перекосила жуткая усмешка. — А ты поторопись…
— Руфус, послушай. Я никуда не пойду. Знаешь, когда пять лет назад моя мать поняла, что всё катится к чёрту, она собралась бежать заграницу, потому что бывшие друзья стали её презирать за брак с магглом, и умоляла меня отправиться месте с ней. Я была тогда на седьмом курсе и отказалась, потому что я не могла так поступить, не могла, и всё тут, и отец меня поддержал! Да, он сказал, что я уже совершеннолетняя, а значит, могу сама принять решение, и если я решаю остаться в стране, то и он останется…
— Можешь принять решение?! В семнадцать лет! — воскликнул он в негодовании.
— Отец всегда уважал моё право выбора!
— «Право выбора»! Да ты даже представить не можешь, что ты выбираешь! Значит, он не самый лучший отец, раз знает, какой опасности ты подвергаешься, и всё равно не сделал ничего, чтобы тебя уберечь!
— Не говори так о моём отце! — она скорее растерялась, чем разозлилась.
— Говорю, как есть. Он, маггл, мог бы тебя защитить, только убедив уехать — а ты так восторженно рассказываешь о том, что за пять лет он и пальцем не шевельнул, чтобы тебя переубедить!
— И я ему за это благодарна! Он уважает меня и понимает, что на самом деле мне нужно! А мама вон, уехала, но с тех пор всё пытается убедить меня последовать за ней. Пару недель назад она снова связывалась со мной и предлагала бежать, но…
— И ты отказалась? — выдохнул Руфус. Сложно было сказать, чего больше было в его взгляде — неверия, отчаяния или гнева.
— Конечно же, отказалась! — воскликнула Росаура в самозабвенном запале. — Я не перебежчица, мне нечего стыдиться, чтобы покидать страну, в которой я выросла, которую я люблю, дети которой сейчас в опасности. У них нет возможности бежать — так почему я должна пользоваться своей? И сейчас ты предлагаешь мне то же самое!
— Я не предлагаю, я… Чёрт возьми, все эти твои пламенные речи и яйца выеденного не стоят. Да у меня волосы дыбом от твоих признаний! Знавал я восторженных юнцов и сколько раз писал в похоронках, что «пали они смертью храбрых»! Поверь, за этим не стоит ничего, кроме боли, и гибель таких, как ты, совершенно бессмысленна! Вот сейчас, на моих глазах, снова, мальчики, разве можно этому найти хоть какое-то оправдание?! А если твой отец, пусть он хоть самый замечательный человек на свете, вбил тебе в голову какие-то идеалы, за которыми не видно реальности, выбрось уже это к чёртовой матери и сделай то, что тебе говорят!
Он дышал глубоко, прерывисто, губы побелели, и даже пламя в глазах потускнело. Кажется, больше всего на свете он мечтал бы сейчас рухнуть оземь и лежать так в траве под ледяным дождём, ничего не чувствуя, ни на что не надеясь. Все его слова, яростные, натужные, унёс ветер последнего дня осени. Росаура видела перед собой человека, который до последнего пытался уберечь её, как мог, как понимал, и не чувствовала ни холода, ни дождя.
Она покачала головой и твёрдым жестом оттолкнула прочь зачарованные часы. Ступила к нему ближе, надеясь вновь уловить стук его сердца, которое не должно было лгать. Взяла его костяную руку и сжала крепко, как только могла. Заглянула ему в глаза.
— Я останусь здесь, с тобой.
В ней вспыхнуло осознание: вся её жизнь случилась ради этой секунды.
И он понял это. Оттого в глазах его отразился ужас. Он вырвал руку и прошептал:
— О Боже…
И он отпрянул, когда она так тянулась к нему.
Порыв холодного ветра схватил Росауру за шею. Но она всё ещё не отводила глаз от лица Руфуса, любимого лица, родного, и страх пробрал её оттого, как лицо это враз изменилось. Его исказила недобрая, ледяная усмешка.
— Чего ты себе навоображала? — и голос показался чужим. — Надеюсь, ты не придумала себе сказку о любви до гроба?
Росауре показалось, что она куда-то проваливается, но нет, земля не разверзлась, и камни не полетели с горы, чтобы переломать ей все кости. Вокруг была тишина, поэтому она не могла усомниться: это говорил он.
— Руфус…
— Наверное, давно стоило прояснить, — произнёс он будто с ленцой, раздражаясь, что на такую мелочь приходится тратить силы и время, — я, конечно, неправ, затянул. Стоило опасаться, что у тебя могло сложиться впечатление, будто здесь что-то есть, а там и какие-нибудь бабские вздохи, ахи, мечты, имена для детей…
— Я не…
— Давай обойдёмся без истерик, — усмешка уродовала его лицо как длинный неровный порез. — Всё крайне прозаично. Ребята всё шутили, мол, мужик с работой спит, собаку ему подарить, что ли… Вот я с Фрэнком и поспорил, чтоб отвязался уже, а ты как раз под носом промелькнула. Ты хоть в зеркало себя видела? Да парни небось всегда головы тебе вслед сворачивали. Но едва ли у тебя было что-то с кем постарше. Вот я и проспорил, что с одного раза дельце выгорит. Да только больно ты недотрога оказалась. Ни черта не обломилось, ни с первого раза, ни со второго… Но Фрэнк парень азартный, а я тоже увлёкся.
— Ты зачем-то говоришь всю эту… гнусность… — Росауре казалось, что она разучилась дышать, и заставила себя сделать пару вдохов, — но я же знаю, Руфус, я же узнала тебя! Твои письма… твои слова… Нет, ты что-то задумал, ты нарочно это всё говоришь, нельзя просто так…
— Просто так попытать удачи, сойтись? Да, всё оно затянулось, досадно. Кто ж знал, что у тебя голову свинтит. А все эти записочки, закорючки… В потолок плевать веселее. Или ты возомнила, что твои записки меня досыта кормят? Два месяца кряду, вот уж, больно много чести! Только, надеюсь, ты не придумала себе что-нибудь святое про лебединую верность?
Последнее он произнёс холодно и ровно и разве что не рассмеялся. Ветер душил Росауру своей мертвой рукой и вот сжал горло так, что в голове застучала кровь.
— Ты… у тебя кто-то есть?.. Всё это время…
Росаура могла уже ничего не слышать, а ему не требовалось говорить, чтобы подтвердить: оскал делал из него зверя. И она зажмурилась, зачем-то ещё и уши зажав озябшими руками. Ей хотелось открыть глаза и обнаружить, что это всё дурной сон, один из тех жестоких кошмаров, которые мучили её последние дни, но отчего-то напротив особенно явственно ощутила: она стоит посреди лесной прогалины в промозглую, тёмную ночь под ледяным дождём, и совсем рядом человек, который своими солдатскими сапогами давит в крошево её девичье сердце.
Ей почудилось рядом движение, и она открыла глаза. Он, резко приблизившись к ней, схватил её за руку так, что от боли слёзы брызнули, и грубо потянул её вбок, пытаясь насильно заставить её коснуться часов, что замерли в воздухе в футе от них. Росаура пробовала упираться, но что могла она против него, пусть ослабшего и измученного! Он сжал её плечо и надавил на спину, будто полностью подчиняя себе: о чём-либо думать она уже не могла, всё тело прошибла судорога страха, дыхание перехватило, она будто ослепла. Какой-то зверь боролся с нею и одолевал её, хрипел над ухом и грозился сломать хребет…
Господи!
Он глухо вскрикнул, и тут же она почувствовала себя свободной. Палочка лежала в кармане, но ладони жгло, будто их приложило к раскалённой сковороде — это с них сорвалось волшебство, которое помогло ей высвободиться. Она отбежала на пару шагов, прежде чем обернуться и увидеть: он упал на колени и пытается подняться, вдоль щеки красный след, точно стегнули плетью. Но опомниться Росаура не успела — вновь встретилась с его взглядом, и это не был взгляд человека, который мог бы её уберечь.
Это не был взгляд человека.
Он вновь рванулся к ней, чтоб настигнуть.
И Росаура, повинуясь животному страху, крутанулась вокруг своей оси, задохнулась, когда её сдавила тьма…
…и, за сотню миль рухнув на мягкий пыльный ковёр, смогла сделать вдох за миг до того, как её настигло беспамятство.
* * *
Его руки смыкаются на пустоте. Он падает плашмя, как оловянный солдатик, и пару минут лежит ничком. Через приоткрытый рот вырывается надсадное дыхание, которое становится всё отрывистей и реже. С глаз спадает пелена отчаянной злобы. Теперь в них мысль и отсвет чувства, которое совсем не разобрать, но наверняка можно сказать — оно человеческое.
И оно заставляет его подняться. Получается не сразу; он тут же оступается — в голове толкается кровь до огненных кругов перед глазами. Драгоценные секунды потеряны: часы упали и затерялись в траве, растратив своё волшебство. Впрочем, едва ли он бы воспользовался возможностью, которую вырвал зубами у судьбы из последних сил, но не для себя, а для той, которую должен был уберечь. Что же, вдали от него она точно в большей безопасности. Теперь уже ничего не имеет смысла, кроме одного: завершить наконец эту пытку. Он сжимает онемевшие пальцы в кулаки и крепко зажмуривается в попытке чётко представить место, куда он обязан попасть во что бы то ни стало. Пусть это будет последним, на что он способен. Так и не выровняв дыхания, опасаясь в любую секунду упасть, он резко оборачивается вокруг себя — и оказывается совсем не там, где намеревался.
Сказать по правде, он понятия не имеет, куда его занесло на этот раз.
Он посреди сжатого поля. Дождя здесь нет, но небо низкое и совершенно чёрное. Всю долгую ночь оно бранилось и скрежетало, но теперь нависло, безмолвное. Словно поглотило весь мир, не оставив ни света, ни звука.
Ему нет дела до этого молчания. Он хочет оглянуться и вдруг пошатывается. Изо рта выходит пар — такая пришла стужа — но тело так и горит. Точнее, правый бок и бедро. Тяжёлая, насквозь промокшая ткань дымится: кровь, как и сердце, всё ещё очень горячая.
Перешагивать в долю секунды сотни миль — всегда рисковое дело. Особенно, когда в голове ни одной связной мысли, а в груди всё кипит от страстей. И в руке нет палочки, которая бы хоть как-то обуздала эту бурю в стакане. Это чревато явлением, которое называют «расщеп». Когда поговорка «одна нога здесь, другая там» иллюстрируется наглядно.
В его случае пространство разодрало ему бок, как голодный зверь, вырвало из ноги кусок мяса, точно клыками. Как только он окончательно осознает, что произошло, он упадёт, как подкошенный.
Но пока в голове шум, боль ещё не скручивает пополам. Он вообще ничего не чувствует. Вместо боли приходит оглушительная слабость. Невозможно различить, что перед глазами: тьма ночи или тьма беспамятства. Вместо дыхания в груди теснится жалкая, детская обида, что всё должно кончится так бездарно и глупо. Впрочем, разве он заслужил что-то иное?
Втянув сквозь зубы морозный воздух, он успевает только вскинуть свою гордую голову — хоть в последний раз. Следующий удар сердца повалит его наземь, и ночь не даст ему встать. Как вдруг... ему чудится где-то вдалеке будто крохотный огонёк. И та сила, которая заставляет утопающего барахтаться до изнеможения вместо того, чтобы с чистой совестью пойти ко дну, понуждает его тянуться к этому огоньку.
Если ему, конечно, не привиделось.
Если он, конечно, сумеет ступить хотя бы пару шагов.
Прежде чем чёрное небо поглотит его без единого вздоха.
—— конец первой части ——
Примечания:
Руфус https://vk.com/wall-134939541_11078
Баллада "Волшебница Шалот" http://www.eng-poetry.ru/Poem.php?PoemId=2480
Картина https://artchive.ru/johnwaterhouse/works/375578~Ledi_iz_Shalot
1) 3 м и 1м 20 см соответственно
2) главная героиня баллады английского поэта викторианской эпохи Альфреда Теннисона
3) подразумевается картина Джона Уильяма Уотерхауса «Леди из Шалот» (1888)
4) Принцесса Диана
5) Маргарет Тэтчер, премьер-министр Великобритании в 1979-1990 гг.
6) игра на подобии «казаков-разбойников»
Росаура открыла глаза.
Если бы она держала их закрытыми, мысли и сны растерзали бы её безжалостно. А так она принялась оглядываться, присматриваться, пытаясь понять, где же она, что это за полутёмная комната с плотно зашторенным окном, вдыхать глубже спокойный, чуть терпкий запах, какой бывает в местах, где много старых книг. Новые ощущения давали мыслям другое, безопасное направление. Иначе она бы начала задыхаться.
Она попыталась подняться, и перед глазами тут же всё расплылось. Давно она не испытывала такой слабости.
— Росаура, милая! Слава Богу, очнулась!
В комнату вошёл отец. Он всегда держался бодро, но сейчас его движения были нервные, порывистые. Он чуть не кинулся к её кровати бегом. Спохватился, замер, опершись о стул, но садиться не стал. На его губах трепетала улыбка, но взгляд был полон тревоги.
— Как ты себя чувствуешь? Сразу скажу, я обратился к врачу, но мистер Томпсон не обнаружил ничего опасного или хотя бы подозрительного — ну, кроме того, что во всём корпусе вырубило электричество, — отец мимолётно усмехнулся. — Сказал, у тебя дикое переутомление. Ты проспала почти сутки.
Росаура опомнилась, что до сих пор не вымолвила ни слова. Странно, но при появлении отца сердце её не встрепенулось, щёки не зарумянились. Губы так и остались плотно сомкнутые и сухие. Она буквально заставила себя перенять улыбку отца, будто заново учась владеть собой.
— Да, я, кажется, очень крепко спала, — только и смогла сказать Росаура.
— Если бы ты предупредила чуть заранее, я бы приготовил тебе постель получше, — пошутил отец, но в глазах его металась опаска. — Впрочем, я и забыл, как много полезных мыслей приходит в голову, когда шея затекает, если пытаешься спать сидя.
Росаура опустила взгляд и увидела свои руки, что лежали поверх одеяла и казались какими-то жёлтыми, будто восковыми. У правого локтя чернели ссадины от чьей-то грубой хватки. Росаура почувствовала, как в груди что-то болезненно ткнулось, и поспешила поправить одеяло, чтоб незаметно оттянуть рукав.
— Прости, что так вышло.
Она сама не расслышала свой голос, так он был тих. И отец не выдержал, шагнул ближе.
— Но что же случилось, милая?
Росаура ощущала нечто странное. Будто всю грудь заполнил огромный пузырь воздуха, из-за чего там больше ничего нет и дышать можно лишь кратко и поверхностно. Она не знала, что будет, если этот пузырь разорвётся. Быть может, она умрёт.
Росаура подняла глаза, но посмотрела не на отца, а в одну точку чуть выше его переносицы. Заставила себя улыбнуться.
— Да я… перенервничала, знаешь. Детишки довели, — кажется, она смогла усмехнуться.
И именно этот смешок очень не понравился отцу. Он выпрямился, провёл усталой рукой по покрывалу.
— Ну, как же, как же… Это следует рассматривать как внеплановый отпуск? — он чуть ей подмигнул.
«Он хочет, чтобы я улыбнулась ему, — поняла Росаура. — Чтобы я улыбнулась ему, как прежде».
— Не переживай, — с небывалой сердечностью сказал отец, не дождавшись её ответа. — Это в порядке вещей, тебе просто нужно хорошо отдохнуть. Они же те ещё кровопийцы — вот ты и бледнющая как смерть! Давай-ка я окошко приоткрою. Дождь наконец перестал, но теперь, кажется, сразу ударят холода. Зима в этом году бесцеремонна!
Он хлопотал с чрезмерной живостью, чтобы прогнать тревогу. Росаура полулежала на подушках, холодных, будто каменных, и сама чувствовала, словно всё её тело отлито из свинца. Она вынудила себя улыбнуться в тот миг, когда отец обернулся к ней.
— Я принёс тебе молока. Тебе, конечно бы, подкрепиться. Знаю, ты ведь ничего не ешь, когда вся на нервах, совсем как твоя мама!
Росаура поняла, что не помнит, когда последний раз ела. Но стоило задуматься даже об этом, как в сознании надвинулась чёрная громада, грозящая раздавить. Росаура поспешно кивнула — отец хлопнул в ладоши и скрылся за дверью. Секунда, две… громада надвигалась, и уже сыпались мелкие камушки.
Всполох огня, ночь, удушье. Эхо нестерпимой боли в груди.
«Боже мой, я ведь бросила его. Я бросила его одного невесть где, без палочки, совершенно беспомощного и раненого, я…»
Она обнаружила, что почти поднялась с кровати, уже опустила ослабшие ноги, и те коснулись до ужаса холодного пола. Только палочку отыскать в мантии, что грудой тряпья висит на стуле, и…
Вошёл отец с подносом.
— Куда это ты собралась? Лежи-лежи!
— Ты… папа, ты сказал, сейчас…
— Сейчас вечер воскресенья, первое ноября, без десяти девять вечера, если тебя это устроит. Как видишь, время позднее, можно сразу ложиться дальше спать! Только вот молока выпей-ка.
Сутки. Она пролежала в беспамятстве сутки, а мир до сих пор не схлопнулся. Множество предположений, опасений, недоумений зароились в её ещё неокрепшем сознании, и её оглушила головная боль. Пришла она в себя, когда отец вернул её в постель и стал поить с руки горячим молоком.
Он с нежностью, обузданной робостью, убрал за ухо её длинную прядь, покачал головой:
— Ты там от детишек в болоте утопиться сначала вздумала, а, признавайся? Так и не смог тебе щёку отмыть, вся измазалась…
Росаура машинально коснулась щеки, где, с трудом она вспомнила, начертила себе опрокинутый крест. Но говорить что-либо не было сил, да и смысла.
Её покорность, видимо, радовала отца. Он подсел к ней на краешек кровати, поддерживал, то и дело говорил что-то ласковое, качал головой, но из глаз не уходило беспокойство. Ей и самой хотелось как-то его приободрить, убедить, что всё благополучно, вот только в ней сил не было и на то, чтобы вздохнуть, не то чтобы лгать. А отец тем временем обмолвился:
— Да, там тебе почта, ещё днём пришла, и как только они тебя отыскали…
Росаура вскинулась так резко, что пролила молоко.
— Прости, — пробормотала она, лишившись голоса, — пожалуйста, я…
— Тише-тише! Зря сказал, нельзя тебе так волноваться…
— Нет, дай мне письмо, папа!
— Да подождёт оно до утра, милая, ты посмотри, тебя ж всю трясёт!
— Папа!
Отец покачал головой и вынул из кармана плотный конверт.
— Читай при мне, — с напускной строгостью сказал он, а сам всё кусал губу от беспокойства.
Росаура выхватила письмо, но тут же дрогнула.
— Пожалуйста, открой ты, — попросила она. — И скажи, кто… от кого оно.
— Так-то лучше. Ага, «Дорогая Росаура…»
— От кого?!
— А, хм, это сразу в конце. Сколько ж настрочили! А, вот. «С любовью, твой… Твой Линдусик».
Росаура опустилась на подушки. Все силы отобрала безумная надежда и вспышка страха.
А писала Линда. Школьная подружка, с которой единственной удавалось безболезненно поддерживать ни к чему не обязывающую связь. Поздравления с днями рождения, досужие сплетни, пара вылазок в кафе — вот всё, что объединяло их последнюю пару лет.
— Да, ты прав, — сказала Росаура, и глаза закрылись сами собой. — Оно подождёт.
Если это и был сон, то тяжёлый и молчаливый, как обморок.
* * *
Во второй раз она очнулась чуть позже, отец был рядом, сразу предложил горячего молока и подложил грелку в одеяло.
— Ты не обессудь, я пробежал глазами это дружеское послание, — сказал он, пока она заставляла себя допить чашку, — этот твой «Линдусик» пишет, что ваш волшебный Гитлер… что вроде как ему капут.
— Вот как, — отозвалась Росаура, переворачиваясь на другой бок, — мои поздравления.
* * *
На третий раз она пришла в себя одна. Свеча на тумбочке догорела, кругом была кромешная тьма. Горло тут же прижал необъяснимый страх. Дышать глубоко Росаура всё ещё не могла. Она принудила себя крепко сжать кулаки, хотя от слабости пальцы были все словно ватные. Она ощутила полную беззащитность. Ей казалось, что рядом рыщет зверь.
«Мама… Мама!»
Из глаз полились слёзы. Очень горячие — из-за этого она и проснулась. Она всё ещё была одна, но зверя больше не было, это она знала точно. Она свернулась калачиком, но плакать уже не могла. Зубы мелко стучали. Она прошептала вновь:
— Мама…
И стала просить:
— Мама, мамочка, ну где же ты, мама!..
Но чем крепче она зажмуривалась, тем явственней видела не мать, но другого человека, который успел стать для неё всем, и вот, не оставил после себя ничего, кроме глухой пустоты.
«Он стал будто чужой, он кинулся на меня, я не узнала его и поэтому убежала… убежала. Я бросила его… Бросила!»
Росаура вскинулась на кровати. В груди этот чёртов бычий пузырь на миг всколыхнулся, под ним, глубоко-глубоко, что-то затянуло, заныло… Пошатываясь, она обнаружила себя у окна, одёрнула тяжёлые шторы… Светлее не стало, за окном — безлунная ноябрьская ночь. Ноябрь, уже! Сутки она была в беспамятстве, а он что же, что?.. Её колотила дрожь, с губ срывался хриплый шёпот: то ли молитва, то ли бред.
Она бросилась к стулу, где лежала её смятая грязная мантия, упав на колени, судорожно принялась искать по карманам палочку. Нужно вернуться, сейчас же, немедля! Господи, ведь она бросила его там, во тьме, безоружного, беззащитного…
Палочка дрожала в её руке, казалось, что пол уходит из-под ног. Нет, она не свалится же сейчас без чувств, как какая-то изнеженная девица, ей надо вернуться, вернуться!..
Но куда?
Росаура, едва переводя дух, будто крутил её кто-то в бешеной пляске, опёрлась о подоконник и вновь вгляделась в безлунную ночь. Где они были? Куда он переместился с ней? Там, кажется, был какой-то пролесок… Сплошной дождь, ни зги не видно… Он сам не мог сказать, где они очутились… Как же ей теперь?..
Волшебник способен переместиться по собственной воле только в то место, которое может представить в подробностях, или точно знает его координаты по карте. Но перемещаться, когда перед внутренним взором лишь смятая трава и бесконечный дождь, означало верную смерть: в мире сотни таких мест, и вот на каждом кривом деревце повиснет крохотный кусочек её плоти…
«Ну а к нему? К нему!»
Верно, был способ, крайне рискованный: пожелать переместиться прямо к человеку, которого ищет сердце. Но…
Росаура опустилась на край кровати. Её руки белели в ночной темноте. А на них чернели крупные ссадины от жестокой хватки чужих грубых рук.
Он всё-таки настиг её, и рассудок подавила та чёрная громада воспоминаний и ужаса. Она чувствовала его. Чувствовала всем телом, всей душой крепость его рук, отзвук голоса, хриплое дыхание, отчаянный взгляд. Стук сердца.
И ей было страшно.
«Надеюсь, ты не придумала себе ничего святого про лебединую верность?»
Ей хотелось сжаться в крохотную точку, которая остаётся на бумаге, если придавить карандашом. Может, потому что ей казалось, будто эта пустота в груди… она болела. Так, будто её пытались проткнуть каким-то тупым твёрдым предметом.
Росаура из последних сил сжала палочку и приказала себе встать. Она пойдёт к нему. Потому что это будет правильно. Неважно, что теперь между ними. Она должна знать, что с ним всё в порядке. Что он пережил последнюю ночь беспощадной осени.
«К нему».
Но её стиснуло оцепенение. Сердце смолкло. Оно больше не стремилось к нему.
В глухой ночной час стало очень холодно. Озяб нос, пальцы и пятки. Кажется, она повалилась на кровать, как подкошенная, и холод её донимал, но не было сил шевельнуться. Оставалось лишь зарыться под одеяло, где было душно и тесно; если бы она наконец вспомнила, как дышать, она бы начала задыхаться. Но грудь всё ещё была заполнена пустотой, так что переживать было не о чем. Она куталась в давящую тьму, пытаясь защититься от всех чудовищ, что облизывались в дальних углах комнаты.
В какой-то момент она вскинула перед собой руку, в синей темноте та белела, точно была изо льда. Росаура вновь пригляделась к чёрным ссадинам у локтя и надавила на них пальцем. Надавила, пока не брызнули слёзы. Реакция на физический дискомфорт, и только.
«Это он меня бросил. Потому что он меня ненавидел. Всё это время, он меня ненавидел, потому что когда пользуются кем-то, значит, ненавидят, и только знай себе брал, что давали. А я просто дура».
Она опрокинулась на спину и оскалилась в темноту. Как удержаться от того, чтобы не разодрать себе лицо в клочья? Она заставила себя дышать быстро и громко, так, чтобы слышать собственное дыхание.
«Конечно, с ним всё в порядке. Да, он остался безоружный, но он даже не был ранен, сам сказал, на нём ни царапины, так чего ему бояться? Конечно, он воспользовался порталом, кто бы ему помешал! И куда он уволок меня, чтоб сделать, что ему вздумалось… — она содрогнулась с головы до пят, вспомнив, как с чужим лицом и звериным взглядом он бросился на неё, как схватил за плечи и вынудил согнуться пополам… она и сейчас чуть не закричала «помогите!», если бы в горле мог родиться хоть один членораздельный звук, и поняла, почему не кричала тогда: никто бы не услышал. — Ведь там больше не было ни единой души, так кто бы мог напасть на него?.. Это он… напал. Он напал на меня…»
Она сжалась в комок, чувствуя, как её трясет, точно в лихорадке.
«Я хотела быть с ним, а он напал на меня!»
Из груди рвались сухие всхлипы, и она кусала подушку, чтобы не дай Бог не услышал отец.
«Отец, отец! Всё хорошо. Ведь я у отца!»
Эта мысль, что само сердце привело её в объятья отца — и с тех пор замолчало намертво — поначалу хоть сколько-то согревала её, но шли часы между бредом и явью, и неизвестно, что было страшнее, а появления отца отчего-то не приносили ни покоя, ни утешения. Оказалось, что перед ним ей приходится тратить последние силы на то, чтобы притворяться, будто с ней всё хорошо. Она не могла ему признаться в своей беде. И теперь, лёжа в горячке в кромешной темноте, не могла позволить себе встать и постучаться в соседнюю комнату, где отец, верно, заснул в кресле, готовый в любой момент подбежать к ней.
Но он не смог бы её утешить. Потому что… разве бы он понял её?..
Быть может, он сказал бы, что она ни в чём не виновата, что всё пройдёт, и даже хорошо, что так вышло и всё разрешилось сейчас, как можно раньше, но, увольте, что значит «раньше»?.. Теперь, когда жизнь, которой она жила, попрана, разорвана пополам? Когда всё, во что она верила, ради чего страдала, оказалось подлым обманом? И не может больше разомкнуть свои губы в искренней улыбке, потому что воровскими поцелуями те сожжены дотла.
Нет, постойте. Дети. У неё есть дети, и она последняя дура, раз почти что забыла о них.
Росаура резко поднялась в кровати. И коснулась горящей щеки. Той, на которой осталась отметина. Такая же, как у доброй половины детей, которых она оставила без присмотра.
Конечно, она должна быть в школе. Ещё час назад ей казалось, что ничего лучше, чем вечно лежать, погребённой в холодной постели, для неё нет, но теперь поняла: опека отца только сведёт её с ума. Ей нужно туда, где она сама сможет опекать и заботиться. Потому что только так можно забыть о своей боли. Ей нужно туда, где она, может, и не слишком кому-то дорога, где с ней не будут носиться как с писаной торбой, где её, пожалуйста, будут пинать и щипать, испытывать её терпение, откровенно ею пренебрегать, но зато она будет знать — это то поле, которое ей нужно вспахать. И она будет с детьми, чтоб больше ни о чём и не помышлять. На это всего-то нужно сил чуть больше, чем чтобы работать портовым грузчиком.
Росаура достала волшебную палочку.
Та будто всё ещё чуть дребезжала — или это её руки так дрожали?.. И лежала в ладони неудобно, точно искривилась для чужой руки. Росауре вдруг захотелось отмыть её от невидимой грязи, но такую роскошь не могла себе позволить сейчас. Отринув всё, нужно было сосредоточиться на насущном.
Она предпочла бы сварить зелье, это куда безопаснее, но встать на ноги нужно было немедленно, чтобы не рвать отцу сердце. Росаура направила палочку себе под грудь. Колдовать целебные чары на себе было дело рискованным, ведь они, как известно, черпали силы из самого целителя, из неведомых резервов, которые хранила душа, и Росаура сомневалась, что её собственная не продырявлена насквозь, а значит, невесть что может выйти из этой затеи, но уж пан или пропал.
— Оживи! — прошептала Росаура.
Из палочки излился алый свет и прошёл под кожу, в плоть, в самые кости горячей волной. Она почувствовала, как кровь побежала быстрее, в голове прояснилось, пропала сухость во рту. Вот только в груди так и была тесная пустота, но едва ли это можно было бы разрешить по взмаху палочки. В целом, невнятное колдовство принесло ей краткосрочное облегчение. Она отвоевала себе хотя бы три часа спокойного сна, а наутро попрощается с отцом как ни в чём не бывало. Ей хватит сил, чтобы добраться до школы…
Она сама не заметила, как рухнула на подушки, и её сморил сон.
* * *
Отец пришёл открывать шторы под утро.
— Извини, дорогая, мне пора бежать на лекцию. Сейчас принесу тебе завтрак. Ты уверена, что не стоит больше звать мистера Томпсона? Тебе хоть удалось поспать?
— Да, всё хорошо, папа, — сегодня она смогла подражать улыбке отца почти без изъяна. — Спасибо тебе. Я была рада увидеться.
Он обернулся на неё в лёгком недоумении, и они заговорили одновременно:
— Я забегу после второй пары…
— Я сама соберусь.
Отец переполошился.
— Куда это ты соберёшься?
— На работу, — чем сильнее волновался отец, тем легче было Росауре сохранять совершенное хладнокровие, всё не расставаясь с улыбкой.
— Помилуй Бог, Росаура! Мне, что, прикажешь приковать тебя цепями?
— Не думаю, что это разумно.
Что-то в её голосе было пугающим. Отец нахмурился, а Росауре даже не стало стыдно. Она резко выпрямилась в кровати, оправила волосы. От слабости ломило всё тело, но она лишь заставила себя улыбнуться шире. Если бы она могла видеть, то сама содрогнулась бы от зрелища, что предстало перед отцом — вместо родного лица любимой дочери холодная белая маска.
— Росаура… — заговорил отец, — милая, что бы ни случилось, это сильно выбило тебя из колеи. Тебе нужно отлежаться, набраться сил. Поверь, пара пропущенных дней не стоят того, чтобы подрывать здоровье. И если надо, то, полагаю, мне следует поговорить с твоим начальником, может, с кем-нибудь из коллег, если тебя донимают или вообще возникают какие-то неприятности… На метле я, конечно, летать не умею, но вроде и нормальные люди, и волшебники говорят по-английски, так что проблема поиска общего языка, как видишь, и не стоит…
— Со мной ничего серьёзного, — отчеканила Росаура. — Я переволновалась, папа. Психанула, знаешь. Достали эти оболтусы. Но я же любя, — ещё пуще растянув улыбку, она будто игриво склонила голову. — Я уже без них никуда. Контрольные сами себя не напишут. Ты ничего из моих вещей не убирал?
— Милая, не суетись! Я, знаешь ли, уже отправил письмо директору твоей школы, всё объяснил, не сомневаюсь, он даст тебе больничный до конца недели!..
— Что?!
Росаруа вскочила с кровати. Только волшебство позволяло ей удерживаться на ногах. Отца изумила эта вспышка гнева. Даже потрясла — его лучистые глаза померкли от боли и тревоги. Он бросился к ней:
— Росаура, приляг!
— Как ты сумел ему написать?
— Он же примет письмо, написанное ручкой на тетрадном листе? Твоя сова знает, что делать.
— Афина была здесь?!
— Да, она прилетела вскоре после твоего, кхм, явления. Тоже не отступала от тебя ни на шаг. Я бы даже сказал, что это скорее её идея позаботиться о больничном…
— Вы очень заботливые, — бросила Росаура, натягивая мантию, — правда, — из неё вновь вырвался колкий смешок. — Вот уж доставила я вам головной боли. Ну, ничего-ничего. Папочка, не волнуйся! — ей хватило остервенения, чтоб подбежать к нему и чмокнуть в щёку, даже не заглянув в растерянные глаза. — Скажу Дамблдору, что мой папа — большой шутник, вы бы, кстати, думаю, здорово поладили.
— Росаура!
Она замерла в дверях, опасаясь взглянуть на отца, потому что знала: от одного его взгляда то, что расширилось в её груди, может лопнуть. Тогда придётся признаться во всём, пока её захлестнёт с головой чёрное рыдание. Нет, она просто не могла позволить себе вываливать это всё на отца. Да и пристало ли посвящать его в подробности её глупых интрижек?.. Всё ведь это полнейший вздор, выеденного яйца не стоит. Так о чём разговор…
— Ох, папа, всё-таки вы с мамой прям два сапога пара. Квохчете надо мной, как будто мне пять лет! Но я чуть выросла, и у меня даже есть служебные обязанности, знаешь. Не сбегать же мне с каждого второго урока, только потому, что мне порой хочется придушить детишек голыми руками?
— А тебе хочется?..
— Сейчас — уже нет. Пока нет. Ха-ха. Но если я опоздаю на урок хотя бы на пять минут, знаешь во что они превратят класс? Так что отпусти меня с миром хотя бы ради детей!
Росаура сделала шаг прочь, но отец приблизился к ней быстрее. Сказал негромко:
— Я бы не хотел расставаться с тобой вот так, впопыхах, после того, как ты словно с неба упала, как подбитая птичка, пролежала ночь в тяжёлом бреду, а теперь пытаешься плоско шутить и совсем перестала говорить со мной о том, что тебе действительно важно. Росаура, доченька, я чем-то обидел тебя?
Росаура прикрыла глаза. Как ей хотелось упасть на грудь отца, чтобы он, как в детстве, пригладил ей волосы, утешил и улыбнулся, с такой лёгкостью взяв на себя всё её бремя!
Не в этот раз. Она была опозорена. И стыд, смешавшись с болью и яростью, выстроил между ней и всем белым светом ледяную стену толщиною в три пальца. Не так уж много, почти незаметно, можно делать вид, будто ничего не случилось и всё идёт своим чередом, но… неотвратимо.
— Ну что ты, — только и вымолвила Росаура, не глядя тронув отца за плечо, — это ты меня прости, папа. Я, наверное, очень тебя напугала. Но сейчас уже, правда, всё хорошо. Если и есть какая слабость, то её мигом исправит бодрящее зелье, всё-таки, я волшебница, мне нужно средство понадёжнее настойки боярышника. Обещаю, что сегодня же зайду к целителю и попрошу что-нибудь для восстановления сил. Уверена, у неё запасы на весь педагогический состав! А ты и так обо мне позаботился, спасибо тебе. Я обязательно тебя навещу через пару недель на выходных! Прости, я правда должна бежать.
И она побежала. Через двор колледжа, по улочкам Оксфорда, где уже бурлила жизнь, на укромный пятачок земли. На миг ей стало страшно, что по слабости она не сможет переместиться. Но тут же в ней вспыхнул какой-то зверский азарт. А ну пусть! Если уж разорвёт пополам, то сейчас самое время.
Но она оказалась у ворот Хогвартса целой и невредимой. В Шотландии небо также расчистилось, не до синевы, а было затянуто тонкой белой плёнкой, через которую угадывалось солнце, что светило уже по-зимнему тускло и равнодушно.
Ворота отворились пред нею, будто только и ждали. Это обнадёжило. Может, Дамблдор не получил письма отца? И надо же, взбрело ему в голову переписываться с Директором Школы чародейства и волшебства!.. Росаура рисковала оказаться из-за этого в ужасном положении. Она и так проштрафилась, пропадая невесть где полтора дня. А чтобы не вспоминать о том, где она пропадала, ринулась быстрее взбираться по застывшей на морозце тропинке вверх, к старому замку.
Сил в ней было с горошинку, но её распаляли злость и страх опоздать на урок. Последствия и вправду могли быть катастрофические, ведь первыми по понедельникам к ней приходили первокурсники-гриффиндорцы. Но сейчас Росаура даже усмехалась перспективе оказаться с этими львятками в одной клетке. Они хоть её растормошат.
Школа была тиха — занятия шли уже четверть часа. Росаура корила себя на чём свет стоит, а ещё лестницы как назло перекидывали её не на тот этаж, куда ей было нужно. Со зла она чуть не провалилась в фальшивую ступеньку, но потом рассудила, что ей даётся несколько секунд чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Мантия на ней была вся грязная, волосы не лучше, разве что лицо не чумазое… Стыд и срам!
— О, любезная Росаура!
Над лестничным пролётом воспарила полупрозрачная фигура в пышном одеянии. Почти-Безголовый-Ник, привидение Гриффиндора, галантный джентльмен, чья голова так и не отделилась от шеи, несмотря на сорок семь ударов заправского палача, всегда был очень приветлив, пусть в обращении со слизеринцами позволял себе известную долю снисходительности.
Но сейчас Ник просто-напросто лучился восторгом, отчего казался жемчужно-белым.
— А мы вас и не ждали!
— Так я вам надоела?
— Ну что вы, сударыня! — почти оскорбился Ник. Его голова, поддерживаемая высоким накрахмаленным воротником, опасно покачнулась. — Напротив, мы скучали! Однако сейчас многие отправились праздновать, и…
— Праздновать?
— Ну как же! Вы так праздновали, что уже и забыли причину торжества? — призрак подплыл к Росауре ближе, воздел серебристые руки и громогласно провозгласил: — Тёмный лорд повержен! Злейший наш враг пал от руки младенца! Возрадуйтесь и возвеселитесь, людие!..
На его завывание из стен просочились другие привидения, почуяв, что намечается знатное веселье: они мигом присоединили свои шелестяще-вопящие голоса к вздохам Ника, и если бы Росауру это хоть как-то трогало, она бы удивилась тому, что стенания неупокоенных душ могут звучат настолько… мажорно. Но лестница как раз причалила к нужному пролёту, и Росаура, собрав последние силы, бросилась по нужному коридору. Ник, всё-таки оскорбившись, попытался её преследовать.
— Куда же вы, прекрасная маркиза! Вы не рады? Впрочем, чего ещё ожидать от выпускников Слизерина! Там, в вашем подземелье, держу пари, объявлен день скорби! Ба! Да это отличный повод вызвать Кровавого барона на дуэль!
Он гордо вскинул голову, отчего та с хрустом отломилась и повисла на тоненьком клочке кожи и сухожилий. Прочие привидения зааплодировали.
Росаура достигла класса в состоянии крайнего раздражения. Толкнула дверь, даже не постучав. К ней тут же обернулась дюжина растрёпанных голов, и в груди что-то шевельнулось в ответ на детское любопытство, все эти искристые глаза, мягкие рты, которые тут же начали пережёвывать новость: это ж надо, наша неумелая учительница взяла и ввалилась на собственный урок с опозданием на полчаса! Курам на смех!
— Мисс Вэйл! — Макгонагалл в учительском кресле премного удивилась, что было для неё редкостью. — Вы…
— Меня не ждали, знаю, профессор. Произошло недоразумение. Я готова приступить к выполнению своих обязанностей. Благодарю вас за помощь и не смею больше вас задерживать.
Росаура решительно подошла к учительскому столу, прямо под настороженный взгляд Минервы Макгонагалл. Как бы та ни была изумлена, а нос её чуть брезгливо сморщился, когда она разглядела мантию Росауры, но, к чести сказать, лишь на долю секунды — взгляд её налился нешуточным волнением, она даже не сразу спохватилась, что сказать, когда Росаура выудила из стопки нужный лист пергамента и уточнила:
— Вы начали тему о вредоносных…
— Мы проверяем домашнее задание, мэм! — воскликнула девочка с первой парты.
— Хорошо, — кивнула Росаура. — Тогда приступим. Откройте чистую страницу и напишите название новой темы.
Макгонагалл, не сводя с Росауры пристального взгляда, чуть повела бровью и неслышно обошла учительский стол, предоставляя Росауре место. Но всё же уходила слишком медленно, явно прислушиваясь к тому, как Росаура подхватит урок. А Росаура все ещё очень злилась.
— Простите, профессор, но дети отвлекаются на вас. Ещё раз благодарю. Дальше мы сами.
Макгонагалл обернулась, и до Росауры запоздало дошло, что за такую дерзость можно застыть соляным столпом до конца времён. Но в глазах декана Гриффиндора была лишь тревога… и большая усталость. И что-то ещё, отчего взгляд её, всегда колкий и цепкий, подёрнулся дымкой неизбывной тоски.
— Да-да, — сказала она непривычно тихим голосом, — не отвлекайтесь, не отвлекайтесь…
И ушла. Дети и Росаура пару секунд глядели ей вслед. Когда Росаура призвала всех к порядку, она расслышала перешёптывание двух девочек:
— Ты видела, как Макгонагалл плакала?
— Плакала? Она такая… не строгая сегодня.
— Она в рукаве платок держала, она плакала, когда мы пришли, разве не видела?
А мальчик с последней парты, Гарольд Бэнкс, вертлявый хулиган, на которого управы не было (каждый раз в начале занятия Росаура пересаживала его за первую парту, но исправно к концу занятия он волшебным образом перетекал обратно на зады), спросился, как всегда, не удосужившись и руки поднять:
— Профессор, а это правда, да?
— Правда, что вы срываете урок, мистер Бэнкс.
Кто-то посмеялся, но Росаура заметила, как на неё воззрились в нетерпеливом ожидании. Небывалая редкость!
— Нет, он про Сами-Знаете-Кого, мэм! — подхватила Полли Харт. — Про то, ну, что он исчез, да?
— Он не исчез, его убило! — воскликнул её сосед.
— Что значит, «убило», он же был бессмертный!
— Он вообще человеком не был!
— Ты дурак? А кем же он был? Вампиром, что ли?
— Призраком он был!
— Ты призраков, что ли, не видел! Дурень!
— Он был демон!
— Мама говорит, он сам дьявол.
— Вообще, он похож на дементора и тоже высасывает души! Вот так…
— Фу!
— Ой!
— Да всё это глупости!
— Тихо! — прикрикнула Росаура. Дети перевели на неё разгоревшиеся взгляды, ожидая, что она внесёт ясность в их спор. Однако Росаура могла только сказать: — Это разве имеет хоть какое-то отношение к нашему занятию? Хочу вас заверить, что вы наболтались уже на десять минут отработок.
Большинство обиженно притихло. Однако Гарольд Бэнкс, привольно чувствуя себя на галёрке, глубокомысленно заметил:
— Ну как же, профессор, ведь Тёмный лорд он такой, ну, тёмный, а у нас же с вами Защита от тёмных сил!
— Скажи, что он ещё и сильный, — прыснул какой-то весельчак.
— Ну, значит, не такой сильный, раз мракоборцы его всё равно победили, — воскликнула девочка с первой парты и заявила: — Моя тётя Эммелина — мракоборец, она всегда говорила, что рано или поздно его обезвредят и всех его…
— Вообще-то, его победил профессор Дамблдор, — уверенно сказал Барри Доусон и поправил очки. — Потому что профессор Дамблдор самый сильный и добрый волшебник.
— Ну да, как Гэндальф.
— Я так и знал!
Росауре удалось провести тот урок, несмотря на постоянную болтовню, крайне восторженную в этот раз, и единственное адекватное объяснение таким разговорам она нашла в том, что в выходные, чтобы успокоить перепуганных детей, кто-то пустил слух, будто Тёмный лорд действительно повержен и можно вздохнуть спокойно. Очередная сказочка, в которую так неистово поверили малыши, ведь страх за последние три недели довёл их до полного изнеможения. Росаура уже слышала краем уха историю, как Дамблдор на белом единороге подъехал к Тому-Кого-Нельзя-Называть с огненным мечом и разрубил его пополам, потом ещё раз пополам, а потом «отрубил ему нос, и вот тогда-то Сами-Знаете-Кто и остался без носа! И ещё без ушей».
Однако на перемене, когда она побежала к себе в комнаты, чтобы переодеться в чистое, даже сквозь стены был слышен необычайно громкий гул детских голосов. Создавалось впечатление, будто вся школа переваривает невероятную новость, и Росаура ещё раз поразилась изобретательности Директора, который был готов сделаться героем самых немыслимых анекдотов, лишь бы дать детям повод посмеяться и чуть-чуть расслабиться.
Но у второкурсников-когтевранцев, пришедших ко второй паре, в руках были свежие газеты, и пусть Росаура для приличия потребовала их убрать в сумки, те всё равно оказывались на партах, под партами, на подоконнике и даже над доской. Росаура не вытерпела и конфисковала у Эмили Уотсон свежий выпуск «Ежедневного Пророка». И оторопела.
«ВОЙНА ОКОНЧЕНА. МЫ ПОБЕДИЛИ».
Под кричащей передовицей сверкал чёрными очами портрет воинственного Бартемиуса Крауча в окружении нескольких мракоборцев, среди которых Росаура узнала Фрэнка Лонгботтома и, судя по обезображенному шрамами лицу, их шефа, Аластора Грюма. На заднем фоне дымились руины какого-то дома.
Росаура перевернула газету. Там пестрели заголовки: «Тот-Кого-Можно-Забыть, или От него и мокрого места не осталось». «Из князи в грязи: взлёт и падение Тёмного лорда». «Остались с носом: показательный процесс над экстремистами, которые пришли сдаваться с повинной, назначен на ближайшую пятницу».
Теперь она сама едва не спросила у детей: «Так это правда?..»
Но времени, чтобы осмыслить то, что она увидела, у неё не было. Ещё пара секунд её замешательства — и дети сорвут урок окончательно. Она отложила газету и взмахнула палочкой, приманив к себе все экземпляры, какие нашлись в классе — они выскальзывали из рук учеников, из-под парт, из сумок и даже из-под мантий. Под недовольный шум легли аккуратной стопкой на угол учительского стола.
— Заберёте их после урока. Кто попытается завладеть номером во время занятия, станет виновником того, что я это всё сожгу. Летим дальше?
Росаура сама еле вытерпела, когда колокол прозвонил к обеду. Ученики набросились на стопку газет, как стая саблезубых тигров на мамонта. Росаура была плохо готова к ещё трём парам со старшекурсниками, однако спустилась вместе со всеми к трапезе. И поспешила присесть к мадам Трюк.
Та, как и многие профессора, выглядела скорее утомлённой и встревоженной, нежели возбуждённо-восторженной, как большинство студентов, однако в глазах её пылал лихорадочный огонёк.
— Ну, как там у тебя? — встретила она Росауру кратким вопросом.
Росаура мотнула головой.
— Дети почти неуправляемые.
— Будто это новость. Я о твоём больном родственнике. Тебя ведь Дамблдор сам отпустил, а у нас тут такая заварушка началась…
Росаура помедлила с ответом, искоса взглянув на Трюк. Кажется, той больше не терпелось поделиться собственными впечатлениями, чем выслушивать признания Росауры, поэтому она сказала, натужно улыбнувшись:
— Уже всё в порядке.
— Ну, хвала Мерлину. Хоть у кого-то всё в порядке.
Росаура растягивала губы в улыбке, но от вопроса Трюк сердце стиснула мысль: «Что с ним? Как узнать, что с ним?». И от одного образа вдруг пришла такая боль, что Росаура еле удержалась, чтобы не воткнуть себе вилку в ладонь.
— Мне очень жаль, что я не была здесь, — вполне искренне вымолвила Росаура. — Чувствую, я много пропустила. Эти газеты… это правда? А то вы же знаете, я газет не читаю…
— О, — выдохнула мадам Трюк, — ну, дело скользкое. Вообще, конечно, слабо верится, но школа всё ещё стоит, а снаружи, говорят, уже второй день салюты пускают, так что… Был вариант, что «Пророк» перекупили какие-то психи, но все издания единогласно говорят, что… да. Маньяк, походу, сдох.
Росаура выжидательно смотрела на мадам Трюк. Отчего-то это заявление не прибавляло большой радости. Мадам Трюк резко провела по своим коротким седоватым волосам и пожевала сухие губы.
— Как бы, спроси меня, я тебе скажу: «И что с того»? Мне вот вообще особо не верилось никогда, что этот шут гороховый существует. Выглядит всё так, будто его попросту придумали, чтобы народ запугивать. Какая-то страхолюдина с нечеловеческими способностями, то ли упырь, то ли ещё нечисть какая, ещё кличка эта дурацкая… Кто его вообще в глаза-то хоть видел?
— Видел, — проговорила Росаура тихо. Мадам Трюк с подозрением поглядела на неё, а Росаура видела перед собой помертвевшее лицо Руфуса Скримджера, когда тот обмолвился ей о встрече с Тем-Кого-Нельзя-Называть.
Зубцы вилки надавили на ладонь.
— Ну, знаешь, — пожала плечами мадам Трюк, — это из серии «последнее, что вы увидите в своей жизни». То есть слухи-то ходили, что он собственноручно мракоборцам брюхо вспарывает и кровь младенцев пьёт, но опять же… — она нервно поболтала кубок, понизила голос: — Даже если был этот маньяк. Он же не один орудовал. Их там целая банда. И это очень удобно, знаешь, чтобы люди ненавидели какое-то чучело, вешали на него всех собак, а ты под шумок шуруешь. Нет, благодарю покорно, не надо мне голову морочить. Я примерно представляю, что там за шайка, и их ублюдков издалека вижу. И что-то вот не пишут, что они все разом испарились. Сидят они сейчас себе по домам и те же газеты читают. А другая их половина эти самые газеты и пишет. Может, он им надоел, они его сами и грохнули. Что он мог бы без этой оравы? А они без него всё ещё сила. Поэтому, знаешь, я бы не расслаблялась.
— А что пишут о теракте?
— О каком это теракте?
— Ну как же, Альберт-холл! В субботу вечером они устроили там чуть ли не взрыв, пожар, мракоборцы пытались спасти заложников…
Трюк нахмурилась и пожевала губу.
— Видимо, не особо-то им удалось их спасти. Поэтому и не пишут.
— Да быть не может, маггловские новости только о том и трещат!
Трюк дёрнула плечом.
— Ну так что у магглов, а что у нас — «победа!», понимаешь ли. Вот и не пишут, тем более, если говоришь, куча погибших. Ты же понимаешь, мы тут в вакууме, какая весточка нам долетит, той и кормимся, и, видно, «сверху» не было отмашки всякими терактами нас лишний раз беспокоить. Всё равно чёрт знает что происходит.
Трюк мрачно опрокинула в себя пару глотков. Росаура вновь оглядела Зал. В руках студентов чаще вилок и ножей мелькали газеты. Пару раз деканы даже прикринули на особенно бойких собеседников. За профессорским столом преподавателей было не так уж много, и разве что пара-тройка из них отличалась тем же беззаботным энтузиазмом. Прочие были скорее солидарны с мадам Трюк, но все косились на пустующее кресло Директора.
— За завтраком пообещал, что вечером обратится ко всей школе, — высказалась по этому поводу Трюк. — Вчера, конечно, весь день где-то пропадал.
— И Макгонагалл нету… Я встретила её утром, она была какая-то…
— Ну а какой ей ещё быть, — резковато отозвалась Трюк. — Она в Поттерах души не чаяла.
Тот пузырь пустоты, который заполнял грудь Росауры, чуть всколыхнулся, глубоко-глубоко что-то ёкнуло.
— Но что…
— А, да, ты же газет не читаешь, — сухо усмехнулась Трюк и быстро заморгала. Хотела продолжить, но не совладала с голосом. Прокашлялась, и получилось сипло: — Они погибли. Джеймс и Лили… Да. Ребёнок, кажется, выжил.
Росаура опустила потрясённый взгляд. Она понимала, что сейчас не в силах вместить ещё и эту утрату — в груди до сих пор было невыносимо тесно. Ей оставалось… принять это к сведению, пусть она и заставила себя задуматься о погибших.
Джеймс и Лили… красивые, смелые, яркие, он — с вечно растрёпанными волосами, обаятельной улыбкой и оленьими глазами, она — тонкая и звонкая, возвышающая свой сильный голос там, где требовалось восстановить справедливость. Джеймс был заправским хулиганом и тем ещё балбесом на пару с Сириусом Блэком, но природный талант позволял ему без каких-либо усилий преуспевать в учёбе, а харизма — в похождениях, на которые благословляет человека беззаботная юность. Лили была воплощённая ответственность, лучшей старосты школы было не сыскать, и Джеймс Поттер долгие годы был её личной головной болью — а потом, как-то будто само собой разумеющееся, на последнем курсе, стал тем, кто клялся перед всей школой, что будет с нею «до Луны и обратно». Они поженились, едва дотерпев до выпуска, чтобы шагнуть в жестокий мир рука об руку. Он, отбросив школьные забавы, но не расставшись с бесшабашной храбростью, пошёл в мракоборцы. Она, вооружившись своей выдержкой и строгостью, — в целительницы. Они быстро повзрослели, но сохранили то, что свойственно молодости — веру в будущее и свои силы. Поэтому, верно, и родили ребёнка в те времена, когда люди, уходя на работу, прощались, не зная, суждено ли им увидеться вновь.
— Говорят, что… это как раз тот маньяк, — проговорила мадам Трюк, рассматривая белёсые облака под потолком. — Что он их нашёл и…
Джеймс Поттер был блестящим охотником. И преподавательница Полётов хранила в своём заматеревшем сердце особую склонность к этому игроку.
Росаура о многом хотела ещё спросить, но решила оставить мадам Трюк в покое. Если Дамблдор обещал прояснить всё за ужином, то можно и подождать. Вернувшись к себе, она отыскала в кармане мантии смятое письмо от Линды.
«…Дорогая, это просто что-то невероятное! Как это вообще возможно, у меня в голове не укладывается! Бетси устраивает сегодня вечеринку. Она раздобыла откуда-то петарды, а в Западном Суррее, говорят, запустили в воздух чуть ли не дракона, такой размах! Мамочки, я в шоке. Я слышала, ты зачем-то пошла работать в школу, так вот, давай-ка вызволим тебя оттуда и хорошенько отметим. Сто лет не виделись, а тут такой повод! Наконец-то можно будет спокойно пройтись по магазинам, не опасаясь облавы или чего похуже. Я до сих пор в себя не пришла после той истории, когда взорвали мост и бедняжка Клара… Ох, наконец-то можно оставить это в прошлом. Знаешь, давно пора. Наконец-то они смогли сделать что-то с этими непотребствами. А то мракоборцы-мракоборцы, а толку-то? В конце концов, это их работа, отлавливать всяких сумасшедших, и чтобы мосты не падали! Мне кажется, их там сверху просто кто-то прижал. Не то чтобы мне очень нравился Крауч (в плане, старший, младший-то душка, но я не прощу ему, что он не потанцевал со мной на выпускном, нет-нет!), но он, кажется, знает, что делает. Выборы должны были быть сегодня, но из-за всего этого сумбура их отложили на неопределённый срок. А может, Крауч просто хочет ещё поработать над имиджем. Вообще, если бы Барти остался при своём папаше секретарём каким-нибудь, ой, целевая аудитория у старика была бы побольше! Пара сотен красоточек вроде тебя, лапусик! Да и я тоже бы сгодилась, как думаешь? Ой, мы бы с тобой отожгли на предвыборной кампании. Конечно, не в обиду Дерилл или Белинде, или даже той зазнайке Паркинсон, но они меня дико бесили ещё в школе со своими задранными носами. Всё цеплялись, что у меня дедушка — маггл. Да это ещё у кого кто маггл! А ты, помнишь, какой заучкой стала, лишь бы тебе каждый день не напоминали, что у тебя вообще папуся из простаков? Я всегда считала, что это предрассудки, конечно, но светское общество, сама понимаешь, перестанет быть светским без этих самых предрассудков и традиций. Наверное, такая тупица, как Дерилл, даже не подозревала, что её же слова потом будут в этих жутких лозунгах на разрушенных домах. Ужас, пишу, и мурашки по коже. Мне так повезло, что я видела эти стрёмные черепа только в газетах, наверное, в жизни я б с ума сошла. Мерлиночки, я так рада, что от этого психа-террориста наконец-то избавились. Теперь всё пойдёт своим чередом, душенька. Может, смотаемся с тобой в это самое маггловское кино, как в старые-добрые? Ух, мне всегда это казалось таким бунтарством, знаешь, всё-таки мы с тобой те ещё штучки, Росси! Теперь можно будет щёлкнуть по носу эту кобылу Белинду Крэбб! Слушай, а что если я тоже приглашу её на вечеринку? Только дай ответ свой поскорее, если совсем не успеешь в эти выходные, то на следующие чтоб железно! Ты же не думала, что я позволю тебе порасти мхом среди пергамента и совиного помёта! Ты, конечно, с этим своим учительством учудила, я как узнала, что наша Росаура в учителя подалась, так меня три дня откачивали. Ну, лапусик, ты просто обязана прийти на вечеринку и доказать всем, что не превратилась в занудную училку!..»
Линда была в общем-то добрая душа, и на Слизерине такая простота была редкостью. С ней Росаура могла не пыжиться изо всех сил, чтобы набить себе цену, могла не доказывать непрестанно, насколько она достойна сидеть со сливками за одним столом… С Линдой было легко и свободно. Пустовато, но иногда это и было нужно.
Иногда, но не сейчас. Сейчас Росаура Вэйл была занудной училкой — о том, живой ли она человек, вопрос оставался открытым. Она бросила письмо в камин, взяла материалы для последующих пар и спустилась в класс. Она чудесным образом была избавлена от лишних мыслей, от необходимости окончательно оценить положение дел: звонил колокол, в класс набивались ученики, надо было вести занятие, а не размышлять о судьбах мира. Помимо того, Росаура заметила в себе холодную отстранённость от того, что так занимало мысли окружающих. Волан-де-Морт повержен? Как это возможно? Кто за этим стоит? Неужели всё кончилось? Что теперь?
Теперь — урок по расписанию. Без лишних вопросов, будьте добры.
Она не ожидала, что третьекурсники принесут ей награду. Стоило в класс войти Хейзел Ловуд, одной из тех, кого Росаура в субботу увела в Больничное крыло с отметиной на щеке, как она вскрикнула:
— Профессор! Наконец-то вы вернулись!
За ней повалила толпа пуффендуйцев, и немало из них радостно улыбались Росауре, почти бегом кинулись к её столу, окружили.
— Мы вас ждали!
— Мы всё думали, куда вы запропастились!
— Это правда, что профессор Дамблдор поручил вам секретное задание?
— Наши младшие очень ждали, когда же вы вернётесь дорассказать сказку про этих гусей, а вас всё нет и нет…
— А потом что началось!..
— Мы думали, как вы там одна, а вдруг вас отправили к гадюкам!
Росаура хотела было угомонить их, но слова не шли с языка. Она смотрела на детские лица, подставляла уши их возбуждённым речам, ловила их горящие взгляды и чувствовала, как совсем потихоньку тот бычий пузырь в груди сдувается, позволяя дышать чуточку глубже.
— А мы вот сидели в гостиной, но то и дело будто что-то шумело странно…
— А потом свет погас!
— И вода полилась, даже не вода, какая-то мерзкая жижа…
— Кровь, я тебе говорю!
— Не просто кровь, а грязная кровь, в том-то вся соль. Они хотели утопить нас в нашей грязной крови, вот что. Придурки.
— Учителя с этим быстро справились.
— Но было жутко! И я слышала, старшие говорили, что это значит, что это сделал кто-то из тех, кто был с нами в гостиной!
— Ну, это ещё как сказать…
— Это всё потому, что Дамблдора не было в школе.
— Нет, он никуда не уходил, ты чего!
— Да никто не знает наверняка! Суть в том, что…
— Он же собрал нас всех в Большом зале.
— Ну да, это уже после, а до того мы всё сидели как мыши…
— Что-то постоянно происходило. Гриффиндорцы, помнишь, потом рассказали, что у них снова полным-полно боггартов было…
— Но самое-то, самое!
— Да, когда мы уже легли в Большом зале, все вместе, прям в спальных мешках…
— Башня загорелась!
— Башня Когтеврана!
— Как хорошо, что там никого не осталось.
— А думали, что остались какие-то малыши!
— Не, всё обошлось.
— Её потушили.
— Но было страшно, жуть!
— И будто пламя по потолку Большого зала, представляете!
— А ещё жуткий вой, мы думали, что в школу провели банши…
— Но профессора всё убрали.
— Потому что Дамблдор был в школе!
— Нет! Помните, где-то в полночь он прям сорвался с места и трансгрессировал прямо со двора!
— В Хогвартсе нельзя трангсрессировать.
— Ты думаешь, Дамблдора это волнует?
— Мы сидели всю ночь одни.
— И казалось, что под полом что-то больше движется!
— Малыши то и дело плакали.
— Вот бы вы их успокоили, профессор, вот вас не хватало!
— Да ничего такого уже не было, просто тупо сидели.
— Лежали.
— Но было страшно.
— Да всё обошлось.
— Но прям было, как будто вот-вот будет что-то!
— А потом как раз Дамблдор вернулся!
— Ближе к утру, да.
— И сразу полегчало так, знаете.
— Но всё равно ничего непонятно.
— А потом утром пришла почта, кому-то написали, что Сами-Знаете-Кто исчез.
— Дамблдор сказал, что нам, наверное, будут писать родные, что что-то случилось, что-то очень хорошее, но пока надо держаться вместе и слушаться учителей.
— Ну уже стало ясно, что всё хорошо будет.
— Ну не для слизеринцев, конечно.
Так Росаура по крупицам воссоздавала картину упущенного дня. Она успела десять раз осудить себя за то, что всё-таки покинула школу. Конечно, едва ли она действительно смогла утешить кого-то своими глупыми сказками, но просто быть с детьми, которым страшно, было бы вернее, чем…
Вновь и вновь она обрывала себя. В конце концов, кругом были дети, и она даже пыталась разъяснить им новую тему, пусть в общем ажиотаже это так и осталось слабыми потугами. Зато её начала всерьёз тревожить пятая пара, когда к ней должны были прийти старшекурсники-слизеринцы. Чего можно было ожидать от них?..
Её укрепило ещё вот что: на перемене в классе задержался Алан Бредли, подошёл к ней и показал пепельную отметину на щеке.
— Я тоже не стал смывать, мэм.
А она снова успела забыть, что так и не убрала с щеки этот след. И теперь задумалась, стоит ли. Быть может, как раз перед слизеринцами это и будет её лучшим оружием: честность.
Но после четвёртой пары по школе пронёсся усиленный голос профессора Макгонагалл:
«Все занятия отменяются. Преподавателям и студентам просьба спуститься в Большой зал на ужин! Все преподаватели сопровождают свои группы в Большой зал, деканы собирают свои факультеты! Явка обязательна!»
Войдя в Зал, Росаура отметила, что некоторые преподаватели (те, кто и за обедом не скрывал своей радости) надели свои лучшие мантии. Кто-то был чуть ли не навеселе. Иные были ещё более тихи и угрюмы. Дамблдор держался ровно, будто ничем этот день не отличался от сотен других. И Росаура подумала, что как бы ни поддерживала этого человека могущественная магия, а скрыть со старческого лица следы трёх бессонных ночей было невозможно.
Еде уделяли преступно мало внимания. Все были предупреждены, что после ужина нужно задержаться, чтобы выслушать объявления, и мало кто смог отдать должное мастерству поваров. Все еле дождались, пока Дамблдор поднялся, и по хлопку тарелки засияли чистым блеском.
— Благодарю вас за ожидание. Прежде чем вы пойдёте в свои гостиные, заметьте, сразу и в сопровождении преподавателей, мы задержимся ещё, чтобы наконец-то внести ясность в наше положение, — сказал Дамблдор несколько суховато. — Мистер Крауч, глава Департамента магического правопорядка, настоял на том, чтобы собрать вас всех для важного дела. Он прислал копию своего обращения к магическому сообществу, которое сегодня распространилось по всем домам волшебников Британии. Выслушаем же его.
Дамблдор достал из рукава тёмно-синий конверт и отпустил. Конверт завис в воздухе и сам развернулся длинным куском пергамента, исписанным жёстким почерком золотыми чернилами. Росаура узнала бы этот почерк из тысячи и чуть приподняла бровь: значит, Крауч сам пишет свои речи. Немногие политики действительно могут похвастаться даром красноречия… Росаура же пока убедилась лишь в даре Крауча безапелляционно приказывать и понукать.
И она чуть не вздрогнула, когда по Залу раздался холодный, сухой голос главнокомандующего:
«Обращение главы Департамента магического правопорядка Бартемиуса Крауча к магическому сообществу Британии».
Пергамент переливался синим и золотым, прочитанные бестелесным голосом строчки потухали, как обгоревшие осенние листья.
«Преступник и террорист, известный как Тот-Кого-Нельзя-Называть, уничтожен. Банды его приспешников подлежат тотальной ликвидации. Новые формирования мракоборцев уже приступили к зачистке. Общественность может вздохнуть спокойно впервые за несколько лет. Ваше благополучие под надёжной охраной».
По Залу пронёсся вздох. Дети оборачивались, преподаватели хмурились, на лицах вспыхивали ликующие улыбки и недоверчивые взгляды.
«Однако победа далась нам непросто. От лица всего магического сообщества я объявляю минуту молчания в честь тех, кто в эти суровые годы отдал жизнь в борьбе с организованной преступностью».
Свет свечей в Большом зале притих. Дамблдор и Макгонагалл первые поднялись со своих мест. Их примерам последовали профессора и студенты. Откуда-то донёсся тихий всхлип. Кто-то стоял, закрыв лицо руками. Кого-то придерживали за плечи друзья. Кто-то шумно вздыхал. Все молчали.
Росаура бросила краткий взгляд на стол Слизерина. Далеко не все поднялись, чтобы отдать последние почести погибшим. Сидели, отстранённые, надменные, а на лицах тех, кто всё-таки встал, застыло оскорблённое, мстительное выражение.
Так вышло, что в ту минуту скорбели и о жертвах, и о палачах.
Росаура быстро зажмурилась, вонзив ногти в ладонь. Она стала думать о Боунсах, о Джеймсе и Лили Поттерах, а ещё о Лоре Карлайл, о детях и взрослых, чьи жизни изуродовала чужая бессмысленная жестокость, но не устояла: перед глазами был он, и он вновь насмехался над нею.
Страшный помысел на миг коснулся её сердца: не было бы ей легче, если бы сейчас она оплакивала его, как вдова? Не было бы в том больше чести и правды? Она потеряла его, но её боль не была болью утраты, а потому не могла найти утешения в светлой памяти и воспевании подвига. Для неё всё было очернено, выжжено. Так не лучше ли было?..
Она еле сдержалась, чтобы не ударить себя по щеке. Как только земля её носит!
Так, значит, если с его стороны всё был подлый обман, то что же, с её стороны — тоже? Если она допускает подобные мысли, значит, её любовь вмиг обернулась ненавистью, а раз так, не грош ли ей цена?
Но ведь она молилась, чтобы он остался в живых, чего бы это ни стоило! Получается, она оказалась неспособна принести жертву, раз в ней теперь эта преступная злоба? Если бы она действительно любила его, она бы и теперь желала ему только добра, но вместо этого она и имени его вымолвить не в силах, а образ, стоит прикрыть глаза, будто опаляет веки изнутри.
И вот, она уже не думает ни о войне, ни о павших, ни о сиротах. Она думает только о себе и о своей обиде. И кто она после этого?
Она вновь поглядела на стол Слизерина, где почти не было тех, кто бы радовался избавлению, несмотря на слёзы и боль. Верно, там ей и место. Змее подколодной.
Ей хотелось схватиться за голову и сдавить её изо всех сил, размозжить себе череп. Почему она всё ещё здесь со всеми этими людьми, как она только может…
Господи!..
Может, она и задавила эту страшную мысль каблуком, но след остался и клеймил её пуще.
«Спасибо, — раздался голос Крауча. — Мы увековечим память героев и невинных жертв. Мы искренне просим каждую семью прислать на адрес Комитета по ликвидации нежелательных последствий сведения о ваших близких, которые пострадали в ходе этой жестокой войны или же послужили сопротивлению террористической угрозе. Никто не будет забыт».
Все опустились на свои места, кто-то зашептался. Но Крауч продолжал:
«От лица магического сообщества я выражаю благодарность всем, кто не жалея себя все эти годы стоял на страже порядка. Осталось добить гадину! Я обращаюсь к тем, кто запятнал себя связью с экстремистами: явка с повинной облегчит вашу участь. Мракоборцы не сложат оружия, пока не будет привлечён к ответственности каждый, и на днях уже будут приняты законы о высшей мере наказания, поэтому, повторяю: в ваших же интересах сотрудничать со следствием. Чем больше информации вы предоставите властям о преступной организации, тем больше вероятность, что вам будет сохранена жизнь».
Повисла пауза, от которой холод пронёсся по Залу.
«Также я призываю всех, кто располагает информацией о лицах, замеченных в экстремистской деятельности, сообщить об этом в Комитет по ликвидации нежелательных последствий. Только совместными усилиями последствия многолетнего террора будут устранены, и Магическая Британия обретёт стабильность и безопасность. Наши дети достойны светлого будущего, где не нужно запечатывать двери на семь заклятий. Чем оперативнее мы сработаем сейчас, тем вернее обеспечим стране счастливое Рождество».
Кто-то еле вытерпел до окончания речи — и громко захлопал в ладоши. Тут же подхватили, со свистом, радостными выкриками. Стали бросать в воздух шляпы. Из волшебных палочек вырвались разноцветные искры. И пусть за столами были те, на чьих лицах ещё блестели слёзы, даже они улыбались.
Но Дамблдор вновь поднялся.
— Позвольте мне добавить от себя буквально пару слов.
Ученики и учителя встретили Директора ещё не остывшими улыбками.
— Прежде всего, я также хочу высказать слова благодарности. Не первый год наша школа выдерживала тяжёлое испытание. Как бы мы ни старались, мы не могли полностью оградить вас, дорогие учащиеся, от тревог и волнений, страха и боли. От раздора и потерь. Последние недели мы все с вами особенно сильно чувствовали угрозу, которая приближалась извне, но и прорастала уже среди нас. И всё-таки мы выстояли. Там, за школьной оградой, бесстрашно сражались взрослые. Вы тоже вели свою битву, дети. Вы были очень храбрые. Вы подавали нам, взрослым, пример мужества. Спасибо вам. Оно нам всем ещё понадобится. Потому что эта битва… она ещё не завершена.
Дамблдор замолчал. Если кто-то всё ещё тихо улыбался, то тут же осёкся. Взгляды, направленные на Директора, что студентов, что преподавателей, были скорее недоумённые. И всем пришлось обратиться в слух.
— Тот, кто стоял во главе всех преступлений и злодеяний в течение последних десяти лет, человек, который назвался Волан-де-Мортом, действительно сгинул. Едва ли для многих будет секретом, сколь отчаянным было положение. Однако для мудрого человека неудивительно, когда в момент самого большого страха и беспомощности приходит избавление. Недаром говорят, самый тёмный час перед рассветом. Это не случайность и не судьба, что так произошло и на этот раз. Я не думаю, что ошибусь, если скажу: избавление пришло благодаря вашей вере, дети. Вашей вере в чудо.
Пусть для волшебника чудеса — вещь довольно-таки обыденная.
Человек, на душе которого гибель сотен людей, в том числе ваших близких, был ослеплён жаждой власти. И позавчера он пошёл на самый чудовищный поступок, какой только можно вообразить. Он вознамерился убить младенца.
Он пришёл в дом, где укрывались родители и дитя. Он напал на них безоружных, когда они не были к этому готовы. Да, они не были готовы дать ему бой. Но они были готовы отдать жизни друг за друга. Муж — за жену с сыном. Мать — за дитя. И когда губитель поднял руку на ребёнка… он сгинул. В мгновение ока.
Скоро вы будете слышать имя этого ребёнка во всех уголках мира. Его уже называют Мальчиком-Который-Выжил, и он уже стал легендой. Но я хочу, чтобы вы помнили, что стоит за этой легендой. За этой легендой стоит чудо жертвенной любви.
Дамблдор перевёл дыхание. На лице его лежала чистая печаль. Минерва Макгонагалл сидела, приложив платок ко рту.
— И мне очень бы хотелось, чтобы мы все сейчас праздновали. Чтобы это чудо заставило нас забыть о нашем горе, о тяжёлых трудах. Но я должен напомнить об одной старой сказке. Когда рыцарь обезглавил дракона, его страшная голова покатилась с холма, всё ещё изрыгая пламень, а туша ещё некоторое время дёргалась и когтями разбивала вдребезги камни вокруг. Кровь, что брызнула из-под меча, окропила луга и леса, и все они умерли от яда. И пока рыцарь не сжёг и голову, и тело, пока не закопал прах под спудом на неродящей земле, рано было говорить об избавлении от чудовища.
Мы все очень устали. Многие опустошены. Немало тех, кто пережил утрату и сейчас скорбит. Помните об этом. Помните друг о друге. Заботьтесь друг о друге. Не оставляйте друг друга в одиночестве, потому что едва ли найдётся такая боль, которую человек способен полностью одолеть исключительно своими силами и при этом не повредить себе. Именно теперь мы призваны проявить друг к другу особую чуткость и внимание. Я прошу вас не терять бдительности и не совершать опрометчивых поступков. Только общими усилиями школа останется для всех нас безопасным местом, где не должно быть унижений, вражды и нетерпимости. За минувшие годы наши позиции пошатнулись, кто-то оступился, кто-то пошёл другой дорогой. Сейчас нам дан шанс выстоять и укрепиться. Я не говорю о том, чтобы начать всё с чистого листа. От прошлого невозможно отречься. Более того, о нём нужно помнить, чтобы не допускать тех же ошибок впредь. Поэтому говорю вам: не стыдитесь слёз, но сдерживайте отчаяние. Вы имеете право на уединение, но пусть ваши товарищи знают, куда вы отправились. Как бы мне самому не хотелось, но я должен предостеречь нас всех от излишней восторженности. Времена всё ещё неспокойные. Я уже получил несколько обращений от родителей, чтобы позволить детям на пару дней навестить свои семьи. Я не буду этому препятствовать, но призываю вас к осторожности. Берегите друг друга. Будем полагаться друг на друга, дорогие ученики, уважаемые учителя. И помните: война закончится не тогда, когда все преступники понесут заслуженное наказание, но когда в сердцах утихнет ненависть и вражда. И не останется ни в ком желания идти путём разорения.
Директор обвёл собравшихся своим пристальным, всепроникающим взглядом.
— В добрый путь.
Студенты, ещё притихшие, стали подниматься, деканы подошли к столам своих факультетов. Росаура не успела подумать, как ей в одиночестве отправляться в свои покои и не сбежать ли попросту в башню к Трелони (провидица так и не явилась на общее собрание), как её окликнула Макгонагалл:
— Профессор Вэйл! Будьте добры, сопроводите слизеринцев до их гостиной. Вам поможет профессор Нозарис.
Росаура удивлённо оглянулась на профессорский стол и тут же поняла, отчего ей всё казалось каким-то не таким: кроме профессоров Нумерологии и Астрономии она целый день не видела Слизнорта. К ней уже приближалась профессор Древних рун с лицом, от которого бы скисла капуста. Росаура молча подошла к столу Слизерина, подумав, как быстро Небо отзывается на её невысказанные желания. Только осудила сама себя, что в серпентарии ей самое место, как вот, получите распишитесь.
Слизеринцы глядели на неё угрюмо. Никто не забыл её субботней выходки, и кто-то из старших даже не преминул мрачно усмехнуться:
— Всё-то вам сопровождать инакомыслящих в резервации, мэм.
Росаура подошла к старосте.
— А что с профессором Слизнортом?
— Профессор Слизнорт болен, — с неприятным холодком отвечали ей. — Последний раз он поднимался вчера к завтраку.
— Что-то серьёзное? — Росаура не была уверена, что выдержит ещё одно дурное известие.
— Профессор Слизнорт притомился, — оскалился кто-то. — Он дежурил всю ночь с субботы на воскресенье. Сегодня он не проводил занятия.
«Вот как, — с кривой усмешкой подумала Росаура, — так всё-таки можно было!»
— Но он в Хогвартсе?
— В своих покоях, да.
Она прекрасно помнила запутанную дорогу в Подземелья, где только слизеринцы знали, как отыскать вход в их гостиную. Пока они шли, одна четверокурсница сказала Росауре:
— А я помню, как вы нас так вели первый раз, после Распределения.
Росаура оглянулась, и четверокурсница приободрилась:
— Тоже было всё будто впервые и чуть страшновато, а что будет дальше. А вы по дороге рассказывали нам легенду о Салазаре Слизерине и Чёрном озере.
Росаруа припомнила. На её курсе они были старостами вместе с Барти Краучем. В последний год им выпало сопровождать первокурсников до гостиной. Она была вся разбита после ссоры с матерью и понимала, что если замкнётся в себе, то расплачется, а потому заготовила заранее красивую легенду, чтобы вдохновить первокурсников. Барти ещё сказал ей, что она была как уточка с утятками. Кажется, это её вдохновило на дальнейшие педагогические подвиги.
— Полагаю, профессор Дамблдор уже рассказал нам сказку, над которой стоит подумать, — ответила Росаура, отрываясь от воспоминаний. Девочка, Дэбора Адэр, скептически вскинула бровь. Но Росаура чувствовала: Дэбора, да и многие другие, и вправду боятся. Не знают, что их теперь ждёт. А профессор Древних рун как раз прикрикнула:
— Ну-ну, поживее. Не растекаемся!
— Мне кажется, — сказала Росаура Дэборе, понизив голос, — было бы славно, если бы вы сегодня рассказали младшим какую-нибудь красивую легенду. Быть может, вы припомните ту, какую я рассказывала вам, или сочините свою?
Дэбора и пара других слизеринцев постарше, что были рядом, ответили Росауре внимательными взглядами и, кажется, чуть заметно кивнули.
Удостоверившись, что все слизеринцы в гостиной (пришлось провести перекличку), Росаура и профессор Древних рун вышли. Последняя напоказ поёжилась.
— Надеюсь, нам не надо тут сидеть, как цепным псам, до утра? Вам не выдали амбарный замок, чтоб предупредить попытки побега?
Росаура поглядела на коллегу холодно.
— Боюсь, полномочий тюремщика мне не вверяли.
Профессор Древних рун ничуть не смутилась.
— А я всё гадала, у них тут такой же порог входа, как они устроили в субботу в Большом зале? Знаете, у нас на Когтевране в гостиную можно войти, только ответив на каверзный вопрос. А тут я уже готова была к ножу и пробирке, чтоб чистоту крови проверять.
— Едва ли в таком случае я бы вела сейчас с вами столь увлекательную беседу, профессор. Быть может, это будет новостью, но на Слизерине учатся и полукровки, и магглорождённые.
— В таком случае, оставляю их на ваше попечение, — хмыкнула профессор Древних рун и, взметнув мантией, направилась прочь.
«Да чтоб ты всю ночь тут плутала, стерва».
Росаура не сомневалась, что Подземелья просто так не выпустят гостя, который проявил к их обитателям подобное непочтение.
Миг ею владела безумная мысль зайти к слизеринцам в гостиную и… Правда, что ли, сказки им рассказывать? Стоило признать: они её не съели только потому, что в коридоре это как-то несподручно, поляну не развернёшь, вилок и ножей не запасёшься. Но от осознания, что других детей сейчас утешают и наставляют деканы, а слизеринцы будут сидеть одни, становилось печально. Не то чтобы сердце Росауры вообще хоть как-то отликалось на происходящее, она скорее умом понимала, что вот сейчас стоит немного погрустить и посокрушаться.
И пойти навестить Слизнорта.
Известие о недомогании старика встревожило Росауру. Будучи единственным ребёнком в семье, она никогда не бывала обделена вниманием. Но в то же время её то и дело посещали мечты о семье большой, с множеством братьев и сестёр или хотя бы представителями старшего поколения. Родители отца умерли ещё до того, как он вступил в брак. А родня матери и знать её не желала после замужества. Поэтому, быть может, попав в Хогвартс и почувствовав острое одиночество как от разлуки с родителями, так и на факультете, где немногие желали сойтись с нею покороче, Росаура выбрала на роль близкого человека своего декана. Радушного, чуткого, внимательного, не в пример прочим преподавателям явно умеющего находить общий язык с детьми. А ведь многие дети даже из самых благополучных семей испытывают на первых порах тоску по семье и очень нуждаются в опеке. А потом, лет в тринадцать-шестнадцать, когда с семьёй разрыв усугубляется уже в силу подросткового бунтарства, фигура учителя, даже, скорее, наставника, становится особенно важна. И Гораций Слизнорт справлялся с этим блестяще. И хоть Росаура со временем стала подозревать, что Слизнорт ласков с нею во многом из доброго расположения к её матери (и, быть может, не без ходатайства самой матери), ей не особо были важны мотивы его поступков. Он делал всё, чтобы помочь детям чувствовать себя как дома, и ему это удавалось.
Поэтому ей вдвойне было тревожно оттого, что он оставил своих подопечных сейчас.
Она постучала в двери его покоев, даже не придумав, что и сказать. А он не спешил открывать, но в Росауре проснулось упрямство. Очень ей не хотелось возвращаться в свои комнаты. Ведь там она бы осталась наедине с пустотой.
— Профессор Слизнорт! Сэр! Откройте, прошу!
— Боюсь, это будет не самым лучшим решением, мисс Вэйл, — донёсся до неё голос Слизнорта. Глухой и… очень странный. Таким она никогда не слышала его.
— Но это очень важно, сэр.
— Важно? Что же сейчас может быть таким важным?
Это было совсем непохоже на Слизнорта.
А когда он всё-таки уступил ей и приоткрыл дверь, она убедилась: он сам был на себя не похож.
Он был в домашнем халате, но одежда под ним была в беспорядке. Лицо всё заплыло и припухло, губы дрожали. Взгляд чуть блуждал. Росаура поняла: Гораций Слизнорт до неприличия пьян.
— Вам очень плохо, — сказала она негромко, когда он отвёл глаза.
— Бывало и лучше, девочка моя, бывало и лучше…
— Вы не были на вечернем собрании. Мне сказали, вы очень больны.
— Да, видимо, — он провёл рукой по блестящей лысине, — совершенно разбит. Зря вы тут на меня смотрите, мисс Вэйл. Зрелище прискорбное.
— Там дети в гостиной совсем одни.
— А я тоже… видите, совсем… один.
Он как-то жалостливо поджал губы и рвано вздохнул. Потом глаза его юркнули, и он выдал:
— Впрочем, может, вы уж тогда… окажете мне честь… проходите?..
Он поморщился, спохватившись, что несёт околесицу, но, конечно, был уверен, что Росаура тут же откажется. Росаура тоже была в том уверена. И несколько удивилась, когда прошла за Слизнортом. Тот удивился премного, и с минуту они молча стояли на пороге, не в силах смотреть друг другу в глаза.
Росаура стала оглядываться и увидела на тумбочке уже знакомый круглый аквариум, обитательница которого в прошлый раз своей искристой чешуей и почти человеческим взглядом вызвала у Скримджера до смешного много подозрений, а у Слизнорта — очередной прилив гордости за своих воспитанников. И ляпнула, не подумав:
— О, а где же Френсис?
И тут же поняла, что совершила нечто ужасное. Если какая краска и оставалась на лице Слизнорта, то и та отхлынула на этих невинных, казалось, словах.
— Френсис… — он медленно двинулся к аквариуму, а тот… Нет, не был запущен или разбит, напротив, кристально чист и совершенно пуст. Слизнорт положил свою пухлую руку на стекло и судорожно вздохнул: — Френсис больше нет.
Слизнорт провёл рукой по стеклу и отошёл к дивану. С тяжёлым вздохом сел.
— Волшебство, в которое вложены душевные силы волшебника, его чувства и помыслы, сердечное тепло, обыкновенно очень мощно и красиво. Но, увы, имеет один недостаток.
Слизнорт взял низкий бокал и машинально отпил.
— Оно обрывается вместе с жизнью своего творца.
На этот раз Росаура поостереглась говорить, что ей очень жаль. Хотя ей действительно было жаль Лили Поттер, в девичестве Эванс, любимицу Горация Слизнорта (подумать только, магглорождённую с Гриффиндора!), который души в ней не чаял. Да, Росауре было жаль Лили Эванс, эту удивительную девушку, которая одним своим присутствием будто согревала всех вокруг, чьи рыжие волосы пылали пламенем костра, а глаза сияли той сдержанной, скромной, а оттого великой силой, на которую способна лишь добродетель. Росауре было жаль Лили Эванс, девочку, девушку, женщину, успевшую так красиво расцвести: она прекрасно училась, она нашла своё призвание, она помогала людям, подавала руку друзьям, не мстила врагам, она была верной женой, стала матерью. Она жила так полно, как немногим хватает сил и усердия, будто знала, что ей отмерен всего лишь двадцать один год.
Но что сожаление Росауры было Слизнорту, который подлинно скорбел?
Росаура перевела взгляд на низкий столик у дивана и увидела на нём расставленные беспорядочно бутылки и графины, пару стаканов, один для вина, другой для чего покрепче. Но среди бутылок, надорванной коробки с засахаренными ананасами и остатками буженины лежали фотографии. Много, очень много фотографий. Они валялись и на диване, и под столом. Какие-то были в альбомах, какие-то в пачках, несколько — в рамках. С них улыбались люди, преимущественно дети, подростки. И сам Слизнорт. С кем-то он стоял чинно, кого-то покровительски похлопывал по плечу, с кем-то сидел за накрытым столом, кому-то жал руку. А его подопечные либо важно кивали, либо задорно смеялись, некоторые даже беззастенчиво махали рукой.
Все они были молодые и очень счастливые.
Фотографию с Лили Эванс Слизнорт держал ближе всех. Там Слизнорт сидел в кресле, а Лили стояла сзади и приобнимала его за плечи.
Но внимание Росауры особенно привлёк один портрет. Быть может, потому что тот был в изящной, явно дорогой, но неброской рамке. А, может, потому, что он был одиночный, взятый крупным планом, и человек, запечатлённый на нём, почти не шевелился и будто против воли притягивал взгляд.
— Сэр, позволите?..
Слизнорт кивнул, даже не взглянув.
Росаура взяла в руки портрет. На нём был изображён юноша, и облик его завораживал. Тёмные локоны, точёные скулы, чувственные губы, благородный изгиб бровей, высокий лоб и узкий подбородок. Хотелось бы сказать, что он — прекраснейшее творение юности, однако глаза, равнодушно устремлённые куда-то вдаль, выдавали то, что сумел уловить фотограф, но что, верно, сам юноша стремился скрывать от других. В этих глазах была разлита вся тайна Чёрного озера. Тайна глубин, на которых зарождается клокот вулкана.
Росаура невольно вздрогнула, но не могла выпустить фотографию из рук.
— Кто это, сэр?
Слизнорт шелохнулся, но когда увидел, что она держит в руках, странно замер. По его лицу промелькнул испуг, а затем — болезненная обречённость.
— Его звали Том. Том Реддл.
Росаура вновь поглядела на Тома Реддла. Ей казалось, что где-то она уже слышала это имя, будто случайно обронённое, но перед взглядом этого человека всё казалось неважным. Этот взгляд изничтожал всё существенное.
— «Звали»?.. — вторила Росаура, еле удерживаясь от будто навязанного желания коснуться фотографии. — Но что с ним сталось? Сэр?
— Что с ним сталось… — эхом отозвался Слизнорт и поднял на Росауру странный, молящий взгляд. — Мне кажется, в том, что с ним сталось, виноват я.
— Он умер?..
Слизнорт дёрнулся, будто в судороге. Миг смотрел на неё, как затравленный зверь. Облизал пересохшие губы. В глазах отразилась сущая мука.
— Да. Да, он умер. Он умер очень давно.
Росаура молча отставила фотографию. Ей захотелось уйти. Но именно в этот момент Слизнорт зачем-то сказал:
— Он был моим лучшим учеником. Нет, — он прикрыл рукой, совершенно белой, глаза, мотнул головой и произнёс совсем глухо, будто выдавливая из себя слова: — Он был моим любимым учеником. Любимым. Он был сиротой, но очень способным. До одиннадцати лет он не видел мира за стенами полунищего приюта. А ведь его детство пришлось на предвоенные годы. У магглов был голод, беспорядки. И он, необычайно способный, наделённый большой силой, заточён среди них, постоянные унижения, побои, недоедание, одиночество. Мы не можем понять, что значит быть сиротой, у которого нет никого, абсолютно никого, даже памяти о родителях. И когда он попал в Хогвартс, на мой факультет, я… Я…
— Вы стали ему как отец?
На лице Слизнорта проявилась улыбка. Улыбка утраченной надежды.
— Боюсь, для этого я недостаточно старался. А вдруг поэтому всё так и вышло?..
Казалось, он замкнулся надолго. Но теперь Росаура не знала, как оставить его. И она всё-таки сказала:
— Мне очень жаль.
Слизнорт тихо вздохнул и сказал лишь:
— Негоже старикам хоронить детей.
Росаура очень хотела заплакать, но не могла. А Слизнорт как назло смотрел прямо на неё с какой-то болезненной, невыразимой нежностью.
— Мне не удалось обзавестись собственной семьёй, — заговорил он. — Это проклятие многих учителей. Берёшься за это дело, и тебя с головой накрывает. Дети, дети, дети чужие, но уже — как свои. Ни на что нет времени, кроме них. Знаете, девочка моя, зря вы пришли в школу прежде, чем вышли замуж, а там хорошо бы ещё своих успеть нажить! Так что только позовут — идите, идите отсюда прочь, дорогая, или сами зовите, чего уж, вам-то будто будет отказ!..
— Думаю, такое мне не грозит, — она бы испугалась, увидь в зеркале свою усмешку. Но Слизнорт ничего не замечал и говорил, говорил…
— А вернуться в преподавание вы всегда успеете. Так вас закрутит, и всё, ни супруга, ни своих деток… С мясом будут вас вырывать из учебного процесса, если найдётся такой терпеливый или, лучше сказать, отчаянный человек, который решится связать свою жизнь с учительницей! А собственные дети, знаете, говорят, что немало обижаются, потому что будучи учителем всё равно больше времени проводишь с чужими детьми. И… вот как странно выходит. Ты заботишься о них даже сильнее, чем их настоящие родители. Видишь их чаще, общаешься больше, а поскольку ни времени, ни сил на собственную жизнь нет, то начинаешь и жить — ими. И понимать, что всё равно никогда не станешь в их сердце на первое место. Останешься для них добрым, мягким, заботливым чудаком, ещё будут сомневаться, запомнил ли ты их по имени. А ты запомнил. Имена, прозвища, любимые словечки. Парочки и компании, их глупые шутки. Улыбки и взгляды. Всё то, что в глазах каждого ребёнка. Обнаруживаешь, что сердце может быть бездонным. Сколько бы их ни было, они не сливаются в один бесконечный поток. Каждый, каждый оставляет свою зарубку. Быть может, потому что каждый нет-нет да попил твоей крови. И почему-то таких любишь больше всего. Потому что если ты отдал, ты уже не можешь забыть. Эта связь никогда не устареет. Много обид, много ожиданий, да и разочарований немало. Хочется, чтобы все они летали, как журавли. Но это очень плохо — когда учитель вкладывает свои амбиции в учеников. Нет-нет, самое главное — это помнить их детьми. Чтобы они навсегда оставались детьми в твоих глазах. А на ребёнка глупо обижаться. От ребёнка глупо много требовать. И даже когда они вырастают и забывают тебя, или хамят, или навещают раз в десять лет с коробкой дешёвых конфет, это всё неважно. Учитель — одновременно самое требовательное и самое снисходительное существо на свете.
Он всё глядел на неё немигающим, поддёрнутым влагой взглядом, а она не смела и шелохнуться.
— Я люблю детей. Я любил их всех. Не одинаково, конечно. Разных людей невозможно любить одинаково. Но они все дороги мне. И теперь… Как до этого дошло? Любимые ученики… убивают любимых учеников. Как до такого дошло?
Он поднёс свою белую мягкую руку к лицу, что пошло рябью. Из его берилловых глаз текли слёзы.
— Я давал им всё, что нужно. Всё, в чём может нуждаться человек. Разве я не любил их? Разве не желал им самого лучшего? Разве не хлопотал о каждом, насколько это было в моих силах? Разве не пытался облегчить им путь? Но… что за путь они выбрали? Почему? Откуда в них эта жестокость? Когда я прижимал их к груди, разве они уже были звери?
Он тяжело задышал. Закрыл глаза. После молчания молвил:
— Нет. Нет, я не могу назвать их зверьми и сейчас. Я наслышан об ужасах, которые они творят, но всё равно не в силах отречься. Да и должен ли я? Ведь я воспитывал их… как своих. Значит… я где-то ошибся. Я, прежде всего я, а вовсе не семьи. С семьями они разлучены на долгие семь лет, в которые происходит самое быстрое и полное становление. И все эти семь лет они под моим надзором. Где я не досмотрел?..
Росаура могла бы ответить, но поняла — уже не к ней он обращал свои речи. Не её видел перед собой.
— Что я сделал не так? Разве недостаточно того, что я любил их, любил их всех?..
Горечь душила Росауру. Она поняла, что пора уходить.
Но только она повернулась к двери, как та распахнулась. Это был Дамблдор.
— Альбус! — Слизнорт хотел было привычно переполошиться, но его хватило только на вялый жест. На миг он будто устыдился расставленных на низком столике бутылок и графинов, но потом махнул рукой. — Ну, уж заходи.
— Пришёл тебя проведать, Гораций, — осторожно отвечал Дамблдор, проходя ближе. — Профессор, — кивнул он Росауре.
Он будто совсем не был удивлён, увидев её здесь, однако в его взгляде не было ни строгости, ни лукавства. Он смотрел на неё долго и очень печально, как смотрят на тяжело больных. Росауру смутил этот взгляд, она подумала, что сам Дамблдор выглядит тяжело больным, ей захотелось извиниться и поскорее уйти, но Дамблдор чуть наклонился к ней и сказал быстро и тихо:
— Как вы себя чувствуете?
— Благодарю, всё в порядке, — быстро ответила Росаура, а потом вспомнила про сумасбродное письмо отца к Директору, и принялась оправдываться: — Сэр, если вы получили письмо моего отца, прошу, простите, это недоразумение, я способна выполнять свои обязанности…
«Распивая с поехавшим стариком коньяк после отбоя», — тут же обругала она себя.
Однако Дамблдора будто не интересовали её оправдания, он глядел глубже, до самого сердца, и в его светлых глазах читалась бережность и даже некая опаска, с которой подходят к очень дорогой фарфоровой статуэтке, которую ненароком уронили с полки. Он будто хотел о чем-то спросить, но тщательно изучал её лицо, выискивая в нём что-то, что дало бы ему право говорить с ней о личном и… страшном.
В тот миг, когда в груди Росауры шевельнулось дурное предчувствие, Дамблдор вскинул брови и бодрым голосом, который так не соответствовал его печальному взгляду, воскликнул:
— Я получил письмо от вашего родителя, профессор, не беспокойтесь, я был крайне польщён. Помнится, мы состояли в недолгой переписке в тот год, когда вы поступали в Хогвартс. Сегодня вы прекрасно справились со своими обязанностями, и самое время вам отдохнуть. Образовательный процесс — как паровоз, не стоит на месте, какие бы бури над нами не грохотали…
Росаура прекрасно поняла намёк, но излом в речах Дамблдора не остался для неё незамеченным. Она не отводила от него глаз:
— Сэр, вы хотели что-то…
— Нет-нет, мисс Вэйл, никуда не уходите, я вас не отпускаю! — вскричал Слизнорт. — Вы нужны мне во свидетели. Там, на столе… А, я бы сам… Мерлин правый… Мисс Вэйл, передайте Директору тот конверт со стола.
Сам он закрыл лицо рукой и откинулся на подушки дивана. Росаура чуть вопросительно поглядела на Дамблдора, но тот молчал, и она исполнила наказ Слизнорта. Подала Директору, и Слизнорт тут же воскликнул, не отнимая руки от лица:
— И никуда не уходите! Говорю, вы — мой свидетель, девочка моя. Да, Альбус, свидетель! Открой, прочитай. Иначе… мне нужен свидетель.
Дамблдор отложил конверт.
— Боюсь, сейчас не время для прошения об отставке, Гораций.
Слизнорт обернул к Дамблдору смятое, испуганное лицо.
— Как ты… Да что же… Как это, «не время», Альбус! Я прошу, нет, я требую, это всё, на что я способен, не заставляй меня унижаться, ещё и при девочке!
Росаура сделала шаг прочь.
— Обождите, профессор, — обратился к ней Дамблдор. — Мне, правда, тоже понадобится свидетель. А то с профессора Слизнорта станется улизнуть под шумок, а потом распустить слух, что я задерживал ему жалование и вообще условия в Хогвартсе просто ужасные.
— Альбус, ну чего ты хочешь… — взмолился Слизнорт.
— Хочу, чтобы ты сам распорядился этим конвертом, потому что у меня и так слабость хранить ненужные бумаги, боюсь, скоро на меня опрокинется шкаф и засыпет до смерти такой вот ерундой.
Поскольку Слизнорт издал нечленораздельный звук, Дамблдор деликатно отвернулся и сказал Росауре:
— Благодарю вас, профессор.
— Сэр, я… Вы что-то хотели мне…
Вновь этот задумчивый и печальный взгляд, точно он взвешивал каждое слово, прежде чем произнести кратко и легко:
— М-да, есть одно дело, если вас не затруднит, мы и вправду можем решить его уже сегодня. Пожалуйста, зайдите в мой кабинет через полчаса. Вы когда-нибудь лакомились канареечными помадками?
— Бывало, сэр, — кивнула Росаура и поспешила уйти. — Благодарю.
Но только за ней закрылась дверь, как до слуха донеслось:
— Но я не могу, Альбус. Не могу!
Создалось впечатление, будто Слизнорт рухнул Дамблдору в ноги. Росаура замерла. Сопротивляться давней страстишке не было сил. И потом… разве Слизнорт, как и всякий уважающий себя профессор, не ставил на свои апартаменты заглушающих чар?.. Тогда почему она слышит всё, что происходит между двумя старыми товарищами с глазу на глаз? Быть может, Дамблдор всё ещё хочет, чтобы она была… свидетельницей?..
— А кто из нас может, Гораций? — говорил Дамблдор.
— Молодые. Сильные. Кто угодно, но лучше, чем я.
— Молодых и сильных мы должны были воспитать.
Наступило молчание. Скрипнул диван, пронёсся вздох. Слизнорт вымолвил:
— Молодые и сильные не должны были погибать.
Наверное, он снова плакал.
И Росаура расслышала то, в чём многие бы усомнились: она расслышала тяжёлый, невероятно усталый и горький, сокрушённый вздох Альбуса Дамблдора. Вздох, в который он позволил себе уместить всю свою скорбь, и боль, и тоску, не обмолвившись о том ни единым словом.
— Мы должны держаться, Гораций. Надо. Сейчас — особенно. Лодка раскачана. Ты понимаешь, что пойдёт следом. Обратная реакция.
— Почему ты думаешь, что с этим я справлюсь? Я стар, Альбус. Я старый, больной человек. Слабый человек. Я не могу…
— Я не думаю, Гораций, я лишь надеюсь, что ты тоже внесёшь свой вклад, чтобы это не вылилось в катастрофу. Прежде они ликовали, предвкушали скорый триумф. Но теперь они обескуражены, загнаны в угол и вот-вот озлобятся, когда тоже начнут терять. Друзей, родителей… Всё, ради чего они учились, жили, всё, к чему стремились, перечёркнуто, объявлено вне закона. Боюсь, они будут ещё беспощаднее. А ты — единственный, кому они хоть сколько-то доверяют.
— Что проку? Они ни во что меня не ставят, ты сам видишь.
— Я не прошу тебя воевать против них. Напротив, прошу защитить. Тебя они ещё подпустят. Я же в их глазах, увы, враг. Тебя одного они не воспринимают как надзирателя. Останься их покровителем. Не дай им наделать глупостей.
— Они всё равно будут делать то, что сочтут нужным, ты же знаешь. И хочешь, чтобы их наказывал я — потому что я не буду стегать их до смерти, потому что только во мне есть к ним жалость! Хочешь, чтобы они возненавидели меня… Ты хоть понимаешь, чего требуешь от меня?! Но я никогда не умел обращаться с кнутом, Альбус! Это не в моих убеждениях, я всегда был категорически против… А сейчас, кажется, без этого уже не обойтись. Мне остаётся только уйти. Отпусти меня, Альбус. Отпусти!
— Если ты сбежишь, то на кого им останется положиться? Если мы разом выбьем у них почву из-под ног, они могут дойти до полнейшего исступления. И потом, думаешь, они оставят тебя в покое? Нет, я не могу отпустить тебя. Только здесь ты ещё в безопасности, Гораций. Стоит тебе выйти за ворота школы, как они…
— Хватит! — жалобно воскликнул Слизнорт. — Тебе всё равно не передать всю красноречивость их угроз.
— Ты уже показал пример мужества, Гораций, когда отказал Тому стать его приближенным зельеваром.
— Что толку! Вместо меня ему служил мой ученик. А я горжусь своими учениками, ты знаешь, Альбус. А этот ученик — из тех, кто превзошёл учителя.
— Не о том сейчас речь. Судьбы многих сейчас на волоске. Мы должны не позволить детям пойти по стопам отцов.
Слизнорт больше не возражал, а Дамблдор не спешил заговаривать вновь. Росаура хотела уйти, но тут услышала:
— Альбус… ты же был… там?..
— Да.
Дамблдор помолчал и тихо сказал:
— Всё случилось быстро. Она будто заснула.
Спустя мгновение тишины он молвил:
— У мальчика её глаза.
Росаура кинулась прочь.
Ещё боль. И ещё, и ещё. В чём измерить её? Как вычерпать? У каждого своя, кровная, и всеобщая, неподъемная. Сколько её, неизбывной?
Пусть он пропал, сгинул, этот душегубец. Пусть повяжут и осудят тех, кто творил произвол. Пусть сказка о том, как младенец одолел дьявола, воплотилась в жизнь, наверное, чтобы дать всем надежду… Но разве это заглушит муку? Разве её станет меньше? Разве возможно будет когда-нибудь снова дышать полной грудью, не задыхаясь?
Как бы то ни было, но теперь Росаура знала: только дети, только их улыбки и воля к жизни смогут это преодолеть. И это не она будет им провожатой, но они выведут её из дремучего леса. Сейчас они потеряны, обездолены, напуганы, но на самом деле им, взрослым, они нужнее, потому что они — звёзды. Пока они светят, невозможно сбиться с пути.
Старый замок вёл её своими укромными путями, заботился о ней, сбавлял шаг, выравнивал дыхание, укрывал в своих переходах, когда мимо проходили те, кому ей всё равно нечего было бы сказать. Он привёл её к кабинету Директора ровно в назначенный час.
«Что ещё Директор хочет сказать мне кроме того, что уже позволил услышать?.. А вдруг… а вдруг есть известия… о нём?..»
Росаура задохнулась и быстро произнесла:
— Канареечная помадка.
Каменная горгулья покорно отпрыгнула в сторону. Перешагивая через две ступеньки, Росаура поднялась по винтовой лестнице. Дверь приотворилась перед нею. Директор уже её ждал.
— Вы как раз вовремя, мисс Вэйл. Прошу, проходите.
Росаура увидела, что у окна стоит незнакомый чародей в остроконечной шляпе и дорожном плаще. Когда Росаура переступила порог, он обернулся, снял шляпу и, вежливо улыбнувшись, поклонился.
— Мисс Вэйл, — сказал Дамблдор, — позвольте представить вам нашего нового сотрудника. Мистер Конрад Барлоу, помимо всего прочего, любезно согласился взять на себя обязанности профессора Защиты от тёмных искусств.
Примечания:
Слизнорт https://vk.com/photo-134939541_457245636
Это был удар под дых.
— Моё почтение, профессор, — заговорил мистер Конрад Барлоу, и только после приветствия надел шляпу. — Премного рад…
Но глаза Росауры застлала пелена — она смотрела на него, но не могла видеть ни приветливого, пусть утомлённого лица, ни внимательных глаз, в которых за радушием сквозила печаль. Она и голос-то, приятный, негромкий, едва различала.
Одна её половина готова была разрыдаться, броситься Директору в ноги, умолять, чтобы её не разлучали с детьми, чтобы не выкидывали на улицу сейчас, когда она ни минуты не может остаться наедине с собой, когда она не в силах вернуться под крыло отца, когда и мысли допустить не может, чтобы вновь пойти на работу в Министерство, тем более едва ли Крауч примет её обратно… Другая же половина приказывала закрыться в ледяной гордости, не спросившись объяснений выйти вон с идеально прямой спиной, а там упасть замертво.
Быть может, к последнему её измученное тело было готово больше всего, и это отразилось на её лице, пока она стояла безмолвная перед Директором и этим незнакомцем, который с вежливой улыбкой прибрал к рукам всё, что у неё осталось, и Дамблдор торопливо взмахнул палочкой:
— Прошу вас, присаживайтесь!
Рядом возникло лиловое кресло, но Росаура лишь только опёрлась омертвевшей рукой о спинку.
— Благодарю, сэр. Не хотелось бы надолго вас задерживать.
— Боюсь, это мне придётся вас задержать, профессор, — покачал головой Дамблдор, — надо согласовать расписание: мистер Барлоу выразил желание приступить уже завтра.
— Сейчас уже поздний вечер, Альбус, — подал голос Конрад Барлоу. Говорил он неспешно, мягко, переводя внимательный взгляд с Дамблдора на Росауру. — Быть может, лучше завтра до завтрака?
— Мне придётся отлучиться из школы ближе к полуночи, — сказал Дамблдор. — Не могу гарантировать, что успею вернуться к завтраку. Мне думается, сейчас, без особой спешки, мы как раз могли бы разрешить все насущные вопросы. Прошу, Конрад, — перед Барлоу тоже появилось кресло.
Однако, поскольку Росаура продолжала стоять, Барлоу не шелохнулся.
— Расписание профессора Защиты от тёмных искусств висит в кабинете профессора Защиты от тёмных искусств, — глухо проговорила Росаура. Во рту было совершенно сухо. — Пять пар каждый день, за исключением пятницы, в пятницу четыре. Нагрузка двадцать четыре академических часа по шестьдесят минут.
Если бы она увидела, как в глазах Дамблдора проскользнул лукавый огонёк, она бы его прокляла и без палочки, и плевать, что это было бы последнее достижение в её никчёмной жизни. Но она стояла, окаменевшая, а глаза из гранита не могут видеть.
— Всё верно, профессор, — сказал Дамблдор, — однако нам нужно обсудить новое расписание. А Конрад прав, время позднее, все притомились, так что прошу…
В третий раз пренебрегать приглашением Директора было чревато, но Директор пренебрёг ею — едва ли его оскорбила бы бестактность той, от кого он не преминул избавиться, как только выпала возможность. Покровительство Крауча она утратила, а всё остальное… только к этому и вело.
Да, Росаура не была сильно удивлена. Ладно что её успехи за два месяца можно было обозначить как «никто не убился, и слава Богу». О каких-либо академических прорывах или хотя бы сносной успеваемости и успешном освоении программы речи и не шло. Сплошной разброд и шатание, страшно представить, сколько жалоб родителей приходило на её имя, а у Директора просто были дела поважнее, чем по десять раз на дню вызывать её на ковёр. Безусловно, нарушений, нареканий и недовольства скопилось выше крыши. Но самое главное вот что: в субботу она открыто сделала свой выбор, и Директор убедился, что предпочтение она отдаёт не детям, а своей личной жизни, а ведь он загодя озвучил свои высокие требования к сотрудникам, которых хотел бы видеть под своим началом. Она не попросила отпуска вовремя, но тем позорнее, что она соскочила в последний, самый решающий момент. В школе остались перепуганные дети, растерянные преподаватели, грянули нападения, случился пожар, а она сбежала на свидание… А потом вообще пропала, ни слуху ни духу. А затем свалилась тут всем на голову, походя вытерла ноги об Макгонагалл, и это чтобы под конец Дамблдор застал её с пьяненьким Слизнортом за коньячком и душещипательной беседой. Нет, на месте Директора она поступила бы точно так же. Единственное, она не понимала, зачем он всё ещё её держит. Хочет, чтобы она принесла извинения? Отказалась от аванса за ноябрь? Наверное, во избежание скандала, чтобы подала заявление об уходе по собственному желанию, вот что.
— Я должна что-то подписать, сэр?
Дамблдор вскинул на неё взгляд, и ей почудилось, будто он просверлил её насквозь.
— Да, профессор, новое расписание по согласованию и измененный учебный план для младших курсов, который я попрошу вас предоставить не позднее воскресенья.
Росаура наконец-то почувствовала что-то. Это было недоумение.
Быть может, Дамблдор и ждал от неё хоть какой-то эмоции. Хоть какого-то доказательства, что в её душе не застыло всё намертво. Поймав её оживший взгляд, Дамблдор сказал:
— Я пригласил мистера Барлоу на должность преподавателя Истории магии сразу после гибели профессора Норхема. Как только мистер Барлоу смог, он прибыл. А ввиду того, что положение вовне и внутри школы остаётся напряжённым, я обратился к нему с просьбой, чтобы он взял на себя труд вести Защиту от тёмных искусств у старших курсов, начиная с пятого. Надеюсь, вы меня поймёте, Росаура.
Дамблдор впервые назвал её по имени, и было в этом что-то очень личное, доверительное. Это помогло сдержать обескураженный возглас и вовремя потупить потрясённый взгляд.
— К тому же, — продолжал Директор, — я счёл необходимым пересмотреть программу для младших курсов. У них был всего лишь один час Защиты в неделю, что, на мой взгляд, критически мало для нынешних непростых времён. Увеличить нагрузку нам не позволяла предельная занятость преподавателя, но благодаря отзывчивости мистера Барлоу теперь мы можем провести небольшой эксперимент. Группы второго курса мы объединим по парам. Таким образом, ваша нагрузка будет двадцать часов в неделю, по четыре урока каждый день. Сразу хочу сказать, что на размере жалования это не скажется. Все мы понимаем, что учитель всегда работает сверхурочно. Вот, ознакомьтесь, прошу.
К Росауре подлетел лист пергамента, расчерченный зелёными чернилами. Это была новая сетка расписания, и Росаура, всё ещё не придя в себя, не в силах была взглянуть на неё сосредоточенно. В рассеянности коснувшись пергамента, Росаура подняла взгляд на Дамблдора.
— Прошу прощения, сэр, но… я не вполне понимаю, зачем мистеру… Барлоу, — она всё ещё не желала посмотреть на этого странного человека, к которому не знала, как относиться, — такая нагрузка, если он будет вести ещё и Историю магии?..
Краем глаза она заметила, что Барлоу чуть улыбнулся, едва ли не растроганный такой заботой с её стороны, но говорить прежде Дамблдора не спешил. Директор же склонил голову.
— Не буду лукавить, профессор. Старшие курсы более младших встревожены тем, что происходит в мире. Эти молодые люди много принимают близко к сердцу и очень хотят сами решать свою судьбу. Такая горячность чревата непредвиденными конфликтами, прежде всего между ними, но и, возможно, с преподавателями. Ваш предмет всегда вызывал у учащихся бурную реакцию.
«Ясно. Он боится, что меня могут сожрать живьём какие-нибудь шестикурсники со Слизерина. Или наоборот, семикурсники с Гриффиндора, только потому что я выпускница враждебного факультета. И ведь я действительно не в состоянии за себя постоять. Эндрюс чуть не проклял меня, когда я зазевалась, о чём речь…»
— Понимаю, сэр.
К сожалению, её «рабочий тон» звучал замогильным голосом, и энтузиазма это никому из собравшихся не прибавляло.
— Профессор, — в голосе Дамблдора прорезалась неподдельная сердечность, — сейчас просто необходимо уделять как можно больше внимания младшекурсникам. Их расписание очень свободно, туда так и напрашивается дополнительный час по вашему предмету. Поверьте, я бы не стал добавлять его, если бы не видел определённых успехов, которых вы добились за это время.
Росаура поглядела на него скептически. У неё-то — успехи?..
— Альбус рассказал мне о вашей идее с сооружением… «укрытия», профессор, — заговорил Конрад Барлоу, — никогда не слышал ничего подобного. Непременно возьму на заметку.
Его голос был преисполнен уважения, а на бледном с тонкими чертами лице отражался живой интерес. Однако Росауре всё это показалось в тот миг пустой лестью. И ей было важно лишь отношение Дамблдора. Он действительно считает, что не следует вышвырнуть её вон как осточертелую наушницу его политического оппонента? Он всерьёз полагает, что её взаимодействие с детьми может быть полезно? Он правда уверен, что хочет дать ей уже который по счёту шанс?
А ведь именно теперь она ничего не может ему обещать. Вместо воодушевления в ней остервенение. Она едва ли в состоянии работать, но больше ей ничего не остаётся. И сердце у неё не трепещет при виде детей и звука их голосов, как два месяца, да ещё неделю назад. В ней всё глухо и слепо. Если Директор желал бы проявить милосердие, он бы отправил её на принудительное лечение. Но Альбус Дамблдор слыл знатным чудаком. Нанимал на должности невесть кого, жонглировал учебными планами, едва ли заботился об успеваемости детей и спокойствии родителей, пёкся об учениках так, что позволял школе время от времени превращаться в кипящий котёл. Вот такой вот «нестандартный подход». Зато без розог и ежедневной отчётности.
На Росауру навалилась непомерная усталость. Волшебство, которым она подняла себя на ноги ещё ночью, совсем выдохлось, а потрясающие новости и треволнения привели её в состояние лихорадочного возбуждения лишь на время. Она сама не заметила, как опустилась в кресло и позволила себе в изнеможении приложить ладонь ко лбу. Глаза невидяще пялились в новое расписание. Где-то на периферии присели и Дамблдор с Конрадом Барлоу. Кажется, заговорили о чём-то негромко.
А Росаура сказала:
— Боюсь, сэр, я должна отказаться.
Голоса тут же смолкли. В молчании чувствовались встревоженные, любопытствующие взгляды. Росаура сглотнула.
— Боюсь, я не в том состоянии, чтобы продолжать работу. Вы понимаете.
Да, хватит играть в игры, всё он прекрасно понимал. И Росаура взглянула на Дамблдора почти в озлоблении.
Директор же спокойно выдержал её взгляд и чуть прищурился.
— Сдаётся мне, час назад я слышал те же слова от другого сотрудника.
— Допустим, я молодая, — усмехнулась Росаура, вспоминая слова Слизнорта, — но разве я сильная, сэр? Нет. Вы правы, надо думать о детях. Я не в состоянии о них позаботиться, не то что чему-то научить. Быть может, я очень этого хотела, старалась… недавно. Но теперь… нет.
— Как бы приятен был мир, где наше счастье зависело бы только от нашего желания, — отозвался Дамблдор. — Где всё хорошее и полезное случалось бы только потому, что мы пребываем в нужном настроении и нам так помечталось.
— В том-то и дело, сэр, — проговорила Росаура, — мне бы очень хотелось сейчас уйти с головой в работу. Но это было бы нечестно с моей стороны по отношению и к детям, и к вам. Мои желания не соответствуют моим возможностям.
— Я был бы очень признателен, профессор, если бы вы познакомили меня с человеком, который бы всерьёз мог быть уверенным в своих возможностях и при этом не садился бы в лужу при любом удобном случае. И, надеюсь, Росаура, вы не совершаете роковую ошибку всех горячих натур и не полагаетесь исключительно на свои силы?.. В деле педагогики подобная самонадеянность чрезвычайно опасна. Я бы отказал любому претенденту на должность, который с порога бы заявил, что лучше всех знает, как управляться с детьми и ничуть их не боится.
Дамблдор поднялся и прошёлся к окну.
— Мы должны бояться детей. Как человек, который входит в цветущий сад, должен бояться примять ногой хоть одну былинку. Мы должны бояться их слёз. Ведь это может означать только то, что мы снова их подвели.
Дамблдор покачал головой и посмотрел на Росауру прямо, открыто, и позволил увидеть ей в его голубых глазах боль и печаль.
— Я не знаю, как научить детей жить. Не знаю, как им помочь, как их уберечь, как их обрадовать и защитить от всего дурного. У меня нет рецепта. Нет особой методики. Нет предписаний. У меня есть только убеждения. И одно из них состоит в том, что, какими бы сами мы ни были неумелыми, грубыми, неуклюжими и сварливыми, мы не можем бросить детей на произвол судьбы. В нашей профессии это будет трусливо — умыть руки и сказать, что «пусть вместо меня это сделает кто-то другой, более способный, искренний и чуткий». Такого не найдётся по всему белому свету. Если вы здесь, значит, этим детям нужны именно вы. Но в нашем деле речь всегда идёт о взаимодействии. Поэтому, быть может, вернее будет сказать, что эти дети нужны именно вам.
Директор вновь отошёл к своему креслу. Опустившись, чуть вздохнул.
— Самоотречение — выигрышная, в общем-то, вещь. Когда начинаешь делать то, чего тебе не хочется, поначалу через силу, потому что так надо, вскоре обнаруживаешь, что именно этот труд и был тебе полезен, и, забыв о себе, как раз и возможно обрести утешение. Если перестать его искать.
Дамблдор щёлкнул пальцами, и в кабинет влетел чайник с чашками и вазочкой со сладостями.
— Я тоже сомневаюсь. Сейчас мне поступило немало прошений, чтобы я позволил детям отправиться по семьям — люди празднуют, сами ещё не понимая, что произошло. У меня был соблазн объявить недельные каникулы, но… Я рассудил, что напротив, сейчас будет уместно нагрузить учебную программу. Как можно скорее вернуть высокий темп образовательного процесса. Нас знатно шатало последние недели, дети перестали думать об учёбе, и моя цель, конечно, не заставить их зубрить всю ночь учебники, но переключить их внимание с вопросов и происшествий, которые они пока всё равно не в силах вместить и пережить, на то, что им близко и понятно. И я очень рассчитываю на вашу помощь, коллеги.
Пара глотков земляничного чая с бузиной — и они перешли к обсуждению учебных вопросов.
— У ребят увеличится количество занятий с вами, — говорил Росауре Дамблдор, — но мне не кажется, что это должно повлиять на темп. Пусть это будет углубление. В некотором роде разжёвывание. Повторение. Пусть это будет для них понятным и безопасным, пусть они почувствуют уверенность. И самое главное, профессор Вэйл, это ваше общение с ними. Они сейчас нуждаются в нём больше всего. Они должны чувствовать, что здесь, в школе, есть люди, которые их понимают и готовы им помочь.
Слова Дамблдора должны были бы воспламенить сердце Росауры, тем более такое доверие, какое он оказывал ей, было явно новой ступенью в их отношениях. Однако в груди Росауры ничего не всколыхнулось за все те вечерние часы, проведённые в кабинете Директора. Она наматывала на ус — и только.
В завершении беседы Росаура почувствовала, что Дамблдор и Барлоу ещё хотят обсудить что-то наедине. Только тогда в груди что-то толкнулось, и она вспомнила встревоженный взгляд Дамблдора, с которым он смотрел на неё, справляясь о её здоровье. Если он не собирался её увольнять, значит, волнение то было не о том, как она воспримет новость. Что же тогда? Оказалось, что дурное предчувствие, как червь, точило её грудь все эти часы, несмотря на прочие потрясения и смертельную усталось. Что же, если ей предстоит упасть прямо здесь, едва ли Директор будет слишком возмущён. От неё он и не таких выходок натерпелся.
Уже прощаясь, Росаура подняла на Дамблдора взгляд и сказала тихо, но чётко:
— Сэр, вы ничего не хотели мне больше сказать?
От неё не укрылось, как пристально взглянул Конрад Барлоу на Дамблдора. Как Дамблдор затаил молчание на пару секунд дольше, чем было бы милосердно.
— Постарайтесь отдохнуть, мисс Вэйл, — сказал наконец Дамблдор. — У вас есть зелье-без-сновидений? Мы все пережили немало за последние дни, и будет очень жаль отправить вас в Больничное крыло в полном изнеможении завтра же утром. Да, к слову, ваша сова, думаю, вернётся примерно послезавтра. Я отправил с нею ответ вашему отцу.
Росаура кратко поблагодарила и ушла, понимая, что больше ничего не добьется. Последняя фраза про сову содержала явный намёк. Ей следует самой задать вопросы, которые её беспокоят, напрямую, не пытаясь вызнать всё окольным путём.
Единственное, что успокаивало её хоть немного, это что о гибели высокопоставленного офицера наверняка написали бы в газетах. Пусть первую полосу пришлось бы и уступить восторженным новостям о победе света над тьмой.
Утром Росаура еле сдержала себя, чтобы не выхватить газету из рук мадам Трюк, и когда заполучила её под вежливым предлогом, не нашла ничего, что вспороло бы ей грудь как ножом. Тем более, ей пришлось отвлечься.
За завтраком Дамблдор представил школе нового преподавателя — они вошли в Зал вместе и сразу привлекли к себе внимание тем, что вели оживлённую, явно дружескую беседу. Барлоу сменил свой дорожный плащ на добротную коричневую мантию, на голове оставил шляпу, чем, несомненно, тут же завоевал симпатии Минервы Макгонагалл. Появление незнакомого профессора и весть о новом расписании взбудоражила и без того экзальтированных студентов, и Росаура, как ни старалась, не могла сосредоточиться на еде. Она решилась уже посплетничать о новом коллеге с мадам Трюк, как появился он сам и крайне любезно попросил у мадам Трюк позволения подсесть к профессору Вэйл, чтобы обсудить рабочие моменты.
— Надеюсь, вы не сочтёте это бестактным вторжением. Я полагаю, так нам будет легче прояснить некоторые вопросы, всё-таки я в некотором роде наследую вам, профессор, и очень нуждаюсь в ваших наставлениях.
Росаура вновь заподозрила его в лести. Посмотрела холодно — ей не нужно было прилагать для этого никаких усилий. Но Барлоу, обращаясь за помощью, не выглядел заискивающе. Он смотрел на неё внимательно, сохраняя выражение искренней заинтересованности, которая не переходила в настырное любопытство. В его жестах чувствовалась бодрость, однако ни в коем случае не спешка. Он намазывал себе на тост масло так, будто не на пороховой бочке сидел (к чему сводится работа в школе), а у себя дома на веранде в погожий летний денёк.
И ещё между делом попросил передать ему сливовый джем.
— Я был бы признателен, профессор, если вы уделите мне полчаса, а, может, и час, когда вам это будет удобно, чтобы рассказать о студентах, с которыми мне предстоит иметь дело.
— Запросите у Директора их личные дела, профессор.
— Мне куда важнее ваши суждения, не обезличенные форматом отчётности, профессор.
Она никак не реагировала на его любезность, опрокидывала напрочь все рамки приличий и даже не пыталась казаться вежливой, из-за чего ему приходилось быть почти навязчивым. Кратко она поймала его пристальный взгляд, в котором не отыскалось и толики недовольства. Росаура чуть не фыркнула. Если так хочет испытывать собственное терпение, она не станет мешать. Интересно, она также пыталась быть безупречно дружелюбной со всеми в первые дни? А ведь он не юная девица: тёмные волосы, пусть густые, тронуты сединой, на лице, особенно на лбу и у глаз, отпечаток по меньшей мере пяти десятилетий. И чего же он так к ней пристал?
В то, что человек просто может быть доброжелателен и хорошо воспитан, Росаура перестала верить.
— Студенты Хогвартса — те ещё фантастические существа, профессор. Ни в сказке сказать ни пером описать, — сказала она чуть ли не со злорадством.
— Понимаю, одна только мысль о старшекурсниках лишает вас дара речи.
Росаура нахмурилась. Оказывается, до ироничной усмешки этому человеку было рукой подать.
— Вам виднее, — только и буркнула она.
Ей было не до него. Мистер Конрад Барлоу найдёт себе отличных собеседников своего круга и беспрепятственно расправит крылья на новом рабочем месте.
Иные профессора, когда узнали, что Росауре поручили младшекурсников, стали относиться к ней как к какой-нибудь нянечке в маггловском детском саду.
— Вы добавили в учебный план урок по завязыванию шнурков, мисс Вэйл? — оскалилась при встрече профессор Древних рун. — Нет уверенности, что мы восполняем этот пробел в их дошкольном образовании.
Древние руны считались одной из наиболее трудных дисциплин. На третьем курсе их выбирали преимущественно заучки, которым надо приказывать не сидеть на попе ровно, а наоборот, хоть раз в день отрывать её от стула, а глаза — от книг, или же те несчастные, которым родители уже выбрали карьеру, и она требовала этого предмета в аттестате. Росаура в своё время записалась на этот курс, потому что отец пришёл в восторг, узнав о его существовании, и дотянула лямку до конца, срезавшись на ЖАБА до «Удовлетворительно». При всей любви к литературе, ей не хватало усидчивости и скорее математического склада ума, чтобы всерьёз заниматься лингвистикой. Как отец ни старался её вдохновить звучанием древних текстов, она сумела осилить только латынь и французский. Быть может, профессор Нозарис не могла простить Росауре подпорченную статистику на выпускных экзаменах. Быть может, всегда раздражалась её медлительностью в переводе и небрежностью в начертании рун. А, может, эта старуха с трясущейся головой озлобилась лишь с недавних пор, когда всю ночь блуждала по Подземельям, и теперь вымещала гнев на всём, связанном со Слизерином, с особым удовольствием.
Так или иначе, профессору Древних рун едва ли была ведома та свистопляска, которая неизбежна, если в закрытое помещение сгоняют больше пяти человек возраста до пятнадцати лет и заставляют делать то, что им совсем не хочется. А вот Росаура и свистела, и плясала теперь каждый день с утра до ночи. Со старшими она могла хоть присесть в учительское кресло, что так необходимо в конце рабочего дня. Младшие же не давали ей ни единого шанса. Она должна была постоянно возвышаться над ними, чтобы видеть всех, и даже то, что она вновь поставила парты буквой «П», не спасало от диверсий на дальнем ряду. Количество пар каждый день сократилось с пяти до четырёх, но уставала она будто ещё больше, и даже курс бодрящих зелий едва помогал держаться на ногах к концу рабочего дня.
И не то ещё точило её.
Афина, как и предсказал Дамблдор, явилась на рассвете среды, стучала в окно, не страшась нарушить сон хозяйки — встреча была им обоим важнее рваной полудрёмы, которой довольствовалась Росаура. Впустив сову, Росаура прижала её к груди, будто желая отогреть обмёрзшее сердце хотя бы этой крохотной радостью. Афина курлыкала и качала головой, наспех высказывая своё неодобрение решением Росауры вернуться к работе. Росаура резко оборвала её: «Ты не понимаешь, иначе я бы…» Глаза совы наполнились жалостью, и Росаура отшатнулась. Нет, не этого ей надо. Сжав руку в кулак, она отсекла от себя пламенное желание расспросить Афину, как всё произошло в ту чёрную ночь, когда она отправила её лететь в бурю с последней своей запиской к нему… Нет, к чёрту. Какая, в конце концов, разница. Долгожданная встреча с любимицей едва не вернула к Росауре чувствительность, и она поняла, что просто не выдержит, если высокая плотина в её груди вдруг прорвётся. Её затопит, она захлебнётся. А ведь ей через три часа вести урок. Нет, она не позволит себе слабости. Всё, что ей нужно, это узнать достоверно, каково положение дел. Вот как хорошо она умеет выбирать слова. Хватит уже этих истерических вздохов о «жизни и смерти».
Росаура села за стол и достала чистый пергамент.
— Прости, — сухо сказала она недоумевающей Афине. — Я и так тебя заждалась, а дело срочное.
Афина собралась протестовать, но Росаура отсекла:
— Ты же знаешь шефа мракоборческого отдела, как его, Грюма?
Наперво она думала написать Фрэнку. К слову, успокаивало её эти три дня то, что уж Фрэнк бы написал ей в крайнем случае… Но раз он не писал сам, значит, беспокоиться не о чем, и всё, что ей нужно, так это просто расставить точки над «и». Фрэнк будет задавать вопросы. Фрэнк проявит участие. А ей не нужно ничьё участие. Не нужно ничьё сочувствие. Пусть ей ответят по существу, да-да, нет-нет, и совесть её будет чиста. Это вопрос приличий, а никакой не сердечности. Поэтому Росаура писала к шефу мракоборческого отдела мистеру Аластору Грюму с просьбой… (она долго думала, как выразить то, чему боялась дать имя, думала, пока не сломала перо, слишком сдавив его бескровными пальцами, и наконец, истерзанная сомнениями, написала самые простые слова) поставить её в известность, жив ли офицер Р. Скримджер.
Афина шёлкнула клювом, не веря глазам. Росаура промолчала и алым воском запечатала письмо, которое уместилось в три строчки, включая обращение и приписку, где она желала остаться неизвестной и просила отправить ответ с той же совой. Вручая конверт Афине, Росаура сказала сухо:
— Передашь лично в руки и дождёшься ответа. Это письмо для их шефа. Больше не для кого, поняла меня? И ничего больше… ни от кого больше… мне в ответ нести не нужно. А теперь дай мне доспать ещё хоть час, сегодня четыре пары.
Тот человек, к которому она писала, верно понял её настрой — да и, как ей выдалось убедиться спустя пару месяцев при личной встрече, сам был нравом прост и суров. Афина принесла ответ даже быстрее, чем расчитывала Росаура, положив себе срок в полтора дня, чтобы не обращать внимание на нервы, скрученные в жгут. Шеф мракоборческого отдела даже не стал растрачиваться на лишнюю бумагу: приписал свой ответ на пергаменте Росауры:
«Жив».
Она убедила себя, что этого вполне достаточно, и бросила письмо в огонь.
Если и оставались какие терзания, на первых порах она решила жить так, будто их просто нет. Нет воспоминаний, нет боли, нет ран, и это всё вообще случилось не с ней.В первую неделю после падения Того-Чье-Имя-Нельзя-Называть за профессорским столом не прекращалось бурное обсуждение текущих событий. Несмотря на призывы Дамблдора (который по большей части отсутствовал) и Макгонагалл (которая плохо следовала своим же правилам) соблюдать приличия и не подавать дурной пример студентам, преподаватели жадно набрасывались на утреннюю почту, а потом в течение дня, дав самостоятельное задание ученикам, урывали минуты, чтобы прочитать свежие статьи самого паршивого качества и за обедом и ужином прожжужать друг другу уши, сладостно смакуя новости. Росаура пыталась этого избагать, но совсем не питаться она не могла, иначе упала бы замертво прямо на лестнице: спала она просто отвратительно даже с зельем-без-сновидений, которым прямо-таки стала злоупотреблять. И вот, в пятницу первой недели ноября профессор Стебль на весь стол ахнула и закричала, помахивая газетой:
— Минерва, Минерва, ты знала?..
Макгонагалл побелела, а Стебль, убедившись, что привлекла внимание всех ужинающих преподавателей, добавила с придыханием:
— Фрэнк Лонгботтом!..
— Что?! — сорвалась Макгонагалл и даже привстала. Одному Богу известно, какого усилия ей стоило не приложить руку к сердцу. Росаура же сама не заметила, как стиснула нож так, что он застучал о край тарелки. Господи, только не Фрэнк… Что же…
Стебль замахала рукой на Макгонагалл:
— Да что-что, поздравляю, вот что! Его назначили замом главы мракоборческого отдела!
Макгонагалл чуть прикрыла глаза и села. По столу преподавателей пронёсся гул воодушевления, кто-то сразу что-то сказал про талантливых учеников. Стебль уже подбежала к подруге с газетой и, приобняв Макгонагалл за плечи, стала показывать статью:
— Жаль, фото полубоком как-то. Как он возмужал! Когда я видела его последний раз?.. Ах, какой же молодчина, давно пора, такой способный, отважный, ещё и семьянин, ну просто гордость, Минерва, твоя гордость!
Прижимая ладонь к порозовевшей щеке, Макгонагалл, надев очки, рассматривала фотографию.
— Долго же они такого льва там не замечали, — усмехнулся профессор Кеттлбёрн. — Лонгботтом, Лонгботтом… не тот ли обалдуй, который угнал у меня из заповедника двух фестралов, чтоб устроить своей девчушке романтические покатушки?
— Весьма оригинально, — заметил профессор Флитвик, — учитывая, что едва ли молодая леди могла видеть фестрала в столь юном возрасте, к счастью, детство Алисы было благополучным, уж я ручаюсь. А то, что она оценила остроумие своего кавалера, только показывает, что он выбрал отличный способ, чтобы завоевать сердце истинной когтевранки.
Фестралы — кладбищенские лошади, могли быть видны только тем, кто воочию видел смерть.
— Неужели уже тогда Алиса оценила карьерный потенциал своего будущего мужа? — кисло протянул Слизнорт.
— Как бы то ни было, а вот ей идти вслед за ним в мракоборцы было совсем необязательно, — решительно заявила профессор Древних Рун.
— Когда Лонгботтом выпустился? — поинтересовалась мадам Трюк. — Ему ж ещё тридцати не будет.
— Зато уже и жена, и сын, и высокий чин! — воскликнула профессор Стебль.
— А кто был до него? — спросил между делом профессор Маггловедения. — Ну, на этом посту? Что у них там, и правда никого кроме молодёжи не осталось?
— Фрэнк служит мракоборцем уже десять лет! — с гордостью сказала Макгонагалл.
— Я ничуть не умаляю его заслуг, но…
— Умничка Шерли Найтингейл, — припомнил профессор Флитвик и кратко вздохнул, а с ним ещё добрая половина профессоров, и кто-то шепнул соседу:
— Её так и не нашли…
— Скримджер, — сказал Слизнорт негромко, но веско, — Руфус Скримджер был назначен заместителем главы мракоборческого отдела вскоре после исчезновения Найтингейл. Как я и предполагал!
Росаура опустила взгляд в тарелку. Она чувствовала, что Слизнорт кратко поглядел на неё через весь стол.
— Тоже твой, Минерва! — воскликнула Стебль и похлопала Макгонагалл по плечу.
— Мой, — с неприкрытой гордостью сказала Макгонагалл. — Руфус Скримджер был в моём первом наборе. А когда они перешли на пятый курс и все стали выше меня на голову, я чувствовала себя такой девочкой...
— Они окружали вас, как свита паладинов, Минерва! — улыбнулся Флитвик.
— Вот такие гриффиндорцы, ну а куда им, как не в мракоборцы! — со смехом подхватил профессор Кеттлбёрн.
— Ой, Минерва, — припомнила Стебль, — а это не тогда тебе прислали валентинку на гэльском?
Макгонагалл прикрыла глаза рукой, вокруг неё сразу возросло оживление сотрапезников, ударившихся в воспоминания, озаглавленные одной фразой: "Как быстро растут эти мальчишки: сначала глаза мозолят, а потом разлетаются, кто куда, и уже на улице встретишь — не узнаешь!"
— И что этот Скримджер, — заговорил профессор Маггловедения своей соседке, профессору Астрономии (оба они вступили в должность не так давно, как собеседники Макгонагалл, поэтому оказались исключены из разговора), и потянулся за селёдкой, — только получил должность и сразу погиб?
Росаура уронила нож и принесла свои извинения мадам Трюк. Пока она нагибалась, чтобы достать нож, оказалось, что другая часть профессоров увлеклась обсуждением статьи и воспоминаниями, а кто-то вовсе потерял интерес, поскольку поддерживать беседу через весь стол и соблюдать прилчия было не так уж просто, но всё же Росаура услышала, как профессор Астрономии удовлетворила любопытство профессора Маггловедения:
— Помните про теракт в маггловском театре? Будто бы в тот же вечер, когда и Сами-Знаете-Кто…
— Ой, давайте опустим страсти-мордасти, — поморщился профессор Маггловедения, жуя бутерброд.
— Так вот, зачем-то к этим магглам отправили отряд мракоборцев, ну прямиком в кипящий котёл.
— И вот ради чего?.. — профессор Маггловедения не вполне проглотил селёдку и звучал невнятно. — А мы тем временем в школе одной рукой пожар тушим, другой каштаны из огня таскаем. Нет чтобы сюда привести мракоборцев — сразу же вся придурь из молодежи бы и вышла. Ан-нет, у них есть дела поважнее, чем охрана собственных детей!
— Да, совершенное безумие. Конечно же, все погибли. Только командир, как раз этот Скримджер, он выжил…
— Командир — немудрено. Отдавать приказы все горазды.
— Ну вот за провальную миссию его и…
— Хоть на том спасибо. Помяните моё слово: в другие времена они бы и пальцем о палец не ударили, чтобы почистить кадры. Это сейчас, хвала Мерлину, общественность стала живо участвовать в политике, наши голоса хоть что-то значат в кои-то веки. А то понаставят всяких выдвиженцев, которые только и знают, что делают карьеру на жизнях молодых парней. Пустой риск без единой выгоды, лишь бы напоказ создать видимость деятельности.
Профессор Маггловедения завершил свои сношения с селёдкой и облизал губы, присматриваясь к наливкам.
— Я сейчас вспомнил, кто-то мне вчера сказал, что в том отряде был мальчик, Макглаген, не помню, как звали, но помню, как он на моих занятиях пришёл в восторг от маггловского утюга. Я всегда говорю своим ученикам, что мы рассматриваем магглов исключительно с научной, беспристрастной точки зрения, и не нужно увлекаться, но… Что мы имеем? Мальчик отдал жизнь за утюг, да ещё, бедняга, был, верно, собой очень горд. А что ему мозги запудрили, что его наивностью воспользовались, что он пал жертвой чужого честолюбия — это за скобками.
— Да нет, не за скобками, об этом написали смачную статью в номере за среду. Правда, не «Пророк», но издание тоже весьма раскрученное, я бы сказала, радикальное. А что, я считаю, нам нужен ясный взгляд, незамутнённый пропагандой. Вас снабдить?
Профессор Маггловедения, прищурившись, оглядел стол, удостоверился, что большинство профессоров заняты своими делами, отправил за щёку фрикадельку и объявил:
— Тащите.
Так, обсуждение за профессорским столом назначения Фрэнка Лонгботтома заместителем главы мракоборческого отдела стало для Росауры последней каплей. К Трелони после ужина она пошла уже целенаправленно. Возможности сделать это раньше не представилось, желания особого не было до сих пор, но податься больше было некуда, от составления нового учебного плана выворачивало наизнанку, и Росаура рассудила, что если напьётся, то выдумывать темы уроков будет хотя бы весело.
Провидица ещё больше осунулась за минувшие дни, взгляд за огромными очками так и блуждал.
Без лишних проволочек они вдарили по рябиновой настойке, и Росаура усмехнулась:
— Ну, признайся, ты это всё предвидела, да? Ну, что этот Тёмный лорд падёт от руки младенца и всё такое?
Трелони скосила на неё мутный взгляд.
— Я предвидела, что ты притащишься надираться. В тебе эта нервозность отличницы и мягкость залюбленной доченьки дают огромную предрасположенность к алкоголизму, лапусик.
— Оставь это на моей совести. Не хочу всю ответственность за своё падение переваливать на судьбу.
— А на мужика хочешь?
— На мужика хочу.
Росаура подивилась, как легко это соскочило с языка и почувствовала, как внутри будто приоткрывается какой-то шлюз. Скорее от волнения хлопнула ещё стопку, и сразу стало как-то всё равно.
Быть может, она и рассказывала что-то Сивилле в ту ночь. Быть может, как говорится, душу изливала. Ей было очень паршиво. В голове не осталось ничего вразумительного. Перед глазами — то смутные очертания приятельницы, то пёстрый ковёр, то кромешная темнота. Почему-то получалось, что закрывала глаза Росаура в одном месте, а когда открывала, оказывалась на другом конце комнаты. То на ногах, то на полу. То смеясь надрывно, то судорожно кусая губы. С сухими всхлипами выходили какие-то слова, которые даже не оставались в памяти. В какой-то момент ей захотелось извиваться червём на мягком ковре, кругом мигал свет, эхом разносились звуки, и непонятно, что давало по ушам больше, чужые причитания или собственное рваное дыхание.
— Ты подумай, что со мной было бы, если б мы с ним всё-таки переспали. Да я эту кожу с себя живьём бы содрала.
И хоть ничего такого ведь не было, Росаура, вскинув перед собой руку, не придумала ничего лучше, чем впиться зубами в собственное запястье. Дело в том, что эта рука казалась огромной, чужой и белой. И эта белизна внушала какой-то необъяснимый ужас. Будто снег, кругом сплошной снег, холодный и колкий, очень тяжёлый, ложится на грудь, давит на голову, забивается в рот и заполняет всё изнутри. Вымораживает.
Она пришла в себя ближе к вечеру воскресенья. Трелони сидела рядом с огурцами под глазами и щёлкала своими браслетами.
— Прекрати, — буркнула Росаура, — как будто по мозгам мне щёлкаешь, дурында.
— Вот вроде третий месяц общаемся, а пить ты так и не научилась, — вздохнула Трелони.
— Учительница и не научилась, вот умора.
— Это опасно, сама ты дурында. Знаешь, сколько раз ты порывалась к этому своему козлу лететь? Я еле-еле тебя от окна оттащила! Всё кричала, дайте мне метлу, мол, мне пора выметаться… А потом стала ему письма писать, я только сжигать успевала. Как мы пожар тут не устроили!
— Позор, — Росаура накрыла ладонью лицо. — Стыд и срам. Как теперь жить-то. А ведь мне завтра к детям, толковать с ними о добром и вечном.
— Протрезвеешь.
Трелони тяжело вздохнула. Смахнула из-под глаз огурцы и переложила их на лоб.
— Ты не виновата. Если только не винить себя в желании любить и быть любимой. Ну, хочешь… не знаю, хочешь, я его прокляну?
Росаура с интересом поглядела на Трелони.
— Сколько берёшь?
— Заветное желание и первое, что ты увидишь, когда придёшь к себе.
— Том-Тит-Тот из тебя так себе.(1) Получишь от меня кипу учебных планов, ну, по рукам!
Они обе визгливо рассмеялись. Лохматые, пропитые, с красными глазами и сухими губами, они были сущие ведьмы, пусть это вряд ли, конечно, кого-то удивило в Школе чародейства и волшебства.
— Сивилла, — спросила Росаура позже, — ты когда-нибудь кого-нибудь любила?
— Бабушку свою я любила. Хотя, думаю, это были созависимые отношения, слышала о таких? Вкуснотища. Гиперопека, контроль, чувство вины и неадекватные ожидания. Она меня пестовала как продолжательницу женской линии, наследницу великого дара. Забрала у родителей, держала взаперти, общение с другими людьми пресекала на корню. Кого ещё мне было любить, скажи на милость, если бабуся была единственным человеком, которого я знала? Её домового эльфа?
Росаура почти пожалела Трелони, но в ней не возникло никакого движения души навстречу этой загубленной судьбе. Ожесточение, которое не смыли винные потоки, всё ещё держало её сердце клещами.
— Я в детстве, когда читала «Джейн Эйр», влюбилась в мистера Рочестера,(2) — сказала Росаура и безжалостно посмеялась над своей детской невинностью. — Быть может, поэтому я заделалась гувернанткой?
— О, ну не без этого, — фыркнула Трелони. — Правда, бабушка следила, чтобы мне всякая бередящая воображение и чувственность литература в руки не попадала. Но фантазия томной девицы способна на многое. В тринадцать лет я влюбилась в волшебника, которого рисуют на коробке с шоколадными котелками, знаешь, в красном колпаке такой.
Росаура со смеху покатилась, и Трелони, кажется, даже не обиделась.
— Ну а тут? К тебе же приходят студенты, кто-то и после пятого курса продолжает прорицания. Ну неужели никто не похож на этого волшебника в красном колпаке, Сивви? Неужели никто не поклялся тебе, что вызволит тебя из этой башни и увезет на край света?
Трелони гордо вскинула голову.
— Прорицательницы выше этих земных страстишек, милочка. Знаешь, что стало с великой Кассандрой? К ней подкатил сам Аполлон! Ты только подумай! А она что, взяла и плюнула ему в рот!(3)
— Так его! — с восторгом вскричала Росаура. — Вот это по-нашему!
А Сивилла поглядела на часы и предложила хряпнуть сливочного пива, чтоб опохмелиться.
Росаура полагала, что сбросила напряжение в попойке с приятельницей, выговорилась, выплакалась, и теперь всё пойдёт как-то проще. Оно пошло — задорнее, в каком-то мрачном, жестоком веселье. Теперь всё, что прежде вызывало в ней нежные чувства, ей хотелось обсмеять и унизить, растоптать. Она внушала себе, что чувствует себя свободной. Свободной от иллюзий, глупых переживаний и нелепых надежд. Вот что значит быть взрослой. Мыслить трезво. Не иметь снисхождения к идиотским заблуждениям. Твёрдо знать, чего хочешь и добиваться этого, не оборачиваясь ни на ожидания окружающих, ни на высосанные из пальца принципы, которые по сути своей лишь сдерживающие барьеры для потенциала и амбиций. На добреньких и богобоязненных воду возят, о порядочных ноги вытирают. Она пришла в школу и пыталась насаждать разумное-доброе-вечное, толком не понимая, что это на самом деле такое, усвоив эти абстрактные идеалы из книг и эскапистских речей отца. А вскрылось вот что: ничего не ценно, кроме собственного душевного комфорта. Какой смысл подставляться под насмешки, соглашаться на неудобные условия, поддерживать отношения с ненужными людьми, если это требует непомерного напряжения и окупается только нервными срывами? Зачем создавать видимость того, кем тебя хотят видеть, если на самом деле всем глубоко на тебя наплевать, пока ты не возмущаешь общественного спокойствия?
Пустота в груди теперь казалась величайшим благом. Она не подпускала к замершему сердцу уколов совести, сомнений и глупых сожалений.
— Будем учиться ценить себя, дорогая, — вещала Росаура Трелони в следующий раз что-то, ещё лет в пятнадцать вычитанное в модных журналах. Тогда оно казалось глупостью, но теперь, видимо, она наконец доросла, дабы преисполниться. — Чтобы никакие там козлы, учебные планы и судьбы мира не могли поколебать нашего душевного равновесия. Алкоголь это не выход, конечно, поэтому тебе бы просто поменять отношение к своим этим видениям, знаешь. Ты зацикливаешься на этом, вот тебя и припекает. А ты проще относись. У магглов есть такая штука, телевизор. Вот там по новостям постоянно о каких-то ужасах передают. Там мост упал, тут эпидемия, в Африке дети голодают… Это ж с ума сойти можно, если всё воспринимать близко к сердцу. Вот ты представь, что твои видения — это такое мельтешение телевизора где-то на фоне. Заведи себе хобби, не знаю, вязать научись, журналы себе выписывай, сходи погулять. Давай, позаботься о себе. А то мы с тобой раскисли.
Трелони не выказала особого энтузиазма и поглядывала на Росауру с опаской, но, кажется, поняла, что спорить тут бесполезно.
Новую жизнь, как и пристало девушке с разбитым сердцем, Росаура начала с новой стрижки.
Первую неделю ноября она ещё билась над своими волосами. Когда она распустила их в первую ночь в замке, то ужаснулась — такие они показались пожухлые, сваленные, жёсткие. Она тщательно помыла их, высушила, но наутро всё оказалось по-прежнему, если не хуже. Тогда она не успела всерьёз обеспокоиться, замотала узел и побежала на завтрак, но когда и через пару дней усердного ухаживания за волосами никакого результата не добилась, Росаура взвыла.
Она любила свои волосы. Золотой волной они ниспадали почти до колен. Они хранили в себе ласковые прикосновения матери, они мерцающим покровом скрывали её от ветра и хранили тепло в ненастье. Они были её гордостью и красотой и делали её похожей на девиц с картин прерафаэлитов.
Но стоя перед зеркалом с этим бычьим пузырём в груди, Росаура уже не находила в своих волосах чего-то волшебного и прекрасного. Они потускнели и истончились, и сколько бы она ни втирала в них снадобий, создавалось ощущение, что они покрыты толстым слоем жира и не принимают в себя никакой помощи. Решение напрашивалось очевидное. Тем более их нынешнее уродство слишком напоминало об утерянной красоте.
На глазах перепуганной Афины Росаура вынула волшебную палочку и провела по концам волос. Те отпали, отсечённые.
Афина ухнула и тревожно перемялась с лапки на лапку.
А лицо Росауры исказила кривая усмешка.
Ещё взмах — и на пол упали пряди длинной в несколько пальцев. Ещё — и волосы укоротились до поясницы.
Афина вскрикнула и захлопала крыльями.
— Отстань, — прикрикнула на сову Росаура. — А то сейчас и тебе перья отсеку ненароком. Под руку не лезь!
Но Афина именно что лезла, щёлкала клювом, так и кричала: «Одумайся, глупая!»
И Росаура окрысилась.
— Да тебе какое дело?! Для кого мне их носить? Мне такое богатство не нужно, благодарю покорно. Мои волосы — что хочу, то и делаю! Если это оскорбляет твой вкус — проваливай в совятню.
И магия, что вырвалась из палочки Росауры даже без её разумения, отсекла волосы у самого затылка. Росаура запоздало коснулась рукой непривычно голой шеи. Сожаление подкатило к горлу, но потрясённый взгляд совы привёл её в странное злорадство. Росаура оскалилась:
— Ну чего ты вылупилась, глупая птица? Хочешь, возьми на память прядку, я это всё сейчас сожгу.
Афина вновь заверещала, но Росаура голыми руками собрала груды мёртвых волос и запихала в камин. Раздался отвратительный запах, будто не волосы она жгла, а кожу и плоть. Ещё и тлели они очень долго, чему она вообще не могла найти никакого разумного объяснения.
С Афиной они рассорились. Росаура ещё в первый день набросилась на неё с укором, как сова посмела отнести Дамблдору письмо от отца, что Росауре якобы нужен отдых. Сова с видом оскорблённого достоинства выслушала придирки хозяйки и показала, что до сих пор считает: рано Росаура вернулась к своим обязанностям. Особенно Афина обеспокоилась, когда Росаура достала запасы зелья-без-сновидений и залпом приняла приличную дозу — вскоре это стало необходимым ритуалом отхода ко сну, и Росаура даже была удовлетворена тем, что после той сцены с обрезанием волос Афина и вправду улетела, видимо, в совятню: больше никто не хлопал обеспокоенно крыльями, когда она выпивала на ночь кубок зелья и проваливалась в глубокое забытьё.
Обкорнанная голова Росауры целый день была важной новостью, которая облетела всю школу. Кажется, подавляющее большинство пришло к выводу, что она себя изуродовала, но Росаура только выше задирала голову. Волосы так и остались тусклыми и ломкими и не поддавались никакой магии. Но она убеждала себя, что теперь испытывает необычайную лёгкость, что ей так несравненно удобнее, и когда к ней подбежала расстроенная Нелли Хэйворт и, чуть не плача, спросила, зачем же, ах, зачем же профессор Вэйл обрезала свои прекрасные волосы, Росаура ответила:
— Теперь я похожа на принцессу Диану, нет разве?
Нелли шмыгнула носом и сказала:
— Но раньше вы были похожи на Рапунцель. А ей достался принц получше принца Чарльза.(4)
А Росауре достался Кайл Хендрикс. С тех пор как старшие курсы взял себе Конрад Барлоу, Росаура почти не пересекалась с ними — видимо, они были более чем удовлетворены новым преподавателем, и это вызывало в Росауре нешуточную ревность. Но уж лучше бы в школе появилось сразу пять профессоров Барлоу, лишь бы Кайл Хендрикс не подкараулил Росауру у дверей её кабинета со своими щенячьими глазами.
— Мэм! Как же так! Вы разбили мне сердце!
— Если бы я подозревала, что у вас есть сердце, Хендрикс, я бы его растоптала.
— Пусть так. Что угодно, но только не ваши прекрасные волосы!
— Я их сожгла. Подарить вам баночку с пеплом?
— Жестокая!
— Вы мне льстите. Я даже пока не отняла с вашего факультета двадцать баллов за хамство.
— Но зачем, мэм, зачем? Это из-за мужчины, да? Позвольте, я вызову этого придурка на дуэль!
— И избавите меня сразу от двух проблем, отличный план. Ведь вам придётся сражаться с собственным отражением.
— О, я так и знал, я так и знал, что наши отношения сложны и даже чуточку взаимны. Нам мешают обстоятельства и мой кретинизм. Я знаю, знаю, миледи, я припадаю к вашим стопам. Ни одна девушка ещё не совершала с собой такое из-за меня.
— Минус двадцать очков…
— Стойте! Ну разве это дело? Неужели вы только и можете, что оштрафовать мой факультет за мою любовь к вам? Ведь это лишь прославит её на все уголки школы. Одумайтесь, о немилосердная!
— …Пуффендую и отработка.
— Видите! Я всё-таки добился от вас приглашения на свидание! Уверяю, от счастья взаимного чувства ваши волосы отрастут за одну ночь!
— Отработка у мистера Филча, Хендрикс. И сделайте всё, чтобы не попадаться мне на глаза в ближайшее время, а лучше — никогда. Иначе я приведу в действие тот ритуал, ради которого мне пришлось обрезать волосы.
— Ритуал?.. Какой ритуал?
— Вы слышали, что учителя рано лысеют? Каждое мелкое хулиганство самого тихого ученика — это пара выпавших волос с наших несчастных голов. И вот теперь, когда я проведу ритуал, все, по чьей вине с моей головы упал хоть один волос, облысеют начисто!
Росаура сама не ожидала, что её голос резко соскочит на визг, а лицо исказится в нешуточной злобе. Со стороны в своей закрытой чёрной мантии и с обкорнанными волосами, бледным лицом, воспалёнными глазами она могла бы в приступе гнева напомнить уродливую горгулью. Хендрикс даже отшатнулся на миг и растерял желание балагурить. Несколько нервно провёл по своей шевелюре.
— Ну-у, мэм… Я-то и бритый буду ещё хоть куда, а вам-то же совсем не идёт, это я всё к чему, собственно.
— Сгинь.
Хендриксу ли привиделось, или на этом проклятьи факелы позади Росауры вспыхнули угрожающе, но он припустил так, что пятки засверкали.
Слушок о том, что профессор Вэйл, эта невинная фиалка, обкорнавшись, вдруг обернулась сущей ведьмой, быстро разнёсся по школе и вскоре подкрепился рассказами очевидцев-младшекурсников, которые посещали её занятия.
Росаура и в мыслях не допускала, что такой поворот событий возможен. Оно произошло как-то само собой — по крайней мере, так она себя успокаивала. А потом вошла во вкус.
А началось всё с Фанни.
Фанни радовалась. Фанни торжествовала. Как родственница человека, который своей кровью добывал победу в этой войне (эти слова быстро вошли в обиход), она ощущала особую причастность к чему-то великому и так и лучилась гордостью. Росаура не могла смотреть на неё, но Фанни приковывала взгляд, и Росаура замечала за собой, что и за трапезой, и на уроках порой подолгу наблюдает за девочкой, будто пытаясь… уловить в её чертах его черты? Нет, Фанни не была похожа на него, но напоминала о нём неумолимо.
И это было мучительно. Искорки в зелёных глазах Фанни О’Фаррелл нестерпимо жглись, чуть не до слёз. Что уж говорить о её беззаботных улыбках.
Очень хотелось, чтобы это прекратилось, но как? Фанни нравился её предмет, не слишком прилежная, она всё равно показывала неплохие результаты, и Росаура изрядно её поощряла, всегда задавала дополнительные вопросы не чтобы завалить, а чтобы Фанни пошла дальше и развила мысль, подстёгивала её при выполнении практических заданий, чтобы колдовство Фанни играло сильнее, и даже прощала Фанни слишком бойкий и шумный нрав, который заводил других, и уроки балансировали на грани срыва, но зато были яркими и плодотворными. Но теперь всё, чего желала Росаура, это чтоб глаза её не видели Фанни О’Фаррелл.
Она и боялась, что тайное, тёмное желание сорваться на девочке пересилит голос рассудка.
«Я выше этого. Это непозволительно. Я никогда не опущусь до такого», — говорила себе Росаура, но мстительный червь, что изъел её сердце, так и ждал повода. И, конечно, дождался.
После переклички Росаура раздала третьекурсникам результаты контрольной. Спокойно отошла и позволила себе роскошь — села за учительский стол. Положила голову на руки и даже перевела взгляд на окно. Сумрачный ноябрь в полной мере вступил в свои права. Она глядела на плотную завесу моросящих облаков долго, и ухом не ведя на разговоры студентов, которые поголовно испытали неприятное недоумение. Да, она поставила «Удовлетворительно», и то с натяжкой, только слизеринке Айви Шеллс, и ничуть не чувствовала раскаяния. После «победы» у студентов ветер гулял в голове, они никак не хотели учиться, полагали, что возиться с учебниками и тетрадями на фоне вершащихся судеб мира совсем унизительно. В своём воображении все они уже были мракоборцами и целителями, а преподаватели только ставили им палки в колёса своими нелепыми требованиями освоить новый параграф.
Дождавшись, пока разговоры приблизятся к отметке «возмущённый гул», она резко встала, что все чуть притихли, и сказала:
— Вижу, все ознакомились с результатами. Не скрою, они прискорбны. Кажется, я вас разбаловала, раз вы думаете, что теорию можно пустить книззлу под хвост. И вот что, господа: я не допущу вас до проверочной по практической части, пока вы не напишете эту контрольную на удовлетворительные баллы. То есть это значит, что в этом классе вы колдовать не будете, пока не покажете достойные результаты, это ясно?
По классу пронёсся ропот. Росаура пожала плечами.
— Выбирайте, когда проведём контрольную. Можете прийти на пятой паре в пятницу. Или потратим на это ещё и следующее занятие, а сегодня будем в потолок плевать. Правда, вот у мисс Шеллс я готова принять практическую часть сегодня же. Мисс Шеллс, вы готовы продемонстрировать свои умения перед классом?
Слизеринцы не любили выступать на публике, когда не были уверены в своей безупречности. Айви затравленно оглянулась и ухватилась за соломинку:
— Мэм, вас о чём-то О’Фаррелл хочет спросить.
— Я вижу, — Росаура давно заметила вскинутую руку Фанни и даже слышала, как та пару раз пыталась её окликнуть, но и бровью не повела. — Пытаюсь дать мисс О’Фаррелл время одуматься и не срывать урок, как это у неё в привычках.
Дети переглянулись, почуяв неладное. Но Фанни ничуть не смутилась.
— Профессор! Извините, но вы не выдали мне контрольную!
Росаура вздохнула.
— Вот, о чём и речь. Мисс О’Фаррелл, меня поражает только то, что вы имеете наглость просить меня об этом.
Все замерли. Быть может, потому что в голосе Росауры против её воли прорезался металл.
— Н-но…
— Ваша контрольная изложена у вас в учебнике на страницах шестьдесят пять — шестьдесят семь. Вся. Слово в слово.
Секунду ушла у Фанни на замешательство. Она даже взялась открывать учебник на нужной странице. Но тут её лицо залила краска.
— Я не списывала!
— Да что вы, — Росаура неспешно придвинулась к Фанни ближе. — Слово в слово, О’Фаррелл.
Однако Фанни выдержала взгляд Росауры. Из-под нахмуренных бровей её глаза сияли, как звёзды.
— Профессор, я не списывала, клянусь!
— Думаю, у нас есть программа поинтереснее, чем ваши концерты, мисс О’Фаррелл. Итак, мисс Шеллс, вы намерены сдавать сегодня практическую отработку парализующего заклятия или тоже отправитесь на пересдачу?
Айви закусила губу и неуверенно поднялась, но тут с места вскочила Фанни.
— Я не списывала! Отдайте мне мою работу, профессор Вэйл!
Росаура замерла. Чуть помедлила, ощущая, как в груди клокочет гнев, и это жжение приносило ей странное удовольствие. Она обернулась к Фанни и одарила её возмущение тонкой улыбкой.
— Вы выглядите так, будто готовы устроить тут Божий суд, О’Фаррелл. Что же, я не претендую на непогрешимость. Я дам вам шанс доказать свою правоту. Прошу, выйдите к доске.
Фанни мгновенно оказалась у доски, распалённая и суровая.
— Я…
— Итак, вы написали контрольную, изложив теорию слово в слово, как в учебнике. Думаю, если в вас действительно открылась способность к феноменальной памяти, вам не составит труда тотчас же воспроизвести это всё вслух перед классом. Мы во внимании.
Фанни осеклась. Росаура сложила руки на груди и вновь посмотрела за окно. Темнело быстро.
— Но я… Я ведь готовилась в прошлый четверг, профессор. Я вряд ли сейчас смогу…
— Ну как же. А что проку тогда от этой зубрёжки? Запомнили, написали, а после контрольной всё, как чистый лист? За что тогда мне ставить отметку? Но ещё хуже, что вы лжёте.
— Я не лгу! Я всё знаю об этих заклятиях…
— …И я даю вам шанс оправдаться. Но пока вы лишь ломаете комедию на потеху публике. Как это по-гриффиндорски.
Впервые Росаура выразила пристрастное отношение к какому-либо из факультетов. И не почувствовала ни малейшего укола совести. Её раззадоривали насупленные лица гриффиндорцев и смешки, которые не сдержали слизеринцы. Никогда она ещё не ощущала от последних такой искренней поддержки.
И тут Фанни заговорила. Сильно запинаясь, больше от негодования, чем от стыда, но краснела дико. На каждую её оговорку Росаура кривила губы, а слизеринцы посмеивались всё более беззастенчиво, гриффиндорцы же заводились, шикали на слизеринцев, и в общем гуле Фанни лишь больше сбивалась. Росаура громко вздохнула и приложила руку ко лбу.
— Публика заскучала, О’Фаррелл. Быть может, хватит?
Тут с места вскочил Дерек Крейн.
— Но она почти всё ответила!
— «Почти всё» — из тех жалких пары строк, которые вы даже не удосужились написать без ошибок в вашей работе, мистер Крейн?
Но и другие гриффиндорцы загомонили. Их разгорячённые лица выражали нешуточное намерение биться насмерть за своего товарища.
— Путь Фанни колдует заклятие! — закричал кто-то. — Разве мы не учимся здесь колдовать? Зачем вы хотите заставить нас писать эту теорию!
— Объясняю, — с ледяной улыбкой отвечала Росаура. — Верная теория позволит вам избежать ошибок на практике. Волшебство — это не бездумное махание волшебной палочкой, пусть большинство из вас рискует кончить именно этим уровнем. Мы начинаем изучать серьёзные заклятия. Если допустить в них ошибку, можно нанести большой вред не только себе, но и окружающим. Я не услышала ничего вразумительного от мисс О’Фаррелл. И вы хотите, чтобы я выпустила её на практику?
— Я готова колдовать! — воскликнула Фанни. — Дядя тренировал меня ещё на первом курсе, у меня очень хорошо получается!
Росаура стиснула зубы.
— Боюсь, среди нас нет прославленных мракоборцев, чтобы предоставить вам достойного оппонента, мисс О’Фаррелл. Но, быть может, мисс Шеллс готова?
Айви с гримасой отвращения глядела на Фанни.
— Нетушки, спасибо! Чтобы эта недоучка меня без руки оставила?
— Трусиха! — тут же вспыхнули гриффиндорцы.
— Минус десять очков с Гриффиндора за оскорбления.
— Но она тоже оскорбила Фанни!
— Мисс Шеллс сказала правду. Мисс О’Фаррел не доучила это заклинание.
— Я попробую! — поднялся Дерек. — Пусть Фанни на мне колдует, мне не жалко.
— Не думаю, что и мне будет очень жалко, если вам неверным заклятием оторвёт нос, мистер Крейн, больно уж высоко вы его задираете, — и снова смех слизеринцев, просто услада для ушей, — но позволить вам такого геройства не могу. Сделаем так. Мисс Ливси, позвольте ваш бант?
Элен, с тревогой наблюдавшая за подругой, сняла с головы большой чёрный бант. Росаура подвесила его в воздухе и взмахнула палочкой. Волшебство неприятно отдало в локоть точечным разрядом, и вместо мышки бант обернулся омерзительной чёрной крысой. Девочки с первых парт вскрикнули. Росаура сама еле сдержалась, но взяла себя в руки и обернулась к Фанни.
— Действуйте, О’Фаррелл. Парализующее заклятие. Если ничего не выйдет, повяжете своей подруге на голову крысиный хвост.
Элен в ужасе схватилась за голову, но Фанни вся подобралась и, вынув палочку, стала напротив крысы, что барахталась в воздухе. Росаура устремила на Фанни немигающий холодный взгляд. С изуверским любопытством ловила каждое движение черт её открытого лица: как дрожит подбородок, как белеет закушенная губа, как хмурятся брови, как в глазах борется решимость и страх провала…
«А ведь она наверняка думает сейчас о нём. Быть может, даже подражает».
Эта мысль точно бичом стегнула Росауру. В тот же миг Фанни воскликнула:
— Петрификус тоталус!
И крыса конвульсивно задёргалась. Ей свернуло голову, а хребет с отвратительным хрустом загнуло в колесо. Так она и застыла.
Кто-то взвизгнул, а следом наступила тишина.
— А теперь представьте, если бы на месте несчастного животного была мисс Шеллс.
Фанни стояла, ни жива, ни мертва. Взгляд её лучистых глаз померк и показался Росауре очень знакомым.
— Вот так, О’Фаррелл. Ничто не избавляет вас от обязанности добросовестно учить уроки, будь ваш дядя хоть трижды генералиссимус.
Сорвалось. Росаура принялась ходить вокруг Фанни, лишь бы не встретиться с ней взглядом. Внутри всё клокотало.
— Я честно учила! Я не знала, как это заклятие действует на зверей! А дядя никакой не генералиссимус, он бригадир, и его наградили медалью за храбрость!
— Повторяю, О’Фаррелл, и это касается всех, между прочим. Кем бы ни были ваши родственники, хоть Министрами магии, это не…
— Дядя говорил, у меня всё хорошо получалось, я не знаю, что пошло не так с крысой!
— А твой доблестный дядя не говорил тебе, что мракоборцы должны всегда быть невозмутимы и бесстрастны? Тогда почему у тебя глаза на мокром месте? Из-за паршивой отметки, которую в большую жизнь не возьмёшь? Мало же нужно, чтобы выбить тебя из колеи. В большую жизнь ты возьмёшь только знания, и моя задача, чтобы они были крепко усвоены, но пока я вижу только гонор и хвастовство на пустом месте!
По щеке Фанни пролилась слезинка. Кратко, как вспышка зарницы.
Росаура отвернулась. Но в уголке её губ угнездилась злая усмешка. Она направила на сдохшую крысу палочку, и снова ощутила, как волшебство царапнуло руку как бы изнутри. Вместо того, чтобы обернуться изящным бантом, крыса упала на пол рваной чёрной тряпкой.
— Извините, мисс Ливси, — повела плечами Росаура. — Хорошо, что это случилось не после того, как я бы вняла гласу толпы и поставила вас с мисс О’Фаррелл в пару сдавать практику.
Она даже не удивилась, когда к ней заглянула Макгонагалл. После ужина, тихонько, без чеканного шага и даже без грозного взгляда.
— Вы вознамерились завалить весь мой факультет по вашему предмету, профессор? — даже в голосе Макгонагалл было больше тревоги, чем воинственности.
— Лишь половину вашего факультета, поскольку, как мне известно, профессор Барлоу весьма лоялен. Но у него другая ситуация, не так ли? У него аудитория — студенты, которым грозит либо СОВ, либо ЖАБА, они старательны, исполнительны, а уроки срывают только по праздникам. Моя же зона ответственности — совершеннейшие оторвы, хулиганы и задаваки, которые ждут, что им принесут лёгкую жизнь на серебряном подносе вместе с марципанами.
— Ну про марципаны вы уже перегнули, — фыркнула Макгонагалл. — Вам поручили младшие курсы, потому что за прошедшие два месяца если вы и продемонстрировали что-то сносное в плане педагогического мастерства, так это способность ладить с детьми. Профессор Дамблдор был приятно удивлён, как дети к вам тянутся, несмотря на вашу неопытность и порой просто чудовищные ошибки!
— И то верно, — в Росауре толкнулся гнев, — помнится, вы мне не прощали и малейшей ошибки, профессор. Так что я лишь беру с вас пример!
Щёки Макгонагалл заалели.
— Вы взрослый человек, мисс Вэйл, а детям по тринадцать лет!
— О, но ведь они так хотят быть взрослыми! Вот я и обращаюсь с ними как со взрослыми. А взрослый мир вообще-то несправедлив.
— Тогда не обессудьте, что мои студенты будут бороться со всей несправедливостью этого мира в вашем лице! — воскликнула Макгонагалл.
Росаура и бровью не повела.
— Пока за них боретесь вы, а они сопли на кулак наматывают. Достойно славных традиций Гриффиндора, ничего не скажешь! А то я вздумала повысить планку из уважения к их потенциалу, профессор. Вот только пока они его не оправдывают — так пусть получают, что заслужили.
— Вот только пока они приходят ко мне и говорят, что не хотят идти к вам на урок, и на имя Директора пришло уже несколько прошений, чтобы их тоже поручили профессору Барлоу…
— Я никого не держу, — улыбнулась Росаура. — И сама не держусь за это место, — лицо Макгонагалл вытянулось, — профессор Дамблдор об этом уведомлён. Я не нянька и не скоморох, чтобы вечно плясать с бубном и развлекать детишек сказочками. Я намерена в меру своих сил обучить их по программе, которую Директор одобрил лично. А если вы хотите походатайстовать за своих учеников, чтобы я с какого-то перепугу исправила им оценки, так прямо и скажите.
Гриффиндорцы хвалятся своей прямолинейностью — вот пусть и получает.
Макгонагалл сжала губы в нитку. А Росаура на её глазах приманила журнал и открыла на третьем курсе Гриффиндора. Макгонагалл ещё раз взглянула на стройную колоночку «О» за недавнюю контрольную.
— Вас это не устраивает, профессор? — елейно осведомилась Росаура. — Или вы считаете, что ставить плохие оценки — это ваша прерогатива? Все контрольные хранятся у меня. Ознакомитесь? Если вас волнует, все другие факультеты писали ту же контрольную и так же блестяще её завалили. Но другие деканы ко мне пока с жалобами не прибегали. Хотя, может, вы столкнулись в коридоре?
— Уймитесь, мисс Вэйл!
— Вы отнимаете у меня минуты отдыха, профессор. Простите мою несдержанность, но кому как ни вам знать, что и секунда в таком деле на вес золота. Но ваше прошение я могу удовлетворить.
Росаура коснулась палочкой журнала, и вся колоночка за редким исключением поменяла оценки с «О»(5) на «Т».
— Что вы делаете! — ахнула Макгонагалл.
— Исправляю отметки вашим студентам. Я всегда сомневалась, существует ли такая отметка как «Тролль»,(6) и, думаю, раз журнал её начертал, вопрос решён.
Макгонагалл обескуражено покачала головой.
— За что вы мстите детям?..
— Мщу? Увольте. Я лишь пытаюсь дать им понять, что сейчас в их жизни учёба куда важнее всяких глупых переживаний. Да бросьте, профессор. Не вы ли втолковываете им, что в этом году Защита в полном пролёте, и нужно просто перетерпеть эту молоденькую неумеху, главное со смеху на уроках не покатываться.
— Да уж, — процедила Макгоналл, — остаётся только перетерпеть.
— Да, я не профессор Барлоу, — усмехнулась Росаура. — Я не опытный маг, повидавший весь мир. Мой потолок довольно низкий, но так уж и быть, я сделаю всё, чтобы они хоть до этого доросли. И если надо для этого быть занозой в одном месте — с меня станется.
— Вы так говорите, как будто вам это нравится.
— Каждый находит свою отдушину в преподавании.
Так Макгонагалл убралась восвояси несолоно хлебавши. А Росаура скрипела зубами от мрачного восторга и шла вразнос безо всякого смущения.
Первачки с Пуффендуя по сравнению с гриффиндорцами были Божьи одуванчики, но иногда тоже становились несносными. И в один из вторников Росаура вроде бы несколько раз пыталась их усмирить по-хорошему, но спустя четверть часа гомона и смеха, ей осточертело сюсюкаться.
— Молчать!
Дети потрясённо обернулись на неё. Горло саднило — только так Росаура осознала, что перешла на крик.
«Главное, чтобы они не почуяли, что я сама в шоке».
Пути назад не было.
— Встаньте все! Живо!
Да, крик у неё получился мощный. Резко, противно, но прежде всего — гневно. Даже свирепо.
Дети поднялись, таращась ошеломлённо. Один мальчик захотел что-то сказать своему соседу тихонечко, а у Росауры ладонь обожгло.
Оказывается, она залупила ею по столу. Под очередной окрик:
— Молчать, я сказала!
Дети замерли. Росаура глубоко вздохнула и нашла, что вздох у неё тоже получился угрожающим. Девочки с первого ряда втянули головы в плечи, будто ожидая, что из рта учительницы сейчас вырвется пламя.
По правде сказать, Росаура не могла ничего гарантировать.
— Не получается держать себя в руках, значит постоим на ногах. До конца урока.
Дети, бледные, напуганные, не подумали сопротивляться.
— Сегодня никакого волшебства. Будем писать конспект. И сделайте всё, чтобы не нарваться на ещё хоть одно замечание.
Может, кого и подмывало огрызнуться, «а то что?», но подавленное молчание товарищей удержало.
Спустя десять минут диктовки одна девочка взмолилась:
— Профессор, можно сесть?
— Нет. Учителя перед вами шесть часов в день пляшут, вот и вы постойте для разнообразия, ничего, не развалитесь.
— Профессор, ну можно я сяду? — попытала счастья другая. — Я ничего не говорила, это они все шумели!
— Коллективная ответственность, мисс Фенвик. После занятия вы можете высказать свои переживания своим одногруппникам, быть может, впредь они будут внимательнее на занятиях, чтобы до такого не доходило.
— Профессор, пожалуйста! — запросился кто-то ещё. — Так совсем неудобно писать!
— А сидя вам неудобно меня слушать. Быть может, мне приклеить вас к потолку, тогда проблемы исчезнут? И примите во внимание: аккуратные конспекты — ваш пропуск из этого класса. Если к концу занятия ваш конспект не удовлетворит моим требованиям, пеняйте на себя.
Жёстко — заставлять ребёнка в одиннадцать лет полтора часа молчать. И стоять на одном месте. И писать от руки пером и чернилами заумный конспект. Жестоко — предъявлять к результату этой экзекуции особые требования.
— Кто знает девиз нашей славной школы? — между делом вкрадчиво осведомилась Росаура. — «Draco dormiens nunquam titillandus!». «Не буди спящего дракона!».(7) Полезный совет, вам не кажется?
Конспекты, которые Росауре показались слишком небрежными, конспекты, в которых она обнаружила большие пропуски, конспекты, которые были сделаны на замызганном пергаменте, все их она с мрачным наслаждением выдирала из тетрадей. Из двенадцати работ только четыре были помилованы.
— Все, кто не справился с таким простейшим заданием, как написание конспекта под диктовку, должны что-то с этим сделать до ужина. Разбирайтесь сами, как вам это удастся. Учителя, бывает, тоже вместо обеда готовятся к занятиям. Если вы не принесёте мне добросовестно выполненный конспект, я буду говорить с вашим деканом.
Но в чём-то обиженные и потрясённые дети оказались на шаг впереди. Декану они настучали первые.
Профессор Стебль, в отличие от Макгонагалл, решила, что её подопечные заслуживают возмездия с помпой, и подступила к Росауре ближе к концу ужина.
— Это зверство! — вскричала профессор Стебль, и её праведный гнев огласил собой половину Большого зала. Вторая половина довольствовалась эхом.
Росаура решала рабочие вопросы с Конрадом Барлоу, правда, больше уделяя внимания пудингу. Признаться, она давно мечтала поквитаться с деканом Пуффендуя за всех Кайлов Хендриксов вместе взятых, и теперь с удовольствием облизала ложечку, прежде чем поднять невозмутимый взгляд на разъярённую Стебль.
— Согласна, профессор, пудинг ужасно подгорел.
Конрад Барлоу чуть усмехнулся. Всё-таки, профессор Стебль его перебила на очень важной мысли.
— Какой ещё пудинг! Что вы себе позволяете!
Росаура откинулась в кресле.
— Могу задать вам тот же вопрос. Из-за вашего крика профессор Барлоу оглохнет на одно ухо.
Конрад Барлоу чуть нахмурился. Становиться разменной монетой в женских склоках ему совсем не улыбалось.
— Дети! — возопила Стебль. — Дети полтора часа провели на ногах! Вы бы их ещё на горох поставили! Зверство!
— Разве в ваши теплицах они не проводят всё занятие на ногах, профессор? А на Зельеваренье разве не стоят у котлов?
Стебль чуть замялась, а потом ещё больше разозлилась:
— Не сбивайте меня с мысли! Какая наглость! Это недопустимо!
— Знаете, сколько болезней от искривления позвоночника? Заставлять ребёнка в одиннадцать лет полтора часа сидеть, скрючившись над тетрадью, — вот это зверство.
— Заставлять их писать начисто конспекты в таком положении — зверство! И оценивать их…
— Знаете, это слово, «зверство», уже столько раз повторили, что я начинаю упускать его смысл. Вас беспокоит, что мои требования настолько низкие — всего-то написать аккуратный конспект? Но ваши студенты даже с этим не могут справиться… Быть может, вам стоит запросить для них упрощённую программу? А то я правда сомневаюсь, все ли первокурсники Пуффендуя вообще научены грамоте. Впрочем, ваш факультет в принципе не предъявляет высоких требований к своим абитуриентам… Я говорила им и для вас повторю: от них зависит, в какой форме будут проходить наши занятия. Пока я не обнаружу в них хотя бы толики стараний и дисциплинированности, такая форма кажется мне наиболее предпочтительной. И напомните им, чтобы принесли конспекты на следующее занятие, если уж не успевают сегодня.
Росура обернулась к Конраду Барлоу с вежливой улыбкой:
— Прошу прощения, профессор, на чём мы остановились?..
Провожая краем глаза негодующую Стебль, Росаура испытывала удовлетворение хищника, который растерзал свою добычу. И даже горечь во взгляде Конрада Барлоу никак не подпортила её торжества.
Эта крохотная усмешка в уголке губ была на её лице как гнойный нарыв. Она с небывалой уверенностью шпарила уроки, как ей казалось, держала дисциплину на высоте, слова чеканила сухо и звонко, и, самое главное, ученики почуяли в ней этот остервенелый настрой, а может, разнесся слух, что впервые на уроке профессора Вэйл довели ученицу, а не учительницу, и Росаура наслаждалась властью, которая была ей нова и, признаться, чужда, но так давно желанна.
«Вам нужна битва? Я дам вам войну».
Удивительно было, насколько это хорошо работает. Раньше она и думать бы не посмела, чтобы быть с детьми жёсткой. Но именно жёсткость оказалась действенной. Она наконец чувствовала, что твёрдо стоит на ногах, а штурвал в её руках не виляет из стороны в сторону. В голос как влитые встроились командные нотки. Теперь она разрешала себе прикрикнуть на учеников не от безысходности, а просто потому, что могла. Просто потому, что так они чуть вздрагивали и слушали с первого раза. И десять раз думали, прежде чем попросить повторить.
В окриках и понуканиях… она обнаружила удивительное переживание. Это было переживание мрачного удовлетворения. Да, она нашла законный способ выпустить наружу хоть немного пара. В горле чувствовалась хрипотца, лицо краснело, слова цеплялись одно за другое, и она беззаветно вступала в перебранки с языкастыми студентами, которых поначалу веселило, что у их учительницы явно расшатались нервы. Но это до поры до времени. Росаура не улыбалась — плотоядно закусывала губу и порой забывалась так, что уже ничего не стеснялась.
«Да чтоб вы у меня землю ели».
Она лепила им неуды не потому, что пребывала в скверном расположении духа. Они действительно плохо справлялись, допускали ошибки, глупые описки и правда не дотягивали до нужного уровня. Скверное расположение духа лишило её милосердия, и только.
Если раньше она внимательно выслушивала даже самый сбивчивый ответ, могла пошутить, чтобы подбодрить ученика, цеплялась за верное словечко и переводила высказывание в нужное русло, то теперь обрывала безжалостно. Можно было и не ошибаться — достаточно было мямлить, начинать с конца, путать определение, и особенно ей нравилось беситься с фразы «Ну, это когда…».
— …Мисс Джонсон, вы зачем спилили себе рога?
— Рога?
— Вы мычите, как корова, а у коров растут рога. Зачем вы вводите нас в заблуждение касательно вашего интеллектуального уровня? Я буду оценивать вас иначе, не стану предъявлять тех же требований, как к остальным. Садитесь, минус два балла. Итак, что такое чары дурмана? Гойл.
— Чары дурмана… это когда…
— Это когда вы не знаете, что ответить, и ковыряете в носу. Садитесь, минус два балла, да, мисс Смитон, вы рискнёте подхватить эстафету?
— Чары дурмана — это чары, которые одурманивают…
— А плохо подготовленный ученик это ученик, который плохо подготовлен. Садитесь, минус три балла.
— Но за что?..
— За самонадеянность. Итак, последняя попытка. Смельчаки? Гриффиндорцы молчат? Вам кажется, наука — не та стезя, где нужна ваша храбрость? Храбро только кидаться резинкой с заднего ряда, да, мистер Ноубл? Давайте-ка идите к доске и записывайте: «Чары дурмана — это…» А теперь сотрите то, что вы написали. Потому что вы написали это как курица лапой. Нет, вы не сядете, пока не напишите так, чтобы ни у кого в классе не возникло трудности с тем, чтобы это переписать в тетрадь. Да, мы будем тратить время на коррекцию вашего почерка, потому что большего вы сегодня всё равно сделать не способны, как и все ваши одногруппники.
И с особым наслаждением она вырывала целые листы из их тетрадей, заставляла переписывать уже написанное, а раз сожгла в пепел тетрадь Адриана Дэвиса, потому что вёл он её просто отвратительно.
— Я не могу своим умом компенсировать ваше тугодумие, Дэвис, — усмехнулась она тогда на его возмущение. — Почему же вы полагаете, что я стану компенсировать вам тетрадь?
Да, она перегибала палку. Ей нравилось слушать этот треск. Ей будто было любопытно, а что произойдёт, когда она конкретно так перегнёт. Когда сломает.
Вместо ласковой улыбки, за которую её полюбили младшие, её лицо теперь уродовал этот нарыв, безжалостная усмешка, точно нервный тик. И она прижгла её первой в жизни сигаретой, когда столкнулась с мадам Трюк, выйдя как-то вместо ужина прогуляться.
— О, какие люди, — поначалу скривилась мадам Трюк, — снизошли до нас, кто попроще…
Росаура только бровь вскинула. Вроде бы взрослая женщина, матёрый преподаватель, а сама выкобенивается как школьница. Обиделась, что ли, что к Росауре подсел Барлоу и со стороны выглядит так, что они ведут великосветские беседы?.. Бесспорно, разговоры с Барлоу были поинтереснее обсуждения лётных условий с Трюк, ну так что же, разве сама преподавательница Полётов не декларировала, что «на правду не обижаются»?
— У вас сигаретка найдётся? — выдала Росаура.
Глаза у Трюк были небольшие, с нависшим веком, но сейчас и те стали размером с галеон.
— А что у своего джентльмена не стрельнешь?
— Так он мне лекцию о вреде курения прочитает, мне оно надо?
— А тем не менее, это вредно, дорогуша.
— Вот видите, вы уложились в одну фразу. Ценю лаконичность!
Трюк ухмыльнулась. Пошарила за пазухой и выудила пачку папирос.
— Эх, всегда интересно, как долго свежая кровь не скиснет, — с толикой жалости она глядела, как Росаура вытянула папироску, и милостиво запалила огонёк на кончике волшебной палочки. — Ну, прикуривай давай, а то всё сгорит нахрен.
— А как?..
— Э-эх, молодо-зелено…
Росаура кашляла, из носа капало, на языке осел ужасный вкус, пальцы тряслись, но она крепилась. Это было отвратительно, а поэтому именно то, что нужно. Трюк усмехнулась, признала в ней «свою» и отдарила всю пачку.
— Только пацанам на глаза не попадайся, а то ведь отберут.
— Я им отберу.
Трюк всё стояла, а Росаура уже получила от неё всё, что хотела, и даже больше, и тяготилась её присутствием без зазрений совести. А Трюк с каким-то понимающим выражением спросила:
— Волосы-то зачем обрезала?
— Расчёсывать надоело.
Трюк ещё понаблюдала, как Росаура давится дымом, и протянула:
— Слушай, если это из-за мужика…
У Росауры на миг даже рука дрожать перестала. Вспомнились матушкины заветы. Чуть откинув голову и припустив веки на глаза, Росаура осведомилась ледяным тоном:
— Прошу прощения, я не расслышала?..
Трюк с прищуром на неё поглядела, пожевала щёку, головой покачала, но промолчала. На том и разошлись.
Пара недель жёсткой муштры — и студенты стали приходить к ней притихшие. Но Росаура понимала: притихли они вовсе не из боязни, что она на них сорвётся, а в презрении к несдержанности и бескомпромиссности, с которыми она теперь вела занятия. Росаура усмехнулась. Не хотят по-хорошему, будет по-плохому. Она брала самый ледяной градус в речах и манерах и колола, подстёгивала, изводила требовательностью и доводила придирками. Объявляла контрольные без предупреждения и, конечно же, без времени на подготовку.
То, что она делала, не было противозаконно. Но, вне всяких сомнений, преступно.
Едва ли её это беспокоило. Росаура знала и на своём веку учителей, которые обращались со студентами куда жестче. Завышали требования до немыслимого, вели объяснение предмета на академическом уровне, недоступном учащимся, в контрольные включали большие разделы, которые невозможно подготовить, задавали гору заданий, как будто других предметов, кроме их собственного, не существует, доходили до крика и угроз, опускались до прямых оскорблений, выделяли любимчиков и гнобили тех, кто не пришёлся им по вкусу… Росаура успокаивала себя, что Фанни она припекла по делу, и не её одну. И потом, её группа после того случая прекрасно пересдала контрольную и показала отличные результаты на практическом испытании. Так разве оно того не стоило? Они наконец-то взялись за ум, все младшие курсы, только поняли, с какой стервой имеют дело.
Фанни обездвижила Дерека Крейна намертво с первого раза.
— Вот видите, О’Фаррелл, если не задирать нос, результат может быть довольно… сносным.
Фанни поджала губы. Долгожданная похвала уже не радовала её, тем более что казалась одолжением, а не восстановленной справедливостью. Она угрюмо посмотрела на Росауру.
— Я могла это и в прошлый раз, профессор! Просто вы мне не поверили!
Вы не поверили в меня.
Росаура скривила губы, пытаясь пренебречь этим надрывным, гневным укором. Она чувствовала, что на неё глядит весь класс, и даже слизеринцы впервые солидарны с гриффиндорцами. Что же, разве не этого добивается Дамблдор? Дружбы против общего врага?
Росаура усмехнулась.
— С какой стати я должна верить так запросто?
Фанни на секунду смешалась, потом поглядела на Росауру так, будто та сморозила невесть какую глупость, и воскликнула:
— Потому что вы учитель!
Усмешка так и застыла на губах Росауры.
— У вас хорошо получается запоминать очевидное. Садитесь, — сказала она.
А внутри что-то хрустнуло. Та самая палка, которую она безбожно перегибала все эти дни, наконец, сломалась. И что же сталось?
А вот что: её одолела святая простота ребёнка. «Вы учитель», и этим всё сказано. Это призыв, от этого никуда не денешься. Учитель — этот тот, кому заповедано бояться детских слёз.
А она пролила их, и не раз. Она зашла в таинственный сад и поломала кусты, что благоухали невинно. А пару цветков вырвала с корнем. Один из них — доверие Фионы О’Фаррелл. И Росауре Вэйл больше не согреться от её улыбки, как от луча солнца.
Солнце больше и не показывалось в ненастье ноября. Сложно было различить, когда день скрадывал вечер. Росаура жила по звону колокола, выработала себе железный режим и каждый раз перед сном выпивала зелье-без-сновидений. Она чувствовала, что привыкает, и эффект держится всё меньше, и по чуть-чуть увеличивала дозу, убеждая себя, что ничего безопаснее этого зельица и не придумаешь. Курила она по папиросе перед каждым уроком, до завтрака и перед сном. Разве что попойки с Трелони случались не по расписанию.
По расписанию к ней заходил Конрад Барлоу. В четверг, после ужина, они сверяли учебные планы.
Он довольно быстро вошёл в колею, хотя нагрузка у него вышла нешуточной: кроме Защиты на старших курсах он вёл Историю магии и не ограничился только лишь лекциями — настоял на том, чтобы в расписание включили семинарские занятия. Что это за новшество, поначалу мало кто понимал, ведь История всегда сводилась к начитке лекций и сдаче письменных работ, но Барлоу, судя по всему, оказался энтузиаст. Спустя три недели он не выглядел слишком утомлённым, но его извечная сдержанность и учтивая скромность не давали разглядеть в нём ту степень усталости, которая заставила бы собеседника почувствовать неловкость.
Студенты отзывались о нем восторженно, и Росаура всякий раз скрипела зубами, когда он заводил с ней любезную беседу. И почему она должна быть благосклонной к человеку, к которому от неё хотели сбежать все ученики?.. История с бойкотом, который ей объявили четверокурсники пару недель назад, всё ещё вызывала в ней приступы ярости. Барлоу в той ситуации повёл себя безупречно, и почему-то это бесило больше всего.
Он не был навязчив, ничуть, напротив, очень деликатен, обходителен и предупредителен, немногословен, но обстоятелен, то и дело вворачивал тонкую шутку, не слишком заумную, без снобизма, но изящную, и в другое время Росаура без остановки расплывалась бы в улыбках, но сейчас все попытки коллеги наладить контакт отскакивали от неё, как от стенки горох. Она не хмурилась нарочно, не строила из себя высокомерную зазнайку, но и не предпринимала попытки натужно быть милой. Она не могла. Сил не было, а в груди зияла пустота. И то и дело пустоту начинал пожирать дикий пламень.
Удивительно, как Барлоу её терпел уже третью неделю, ведь порой они засиживались допоздна над бесконечными бумагами. Он был общительный человек, но Росаура всячески обрубала возможности выйти за рамки рабочих вопросов. А Барлоу не настаивал. В его глубоких синих глазах, всегда чуть прищуренных, жило чуткое, почти трепетное внимание, и он всегда знал, когда надо помолчать. Видимо, он был выше того, чтобы портить себе настроение из-за какой-то девчонки.
В тот вечер Росаура была слишком рассеянной, потому что слова Фанни били в её голове набатом. Она пыталась сосредоточиться на другом, более важном, чем разочарование ребёнка в фигуре взрослого, к которому он успел привязаться, но получалось плохо. Осознание, что она ни за что ни про что обрезала красную ниточку, которая могла вывести её из лабиринта, доводило её до состояния оцепенения.
Она с остротой, что вонзилась ножом в спину, ощущала своё одиночество.
Росаура была отсечена от всего мира ледяной стеной, и если поначалу та была толщиною в три пальца, то сейчас уплотнилась до трёх локтей. За ней Росаура могла в своё удовольствие бесноваться, как оса, пойманная в банку, но никому не было до неё дела — а она уже не смогла бы ни до кого достучаться. Гордость заковала её в тиски.
Конрад Барлоу тактично замолчал, увидев, что она больше не слушает, чуть слышно вздохнул и кашлянул. Росаура встрепенулась. Неизвестно, что было во взгляде, которым она равнодушно скользнула по Барлоу, но его губы, привычно сложенные в мягкую улыбку, чуть дрогнули и грустно поджались.
— Я вас утомил, — сказал он и поднялся.
— Простите, профессор. Я очень рассеяна. Так куда вы предлагаете включить изучение ментальных воздействий?
— Это подождёт, — он чуть замялся, склонил голову, прядь тёмных волос упала ему на лоб. — Простите за бестактный вопрос, профессор, но вы, наверное, принимаете зелье-без-сновидений?
Росаура чуть поморщилась. С этого паиньки ведь станется читать ей лекцию о злоупотреблении успокоительными. И точно назло его обеспокоенному взгляду почти уже машинально достала папиросу и прикурила.
С отголоском любопытства задумалась, насколько чудовищно это всё выглядит.
— И курите вы недавно, — вздохнул Барлоу.
— Завтра юбилей, пятнадцать дней, — сквозь зубы усмехнулась Росаура. — А вы — нет?
— В молодости не мыслил и дня без трубки. Но потом как-то…
— Язва?
— Простите, что?
— Вы ведь, наверное, и не пьёте.
— Гм, — Барлоу отцепил свой монокль, отчего один его глаз казался преувеличенно большим, и тот плавно улетел в нагрудный карман. Росаура раздумывала, достаточно ли отталкивающе она себя ведёт, чтобы этот человек, который совершенно не был ей понятен и который не вызывал в ней ни малейшего интереса, наконец оставил её в покое, особенно со своими сочувствующими взглядами!
Тут распахнулось окно — злая мокрая метелица, что с утра вознамерилась взять стены замка приступом, ворвалась в класс Защиты от тёмных искусств и принялась хозяйничать: сбила пламя свечей, взъерошила перья, раскидала стопки пергамента. Хаос на рабочем месте вполне соответствовал душевному расположению Росауры, и будь она одна, ещё бы потопталась по-козлиному на проклятых учебных планах, что теперь разлетелись по полу, но ей не хотелось, чтобы Барлоу совсем уж записал её в сумасшедшие, а она рисковала, если бы бросилась собирать листы голыми руками.
Поэтому она вскинула палочку, чтобы их приманить.
Но руку полоснула боль — и с кончика палочки сорвался пламень. План контрольных мероприятий для пятого курса обратился в пепел, как и манжет на руке профессора Барлоу, который как раз потянулся за ним.
— Чёрт! — ахнула Росаура. — Я совсем не…
Первую секунду Барлоу таращился на неё в лёгком недоумении, что в его случае означало крайнюю степень потрясения. Потом моргнул, взмахнул палочкой — окно закрылось наглухо, на свечах заплясали язычки пламени, но вот кучка пепла так и осталась кучкой пепла. Вот тут Барлоу нахмурился.
— Как сильно вы ненавидите учебные планы, профессор, — сказал он. — Боюсь, это не подлежит восстановлению.
— Ну и чёрт с ним. То есть… — Росаура еле удержалась, чтобы не схватиться за голову, так в ней колотилась боль. — Я всё напишу заново. Отдам утром до завтрака, вас устроит?
— Конечно же нет. Ведь это значит, что вы не будете спать всю ночь.
Барлоу уже улыбался. Взмахнул палочкой вновь — и от кучки пепла не осталось и следа.
— Я правда хотела их приманить, — глухо сказала Росаура.
— Сомневаюсь, чтобы у вас могли быть проблемы с манящими чарами, профессор. Однако что-то пошло не так. Выскажу мысль, которая может показаться вам странной, но дело скорее всего в вашей палочке.
Росаура поглядела на свою палочку. И испытала необъяснимое желание отшвырнуть её куда подальше. Горло перехватило. Она подняла брови и часто заморгала, стараясь казаться невозмутимой.
— Но что с ней может быть не так? Вроде не сломана, я на неё не садилась.
— Палочку можно повредить колдовством.
— Я ни с кем не сходилась на дуэли, профессор.
Росаура пыталась усмехнуться, но получилось паршиво. Её давно беспокоили перебои с волшебством. Она пыталась не замечать, но стала колдовать куда реже, только бы лишний раз не убеждаться, что проблема существует. Пару раз ещё можно списать на волнение и осечку, но когда это происходит почти каждый день… Да, это становилось критическим. И это было страшно. Это были будто признаки неизлечимой болезни, одно название которой жутко произнести.
Давно пора было к кому-нибудь обратиться, но к Дамблдору она бы не пошла, потому что он и так, безусловно, обо всём догадывался, если не знал наверняка. Такого унижения она бы не снесла. К Слизнорту она бы тоже не обратилась, потому что, ей казалось, он стал её избегать и вообще редко поднимался к трапезе, а времени, чтобы спуститься к нему, у неё не было (или она так себя убеждала). Признать при Макгонагалл слабость — увольте! Трюк, Трелони вряд ли бы ей помогли. Остальные профессора не проявляли к ней ни малейшего интереса, посмеивались за её спиной, пережёвывая сплетни о том, что «у девочки сдают нервы». Но вот Конрад Барлоу… в её глазах он был соперником, которому она, честно сказать, откровенно завидовала и безумно ревновала, но именно он уже три недели терпел её стервозность, был неукоснительно вежлив и всячески подчёркивал, что всегда открыт к диалогу. И рабочие моменты с ним действительно решались успешно, и при всей его многоопытности он ни разу не брал покровительский тон. Да, он был, как ругалась Трюк, джентльмен, и поэтому Росаура, загнанная в угол, рассудила, что может спросить его мнения. И, возможно, даже прислушаться к нему. Разнообразия ради.
— Это происходит уже недели три, — сказала она.
— Не случалось ли, что задуманное колдовство воплощалось в какой-то непредвиденной, дикой форме?
Росаура вспомнила о чёрной крысе, и её передёрнуло. Да, стоило признать: не справляясь со своей проблемой, она рискует детьми. А если бы урок пошёл так, что она сама взялась бы продемонстрировать парализующие чары? Вдруг кому-то так же переломило бы хребет, как той крысе от заклятия Фанни?
И Росаура отложила палочку в поспешном жесте омерзения.
— Она как не моя. Будто подменили. А выкрутасы с колдовством… постоянно. Я всегда избегала деструктивной магии, но теперь она идёт просто на ура, даже если я хочу применить простейшие чары левитации или вот манящие.
— Когда я отметил ваше отношение к учебным планам, я не шутил, — сказал Барлоу. — Слова, магические формулы, которые мы применяем, это лишь… трафарет, под который мы пытаемся подогнать магическую энергию, которая живёт внутри нас. Но в первую очередь она зависит не от нашей мысли, а от движения души. Если волшебник в ярости пытается сотворить магию, девять против одного, что из его палочки вырвется молния, а не лёгкий бриз. И это ещё хорошо, что в руках его будет палочка, ведь она собирает, преобразует и одновременно сдерживает весь его потенциал. Без палочки сам волшебник рисковал бы тем, чтобы начать испускать молнии направо и налево, что в секунду привело бы его к гибели.
Росаура похолодела. Она вспомнила, как чувствовала кожей беспорядочную, неподконтрольную магию Руфуса Скримджера, когда тот остался без своей палочки. Она вспомнила инстинктивное чувство опасности и желание отшатнуться, спрятаться, несмотря на все доводы сердца. Но как оказалось, сердце ошибалось.
— Вы чувствуете, что вашу палочку будто подменили, — сказал Барлоу. — Это бывает после того, как палочку… используют без согласия хозяина.
Росаура замерла. Сердце глухо потянуло. Но не говорить теперь было бы глупо. И потом, ведь Барлоу, в отличие от Дамблдора, ничего не знал, и не был женщиной, чтобы прекрасно всё понимать. Это почти научное исследование, и только.
— Согласие было… в каком-то смысле. То есть я не возражала. Но… не было желания, чтобы это происходило.
Она старалась произнести это как можно равнодушнее, но еле смогла вымолвить последние слова. Её затопил стыд. Ей стало душно, липко и мерзко. Всюду она ощущала грязь. Грязь, которая зудела под кожей, и чтобы её вычистить, оставалось только эту кожу содрать.
— Какое волшебство было сотворено… без вашего желания?
Росаура подняла взгляд на Конрада Барлоу. Он был либо совершенно бесчувственный, либо абсолютно бесстрашный человек. Он стоял от неё за пару шагов, и его бы достигли молнии, если бы Росаура принялась испускать их направо и налево. Кажется, он понимал все риски. И тем не менее, не отступал.
— Это была магия портала, — сказала наконец Росаура, откинувшись в учительском кресле. — Но я не знаю, насколько она удалась. Порталом я так и не воспользовалась.
Барлоу покачал головой.
— Магия высочайшего класса. Она потребовала чрезвычайно много усилий, я полагаю.
— Моя палочка не хотела творить эту магию. Вся искрила, чуть не задымилась. Это потому что она не приспособлена для такого?
— Не стоит воспринимать палочку как инструмент, у которого есть определённый порог входа, профессор. Ваша палочка именно что «не хотела» творить ту магию. Потому что в вас не было желания.
— Но я не знала, что именно он… какое именно волшебство пытаются сотворить.
— Но знала ваша палочка. Между волшебником и палочкой образуется теснейшая связь. Можно сказать, ваша палочка поняла, что вам это волшебство придётся не по душе.
Росаура чуть помолчала. Потом сказала:
— Мне стало больно колдовать. В руку отдаёт.
— Потому что ваша палочка повреждена. Представляете, если бы вы натёрли мозоль и стали бы каждый день маршировать в неудобных сапогах. Ваша нога к концу недели вспухла бы от гангрены.
Росауру передёрнуло. Уже не помня себя, она облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
— Теперь мне нужна новая палочка?
— Нет, что вы, совсем необязательно…
— А лучше бы новую!
Барлоу осёкся. А Росаура осознала, что почти выкрикнула эти горькие слова.
— Скажите, профессор, — заговорил Барлоу совсем тихо, — какое было первое волшебство, что вы сотворили, после того, как…
— Перемещение. Хотя нет, если именно с палочкой… Я колдовала оживление.
— И всё обошлось? — удивился Барлоу.
— Я колдовала на себе.
Барлоу казался изумлённым.
— На себе?.. Оживление?.. Позвольте, это что-то беспрецедентное.
— Я была в сознании, просто очень плохо себя чувствовала.
— Я не об этом. Пострадавшему буквально отдаётся часть жизненных сил целителя. Но если вы сами были очень слабы, и говорите, что…
— Я испытала огромный прилив сил. Благодаря этому я после тяжёлой болезни продержалась на ногах до позднего вечера.
В глазах Бралоу засиял неподдельный восторг учёного, который близок к открытию. Всего через секунду он спохватился, опустил взгляд, но в голосе его слышалась увлечённость, когда он воскликнул:
— Это может означать только одно, профессор! Тот, кто колдовал с вашей палочки, вложил в своё колдовство немало сил. И эти силы остались в ней, и когда вы колдовали оживление, перешли в вас. И единственное объяснение, почему вас это не убило, заключается в том, что, очевидно, тот, кто использовал вашу палочку, имел по отношению к вам самые лучшие намерения! Если бы он колдовал в гневе или обиде на вас, попытка наложить на себя чары оживления подвела бы вас к краю могилы.
Росаура глядела на Барлоу, ошеломлённая, а он не сразу остудил свой исследовательский пыл, чтобы заметить, как рябь прошла по её лицу. Росаура порывисто поднялась и отошла к окну, вцепилась дрожащими руками в подоконник. Она заставляла себя дышать мерно, по счёту, но выходило из рук вон плохо.
«Он не хотел избавиться от тебя. Он хотел тебя уберечь!» — «Но почему тогда я всё равно у края могилы?»
Потому что она возненавидела его — вот почему. Потому что эта ненависть, а вовсе не его проступок, сожгла её дотла и, ненасытная, вырывалась всполохами наружу, грозясь опалить детей чёрным пламенем.
Потому что, значит, никакой любви в ней не было вовсе, раз с такой лёгкостью она записала его во враги.
А ведь даже если бы так, разве нет призвания любить и врага? Не страстно, нет, но с сокрушением о его заблуждениях. Различая его несовершенство, но всё равно уповая на то, что он отыщет путь в темноте. Ведь ещё неизвестно, кто больше потерян и чья ночь мрачнее.
А она принялась мстить всему белому свету за обиду на человека, которого клялась любить, и тем обрекла себя совершенно.
Ведь из-за этого уже пострадали дети.
И не так важно, на самом-то деле, что сейчас она узнала. Пытался ли он её спасти или хотел бы её оттолкнуть, это на её совести и только то, что она обозлилась и позволила себе превратиться в сущую ведьму, которая детям житья не даёт. И за глаза проклинает того, о ком ещё недавно молилась.
— Профессор, всё-таки удачно вышло, что я сожгла этот учебный план. Мы можем переписать всё подчистую, чтобы вы взяли себе все курсы?
Голосок у неё сделался тоненький, ломкий. Барлоу не стал подходить к ней, излишне тревожиться, хотя наверняка был подавлен. Он только сказал:
— Вы знаете, что это невозможно, профессор. Нагрузка и так предельная.
— А если я подам прошение об отставке Директору, он снова её отвергнет?
— Я не слышал, чтобы у него был кто-то на примете на вашу должность. Идея взять у вас старшие курсы мне в нагрузку родилась у него спонтанно.
Ей показалось, или он шагнул чуть ближе.
— Простите, Росаура, но раз уж такой разговор… Вероятно, я себе всё придумал, но эти недели мне не раз казалось, что вы на меня в обиде. Могу я сказать, что ни в коей мере не желал бы посягать на то, что дорого вам, на то, к чему вы относились со всей ответственностью и радением? Дамблдор посчитал, что так будет лучше, разделить нагрузку, но в этом нет ничего личного по отношению к вам. Напротив, поймите, я уже немолод, я давно не общался с детьми, я привык к студентам ещё старше наших выпускников. Мне было бы трудно работать с младшекурсниками, тем более с упором на практику. А вы, как мне уже не раз доводилось слышать, очень хорошо их понимаете, очень ладите с ними…
— Спросите их сейчас, они назовут меня фурией.
— Ну так и у них бывают периоды, когда иначе чем бесятами их не назовешь.
— Нет, профессор, я серьёзно. Три недели назад Дамблдор сказал, что в работе можно найти… смысл. И труд помогает… преодолеть себя. Но я давно не ломала дрова так упоённо, знаете ли. И больше всего я боюсь не того, что совершила кучу ошибок. Я боюсь того, что мне это понравилось.
Она наконец-то обернулась к Барлоу. Лишь вполоборота, всё еще цепляясь за подоконник и не поднимая глаз, но тем не менее.
— Понравилось… мучить детей? — он слабо улыбнулся.
— Да.
Барлоу помолчал. Быть может, он наконец-то увидел, с кем повёлся, и подумывал, как бы бежать от неё как от огня. Но он сказал:
— Полагаю, это откровение, которое почти неизбежно для любого первопроходца в нашей профессии. Вопрос в том, что вы теперь с ним будете делать.
— А что мне с ним делать? Мне просто противно от себя самой и всё.
— Уже неплохо! Мне стало бы действительно жутко, если бы вы сейчас сказали что-то вроде: «О, да, я люблю мучить детей и мне с этим хорошо, я принимаю себя такой, какая я есть», знаете.
— Значит, нужно себя ненавидеть?
— Быть может, ненавидеть в себе эту склонность? Это как-то поможет вам меньше их мучить?
— Да я вообще не хотела бы их мучить. То есть головой я понимаю, как это ужасно, мне самой противно. А на деле получается… что получается.
— Вероятно, поэтому ваша палочка стреляет в вас же. Она знает, что вы настоящая не захотели бы причинять другим боль и обиду, но когда вас обуревает гнев, она только и может, что посылать вам сигналы о том, как это опасно.
— Что-то вроде «окстись, окаянная!», да?
— Poenitemini peccatores,(8) приблизительно в этом ключе.
Но поскольку Росаура не пыталась и делать вид, что ей весело, Барлоу помолчал.
— Мне как-то подсказали один приёмчик педагогический. Если накатывает, то надо сжать очень крепко кулаки. От этого рефлекторно сжимается челюсть. Очень выигрышно: вы ни ударить ребёнка не можете, ни наорать на него. Первую пару секунд. А за эту пару секунд включается мозг и напоминает тебе, что рукоприкладство и эмоциональное насилие — это не наш метод, и можно искать менее травмоопасный выход. А ребёнок в этот момент видит по исказившей ваше лицо судороге, что лучше бы ему сидеть ровненько и язык проглотить, и как-то оно всё устаканивается.
Рот Росауры дёрнулся, а нос шмыгнул.
— Почему он меня держит? — едва слышно произнесла она.
— А вы бы стали свободной, если бы он принял вашу отставку? — столь же тихо спросил Барлоу. — Если вы покинете школу, в вас угаснет желание вымещать боль на окружающих?
Росаура молчала.
— А насчёт палочки вы не беспокойтесь, — добавил Барлоу уже громче. — Это поправимо. Мне бы только свериться с литературой, это может занять несколько часов, и если позволите, я бы взял её…
— Ну уж нет, профессор, не позволю, — резко воспротивилась Росаура, и, уловив его опасение, что он задел её бестактной просьбой, добавила негромко: — Ведь это значит, что вы не будете спать всю ночь.
Барлоу, кажется, вновь мягко улыбнулся.
— А если в субботу днём? Я могу и при вас. Меня это ничуть не затруднит, я, признаюсь, в большом предвкушении такой необычной работы! Поверьте, снять следы чужого воздействия можно…
— А если их не снимать? Если оставить? — она знала, что совсем не смотреть в глаза собеседнику, да ещё такому любезному, совершенно неприлично, но ей казалось, что если она отведёт взгляд от непроглядной мглы за окном, то уже не сможет за себя отвечать.
— Не думаю, что это будет так уж критично, — после заминки ответил Барлоу. — В конце концов, возвращаясь к началу нашего разговора, дело в состоянии души, в том, на что направлены основные её силы. Скверное расположение духа чревато, и если вы продолжите ненавидеть… учебные планы и учеников, то они так и будут обращаться под вашим взглядом в горстку пепла, будь в вашем распоряжении хоть самая исправная палочка. Но опаснее всего, что горсткой пепла рискуете обернуться вы сами, профессор. Ещё раньше, чем те, кто вызывает ваш гнев на себя.
Губы Росауры привычно сложились в холодную усмешку, но на сей раз это принесло боль. Гнойник вскрылся.
Теперь это были не пьяные рыдания, как пару недель назад, а слёзы, от которых сдирало горло и болело в груди: она заполнилась доверху солью и кровью. Тот бычий пузырь глухой пустоты наконец-то лопнул, и нужно было заново учиться дышать.
Примечания:
Мистер Конрад Барлоу https://vk.com/wall-134939541_10848
Наша ведьма https://vk.com/wall-134939541_10859
Обновлённое расписание https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_10840
1) Персонаж английской народной сказки, тёмное существо, в обмен на услугу потребовал от королевы её первенца, однако королева умоляла его сжалиться, и Том-Тит-Тот поставил условие ей в три дня отгадать его настоящее имя. Королеве удалось это сделать, и Том остался ни с чем
2) байронический герой, персонаж романа Ш.Бронте «Джейн Эйр» о непростой любви гувернантки и её нанимателя
3) см миф об Аполлоне и Кассандре
4) Известно, что англичане не особенно любили наследника престола — по крайней мере, в сопоставлении с их обожанием его супруги
5) «Отвратительно», соответствует нашей «двойке»
6) Наш «кол»
7) Более корректный перевод "Никогда не щекочи спящего дракона", но Росаура, видимо, рассудила, что одно слово "не щекочи" может вызвать нежелательный смех у детей
8) Покайтесь, грешники! (лат.)
Осознание, до чего она докатилась, накрыло Росауру гробовой доской: она убедилась, что дети, когда входят в класс, не ожидают ничего хорошего.
Они приходили перетерпеть.
Да, они стали старательнее. Но не из осознания важности учёбы. Учёбу — по крайней мере, по её предмету, — они ненавидели. Да, они больше не нарывались. Но не из уважения к ней. Её они презирали. Просто они не хотели усложнять себе жизнь препирательствами с озлобленной стервой.
«Господи! Я больше не буду озлобленной стервой!»
Росаура смотрела на себя в зеркало, и всё в ней было гадко. Эти обкорнанные волосы, отёкшее от дурного сна и дрянной выпивки лицо, жёсткая складка у рта, глаза, которые потеряли свой чистый небесный цвет, помутнели и смотрели в холодном надмении. Казалось, что три недели накинули ей лет двадцать. И если ничего не сделать, дальше будет только хуже. Она кусала губы, тёрла глаза, пыталась пригладить волосы. Но надень она сейчас хоть самое прелестное платье, сделай причёску по последней моде, ничего бы не изменилось в сути своей. А суть-то оказалась напрочь гнилая.
«Нельзя оправдывать своё скотство тем, что та прекрасная, наивная девочка валяется где-то посреди поля растерзанная, и клюёт её вороньё. Это не он предал её — а я сама себя предала. Что мешало мне, вернувшись в школу, дальше любить детей и делать всё, чтобы им было хорошо? Только то, что я извалялась в своей обиде, как свинья в собственном дерьме».
Впрочем, легко заявить: «Я буду жить ради детей и их благополучия». Но когда сил нет, а сами дети не очень-то в настроении принимать твою жертву и признавать твои старания, руки опускаются быстро.
Росаура, с яростью вглядываясь в глаза уродливой гарпии, которую видела в зеркале, приказала себе поднять руки, взять в них ноги и делать своё дело. Она, конечно, сразу на следующий день после того разговора с Барлоу о её вернейших перспективах обернуться кучкой пепла не прилетела к детям на радуге. У неё и не хватило бы на это никаких сил. Да и едва ли им нужны были её натужные улыбки. Им нужно было ощущение безопасности, и с этим были большие проблемы.
Раз позволив обиде и гневу завладеть ею, Росаура слишком быстро привыкла к очень естественному в таком состоянии поведению. Окрики, тычки и едкие насмешки не требовали никаких усилий, так бы и сыпались жабами и гадюками с её высохших губ. Резкие жесты, чеканный шаг очень подходили её задеревеневшему телу. Поспешные и немилосердные решения тем скорее созревали в её голове, чем жёстче сердце каменело в нежелании входить в чужое положение. В нежелании видеть хоть чью-то боль и нужду, кроме своей собственной.
И даже сейчас, когда она отрезвилась и сама себе опротивела, оказалось не так просто погасить в себе это возбешение.
Новые привычки укоренились в ней накрепко. Теперь ей приходилось собирать всю волю в кулак, чтобы не прикрикнуть на детей. Чтобы удержаться от язвительного комментария. Чтобы не оборвать слабый ответ на втором же слове. Чтобы не грохнуть кулаком по столу. Чтобы не перечеркнуть одной резкой и неумолимой линией всю работу нерадивого студента. И не всякий раз это ей удавалось.
Она дошла до того, что на пачке папирос (которую уже привыкла доставать из кармана мантии каждый раз, когда ученики убирались вон из класса) написала: «Не смей обижать детей, мерзкая ты дрянь». И выкуривала папиросу, повторяя это как мантру. Нет, Росаура не стала настраивать себя на то, что она будет феей-крёстной. Если ей что-то и давалось легко в первые её дни в школе, то это было как по благодати, не её заслугами, а скорее из милости к её неопытности, но в призрении к её добрым чувствам по отношению к детям. Теперь же всё придётся нарабатывать потом и кровью, если она вообще надеется когда-нибудь показаться отцу на глаза и не сгореть от стыда заживо.
И она будет делать это не из добрых чувств и не от волшебного ощущения полёта, а просто потому, что иначе нельзя. Она не стала бы лгать и заявлять, что к детям у неё остались добрые чувства. Что у неё вообще остались добрые чувства к чему бы то ни было и прекраснодушное желание распахнуть пошире крылья и взмыть ввысь к звёздам. Но она уже попробовала жить, руководствуясь только тем, как сердце прикажет. А сердце её оказалось пробитое насквозь каким-то тупым предметом и поражённое некрозом. Слушать такое сердце было верхом дурости. Значит, надо учиться жить по другим ориентирам. Если сломался компас, а полярную звезду затянуло облаками, то это не повод вести корабль на рифы. Есть разумные принципы, положенные в основу методики преподавания, да и просто-напросто трезвых отношений между людьми, и главный из них звучит так: «Не навреди».
Если у неё нет душевных сил и пламенной решимости быть понимающей, отзывчивой, деликатной, открытой и ласковой, то она хотя бы ограничит своё беснование запретами. Не быть предвзятой. Не переходить на личности. Не срываться на детей. Не кричать. Не шипеть. Не плеваться ядом.
Не думать о себе, когда нужно думать о детях.
Педагогика — это стезя, на которой нужно постоянно преодолевать себя. Свои естественные реакции, свои слабости. Здесь нельзя сказать: «Я могу позволить себе гневаться, потому что это проявление моей личности», или как там советуют терапевты. Здесь нельзя позволить себе очень и очень многое, даже если сильно хочется. Даже если захлёстывает с головой гнев, отчаяние, ослепительно белая пелена ярости. Нельзя встать посреди урока и срывающимся голосом сказать: «Знаете, дети, я сейчас очень злюсь», потому что это выбьет почву у них из-под ног. Потому что они не будут знать, что с этим делать. Потому что это учитель должен помогать ученикам справиться с самими собой, а не ученики — учителю. Потому что они пожмут плечами и скажут: «Мы тоже злимся», и это будет тупик. И учитель, и ученики окажутся в положении детей, беспомощных перед пламенем страстей. И когда дверь в класс откроется и голос спросит: «Кто здесь учитель?», это будет приговор. Потому что на самом деле дети возлагают на учителя великое множество надежд и ожиданий, и только оправдывая их, можно вершить великое и непостижимое дело педагогики: стараться так, чтобы дети делали то, чего им совсем не хочется, добивались результатов и приучивались к понуждать себя к делам, которые зачастую тяжелы, горьки, но полезны и нужны.
Дети обладают крайне высокой сопротивляемостью. Учение отскакивает от них как от стенки горох. Они не понимают, не запоминают, вертятся, огрызаются, лгут и изворачиваются, они из принципа не станут признавать, что именно эти знания «когда-нибудь вообще пригодятся». Стоит задать им что-то слишком сложное, они смотрят на тебя как на врага. Стоит спросить с них что-то слишком легкое, они смотрят на тебя как на шута. Им очень нравится проверять учителя на прочность. Потому что на самом деле им очень хочется, чтобы он был несокрушимым и безупречным. Чтобы олицетворял собой то самое доброе-вечное, которое пытается насаждать. Любое малейшее расхождение идеального и действительного вызывает в детях бурю негодования и как бы даёт им зелёный свет на проявление своих тёмных сторон. Обиды, нанесённые в школе, запоминаются на всю жизнь как вопиющая несправедливость. Едва ли можно придумать более веское оправдание нелюбви к предмету и неуспехов в нём, чем неприязнь к учителю. Нет существа менее снисходительного и более требовательного ко взрослому, чем ребёнок.
И учитель, который осознаёт весь груз ответственности, возложенный на него не предписаниями, законами и методичками, но самими детьми, порой от ужаса перед этой громадиной забывает, как дышать. Очень хочется в этот момент разозлиться и воскликнуть: «Постойте, но я ведь тоже человек, в конце концов! Живой человек со своими слабостями!». А тот голос, который вопрошал: «Кто здесь учитель?», отвечает: «Ты не человек. Ты педагог».
А ведь Росаура Вэйл была девушка двадцати лет с разбитым сердцем. В её мире шла война. Она была лишена материнского тепла и поддержки уже пять лет. Она наполовину сожгла себя переживаниями о человеке, которого полюбила, и добила себя обидой за его предательство. Она была воспитана на высоких идеалах, но при столкновении с реальностью они потребовали слишком большой платы. Она не усомнилась в них, но обнаружила, что бесконечно от них далека. И всего-то за три недели, только позволив себе ослабить хватку на собственном горле, из которого рвались рыдания, она причинила огромный вред детям, что были на её попечении, и теперь ей надо было с этим как-то жить и дальше трудиться. И вновь держать ответ перед детьми и перед собственной совестью. Поскольку последняя была то больна, то глуха, то экзальтированна, детские взгляды оставались единственно верным барометром.
И барометр этот показывал отрицательную отметку. Росаура старалась, по десять раз за урок сжимала кулаки, подавляя в себе приступ гнева, приказывала себе не смотреть на детей, чтобы не прожечь в них дырку одним только взглядом, стала предупреждать о грядущих контрольных и прекратила из вредности валить и отличников, и отстающих. Но эти изменения вкрадывались в её работу медленно и почти незаметно. Дети оставались настороженными и хмурыми. Занятия проходили в колкой тишине, от которой голова болела хуже, чем от привычного гомона. Да, её блеклым голосом и сухим слогом, утратившим и воодушевление, и красноречие, едва ли возможно было разжечь интерес. Росаура напоминала себе, что надо хвалить учеников, вносила в занятия больше разнообразия, вернулась к творческим заданиям, но дети скорее чуть удивились, чем ободрились, разве что плечами пожали: мало ли, вчера её штормило, сегодня затишье, а что будет завтра?..
По правде сказать, неопределённость томила детей не только на уроках какой-то молоденькой истерички. И сами взрослые никак не могли обрести уверенности в завтрашнем дне.
Мир дышал судорожно и метался. Первая волна эйфории прошла, но до сих пор не было ясно, что происходит за школьной оградой. Оставалось только верить заявлениям Крауча, которые так или иначе подтверждал Дамблдор, но чувствовалось, что тот сам недоволен происходящим. Выборы Министра перенесли на январь. Кто-то говорил, что Крауч особенно лютует, объявив лозунг «Счастливого Рождества» и поставив цель к новому году разделаться с «чёрной заразой» подчистую, и вот дерёт с мракоборцев по три шкуры, лично председательствует на судебных разбирательствах, и к концу ноября зловещая тюрьма, Азкабан, пополнилась на половину — могла бы и больше, если бы Крауч не был сторонником высшей меры наказания. Только то, что приговор выносился общим голосованием, как-то сдерживало его пыл.
Особенно потрясла общественность история Сириуса Блэка.
Это случилось в первые дни ноября. Крупная фотография заняла всю передовицу газет: центр Лондона, воронка в половину улицы, разорванные тела прохожих, и посреди, в дыму и чужой крови — Сириус Блэк. Он беззвучно смеётся, и глаза его страшны. Эта фотография врезалась в память Росауры. Только в её снах Блэк заливался смехом побитой собаки, и она просыпалась, прижимая руки к ушам.
Он убил Питера Петтигрю, своего школьного друга. Взорвал посреди людной улицы, так, что только мизинец осталось в спичечный коробок положить. Двенадцать магглов, которым не посчастливилось проходить мимо по своим делам, разлетелись в клочья.
А Блэк смеялся. И к тому же признался, что он повинен в смерти Джеймса и Лили Поттеров. Выяснилось, что он был их Хранителем тайны и выдал их Волан-де-Морту.
Блэка даже не судили. Но почему-то и не казнили — отправили в Азкабан на пожизненное заключение. Очевидно, Сириус Блэк нужен был Краучу в качестве приманки. Крауч объявил, что Блэк, этот маньяк, предатель и фанатик, безусловно заслуживающий высшей меры наказания, удостоился милости, поскольку принёс чистосердечное признание. «Сдавайтесь, — настаивал Крауч, — приходите сами и доносите на сообщников. Иначе пощады не будет». Конечно же, в его заявлении значилось, что Блэк назвал имена чуть ли не пары десятков Пожирателей, но Бартемиус Крауч милостиво даёт им ещё три дня, чтобы одуматься и сдаться самим. Иначе начнётся охота на лис.
Крауч блефовал, но ход вышел блистательный: как хладнокровный аналитик, он досконально просчитал психологию противника и не прогадал. Экстремисты, вместо того, чтобы объединиться, затаиться и через несколько месяцев поднять на знамёна нового Тёмного Лорда, посыпались. Первым не выдержал Люциус Малфой.
Обставил он своё разоблачение со всей помпой.
Он пригласил журналистов в скромный охотничий домик на границах своих угодий, усадил по правую руку красавицу жену, которая всё прижимала платок к сухим глазам и судорожно вздыхала, вынес годовалого ребёнка, чтобы по очереди с женой прижимать его к груди, и, то и дело прикладывая лёд к «прояснившейся» голове, дал шокирующее интервью о том, как его «втянули во всё это против воли», мучили, угрожали убить малолетнего сына, шантажировали и вообще держали под Империусом последнюю пару лет. «Им были нужны мои деньги и связи, моё честное имя, моя душа!.. Эти изверги ни перед чем не останавливаются, для них нет ничего святого… А у меня сын!..» Малфой назвал имена ближайших сподвижников Волан-де-Морта, и на этот раз список опубликовали в газетах. Это произвело эффект взорвавшейся бомбы: все они были представители таких же знатных и уважаемых семей, вот только не подсуетились, как Малфой, которого власти даже в зал суда не стали таскать (он добровольно прошёл экспертизу у целителей и получил подтверждение, что находился под проклятием), и теперь сели в лужу. Журналисты осадили их особняки чуть ли не раньше мракоборцев. Развязалась газетная война, масса доводов, опровержений, перекрёстных наветов. Следствие не брезговало ничем, прокатилась волна громких арестов под покаянные вопли или ожесточённое сопротивление. Краучу пришлось открыть залы суда, и слушания превратились в остросюжетное шоу. Общественность негодовала, журналисты ликовали, обыватели слепли и глохли, покуда их хлестал по щекам информационный вихрь. Хоть как-то разобраться во всём этом не представлялось возможным. В газетах печатали полные стенографии судебных заседаний и совершенно несусветные небылицы повылазивших из всех дыр «очевидцев», фотографии безутешных матерей крупным планом, торжественные похороны погибших мракоборцев, Крауча, застывшего в мрачном торжестве, оскаленные лица преступников. Вновь смаковали убийства Боунсов, Поттеров, Маккинонов, да с такими зверскими подробностями, добытыми под сывороткой правды, что с девушками делалась истерика и даже обмороки.
Не все экстремисты оказались крысами. В десятых числах ноября где-то в Корнуолле вспыхнул теракт. Одного Пожирателя удалось взять живьём. Второй оказал сопротивление и, убив двух мракоборцев и тяжело ранив третьего, был убит сам. Когда с его головы содрали серебряную маску в виде черепа, оказалось, что это был Эван Розье. Его младший брат Гэбриел, студент шестого курса, вместе со всеми прочитал эту новость в утренних газетах: мать от удара слегла, а отца повязали прямо на месте службы.
Макгонагалл подняла вопрос о том, чтобы ограничить приток почты в школу. Газеты и письма родных бередили умы детей; они плохо спали, мало ели, ходили возбуждённые, накрученные, захлёбывались новостями, смаковали… Их объял нездоровый кураж. Им казалось, что раз мир меняется, то можно забыть об учёбе, о привычных обязательствах. Им хотелось вырваться за пределы школы, и не раз уже студентов отлавливали, когда они пытались обмануть ворота Хогвартса и выскользнуть наружу. Они устроили настоящую забастовку, стоило Дамблдору вновь перенести поход в Хогсмид и заодно открытие квиддичного сезона. Им хотелось сотворить что-то грандиозное, чтобы ощутить причастность к большой истории, которая вершилась за школьной оградой. Межфакультетское напряжение зашкаливало.
И день ото дня кому-то из детей приходила чёрная весть. Очередная семья переживала свою личную трагедию. Их близкие могли оказаться под подозрением или вовсе под следствием, могли быть ранены при исполнении, случайно пострадать во время облавы или погибнуть из-за очередного теракта. День ото дня становилось очевидно: ничего ещё не кончилось. Чудище лишилось своей головы, но пока никто не мог гарантировать, что на её месте не вырастет новая, а то и две. Гнев копился в сердцах тех, кто хотел было праздновать. Мрачная решимость горела в глазах тех, кто не спешил признавать поражение.
Если раньше ужас затягивался петлёй на шее, медленно, но неумолимо, то теперь всё происходило в каком-то лихорадочном, яростном возбуждении. Непредсказуемо, судорожно, взрывоопасно.
В конце ноября не замечать очевидного стало немыслимо.
— Дети представляют опасность друг для друга, — мрачно заявила Макгонагалл на учительском совещании.
Она заменяла Дамблдора — тот уже несколько дней отсутствовал в школе, заседая на важном саммите Международной Конфедерации Магов. Говорили, он ратовал о принятии моратория на высшую меру наказания, а после того, как на первых порах нескольких подозреваемых отправили в Азкабан без суда и следствия, добился открытия заседаний и старался присутствовать на каждом судебном процессе.
— Наша главная и извечная проблема, — говорила Макгонагалл, — травля.
— И я требую, чтобы на это обратили, в конце концов, внимание! — воскликнул Слизнорт. — Мои студенты постоянно подвергаются нападкам! Младшекурсники боятся собственной тени! Юноши то и дело испытывают угрозу нападения, причем зачастую самым подлым маггловским способом…
— Кулаком по хлебалу, что ли? — не без злорадства уточнила Трюк.
— Это варварство! — вскричал Слизнорт. — И я уже не говорю о том, как это унизительно! Они не желают обращаться к целителю, даже ко мне стесняются подойти за заживляющим бальзамом, сами что-то варят у себя в спальнях, а потом ходят с фиолетовыми лицами, потому что перепутали ингредиенты…
Однако возмущение Слизнорта мало кто разделял. Большинство и бровью не вели, а некоторые откровенно посмеивались.
— И я не говорю о том, как небезопасно стало в коридорах для… девушек! — на Слизнорта было больно смотреть. — Оскорблениями не ограничиваются, руки распускают…
— Так пусть ваши девушки не ходят по коридорам, — бросила профессор Стебль. — Или наймут себе конвой, у них-то деньги куры не клюют.
Слизнорт задохнулся в негодовании, но едва ли в ком-то из присутствующих нашёл живое сочувствие.
— Ваши студенты не без вашего попущения третировали школу на протяжении нескольких лет, — ледяным тоном промолвила профессор Древних рун.
— И что же теперь? Око за око? Или вовсе кровная месть?! — Слизнорт даже приподнялся в кресле.
— Ни в коем случае, — отрезала Макгонагалл, — линчевание недопустимо, поскольку иначе ещё того гляди начнут называть жертвами тех, на ком лежит наибольшая ответственность! Нет, этого допустить нельзя. Нельзя превращать их из преступников в мучеников.
Слизнорт услышал только одно слово и приложил руку к сердцу:
— Преступников!..
Макгонагалл не сдержалась:
— То, что их нельзя судить по закону, потому что они ещё не покинули стен школы, не значит, что мы не должны называть вещи своими именами! Я только не понимаю, почему нынешний расклад приводит вас в такое изумление, Гораций.
— Вы все эти годы закрывали глаза на то, что ваши студенты травят всех прочих! — воскликнул профессор Маггловедения. — Когда мы пытались их пресекать, вы тут же хлопотали о том, чтобы наказания были отменены, взыскания оговорены!
— А теперь, гядите-ка, как прижало, задёргался! — мрачно усмехнулась профессор Древних рун.
— Что посеешь, то и пожнёшь, — кивнула профессор Стебль.
Слизнорт обескуражено оглянулся. Преподаватели, которые в былое время предпочитали не вступать в открытую конфронтацию с деканом Слизерина, теперь, почуяв, что старый змей потерял хватку, открыто усмехались и отвечали ему жёсткими взглядами. Слизнорт был умён и никогда не рассматривал большинство своих коллег как союзников, но он привык, что их нейтралитет, сдобренный бокалом медовухи и коробкой конфет, открывает ему простор, и сейчас для него был удар, с какой лёгкостью они решили стать его врагами, когда он оказался не в силах ни умаслить их, ни противостоять им.
— Нет, мы не можем оставить это так, — подал голос Конрад Барлоу. — Истории известны примеры, когда после кровопролитной войны победители начинали мстить побеждённым, хотя по всем законам военного времени оружие уже было сложено, а мирный договор подписан, репарации установлены…
— Барлоу! — громко воскликнул профессор Кеттлбёрн и пыхнул своей трубкой. — Вы и так забили себе всё расписаниями лекциями по истории. Рабочий день завершён, можно перевести дух, поверьте!
Барлоу миролюбиво поглядел на Кетллбёрна.
— Есть такое справедливое изречение, господа, — сказал он, обращаясь ко всем, — «История не учительница, а надзирательница. Она жестоко карает за каждый невыученный урок».(1) И я, признаться, в глубоком замешательстве, — взгляд его посерьёзнел, — неужели только мне нынешние события очень напоминают те, которым немало кто из нас был современником?
Кто-то нахмурился, кто-то поджал губы. Кто-то принялся шептать о чём-то недоумевающему соседу.
— Вы же не пытаетесь проводить параллель между тем безумием, которое творили, творят и будут творить друг с другом магглы, и нашим положением дел? — с видом оскорблённого достоинства осведомилась профессор Нумерологии.
— Я не пытаюсь, — отвечал Барлоу, — а именно что провожу. А вас прошу попытаться… а лучше, сразу меня понять.
Профессор Нумерологии оскорбленно застыла в своём кресле.
— Итак, — невозмутимо продолжил Барлоу, — попытка нажиться на поверженном враге, унизить его до невозможности, приводит лишь к ещё более сокрушительной реакции… спустя довольно непродолжительные сроки, как известно. И это не говоря уже о том, что делить детей на победителей и побеждённых просто немыслимо. Мы ведь не этим сейчас занимаемся, а то я несколько потерял нить?..
Когда он оглядел собравшихся, реакция была другой — те, кто торжествовал при виде растерянного Слизнорта, опустили взгляды, те, на чьих лицах застыла надменная усмешка, попытались её скрыть. Только мадам Трюк ничуть не устыдилась.
— Всё забываю, что вы на готовенькое приземлились, Барлоу. А самое интересное пропустили. У нас-то тут по осени знаете, какая жара была? Вы ещё не задавались вопросом, с какого перепугу ваш предшественник любезно освободил вам место?
Барлоу поглядел на Трюк. В его взгляде не разжёгся огонь негодования, лицо не ожесточилось, но лишь потеряло привычную обходительную улыбку. И Росаура впервые подумала о том, как печально это лицо.
Трюк, однако, было не сломить укоризненным взглядом. Спокойно выдерживая его, она перекинула ногу на ногу и процедила:
— Детишки… довели.
— Это не шутка, а серьёзное обвинение, — только и сказал Барлоу.
— Это подлая клевета! — воскликнул Слизнорт и поднялся с кресла.
За последнее время он сильно сдал. Он похудел, под глазами налились отёчные мешки, пухлые белые пальцы подрагивали, и даже богатая мантия сидела на нём как на пугале. Он опёрся о кресло, и это был жест слабости, однако во взгляде, которым он на этот раз окинул собравшихся, кипел гнев. И все вспомнили в тот миг, что порой змея цепенеет, будто мёртвая, перед самым жестоким броском.
— Мои дети прямо сейчас теряют отцов, братьев, даже матерей. Суд Крауча безжалостен, это не суд, а военный трибунал. Один смертный приговор за другим… И мои дети читают об этом в газетах, потому что дома у них не осталось никого, кроме домового эльфа, чтобы сообщить об этом! Лукас Селвин… отпрашивался у меня, чтобы повидаться с отцом перед казнью, так его не пустили на свидание, даже на пять минут! Семьи моих детей разрушены, живут в постоянном страхе, под слежкой, каждый шаг, каждое слово — всё прослушивается, записывается и доносится, а нынешней власти важно как можно больше приговоров осуществить, куда тут до разборчивости!
— Мои дети тоже лишились родителей! — воскликнула профессор Стебль в гневе. — Из-за родителей ваших детей! Нет, хуже! Моих детей забивали как скот, пока ваши дети развлекались и травили тех, кто слабее!
Её голос сорвался на горестном всхлипе. Она стянула с головы шляпу и приложила к покрасневшему лицу, силясь сдержать рыдания, но это не помогло. К ней подбежала Макгонагалл и положила свои сухие руки на трясущиеся плечи подруги. Кто-то неловко помялся, многие с холодом смотрели на Слизнорта. Мадам Трюк торжествующе взглянула на Барлоу. Тот сказал негромко, но чётко:
— Вина на взрослых, но не на детях ведь. Со взрослыми разберётся правосудие.
— Правосудие! — вскричал Слизнорт. — По доносам, написанным на коленках, скольких уже арестовали! Корделия Фоули, моя прошлогодняя выпускница, осуждена на десять лет Азкабана только за то, что в печать попала её фотография с Антонином Долоховым!
— Значит, такой суд они заслужили, — жёстко сказал профессор Кеттлбёрн.
Слизнорт перевёл на него бешеный взгляд выпученных глаз. Повисла звенящая тишина.
— О, я знаю… — голос Слизнорта упал на октаву и сделался поистине угрожающим, — Крауч и его легавые желали бы добраться до детей, чтобы вытряхивать из них показания против родителей, братьев, друзей! И я знаю, знаю, вас он тоже пытается завербовать! — Росаура похолодела, но старик даже не глядел на неё, впрочем, сложно было предположить, видел ли он помутившимся взором хоть что-то перед собой. — Чтобы вы доносили на учеников, чтобы их прямо отсюда бросали в застенки!
— А не лучше ли было, — повысила голос мадам Трюк, — чтобы какого-нибудь Эвана Розье вместо допуска к выпускным экзаменам сразу бросили бы в застенки?! За пять лет скольких он загубил, и даже когда его прикончили, скольких он успех взять с собой на тот свет! Все видели, что он отбитый на голову садист, сколько было жалоб, но вы, Гораций, покрывали его, и что же?!
— Да он просто жаба, которая высиживает яйца василиска, — прошипела профессор Древних рун, с омерзением глядя на Слизнорта.
— После всех этих событий следует вовсе упразднить этот поганый факультет, вот что я скажу! — воскликнул профессор Маггловедения.
— Не допущу! — задыхался Слизнорт и багровел. — Пока я стою на этом месте, я не допущу, чтобы вы мстили моим детям за ошибки их отцов! Если вы хотите довести моих детей до того, что им придётся забаррикадироваться в собственной гостиной и держать оборону против ваших студентов, которых вы на них натравливаете, пусть будет так! Эта школа издревле является местом обучения тех детей, которых принимает мой факультет, историки не дадут соврать. Мы не уйдём отсюда, потому что вы морщите свои носы! А если хотите нас всех под корень, то начинайте с меня! С меня, с этой вот девочки!..
Росаура опомниться не успела, как что-то толкнуло её вперёд. Оказывается, Слизнорт схватил её за локоть точно клещами. Рука его жутко дрожала, он сам весь трясся, но в нём полыхала сила агонии. Ни жива, ни мертва, Росаура застыла подле него.
— Вот, моя гордость, моя выпускница. А если кто-то пришлёт в прессу её фотографии с человеком, которого завтра приговорят к казни? Что вы сделаете? Выдадите её львам? Ну! растерзайте нас, раз вам так хочется!
— Гораций, опомнитесь!
— Отпустите мисс Вэйл!
— Он помешался!..
— Это припадок!
— И не надо, — он замахал на всех рукой, — не надо делать вид, будто только на моём факультете дети увлекаются вредными идеями. На ваших тоже предостаточно гнили! Мои студенты не могли проникнуть в гостиные ваших факультетов, чтобы держать ответ за то, что там творилось в Самайн! Жарко полыхала башня Когтеврана, Филиус, — подался он к Флитвику, — и не ваш ли студент колдовал фальшивую Тёмную метку в насмешку над кончиной нашего Салли? А вы, Помона! — он набросился на рыдающую Стебль. — Всё оплакиваете Боунсов! Боунсы прятались под заклятием Доверия, значит, их предал кто-то из самых близких друзей! Вот она, ваша хвалёная пуффендуйская общность! А Поттеры, Минерва? — рванулся он к Макгонагалл. — Вы всё надышаться не могли на этого маньяка Блэка, и что же?!
И Макгонагалл, и Стебль поддерживали друг друга, одна — бледная как смерть, другая — с багровым, заплаканным лицом. Флитвик поморщился, будто его заставили проглотить что-то очень кислое.
— Я не предъявляю всё только деканам, — прохрипел Слизнорт. — Вы, вы все на своих занятиях с нашими студентами могли видеть вредоносные ростки и только удобряли их своим равнодушием, попустительством, а, может быть, излишней жёсткостью или, напротив, одобрением! Нельзя сваливать всё на деканов, мы не можем разорваться. А вы, предметники, привыкли, что с вас взятки гладки, взяли за моду называть себя преподавателями, а не учителями! Дети для вас лишь «рабочий материал», потому что педагогам сносно платят! Вы не вкладываете в них ни грамма души, так почему ждёте, чтобы они проявили к вам и друг к другу великодушие? Чей это недосмотр, а? Опомнитесь!
Все замолчали. Росаура не чувствовала онемевшей руки, которую всё ещё конвульсивно сжимал Слизнорт. Она еле перевела дух и ощутила, как сильно старик привалился к ней. Медленно она усадила его в кресло и оглянулась в поисках воды. Он всё не мог отдышаться.
— Сейчас уже нет смысла и времени выискивать, кто виноват, — сказал Конрад Барлоу. — Нужно понять, что делать, — он мимолётно улыбнулся сам себе, не теряя серьёзности. — Вражда должна прекратиться, как бы каждому из нас лично не хотелось устроить такую справедливость, какая на наш взгляд была бы приемлема. Но линчевание не в нашей компетенции, господа.
Профессор Флитвик поднёс Слизнорту воды. Росаура не стала возвращаться на своё место и опустилась подле старика, который в изнеможении уронил свою большую голову на дрожащую руку. У Росауры ныло сердце, когда она глядела на него. Разговор, что продолжился в учительской, раздавался где-то вдалеке.
— Мы не судьи, мы — учителя, — говорил Конрад Барлоу. — И мне видится единственным путём для преодоления кризиса сделать первостепенным дело не обучения, а воспитания.
— Я уже говорила, — вмешалась профессор Нумерологии, — я специалист своего профиля, а не нянька. Воспитанием детей пусть занимаются родители. Если они не сумели правильно их воспитать, пусть дети отправляются следом за родителями хоть на улицу, хоть в тюрьму, хоть в могилу, впредь будут ответственнее относиться к тому, зачем плодятся.
Её резкие слова нашли свой отклик — и согласные кивки, и неприязненные взгляды. Барлоу, видимо, они покоробили — он проявил своё возмущение в том, что выпрямился в кресле.
— И всё же, профессор, странно, что за всю вашу педагогическую деятельность вы не осознали: любое взаимодействие взрослого с ребёнком накладывает отпечаток на его воспитание. Будь это краткий разговор в магазинной очереди или полноценный урок, но любое действие взрослого в жизни ребёнка либо вредит воспитанию, либо идёт ему на пользу, третьего не дано. А мы, учителя, проводим с детьми времени больше, чем их родители! Соответственно, наше влияние и ответственность больше. И теперь, думается мне, нам надо работать усиленно, чтобы вытравить эту заразу из умов молодёжи.
— Да вы идеалист, Конрад, — усмехнулась профессор Древних рун, — это так очаровательно в новичках. Мисс Вэйл вон, тоже поначалу идеалисткой была. А сейчас ничего, втянулась, детишки у неё землю жрут.
У Росауры запылали щёки. И ей отчего-то невыносимо стало встретиться взглядом с Конрадом Барлоу.
— Да, идеалист, — невозмутимо ответил Барлоу. — У меня это в резюме написано.
— Ну как же, — хмыкнул Кеттлбёрн, — Дамблдор только такие рассматривает.
— Конрад прав! — пресекла Макгонагалл. — И мне стыдно, уважаемые, что среди нас есть те, кто ставит под сомнение всё вышесказанное.
— Да, критическое мышление нынче мало востребовано, вот и глаз колет, — скривилась профессор Астрономии.
— Как раз к этому я и призываю вас в первую очередь, — спокойно сказал Барлоу. — Только критически отнестись к самим себе, а не к работам учеников, жалобам родителей или требованиям администрации. В первую очередь нужно задать вопрос самим себе: а каково наше отношение к происходящему, точнее, к его причинам? Понимаем ли мы, что эта псевдо теория о чистоте крови, как любая другая идеология, дискриминирующая и эксплуатирующая группу лиц по какому-либо признаку, неприемлема, оттого что губительна? Или нам кажется, что это всё ерунда, а потому мы спокойно пропускаем мимо ушей, когда студенты унижают друг друга систематически, затрагивая вопросы происхождения, национальности, расы, пола или всего прочего, что определяет человека с рождения?
— А можно попроще? — буркнула мадам Трюк.
— Иначе, Роланда, пусть каждый задаст себе честный вопрос: а каковы мои взгляды? Плюрализм мнений — это хорошо звучит в официальных бумагах и в кабинете психотерапевта. А на деле, особенно когда речь заходит о воспитании молодого поколения, нужно единомыслие. Если сейчас окажется, что половина из нас вполне разделяет идею, что чистокровные (или, наоборот, магглорождённые, или белые, или чёрные, или мужчины, или женщины, или шотландцы, или валлийцы) способнее, здоровее и просто-напросто лучше прочих, а потому заслуживают всяческих привилегий и удобные места под солнцем, то стоит задуматься о том, что мы тут вообще делаем.
В натянутом молчании взяла слово Макгонагалл:
— Благодарю, профессор. Директор просил передать следующие предписания: будем пресекать любые конфликты между студентами на корню. Неважно, кто первый начал, наказаны должны быть обе стороны. И не штрафом. Отработками. Обязательно с присмотром преподавателя. И во время отработок непременно нужно вести с ними воспитательные беседы. Они должны различать, что это не просто дисциплинарное нарушение, это шаг к тому, чтобы их выкинули из школы, и ответ бы им пришлось держать перед настоящим судом! Пусть это их приструнит, и не давайте им спуску! Также профессор Дамблдор просил передать, что беседы деканов в гостиных в девять вечера никем не отменялись. Более того, Директор выразил желание, чтобы все прочие преподаватели подготовили каждый небольшое выступление на четверть часа, чтобы выступить в гостиных факультетов. Студенты должны знать, что мнение преподавателей едино по поводу текущих событий. Конечно же, вам нужно будет отдать заготовки своих речей на утверждение Директору. Вы можете отправить это в любое время к нему в кабинет. График будет учреждён к понедельнику.
— Это обязательно? — скривилась профессор Астрономии.
— Это желательно, — строго сказала Макгонагалл. — Очень желательно.
— Но если мне нечего сказать? Я аполитичный человек, знаете ли.
— Да не о политических взглядах речь, — резко воскликнул профессор Кеттлбёрн. — А о том, что человек человеку, однако, не волк!
— О, напишите-ка мне речь, Сильваниус. Нет, серьёзно, если Дамблдор даст мне заготовку речи, я с бумажки прочитаю, без проблем. А, и если мне за это будут доплачивать, конечно.
— Ага, держи карман шире, — захохотала Трюк. — Может, ещё путёвку в санаторий тебе выделить за академические успехи?
— Я слышала, в Министерстве уже наштамповали десяток таких прокламаций, чтобы спустить сюда, — сказала профессор Древних рун. — Просто Дамблдор отвоевал нам свободу творчества.
— Вы так говорите, как будто это что-то неправильное! — возмутился профессор Маггловедения.
— Я говорю, что это полнейший абсурд, а Дамблдору просто тоже приходится вертеться.
— Вот-вот, — согласилась профессор Астрономии.
— Может, нам за этим делом воспитания вовсе забыть про преподавание? — фыркнула профессор Нумерологии.
— Воспитание должно лежать в основе преподавания, — сказал Барлоу. — Иначе какие ценности вы передаёте ученикам? Ради чего это всё?
— Я передаю им знания. И учу ими пользоваться. Что ещё нужно от учебного заведения?
— А в чём польза знания без его приложения? Но любое его приложение — это взаимодействие с внешним миром, с людьми. А любое взаимодействие с людьми оценивается нравственно…
— А я передаю им ценность свободно выбирать точку зрения, — сказала профессор Древних рун. — А с этими навязанными ценностями мы устраиваем просто-напросто промывку мозгов!
— Что же, мы уже провели эксперимент со свободным выбором точки зрения неокрепшей личностью, — сказал Барлоу. — Почему же оказалось так, что немало наших свободомыслящих студентов выбрало точку зрения, будто относиться к представителям несимпатичной им группы населения как к животным вполне приемлемо, даже желательно и вообще полезно?
Тишина от напряжения трещала по швам.
— Благодарю, Конрад, но философские беседы всё же придётся отложить, — прервала его Макгонагалл, но её недовольный взгляд был направлен на профессора Нумерологии. — Боюсь, тут не все готовы вместить. Вы сами сказали, надо думать о том, что делать. Итак, все услышали о необходимых мерах. Таков наш вектор работы, кто имеет возражения — излагайте их в письменной форме Директору. Хотелось бы закончить, но есть ещё вопрос. Квиддич.
— Что — квиддич? — мадам Трюк чуть папиросу не проглотила. — Не дам больше отменять квиддич! Его и так отложили с ноября на декабрь! Вся сетка соревнований полетела!
— Вызывает опасения агрессия игроков и болельщиков, — заметил профессор Флитвик.
— Да ну вас, спортивные состязания всегда были легальным пространством для вымещения агрессии!
— Но в наших обстоятельствах, когда агрессия и так зашкаливает, зачем ей давать ещё и «легальное пространство»! — воскликнул Барлоу.
— А вы думаете, — оскалилась Трюк, — если у них эту возможность отнять, они будут меньше вымещать агрессию нелегально?
— Они по крайней мере не будут распаляться, — заметила профессор Стебль. — Через неделю заявлен матч Пуффендуй против Слизерина. Где гарантии, что это не превратится в смертоубийство?
— А было бы здорово создать сборные команды со всех факультетов, — заметил профессор Маггловедения. — Чем не повод преодоления пресловутой вражды? А то действительно, каждый матч, неделя до и неделя после — это же кровавое побоище.
— Вы что, разогнать существующие команды? — возмутилась мадам Трюк. — В них же студенты всех возрастов. Они уже сработанные, для них это отдушина…
— Да все твои спортсмены — фанатики, — процедила Макгонагалл.
— По себе знаешь, Минни, — ухмыльнулась Трюк и подалась вперёд: — Ну, представь себе перспективу играть в одной команде со слизеринцами, а?
По лицу Макгонагалл прошла слишком красноречивая судорога. О том, как Минерва Макгонагалл в школьные годы была звездой квиддича, ходили легенды.
— Такие нововведения, Гидеон, — перегнулась Трюк к профессору Маггловедения, — надо хотя бы в начале учебного года делать…
— У нас нечто масштабнее, Роланда, — улыбнулся Барлоу, — возможность начала новой жизни.
Трюк лишь отмахнулась.
— Пусть Дамблдор лично мне скажет, что отменяем квиддич, тогда дайте мне три минуты, напишу прошение об отставке. Да ладно вам, — она подмигнула деканам, — ни в жизнь вы не согласитесь на сборную солянку вместо ваших факультетских команд. Сколько у вас там прибавка к жалованию за победу факультета?..
Флитвик хмыкнул:
— Такими темпами как раз столько, чтобы на похороны отложить.
— Квиддичу быть, — вздохнула Макгонагалл, однако не без толики удовлетворения. — Но нам нужна максимальная безопасность и минимальный ажиотаж.
— Я буду дисквалифицировать за малейшую промашку, — пообещала Трюк. — А если будут замечены в безобразиях до матча, я их не допущу. Пусть учатся держать себя в руках и сражаться честно.
— Ты говоришь это перед каждой игрой.
— Да иди ты.
— Высокие отношения, — прошептал кто-то своему соседу.
Так, первый матч в сезоне, Пуффендуй против Слизерина, теперь железно был назначен на последнюю субботу ноября.
В преддверии матча происходило то, что и всегда: обострение межфакультетского соперничества. Однако при нынешних обстоятельствах всё лилось через край. Слизеринцы, и без того с каждым днём всё более замкнутые и мрачные, стали совсем смотреть волком. Пуффендуйцы, которых бурно поддерживали гриффиндорцы, будто бы впервые за много лет почувствовали, что правда на их стороне — и это прибавляло им массу сил. Особенно на волне почувствовать себя Кайл Хендрикс, капитан пуффендуйской команды. Он задавался, ослеплял девчонок белозубой улыбкой, дерзил преподавателям, потому что знал: за него они будут болеть в грядущую субботу, его имя выкрикивать с трибун и на его команду будут ставить в своих потайных пари. Преподаватели, как ни пытались держаться ровно, никогда не могли противостоять общему ажиотажу. В такие дни отпроситься даже с контрольной под предлогом квиддичной тренировки было плёвым делом: преподаватели тоже проникались соревновательным духом.
Однако стоило признать: исход ноября был отравлен духом вражды.
— Лучше бы всё-таки отменили этот квиддич, — сказала Росаура Конраду Барлоу за ужином в пятницу накануне матча. Студенты вовсю перекрашивали свои галстуки, шляпы и шарфы в жёлтый, скандировали девиз пуффендуйской команды. Слизеринская сборная даже не явилась на ужин — но этот надменный жест расценили как трусость, и те слизеринцы, которые сидели за столами, вынуждены были поглатывать на ужин насмешки и издёвки.
— Они убеждены, что тогда это просто вылилось бы в погромы и драки, — вздохнул Барлоу, покосившись на Макгонагалл и Трюк, которые живо обсуждали что-то на другом конце стола.
— А мне кажется, никто не застрахован от того, чтобы погромы и драки не случились после матча, — призналась Росаура.
Барлоу отозвался на её мрачное бормотание необычайно живо. Даже вилку отложил.
— Именно. Именно, профессор. Не существует никакого «легального пространства» для вымещения агрессии. Вы позволяете человеку быть агрессивным, совершать насилие — и думаете, будто установленные рамки его как-то ограничат?
В оживлении его хорошо поставленный голос сразу привлёк внимание окружающих. Профессор Маггловедения ухмыльнулся:
— Вы пацифист, Конрад?
— Нет, я не пацифист, Гидеон. «Непротивление злу насилием» — это не по мне. Но «потворство насилию, приучение к насилию в игре» — это тоже не по мне. Вы полагаете, человек — это какой-то болванчик, который, рычажок перевёл — и проявляет агрессию, обратно щёлкнул — и перестаёт? Человек устроен иначе. Он привыкает к этому состоянию, более того, оно ему нравится. Потому что человеку вообще нравится, когда не надо себя сдерживать. Ему кажется это подлинной свободой. А на самом деле он всё больше звереет. И рано или поздно скажет, почему это я не могу проявить агрессию не только на игровом поле? И обнаружит, что его сдерживали только правила, придуманные другими людьми.
Барлоу перевёл дух и сказал:
— А по-настоящему сдерживает только совесть.
— Какие возвышенности, — протянула профессор Нумерологии. — Кто-нибудь ещё бы доказал, что она существует.
Росаура исподлобья поглядела на профессора Нумерологии и чуть не ляпнула: «Не отказываете другим в том, в чём сами обделены».
Барлоу же отвечал на какую-то реплику профессора Маггловедения:
— …это всё равно что сказать: он не станет алкоголиком, если позволять ему пить только по праздникам. Он не привыкнет к сигаретам, если будет курить только на нашем балконе. Если мы позволим людям избивать друг друга в нашем присутствии и огородим место драки верёвкой, то это уже не будет актом насилия!
Эти фразы неприятно тревожили чуткие уши слушателей. Кто-то поморщился, кто-то со звоном отодвинул тарелку. Никто не делал портить настроение перед долгожданным матчем: всё-таки, квиддич был по сути единственным развлечением в череде школьных будней, которое разделяли и учителя, и ученики. Профессор Нумерологии хищно улыбнулась и произнесла с фальшивым сочувствием:
— Вас это задевает, Барлоу? Для вас это что-то личное?
Вот теперь взгляд Барлоу, который прежде горел полемическим огнём, странно сверкнул. С лица исчезла и тень доброжелательности, осталась только печальная строгость. Он повернулся к профессору Нумерологии и наткнулся на её приторно-понимающий взгляд.
— Эта фраза — плоская ловушка, профессор. Её говорят, когда не знают, как повернуть дискуссию выигрышным боком к себе. Она подразумевает, что если это «моё личное», то я не могу трезво судить о предмете разговора, ибо предвзят. Если же это «не личное», то я не имею права судить об этом с таким пылом и просто обязан прийти к половинчатому компромиссу. Я презираю подобную казуистику и фрейдистские прихваты. Если угодно, это надличное, профессор.
Он сказал это ровно, но что-то в его голосе прозвенело, отчего лицо профессора Нумерологии застыло натужной маской.
— Ну, заприте деток в самой высокой башне! — ещё шире улыбнувшись, процедила она. — Растите их тепличными цветами!
— Мне претят ваши передёргивания. Когда обнаружите склонность к аргументированным дискуссиям без перехода на личности, буду рад проложить.
Ушёл он далеко не сразу, потому что понимал, что это тут же расценят как бегство. Однако профессор Нумерологии, очевидно, взялась пересидеть его за столом, и когда совсем стало поздно, Барлоу всё же ушёл первым. И тогда профессор Нумерологии, не дожидаясь, пока Барлоу выйдет из Зала, но уверившись, что он отошёл на достаточное расстояние, чтобы не расслышать, обронила:
— Какой же ханжа. Наверняка всё детство не вылезал из-под мамкиной юбки, а потом ему наваляли. Вот только и может, что своими книжками прикрываться. И это — мужчина?
Росаура ощутила себя подлой предательницей оттого, что её ушей коснулись эти ядовитые слова. Досадуя, она быстро ушла к себе. Речи Барлоу дали ей пищу для размышлений, и она начала склоняться к тому, чтобы устроить себе свободное утро и пропустить матч.
Но в спальне её ожидало письмо.
Писал Слизнорт. Он просил её присутствовать на матче. Более того, он просил её поддержать их факультет.
»…Я совершенно разбит, милая моя. Это всё проклятая мигрень. Держусь на зельях, сегодня просил Паолу Шаффик заменить меня на трёх парах. Очень способная девушка, надеюсь, её семьи не коснётся всё это безумие… Умоляю вас, любезная мисс Вэйл, не оставьте мою сердечную просьбу без внимания. Наши дети нуждаются в поддержке. Сейчас все на них ополчились. Одна надежда на вас. Никто больше не согласится открыто поддержать команду нашего факультета, но в вашем отзывчивом сердце мне не приходится сомневаться…»
Росаура долго кусала губы. Кроме деканов, преподаватели занимали на матче отдельную трибуну, чтобы не подчёркивать своих симпатий той или иной команде. Это неэтично. И, конечно, Слизнорт много себе воображал или же откровенно ей льстил, когда говорил о её «отзывчивом сердце»: едва ли её присутствие может поднять детям боевой дух, тем более слизеринцам. Но всё же…
Вдруг это шанс для неё? Сделать для детей хоть что-то? У них ведь на этом квиддиче свет клином сошёлся, и слизеринцы действительно последнее время могут рассчитывать только на себя. Разве это правильно?
На следующее утро, когда замок, сгорая в нетерпении, проснулся засветло, Росаура достала старый зелёно-серебристый шарф и коснулась палочкой своего чёрного пальто — то заиграло изумрудным переливом. Подумав, взяла изящную шляпку и, закрепив её на голове, добавила к ней серебристую ленту и зелёное пёрышко.
Это было по-своему самоубийственно и в общем-то бессмысленно. Студенты привыкли, что в открытую только деканы поддерживают свои факультеты. Шаг Росауры расценили скептически, с неприязнью. Преподаватели тут же уверились, что она лишь комнатная собачонка Слизнорта, и брезгливо сморщили носы. Младшекурсники, не простившие ей жёсткого обращения за минувший месяц, злорадно покивали: королева гадюшника наконец-то перестала скрывать свою змеиную кожу! Старшекурсники, которые ещё помнили, как она заступалась за магглорождённых, покрутили пальцем у виска. Слизеринцы же, ради которых Росаура жертвовала остатками своей репутации, лишь скривились: они были гордые, а Росауру с самого начала считали отступницей от факультетских традиций, выскочкой-полукровкой, чья мать покрыла себя позором, ни на что не годной в профессиональном плане девчоночкой, которая смотрит Дамблдору в рот. Они были слишком заняты своими заботами, чтобы решить, расценивать её нынешний шаг как попытку переобуться или же как очередной хитроумный план Директора, чтобы держать их под колпаком.
Наткнувшись на ледяные взгляды, Росаура чуть не пошатнулась от обиды и бессилия. Что ей, голову пеплом посыпать и рубище надеть? Неужели ни один учитель не обходился с ними жёстко и предвзято? Нет в их взглядах столько презрения, когда они смотрят на Макгонагалл, даже если она сурово выговаривает им за какие-то незначительные оплошности! Не кривят они губы, когда здороваются с профессором Древних рун! Профессору Нумерологии вообще до детей нет дела, но они её уважают как специалиста. А мадам Трюк, с которой станется обматерить нерадивого студента, так и вовсе купается в благосклонности, особенно нынче, в день долгожданного матча.
«Всё это потому, что я новенькая. Молодая и неопытная. Теперь ещё и уродливая. И вообще девушка. Обошлись бы они так с мужчиной в моём положении? Чёрта с два. Они меня всю дорогу покусывают, тычут под рёбра, кровь пьют, всё проверяют на прочность. И стоило мне в ответ огрызнуться — так сразу, на кол меня посадить им мало!»
Хотелось плюнуть на всё и уйти. Но матушкина выучка заставила держать на лице невозмутимую прохладную улыбку, а спину — идеально ровной. Демонстративно приподняв шляпку перед слизеринским столом (слизеринский стол её столь же демонстративно проигнорировал), Росаура высидела за нетронутым кофе четверть часа. Конрад Барлоу к завтраку не спустился. Вот честный человек. Не одобряет всё это сумасбродство — и не пытается что-то из себя строить.
А ведь пока она спускалась в Зал, в груди нет-нет да шевельнулся глухой, едва заметный отклик на всеобщее воодушевление. На пару мгновений ей захотелось быть причастной этим бойким голосам, огненным взглядам, звонкому смеху и шутливым перебранкам. В оживлении студенты и преподаватели радовались, что ноябрь смилостивился и не опрокинул на землю ведро мокрого снега, обсуждали шансы команд, вспоминали былые матчи, ободряюще махали спортсменам, обступали их, хлопали по плечам. И сейчас, отгороженная от них ледяной стеной, Росаура вспомнила, как на последнем курсе сама оказалась втянута в эту круговерть…
Регулус был ловцом. Невысокий и лёгкий, он прекрасно управлялся с метлой и разрезал воздух юрким полётом стрижа. За ним не водилось лихачества, он всегда был собран и осторожен, но в ловкости и сноровке ему было не занимать. Он прекрасно чувствовал ситуацию, ориентировался мгновенно, находил изобретательное решение, не брезговал хитрыми приёмами, чтобы ввести противника в заблуждение, но никогда не играл грязно — поэтому наблюдать за ним было одно удовольствие. Но для Росауры в последний год это обернулось ещё и постоянной тревогой. Квиддич — крайне опасная и непредсказуемая игра. Над полем взмывают в воздух четырнадцать человек и, двигаясь со скоростью шестидесяти миль в час, пытаются отвоевать друг у друга такие же юркие и своенравные мячи. Резкий поворот, глубокое пике, случайное столкновение, соринка в глазу — и ты рискуешь упасть с метлы, да ещё уронить другого. Тебя подхватят, конечно, а в Больничном крыле вылечат сломанные кости всего за одну ночь, и у мальчишек, разумеется, считалось даже почётным получить во время игры травму, но сердце-то рвалось в волнении и за простых игроков, а когда появился Тот Самый, наблюдение за игрой превратилось для Росауры в сущую пытку.
Теперь, глядя, как вокруг Кайла Хендрикса, что пришёл на завтрак уже в спортивной форме, вьются девушки и хватаются за сердце, Росаура вспомнила, как раз сама попыталась поддержать Регулуса перед игрой. Слизеринцы не любили прилюдных сцен, держались с достоинством и не допускали визгов и сопливых причитаний, но Росаура, вопреки собственным взглядам и представлениям о том, что значит «проводить возлюбленного на смертный бой», не удержалась от такого нелепого, подсмотренного в каком-то глупом фильме жеста: перед самым началом матча пробралась к раздевалкам, позвала Регулуса, а когда тот вышел, несколько рассерженный, что его отрывают от последнего совещания команды перед игрой, не дала ему и слово молвить, и глазом моргнуть — накинулась с поцелуем, который казался ей таким кричаще-пылким, воодушевляющим на подвиги… И, воображая себя прекрасной нимфой, оставила его, вконец обескураженного, убежала на трибуны, тряхнув золотыми волосами и пустив что стрелу в сердце — томный взгляд. Ей самой было дико смешно от таких гротескных сцен, и если бы она смотрела на это со стороны, да в исполнении каких-нибудь гриффиндорцев, то только бы скривилась, ведь это совершенно не вписывалось в их с Регулусом картину возвышенных чувств и эфемерных прикосновений, было вульгарно и оскорбительно их высокому вкусу, но… всё-таки вышло чертовски весело и пьяняще.
…Она вздрогнула. Ей показалось, что Кайл Хендрикс послал ей воздушный поцелуй. Росаура заставила себя отпить ледяного кофе. Как назло, она сидела на краю стола совершенно одна. И не успела никуда деться к тому моменту, как Хендрикс со своей свитой из воздыхательниц и членов команды приблизился.
— Миледи! Я в ужасе! Неужели ваши симпатии принадлежат нашим врагам?!
Голос у Хендрикса был громкий, звонкий, уже по-взрослому низкий. Жадное внимание всех, присутствующих в Зале, тут же ошпарило Росауру. Она не спешила смотреть на наглеца, медленно отставила чашечку, прижала салфетку к губам. И что теперь, ей нужно подставить другую щёку? Такой он, путь искупления?
— Вам с дальтонизмом разрешают заниматься спортом, Хендрикс?
Хендрикс нахмурился.
— Причём тут дальтонизм?
— Вы зелёного не различаете.
— Различаю.
— Тогда зачем спрашиваете об очевидном? Ах, да, я запамятовала, что это ваша сильная сторона. Интересно, профессор Барлоу оценил?
Снова она шипела и плевалась ядом. И если б Хендрикса это хоть немного уязвляло. Но он лишь покачал головой и расплылся в улыбке:
— Миледи! Я уложу голову василиска к вашим ногам!
— И что мне делать без головы? Я, в отличие от вас, не забываю её перед тем, как зайти в класс.
Откуда-то донёсся глумливый смех. Росаура ощущала себя препаршиво. Хендрикс и бровью не повёл. Её он заставлял извиваться ужом на сковородке, а сам, толстокожий и беспечный, лишь плечами пожимал.
— Теряют же голову от сильных чувств, мэм! Вам это пойдёт на пользу!
Под хохот своих подпевал, Хендрикс изогнулся перед ней в насмешливом поклоне.
— Сопроводить вас на ложе, то бишь, до ложи, миледи?
Полнейший абсурд. Но он и не думал убираться. Встать и пройти мимо не представлялось возможным — они взяли её в кольцо, пришлось бы расталкивать локтями, а они бы рассмеялись ещё громче. И не идти на матч она не могла: раз уже так вырядилась, то все поймут, что она сбежала от Хендрикса, если она откажется. Чёрт бы побрал этого нахала.
— Уж будьте так любезны.
Хендрикс в первое мгновение ушам не поверил, а Росаура решительно поднялась из-за стола, поправила шляпку, кивнула на двери.
— Ну что вы стоите? Надо прежде думать, чем о василиске заговаривать.
Хендрикс опомнился, когда Росаура уже дошла до дверей. Кто-то шептался, кто-то посмеивался. Хендрикс широко улыбнулся без тени обиды и крикнул через весь Зал:
— Я достану для вас победу, миледи!
— Для этого вам придётся проиграть.
Ей показалось, или хоть кто-то за слизеринским столом кратко усмехнулся на её слова.
Студенты и преподаватели бодро стекались на квиддичное поле, занимали трибуны. Росаура миг колебалась, перед тем как взойти не на преподавательскую, а на слизеринскую. Она уже была заполнена почти полностью, слизеринцы блюли пунктуальность. Однако всё равно ощущалось, что слишком просторно: обыкновенно на сюда набивались болельщики и с других факультетов, но нынче слизеринцы остались в гордом одиночестве — впрочем, это лишь разжигало в них воинственный настрой. На Росауру они покосились скорее с неприязнью.
«Ожидают подвоха».
— Профессор Слизнорт болен, — громко сказала она, выдерживая косые взгляды десятков студентов. — Сегодня с вами буду я.
Кто-то равнодушно пожал плечами, кто-то отвернулся. Росаура чётко услышала шёпот: «Надзирательница». И она поняла к своему стыду, что даже не знает точно, кто из студентов сегодня играет. Она не интересовалась жизнью своего факультета, и дети это прекрасно знали. С чего бы им было ей верить, разделять с нею тревоги и надежды? Но просто забиться в угол было нельзя.
— Кто первый раз пришёл смотреть игру? Давайте-ка я расскажу вам правила.
Она продвинулась к середине ряда, и, кривясь, студенты все-таки уступали ей дорогу. Уже неплохо. Она заприметила в толпе бледненькую Энни и ещё пару девочек, которых, она помнила, повела в последний день октября в Больничное крыло с отметинами на лицах, и теперь подманила их к себе.
— Видите по три кольца на противоположных сторонах поля? Их будет сторожить вратарь. Кто у нас вратарь, мистер Николсон?
— Булстроуд, — нехотя ответил Николсон.
— Значит, Булстроуд будет пытаться помешать трём пуффендуйцам закинуть большой мяч, квоффл, в наши кольца. Хорошие у него шансы, как думаете, мистер О’Хоран?
— Булстроуд кремень, мэм.
— Верно, он весьма широк в плечах…
— У него потрясающая реакция! Тут главное…
Несколько человек тут же принялись нахваливать вратаря. Росаура же продолжила разъяснять малышам:
— Трое наших охотников… мисс Стрейкисс, кто у нас охотники?
— Забини, Лоусен и…
— Кларк, — подсказал кто-то, а Росаура заметила, что вокруг неё уже образовалось кольцо слушателей.
— Вот, наши ребята будут сражаться за то, чтобы как можно больше раз закинуть квоффл во вражеские кольца. Для этого им нужно хорошо сработаться вместе, не так ли? Ведь они не смогут переговариваться в воздухе, тем более под крик болельщиков. А ведь мы будем кричать как можно громче, а?
Кто-то засмеялся, кто-то засвистел.
— Тухловато, господа, — скривилась Росаура. — Мы что, на похоронах?
Слизеринцы заволновались, загалдели.
— Держу пари, гриффиндорцы вас перекричат в три раза. Вру, в пять!
В возмущении слизеринцы заорали так, что Росаура чуть не закрыла уши руками. А потом улыбнулась хитро:
— Поглядите, кажется, они струхнули.
Слизеринцы обернулись на трибуну напротив — одетые в жёлтое болельщики переглядывались, удивлённые, с чего это слизеринцы принялись орать до того, как на поле вышли команды.
— Ну, покажите им наш боевой настрой, — громко сказала Росаура. — Я же знаю, вы можете.
Старшекурсники, те, которые освистали её в последний день октября, когда она позвала к себе детей магглов, чем, по их мнению, навлекла позор на факультет, поглядели на неё со странным выражением. Была ли в нём хоть крупица… не уважения даже, а хотя бы признания?.. Росаура полагала, что да. Она признала их силу — и это польстило им, пусть и звучало это скорее как укор. Но все друг друга поняли, ведь она хотела сказать вот что: «Вы можете собраться и добиться многого, только были бы вы ещё разборчивее в целях!» И после этого слизеринцы уже всем факультетом возвысили свои голоса так, что их клич разнёсся по всему полю. На лицах детей выступил румянец, глаза заблестели в азарте.
— Так, а кто у нас ловец? Кто принесёт нам заветные сто пятьдесят очков?
— Дина Макдауэлл!
— Она лучшая!
— Ей и метла не нужна, чтоб летать!
Слизеринцы наперебой принялись нахваливать свою любимицу.
— Но самые опасные ребята — это те, которые будут с битами. Загонщики. Их задача — бить по очень вредным мечам, бладжерам, чтобы обезопасить своих и заставить понервничать противников.
— Макнейр и Далтон! Макнейр и Далтон!
— Идут!
Взгляды трёх с половиной сотен зрителей обернулись к двум командам, которые выходили на поле под оглушительный рёв и гром аплодисментов. Росаура оглядывала слизеринцев, чьи лица теперь были разгорячённые, очень детские, румяные. И сама не замечала, как впервые за долгое время улыбается безо всякого усилия. Что-то взмыло в ней, и она подняла вверх палочку. Из неё вырвался фейерверк зелёных искр. Слизеринцы взвыли и подхватили, а в стиле им было не занимать: над трибуной замерцали написанные золотом имена игроков, заиграло слизеринское знамя, сотканное из атласа. Где-то там, на другом конце поля сторонники Пуффендуя тоже решили проявить изобретательность, но в глазах слизеринцев их попытки казались лишь жалким подражательством. Росаура не была уверена, что горделивый блеск в глазах её подопечных — добрый знак, но… быть может, спортивное состязание всё-таки и есть то самое безопасное пространство, где не совсем не страшно соперничество и гордость за своих? Дети, которые неделями ходили понурые, замкнутые и притихшие, наконец-то расслабились, потухшие глаза их засияли, болезненно бледные щёки заалели, а вечно поджатые губы раздвинулись в улыбках и криках поддержки.
И чем дальше шла игра, тем сильнее разгорался в них этот огонь. За пуффендуйцев болело три четверти школы, и многие преподаватели, пусть не надели жёлтых мантий, но открыто высказывали свои симпатии. Это раззадоривало слизеринцев и Росауру. Они взялись на каждый удачный бросок своей команды выпускать в воздух фейерверки. Они неистовствовали так, что комментатор, языкастый когтевранец, который начал было нахваливать только пуффендуйцев, никак не смог игнорировать слизеринскую часть. Но слизеринцы все равно посчитали, что комментатор нарочно пренебрегает своими обязанностями, и нашёлся умник, который приставил волшебную палочку себе к горлу и громовым голосом стал комментировать матч, отмечая достижения слизеринской команды. Мадам Трюк тут же вмешалась, но от атмосферы скандала всех только больше куражило. В последнее время слизеринцы часто чувствовали себя отрезанными от всего мира, но теперь им дали возможность едиными надорванными голосами кричать о своих огорчениях и радостях. И Росаура присоединяла к их голосам свой. А когда при счёте 70:100 в пользу Слизерина к ней обернулось сразу несколько голов и запросило: «Фейерверк, профессор! Фейерверк!», она почувствовала такое облегчение, и радость, и даже восторг, что из её палочки выстрелил сноп ярчайших искр, которые разлетелись по всему полю и осели на мантиях квиддичиствов, точно снежинки.
Давно забытые чувства переполняли её сердце, и то, слегка ошалев от нагрузки, так и грозило выпрыгнуть из груди. И ведь почти умудрилось, когда Кайл Хендрикс поймал снитч.
Росаура ощутила себя человеком, чья лодка перевернулась в бушующем штормовом море. Кругом стоял дикий гвалт опьянённых победой триумфаторов, но ещё ближе всколыхнулся — и затих — краткий, но отчётливый стон боли. Слизеринцы лучше бы попрыгали с трибуны, чем показали бы, как глубоко ранило их поражение, а потому окаменели в горделивом молчании, за которым стояла непомерное горе. Малышей, которые подняли было разочарованные стенания, тут же оборвали старшие: «не терять лицо» ни при каких обстоятельствах было первейшим постулатом в слизеринском кодексе чести. В отличие от представителей других факультетов в мгновения глубоких переживаний, счастливых или скорбных, слизеринцы не касались друг друга, не хлопали по плечам, не брались за руки — они вовсе не смотрели друг другу в глаза. Вот и сейчас застыли, вскинув ещё румяные, блестящие от волнения лица. Но в глазах их не было азарта — лишь стальной блеск.
Слизеринская команда по обычаю вся выстроилась в воздухе у своих колец. Слизеринцы с трибун смотрели только на своих — восторги победителей их будто ничуть не трогали. Староста-семикурсник начал мерно смыкать ладони — и вскоре вся их трибуна воздавала честь проигравшим в полнейшем безмолвии.
Со стороны это вызывало по меньшей мере уважение. Но Кайл Хендрикс… он был неисправим.
Описав круг над полем, потрясая золотым снитчем в своей крепкой руке, подставив плечо под десяток похлопываний, он добрался до возвышения, где сидел комментатор с зачарованным мегафоном, и, еле дождавшись, пока тот объявит окончательный счёт, завладел прибором.
— Эгей! Господамы! — проорал Хендрикс так, что в ушах зазвенело, а мегафон забарахлил. Но Кайла это ничуть не смущало. Он поднялся чуть выше, болтая ногой в воздухе и совсем не держась за метлу. Тряхнул головой, и тёмная чёлка открыла лоб. — Уважаемые! Торжественно заявляю: я посвящаю эту победу, — он вскинул снитч высоко над головой и ослепительно улыбнулся, — профессору Вэйл!
Под истошные крики эпатированной публики он отбросил мегафон и через всё поле с оглушительной скоростью рванул к слизеринской трибуне. Никто не успел и глазом моргнуть — а он уже парил совсем рядом, и Росаура видела капли пота на его лбу и озорной блеск тёмных глаз.
С видом гордым и невероятно счастливым Кайл Хендрикс протягивал ей снитч.
Если бы толпа взревела, Росаура бы всё равно ничего не услышала бы в тот миг. Но все замерли, смакуя момент. Ровно пара секунд — но их Росауре хватило, чтобы вместо снитча подхватить своё сердце, которое всё-таки выпрыгнуло из груди, и, отвернувшись, сделать два шага прочь, к выходу.
Она трижды прокляла себя за то, что выбралась на середину ряда, и теперь, уже под гвалт и топот, под смех Хендрикса и негодование слизеринцев (на неё? На него? Бог весть) прорывалась к выходу, вынуждая детей с ногами залезать на скамейки. Она придерживала свою шляпу, и это помогало ей хоть как-то закрыть лицо от взглядов, что прожгли бы её насквозь в своём неистовом любопытстве.
Оказавшись на лестнице, она бросилась вниз, уже не заботясь о ровной походке. Сверху послышался топот множества ног… Лишь бы выбежать отсюда быстрее детей, а там провалиться сквозь землю! Несколько раз она чуть не навернулась, содрала перчатку о перила, едва не сломала каблук, и всё каким-то чудом, потому что глаза не видели перед собою ничего. Где-то на задворках сознания она понимала, что ведёт себя глупо, глупее некуда, и надо было найти в себе силы обернуть всё в шутку, а она…
А она уже бежала куда-то прочь от поля, в сторону Запретного леса, вниз по склону, всё-таки потеряв свою шляпку.
Ноги увязли в пожухлой листве, споткнулись о корягу. Росаура ухватилась за ствол вековой сосны, замерла. Ей казалось, что за нею по пятам гонится сама Дикая охота.(2)
Потому что последнее, что она видела, было разочарование и презрение на лицах слизеринцев. Без слов там читалось: «Предательница».
Будь проклят Кайл Хендрикс. Будь проклят квиддич. Будь проклят Слизнорт со своей мигренью. Будь проклят!..
Но из них всех под проклятием оказалась она. И прокляла она себя своей же рукой, когда допустила, чтобы её боль омылась детскими слезами.
В груди вновь было до жути пусто. Ей всё ещё казалось, что сердце своё она сжимает в руке, и надо теперь решить, что с ним делать. Быть может, легче выкинуть его в ту прогалину, где скопилась гниль и растаял первый снег? Или придётся всё-таки запихивать его обратно в себя? Распухшее, уродливое, пробитое насквозь каким-то длинным тупым предметом… Отвёрткой. Ей проткнули сердце отвёрткой.
«Что вы сделали со мной? — хотелось спросить ей, когда она смотрела на это изуродованное сердце. — Разве с такими ранами живут? Но я ведь пыталась… А мне так страшно и больно. Что вы сделали со мной? Зачем? Ведь я готова была отдать его добровольно. Зачем не взяли, но швырнули мне его обратно, как собаке кусок червивого мяса?.. Что я вам сделала?..»
Она очутилась в сумрачном лесу и не слышала ничего, ничего не видела — кроме смутных образов, что были сотканы тоской.
Кайл Хендрикс — лишь жалкий подражатель. Гнусный лицедей, чья шалость выбила у неё почву из-под ног. Некогда другой человек посвящал ей победу и протягивал на открытой ладони покорный, обузданный золотой мячик с поникшими серебряными крылышками. Ловец тот был черноволос, красив и тонок. Он любил её так, что меркли звёзды. И осталась кромешная тьма.
Регулус Блэк был предан своей семье. Он любил и уважал родителей, которые его воспитали. Он был, верно, ещё слишком молод, чтобы поставить под сомнение те ценности, которые ему прививали. Он не видел за ними крови, не слышал треска костей. На гербовой бумаге и в красивых застольных речах всё звучало благородно, возвышенно. А ещё он так искренне воспринял свой святой долг не разочаровывать мать, когда старший брат плюнул родителям в душу и ушёл из семьи, хлопнув дверью. И так вышло, что любовь, счастливая жизнь, большая семья и служение идеалам ничуть не вступали в противоречие с тем, что подразумевали эти идеалы на деле. Убеждение, что есть люди менее достойные жизни под этим небом, чем иные, такие, как он, не мешало ему мечтать о великом, быть отзывчивым, чутким, и даже совершать подвиги во имя любви — настолько, насколько он её понимал.
А вот не понимал он, почему она порвала с ним. Почему посмотрела на него в ужасе. Он испугался — потом смутился — затем вознегодовал — а после даже плакал. Он умолял её не отвергать его, не рушить то, что они называли любовью, а она умоляла его понять, почему между ними ничего не возможно, пока он гордится клеймом на своей белой, такой ласковой, но очень холодной руке.
Тот разрыв ранил её, но не озлобил. Она много грустила, сокрушалась, но не окаменевала до последней поджилки. Ей не хотелось мстить всему миру от дикой обиды. Если она и плакала, то больше о нём, потому что он так ничего и не понял.
Ей было страшно оттого, что теперь его ждёт. Возвышенные речи и дерзкие мечты о светлом будущем, которое он готов был строить, оставались в прошлом — он вступил в ряды людей, которые заставили бы его вымарать руки в крови. Потому что именно такая была цена светлого будущего, которое они проектировали.
Когда пришла весть о его преждевременной кончине, она ощутила нечто странное. Будто уже горевала о нём долго, а потому боль оказалась не столь остра. Она потеряла его гораздо раньше, чем он ушёл из жизни. Поэтому эта трагедия не перечеркнула её желание жить и оставила в ней силы, чтобы полюбить вновь.
Руфус Скримджер был человек, который стремился всё делать правильно. В том, что он знает, где какой берег, не возникало сомнений. Он жил не идеями, а жертвами. Идеи он презирал. Вместо этого — действовал, не жалея себя, и невозможно было в нём заподозрить пренебрежение тем, что было для неё самой жизнью. Там, где у Регулуса были только слова, у Руфуса были дела, и они не давали в нём усомниться. Но когда Регулус в свои шестнадцать говорил о будущем, потому что видел смысл и ценность того, что юные влюблённые лелеяли в своих сердцах, Руфус в свои тридцать шесть предпочёл и не задумываться о том, что судьба уготовала ему встречу не с опасностью, но с красотой.
И он пренебрёг ею. Регулус молился на неё — а Руфус надругался над ней. Регулус почти ничего не понимал, но, как знать, невинность подсказывала ему, что следует беречь и почитать. Он никогда не пытался использовать её. А Руфус понимал очень многое, но чрезмерное, слишком горькое знание отбило у него чутьё. Едва ли он осознавал, что в этом гибнущем мире есть нечто неприкосновенное… священное. И его-то он попрал.
Стоит признать вот ещё что: с Регулусом они были оба запутавшиеся, наивные дети, которые читали слишком много книг и не смогли удержаться в реальности. И разрыв был горек — но не оставил на душе незаживающей раны. Не осталось стыда, не было злобы. Только чувство потери, когда хочешь сделать шаг, а ступенька проваливается под ногой. Было — и не стало. Как ветром сдуло. А с Руфусом всё так болело и жглось, отчего же? Не потому ли, что она сама обманывала себя и возложила на него столько надежд и мечтаний, за которые он и не брался нести ответ?
Она придумала себе слишком много, и от этого ей больно. Он ей ничего не обещал. В том смысле, что он не обещал ей, что окажется безупречным. А она подумала, что он именно такой и есть — поэтому его поступок был не просто чудовищный по своей сути, но будто рушил всё, во что она верила, потому что в нём она видела олицетворение своей надежды, всего самого лучшего, сильного, достойного. Она очаровалась — и тем больнее оказалось разочарование.
А на самом деле он не мечтал о долгой и счастливой жизни, когда встретил её, и, придётся признать, встреча с ней никак его не вдохновила. Её чувства оказались несопоставимы с его. Она не стала для него светочем и смыслом. По сути-то, они не дошли до той степени откровенности и близости, когда заговаривают о том, чтобы быть вместе и навсегда. Он жил, готовясь умереть, а в смерть не берут большой багаж. И, конечно, если Регулусу в его шестнадцать могло бы в страшном, но манящем кошмаре привидеться, как они оба шагнут за грань, то Руфус в свои тридцать шесть ни за что не помыслил бы о том, чтобы допустить такое. И то, в чём ей виделась её величайшая жертва, которую она принесла бы безропотно, с радостью, для него было безумием, и он сделал всё, чтобы её вразумить. Отхлестал её по щекам и сказал: «Я — не тот человек, с которым стоит погибать бок о бок. Опомнись, возненавидь меня и уходи».
И зачем-то она согласилась.
Но всё-таки в голове не укладывалось, как его намерения по отношению к ней могли быть доброжелательными. Ведь тем, что он не был верен ей, он оттолкнул её в тысячу раз скорее, чем собственной рукой.
Он мог бы быть честен с самого начала и не срывать её поцелуи так, будто имел на это право, не писать ей писем, в которых наконец-то говорил о себе. Когда утром ты смотришь на одну так, что в ней загорается сердце, а вечером развлекаешься с другой, это нельзя назвать слабостью, ошибкой или заблуждением. Это преступление, и доказательство тому — боль проткнутого насквозь сердца. Почему он с ней так поступил? Он бы сказал ей: «Я не просил меня любить, знаешь ли». Но любят обыкновенно без спроса. Задаром. И он… воспользовался этим. Не смог себе отказать.
Всегда на посту, неустанно, железно, он нуждался в чём-то гораздо более приземлённом, понятном и доступном, чем звёзды — сам ведь признавался, что, когда вглядывается в них, у него кружится голова. Она там, в своих мечтах, так высоко, что не чувствует дыхания смерти затылком. А он просыпается с этим каждый день. Душа его и так горела — ему хотелось иного тепла. Он никогда не клялся ей в любви. Он мог ценить их редкие разговоры и встречи как напоминание о былых временах, а заодно зачем-то её целовать, а потом не найти в себе сил сказать всё, как есть, отсечь и прижечь, чтоб не кровило.
Он просто оказался слаб.
Несмотря на убеждения, идеалы и честь, которую он ставил превыше всего, очень простое, приземлённое желание оказалось сильнее его. И всё тут. Может ли это хоть как-то его оправдать? Нет. Но понимание того, что с ним творилось, и признание, что даже такой сильный человек в каких-то очень сокровенных и важных вещах может допустить промашку и поддаться страстям, побуждает к жалости, а не в этом ли смысл?
Он не желал ей зла. Люди вообще редко осознанно желают друг другу зла. Но причиняют друг другу боль чаще всего тогда, когда не прикладывают усилий к тому, чтобы быть бережней. Нельзя ожидать, что хромой будет ходить прямо, если не воспользуется костылём, а глухой — слышать хотя бы отдалённый шум без специального аппарата. Случается, конечно, и такое, что хромой пляшет, а глухой пишет музыку, и в этом они превосходят здоровых людей, но это как чудо, а для свершения чуда нужно самое могущественное волшебство — чистая вера. Он же признавался ей сам, что веры в нём нет.
Особенно страшно, что даже когда он её предавал, он был уверен, что делает всё правильно. Быть может, даже ради неё. Вот чем страшны люди, которые сами выбирают себе идеалы: при надобности они могут раздвинуть границы дозволенного, уверенные, что останутся безнаказанными. Они переступают черту, чтобы добиться того, что считают необходимым, и всегда очень далеки от раскаяния. Более того, они полагают, что именно переступая эту черту, они приносят свою жертву. Поэтому слова «цель оправдывает средства» всегда так любились гордым сердцам.
Но даже если он оступился, сам того не понимая, совершил преступление, причём против неё… это не значит, что она должна соглашаться на это. Он не просил её умирать вместе с ним, напротив. А она зачем-то взвалила на него ответственность, которая принадлежит только ей — за чистоту и целостность её души. Разве хоть один человек, даже подлинно любящий, может держать ответ за другого во всей полноте?
А потому, разве ей его судить? Да, её сердце вот, лежит, сырое, в её открытой ладони, проткнутое тупым предметом насквозь. Ей больно. Так больно, что кажется, будто всё, что населяло и оживляло это сердце раньше: вера, надежда, любовь, — всё погибло. Но… если бы погибло, разве болело бы? А может быть наоборот, в том-то и дело, что оно ещё живо, а потому требует к себе внимания?
Разве верность и любовь, искренность и доверие перестали существовать только потому, что в этом человеке они не оправдались? Нет, конечно.
Но почему тогда она стала вести себя так, будто жизнь как таковая вообще возможна без всего этого? Будто она дикая кошка, которую выловили в проруби и отшвырнули за шкирку на снег. Почему эта боль заставила забыть её о том, к чему она призвана?
Почему она потерялась?
Лес был глубок и окутан сумраком. Она редко заходила сюда — земля слухами полнилась о жутких созданиях, что населяли его сырые овраги, и Росаура всегда была «достаточно благоразумна», чтобы не рисковать почём зря. Она, верно, совсем повредилась умом, раз позволила себе так забыться. Взмах дрожащей руки — и на кончике палочки зажёгся огонёк. Высокие стволы устремились ещё выше, ещё черней. Клочья тумана вились под ногами. Где-то сверху шёл снег, но долетал донизу каплями грязной воды.
Страх древний, от темноты, одиночества и неизвестности, подступил к ней сзади и коснулся шеи ледяным пальцем. Росаура содрогнулась и поспешно пошла… как ей казалось, обратно.
По-хорошему, ей бы послать в воздух сноп красных искр. Если её ещё не хватились (что вряд ли, ведь в замке все празднуют победу пуффендуйцев), то заметят и сразу же выйдут искать. Но колючая гордость давила на плечи и гнала вперёд, приговаривая, что не нужно большего унижения, чем сегодня на поле — чтобы её ещё разыскивали по лесу, как заблудившуюся школьницу…
Мысль о детях придала сил. Как часто Росауре казалось, что огромный старый замок для многих учеников может казаться непроходимым лабиринтом, где всё — камень и тишина, ничуть не похожие на то, что они оставили дома. И сколько детей в эти дни лишились надежды вернуться домой и обнаружить там всё, как прежде? А она отбирала у них надежду обрести подобие дома здесь, в школе. Просто потому, что была не в силах простить — и что это пробило насквозь её сердце? Его предательство? Или её обида?
От вины, и стыда, и сожаления, и печали слёзы побежали по её замёрзшим щекам. Она пошла быстрее, разгоняя мрак тусклым огоньком, а в горле скреблось рыдание. По ком?
По всем, кто не мог быть счастливым. В том числе — из-за неё.
Господи, прости!
Кажется, лес чуть редел. Но впереди ждала такая же непроглядная тьма, тем гуще, чем ярче горел огонёк на кончике палочки. Проведя по лицу жёстким рукавом, Росаура ещё прибавила шагу, как вдруг неподалёку что-то вспыхнуло и погасло.
И донёсся сдавленный крик.
Она замерла — на миг — и кинулась вперёд со всех ног. Ведь кричал ребёнок.
Вскинула палочку — в воздух взвились красные искры. Она уже различала смутные тени за пару десятков шагов.
— Кто здесь?!
Заслышав её, они всполошились. Кто-то бросилась бежать. Росаура взмахнула палочкой, и сгусток света пронёсся вперёд, выхватывая из темноты бледные, настороженные лица. Их осталось четверо, а пятый лежал на земле.
— Что происходит?!
Рассудок кричал об опасности. Их больше, их больше, и намерения их очень скверные! Но она не могла бы уже остановиться. Не сейчас, когда в груди у неё наконец-то забилось сердце.
И только сильнее забилось, когда один из них поднял руку, и на конце его палочки дрогнула искра. Они всерьёз намерены сопротивляться? Разве это мыслимо — поднять палочку против детей!.. Это какая-то ошибка, они, верно, сами испугались, обознались, сейчас они опомнятся и всё встанет на свои места… Но железный голос в голове приказал: ставь щит. И очень вовремя.
Заклятие полетело в неё совсем с другой стороны и разбилось о хрустальную корку защитных чар.
Кто-то грязно выругался. Ещё один отделился от стаи и побежал, но не вверх по склону, а налево, в лес.
— Остановитесь! Немедленно прекратите!
Рука не поднялась наслать на убегающего заклятие подножки. Сбоку вновь показалось движение, и Росаура заставила себя обезоружить того, кто стоял ближе всех. Это был Лоуренс Вуд, семикурсник с Пуффендуя.
— Я сказала, прекратите! Что здесь происходит?!
Лоуренс поднял руки:
— Профессор, вы не так поняли!..
Но его прервали те, кто ещё скрывался в тени:
— Всё она поняла, придурок. Это конец.
— Надо было валить.
— Разве что её.
— Сдайте ваши палочки! — приказала Росаура, не развеяв щита. Голос сильно дрожал, сердце колотилось, бешеное, лицо горело.
— А то что, будете с нами драться? — крикнул тот, чьего лица она не могла разглядеть.
Драться!..
Невозможно. Немыслимо. Это же дети. Да, ей пару раз в приступе гнева до чёртиков хотелось поднять руку на ученика, но… Ведь это какое-то безумие.
Росаура перевела взгляд на того, кто лежал на земле в пяти шагах от неё. Лежал навзничь, закрыв лицо руками. Кажется, он прерывисто дышал и тихонько стонал. Она должна была броситься к нему ещё секунду назад. Две. Три! Но четверо рослых старшекурсников всё так и стояли против неё с палочками, и с тех срывались огненные всполохи.
— Не доводите дело до крайности, — заговорила Росаура, пытаясь звучать спокойно и убедительно. — Будете колдовать — вас исключат. Сейчас пока ещё можно спасти положение, если вы, конечно, не убили его, — она чуть усмехнулась, пытаясь снять напряжение, но её пресекли холодно:
— Вы нас прервали.
В этом голосе жила тёмная ярость. Росаура оглянулась и разглядела высвеченное белым лицо гриффиндорца Льюиса Макмиллана. Не её одну испугал его голос. Третий студент, когтевранец, воскликнул:
— Мы ничего ему не сделали, ничего плохого, я имею в виду…
— Мы сделали то, что такие, как он, заслуживают, — отрезал Макмиллан. Он не сводил жестокого взгляда с Росауры и цедил слова с ненавистью: — И заслуживают те, кто таких защищает.
Мелькнула молния — щит треснул, и Росаура едва успела увернуться. Отбила второй удар, от силы которого еле устояла на ногах. Макмиллан, кажется, что-то крикнул своим, но те лишь шарахнулись в сторону. Росаура метнулась, полагаясь на неожиданность, но Макмиллан колдовал, не разжимая губ, а его глаза лучше привыкли к темноте. Творилось какое-то безумие, она дралась с учеником!.. Одна эта мысль лишила её концентрации.
И пришла боль.
Давящая, сжимающая, наматывающая на кулак все жилы.
— Больно, да? — произнёс тот тёмный голос над ухом. — Так умирала моя мать. Её убивали родные таких, как он.
Боль драла за волосы, сверлила зубы, колола живот.
— А дядя… А дядю они выпотрошили, как свинью, потом зашили, а сердце вложили в руку.
Боль хлестала по спине, набухала в венах, шумела в голове.
— А теперь вы требуете для них отмены смертной казни. И позволяете их ублюдкам учиться с нами за одной партой.
Боль впилась в сердце.
— Нельзя на вас положиться. А ещё, называется, «взрослые».
Боль не ушла. Придавила бетонной плитой. Ни шевельнуться, ни вздохнуть.
— …Ты охренел. Ты вконец охренел. Что теперь делать, твою ж мать?
— Заткнись, Ларри. Память почистим, и дело с концом.
— Да ты смотри, как этот придурок её приложил! Это жесть, ребят. Это просто какая-то жесть. Я на такое не подписывался. Грёбанный псих ты, Макмиллан!
— А тебе её жалко, я погляжу? Что, никогда не представлял, как вредную училку поезд пополам переедет? Дарю.
— Парни, парни, кто-то идёт!
— Эй! Эй, мы здесь! Студенту нужна помощь! Это не мы, это Макмиллан! Это всё он! Он совсем рехнулся! Мы просто гуляли, мы нашли…
— Всем стоять! — донёсся новый голос, почти незнакомый — так его исказил гнев. — Не пытайтесь скрыться, ваши имена нам известны. Палочки мне. Все к Директору, живо!
— Да его даже нет в школе! — сорвался Макмиллан. — Или старик ради нас припрётся? Эка важность! А всё потому что ему плевать, старику плевать, школа чудом по кускам не развалилась, а он всё об этих мразях печётся! Не хочет ручки пачкать! Так мы народ простой, я только жалею, что голыми руками эту сволочь не придушил, а суку эту давно пора…
Он осёкся на полуслове. Раздался топот, будто кто-то кинулся бежать, потом хлопок, возглас, резкий окрик, тяжёлое дыхание.
…Лоб накрыла холодная рука.
— Вы меня слышите? Сейчас, потерпите…
Голову охватило неосязаемое тепло. Боль ослабила тиски, после мёртвого оцепенения тело охватила дрожь. Но сердцу не дал забиться ровно крик в ночи:
— О, Мерлин правый!.. О, бедный мальчик!..
Росаура судорожно вздохнула. Тот, кто придерживал её голову, перехватил её за плечи:
— Мисс Вэйл! Вы…
— Что с мальчиком? — вымолвила Росаура. — Что с ним?!
Очертания привычного мира становились отчётливее. Она сама не заметила, как перевалилась вперёд и почти на четвереньках поползла туда, где, ей казалось, одна высокая фигура склонилась над той самой, распростёртой на земле. Кто-то попытался удержать её, но она ползла дальше и всё повторяла: «Что с ним? Что?», и тогда ей помогли подняться на ноги, пусть вышло так, что она почти что повисла в чьих-то объятьях, но упрямо продолжала идти. В высокой фигуре она узнала Макгонагалл — та спешно что-то колдовала, но закрывала рот рукой. Вдалеке стояли две понурившиеся и одна горделивая фигуры старшекурсников, которых стерёг кто-то из преподавателей.
— Успокойтесь, Росаура. Дайте я хоть… Господи, помилуй…
Кто-то всё ещё держал её крепко, но тут руки его дрогнули. На земле лежал в беспамятстве Лукас Селвин, и на лбу у него была вырезана Тёмная метка.
Примечания:
Не скрывая заявляем: то, что случилось с Лукасом — оммаж на фильм Квентина Тарантино "Бесславные ублюдки". Одна из сюжетных линий этого фильма повествует об отряде евреев-диверсантов, заброшенных из США в Германию во время Второй мировой. Они совершали свои карательные рейды и клеймили захваченных в плен нацистов, вырезая ножом на их лбах свастику.
1) Василий Осипович Ключевский, наше почтение
2) Древний миф о нечисти, которая вторгается в мир людей. Охоту возглавляет король или королева эльфов. Они по британским легендам могли похищать встретившихся детей и молодых людей, которые становились слугами эльфов. Видение Дикой охоты предвещает какую-то катастрофу, такую как война или чума, или, в лучшем случае, «всего лишь» смерть того, кто был свидетелем этого
Когда Конрад Барлоу впервые подсел к Росауре за профессорским столом в Большом Зале, она не удержалась от шпильки:
— Говорят, наша должность проклята. Вы в это верите, профессор?
Барлоу ничуть не покривился на её насмешливый тон, а её злобный взгляд, казалось, его чуть раззадоривал. Он улыбнулся.
— Мы живём в мире магии, профессор. С чего бы не верить в проклятья?
— Однако если вы верите в проклятье, то вы не верите в Дамблдора! — язвительно огрызнулась Росаура. — Неужели он за столько лет не снял бы проклятья!
Барлоу усмехнулся, но взгляд его сделался серьёзен.
— Я, профессор, верю в проклятье, впрочем, верю и Дамблдору. И раз проклятье существует…
— Значит, Дамблдору это выгодно? — подхватила Росаура. — А, может, он и сам проклял!
Барлоу чуть посмеялся, а позже сказал:
— Вы видели наше расписание, профессор? Предположу, что с такой нагрузкой год — это ровно тот срок, который нужен, чтобы натурально сгореть на работе.
Поначалу Росаура выть хотела от нового коллеги, который так решительно сделался ещё и её сотрапезником. Ей теперь так не хватало грубоватых разговорчиков мадам Трюк, потому что если раньше её смущали чересчур резкие суждения преподавательницы Полётов о школьной жизни, то теперь она бы с упоением чихвостила всех и каждого и даже не преминула бы вставить крепкое словцо да приложиться к кубку Трюк, в котором плескался если и тыквенный сок, то приятно сдобренный чем поинтересенй. Однако Трюк, кажется, оскорбившись, что её оттеснили, пересела на другой конец стола, а с Барлоу действительно всегда находилась тема для разговора о насущных делах. Его ничуть не обидела, даже не оттолкнула её холодность. Он пытался пробить стену ненавязчиво, но исправно, по три разу на дню, если Росаура трижды спускалась к трапезе. Он так и остался сидеть с нею на самом краю стола, не отсел к Слизнорту или профессору Маггловедения, не предпочёл ей общество профессоров Древних рун и Нумерологии. И это стало головной болью Росауры.
Соседство Конрада Барлоу взывало в Росауре ко всему самому лучшему, что заложила в неё мать по части светских манер. В этом человеке прослеживался аристократизм духа. Он не заострял внимания на своём внешнем облике и обхождении, однако всё в нём было выверено и ладно, приветливо без фамильярности, сдержанно без холодности, мягко без лести, вдумчиво без высоколобости. Наполнить опустевший кубок, предложить фруктов — он делал это как само собой разумеющееся в ходе оригинальной беседы, ничуть, однако, на оригинальность не претендующей. Вовремя завершить, чтобы спокойно разойтись, и при этом кинуть крохотную, ни к чему не обязывающую зацепочку на следующий разговор — это обличало в нём искусного собеседника, но без пресного светского налёта. Каждый раз у них было около получаса, чтобы что-то обсудить за столом, и ни разу он не занимал собой и половины этого времени. Он знал точную меру, сколько говорить о себе, а сколько — слушать другого, даже если этим другим была Росаура, которая сразу сказала ему:
— Я ужасный слушатель, профессор, и ещё более отвратительный собеседник. Мои уши настроены на детский лепет, а мои любимые фразы это: «Тихо!», «успокоились все», «повторяю ещё раз для особо одарённых» и «сдаём домашнюю работу».
Барлоу это не слишком смутило. Он посмеялся, как бы отдавая должное горькой шутке, правдивость которой готовился испытать на собственной шкуре. Быть может, его подкупала её выучка безукоризненно держать нож и вилку. Но как оказалось, Барлоу без проблем вошёл к рабочую колею — и это вызывало в Росауре жестокую ревность. Ведь к нему попытались перебежать её ученики.
Когда четверокурсники узнали о том, что старшие курсы по Защите взял себе опытный чародей представительного вида, а ещё побывали на его лекциях по Истории магии и не заскучали, их взяла дикая обида на вселенскую несправедливость. Почему это их считают за младших, почему это их оставили у этой молоденькой дурочки, которая только и умеет, что сказки рассказывать да веночки плести, а не отдали профессионалу? О том, что большинство занятий для них казалось каторгой, происходило скорее из проблем в их дисциплине, точнее, её отсутствии, гоноре и конфликтности, они, конечно, предпочли не размышлять.
Зато в самом начале ноября объявили Росауре бойкот.
От спаренной группы гриффиндорцев и пуффендуйцев притащились только пуффендуйцы, причём не в полном составе. Тогда Росаура ещё не озлобилась, и дети помнили о её поступке в Самайн, когда она отвела магглорождённых в больничное крыло, и один из них, Алан Бредли, с порога заявил:
— Гриффиндорцы решили прогулять, профессор. Целенаправленно.
— Вот как. И куда же их цель направлена? На отработки? Или беседу с деканом?
— Ну, они говорят, что не надо их шнурки учить завязывать.
И когда Фелисити Фортескью произнесла эти слова, стало ясно, что она сама и те, кто соизволил явиться, тоже считают, что профессор Конрад Барлоу — вот это человек серьёзный, у которого есть, чему поучиться, о чём послушать. И пришли к Росауре они только потому, что никогда не одобряли гриффиндорского бунтарства и в целом питают доброе расположение к профессору Вэйл. Но это было скорее чувство личной признательности и симпатии, чем высокая оценка её профессиональных качеств.
Похожее повторилось в четверг с когтевранцами и слизеринцами. Приползли только змейки. Под угрюмыми взглядами мелькали фальшивые улыбки.
— Отчего же вы не сочли, что заслуживаете лучшего, уважаемые? — усмехнулась Росаура. — Подите на третий этаж, там профессор Барлоу даёт высший класс, не сомневаюсь.
— Ну что вы, профессор, — улыбнулась ей Дэбора Адэр, — мы же вас так хорошо знаем, мы же не будем чудить, как всякие там…
Слизеринцы, настороженные и всё более замкнутые с каждым днём (который на страницах газет широко расписывался в блестящих, просто непревзойдённых результатах мракоборческих операций, захватов и разоблачений), решили затаиться и не хотели нарываться на нового преподавателя, о котором почти ничего не было известно кроме того, что он здоровался за руку с Дамблдором, тогда как у них была удобная Росаура, которую они давным-давно раскусили.
Росаура, конечно, нажаловалась деканам, те накостыляли своим четверокурсникам, и на следующие занятия группы пришли в полном составе, однако и гриффиндорцы, и когтевранцы вознамерились сидеть, в рот воды набрав, и полностью её игнорировать, чем плохо влияли на пуффендуйцев и слизеринцев. Она перемешала их со студентами других факультетов — они молчали. Она давала задание по цепочке — на них цепочка обрывалась. Она вызывала по одному к доске — они не двигались с мест. У гриффиндорцев она кончила тем, что выгнала их одного за другим из класса, а они только этого и добивались. С когтевранцами она решила попробовать пережать их. Завела разумный разговор о том, как это бесполезно и глупо, и всё, чего они добьются — это неаттестации по её предмету, на что Хоакин Бейлбридж поднялся и соизволил изречь пару фраз:
— Ваша должность проклята, профессор. В следующем году у нас будет другой преподаватель. А в конце года, если мы не явимся на экзамен к вам, будет созвана комиссия, которая убедится, что мы вполне освоили программу курса и без вашей помощи.
— Да, не надо нам сопли вытирать, — нарушил кто-то ещё обет молчания.
И тогда Росауре всё это осточертело.
Она подала прошение Директору, чтобы мятежных гриффиндорцев и когтевранцев объединили в одну группу. Дождавшись среды, Росаура с мрачным удовлетворением смотрела на бунтовщиков, которых собрала в одну корзину, и скомандовала следовать за собой. Те настороженно переглядывались, но возводить баррикады не решились. Росаура шла, вслушивалась, как бойко стучат её каблуки о каменный пол, оправляла свои короткие волосы и поражалась удивительной лёгкости, которая, несомненно, пришла благодаря тому пузырю поперёк всей груди. В конце октября, случись такое, она бы на стенку полезла, винила бы себя, места бы не находила, но теперь ей оказалось так просто свалить всю ответственность на человека, который вызывал в ней столько злости и ревности.
Едва постучав, она распахнула дверь класса, который занял Конрад Барлоу.
— Доброго вечера, профессор! — воскликнула Росаура побойчее и, не дожидаясь реакции Барлоу и рассевшихся подле него полукругом семикурсников, прикрикнула своим бунтовщикам: — Проходите, проходите. Хватит тут места ещё на двадцать пять голов, профессор?
Барлоу неспешно поднялся и если и был обескуражен, то ничем не показал.
— Доброго вечера, профессор. Вы к нам в гости?
— Как верно вы угадали, профессор! — и снова к детям, наиболее благоразумные из которых продолжали мяться в коридоре: — Заходим, заходим! Мы на постоянное место жительство, — она улыбнулась Барлоу тонко и холодно. — Я привела вам студентов, которые рассчитывают на высокий уровень образования. Моя элементарная школа не способна удовлетворить их запросу. Один раз они вовсе не явились на занятие, второй раз не желали даже заговорить со мной. А всё потому, что они обижены на вас, профессор!
Барлоу глядел на неё с прищуром. Росаура совсем не знала его, не знала, чего можно от него ожидать, но ей отчего-то дико весело становилось, что она машет перед ним красной тряпкой и не теряет обворожительной улыбки, совсем как матушка.
— Вот как, — негромко сказал Барлоу и внимательно оглядел бунтовщиков, — и в чём же я провинился?
«В том, что ты с неба свалился и переманил у меня добрую половину учеников».
— В том, что вы не взяли их на своё попечение, профессор. Они оскорблены, ведь их сочли недостаточно взрослыми, чтобы осваивать те высоты, на которые вы ведёте своих студентов.
— О, ну что вы, — Барлоу повеселел, — лысый холм, вот наш предел!(1)
— Так вы отказываетесь их принять? Быть может, они не слишком убедительно просят? Недостаточно щенячьих глазок, господа. Ну, кто заготовил речь? Мистер Лавацки? Парламентёры?
Смутьяны хмурились и переглядывались.
Барлоу сказал безо всякого раздражения, но с лёгким укором:
— Вы срываете нам урок, господа.
Одна когтевраночка вспыхнула и шагнула вперёд.
— Профессор Барлоу, извините, но мы правда очень хотим заниматься серьёзно! Пожалуйста, вы не могли бы взять нас хотя бы на одну пару в неделю?
— Что по-вашему значит «серьёзно», мисс?..
— Гринграсс. Натали Гринграсс, сэр. Серьёзно — это когда преподаватель на личном опыте знает, о чём ведёт речь. Когда он сам сталкивался со всеми этими тёмными силами и умеет им противостоять. И может объяснить нам, каково это.
Росаура почувствовала, будто у неё в желудке камни. Девочка была права. И Росаура усмехнулась:
— Верно мисс Гринграсс говорит, профессор. Я-то умею только сказки рассказывать.
Барлоу быстро кинул на неё пристальный взгляд из-под нахмуренных бровей, но сказал беспечно:
— Боюсь, я не соответствую вашим ожиданиям, мисс Гринграсс. Я, например, ни разу в жизни не сталкивался с гриндилоу, и мне не приходилось, к счастью, испытывать на себе воздействие Непростительных заклятий. А последним посвящён большой теоретический раздел на пятом курсе. Мне кажется, с вашими запросами лучше сразу обратиться в мракоборческий отдел.
Натали нахмурилась.
— Сэр, ну это же не о том! Все знают, что вы большой путешественник, вы знаток, вы столько всего повидали, а на ваших лекциях по Истории вы рассказывали… Вы…
«Старше, опытней, умнее, приятнее и вообще мужчина, а этим всё сказано», — со злостью подумалось Росауре.
— Если вам очень интересно послушать о моих путешествиях, мисс Фоули, пусть это совершенно не имеет отношения к Защите от тёмных сил, могу придумать что-то вроде клуба в вечернее время, куда смогут приходить все желающие порассматривать фотокарточки и пометить карту флажками. Как вы на это смотрите, профессор?
Росауре хотелось сплюнуть. Невозможно быть настолько деликатным и обходительным!
— Всё в ваши руках, профессор. Особенно — сердца молодого поколения.
— Я бы не зарекался. А теперь позвольте нам продолжить урок.
Он обращался не к ней — к бунтующим студентам. И те, о Мерлинова тёща, покорно, почти виновато опустили головы и вышли из класса.
А Росауру трясло с того, что они стали слушаться её впредь только потому, что Барлоу их попросил.
А потом она напрочь порушила в глазах коллег и студентов свой образ заботливой и доброй нянечки. Она напялила себе ежовые рукавицы не по размеру и принялась стращать учеников почём зря. Выговоры от Макгонагалл, претензии Стебль, понимающий взгляд Трюк и насмешки профессора Древних рун не трогали Росауру, ей так и хотелось огрызнуться им в глаза: «А чего вы хотели?». И только Конрад Барлоу её терпел. Приходил каждый четверг после ужина согласовывать учебные планы, и Росаура очень скоро убедилась, что делает он это скорее из вежливости — в её совете он и подавно не нуждался, на рабочем месте он обжился мгновенно. Очевидно, у него был большой опыт, и приходил он к ней… чтобы им поделиться. Причём не как пыталась это сделать Макгонагалл, безапелляционно и деспотично, а в качестве совета, даже скорее предложения, он сам вызвал её на обсуждение, накидывал идеи, прислушивался, как она их захочет обыграть. Беда в том, что в ноябре Росауре не хотелось ничего обыгрывать. Не хотелось из кожи вон лезть — так она чувствовала ведь, будто кожу с неё живьём содрали, и делать что-то для детей, требующее сверх усилия, творчества и вдохновения, она не желала. Барлоу не раз напоминал ей о той задумке с «пристанищем», и, видимо, вообразил себе, что в её лице найдет воодушевлённого возделывателя педагогической нивы.
— Почему «пристанище», а не «убежище», профессор? — как-то спросил он её.
— Мне показалось, «убежище» звучит как-то пораженчески.
Барлоу с интересом поглядел на неё, хотя она произнесла это таким сухим тоном, что впору было бы оскорбиться.
— Вы уделяете большое внимание словам, профессор. Это очень важно.
— Мой отец — филолог, — усмехнулась Росаура и, откровенно себя презирая, полезла за папиросой, — человек, который считает своим долгом назвать в честь третьестепенного героя классической пьесы собаку, рыбку, фикус и родную дочь.
— Филолог! — воскликнул Барлоу. — Он преподаёт?
Барлоу казался так впечатлён её признанием, что даже забыл грустно вздохнуть, когда она закурила.
— Да, в Оксфорде.
— В Оксфорде!.. Потрясающе.
Росаура испытывала странные чувства. С одной стороны, её преисполняла гордость за отца. В волшебном мире к магглам в принципе относились пренебрежительно, и мало кто начинал расспрашивать подробно об отце Росауры, тем более среди слизеринцев, а профессия «филолог» и простых магглов приводит в недоумение. Кто этот странный человек, который копается в текстах и строчит литературоведческие разборы всеми забытых книг?.. Если Росаура и говорила, кто её отец, то натыкалась на скептический вопрос: «Ну и что делает филолог?» Единственное, что она могла противопоставить заносчивому невежеству, это резковатое: «Любит язык. Говяжий». А тут вдруг едва знакомый чародей пришёл в восторг, услышав, чему мистер Вэйл посвятил свою жизнь. Но радость от такого взаимопонимания омрачало то, что Росаура в тот момент была уверена: отец, увидь он её такой, изрядно бы огорчился. Разве она была в надлежащем состоянии, чтобы рассказывать о нём? Разве одно только, как она прикуривает эту дрянную папиросу и сквозь зубы ругает детей, не порочит его доброе имя?
Она оказалась недостойной дочерью.
— А в каком колледже трудится ваш отец? — Барлоу всё не оставлял усилий её разговорить.
— В Мёртон-колледже, — это походило на глупый розыгрыш, и Росаура еле удержалась от грубости. — А вы бывали в Оксфорде, профессор?
— Не раз, — кивнул Барлоу. — хотя в своём роде Оксфорд — вечный соперник моей альма-матер…
Росаура ойкнула — совсем забывшись, она не заметила, как папироса быстро догорела и обожгла ей пальцы.
— Вашей альма-матер?..
— Кембриджский университет.
Барлоу сказал это как само собой разумеющееся, хотя его заявление было сродни тому, что он побывал на Луне.
— Но что вы делали в Кембридже?..
— Грибы солил. То бишь, занимался там историей, — усмехнулся Барлоу. — После Хогвартса я поступил туда, выучился, остался аспирантом, взял должность тьютора,(2) потом младшего преподавателя… Там втянулся, пошёл на диссертацию. Но поскольку сфера моих научных интересов лежала ближе к современности, то я при первой же возможности попытался перебраться в один из немецких университетов… У меня была довольно наивная надежда, что после войны там хотя бы люди будут честнее с самими собой. В конечном счёте, обосновался в Венском. Правда, со временем я понял, что и это меня не удовлетворяет. Ушёл на вольные хлеба, стал путешествовать и читать лекции там, куда позовут. Вот позвали и в Хогвартс.
Росаура слушала во все уши.
— Вы так спокойно говорите об этом…
— Я просто очень рад встретить в вашем лице человека, который, так сказать, по-родственному вхож в академический мир, — улыбнулся Барлоу.
— Простите, профессор, но мой отец — маггл…
— О, вот как. Что же, а я, выходит, волшебник. Правда, не думаю, что для академической карьеры так уж важно, маггл ты или волшебник, не так ли?
Росаруа отвела взгляд, чтобы не выглядеть полной дурой. И всё-таки сказала:
— Признаюсь, я первый раз слышу, чтобы волшебник…
— Находил себя в мире магглов? Знаете, я вообще против этого деления миров. Мир один, и он населён людьми. У микроскопической части от всех людей есть некоторые способности, которые, право слово, больше доставляют нам головной боли, чем каких-либо преимуществ, однако разве это основание, чтобы выстраивать барьер высотой до небес и отсекать нас от всего человечества?
— Но ведь этот барьер существует, профессор.
— Разве что в наших головах, профессор. И это, конечно, ключевая проблема. Меня всегда не удовлетворяла замкнутость волшебного сообщества, как вы отметили, тот самый барьер, что у нас в головах. Когда я был ещё студентом Хогвартса, в мире происходили ужасные события, которые перечеркнули всю историю человечества, все соображения о том, как следует развиваться обществу. А волшебники сидели в своём подполье, ничуть не пытаясь задуматься о происходящем, воспринять его на свой счёт! — его голос зазвучал увлечённее, но и резче. — Я никогда не мог понять этой высокомерной отгороженности от всего мира. В этом есть что-то сектантское, безусловно. Волшебники активно вмешиваются в политику, невзирая на всякие там Статуты,(3) но только в своих интересах, а я говорю об обращённости к миру вообще, во всём его многообразии, во всей сложности! Все попытки закрыться от внешних треволнений и строить свою укромную утопию никогда не приводили к чему-то хорошему. Железный занавес, которым Россия отсекла себя от всего мира, уже насквозь проржавел, потому что отделённость, разобщённость, изоляция — это состояние неестественное ни для одной живой души! Увы, волшебники пытаются жить точно так же, и из раза в раз это приводит к печальным последствиям. Говорить, что «мы-то здесь, а они — там», это шаг к тому, чтобы сказать: «Мы здесь — нормальные, а они там — звери». Это вообще позиция человека западной цивилизации, с которой он начал подчинять себе весь остальной мир, начиная даже не с эпохи Великих географических открытий, не с Крестовых походов, а с самой Римской империи. Впрочем, китайцам тоже свойственен такой взгляд. Их государство, Чжун Го,(4) по их мнению, буквально «посреди мира», а те, кто на окраинах — варвары. И…
Он оборвал сам себя, шумно вздохнул:
— Так, где ваш сигнальный флажок? Махайте скорее, а то я сейчас прочитаю вам мою первую лекцию по истории.
Напряжение вдруг сменилось облегчением, даже весельем. По крайней мере, то вспыхнуло в тёмных глазах Барлоу, а у Росауры дёрнулся уголок рта. В подобии улыбки.
— Я бы послушала, — Росаура уже не была уверена, из последних сил она пытается быть вежливой или же вполне искренна.
— Милости прошу. А то когда я не читаю подготовленную лекцию, где всё последовательно и структурированно, а просто пускаюсь в рассуждения, ни один нормальный человек не может этого выдержать, потому что я вижу связи, а собеседнику это вовсе не очевидно. Такие скачки от одного к другому — проклятие многих историков.
— Не зря студенты только и говорят, что на Истории теперь творится что-то невообразимое, — сказала Росаура, надеясь, что в её голосе не лязгает зависть. — Вас невозможно слушать без увлечения, профессор.
Барлоу не пришлась по вкусу столь явная лесть, а потому он усмехнулся:
— Даже когда совсем не хочется?
— А часто ли ученикам вообще хочется учиться? — вывернулась Росаура.
— В отношении учёбы, да в их возрасте, нельзя отталкиваться только от желания. Очень важно впитать осознание необходимости. А вообще, если хочешь в чём-то убедить человека, бесполезно заваливать его догмами и заставлять зубрить правила. Нужно, чтобы он сам пришёл к неопровержимости определённых тезисов. Самый лучший для этого метод — эвристическая беседа.
Заметив недоумение Росауры, Барлоу пояснил:
— Дети — отнюдь не чистый лист, профессор. У них есть свой опыт, пусть и скудный, способность логически мыслить, делать наблюдения и приходить к определённым выводам. Но самое главное, что есть у ребёнка — это чуткое сердце, которое тонко ощущает правду и ложь, красоту и уродство. Они сами хотели бы прийти к выводам, которые вы подаёте им в готовом виде — но потому-то они и быстро теряют к ним интерес, а дух противоречия, особенно сильный в подростковом возрасте, порой заставляет их противиться очевидному и полезному. Единственный способ — это предложить им самим дойти до истины, тщательно направляя их по пути познания. Первой целью своего предмета я вижу вот что: подтолкнуть студентов к пониманию, что между нами и магглами (и вообще какими бы то ни было народами, нациями и прочими группами) очень много общего и почти никаких различий. И пытаюсь, конечно, подвести их к осознанию, что дар волшебства — это прежде всего ответственность, а не баловство, и точно уж не основание для ощущения превосходства.
И Росаура, несмотря на скверное расположение духа, не могла противиться огромному интересу, который пробуждали в ней речи этого человека.
Вскоре между ними случился тот разговор о волшебных палочках. Росаура знала, что Барлоу заметил, как слёзы полились у неё из глаз, и сделал всё, чтобы она не почувствовала неловкости, то есть тут же отвернулся, заговорил что-то изобретательное, потом извинился, что время позднее, и пообещал прийти в субботу.
Первым желанием Росауры было, конечно, никогда больше с ним не встречаться, потому что она могла только догадываться, какой дурой себя выставила, да ещё и истеричкой. Она даже не спускалась к трапезе всю пятницу. Этот человек, мягкий, сдержанный, чуткий, бесконечно обходительный, всё же был ей незнаком, и то, что он стал свидетелем её глубокой боли, изрядно её смущало. Он и сам, верно, совсем не хотел доходить до таких откровенностей. Зачем ему усложнять себе жизнь глупыми переживаниями какой-то девчонки… Сдержанные рабочие отношения такого не предусматривают.
Однако он пришёл в субботу сам.
— Я, признаюсь, плохо себя чувствую, — сказала Росаура, едва ли покривив душой — ей и вправду было паршиво. — Директор, конечно, льстит мне, что я умею находить подход к младшим, и правда, молодым специалистам вроде меня куда больше пристало плясать на раскалённых углях, потряхивая бубном, чем моим зрелым коллегам. Однако даже мы, свежая кровь, стаптываем ноги.
В иной раз она бы ужаснулась собственной бестактности, да и вовсе не могла бы представить, что способна быть столь грубой с едва знакомым человеком, который искренне хотел навести мосты хотя бы в угоду профессиональной этике. Но этот едва знакомый человек уже стоял костью поперёк горла и ещё больше раздражал своей безупречностью — так вот пусть и убирается восвояси…
Однако его воспитанность дала сбой. Он вышел на середину класса, чтобы лучше её разглядеть.
— Я так и подумал, профессор. Вы не спускались вчера к трапезе, да и сегодня…
Барлоу чуть прищурился. Глубокий цвет его глаз чуть посветлел — не от жалости ли?.. Росаура ощутила мгновенно, как что-то потеплевшее в ней вновь оледеневает.
— Не лучше ли…
— А были оладья с малиновым вареньем.
Он хлопнул в ладоши. Ему вторил оглушительный щелчок — и посреди класса возник домовой эльф.
— Профессор, сэр, желали видеть Гоги, сэр?
— Да, будь добр, принеси профессору Вэйл оладьев и две чашки кофе.
Эльф с прищуром оглянулся на Росауру.
— С молоком, сэр?
Барлоу подхватил прищур, тоже взглянул на Росауру, чуть посмеиваясь, сказал:
— И три ложки сахару.
— Гоги принесёт кофейник, сэр! Гоги знает, профессор, сэр, не любит кофе с молоком…
По щелчку эльф исчез. Росаура поняла, что ей всё-таки придётся спуститься по винтовой лестнице в класс, к Барлоу.
Он не скрывал улыбки.
— Присядем?
Они сели друг напротив друга за парту. Перед ними тут же появился поднос с оладьями, вареньем и огромным кофейником.
«Чтоб я в нём утопилась», — подумала Росаура. Она ещё надеялась, что Барлоу передёрнет от её кислой мины, и он проведёт субботний день с куда большей пользой. Однако он разлил кофе, поставил перед Росаурой оладья, а сам протянул руку:
— Так вы позволите?
Он хотел, чтобы она вручила ему свою палочку. Вот так просто.
Однако преодолеть гордость и потаённый стыд, который приходит с необходимостью открыть о себе что-то крайне интимное, было совсем не просто. Росаура помнила, как недавно (и вместе с тем будто в прошлой жизни) другой человек требовал от неё дать ему палочку и, взяв её, будто схватил Росауру голой рукой за подвздошье. И сжал очень, очень больно, навсегда повредив что-то хрупкое... Чистое.
Барлоу почувствовал её замешательство и чуть склонил голову, выжидая. Росаура торопливо отпила кофе, который оказался на вкус ровно такой, как она привыкла себе делать, и подумала, что чувствует себя как на приёме у врача.
— Ну вот, забыл свой стетоскоп, — вздохнул Барлоу.
Росаура миг глядела на него ошарашено, а он поднял взгляд, и в нём вспыхнул огонёк. Росаура не сдержала краткого смешка, а Барлоу подхватил, улыбнувшись чуть шире. И эта улыбка… а особенно — взгляд, в котором за толикой лукавого озорства светилось понимание и искреннее участие, немного успокоили Росауру. Она вручила ему свою палочку и попыталась убедить себя, что почти не волнуется, глядя, как Барлоу принялся её изучать. Руки у него были бледные и суховатые, пальцы крупные, но аккуратные. Шишковатые запястья выглядывали из-под рукавов тёмно-коричневой мантии, края которой пошли бахромой.
— Волос единорога? — уточнил Барлоу, легонько проводя по палочке двумя пальцами. Это прикосновение казалось очень интимным, а вопрос почти неприличным, и Росаура впервые поняла, почему викторианские девушки порой предпочитали умереть от колик в животе, чем позволить врачу себя осмотреть. Но ведь она не викторианская девушка. Она опустившаяся злыдня, у которой руки дрожат не от стыда, а с похмелья. Чего-чего, а волоса единорога она уж точно больше не имеет права коснуться.(5)
— Знать бы, из гривы или из хвоста, — усиехнулась Росаура, закидывая ногу на ногу.
Барлоу не заметил вызова в её голосе и позе или сделал вид, что не заметил, но когда согнул палочку, проверяя её гибкость, Росаура чуть не вскрикнула. Барлоу бесстрастно предположил:
— Ива?
— Да…
— Тогда чего вы пугаетесь? Самые гибкие и жизнелюбивые палочки как раз из ивы. Однако тут интересный парадокс: волос единорога, как известно, из всех сердцевин наиболее чувствителен к духовному состоянию хозяина палочки. Он может даже… «умереть», если хозяин станет в душе или в мыслях склоняться к тёмной магии. А ива наоборот будет до последнего сохранять жизненные силы палочки и поддерживать её связь с хозяином. Кажется, все эти дни наш пациент вёл борьбу не на жизнь, а на смерть!
Вокруг Барлоу взмыли в воздух фолианты и раскрылись на нужных страницах. Он принялся колдовать, то и дело что-то поясняя, но Росауру не покидало ощущение, что её палочка лежит на операционном столе, а когда Барлоу нахмурился и трижды перечитал какой-то абзац, отошла к окну и, чтобы успокоиться, бросила почти беззаботно:
— Есть хоть какие-то разделы магии, которые не входили бы в ваши интересы, профессор?
Барлоу задумался и поднял взгляд к потолку.
— Как ни прискорбно, нюхлеры. У меня аллергия на шерсть.(6)
Росаура прижала ладонь ко рту. Уже второй смешок грозился вырваться оттуда, и это было что-то из ряда вон. А Барлоу, посерьезнев, добавил:
— И деструктивная магия.
Росаура замерла на миг, а потом обронила:
— Ещё один садовник.
Барлоу обернулся на неё. Из-за монокля один его глаз казался очень большим, и на свету Росаура увидела, что Конрад Барлоу синеглаз.
— Знаете, когда Дамблдор сделал ту эффектную паузу, объявив, что вы теперь новый профессор Защиты от тёмных сил, я почти не удивилась, — сказала Росаура, и к горлу подкатила горечь. — Скорее меня удивляло, как Дамблдор терпит меня все эти два месяца, да и сейчас, ведь я на этом посту — сущая нелепица. Этому есть разумное объяснение, профессор, — она достала папиросу и едко усмехнулась, — меня пристроил сюда Бартемиус Крауч.
Она внимательно следила за Барлоу, а тот столь же пристально — за ней. И Росауру кольнуло подозрение, что нынче экспертизе подвергается не только её палочка. Росаура усмехнулась ещё горче и затянулась. Раз такой сердобольный — пусть знает, в какой гнили копается, если только Дамблдор ещё его не предупредил.
— Изначально Крауч разработал учебную программу для подготовки рекрутов из старшекурсников. Хотел поставить на эту должность солдата, чтобы тренировал здесь таких же солдат. Возможно, детям, особенно старшим, да и родителям стало бы спокойнее, если бы на нашей дисциплине студенты проходили строевую подготовку.
— Вы так думаете? — только и спросил Барлоу.
Росаура стряхнула пепел на подоконник.
— Я не раз слышала это мнение. Даже от преподавателей. Сами понимаете, как все отреагировали на моё назначение. Я не могла дать им то, что они хотят.
— Не всегда полезно давать людям то, что они хотят, — сказал Барлоу. — А вы дали им нечто особенное.
— Да что вы, — Росаура сухо усмехнулась. — Пара сказочек и шалашик с огоньками? А теперь, вот видите, у меня настроение испортилось, завяли помидоры…
— Но что вы хотели дать детям, когда соглашались на эту работу?
Росаура нарочито небрежно пожала плечами, хотя в груди эхом отозвалось сожаление.
— Раздвигать горизонты познания и по радуге гулять. Я три года занималась на дому с одним противным мальчишкой. Выпил пару галлонов моей крови, но, знаете… странно, а те редкие разы, когда в его глазах вспыхивал интерес, казались мне на вес золота.
Барлоу откинулся на стуле.
— Так может, они и были на вес золота?
— Этот удивительный миг, когда на твоих глазах ребёнок открывает для себя мир. Вот час назад он не знал чего-то, а благодаря тебе в его картину мира встроился ещё один кусочек паззла. И даже у моего лентяя нет-нет да случались такие вот озарения. А один раз, помню… я всё не могла заставить его читать. Лбу десять лет, а он почти по слогам читает. Всё ему скучно, глупо, в жизни не пригодиться, он же квиддичистом станет… А я ему подсунула «Остров сокровищ».(7) Три страницы бы проползти. Заканчиваем, я ему говорю, всё, теперь другое задание, а он поднимает на меня вот такие глазища и шепчет: «Ой, мне так интересно, а можно ещё почитаем?»… Я от счастья заплакала. Честное слово!
Когда это произошло, отец жил в Оксфорде — и Росаура рассказывала ему об этом по телефону и не могла видеть его лица. Кроме него, ей не с кем было поделиться своим счастьем, а теперь вот подвернулось. Барлоу глядел на неё с улыбкой, и как Росаура ни искала подвоха, смогла лишь сама скомкать момент и выкинуть окурок в окно.
— Вы же понимаете, что занимаете свою должность не по протекции Барти Крауча?
Росаура изумлённо оглянулась на Барлоу.
— Именно по его протекции… Я не договорила, профессор, Краучу нужен был в школе…
— В школе остаётся только тот, кто нужен её Директору, профессор. Видимо, Дамблдору нужны были вы. Учительница, которая плачет от счастья, когда её ученики превозмогают себя.
Он был очень серьёзен и бесконечно искренен. Поэтому-то она не смогла выдержать его взгляда.
— Учительница, у которой плачут ученики.
Ей даже захотелось, чтобы он спросил: «А из-за чего плачет учительница?». Но он был слишком хорошо воспитан, чтобы лезть ей в душу. Или же он просто зашёл с другой стороны:
— И что вы намерены с этим делать?
Росаура лишь пожала плечами, чувствуя, как на них легла глыба неизбежной ответственности. Чтобы оттянуть момент, она потянулась за очередной папиросой. Барлоу пристально за ней следил, и когда она закурила, сказал:
— Это не ответ.
— Значит, у меня нет ответа.
Она курила в бессильной ярости. Эта громадина на плечах вдавливала её в землю, и некуда было деться. А он всё молчал. И Росауре чертовски интересно стало, с какого перепуга её так беспокоит его молчание и то чувство, которое крылось в нём.
— Наверное, — заговорила она фальшивым звонким голоском, — надо как-то постараться не скатиться окончательно. В плане, детей не бить, например.
— В плане существенная недоработка, профессор.
Росаура со злобой прижгла папиросу.
— Как же, там нет программы максимум? Хватать звёзды с неба, хороводы водить? А я вот не понимаю, профессор. Может, вы мне разъясните. Вот ради чего это всё было? Зачем быть хорошей, любящей и великодушной, если в конечном итоге…
Она сама не знала, как это из неё вырвалось. И почему — именно этому человеку, который отличался от прочих только тем, что уже час впустую с ней препирался. И смотрел долго и грустно. И всегда знал, что сказать, когда она не справлялась.
— Если в конечном итоге с тобой обходятся иначе?
Она кивнула, не поднимая взгляда.
— А вы рассчитывали на вознаграждение?
— Имела наглость.
— Скорее, наивность, — наверняка, он улыбнулся. — Как бы то ни было, мы служим не за вознаграждение. Наша работа сводится к тому, чтобы не допустить полнейшего краха. Наша награда в том, что всё это ещё худо-бедно держится, не падает, а вовсе не цветущие сады, не золотые горы. На нашей стезе не стоит искать чего-то для себя. Мы выставляем себе жёсткие требования, но ожидания — наш худший враг.
— Зачем тогда это всё? — вздохнула Росаура.
— Как и всё, где нужно трудиться не ради собственной выгоды? И даже не чтобы почувствовать себя хорошим и успешным? Интересно, что почти всегда учитель чувствует себя несостоятельным, потерянным и вообще круглым дураком. Всё валится из рук, идёт наперекосяк, сколько планов ни напишешь, а каждый раз какая-то внештатная ситуация, ставишь себе высокую планку, а потом удивляешься, как вообще удалось доползти до нижней отметки… Каким чудом очередной урок не закончился смертоубийством?.. — он определённо улыбался. — В нашем деле последняя глупость — во всём полагаться на себя. И, соответственно, приписывать себе все заслуги. Соглашусь, на такое готов далеко не каждый. Недаром учителям предписано каждый год проверяться у психиатра.
Возможно, он даже посмеивался, беззвучно, вовсе про себя. Росаура молчала, ожидая, пока Барлоу переведёт дух. Чуть скрипнул стул — но нет, он не поднялся и не подошёл к ней, чтобы забрать у неё из дрожащих пальцев папиросу, выкинуть в окно, положить ей руку на плечо и твёрдо сказать: «Давай, соберись». Нет, он лишь вернулся к толстому фолианту, что парил под его боком, и, бормоча себе под нос, очертил замысловатый контур над палочкой Росауры. Отчего-то в воздухе запахло лавандой.
— Вам следует честно ответить себе на вопрос, — как бы между делом сказал Барлоу, поправляя монокль, — зачем вы это делаете, — и, будто предугадав, что Росаура захочет открыть рот и снова сказать что-то глупое и обиженное, повторил: — Ответить себе. Только честно. И уже с этим что-то делать. Но ясно одно: дальше так продолжаться не может. Вы терзаете и себя, и детей.
Он говорил ровно, но Росаура затаила дыхание, вмиг заподозрив, а не швырнёт ли он её палочку ей в лицо, выразив всё отвращение к ней как к прогнившему насквозь человеку. Такие резкие жесты и вспышки ярости водились за матерью, когда она могла мило улыбаться, а в следующую секунду с криком бить посуду.
Озлобившись сама, Росаура ожидала жестокости от других, а мягкость почитала за слабость.
И она даже подначила Барлоу:
— А ещё отнимаю у вас выходной.
— Между прочим.
Он, однако, улыбнулся, и бровью не поведя на её вызывающий тон. И тем не менее, Росаура вновь явственно ощутила себя на досмотре врача. И вердикт его был суров, пусть и полнился доброжелательностью.
Он вручил ей палочку, напомнив, что самое главное — это её внутреннее состояние. Поглядел, как водится, с прищуром, но больше за те часы, как он работал, они не поднимали щепетильных тем, благо, чудесный кофейник не пустел и после десятка чашек отменного кофе. Всё было крайне дружелюбно и почти непринуждённо, но когда за Конрадом Барлоу закрылась дверь (а на землю уже опустились сумерки), Росаура осталась один на один с осознанием: она у черты. И ей придётся быть честной.
«Я хочу… мне нужно работать с детьми. Куда ещё я денусь? Мне это необходимо. Да, в последнее время я вышла из берегов, но больше такого не повторится».
Тогда-то она и написала на пачке папирос сакраментальную фразу. Но, как выяснилось в понедельник, так просто начать новую жизнь не представлялось возможным. Учителя любят говорить что-то вроде: «Новая четверть — новая тетрадь — новая жизнь», но с отношениями между людьми так никогда не работало, а именно в них Росаура наломала дров. Пропасть, которую она разрыла между собой и детьми, пугала своими размерами, и Росаура тщетно топталась на своей стороне, пытаясь придумать, что теперь делать, как наводить мосты. Как известно, она решила, что прокатит «успокоиться и ехать дальше, как ни в чём не бывало», однако вскоре убедилась, что, вернув на свои занятия относительное спокойствие нервов (что своих, что детей), не может вернуть главного — доверия учеников.
Однако ей почему-то стало важно, чтобы Барлоу видел, что она старается. Невзирая на скверное расположение духа, она и с ним заставляла себя быть любезнее, покладистее и отзывчивей, а ещё не тянуть в рот эти паршивые папиросы! И с каждым днём это начинало входить у неё в привычку. Она стала задумываться о том, что когда-нибудь сможет улыбнуться ему, да и прочим, вовсе без натуги.
В вечер нападения на Лукаса Селвина Конрад Барлоу оказался среди тех трёх преподавателей, которые отправились на поиски. И когда над Запретным лесом взвился сноп алых искр, посланный Росаурой, Макгонагалл, Барлоу и профессор Маггловедения были уже неподалёку. К ним в руки попался когтевранец, который бросился бежать с места происшествия, только завидев приближающуюся Росауру; он-то и выдал имена всех соучастников.
Это Барлоу снял с Росауры проклятье и всё придерживал её за плечи, когда их печальная процессия потянулась обратно в замок, хоть она отмахивалась и всё повторяла:
— Я сама дойду, сама… Пожалуйста, вы нужны мальчику. Сделайте что-нибудь для мальчика!
Но ни Барлоу, ни Макгонагалл, ни мадам Помфри, ни приглашенный целитель из больницы Святого Мунго, ни Слизнорт, который выполз из своих подземелий, чтобы едва не схлопотать сердечный приступ при виде своего искалеченного студента, ни даже Дамблдор, который сорвался в школу посреди судебного заседания, не могли ничего сделать для пострадавшего. Клеймо вырезали на его лбу зачарованным серебряным ножом — шрамы от такого ничем не вывести.
С Росаурой сделалось что-то вроде сухой истерики; её тоже отвели в Больничное крыло, заставили выпить стакан успокоительного, а потом несколько раз просили уйти, но она просидела в каком-то тупом оцепенении на соседней койке рядом с Лукасом, пока вокруг бегали, вздыхали, хмурили лбы и сквозь зубы ругались. В какой-то момент Барлоу оказался рядом, не отвлечённый горячим спором, или это она сама дёрнула его за рукав.
Благодаря зельям боль стихла, но её всё равно то и дело потряхивало. То ли озноб, то ли нервы, но в голове была совершенная пустота.
— Вам давно пора было лечь, — сказал ей Барлоу.
— От меня потребуют показаний? — спросила Росаура.
Барлоу оглянулся через плечо и сказал почти шёпотом:
— Не думаю, что Дамблдор привлечёт к этому официальные власти…
— Хорошо. Я не хочу ничего говорить. Вы сами всё видели. Если он захочет что-то узнать, скажите ему вы. Впрочем, он ведь и так всё прекрасно знает!
Она запнулась, сухое рыдание сжало горло. Барлоу, верно, напугал её безжизненный голос. Он снова оглянулся и хотел было сесть подле, но тут она сама вытянула руку и сказала:
— Давайте уйдём. Не могу больше здесь находиться. Уйдём, пожалуйста!
Она не почувствовала, как он взял её за руку и помог подняться, опомнилась где-то посреди сумрачного коридора, где только отблески факелов играли на стенах.
Росаура прислушалась к тишине.
— Дети ещё ничего не знают?
— Все в своих гостиных празднуют победу на матче, — ответил ей Барлоу.
— Вряд ли слизеринцы празднуют.
— Слизеринцы-то вряд ли.
— Тогда зачем вы говорите «все»?
Вновь начинала болеть голова. Росауре показалось, что Барлоу потянулся, чтобы придержать её за локоть, но резко обернулась к нему. Лицо его было тревожно.
— Зачем только вы надели это всё на себя? — в сокрушении воскликнул он, а Росаура одёрнула на шее грязный и мокрый слизеринский шарф.
— Чтобы поддержать команду, — холодно отозвалась она.
— Вы что, не понимаете, что это как красная тряпка перед быком?
С тем же холодом Росаура поглядела на него.
— Я надела цвета своего факультета, профессор, а не маску Пожирателя. Я думала, уж вы-то заметите разницу.
Барлоу осёкся. А Росаура довершила жёстко:
— И я надеюсь, что эта разница будет очевидна всем.
— Увы, вам самой пришлось убедиться, что это не так, — с горечью сказал Барлоу.
— Тогда я буду носить цвета Слизерина не снимая, чтобы сделать это очевидным! — воскликнула Росаура и резко повернулась, чтобы уйти, и только боялась, что из-за дикой слабости ей придётся опереться о стену.
— Послушайте, Росаура! Я слышал, что вы сделали для магглорождённых студентов в канун Самайна. Но сейчас это ведь не одно и то же…
— Почему же? Чем угнетаемые по одному признаку в корне так уж отличаются от угнетаемых по другому признаку? И только не говорите, что положение слизеринцев не критическое. Вы видели, что сделали с Лукасом Селвином!
Она осознавала, что её голос слишком громок для тихого коридора, а слова слишком резки для вежливой беседы, но ничего не могла поделать. Боль отзывалась в костях, а перед глазами стояла картина насилия, которое учинили над юношей за грехи его отца. Росауре никогда не нравился Лукас Селвин — а сам он её презирал в открытую, но в ней вскипал гнев, а из лёгких ужас вышибал воздух, когда она думала об этой зверской расправе. И перед ней стоял Конрад Барлоу, этот деликатный человек с печальным взглядом, и что-то выговаривал ей за неосмотрительность!..
— Я видел, что сделали с Лукасом Селвином, — донёсся до неё голос Барлоу. — Но я также видел, что сделали с вами.
— Так может, я заслужила!
Слова вырвались без раздумья, но пару секунд спустя Росаура нашла в самой себе согласие с этой мыслью. Здесь не было позёрства. Только правда о положении дел.
— Я ведь заслужила, — тихо произнесла она и прямо поглядела на Барлоу, в котором, к своему удивлению, нашла больше горечи, чем растерянности. — Я ужасно обращалась с детьми весь этот месяц, профессор. Мне было… да, мне было плохо, и я решила, что поэтому могу позволить себе быть последней дрянью. Они не просто так мечтали перебежать от меня к вам, знаете ли. И у них не осталось ни малейшей причины доверять мне… и желать мне добра.
— На вас напали! Вы имеете полное право требовать…
Но Росаура упрямо мотнула головой:
— Знаете, сколько раз за этот месяц меня одолевал такой лютый гнев, что мне хотелось поднять руку на ученика? Только чудо меня удержало. Но если я сама едва сдерживаюсь, почему должна требовать от детей, чтобы они были лучше меня? Напротив, они слабее. Вот они и не сдержались. И, конечно, им куда хуже, чем мне. У них погибли родные, и ничто не восполнит их горя — вот их и захватила ненависть. В том числе и к таким, как я.
Голос её стал совсем тихий, и она замолчала. Тянулись мгновения — и Росаура с удивлением подняла взгляд на Конрада Барлоу. Она ожидала, что он будет перебивать её, спорить, призывать к благоразумию, в конце концов, смеяться. Но он стоял напротив неё, чуть понурившись, и не отрывал от неё взгляда. Что жило в нём, нельзя было высказать.
— Пойдёмте, — сказал он негромко. — Пойдёмте, я провожу вас.
Он подал ей локоть, и ей вдруг легко стало опереться об него.
Лукас Селвин отбыл домой, как сказали, до следующего семестра, но те, кто знал о произошедшем, сомневались, что он вернётся окончить курс. Росаура узнала со слов Барлоу, что Дамблдор колебался, что же делать с нападавшими.
— Ведь он ничуть не раскаивается, — сказал Барлоу о Льюисе Макмиллане. — И, увы, положение дел таково, что если его исключить, то он наверняка пойдёт и даст интервью в угоду настроениям общественности и ещё, не дай Бог, прослывёт одиноким виджеланте. Ведь его дядя долгое время был шефом мракоборцев, его ужасное убийство стало своеобразной точкой отсчёта в противостоянии с экстремистами. Месть, за которую взялся этот юноша, многим придётся по вкусу.
— Раньше Дамблдор не желал исключать студентов, которые были замечены в симпатиях к идеям Пожирателей, — сказала Росаура, — потому что опасался, что, выйдя из школы, они сразу же пополнят их ряды. Конечно, они всё равно пополняли их ряды, стоило выпуститься, — она горько усмехнулась, — но Дамблдор пытался оттянуть этот момент до последнего. Крауч, — она понизила голос, — очень желал бы добраться до студентов Хогвартса. Устроить суд и над ними… Вот только сомневаюсь, что он стал бы судить Льюиса с той же строгостью, что и того же Лукаса, если бы добрался до него!
И всё же Макмиллана исключили вместе с ещё одним студентом Пуффендуя. Мальчишки, перепугавшись того, как всё далеко зашло, принялись закладывать друг друга, и трое из пяти нападавших слёзно каялись, что понятия не имели, какой зверский план намеревался осуществить Макмиллан. Их тоже отправили по домам — но временно, до будущего семестра. Дамблдор решил не скрывать случившегося — всё равно слух разнёсся по всей школе в мгновение ока.
— Задумайтесь о том, что будет, если мы начнём истреблять друг друга, — говорил Дамблдор ученикам, которые встретили новость гробовым молчанием. Под его взглядом они опускали глаза, но многие сжимали кулаки в рукавах мантий.
Барлоу сказал об этом так, когда они как-то шли по коридору, и до них донёсся обрывок ругательств, что потонули в жестоком хохоте:
— В этом главная проблема, — он прикрыл глаза и потёр переносицу. Дыхание судорожно сорвалось с его плотно сомкнутых губ. — Очень для многих это в порядке вещей. Шутки про превосходство одной группы лиц над другими кажутся нам очень смешными… А это значит, что внутренне мы согласны с тем, чтобы одни ущемлялись в угоду другим. Потому что другие нам более симпатичны. Потом происходит вот что: энтузиасты, вскормленные на таких шутках, журналистской полемике и вседозволенности (либо проплаченной родителями, либо обусловленной нищетой), берут в руки оружие и начинают резать тех, кто и так никому не нравится. Поначалу это шокирует, а потом кто-нибудь говорит: «Ну вот, наконец-то кто-то взялся и решил эту проблему! Эти свиньи всегда были мне противны. Как можно разрешать детям с ними водиться!». И пусть большинство брезгует марать руки, за обеденным столом, в кругу семьи или при знакомых осуждает — средства, но вовсе не цели. Цели признаёт разумными, а если так, то и средства рано или поздно будут объявлены верными. Единственно верными.
Поступок Макмиллана вновь подвёл студентов к состоянию войны. И учителям следовало предпринять титанические и никому не известные усилия, чтобы не допустить свары.
На очередном совещании в первые дни декабря Макгонагалл объявила:
— Внеурочная деятельность.
— Это что за зверь такой, — испугался профессор по Уходу за магическими существами.
— Этот зверь называется «как сопли без дела болтаются», когда у студентов в расписании две-три пары, а потом им заняться нечем. И пока они от скуки на стенку лезут, вот и выдумывают себе всякую чепуху, дерутся, хулиганят, прочие непотребства… Квиддич, конечно, направляет их энергию в определённое русло, но этого недостаточно…
— Тем более что русло… специфическое, — скривился профессор Флитвик. В грядущую субботу был назначен матч Когтевран — Гриффиндор, и Флитвику это совсем не нравилось.
Макгонагалл изогнула бровь. Пораженческие настроения декана Когтеврана не вызывали в ней уважения, пусть в победе своего факультета она была уверена железно. Происшествие с Макмилланом видимо ожесточило её; ходили слухи, что она первая добивалась исключения своего студента. И теперь победа в квиддиче казалась ей отличным шансом реабилитировать опозоренный Гриффиндор в глазах общественности.
— Директор ясно дал понять, что наша задача — устроить ученикам максимальную загруженность.
— Что-то не вижу её, — громко заговорила профессор Нумерологии.
— Кого — её? — нахмурился профессор Кеттлбёрн. Как человек, которому ухо откусила лохматая гидра, он привык всегда быть начеку.
— Скамейку для запасных, — оскалила свои острые зубки профессор Нумерлогии. — И самих запасных, которые выйдут к доске, когда мы скопытимся от такой нагрузки, которую хочет повесить на нас глубокоуважаемый Директор.
Кто-то хохотнул, кто-то закивал, а Макгонагалл сжала губы в нитку.
— Я, конечно, понимаю, — поддакнула профессор Астрономии, — мы здесь буквально живём на работе, но…
— Но отчаянные времена требуют отчаянных мер, — вздохнул профессор Маггловедения.
— Проблема в том, — не сдавалась профессор Нумерологии, — что у преподавателей в расписании по четыре-пять пар в день, а ещё надо их домашку проверять и отчётность готовить!
— И я, как декан, знаю это получше вашего, — обрубила Макгонагалл. — Итак, занять детей надо не учебной деятельностью, а… скорее, досугом. Например, — в голос Макгонагалл влился металл, пресекающий рокот недоумения и недовольства, — подготовка к Святочному балу.
Все встрепенулись. На лицах женщин как по мановению палочки зацвел румянец.
— Дети заслужили праздник, — чуть смягчившимся тоном сказала Макгонагалл. — Тем более Хэллоуин мы отменили. Была идея в честь известных событий устроить празднование, но Директор счёл, что это сильно отвлечёт детей от учёбы. А вот устроить бал в предпоследний день рождественских каникул…(8)
— Прекрасно!
— Замечательно!
— Наконец-то хоть что-то!
Профессор Маггловедения подкинул в воздух свою шляпу, и это сорвало бурные аплодисменты профессора Астрономии. Макгонагалл усмехнулась:
— Сами-то, господа, тоже чувствуете необходимость разнообразить наш досуг. Рада, что мы пришли к взаимопониманию.
Когда первый восторг чуть улёгся, прозвучал колкий вопрос:
— И кто этим займётся?
И будто эхом раздалось с десяток «чур не я!».
— А займётся этим профессор Вэйл.
Росаура подняла ошарашенный взгляд на Макгонагалл. Та глядела на неё с нескрываемым торжеством. А вот профессор Астрономии — с ревностью и завистью.
— Да-да. Наша самая юная сотрудница близка к молодому поколению. Строгое воспитание и отменные манеры, высокий вкус и врождённое чувство прекрасного, а, главное, относительно свободное расписание, всё это позволит вам, профессор Вэйл, взять на себя эту ответственную задачу. Вы, конечно же, выберете себе помощников, потому что помимо еженедельных, а лучше даже по несколько раз в неделю репетиций танцев, нужно заняться украшением Большого зала, написанием приглашений, составлением программы, подбором музыки (быть может, нужно пригласить музыкантов, потому что сомневаюсь, что наш оркестр призраков будет… достаточно праздничным для такого события)… Наконец, согласовать с кухней меню! И, конечно, вам выпала честь стать ведущей праздничного вечера.
«Легче сдохнуть», — только и подумала Росаура.
Профессор Астрономии сразу перестала завидовать. В глазах Макгонагалл полыхали огни костров инквизиции.
«Проклясть каргу и сдохнуть».
— Прекрасно, — усмехнулась Макгонагалл. — За дополнительными инструкциями вы потом ко мне зайдите, профессор. Чем скорее вы возьмётесь за дело, тем лучше, ведь до каникул осталось три недели! Но это не всё. Директор сказал, что ваша фантазия, уважаемые коллеги, только приветствуется в плане организации досуга учащихся. Кружки, выездные мероприятия, что-то межфакультетское, просим!
— А это обязательно? — с дрожью в голосе осведомилась профессор Астрономии.
— Настолько, что даже неопалчиваемо, — шепнул профессор Маггловедения.
Стальной взгляд Макгонагалл был всем красноречивым ответом.
После первого шока, впрочем, учителя сработали оперативно, и к концу недели по всей школе были объявлены приглашения на различные кружки. Профессор Флитвик признался в давней мечте организовать школьный хор. «Мы бы смогли выступить на Святочном балу, — сказал он Росауре, — если, конечно, научимся петь что-то, кроме гамм». Мадам Трюк, которая частенько маялась от безделья, наконец-то продавила спортивные секции по Полётам на метле не только для первокурсников, но и для ребят всех возрастов, независимо от их принадлежности к квиддичным командам (а то получалось, что квиддичисты завладевали полем и мётлами безраздельно). Конрад Барлоу открыл уже давно обещанный клуб путешественников, где студенты не только с жадностью слушали о его странствиях и рассказывали о своих, но и выбирались по субботам на прогулку по окрестностям. Даже профессор Астрономии снизошла до того, что в своё нерабочее дневное время устроила для младших курсов, которые часто болтались без дела, что-то вроде театрального кружка. Но всех превзошёл профессор Маггловедения: он открыл киноклуб. Теперь по вечерам воскресенья в большой класс, переделанный почти под кинозал, набивались ученики, и многие чистокровные впервые знакомились с достижениями маггловского кинематографа благодаря зачарованному проектору, которым профессор Маггловедения премного гордился. «Вы же не будете показывать им ничего неприличного?» — тут же насторожилась Макгонагалл. Профессор Маггловедения старался щепетильно подходить к выбору репертуара, но когда «Гражданин Кейн»(9) и «Двенадцать разгневанных мужчин»(10) провалились в прокате, пошёл на поводу у пятикурсников с Гриффиндора и поставил «Рокки»(11). Это не пришлось по вкусу девушкам, и следующей картиной в афише обозначился «Бриолин»,(12) на что Макгонагалл и сморщила нос. Одновременно с опасностью, что всё воскресенье дети будут проводить в закрытом помещении, пялясь в экран, возникла угроза закрытия киноклуба. «Разве не этого мы добивались?» — возмущался оскорблённый в лучших чувствах профессор Маггловедения. «Только не ставьте им «Тома и Джерри», — посоветовала ему Росаура, — но покажите Макгонагалл и пригрозите, что просмотр этого шедевра входит в учебную программу по вашему предмету. Но, так уж и быть, из уважения к ней, вы согласны заменить это на «Чужого».(13) «Тогда меня сразу уволят», — признал профессор Маггловедения и остановился на «Звёздных войнах».(14) «В конце концов, там тоже какие-то говорящие картофелины и червяки из носков»,(15) — обосновал он свой выбор, и в целом не прогадал. Издержки свелись к тому, что мальчишки попытались из палочек сделать световые мечи, а девочки стали закручивать волосы в бублики вокруг ушей.
— Хватит показывать им сказки. Покажите им фильм про войну, — говорил профессору Маггловедения Барлоу.
— Про войну! Мерлин упаси. Зачем детям на это смотреть!
— Это было бы им полезно.
— Полезно? Что полезного в созерцании крови и грязи, Барлоу? Вы меня удивляете. Кино должно их развлекать. У них и так всё слишком серьёзно. Учёба, учёба, ещё раз учёба, разлука с семьями, вся эта чехарда на государственном уровне. Вы хотите, чтобы их совсем припекло? Дайте детям расслабиться, а то у них головы превратятся в тыквы.
— А мне казалось, у нас с тыквами и головами ситуация обратная.
И Барлоу работал над этой плачевной ситуацией со всем усердием. Росаура редко встречала, чтобы учитель столь изобретательно и категорично заставлял учеников думать.
Как-то Росаура заглянула в класс Барлоу посреди урока, чтобы забрать необходимый инвентарь для практического занятия. Там перед пятикурсниками мерцала карикатура начала века, посвящённая интервенции союзных держав в Китай ввиду Боксёрского восстания.(16) Огромный крылатый змей — Китай — лежал посреди поля, поверженный и бесчувственный, а над ним сходились с саблями и мушкетами английский лев, русский медведь, австрийский, немецкий и американский орлы, французский петух, итальянский волк, японский ягуар… Они готовились растерзать бледно-жёлтого питона и порубить друг друга в попытке отхватить кусок получше.
Ученики уже разобрали, кем являются действующие лица, каковы их интересы. Барлоу, выслушав очередной ответ, кивнул и поднял руку:
— Мы разобрались в исторических обстоятельствах в Китае на рубеже веков. Но это ли единственное время и место, которое нам нужно рассматривать?
Ученики молчали.
— Кто создал эту карикатуру?
— Мы, сэр. То есть англичане.
— Верно. Если карикатуру создали англичане, мы можем считать то, что изображено, исторической правдой?
— Скорее, английской правдой, сэр.
— Верно! Она нам приятна?
— Весьма, сэр!
— Почему?
— Лев-то шикарный, сэр.
— Вызывает больше симпатии, чем китайский змей?
— Гораздо!
— А теперь скажите, почему карикатурист, наш соотечественник, изобразил все обстоятельства и действующих лиц именно так? Какую цель вообще преследует собой карикатура?
— Чтобы посмеяться. Он хотел посмеяться над всеми.
— Над всеми ли?
— Над всеми, кроме Англии, сэр.
— А зачем он хотел смеяться? Когда мы смеёмся? Зачем?
— Мы на Защите проходили как сражаться с боггартами, сэр, и нас учили обращать страх во что-то смешное. Поэтому, я думаю, карикатуры нужны, чтобы что-то страшное выдавать за что-то смешное. Чтобы не бояться.
— А что по сути происходит? Какая тема нашего занятия?
— Боксёрское восстание.
— А что такое восстание?
— Когда люди чем-то недовольны и пытаются силой добиться своего.
— Чем были недовольны ихэтуани?
— Тем, что Китай был, по сути, подчинён европейским державам. Что его делили на части, контролировали, навязывали свои традиции, религию…
— А на практике, что такое восстание на практике, господа?
— Это…
— Это насилие. Очень много насилия. Кровь, Погромы. Поджоги. Убийства. Всё потому, что люди были очень недовольны, а положение дел никак не менялось. И когда ихэтуани подняли восстание, которое прокатилось по всему Китаю, они убивали не только европейцев, но и крещёных китайцев, например. По сути, это был первая волна гражданской войны.(17) Это страшно или смешно?
— Страшно…
— Тогда почему наш соотечественник нашёл остроумным над этим посмеяться? Когда мы смотрим на эту карикатуру, мы думаем о поджогах, резне, насилии? Когда мы смотрим на этого распростёртого змея, которого попирают ногами европейские хищники, что мы чувствуем вернее, презрение или жалость? Только честно, господа.
— Скорее уж презрение, сэр.
— Никто не жалеет побеждённого. Все только пользуются его положением. Кто действительно вызывает нашу неприязнь, настороженность?
— Русский медведь, сэр. Наш лев прямо против него. Такое впечатление, что это между ними схватка, а остальные пришли посмотреть или урвать кусок втихаря.
— Именно. Новый враг обозначен. Карикатурист выполнил политический заказ. Наши симпатии на стороне льва, не только потому, что он олицетворяет собой нашу родину, но и потому, что он привлекателен, полон сил, и когда он своей лапой наступает на поверженного змея, нам кажется, что это в порядке вещей. Что у него есть на это право. Мы уже не думаем о том, что пятьдесят лет назад Китай был отравлен английским опиумом и превращён в полуколонию.(18) Мы не думаем о том, что наши политики не брезговали никакими средствами, чтобы упрочнить своё господство в том регионе. Мы на стороне победителя, потому что нас приучили к тому, что быть на стороне проигравшего или хотя бы выказывать к нему жалость — признак слабости. Но справедливо ли это?
— Нет…
— А теперь прочитайте надпись внизу.
— «Жара начнётся, когда змей проснётся».(19)
— И почему же начнётся жара?.. Потому что, господа, мы были безжалостны. А значит, не заслуживаем снисхождения.
— А разве эти восставшие заслуживают снисхождения, сэр? Они же убили столько мирных людей! Ведь нельзя было это просто так оставить!
— Ничуть нельзя было. Но как и в любом человеческом поступке, в основе лежит намерение, и важно оно. Было ли подавление восстания Альянсом восьми держав подлинно миротворческой миссией?(20) Они желали свободы и мира китайцам?
— Нет, сэр.
— Напротив, они желали полностью прижать Китай к ногтю. Ими руководили корыстные цели. Эта «освободительная экспедиция»(21) закончилась оккупацией Китая, ликвидацией его вооружённых сил, не говоря уже о гигантских для разоренного государства контрибуциях. Западные державы как никогда прежде придвинулись к тому, чтобы покончить с независимостью Китая и разделить его между собой. А потому стоит ли удивляться, что это и осталось кровью, помноженной на кровь? Неуёмная алчность в разделе мира довела все эти «передовые державы» до Мировой войны. А колонии — до оглушительных восстаний, революций, которые не стихают и до сего дня. Посмотрите на нынешние попытки бывших колоний строить у себя демократию по западному образцу.(22) Это приводит к диктатуре и грызне. Почему? Потому что веками у них не было иного опыта, кроме рабства и угнетения. А Запад, ответственный за это, называет Восток «отсталым».(23) Идея превосходства всегда была особенно сильна в нашем национальном самосознании, господа. И всегда шла от элиты. До тех пор, пока мы будем считать, что подавлять и подчинять что-то или кого-то — наше право, а не редкая, критическая необходимость, мы будем наступать на одни и те же грабли.
— Но как понять, профессор, право это или необходимость? Ведь эти понятия очень легко подменить.
— Я скажу так: вы не будете брать себе лучший кусок со скорбным видом, приговаривая, что «иначе нельзя» и «обстоятельства сильнее». Право идет от гордости, а необходимость — от смирения.
Росаура поняла, отчего студенты так тянутся к Барлоу. Он не оставлял им выбора: не увлечься было невозможно. Он приглашал учеников к дискуссии и с жадностью выслушивал ответы. Держал высокий темп, но спрашивал о вещах, доступных и пониманию дошкольника, однако требовал осмысления зрелого и дотошного. Он презирал зубрёжку и безжалостно перебивал ученика, который давал ответ, не задумываясь о том, что вообще говорит, и парой метких замечаний обнажал саму суть. Многих студентов поначалу обескуражило, что Барлоу лишь изредка касался погромов великанов и гоблинских войн — разве что вплетая их в широкое полотно мировой истории. Но его первейшей целью, как он не скрываясь объявлял, было включение жизни волшебников в контекст всеобщей, как он говорил, всечеловеческой истории. Кого-то это даже возмутило, но Барлоу сам вызвал недовольных на словесный поединок, при всём уважении, разбил в пух и прах, и вскоре болтать перестали: его опыт, знания и страсть к предмету впечатляла, и когда Барлоу заявил, что намерен вытащить Историю как предмет с задворок образования, все восприняли это как настоящую угрозу.
А он ничтоже сумняшеся приступил к её выполнению.
— Я пыталась рассказать отцу, что у нас происходит, — говорила Барлоу Росаура, — и он назвал Сами-Знаете-Кого «волшебным Гитлером». Я думала об этом, и вправду ведь, это так схоже… Но я редко встречала, чтобы кто-то ещё говорил об этом! А ведь это так очевидно! Почему же мы допустили что-то настолько ужасное, когда не прошло и полувека после той кошмарной войны?..(24)
— Посмотрите, как у нас преподаётся история, и вы получите ответ, почему всё так происходит, — несколько сварливо отозвался Барлоу. Мотнул головой, отчего смоляные пряди упали на бледный лоб. — Волшебники слишком закрыты от мировой истории в принципе, но глухота к историческому опыту, который говорит с нами криками и стонами миллионов жертв — это беда не только волшебников, но и магглов. История не может не нести воспитательного потенциала, а потому хранить историческую память — первейшая профилактика будущих катастроф. История лучше математики учит нас видеть закономерности, понимать причины и прогнозировать последствия, но нас же губит снобизм и теория эволюции. Человечеству приятно воображать, будто нас влечёт прогресс, будто мы развиваемся, будто и вправду идём к светлому будущему… Я не знаю, какая ещё оплеуха нужна человечеству, чтобы опомниться, отречься от этой больной иллюзии, если и две Мировые войны не выбили из нас эту дурь. Не берусь судить о восточном (они движутся по кругу, а не линейно), но западный человек зашёл в тупик, и наш двадцатый век тому лучшее доказательство. Но вместо того, чтобы это признать, мы снова ищем, на кого повесить собак, на что переключить внимание. Стоило подавить нацистов, мы переключились на коммунистов. Как легко оказалось забыть, что Россия приняла на себя наибольший удар и внесла решающий вклад в победу в той войне! Но страх оказался сильнее благодарности. Мы быстро ощерились против союзника, которому слишком многим обязаны, на союзника, которого не хотим и не можем понять. Ни человек, ни государство не терпят обязанного положения. Германию кроили и перекраивали после войны в течение десятилетия, чтобы в конечном итоге докатиться до Берлинской стены…
Барлоу вновь прервал себя с явным усилием. Росаура заметила, что и сама дышит глубоко, почти судорожно — стоять рядом с человеком, который настолько распалялся в своём мысленном полёте, оказалось тревожно, почти страшно, но и безумно интересно. Барлоу отошёл к окну и оттуда сказал:
— Знаете, почему нам тяжело учить историю? Не потому, что нужно помнить тысячу дат и фамилии королевских династий. Потому, что знание истории — это знание бесконечной череды ошибок, промахов и преступлений, а помнить о позоре и всё равно иметь надежду на лучшее бывает почти невыносимо. Это как с человеком, — добавил он чуть тише, мягче, — порой, под влиянием сильных чувств, мы придумываем себе образ, который нам нравится, который нам удобен, и любой поступок, который выбивается из этой иллюзии, нам очень сложно принять, и как часто мы отрекаемся от того, кого, как нам казалось, мы любили, только потому, что он нас разочаровал! Но подлинное уважение и вообще что-то стоящее между людьми возникает от принятия… и снисхождения. Прежде чем судить свою страну или любимого человека и отрекаться от них, стоит задать себе вопрос, а я — достоин ли? Или я тоже слаб и нуждаюсь в снисхождении? А если я слаб и грешен, разве это повод отказывать мне в будущем? Едва ли. Вот так и история. Вы читали Оруэлла?(25)
— «Скотный двор».(26)
— А «1984»?(27) Там есть слова, которые доказывают, что историки правят миром.
На лице Барлоу вспыхнула торжествующая улыбка. Она полнилась озорством и лукавством, и Росаура не могла не перенять её.
— Потому что историки очень обаятельные?
— Что-что?
— Ничего-ничего!
Она улыбалась и ничуть не стыдилась этого баловства. Барлоу успешно делал вид, будто не понимает, в чём дело.
— Гкмх, так вот, слова, — он чуть нахмурился, припоминая, и изрёк степенно и величаво: — «Тот, кто контролирует прошлое — контролирует будущее».(28)
— Звучит впечатляюще, — после паузы отозвалась Росаура.
— Ещё как. Я начинаю вводную лекцию с этой цитаты. Справедливая история, а не напыщенная идеология, даёт нам понимание, кто мы есть. Кто-то скажет, что наша жизнь — это песчинка, но барханы истории движутся непрестанно. Многие историки — законченные циники. Ведь мы из раза в раз убеждаемся в том, что человек — часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло,(29)— он грустно усмехнулся.
— Вы не кажитесь циником, профессор.
— Рад, коли так. Дело в том, что историки ещё и чаще других убеждаются, что наш мир — это всё-таки нечто бесконечно чудесное. Никак иначе не объяснишь, почему оно всё ещё держится, оголтело куда-то стремится. Подымается из раза в раз, хотя, казалось бы, ниже падать уже некуда, отряхивается, и вновь молодое поколение полно надежд и дерзновения. Думаю, если бы я не преподавал, я бы точно стал циником, профессор.
Не сказать, что в преподавании Защиты Барлоу применял какой-то радикальный подход; когда они с Росаурой обсуждали учебные моменты, он благосклонно отозвался о той программе, которую выстроила для старших курсов она. Он не собирался превращать класс в полигон, пусть некоторые старшекурсники именно на это и надеялись, когда у них сменился преподаватель. Барлоу же, как и Росаура, отдавал предпочтение оборонительному волшебству, чарам, позволяющим распознать и уклониться от опасности, но почти не касался боевых заклятий. Такой курс мог бы показаться кому-то пресным, но Барлоу сделал такие акценты, которые мог бы обозначить только человек многоопытный.
— Если в вашем понимании магия — это невидимая рука, которая помогает вам двигать предметы с места на место, или третий глаз, который видит сквозь стены, то вы заблуждаетесь. Магия — это нечто большее, чем инструмент, с помощью которого вы можете облегчить себе быт, это не механическая сила, которая зависит от правильных движений и подсчётов. Это прежде всего образ мысли — а значит, способность творить.
Почти каждое занятие превращалось в увлекательную головоломку, требующую мозгового штурма, концентрации, логики, изобретательности и фантазии — и, конечно же, в решающий момент, скорости реакции, а в конце, непременно — рефлексии.
— Тёмные силы могут показаться чрезвычайно многообразными, а потому будоражить воображение, — говорил он старшекурсникам с лёгкой усмешкой, но взгляд его был серьёзен и даже тревожен. — Однако в основе всякого зла лежит обман, уловка. Реальность искажается — и это ввергает вас в страх. А тем, кто боится, очень легко управлять. К этому и стремится всякое злое начало — запятнать вас, подчинить. Само по себе зло существовать не может — ему нужен кто-то, на ком можно паразитировать. И от вас требуется… не поддаться. А для этого вы должны быть храбрыми, но бесстрастными. Дерзкими, но осторожными. Решительными, но терпеливыми. И очень внимательными. Прежде всего, к себе самим.
Он приносил на занятия странные рисунки, которые требовал запоминать за минуту и воспроизводить по памяти. Раскладывал перед студентами всякие вещицы, похожие на хлам из бабушкиного сундука, и предлагал придумать, как использовать ту или иную вещь вовсе не по её назначению. Погружал класс в кромешную темноту и призывал студентов ориентироваться наощупь, ещё и выполняя какое-то общее задание. Буквально заставлял их распутывать узлы, без магии, а то и без рук. Задавал рисовать лабиринты и придумывать шифры, а на занятиях студенты обменивались своими работами и пытались друг друга расколоть. Бывало, всё занятие студенты пытались разрешить логическую задачку, выявляя истинные и ложные высказывания. Он раздавал им карты, чтобы они прокладывали самый короткий путь, а потом — самый безопасный. Он учил их рассчитывать силы, анализировать ситуацию, прогнозировать последствия. Могло показаться, что магия на уроках профессора Барлоу отступала на второй план.
— Вы должны научиться мыслить. Прежде чем вступать в схватку, вы должны просчитать её в своей голове. Когда вы попадёте в ловушку, вы должны разобраться, как она работает, а не барахтаться в панике, затягивая петлю у себя на шее.
И устраивал получасовые шахматные турниры, когда один играл против двенадцати досок.
— Почитайте сказки. Какой самый действенный приём против нечисти у простого крестьянского сына? Честность перед самим собой и смекалка. Вы можете разучить три взрывных заклятия, но если вы пойдёте гулять в горы и встретитесь с великаном, вряд ли это вам поможет. Если в подворотне на вас внезапно нападёт карманник, вас спасёт реакция и собранность, а не сила удара. Когда во взрослой жизни другие люди захотят заставить вас сделать то, что вам не хочется, вам поможет не пустая пальба, а умение не дать чужой воле проникнуть в ваше сердце. Как этого добиться? Всегда смотрите на причины. Спрашивайте, «зачем этот человек говорит мне об этом? Чего он хочет?». Спрашивайте себя, а лучше — его. Вы удивитесь, как редко можно дать на такой простой вопрос внятный ответ.
Очень много внимания он уделял ментальной магии. Проникновение в сознание, его контроль, изменение памяти, влияние на эмоции — здесь он мог прочесть и лекцию, присовокупив наглядными, порой изощрёнными примерами. А потом давал ученикам тайные задания, чтобы они в течение недели пытались друг друга в чем-то убедить, к чему-то сподвигнуть — и на следующем занятии вскрывал карты, выясняя, кто же позволил себя облапошить.
— Злые силы одинаковы в своей сути. Очень неприглядной и скучной. Гнев, зависть, похоть, тоска — все эти состояния обезличивают человека, лишают его творческой энергии, делают его орудием разрушения, окружающих или себя самого. Свобода — вот что стоит на кону, когда вы вступаете в противоборство с тёмными силами, и неважно, какую форму они принимают — чудовищ, людей или ваших же помыслов. Они всегда, всегда хотят вас поработить и воспользоваться вами. Выпить до дна. А затем уничтожить. И если они будут предлагать вам сделку (а это их излюбленный приём), то знайте: она никогда не будет честной. Вы заведомо проиграете, если попытаетесь найти компромисс. Вы должны быть непримиримыми. Прежде всего, к себе самим. Потому что склонность к тому, что может утянуть в пучину, зреет в нас же. И нужно уметь вовремя от этого избавляться.
Он тренировал их выносливость, выдержку, наблюдательность целенаправленно. Именно развитие этих качеств, а не освоение новых заклятий было главной целью его занятий.
— Через полгода вы окончите школу, — говорил он выпускникам, — больше не будет над вами учителей, которые заставляют готовить новый параграф. И только от вас будет зависеть, останетесь ли вы на школьном уровне или пойдете дальше (буду честен: если вы решите остаться на школьном уровне, то очень скоро скатитесь до дошкольного). А совершенствоваться невозможно без привычки к дисциплине, без умения организовать себя, свое время, без трезвой оценки своих сил и возможностей, без навыка четко взвешивать свой выбор и ориентироваться в обилии информации. А всё это требуется и в критической ситуации, когда на вас из старого шкафа выпрыгнул упырь или на ваших глазах автомобиль не справляется с управлением. Любая критическая ситуация требует от вас прыгнуть выше головы. И это делается не с помощью богатого арсенала приёмов и не благодаря теоретической подкованности (пусть и то, и другое ценно), а прежде всего за счёт вашего умения держать себя в руках, оценивать свои возможности и переигрывать правила игры. Потому что игры, в которые с нами играют тёмные силы — будь они в страшилищах из-под кровати, в милейших людях, которые хотят вами воспользоваться, или в вашем собственном желании заключить сделку с совестью — игры эти всегда подлые. А играть в подлые игры — гиблое дело, господа. Вы должны учиться брать ответственность и диктовать условия.
Росаура перенимала у него некоторые приёмы и даже задания, а он помогал ей адаптировать их под младшие курсы, но больше всего Росауру занимала та философия, которая крылась за подходом Конрада Барлоу к преподаванию.
— Я, кстати, часто думала о том, почему у нас нет учебных заведений рангом выше, чем школа, — сказала ему как-то Росаура. — Когда я смотрю на учебную программу, то понимаю, что это далеко не всё, но…
По лицу Барлоу скользнула улыбка. Кажется, он был чем-то очень доволен.
— Но остальное отдаётся на откуп самообразованию, не так ли? Или узкой специализации, будь то целитель, мракоборец… А в школе учат прежде всего бытовому приложению магии, не так ли?
— Именно.
— Как вы думаете, почему?
— Потому что волшебники не могут обращаться с большинством приборов, которые изобрели магглы, чтобы облегчить себе быт. А надо же как-то…
— Жить. Верно. Главная задача школы — это приспособить волшебника к жизни. На этом всё, потолок.
— Но почему? Ведь магия настолько…
— Безгранична, прекрасна и в то же время чудовищна? Вы задумывались о том, какие горизонты для свершений открывает магия?
— Да, и я не понимаю, почему мы используем её только для бытовых задач, ну, ещё для лечения, для обороны, но ведь…
— Скажите, профессор, почему имя Альбуса Дамблдора произносят с таким уважением? И почему имя, которое избрал для себя этот тёмный маг, который наводил ужас на всю Британию, оказалось под запретом?
Глаза Барлоу вспыхнули странным пламенем. Росаура отвернулась и севшим голосом произнесла:
— Потому что они великие. Дамблдор и Тот-Кого-Нельзя-Называть. В их руках магия непревзойдённа.
— Появление одного лишь человека, который дерзнул использовать свой потенциал в полной мере, принесло в мир дисбаланс и хаос. Все эти толки о том, что Сами-Знаете-Кто признавал в Дамблдоре волшебника ещё более могущественного, а потому не спешил бросить ему вызов, вполне правдивы и многое объясняют. Представьте, если бы не было Дамблдора. Если бы был только Сами-Знаете-Кто. Чем он так привлекал (и до сих пор превлекает!) молодёжь?
— Он расширял границы дозволенного.
— Вы зрите в корень, профессор. Границы дозволенного — как раз те, которые Дамблдор, при всём его могуществе, не преступает. Но прежде всего он раздвигал границы того, на что способен волшебник. Учил тому, чему не учат в школе и даже в академии мракоборцев. Последние, к слову, с таким трудом сейчас охотятся за этими террористами, как раз потому, что те способны на то, чего мракоборцы не умеют… или же не могут себе позволить сотворить. Этот зверский указ Крауча, разрешающий применять Непростительные, и сама попытка их применить — тут ведь бездна разницы!.. Чтобы человек стал способен на такое, он в определённом смысле должен перестать быть человеком, к чему активно и стремятся сторонники Сами-Знаете-Кого, ведь им кажется, что это «освобождение духа»! А теперь представьте, если бы в мире появился десяток волшебников с возможностями Сами-Знаете-Кого. Два десятка. Две сотни! Поймите, это не особые способности конкретно этого колдуна. Он просто использовал свой потенциал во всей полноте. Тогда как в школе студентов учат использовать лишь два процента… Нарочно учат. Теперь вы понимаете, почему?
— Потому что слишком много сильных волшебников никому не нужно.
— Потому что это смертельно опасно. Человек — существо непредсказуемое. Это Альбус Дамблдор придерживается принципов и осознанно сдерживает свою мощь. А Сами-Знаете-Кто не желал себя обуздывать. Вы знаете это изречение, «всякая власть развращает…»
— «…Абсолютная власть развращает абсолютно».(30)
— Почему нацисты отправляли сотни невинных людей в концлагеря? Почему американцы выжигали напалмом вьетнамские деревни? Почему мы, британцы, столетиями порабощали и эксплуатировали туземцев в наших колониях? Почему мужчина доходит до того, что избивает и насилует женщину? Почему взрослый кричит на ребёнка?
— Потому что может себе это позволить… безнаказанно.
— Так ему кажется, да. И человек очень хочет себе позволить многое, когда чувствует, что может дотянуться и взять. И никто ему не помешает. Ограничить его может только собственная совесть, однако полагаться на то, что каждый из наших студентов, окончив школу, будет обладать ещё и таким развитым органом, мы, увы, не можем. И лучше занизить потолок их возможностей выработанной школьной программой, чем рисковать, что половина каждого выпуска отправится на другой конец света, чтобы там строить на костях туземцев свою Утопию.(31)
— Такая параллель, — подумалось Росауре, — мы выпускаем их из школы, рискуя тем, что они вооружены условными пистолетами, и кто-то, увы, даже сумеет разобраться, как из них стрелять, если очень захочет. А если бы у волшебников существовали университеты, то был бы риск выпускать людей, обладающих атомными бомбами. И никакой гарантии, что они не захотят их взорвать, просто чтобы посмотреть, а каково это будет.
Барлоу в горячности кивнул, не сводя с неё взгляда.
— Конечно, вы знаете, что просто так «взорвать атомную бомбу» волшебник не может, в отличие, кстати, от магглов, у которых с этим делом при должных обстоятельствах справится и ребёнок…
— Конечно. Для того, чтобы творить магию, нужно прилагать волю. Нужно иметь осознанное желание либо созидать, либо разрушать.
— Потому Непростительные заклятия и являются Непросительными. Что происходит с душой человека, который способен сотворить убивающее проклятие? Она уже будет безнадёжно повреждена от самого желания подчинить чью-то свободу, причинить кому-то боль, а то и вовсе убить. Я слышал, что Тот-Кого-Нельзя-Называть и на человека не был похож, — понизив голос, сказал Барлоу, и Росаура против воли содрогнулась, — что неудивительно. Когда истязаешь собственную душу постоянной жаждой крови и насилия, невозможно сохранить человеческий облик.
— Это как в «Портрете Дориана Грея»,(32) — сказала Росаура. — Только наоборот. То есть…
— Да, я вас понимаю, — подхватил Барлоу. — Магия всегда оставляет следы. Магия — не просто «сила», которую можно приложить к чему-то и нажать на рычаг. Она изливается из души волшебника, и ключевое значение имеет, во благо или во зло направлена его воля. Поэтому главное, чему должен научиться волшебник — это владеть собой и не преступать грань. А это особенно сложно, ведь кажется таким несправедливым, когда внутри тебя колоссальная мощь.
Конрад Барлоу порой казался Росауре большой чинной птицей. Он был довольно высок и широк в плечах, в меру плотен, но не лишён грации; лицо резко сужалось к подбородку, от небольших, глубоко посаженных глаз расходились острые лучики, а большой нос напоминал прямой, жёсткий клюв, которому под силу расколоть даже кость. Тёмные с лёгкой проседью волосы чуть вились и всегда лежали волнами, кольцами вокруг ушей, с завитками на затылке, закрывали белый лоб, продольно рассечённый морщинами. Рот был мягок и широк, часто сложен в деликатной улыбке, но в минуты запальчивости можно было подивиться, как много слов в минуту могло соскочить с этих блеклых губ. Жесты Барлоу были так же мягки и аккуратны, он будто всегда был готов придержать собеседника за локоть, но никогда не позволял себе коснуться другого и был очень ловок даже в гудящих коридорах на перемене. Ходил он неспешно, чуть вытягивая носок, отчего птичье ещё больше проступало во всей его фигуре. Но самым выразительным был взгляд — пристальный, задумчивый, а из-за лукавого прищура трудно было сразу отметить в нём неподдельную грусть.
Даже голос его, низкий, чуть хрипловатый, с рокочущими валлийским «р», напоминал важное карканье тауэрского ворона.(33)
Они почти ничего не знали друг о друге, но это не мешало им ощущать взаимное расположение. Они не лезли друг другу в души, да и незачем было. Тех долгих, содержательных, порой и запальчивых, но всегда деликатных бесед вполне хватало, чтобы между ними установилось нечто сродни дружеской симпатии, не затрагивая сокровенных, слишком личных струн.
Поначалу Росауре хотелось излить кому-то свою боль. Но в обращении Барлоу она находила больше утешения, чем в пьяных рыданиях на плече Трелони. Барлоу оказывал ей внимание и уважение не из жалости; видеть в ней человека, не зная её потаённых терзаний, не составляло ему труда. Благодаря ему она узнала, как увлекательно может быть творчество, совместный поиск на рабочей стезе, и это, а вовсе не смакование сердечных переживаний, постепенно возвращало её к жизни, а, главное, придавало надежды, что работа с детьми вновь сможет радовать и вдохновлять.
И ей дороги стали эти вечера четверга, когда они сверяли учебные планы, и застольные беседы, когда они оба находили время спуститься к трапезе. Впрочем, если Дамбдор был в школе, то Барлоу сидел с ним. Росаура подумала, что так нарочно — чтобы старшекурсники, которых Барлоу надлежало блюсти, видели, что имеют дело с человеком, которого Дамблдор посадил от себя по левую руку.
Росаура думала, конечно, что Барлоу пристало бы вести разговоры с людьми его круга, заслуженными, маститыми профессорами вроде Макгонагалл или Слизнорта, и он не отказывал себе в этом куда более очевидном удовольствии, чем терпеть её угрюмое бормотание, но у преподавателей в целом не очень много свободного времени, а потому так получалось, что в силу рабочих обстоятельств Конрад Барлоу чаще всего пересекался именно с ней, Росаурой Вэйл.
Как-то раз он сказал ей:
— Я давно хотел спросить вас, Росаура… — она чуть замерла, как всегда бывало, когда её называли по имени. В устах Барлоу её имя звучало мягко и легко. И всегда с призвуком грусти, как негромкий вздох. В этот раз — особенно, и поэтому она захотела увидеть его глаза — оказалось, что они налились синевой, будто река в половодье. — Расскажите мне, что случилось с Салли?
Был вечер, они, отужинав, вышли из Большого зала вместе, а поскольку были увлечены обсуждением контрольных, которые следует провести перед каникулами, не спешили разойтись. Тогда-то Барлоу и предложил прогуляться по двору.
Наступил декабрь и принёс много снега. Белый, крупный, он не таял, но и не лепился в крепкие снежки, поэтому дети вовсю баловались волшебством. Даже сейчас, поздним вечером, когда до отбоя оставалось полтора часа, а холод усилился, нашлись те, кто отверг уют гостиных и треск поленьев в камине и до последнего барахтался в сугробах, почти вслепую швыряясь снежками в темноте. Она благодаря снегу перестала пугать своей непроглядностью, как это бывало в ноябре, и Росаура, ступая бок о бок с Конрадом Барлоу по тёмным галереям внутреннего двора, не вжимала голову в плечи, опасаясь преследования враждебного мрака.
Но Барлоу заговорил о покойнике — и камень упал на дно озера, в котором застоялась печаль Росауры.
Она рассказала, как могла, начав и окончив тем, что совсем не успела узнать Салливана Норхема, и промолчав о том, как быстро в вихре войны сгорела память о нём.
— Вы были хорошими знакомыми? — спросила она тонким голосом, когда от молчания Барлоу к горлу подкатил ком.
— Худшими, чем могли бы, — ответил он, а потом вздохнул, встрепенулся, обернулся к ней. Они уже в пятый раз кружили по галереям внутреннего двора, и даже играющие дети перестали робеть и вновь кричали во всё горло, когда швыряли друг в друга снежки.
— Я совсем не знала его, — повторила Росаура, потупившись.
— Вы полагаете, смерть ставит предел для узнавания другого?
Барлоу склонил голову, как имел обыкновение, когда приступал к полемике, однако в этот раз в его голосе, а главное, во взгляде, таилось нечто большее, чем интерес. Нынче он говорил о том, что жило не в его разуме, но в самом сердце.
— Как можно узнавать того, кого больше нет?
— Вы спрашиваете об этом историка?
— Допустим, вы можете изучить Наполеона, потому что остались свидетельства о нем, его официальные бумаги и личные письма, и я не говорю о том, что об обычном человеке почти ничего не остается такого рода, но даже если вы изучите Наполеона или прочитаете чей-то дневник, разве вы сможете вступить с ним в общение?
— Вы же не на спиритические сеансы намекаете?
— В том-то и дело, что нет, и поэтому я вас не понимаю.
При всём её тщеславии и стремлении быть лучшей, её саму поражало, насколько ей легко признаться ему, что она чего-то не понимает.
— Мне всегда отзывались слова о том, что… узнавание другого зависит не от обилия сведений, которые мы можем о нём установить, а от… нашего сердечного стремления принять его в свою жизнь и сделать неотъемлемой её частью.
Росаура помолчала. Снег скрипел на каменных плитах.
— Вы имеете в виду любовь?
— Если угодно. Полагаю, подлинная любовь ничуть не слепа. Напротив, она видит всё в другом человеке, как оно есть, во всей неприглядности. И тем не менее, видит и огромный потенциал, который есть в той крохотной искре, что теплится в нашей душе, каким бы мраком ни была она окутана.
— Это мудрый совет для живых, но что делать с мёртвыми?
— А такая ли уж разница?
Они остановились под стрельчатой аркой, и снег, кружась, падал им на плечи.
— Благодарность очень действенна. Чтобы горе, если оно есть, сменялось благодарностью за то, что этот человек был. Благодарность же делает заботу помнить о нём поистине приятной, даже радостной. Если говорить о Салли… вы знаете, каким он был учителем…
— Разве это о чём-то говорит? Разве ученики когда-то задумываются о том, что учителя — живые люди?
Печаль не отпустила Барлоу, но ослабила свою хватку — потому в его взгляде зажёгся огонёк, точно отблеск хрустальной снежинки.
— Они очень хотели бы в этом удостовериться, поверьте!
— Но они же потому и пробуют нас на зуб, чтобы не дай Бог мы не дали слабину!
— Слабину — нет, покуда она заключается в срывах, несправедливых отметках и бубнеже вместо чёткой диктовки. На зуб они нас пробуют, это верно, но чтобы раскусить и добраться до мяса. И сказать: «Мы с тобой одной крови, ты и я!».(34)
Росаура глядела на него изумлённо.
— Но они же не видят в нас людей! Им дела нет до нашего самочувствия, переживаний, обид и невзгод. Они и мысли не допускают, что у нас могут быть свои трудности и слабости. Они хотят, даже требуют, чтобы мы были идеальными!
— Представляете, как чему это может их привести? Они встретят потом своих возлюбленных, родят детей, и будут требовать от них безупречности! — Росаура в растерянности потупила взор, а Барлоу продолжал с лёгкой усмешкой: — Ну, что вам мешает войти в класс и вместо того, чтобы выжимать из себя все соки и ненавидеть детей за крики и шум, сразу признаться им, что у вас сегодня дико болит голова?
Росаура опешила.
— Да потому что они мне эту голову тут же откусят.
— А хотите рискнуть?
Против воли на лице Росауры выступила усмешка. Этот интеллигентный, деликатный человек вздумал взять её на слабо!
— Предлагаете мне пари, профессор?
— Если угодно, профессор.
— На желание!
— На желание.
— Итак, я убеждена, что если признаюсь детям в своей слабости, будь то плохое самочувствие или какая иная проблема, урок тут же будет сорван. Вы же…
— Я же ручаюсь, что они будут паиньки, какими не сделает их и угроза порки.
— Для чистоты эксперимента я сделаю это с гриффиндорцами.
— Туше!(35)
Они оба разгорячились, не сдерживая голосов, в которых прорезалась бойкость, едва ли приличествующая их положению. А, может, слишком располагающая к дальнейшему развитию событий: в голову смеющегося профессора Барлоу врезался снежок.
Барлоу пошатнулся и зашипел, его шляпа упала. Росаура ахнула и прижала руки ко рту. Снежок, скреплённый чарами, был увесистый и даже не рассыпался полностью, а отскочил от профессора, как мяч. Однако горсть снега попала Барлоу за воротник и наверняка жутко жглась. Стало очень тихо. Росаура скосила глаза налево, откуда прилетел снежок. Там столпилось полдюжины школьников, половина из которых по примеру Росауры прикрыли ладошками рты; у другой половины челюсти так и остались отвисшие, а с округлённых губ взвивался безмятежный пар.
Бралоу резким движением выгреб из-за уха снег и мотнул головой.
— Так вот. Напоминать детям о том, что учителя — тоже люди, следует как можно чаще, профессор.
На этих словах он вскинул руку — в ней оказался свежий снежок — и запустил со всей мочи в детей. И присовокупил громким гиканьем.
Росаура даже услышала краткий свист — но достиг ли снежок цели, и какова она была, трудно стало разобрать, ведь дети бросились врассыпную и завизжали. Потому что на одном снежке профессор Барлоу не остановился. За долю секунды он отправил следом ещё парочку, а потом Росаура опомниться не успела — схватил её за плечо и потянул за собой, срываясь на бег.
— Бежим, профессор, их больше!
Но бежал он зачем-то прямо на детей. И кричал:
— У-у! Дикари! Дикари! Они откусят вам голову! Не ешьте нас, господа, у нас в желудках гранит науки!
Перед таким дети устоять не смогли. Снежки полетели со всех сторон. Барлоу зачёрпывал снег, и тот в его руках обращался крепкими комьями, но и дети не отставали, лепили, почти не глядя, и вот Росауре в бок уже прилетело три снежка. Она сама не заметила, как взвизгнула, точно девчонка.
— Скорее! В укрытие!
Оказавшись посреди двора, Росаура увидела, что в одном углу дети выстроили снежную крепость, но податься туда было смерти подобно — ведь за хлипкой стеной засел целый взвод стрелков. Барлоу потащил её к дереву и на ходу вручил ей снежок.
— Ну! прикрывайте!
Он едва успел пригнуться, когда над его головой со свистом пролетел увесистый ком. Росаура в ужасе посмотрела на снежок в своих руках. Удивительно, он не был холодным. Ей в плечо прилетело ещё. Тогда, почти зажмурившись, она кинула свой.
— Так их! Ну!
Сколько же они гуляли, раз снега успело навалить почти по колено?..
Они добрались до дерева, но попали под обстрел лазутчиков, что засели в ветвистой кроне.
— Караул! — крикнул Барлоу под оглушительный смех ребятни.
Тут один из мальчишек на ветке всплеснул руками и чуть не рухнул от мощного удара в живот. Росаура оглянулась — к ним подбежала девочка воинственного вида с растрепавшимися косичками и воскликнула:
— Профессор! Бегите! Мы вас защитим!
— Отлично, сработаем, — крикнул Барлоу, передавая Росауре новые снежки, — надо отбить эту высоту, господа. Ну!
Один студент позорно спрыгнул с дерева и бросился на другой конец двора. Оттуда же навстречу ему, ближе к Барлоу и Росауре, бежали ещё человека три.
— У нас будет команда! — закричал им румяный мальчишка.
— Отлично, капрал! — помахал ему Барлоу.
— Эй, так нечестно! — закричали из снежной крепости. — У вас целых два взрослых!
— Зато вас больше!
— Не считается!
— Ложись! — скомандовал Барлоу и потянул за собой Росауру.
Последний лазутчик, осознав, что на дереве ему не удержаться против пятерых, или сколько их уже набралось, нехитрым колдовством собрал над их головами огромную массу снега и, отпустив, слез с дерева и ретировался.
Снежная шапка настигла их, когда они и так упали на землю. Барлоу хохотал, откинувшись на спину, и не очень-то спешил подыматься. Росаура трижды оступилась в полах мантии, пытаясь встать, а вместе с тяжёлым дыханием изо рта рвался смех, и, как знать, он-то сгибал её пополам, что очень соответствовало их плачевному положению.
— Вставайте, профессор! Они идут! — воскликнула девочка с косичками. Но Барлоу лишь вяло отмахивался рукой и продолжал смеяться, но выглядело это так, будто он корчится в жестоких муках.
Пара снежков разбилась совсем близко.
— Ну же, сэр! — в отчаянии крикнул один из мальчишек.
— О нет, он ранен! — воскликнула Росаура. Дети ахнули, а она медленно склонилась к Барлоу, качая головой. — Мы теряем его!
Он всё ещё смеялся, но уже беззвучно, и, как показалось ей, внимательно следил за нею. Его обыкновенно бледное лицо залил румянец, тёмные волосы намокли от снега, шарф сбился, сбилось и дыхание — её. Снежок прилетел ей в затылок. Она оступилась взаправду и еле удержалась, чтобы не рухнуть рядом.
Гул голосов и топот десятка ног, что слышался в отдалении, обрушился на них под беспомощный крик: «Берегись!». Брызгал снег, сверкали озорные улыбки, весь двор усеял детский смех. Они захлёбывались в снегу, наметали сугробы, хватали друг друга за пятки, в воздух летели шляпы и шарфы. Лепить снежки оказалось уже несподручно — и все просто загребали снег горстями и кидали друг другу в лицо и за шиворот, толкались, нарочно падали, барахтались, пыхтели и сопели, и Росаура сама не знала, как вырваться из этой круговерти, да и хочется ли ей…
Они и не заметили, как ветер усилился, а мороз прихватил, и с ними играть вздумала коварная метелица. Её хрустальный перезвон не мог заглушить хохота и криков. Зато окрик Минервы Макгонагалл — вполне.
— Что здесь творится?! До отбоя десять минут!
Как бы ни были увлечены дети, но запустить снежком в Макгонагалл никому не хватило дурости. Но и привычно замереть навытяжку при появлении декана Гриффиндора никто уже был не в силах. Кто-то бросился прямо мимо неё скорее в замок, а кто-то так увяз в сугробе, что ему оставалось лишь с ужасом ждать своей участи. Макгонагалл приближалась и по всем признакам пребывала в ярости.
Она заметила Росауру — и та пожелала обратиться в тот же сугроб. Но Макгонагалл наперерез бросился Барлоу — и та вытаращила глаза:
— Как! Конрад, и вы здесь!
— Минерва, это… это в рамках образовательного процесса…
— Это лучший урок Защиты!!!
Не сразу удалось отыскать источник восторженного писка, а когда Росаура за косички вытащила из сугроба Бетти Милтон, Барлоу, верно, что-то сделал с Макгонагалл, отчего она до сих пор не превратила их всех в жаб.
— А кто защитит их от воспаления лёгких?! Они же у вас все мокрые! — только и могла воскликнуть потрясённая Макгонагалл. Однако ей плохо удавалось скрывать, как радовали её суровое сердце бесконечно счастливые детские лица.
Детей они, конечно, быстро загнали в школу и высушили, и у тех только пятки засверкали, когда Макгонагалл отсчитала до отбоя три минуты. Она явно давала детишкам фору, а когда за поворотом скрылся последний запыхавшийся Том Ноубл, как-то искоса посмотрела на Барлоу с Росаурой и, хмыкнув, удалилась. Напоследок поведя палочкой — и мантии их вмиг стали сухими.
— Значит, вот каким должно быть «легальное пространство для выплеска агрессии», — заговорила первой Росаура. Ей не хотелось расходиться, но и стоять в молчании плечом к плечу, в лёгком облачке пара, что обволакивал их подсохшие мантии, было так… неловко и в то же время приятно, что она окончательно смутилась и, как водится, съязвила.
Барлоу тут же замотал головой:
— Нет-нет, уберите от меня эти варварские словечки! Как вам не стыдно, профессор! Вы же дочь филолога, вы должны чувствовать, насколько это ужасно звучит.
Росаура рассмеялась.
— Но вы противоречите сами себе, профессор!
— Я? Нисколько. Одно дело — нарочно выстраивать систему, в которой дети вынуждены конкурировать, а другое дело — вот такое спонтанное, лёгкое, озорное, как сама жизнь, веселье, в котором и шуточная борьба неожиданно объединяет, ведь главный приз — это радость и смех! Вот, видите, даже вы смеётесь!
— Смеюсь…
— А я раньше не слышал, чтобы вы смеялись. Признаюсь, Росаура, мне очень дорого видеть, как вы улыбаетесь, когда искренне радуетесь.
Она подняла на него обескураженный взгляд, а грудь заполняло что-то горячее и пряное, как большой глоток ягодного пунша.
— И детям это очень дорого, — добавил Барлоу чуть поспешнее, чем следовало бы. Улыбнулся чуть шире, чем имел обыкновение. — Вот, теперь я могу со спокойной душой пожелать вам спокойной ночи: уверен, для вас она будет доброй.
— И вам спокойной ночи, профессор, — вымолвила Росаура чуть севшим голосом. — Только выпейте обязательно чего-нибудь горячего. Вы очень долго лежали на снегу.
Росаура могла бы признать: она оттаивала. Ей снова чего-то хотелось: жить, радоваться, подхватывать детский смех. Улыбка появлялась на её утомлённом лице порой без её ведома; как-то раз она поймала эту улыбку за краешек и обернулась к зеркалу, чтобы убедиться: нет, как раньше, беззаботно, воздушно, она уже не будет улыбаться, быть может, никогда, но и та дрянная, ядовитая усмешка больше не уродовала её.
Броня, в которую она себя заковала, давила на плечи и затрудняла дыхание. Хотелось сбросить этот груз, распахнуть объятья навстречу игривой пурге, что несла в себе рождественский перезвон, но слишком силён ещё был страх — не вонзятся ли в неё снежинки тысячей игл, не принесёт ли новый год ещё больше разочарований и страха, если сейчас рискнуть и вздохнуть полной грудью?.. Да и удастся ли? Вновь доверять, вновь надеяться, вновь мечтать и радоваться — Росаура сомневалась, что в ней угасло не только желание (его-то легко можно было воспламенить), но утеряна сама способность — шагать за пределы себя.
В этом смысле её вытаскивала из тягостных раздумий и опасений двойная нагрузка в связи с подготовкой к Святочному балу. Благо, ей хватило мудрости разделить обязанности между старшекурсниками, а не взваливать всё только на себя. Объявление о грядущем торжестве студенты приняли в единодушном восторге. За Росаурой по пятам следовали девочки, а она рада была возложить на старшекурсниц ответственность за подготовку танцевальных номеров. Мать хорошо позаботилась о том, чтобы Росаура выучилась салонным танцам, но после рабочего дня в ногах не нашлось бы силы выводить па, да и у самой Росауры не было ни малейшего желания закружиться с кем-то в танце. Однако на репетициях она присутствовала, корректировала список танцев, не без удовольствия по просьбам девушек добавила к вальсу и фокстроту твист и квикстеп — с условием, что они обучат достаточное количество человек новым движениям. Поначалу Росауру пугала эта огромная ответственность, но воодушевление студентов захлестнуло и её. По вечерам субботы они допоздна проводили время в большом классе, который выделили им для репетиций, щёлкали каблучки под шуршащий волшебный граммофон, а Росаура не могла отказать себе в удовольствии — и садилась за большой лакированный рояль подыгрывать мелодиям с пластинки. Программа Бала росла на глазах, к танцам добавились музыкальные выступления, и даже профессора то и дело подходили к ней с предложениями своих номеров. Все жаждали праздника как освобождения от застаревшей горечи. Ожидание Рождества, предвкушение Бала, надежда на воссоединение с семьями на каникулах, казалось, помогли наконец забыть о всех невзгодах и тревогах, что осаждали школу в этот скорбный год.
Как-то раз после долгой репетиции, когда уставшие, но довольные студенты покинули класс, Росаура взмахнула было палочкой, чтобы погасить светильники, но в голове ещё звучала тихая музыка современного медленного танца, и Росаура не спеша подошла к роялю, над которым повисла белая свеча. Пальцы сами легли на нужные клавиши, и дрогнули струны, тихо, робко. Мелодия была проста и почти до зубного скрипа сентиментальна — не Лист и не Шопен. Но Росаура могла играть её с закрытыми глазами; она услышала её впервые в фильме, который видела по телевизору в гостях у приятелей отца. Фильм целиком она так и не посмотрела, но эта музыка врезалась ей в память, пусть Росаура даже не помыслила бы играть её при матери — та точно поморщила бы нос. Но сколько раз свои надежды, переживания, печали и радости Росаура изливала именно в этой незамысловатой мелодии, и она уже столько значила для неё, что последнее время Росаура остерегалась её вспоминать: музыкальный ключ отворил бы потайной закуток в её сердце, где лежали несбывшиеся мечты, до сих пор слишком дорогие, чтобы думать о них без сокрушения.
И в эту осень к ним добавилась ещё пара сверкающих осколков. Об них резались пальцы, но Росаура, зажмурившись, брала их в руки, сжимала в ладонях, подносила к самым глазам и касалась губами.
Она пыталась запретить себе и вспоминать о нём, отсечь и прижечь, но время шло, и когда гнев смыла тоска, а тоску — обречённость, остался след, от которого невозможно было избавиться. Он был как скол на гладком мраморе, из-за которого вещь утрачивает безупречность, но обретает историю и уникальность. Он был как углубление в слепых глазах греческих статуй — напоминанием о том, что некогда здесь сиял драгоценный камень.
Как знать, в том и был смысл — с трепетом хранить память об утраченной красоте?
Но на самом деле больше всего на свете она желала, чтобы к ней вернулся человек, которого она полюбила. В тот миг она бы и перед Богом сказала: «Да, я его простила».
Дверь скрипнула. Росауре показалось, что все звуки пропали, хотя пальцы ещё касались клавиш — просто сердце вдруг взвилось и точно закричало внутри.
Росаура оглянулась.
— Простите, что потревожил… — заговорил Конрад Барлоу, что замер на пороге.
Всё смолкло в тот же миг. И с музыкой исчез морок: сладостное мечтание, которое увлекало её прочь от насущного и тысячу раз решённого, заставляло забыть о том, что тот человек сам отверг её — а значит, не нуждался в её прощении.
Но, быть может, нуждалась она.
— Я не хотел вас прерывать… Студенты сказали, что вы можете быть ещё здесь, — говорил Барлоу, — я составлял план контрольных мероприятий и хотел уточнить, осваивали ли вы с шестикурсниками Патронуса…
— Нет, профессор, — сказала Росаура, и что-то было в её голосе, отчего Барлоу тут же осёкся, только сделал пару шагов в полутёмный класс. — Я бы не взялась преподавать детям то, в чём сама не преуспела.
Барлоу щурил глаза — пытался разглядеть её лицо.
— Простите, — повторил он мягко. — Вы… вы прекрасно играете…
— Ничуть, — улыбнулась Росаура. Кажется, щёки её окропили слёзы, но на душе стало спокойно и мирно, и очень тепло. — Я крайне посредственно играю и без нот могу разве что заученный ноктюрн да пару мелодий из кинофильмов, это как раз одна из них.
— Разве прекрасным может быть только Моцарт? — Барлоу ступил чуть ближе, всё ещё придерживая дверь, будто готовый к тому, что она прогонит его. — Быть может, вы продолжите?
— Простите, но больше нет.
Ей не хотелось играть эту заветную мелодию даже для такого деликатного и понимающего человека, как Конрад Барлоу. Ведь он стал бы оценивать музыку, тогда как для Росауры в ней сплавилось слишком многое и чересчур личное.
И Барлоу, кажется, понял это. Чуть склонил голову.
— Моя мать… очень любила музицировать.
— Правда? — Росаура старалась быть вежливой; на заинтересованность не было сил.
— О да. Каждый день садилась за пианино. Когда мы жили в Зальцбурге,(36) у нас стояло пианино красного дерева ещё прошлого века, довольно старое, отчего клавиши все были жёлтые, звучало оно приглушённо и чуть дребезжало, но это только придавало ему очарования. У нас часто собирались гости, и мать обязательно играла длинный концерт.
— Вы жили в Зальцбурге?..
— Я там родился, — в блеклом отсвете единственной свечи улыбка Барлоу показалась особенно печальной. — Отец настаивал, чтобы мы уехали, но мать очень противилась, и в конечном счёте мы уехали, а по сути — бежали в декабре 37-го, за пару месяцев до Аншлюса.(37) Пианино пришлось оставить, — добавил он тихо. — Мать до последнего не желала верить, что дела принимают критический оборот. Да и кто верил?..
Росаура привстала от рояля, тихо прикрыла крышку.
— Да уж, — сказала она, — а вот моя мать одна из первых бежала из страны, когда у нас тут дела приняли «критический оборот». Позже она призналась мне, что на одном приёме, в честь свадьбы её подруги, она столкнулась лицом к лицу с Тем-Кого-Нельзя-Называть. После этого она была вся не своя. Да, она очень испугалась. Думаю, она так и не поняла толком, чем именно так опасны эти жуткие идеи, которые так охотно разделяют все её друзья, — в голосе Росауры всё же прорезалось презрение, — она просто испугалась до ужаса и сбежала.
— И всё же она не стала открыто привечать происходящее, не так ли? — мягко заметил Барлоу, но Росаура не спешила вновь смотреть на него. — В этом тоже есть своё мужество. Это сейчас австрийцы говорят о своём «отчаянном сопротивлении» немцам, но это огромный миф. На самом деле, большинство австрийцев с радостью встретили объединение с Рейхом. Каждый четвёртый австриец вступил в формирования СС. Это потом, после войны, они стали штамповать брошюры о том, как ненавидели «подлых нацистских захватчиков».(38)
— Всё повторяется, — тихо сказала Росаура.
— И будет повторяться, пока мы не выучим урок. Разве не тем же вы занимаетесь с учениками, профессор? Попугайская работа.
Он подтрунивал, и Росаура чуть усмехнулась, но теперь ей хотелось узнать больше — и она сказала:
— Вы поэтому стали изучать историю?
Он понял правильно — и ответил после недолгой паузы:
— Возможно… да. Меня не покидало чувство, что я… как бы это сказать, отсиделся. Мой отец был валлийский волшебник, он увёз нас в Уэльс…
— Но, простите, сколько вам было лет?
— Около девяти. Не так много, чтобы понимать, что происходит, а тогда и взрослые едва ли отдавали себе отчёт в том, в какую бездну летит этот мир. Все были уверены, что если волку дать растерзать одну овцу, а потом ещё парочку, то остальных он не тронет, и почему-то очень удивились, когда он не захотел останавливаться.(39) Впрочем, правительство какой страны в те времена можно не покривив душой назвать невинными овечками?.. Все надеялись подмоститься под сильнейшего и по-шакальи урвать кусок добычи, просто кто-то не рассчитал, что в качестве добычи рассматривают его самого.
— Думаю, в таком возрасте ребёнок очень тонко чувствует, если творится что-то неладное.
— Оно и творилось. Везде. Но в Англии, конечно, было куда больше шансов переждать эту бурю. Всерьёз англичане воевали только в колониях… На сами же Британские острова сыпались только бомбы и Рудольф Гесс,(40) — Барлоу сухо усмехнулся. — Конечно, я обжился здесь, тем более, потом был Хогвартс, но вся родня матери осталась в Австрии, связь оборвалась, и после войны мы не смогли её восстановить. Мне удалось попасть на родину только спустя двадцать пять лет. И хуже всего были не следы бомбёжек — это было привычно — но то, что творилось в головах у людей. Здесь, в Англии, я взялся было исследовать историю движения, которое возглавлял Освальд Мосли,(41) но мне, разумеется, никто бы не позволил этим заняться всерьёз — и я подумал, что из заграницы мне это будет сподручнее, но когда оказался там… Столкнулся с новыми мифами, новыми фиговыми листами, которыми человечество пытается прикрыть свой срам.
— Что может быть тяжелее, чем видеть последствия своих ошибок и признавать, что в этом виноват ты? — прошептала Росаура.
Барлоу пристально посмотрел на неё.
— Верно, тяжелее ноши и не придумаешь.
— Что может облегчить её?
Барлоу на этот раз долго молчал, ради её нужды отвлекаясь от своих собственных бед и неразрешимых вопросов, вспоминая, кто перед ним — запутавшаяся, одинокая и успевшая наломать дров девочка, которую тоже перемолола война.
Которая наконец-то поверила, что и с этим можно жить дальше.
Он молвил тихо:
— Полагаю, вы знаете.
Росаура знала. На ней лежала вина перед детьми. И как она ни пыталась весь декабрь преодолеть последствия своего ноябрьского разгула, очевидно было одно: дети больше не доверяли ей.
Росаура пыталась говорить себе, что, может, такое отношение и к лучшему — не будут расслабляться, на шею садиться. Вот, она показала им характер, пусть помнят: «Не буди спящего дракона!». Но на душе кошки скребли.
Единственный способ освободиться от вины, как говорил отец, и в чём она сама не раз убеждалась — это попросить прощения. Но есть ли смысл просить прощения у детей?
У учителей имеется патологическая боязнь признания собственных ошибок перед учениками. Существует твёрдое убеждение, что если хоть раз сказать при детях вслух: «Да, я здесь ошибся, извините», то это напрочь подорвёт авторитет. Ведь дети, которым совсем не хочется учиться, которые убеждены, что у них отнимают беззаботное детство и заставляют корпеть над совершенно ненужными, скучными и непонятными уроками, так и ищут, где бы учителя поддеть. Как бы завалить этого кабана, который навязывает им никому не нужные истины и требует соответствия. И кажется, вот если прикопаться к учителю, выискать в его рассуждениях оговорку, в записи на доске — изъян, то будет скомпрометирована вся система, которую он собой олицетворяет. Можно будет посмеяться и сказать: «Вот видите, вы сами не понимаете, чему вы нас тут учите. Пойдём-ка, ребят, лучше гулять». Быть может, такой вариант развития событий существует только в воспалённом воображении самих учителей, которые, входя в класс, всякий раз ощущают себя как на минном поле. Быть может, поэтому им кажется, что любая ошибка — это вопрос жизни и смерти? Только если дожать педаль в пол и сделать вид, что так и надо было, то пронесёт. А вот если признать ошибку во всеуслышание, то начнётся кровавый бунт.
Но что могло быть хуже колкого холода и натянутой тишины, что царили теперь на уроках Росауры?.. Даже преддверие праздников, подготовка к Балу, квиддичные матчи, красота снежной зимы и рождественские гимны, что распевали призраки в коридорах, — все это затухало, смолкало, когда ученики заходили к ней в класс. Они садились, терпели, уходили — и обретали радость, а Росаура оставалась одна за дверью, закрытой изнутри.
«Мало, что ли, попасть под Круциатус, чтобы они сменили гнев на милость?» — малодушно возмущалась Росаура. Конечно, отдельные ребята не отличались злопамятностью, подходили к ней и после уроков, а старшекурсницы, которые приняли участие в подготовке к Балу, не отступали от неё ни на шаг, но на попечении Росауры были младшекурсники, и именно с ними всё разладилось. Последней каплей стало, когда Энни, её малютка Энни, не пожелала прибегать к Росауре под крыло, а на вопросы Росауры о её самочувствии лишь мотала головой и спешила выбежать из класса. Росаура волновалась об Энни всегда; нельзя было отрицать, что эта девочка была ей особенно дорога, а потому именно то, как Энни стала уклоняться от краткой беседы и опускать взгляд на улыбку Росауры, было Росауре сродни пощёчине.
«Наверное, это выглядит совсем ужасно, — подумала Росаура, — её одногруппников я то и дело обливаю холодом, а её хочу приласкать… И ведь со стороны, наверное, это так заметно…»
Ей хотелось взвыть. Около недели она баловалась жалкой надеждой, что сейчас все разъедутся уже по домам, а там придёт праздник, и светлый дух Рождества вселит в сердца примирение, и новый год начнётся с чистого листа… Но совесть, взгляды детей и разговор с Барлоу намекали, что дело дрянь. И у Росауры почти не осталось времени, чтобы попытаться хоть что-то исправить.
Жесточе всего в ней восстал страх отвержения. Вот она выйдет к ним, сняв свою ледяную броню, склонив голову, безоружная, предложит мир, причём не на своих условиях… А вдруг она встретит непримиримость и нежелание идти навстречу? Вдруг ей вновь придётся стать жёсткой в ответ на их упрямство? Тогда ей вообще не будет веры. Тогда ничего уже не исправишь, а пока ведь удаётся делать вид, будто всё кое-как ещё держится!..
Благо, она заключила с профессором Барлоу то смехотворное пари — о чём он шутливо напомнил ей за завтраком в последнюю неделю перед каникулами. И Росаура, впившись ногтем в подушечку большого пальца, решилась.
Дети пришли, расселись, положили на угол парт домашнее задание. Откликнулись на оглашение фамилий по журналу. Кто-то вышел к доске отрапортоваться. Безо всякого энтузиазма перешли к выполнению упражнений, которые на уроках Барлоу студенты решали с азартом. Но при Росауре ученики не могли уже отбросить настороженности.
Во рту пересохло. Она смотрела в окно, сцепив оледеневшие руки. Время тянулась ужасно медленно, как всегда бывает на ненавистном уроке. Наконец, Росаура увидела, что остаётся пять минут до звонка.
— Вы хорошо постарались, — сказала она. Ученики лишь плечами пожали, но она вышла на середину класса и продолжила: — Все эти месяцы, вы очень старались. На вас многое свалилось, но вы это преодолели. И я хочу вам сказать…
Они смотрели на неё хмуро, со скукой. Не так, как следовало бы ожидать от милосердных судей.
Но у кого им было учиться быть милосердными?..
— Я хочу сказать вам спасибо. Мы учимся с вами защищаться от злых сил. Вы не встречались пока лицом к лицу с оборотнями или вурдалаками, но в этом году вы встретились, как знать, с худшим: со страхом, нетерпимостью, злобой. Человеческой злобой. Это коснулось нас всех, учеников и учителей. Вам пришлось повзрослеть раньше, чем следовало бы. Но именно поэтому я обращаюсь к вам сейчас прямо, потому что надеюсь, что вы сможете меня понять как взрослые люди.
Но они, конечно, мало понимали её. Эти слова были десяток раз обдуманные, а потому пожёванные, несколько сумбурные. Но что-то было в её голосе, то, что давно там не звучало, от чего дети давно отвыкли — там был звон весенней капели, и это их удивило.
— Простите, что на моих уроках вы не всегда могли чувствовать себя спокойно. Я должна была лучше стараться, чтобы дать вам уверенность, что вам здесь рады, что вас ценят. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я ценю ваши старания и радуюсь вам вне зависимости от ваших успехов в учёбе и хочу вам помочь — не только хорошо учиться, но быть счастливыми. К сожалению, у меня не всегда это получается. Простите меня.
Она заставила себя произнести эти слова (каждый раз по-разному, конечно), во всех классах, у которых вела. И каждый раз ей отзывалось что-то новое.
Где-то робко заулыбались.
Где-то недоумённо переглянулись.
Где-то вперёд выступил староста и сказал: «Да ладно вам, мэм, и мы-то не сахар!»
Где-то на неудачную формулировку посмеялись втихаря: «Значит, теперь можно совсем не стараться, раз нам и так всегда рады, оказывается».
«Вот только как-то не радостно», — фыркнул кто-то в иной раз.
— Да, у нас было маловато поводов для радости в этом году, — ответила тогда Росаура. — Но я верю, что в следующем мы с новыми силами поработаем над этим все вместе. Могу я рассчитывать на вас, что мы справимся, даже когда каждому из нас бывает страшно?
Кто-то подхватил воодушевлённо. Кто-то отвернулся. Кто-то давно уже топтался в нетерпении и поглядывал на часы. Кто-то не сводил с неё внимательного взгляда, не по-детски серьёзного.
— Желаю вам светлого Рождества, — сказала своим ученикам Росаура, и нестройным хором они ответили ей. А в глазах Фанни О’Фаррелл, что всё это время глядела на свою учительницу исподлобья, насупившись, в тот миг вспыхнули чистой радостью задорные огоньки.
Примечания:
Профессор Барлоу https://vk.com/wall-134939541_10937
Мелодия, которую играет Росаура https://youtu.be/pNTIsDqJ8AU?si=QJlZvpgXGR1BXZTR
Карикатура https://pm1.aminoapps.com/7024/b3f8760a4f2a7d86562b06cd2c3d76544e7afe88r1-1024-686v2_hq.jpg
1) Профессор Барлоу каламбурит: его фамилия, Barlow, буквально переводится как «лысый холм»
2) преподаватель, который проводит дополнительные занятия с учеником или с несколькими учениками ежедневно, еженедельно или ежемесячно с целью передать им знания или навыки по предмету
3) Международный закон волшебников, который регулирует множество положений, касающихся сохранения секретности
4) Самоназвание Китая
5) Как известно, в западной культуре единорог является символом чистоты и целомудрия, только дева может подойти к единорогу и приласкать его
6) Нюхлеры — очаровательные волшебные зверьки, похожие на кротов, отличаются чудесным нюхом на драгоценности. Ищут золото и тащат себе в бездонный карман на брюхе всё, что блестит, поэтому не рекомендуется брать нюхлера на руки, если вы носите кольца, браслеты или золотые зубы
7) Детский приключенческий роман Роберта Льюиса Стивенсона о пиратах
8) Святки — это двенадцати праздничных дней от Рождества Христова до Крещенского сочельника
9) Культовый американский драматический кинофильм 1941 года, байопик о деградации личности
10) юридическая драма 1957 года о суде присяжных
11) американский спортивный драматический фильм с Сильвестром Сталлоне в роли боксёра, к 1981 году вышло уже два фильма серии
12) подростковая мелодрама-мюзикл 1978 года с Джоном Траволтой в главной роли
13) научно-фантастический фильм ужасов 1979 года режиссёра Ридли Скотта о враждебном инопланетном существе
14) К 1981 году вышло уже два фильма серии
15) спецэффекты 70х!
16) восстание «боксёров»-ихэтуаней (так назывались отряды восставших китайцев) против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая в 1898-1901 годах. Сначала власти были против повстанцев, затем поддержали их, но в конце концов императрица Цыси перешла на сторону Альянса восьми держав, подавившего восстание. Карикатуру см. в примечаниях к главе
17) Синьхайская революция в Китае, свергнувшая монархию, началась в 1911 году. По сути, страна находилась в состоянии гражданской войны вплоть до 1949 года, когда власть окончательно перешла в руки коммунистов
18) Опиумные войны — военные конфликты на территории Китая в XIX веке между западными державами и Империей Цин. Англичане, не добившись от Китая открытия портов для торговли, сделали всё, чтобы заполонить китайский чёрный рынок опиумом и подсадить на наркотик массу населения. Это привело к вооружённому противостоянию Китая и Англии, а также других западных держав, в том числе и России, в следствие чего Китай был разгромлен и поставлен в крайне униженное и зависимое положение
19) Наш авторский перевод подписи «The real trouble will come with a wake»
20) военный альянс, в который вошли Австро-Венгрия, Великобритания, Германская империя, Италия, США, Российская империя, Франция и Японская империя, чьи войска вторглись в Империю Цин в ответ на массовые убийства христиан, иностранцев и осаду дипломатических миссий в Посольском квартале Пекина в ходе Боксёрского восстания
21) а она действительно так называлась
22) Колониальная система распалась после Второй мировой войны, однако наследие колониализма долгое время оставалось (и остаётся) острейшей проблемой
23) В чём суть концепции «ориентализма»
24) Имеется в виду Вторая мировая война
25) Джордж О́руэлл — британский писатель, журналист и литературный критик, радиоведущий, автор мемуаров, публицист
26) сатирическая повесть-притча Джорджа Оруэлла. В повести изображена эволюция общества животных, изгнавших со скотного двора его предыдущего владельца, жестокого мистера Джонса, от безграничной свободы к диктатуре свиньи по кличке Наполеон. Многие исследователи видят в этом сатиру на коммунистический строй
27) роман-антиутопия о тоталитарном государстве, изданный в 1949 году. Долгое время рассматривался как аллюзия на сталинский режим, однако существуют исследования, которые доказывают, что роман отражает возможную ситуацию в Англии, если бы в ней победили профашисткие настроения, которые были очень сильны перед Второй мировой войной, особенно в кругах элит
28) На самом деле, полная цитата звучит так: «Кто контролирует прошлое — контролирует будущее, кто контролирует настоящее — контролирует прошлое»
29) перефраз реплики Мефистофиля из «Фауста» Гёте
30) афоризм британского политика 19 века Джона Дальберг-Актона
31) Утопия — идеальное государство, устройству которого посвящена одноимённая книга британского политического деятеля 16 века Томаса Мора. Труд Мора был вдохновлён «Государством» Платона и положил начало всему жанру утопии (и в опровержение его — антиутопии)
32) роман Оскара Уайльда, 1890 года. Главный герой пожелал, чтобы все его пороки и грехи отражались на портрете, тогда как он сам оставался бы вечно молодым и прекрасным
33) В лондонской королевской крепости Тауэр обитает популяция чёрных воронов. Государственное внимание на тауэрских воронов было обращено во времена короля Карла II (XVII век), когда и сложилось представление, что без них рухнут как сам Тауэр, так и Британская монархия. Их небольшая популяция находится на государственном обеспечении и за ними ухаживает специально уполномоченный Смотритель воронов
34) этими словами обращались друг к другу звери, чтобы пресечь на корню враждебные намерения, в «Книге джунглей» английского писателя Редьярда Киплинга
35) Восклицание, пришедшее в обиход из фехтования: произносится, когда один противник задел другого оружием, следовательно, получает очко
36) Зальцбург — город в Австрии близ границы с Германией
37) А́ншлю́с (от нем. «присоединение; союз») — аннексия Австрии в состав Германии, состоявшаяся 12-13 марта 1938 года
38) «Австрия — первая жертва нацизма» — политический лозунг, провозглашённый на Московской конференции 1943 года и ставший основой государственной идеологии Австрии и национального самосознания австрийцев. В соответствии с интерпретацией этого лозунга основателями Второй республики аншлюс 1938 года был актом военной агрессии гитлеровской Германии, поэтому возрождённая в апреле 1945 года Австрия не могла и не должна была нести какую-либо ответственность за преступления нацистов. Сложившаяся к 1949 году «доктрина жертвы» утверждала, что все австрийцы, включая активных сторонников Гитлера, были невольными жертвами гитлеровского режима и потому также не отвечали за его преступления.
39) Мюнхенское соглашение 1938 года — соглашение между Германией, Великобританией, Францией и Королевством Италией, продиктованное политикой «умиротворения агрессора». Ведущие европейские державы шли на уступки набирающему силу Третьему Рейху, не реагируя на его агрессию по отношению к государствам Восточной Европы
40) немецкий государственный и политический деятель, заместитель фюрера в НСДАП и рейхсминистр. В 1941 году в одиночку совершил перелёт в Великобританию с целью убедить британцев заключить мир с нацистской Германией, но потерпел неудачу со своей «миссией», был арестован британскими властями и пребывал в плену до окончания войны, затем был передан Международному военному трибуналу
41) Сэр О́свальд Э́рнальд Мо́сли, 6-й баронет — британский политик, основатель Британского союза фашистов. В Англии профашистские настроения были весьма популярны, особенно среди элит. Известно, что король Эдуард VIII, отказавшийся от престола в пользу своего брата Георга незадолго до начала Второй мировой войны, водил знакомство с Гитлером и рассматривался как марионеточный король Англии в случае победы Германии
Энни пропала.
И спохватились далеко, далеко не сразу.
Была суббота, девятнадцатое декабря, дети разъезжались по домам на Рождественские каникулы. Предпраздничная суматоха загодя охватила всю школу: коридоры были увиты еловыми ветками, воздух затопил терпкий запах хвои, снег серебрился на подоконниках, в гирляндах поблескивали золотые огоньки. Последнюю неделю триместра замок полнился предвкушением чуда — и о чуде пели в гимнах жемчужные духи под сводчатыми потолками. Дети надевали под мантии тёплые свитера, прятали лица в шарфах, в любую свободную минутку выбегали на улицу, чтобы зарыться в свежий, хрустящий снег. По вечерам их не разогнать было с блестящей глади озера, по которой скользили они на коньках, а над их головами парили мерцающие ленты и шары серебристого света. От радости и озорства волшебство удавалось на диво чудесным.
Все контрольные были написаны, хвосты подчищены или просто-напросто прощены. Все чемоданы собраны, подарки — с условием открыть ровно в срок — раздарены. Дети стремились домой… несмотря на то, что могло ожидать их там в этот раз. А ведь слишком многих ожидало там остывшее горе.
Они надеялись, что радость встречи покроет его.
Были и те, кто оставался на Рождество в школе. Из учеников — всего-то пара десятков, учителей — не больше трети. И взрослые, и дети стремились вырваться из-за стен древнего замка, которые в этом году не раз содрогались из-за ударов внутри и вовне. Все устали толкаться в их шумном и тесном ковчеге. Надёжном, вместительном, но у кого не обрывалось сердце, когда над ним подымалась волна? Когда море качало его и швыряло, как щепку?..
Все слишком хотели ступить на берег, а там будь что будет.
В пятницу уроки были сокращены, чтобы дети успели собраться (пусть чемоданы стояли поперёк комнат уже с неделю, но досыпать их доверху потерянными и найденными в последний момент вещицами пришлось второпях), а, честно сказать, ещё порезвиться. Деканы грозились, что отбой будет ранний и жёсткий, но на самом деле веселье не смолкало в гостиных до трёх часов ночи. А наутро все заспанные, уже в дорожной одежде, кто-то едва не в пальто, высыпали к завтраку, галдели, трескали оладья с шоколадом, подбегали друг к другу с торопливыми пожеланиями, трижды прощались, а потом снова бежали куда-то под руку… Чемоданы с самого утра заполнили Холл, что пройти, не ударившись об кованые углы по пять раз, просто не представлялось возможным. Дети бегали вверх-вниз по лестницам, толкались, катались по перилам, проваливались с шумом и гиканьем в фальшивые ступеньки, умудрились разбудить все до единого портреты, а те, перепугавшись, что уже настало само Рождество, наперебой принялись поздравлять всех подряд.
И было всем бесконечно весело. И никто не спохватился вовремя, что Энни пропала.
Все дети без исключения отправлялись домой на поезде. Опасение, что ребёнка попробуют похитить у ворот школы злоумышленники, с помощью Оборотного зелья приняв облик родственников, захватило умы общественности, тогда как передать детей с рук на руки на платформе 9 ¾ взялся Дамблдор лично, а потому ранним утром первый отправился в Лондон. В сопровождение детей в поезде Министерство выделило несколько мракоборцев, которые ожидали на платформе в Хогсмиде, предварительно проведя проверку состава, а от школы с учениками отправлялись ещё и учителя: во-первых, до Хогсмида каждый факультет провожали деканы, а во-вторых, не только на мракоборцев была взвалена ответственность сопровождающих — среди назначенных оказался и профессор Барлоу.
Росаура еле сдержала вздох облегчения, когда на совещании Макгонагалл не назвала её фамилию среди тех, на кого свалилась эта обязанность. Месяца три назад она бы оскорбилась — сразу же подумала бы, что ей не доверяют после провального дебюта на первое сентября. Но теперь Росауре для счастья надо было мало: не трогают, и на том спасибо.
Она ещё с содроганием думала о Святочном бале: студенты на последних репетициях от переизбытка чувств не могли в такт ни одного квадрата станцевать. Столько предвкушений, мечтаний, надежд, но Росаура переживала, что всё это — мыльный пузырь, и когда они вернутся в школу за день до бала, окажется, что за две недели они всё напрочь забыли, начнутся скандалы, истерики, разорванные платья и сломанные каблуки. И кто будет виноват? Красноречивый взгляд Макгонагалл как-то пришпилил Росауру к креслу, когда речь зашла о том, что на бал следует пригласить высокопоставленных гостей и Попечителей.
Так что волнений и ответственности ей вполне хватало, чтобы порадоваться, когда её не нагрузили ещё и сопровождением детей. Сложно представить, что может быть худшей обязанностью: за стенами школы дети мигом теряют зачатки дисциплинированности, гибнут ростки осознанности. Голову кружит ветер свободы, им претит выглядеть в глазах случайных прохожих стайкой утят, которые покорно семенят за мамой-уткой, а потому начинаются всяческие выходки, а ты поди за каждым проследи. Можно, конечно, построить их парами и сцепить им руки заклятием вечного приклеивания, но, видит Бог, даже если привязать их друг к другу, дорвавшиеся до вольницы дети — сила грозная и неуправляемая, и горе тому учителю, который вынужден взять её под своё начало хотя бы на пару часов!
Росаура и Барлоу на эту тему пошутили, а потом ещё посмеялись, что в сопровождающие назначили мадам Трюк. «Доедут все, — сказал Барлоу, — а кто не доедет, тот долетит». «С пинка», — чуть слышно заключила Росаура, а Барлоу усмехнулся в своей добродушной манере.
Конечно же, списки тех, кто уезжает на каникулы, и тех, кто остаётся в школе, давно были составлены и десятки раз переделаны. Разумеется, в последний момент выяснилось, что кто-то резко передумал уезжать, а кто-то наоборот сорвался с места, вместо чемодана захватив лишь сумку.
На одном факультете учится порядка семидесяти человек. Декану нужно всех организовать, выслушать, успокоить, решить сто и одну проблему, которые возникают, когда объявлено, что до посадки в кареты остаётся пять минут, дождаться тех двадцати человек, которые рванули в туалет, разобраться с перепутанными чемоданами и забытыми вещами, вытерпеть слёзные расставания между подружками с разных факультетов, а когда уже все погрузились и отъехали, вырвать с головы клок волос и услышать, что Томми Джонсон забыл свою коллекцию значков «кажется, в тумбочке», а Лиззи Томпсон заперла кота в шкафу.
Как выяснилось позже, Энни в списке Слизнорта и не значилось. Что, тоже позже, вызвало споры между Слизнортом и старостой, которая осталась в Хогвартсе — она была убеждена, что Энни одна из первых записалась, потом какой-то четверокурсник вспомнил, что Энни дважды выписывалась, а потом опять записывалась, а Слизнорт не мог вспомнить решительно ничего.
Но всё это переливание из пустого в порожнее случилось позже, позже. В час отъезда, когда Внутренний двор был запружен школьниками и учителями, когда кто-то догадался поднять чемоданы в воздух, и они грозили снести кому-нибудь голову, когда звучали возгласы прощания и клятвенных обещаний, когда какие-то шутники взорвали десяток хлопушек и пару фейерверков… никто и не догадывался, что Энни пропала.
Слизеринцы отправлялись последними. Слизнорт, несмотря на мороз, отирал лоб белым платком. Его высокий голос на свисте метели казался особенно слабым, срывающимся, а ведь слизеринцы вели себя образцово: грузились молча, без спешки, но в темпе, чинно рассаживались по каретам без пререканий, с кем кому ехать, и Слизнорту только и нужно было, что сверить список и заглянуть в каждую карету, по головам посчитать соответствие отъезжающих и заявившихся к отъезду. Наконец, он тоже забрался в карету, и староста поддержал его за локоть — бесстрастно, но Росауре почудилась толика презрения во взгляде юноши.
Слизеринцы уважали старость постольку, поскольку она сохраняла могущество опытности и влияния. Сердобольность из жалости была им чужда. Слизнорт держался за счет наработанной годами репутации, да и не могли слизеринцы забыть тех услуг, которые он им оказывал исправно, но среди них уже негласно распространилось мнение: старик сильно сдал и заслуживает хорошего обхождения исключительно из уважения к былым заслугам, но не более того.
Росаура глядела вслед каретам, которые тянули на себе уродливые лошади с перепончатыми крыльями и унылыми мордами, фестралы. Для большинства обитателей Хогвартса кареты были загадкой — будто сами катились по крутой дорожке, а на самом деле их везли эти чудища, невидимые для тех, чей взор не опаляла смерть. Росаура начала видеть фестралов только в этом году. Вероятно, вскоре после того, как увидела белую руку, сведенную судорогой, поверх черного полотна, тогда, когда Руфус Скримджер сказал ей, что она слишком много думает об искусстве на войне, а она ответила, что от Волан-де-Морта их отличает способность видеть красоту. Тогда она возмутилась, но теперь ей подумалось, чего ему стоило терпеть её наивность, которая для него была попросту оскорбительной.
И война вломилась в её жизнь вместе с неосторожным словом — и необдуманным знакомством. Как насмешлива судьба! Тогда они днём стояли перед «Офелией», и Росаура вдохновенно говорила, что смерть может служить предметом любования, ведь в канонах искусства «нет ничего прекраснее смерти молодой красивой женщины»(1), а потом смерть пронеслась мимо неё с грохотом и вспышкой — и повалила кого-то наземь, и растоптала, и осталась только белая рука поверх черного покрывала. Такая же, как рука невесты датского принца, безвольная и холодная.
Но в ней не было красоты, только страх. Когда Росаура признала это, в её мироздание проникла смерть.
Росаура провожала взглядом кареты и костлявые спины кладбищенских лошадей, а в груди скребся ужас, который всегда посещает нас при соприкосновении с тем, что таится за гранью. Росаура видела смерть лишь мельком — и всё же мир утратил для неё былое совершенство. Но каким видел мир человек, который сталкивался со смертью ежедневно? Быть может, всё для него было как эти уродливые чудища, а их поступь преследовала его вернее собственной тени?
Росауре стало страшно. Ученики разъехались, бешеный ритм, в котором они все жили последние четыре месяца, вдруг замер, и она осталась одна посреди опустевшего двора. Не прошло и секунды, как из-за угла на неё набросились мысли и чувства, образы и воспоминания, от которых она так желала бы отрешиться! Доселе её спасала только работа, мелочные переживания о незаполненном журнале и непроверенных тетрадях, её спасали дети — и бодания с ними, и кривляния, и споры, и радости, и ссоры, и примирения. А теперь что?.. Она снова думает о нём, как будто всё это не заколочено намертво уже два месяца как. Право, вздор…
Обескураженная, Росаура вошла в школу. У дверей Большого зала парила Серая дама.
— Всегда так просторно становится, когда дети уезжают, — тихо прошелестела она. — Будто вот-вот и растворишься совсем…
Росаура поднялась к себе. Хорошо было бы взяться за отчёты, допроверить итоговые контрольные за триместр, посчитать количество отличных оценок и неудов в каждой группе, вычислить коэффициент успеваемости, внимательно посмотреть, какие книги нужно срочно сдать в библиотеку, а какие следует взять на каникулы, чтобы самой хоть немного разобраться в темах будущих уроков… Росаура не решила ещё, будет ли возвращаться домой на каникулы. К отцу тянуло — но за эти полгода отыскалось слишком много «но», которые недомолвками и тяготами взрослой жизни встали между ней и отцом. И неизвестно, для кого из них двоих это было ощутимее.
Росаура убедила себя, что у неё есть по крайней мере ещё два дня на бумажную волокиту, прежде чем вопрос встанет перед нею ребром, и придвинула к себе кипу контрольных четверокурсников-гриффиндорцев.
Часа полтора пролетели незаметно, даже колокол к обеду Росауру не отвлёк, но уединение её разбилось бесцеремонно: настежь дверь и хриплый голос:
— А-а, мисс Вэйл!..
Росаура удивлённо глядела на Слизнорта. Он всё не мог отдышаться и тяжело опирался на косяк двери. Но больше всего тревоги крылось в его жалкой, будто приклеенной улыбке поперёк посеревшего лица.
— Сэр, садитесь!..
Но Слизнорт махнул рукой. Она мелко дрожала. Он быстро спрятал её за спину.
— Видите ли, какое дело, дорогая… Это, конечно, лишние волнения, ничего серьёзного…
— Что случилось?
Слизнорт поднял на неё умоляющий взгляд. Росауре показалось, что он сейчас упадёт. Но он наконец ступил шаг, привычно опустил руку в карман жилета, пригладил усы, и, не глядя больше на Росауру, пошёл к окну, заговорил в нарочитой беспечности:
— Да ничего серьёзного, право… Как всегда, перестраховки, учитель не может без перестраховок… Девочка… н-да… Приезжаем мы на перрон, только нас и ждут… У нас заранее все купе расписаны, кто с кем едет, там Минерва, да… Своих унимает, они ж у неё бунтари, не то что мои, паиньки, хи-хи… Так вот, рассаживаются все по купе…
— Кто-то попал под поезд?.. — вымолвила Росаура не своим голосом.
Слизнорт повернулся так резко, что странно, как не перекрутило его пополам.
— Мерлин с вами! Что вы такое говорите?! — он прижал платок ко лбу, но тот был до того мокрый, что хоть выжимай. — Зверские фантазии… Мерлин правый, конечно же нет! Мы благополучно, повторяю вам, благополучшнейше расселись по купе, в каждом вагоне либо преподаватель, либо мракоборец, всё чин по чину, детям, конечно, нервно от такого надзора, но ничего не попишешь… Да, я обошёл все купе, как полагается, Эдриан Лайвелли, предупредительный молодой человек, он очень ответственный староста, хорошо бы ему и на старосту школы пойти в следующем году, мы с ним все списки сверили и…
— Кого-то забыли? — догадалась Росаура.
— Не то чтобы забыли, — после заминки сказал Слизнорт, кося взгляд куда-то вбок. — Одна первокурсница, Энни…
— Энни! — воскликнула Росаура. — Что с ней?
— О, да право слово, ничего! — в каком-то отчаянии воскликнул Слизнорт и вяло отмахнулся белой своей рукой. — Просто несмышлёная девица, Лайвелли сказал мне, что она десять раз то вписывалась, то выписывалась, ну, чего взять с магглорождённой…
Росаура сама не заметила, как подошла вплотную к Слизнорту. И только сейчас осознала, что на небольших каблуках даже чуть выше него.
— Что с Энни?
Он вздрогнул. В глазах, что он поднял на неё, распустился цветок постыдного страха.
— Да, право слово… Эта девочка… Вроде как отказалась ехать в последний момент. Я сверил по списку — и правда, её фамилия будто бы вычеркнута, хотя я, хоть убейте, не помню, чтобы я её вычёркивал. Ну да может, это Лайвелли или Паола постарались, они мне много помогали с организацией отъезда… Лайвелли ничего припомнить не смог, а Паола сказала, да, действительно, эта девочка, конечно, дико рассеянная, что с неё взять, магглорожденная…
— Где она?
— В поезде её нет как нет, да и мы опросили всех, ни с кем в карете её не было. Мы и так задержали поезд на четверть часа! Паола сказала, что эта Энни, верно, в последний момент передумала и осталась в школе… — Слизнорт говорил всё тише и тише, и тут голос его оборвался. Он облизал губы — те пересохли до седой корки, а по вискам его катился градом пот. Неимоверного усилия ему стоило издать булькающий звук и вымолвить: — Но в школе я её не нашёл.
Росаура сжала руки в кулаки — те дрожали. Одна часть её так и вопила: «Я так и знала!», но другая часть призывала к трезвомыслию. Росаура взяла Слизнорта под локоть и усадила на стул, не догадавшись наколдовать кресло поудобнее.
— Почему вы уверены, что её нет в школе, сэр?
— Я смотрел в гостиной. И на обеде её не было, мне сказали. С нашего факультета, милая моя, осталось больше всего студентов, тринадцать человек, но ни один не видел этой…
— Быть может, она просто гуляет по замку?
— Я стал спрашивать призраков, но…
— Она маленькая, незаметная девочка. Царит сплошная суматоха. С неё бы сталось забиться куда-нибудь в темный угол. Или… быть может, она пошла в Совятню, чтобы отправить письмо родным, что она передумала ехать? — воскликнула Росаура и в воодушевлении подбежала к окну, будто надеясь увидеть вдалеке крошечную фигурку, замотанную по уши слизеринским шарфом, что брела бы с письмом в Совятню.
Но вместо этого она увидела, что метель усилилась, а солнце наклонилось над горизонтом, готовое упасть в чёрную свою колыбель.
— Вы кому-нибудь уже говорили о ваших… опасениях? Сэр?
Когда она обернулась к Слизнорту, с расстояния пяти шагов на узком жёстком стуле он показался белой грудой теста, которое вывалили из квашни, и вот оно расползлось без формы и смысла.
— Только вам, — прошептал Слизнорт.
Росаура глядела на него во все глаза. Она понимала с самого начала, что он никому пока не открылся, но он так запросто признался… что все надежды и опасения возложил на неё, девочку, которая хороша только в том, как наломать побольше дров! У него подозрение, что ребёнок пропал, нужно же всех поднять на уши, трубить тревогу, а вместо этого он притащился к ней, мялся и заикался, а теперь ещё глядит моляще-ласково и что-то шепчет душевное.
— Вы должны срочно сообщить Дамблдору.
Слизнорт закусил губу.
— Он убьёт меня, — услышала Росаура его шёпот, почти безумный шёпот. — Убьёт!..
Росаура оперлась о подоконник. В ней самой взметнулось мрачное, леденящее чувство предопределённости, и как легко было поверить и в трагедию, и в то, что она уже безоговорочно свершилась! Дрянная напасть. Росаура мотнула головой, отгоняя отчаянный помысел.
— Ещё ничего не ясно, — громко сказала она и подошла к Слизнорту. — Вы не могли один обыскать весь замок. Девочка может быть где угодно, дети часто пропускают приемы пищи, это еще не показатель… Над ней мог подшутить Пивз, в конце концов, её могли запереть в каком-нибудь чулане хулиганы… Надо сообщить обо всём Дамблдору как можно скорее и, конечно, отыскать её, только сообща, а не втихомолку…
Нет, она прекрасно понимала Слизнорта — конвульсии больной гордости были ей хорошо знакомы. Признать, что под твоим началом произошёл недосмотр, и никто, кроме тебя, не виноват!.. Признать, подставить голову под справедливую оплеуху, выслушать презрительные слова, вынести уничижительные взгляды… Но где гордость и где — безопасность ребёнка?
— Идёмте!
— Да, да, конечно… секундочку…
Он не мог идти.
Росаура еле сдержала стон. Почему, почему снова всё свалилось на неё? Почему ей нужно принимать решение? Почему этот серьёзный, умудрённый опытом человек, заслуженный учитель, ревностный педагог, почему сейчас он оказался беспомощнее ребёнка, но перед этим добрёл-таки до её комнат и взвалил на неё всю ответственность?..
Росаура взмахнула палочкой и поднесла Слизнорту стакан воды. Он поднял на неё мутный взгляд.
— Храни вас Господь, Росаура. Храни вас…
Она выбежала из класса, не в силах выдержать его благодарностей. Быть может, она только сделает хуже. Переполошит сейчас всю школу, а Энни просто спряталась где-нибудь под партой, кем они будут выглядеть потом в глазах окружающих?.. Бестолковыми смутьянами, которые не знают, как ещё надавить на жалость, чтобы к Слизерину перестали относиться как к рассаднику зла?
Росаура бежала мимо высоких окон, а снаружи злостная метель просовывала свои длинные когти. Не может быть, чтобы Энни в такую погоду вышла на улицу, даже чтобы отправить письмо. Никто в здравом уме… Но вдруг всё-таки… Не стоит ли сразу тогда бежать в Совятню?.. Или сначала в гостиную Слизерина, а там хорошенько проверить спальню, вдруг она просто спряталась в шкафу и тихо там плачет? Бедная, одинокая, несуразная Энни! Прошло четыре месяца, а она так и не обжилась в школе, не нашла друзей. На факультете её терпели по необходимости, из-за жёсткого надзора со стороны учителей… Но обыкновенного ребёнка сломит не то что отъявленная травля, а просто положение отверженного. Особенно если ребёнку всего одиннадцать лет и до этого он никогда не разлучался с мамой.
Почему же ты не уехала, Энни? Неужели этот мерзкий мистер Крейн, твой дурак-отчим, настолько хуже всего, что принёс тебе мир волшебства? Что заставило тебя отказаться от встречи с мамой, с младшими братьями? Какая такая напасть тебя остановила?..
«А ведь тебе следовало бы знать», — сказал холодный, суровый голос внутри головы. И чья-то рука болезненно стиснула сердце Росауры.
«Ты проявила к ней неравнодушие. Она к тебе потянулась. Помнишь, как она писала матери, что её учительница «самая добрая и очень красивая»? Помнишь, как она позволяла тебе расчёсывать её волосы? Помнишь, как доверчиво смотрела на тебя, как тебе признавалась в своих злоключениях? И что ты натворила, Росаура Вэйл? Ты забылась. Ты думала только о себе и о своих страданиях».
Росаура забежала в учительскую — там пили чай профессор Стебль и профессор Древних Рун.
— Как связаться с Директором?
Обе дамы не преминули смерить Росауру надменными взглядами. Мало того, что бесцеремонна, так ещё и зарывается, молодка.
Профессор Древних Рун отпила и сцедила яд:
— Продержались до конца триместра и намерены подать в отставку? Могу вас огорчить: пока не сдадите отчётность, никто вас из школы не выпустит.
Стебль хмыкнула и потянулась за печеньем.
— Мне нужно срочно профессора Дамблдора!
— Вам так надо потревожить ещё и его своими истериками, милочка?
Росаура глядела на них во все глаза. Та её трезвомысленная часть убеждала сухо и четко объяснить им положение дел, но… обида задушила в ней благой порыв. И, вероятно, Росаура совершила бы непоправимую ошибку, если бы за её спиной не возникла Минерва Макгонагалл.
— Вы хоть сквозняк не пускайте, мисс Вэйл.
— Как связаться с профессором Дамблдором?
Макгонагалл выглядела очень утомлённой и злой. Вероятно, сажать гриффиндорцев на поезд было и правда делом не плёвым. Однако что-то было в голосе Росауры, отчего Макгонагалл тут же забыла про свои невзгоды и, взяв Росауру за локоть, вывела в коридор.
— Вы же знаете, что профессор Дамблдор в Лондоне. Он лично будет встречать Хогвартс-экспресс и передавать детей родителям на платформе 9 ¾. У вас что-то срочное? — всё-таки, если не в голосе, то во взгляде Макгонагалл проскользнула искренняя озабоченность, и это помогло Росауре решиться:
— Кажется, пропал ребёнок.
Росаура сама подивилась, как легко это было произнести. То, что Слизнорт не мог выдавить из себя несколько минут. Макгонагалл тоже поразилась этой легкости. Посмотрела на Росауру в замешательстве. Но переспрашивать и сомневаться не стала. Не стала говорить, чтобы Росаура ерунды не выдумывала. Сказала быстро:
— Кто?
— Энни. Первокурсница…
— Да, знаю, — отрывисто сказала Макгонагалл. Она достала свою палочку, похожую на учительскую указку. — Как давно это выяснилось?
— Пока ещё не выяснилось. Но её не оказалось в поезде, а в замке её тоже никто не видел. Основательно ещё никто не искал, но…
Макгонагалл взмахнула палочкой. Из неё вылетела серебристая струя — и приняла очертания полосатой кошки с характерными отметинами вокруг глаз и, дёрнув хвостом, испарилась во мгле.
— Я уведомила Альбуса, — сказала Макгонагалл, а на лицо её легла тень суровая и тягостная. — Но нам стоит начать поиски уже сейчас.
Росаура даже оробела перед этой решимостью. То, что прежде кипело в её воображении, будто обрело плоть, а потому — непреклонность.
— Быть может, она просто где-нибудь спряталась? — прошептала Росаура.
Теперь, вопреки этой непреклонности, в ней забилась надежда, что всё на самом деле не так страшно, что у неё просто тревожность взыграла, что это всё проклятая метель, прыгающие тени на стенах, холод и тишина опустевших коридоров, где говорить в полный голос стало как-то жутко, что это всё проклятый старик, у которого сдали нервы…
Макгонагалл приставила палочку к своей сухой шее, стиснутой высоким воротом мантии, и голос её разлился по стенам, проник в самые дальние уголки школы:
— ВСЕМ УЧЕНИКАМ И ПРЕПОДАВАТЕЛЯМ СРОЧНО СОБРАТЬСЯ В БОЛЬШОМ ЗАЛЕ.
Она обернулась к Росауре.
— А вы ступайте в гостиную Слизерина, во-первых, проследите, чтобы все ученики поднялись в Зал, а во-вторых…
Дверь Учительской распахнулась, показалась профессор Древних рун с вытаращенными глазами.
— Минерва, вечеринку, что, перенесли на пораньше?
Макгонагалл огрызнулась, а Росаура уже со всех ног бежала в Подземелья.
В какой-то миг она почувствовала, как по спине разлился холод. Обернулась — за нею чинно плыл призрак в старинном камзоле, не сводя с неё пустого взгляда. Значит, Макгонагалл подослала приглядывать за ней… или шпионить.
По дороге Росаура встречала тех редких слизеринцев, которые остались на каникулы в школе. Они были встревожены, но держались безукоризненно. Ещё бы они позволили кому-то увидеть их смятение: Росаура почувствовала его, только потому что сама была сшита по этим лекалам. И готова была поклясться, что они уже трижды пожалели, что остались на праздники в школе. Мысль, не окажутся ли они теперь тут заложниками, не повесят ли на них всех собак, если вдруг что, теперь вжимала их шеи в плечи, но они не опускали головы. Поднимались неторопливо, и слова не проронив в догадках, что же на сей раз стряслось.
Но Росаура сама к ним обращалась:
— Вы не видели Энни?..
Кто-то отвечал ей:
— Она разве не уехала?
Кто-то лишь качал головой.
Кто-то сказал:
— Да она ж как мышка всегда сидит, разве за ней углядишь?
Но Росауре удалось узнать, что за завтраком Энни ещё видели, правда, выглядела она потерянной — хотя иное состояние редко за ней можно было заметить.
Росаура не зря добралась до слизеринской гостиной. Там по-королевски засели двое старшекурсников, которые решили, что никакая разъярённая Макгонагалл им не указ.
Росаура старалась не встречаться взглядом с раздосадованными старшекурсниками: не была уверена, что не потупится в ответ на дерзкий вызов. Они были одни; в гостиной Слизерина всегда царила давящая тишина, потому что располагались низкие комнаты, драпированные изумрудным бархатом, под толщей Чёрного озера, и за окнами простиралась мутно-зелёная вода. Огонь в камине и тот потрескивал сухо, резко, точно рассекал поленья острым ножом. Росаура всегда боялась этой тишины; боялась и сейчас, когда на неё в надменной угрюмости глядели два старшекурсника. Она широким шагом прошла вниз по полутёмному коридору, по обе стороны которого находились двери в комнаты студентов. Селились слизеринцы по двое, но порой умели договориться, чтобы жить в одиночестве… или же отселяли тех, с кем не желали делить комнату из соображений… того, что они называли «личным пространством». Росаура встревожила тишину резким окриком:
— Все поднимаемся в Большой зал!
Один из старшекурсников сказал негромко, с ледяным презрением:
— Там ничего лишнего.
— Но вы всё ещё здесь, — отрезала Росаура и пошла дальше по коридору, заклятием распахивая двери направо и налево. Вопиющее вторжение, но Росауре жутко стало от холодной насмешки в словах старшекурсника, который уверял её, что там «ничего лишнего».
Комнаты первокурсников располагались совсем недалеко, их селили ближе к гостиной, чтобы они не потерялись в длинных, извилистых коридорах, похожих на змеиные норы, что уходили вглубь и вниз.
Как Росаура и опасалась, Энни жила одна. Табличка на её двери была испачкана чем-то чёрным, будто сажей.
— Это что ещё? — она не сомневалась, что старшекурсники и не сдвинулись с места.
— Грязь, мэм.
— Разве это достойно факультета, чтобы мебель была в таком состоянии? У вас, что, эльфы не убираются?
— Убираются, мэм. Чистота у нас идеальная. Но есть издержки, с которыми приходится мириться.
В этот миг от Росауры отступил страх. Ей стало стыдно — захотелось притоптать его, подлого, ногами. Эти два старшекурсника, способные, видные юноши, стояли и усмехались, за все свои обиды решив осудить ни в чем неповинных детей. «Грязь», вот оно что. «Грязная кровь». Отцы этих юношей, Росаура знала, пару недель назад были осуждены на пожизненное заключение. Если бы Дамблдор не добился отмены смертной казни в начале декабря, то они остались бы сиротами. Матери обоих тоже оказались под следствием. И теперь, лишённые счастья вернуться на каникулы в разорённое родное гнездо, они только крепче вцепились в губительные идеи, во имя которых их отцы прятали лица под масками и убивали, жгли и пытали. Но эти юноши теперь утешаются тем, что их отцы «пострадали». В них нет ни капли стыда, раскаяния или хотя бы осознания, почему так случилось, в чем настоящая беда — только дьявольская гордость и самообман.
И таких стоило бояться?.. Их можно было только пожалеть.
Росаура зашла в комнату Энни. Темно и неуютно было там. Вещей немного, они не то чтобы разбросаны, но валяются как-то неприкаянно, убого в роскошном убранстве темного дерева и бархатных гобеленов. Посреди комнаты — раскрытый чемоданчик, и Росаура вспомнила, как заставила его легко оторваться от земли и уложиться на багажную полку первого сентября… Запалив огонёк на кончике палочки, Росаура оглядывала смятое постельное бельё, которое стирали явно без должного усердия, распоротую подушку, наспех зашитую… А в щель между кроватью и стеной опрокинулся плюшевый зайчик.
Росаура до крови закусила щёку.
«Ты могла знать, что творится что-то неладное», — цедил ледяной голос внутри головы.
Росаура выдвинула ящик комода. Бельишка у Энни было так мало, что глубокий ящик отозвался эхом.
«Эта девочка была единственным оправданием, зачем ты, Росаура Вэйл, занимаешь это место, но и здесь ты оплошала».
Росаура оправила покрывало на кровати и замерла. Над изголовьем было выцарапано, будто ножом:
«Маггловыродка».
После Росаура бежала по узким сырым лестницам наверх, в Большой зал, где уже полчаса как все должны были собраться, думая об одном: тёплой мантии и сапожек с меховой подбойкой в комнате Энни не оказалось.
«Ты это допустила. Ты разве не видела, как ей одиноко, что с ней никто не дружит? Разве забыла, как она к тебе льнула, как доверяла? Ты могла бы поговорить с ней. Что тебе стоило бы оставить её после уроков, пригласить вечером к себе под предлогом дополнительных заданий, а на самом деле — чтобы она просто не чувствовала себя покинутой и никому не нужной? Но нет, ты предпочла обмусоливать своё «проткнутое сердце», а маленький ребёнок — ишь, много чести! Кто, кроме тебя, мог бы ей помочь? Слизнорт? Макгонагалл? Сам Дамблдор? Нет, именно тебя судьба ей послала. А ты её подвела».
Зал уже преобразился: Росаура никогда прежде не проводила в школе зимние каникулы, но слышала, что для трапезы оставляли лишь один стол, который ставится посередине, и все сидят за ним вместе: и преподаватели, и студенты. Нынче уже было так, вот только преподаватели места себе не находили, а студенты сидели на лавке разобщенно, нахмуренные и явно недовольные, перешёптывались. Росаура сразу же бросилась к Макгонагалл, а та сама подалась навстречу:
— Её нет в гостиной, и скорее всего…
— Директор прислал весточку, — заговорила Макгонагалл с излишней поспешностью, и рот ее поджался то ли в раздражении, то ли в тревоге. — С минуту на минуту прибудут…
— Мракоборцы!
Мальчишки не сдержали возгласа, когда двери распахнулись, и в Зал вошли трое. Шаг был стремителен, движения точны, и сумрак лежал на их лицах. На тяжёлых воротниках чёрных мантий ещё не растаял снег.
Росаура безотчётно подалась вперёд, удивляясь, как, оказывается, знакома ей эта чеканная походка. Вмиг её грудь сдавило невыразимое чувство… Но среди вошедших ей был знаком только Фрэнк Лонгботтом, однако было в его облике что-то, отчего не в первую же секунду Росаура узнала его. Когда он приблизился к Макгонагалл и заговорил, Росаура поняла: суровая прямота и тень горечи у рта — и ни следа балагурства или радушной теплоты. Потери изменили его за пару месяцев или того требовало нынешнее положение дел? Росаура не успела даже поздороваться, а Фрэнк будто её не замечал, объявив громко и сухо:
— Заместитель главы мракоборческого отдела Фрэнк Лонгботтом. Я и мои сослуживцы прибыли для поисков пропавшей студентки. Убедительно просим вас всех, и взрослых, и студентов, сотрудничать со следствием.
Стоило Фрэнку назвать вещи своими именами, как все тотчас притихли. Дети посматривали на учителей, желая поддержки и утешения, но сами взрослые застыли в смятении, заслышав свист гробовой доски, что грозила упасть и прикончить их карьеру. Будто ощутив общее замешательство, в разговоре решительно взял на себя новый человек: вместе с Фрэнком и его долговязым рыжим напарником прибыла молодая колдунья, высокая, статная, с короткими белокурыми волосами, чьё лицо было бы миловидным, если бы не жёстко стиснутые челюсти и надменный прищур глаз. Поначалу она шла позади, но стоило Фрэнку представиться, как она вышла вперёд, откинув голову, и пресекла громко и чётко:
— Доротея Сайерс, Комитет по ликвидации нежелательных последствий.
О Комитете, который выдумал Крауч сразу после падения Тёмного лорда и сам же его возглавил, много писали в газетах — непременно хвалебное — и ещё больше ходило слухов, опасливых и брезгливых. Мракоборческий отдел был совершенно обескровлен: личный состав чрезвычайно поредел, большинство опытных офицеров-дознавателей и сыщиков вышло из строя (а тем, кто сумел выжить и не прописался на больничной койке, доверия Крауча было мало как «людям Дамблдора»), и поэтому понадобился новый орган, который отвечал бы вызовам послевоенных времён. Здесь специалистам вовсе не требовалась длительная подготовка, поскольку назначение Комитета было прежде всего карательное. Разве что газеты называли это словом «миротворчество».
Эта Доротея Сайерс, в алой мантии под чёрным плащом, препоясанная широким ремнём, в высоких сапогах, что чеканили каждый шаг металлом, смотрела гордо и властно: она была той силой, с которой теперь всем приходилось считаться. И, стоит признать, она не замедлила претворить свои полномочия в бурную деятельность (или её подобие).
— Офицер Лонгботтом "убедительно просит" вас сотрудничать со следствием. Как любезно с его стороны. А я скажу ещё разок: пропал ребёнок. Всех, кто остался в школе, и студентов, и персонал, необходимо собрать в одном месте и не выпускать ни под каким предлогом. Вы в первую очередь подозреваемые, господа. Сейчас младший офицер Уильямсон, — она кивнула рыжему, — составит список присутствующих.
Уильямсон, в нерешительности поглядев на Фрэнка, все же достал перо и пергамент, но Макгонагалл, что на миг опешила от такого напора, тут же свела брови под острым углом.
— В школе распоряжается Директор, и никто из её обитателей не может быть задержан без предъявления обвинения!
— Где же Директор? — ничуть не смутилась Сайерс. Её звонкий, холодный голос разносился по залу, словно жестокий сквозняк. Все замерли и глядели не без враждебности, но уже что-то затравленное было во взглядах, как бывает, когда человек понимает, что на рожон лучше не лезть.
— Профессор Дамблдор в Лондоне, он подготавливает встречу детей и родителей на платформе 9 3/4, — вступил Фрэнк. — Пока нам придётся действовать самостоятельно. И всем действительно лучше собраться…
— «Самостоятельно»! — усмехнулась Сайерс жёстко. — Без добренького дедули уже и шагу ступить не можем, а, Лонгботтом? Так-то он вас всех подмял!
Глаза Макгонагалл гневно сверкнули. Фрэнк нахмурился, кто-то зашептался. Сайерс лишь усмехнулась и обернулась к студентам и преподавателям:
— Положение чрезвычайное, но, конечно, для Хогвартса в порядке вещей. Здесь принято спускать с тормозов даже такое происшествие, как доведение до самоубийства, что уж говорить об исчезновении студента! К счастью, мистер Крауч больше не собирается смотреть на это сквозь пальцы. Заразу вычистим и в вашем медвежьем углу.
— Подать вам метёлку, мисс? — не выдержал кто-то из старшекурсников.
Сайерс ухмыльнулась. Уперев руки в бока, приблизилась к старшекурсникам. Они ответили ей кривоватыми ухмылками, но в следующий миг их сменили гримасы растерянности — из кармана Сайерс вылетел пергамент и острое чёрное перо, что тут же начало строчить неистово под бодрый голос хозяйки:
— Ваше имя, мистер?..
— Кроули… Я…
— Вы готовы дать показания, мистер Кроули?
— Я не…
— Вы знали пропавшую?
— Да она вообще мелюзга с другого факультета, откуда мне её знать!
— С какого факультета?
— Со Слизерина этого вонючего!
— У вас враждебное отношение к этому факультету?
— Нет! То есть…
— Ваши высказывания полны агрессии. Случалось вам вступать в конфликт со студентами Слизерина?
Яд судорожных мыслей отравлял сознание Росауры:
«Вот какой Крауч хотел бы меня видеть. И он, верно, тоже… Такой я была бы ему нужна. А, может, именно с ней он и…»
Она сама не заметила, как возненавидела Доротею Сайерс до темноты в глазах.
— Скажем так, мисс, — вступил за растерявшегося товарища его сосед, — деньки такие, что у всего общества конфликт со всякой швалью, которая из змеиного гнезда выползла, нет разве?
Сайерс смерила его цепким взглядом.
— Следите за новостями, мистер?..
— Браун. У нас тут своих новостей хватает.
— Всё, что вам известно, советую выложить сейчас добровольно, а не когда дело дойдёт до допросной.
— Немыслимо! — воскликнула Макгонагалл. — Кто дал вам право допрашивать студентов, да ещё и запугивать их!
Сайерс обернулась на Макгонагалл. Ей хватило гонора (или недостало ума) глядеть на декана Гриффиндора свысока.
— Комитет по ликвидации нежелательных последствий, профессор. Наши полномочия достаточно широки. За это проголосовало большинство избирателей, так что не будем тратить время на вопли о варварстве и диктатуре. Итак, мистер Браун, разъясните, что вы имели в виду под «своими новостями»? Напоминаю, что всё может быть использовано против вас…
Двери распахнулись, и в Зал с гулкими шагами вошёл Хагрид, весь в снегу по самые глаза.
— Извиняюсь, профессор Макгонагалл, только управился с фестралами, надоть было их свежей конинкой подкормить…
Огромный человек, занесённый снегом, косматый, в меховой шубе, точно в звериной шерсти, мог бы напугать любого, но Доротея Сайерс решительно шагнула к нему и прежде, чем Макгонагалл или Фрэнк спохватились бы, заговорила жёстко и быстро:
— Это вы — Рубеус Хагрид, лесничий?
«Зачем она спрашивает? Ей ведь нет и тридцати. Она училась здесь семь лет, как она может не знать, что перед ней Хагрид?..»
— Он самый, я, — отвечал ещё ничего не заподозривший Хагрид.
— Вам знакома эта девочка? — Сайерс взмахнула палочкой, и перед Хагридом возникло чуть смазанное изображение Энни.
— Ах, Энни! Святая душа, скажу вам, — заулыбался Хагрид, но тут же спохватился: — А чего вы о ней спрашиваете?
— Это правда, что эта девочка приходила к вам в вашу хижину?
— Бывало, — простодушно пожал плечами Хагрид. — Я её того, кексиками угощал, а то она ж заморыш такой, ясно дело, за общим столом ей кусок в горло не лезет, не позавидуешь магглокровке, которая за слизеринский стол угодит. А ещё ей шиншилы полюбились очень, одинокая ведь девчушка, как-то не сладилось у ней с одноклассниками, вот и повадилась за их детёнышами ухаживать. А как единорожица у нас разродилась…
— Итак, она приходила к вам домой и проводила там время… как часто?
— Да в недельку пару раз да заглянет!
— Какого характера были ваши отношения с этой девочкой?
— Чегось? — мотнул головой Хагрид. — Ну, хвастаться я не люблю, но хотелось бы за товарища ей пригодиться…
— Хагрид! — не выдержала Макгонагалл. Под гневным прищуром плескалась жестокая тревога. Перо у плеча Сайерс так и брызгало чёрными чернилами. Улыбка на лице Сайерс была улыбкой волчицы.
— Девочка посещала вас в компании одноклассников?
— Прекратите! — разъярилась Макгонагалл. — Как это понимать, Фрэнк, кого вы привели с собой в школу?!
Но Фрэнк Лонгботтом лишь угрюмо закусил губу, и Росаура поняла: под шумок мракоборцев низвели до положения силовиков без права голоса.
— Отвечайте, Хагрид! — рявкнула Сайерс.
— Хагрид, не отвечайте! — рыкнула Макгонагалл.
— Да чего тут за секрет, что ли, большой, — развёл руками Хагрид, — говорю ж, не сошлась она с одноклассниками…
— Значит, одна?
— Нут-ка…
— Значит, пропавшая девочка сошлась с вами коротко и минимум дважды в неделю оставалась с вами наедине в вашем доме. А вы её… — Сайерс демонстративно заглянула в пергамент с протоколом и с издёвкой произнесла: — «Кексиками угощали».
Тишина разъедала их сердца, точно кислота. Видеть презрительную усмешку Сайерс было невыносимо. А она ещё и процедила со злобой:
— Значит, Дамблдор поощряет, что в его школе маленькие девочки во внеурочное время уединяются с… большими дядями. Разумеется, за чашечкой чая, мы ж англичане гребанные. Уильямсон! — рыжий стажёр-мракоборец встрепенулся. — Арестуйте этого… человека.
Уильямсон нерешительно вскинул палочку, кто-то отшатнулся, кто-то взвизгнул; Хагрид поглядел на стажёра, как глядел бы слон на комара; его мысли занимал совсем другой вопрос:
— Это вы, мисс, придумали себе что-то. Что случилось-то? Неужто с Энни что?
— Разыгрывать дурачка всегда удобно, — осклабилась Сайерс. — Уильямсон, выполняйте!
— Не трогайте Хагрида!
Студенты заголосили. Младшие просились уйти, старшие негодовали. Профессора терялись, унимать детей или присоединить к общему шуму и свои возмущённые голоса. Сайерс пару секунд с каменным лицом наблюдала нарастающую бурю, а потом коротко бросила:
— Если они не уймутся, мы будем допрашивать каждого с пристрастием вон в том чулане. Ордер у меня есть.
Макгонагалл опешила, её тонкое лицо залила краска гнева. Рука дёрнулась к рукаву: что ещё требовалось, чтобы довести львицу до приступа ярости — лишь пригрозить её львятам! Фрэнк оценил ситуацию мгновенно, и его громкий голос перекрыл гул недовольства:
— Тихо! Никто не причинит вам вреда. Никаких арестов до предъявления настоящих обвинений! Уильямсон, отставить! — Уильямсон, впрочем, и не горел желанием приближаться к Хагриду хотя бы на шаг. Сайерс нахмурилась, но Фрэнк продолжал: — У нас общая цель: спасти девочку. Никто не хочет, чтобы сегодняшний день закончился трагедией. Мы должны действовать сообща. Я не думаю, что среди собравшихся найдётся человек, который считает, что одиннадцатилетний ребёнок должен стать жертвой чьей-то злобы или нашего промедления.
— Оказываете сопротивление следствию, Лонгботтом? — Сайерс вскинула бровь.
— Вы хоть бы не позорились, Сайерс, — кратко отрезал Фрэнк, но Сайерс лишь усмехнулась и кивнула Макгонагалл.
— Вижу, вы не ожидали, что за дело возьмутся всерьёз. Мракоборческий отдел насквозь коррумпирован, это давно ясно, и Дамблдор, очевидно, с помощью «своих» людей как всегда надеялся скрыть неудобную правду. Так вот, — Сайерс возвысила голос и обвела всех собравшихся взглядом, в котором за насмешкой сквозила откровенная злоба, — хочу поставить всех в известность, что ответственность за исчезновение студента разделят все причастные во всей полноте!
Звенящая тишина разбилась тонким всхлипом — кого-то из девушек придушила паника.
— Отпустите нас! — закричала пятикурсница с Пуффендуя. — Да мы эту девчонку в глаза не видели!
— Вас триста человек студентов на всю школу, — жёстко сказала Сайерс, — все друг друга знают. И каждый из вас даст мне подробный отчёт о своих действиях со вчерашнего вечера до настоящего момента. Главный же подозреваемый будет помещён под временный арест до обнаружения…
— Вы… вы не имеете права! Моя мама работает в Отделе магического правопорядка…
— Да что с этой девчонкой случилось-то? — воскликнула одна девушка. — В туалете небось заперлась и рыдает!
— Замок уже обыскали призраки, — делился кто-то сплетнями, — её нигде нет.
— Точнее, живой нигде нет…
— Но кому это выгодно? — рассуждал когтевранец в круглых очках. — Какой мотив преступника?
— Заткнись, Шерлок. И нарглу понятно, что это Хагрид её…
— Фу, Майк, как тебе не стыдно!
— А тебя, Джесси, никогда не напрягало, что у нас лесник — полувеликан? Они б ещё тролля на должность привратника взяли. Я б посмотрел тогда на маленьких девочек…
— …В школе постоянно творится какая-то дичь, а мы должны заткнуться и делать вид, что так надо, мы ж волшебники, что экстренные ситуации помогают раскрыть наш потенциал, ага, держи карман шире. Я имею право получить образование без рисков для жизни — вот, наконец-то кто-то почесался. Толковая девица эта Сайерс, глядишь, разрулит ситуацию.
— Так разрулит, что пришьет тебе срок за совращение малолетних. Лучше б молчал, Лайнус.
— Вот реально, ты хочешь, чтобы мы строем на занятия ходили? Или вообще на поводке.
— Тогда никто точно не потеряется.
Пока голосили студенты, переговаривались преподаватели, Фрэнк перебрасывался парой фраз с Макгонагалл, а Сайерс хмурилась, Росаура думала об одном: они теряют время. Они теряют время, а Энни пропала!
— Чего мы ждём? — воскликнула Росаура. — Энни нет в замке! Я была у неё в комнате, там нет тёплой одежды и сапог, она, верно, пошла гулять, скорее всего, в Совятню. Наверняка она спряталась там от метели!
Макгонагалл оглянулась на Росауру, и по её напряжённому лицу промелькнуло выражение признательности. Она горячо кивнула:
— Я согласна с вами, надо скорее…
— Кто вы? — обернулась к Росауре Доротея Сайерс. — Какой курс, факультет?
Росаура вспыхнула, а вместе с тем страх уколол её: называть своё имя было чревато тем, что оно тут же будет занесено в протокол. А там… любое неловкое движение, и всех собак повесят…
Но тут раздался голос Макгонагалл, и Росаура ушам не поверила — так полнился он горделивым возмущением:
— Профессор Вэйл — учитель.
Но Сайерс это не впечатлило, скорее, позабавило.
— Вот как? И какую дисциплину преподаёте?
— Защита от тёмных искусств.
Сайерс уже не забавлялась — она насмехалась:
— И какой у вас стаж?
— Я преподаю первый год, — Росаура хотела бы произнести это с вызовом, но вышло блекло. Сайерс усмехнулась.
— Никто в здравом уме не пойдёт работать в этот сумасшедший дом, вот и берут вчерашних выпускников? Вполне в духе Дамблдоровского маразма, — и, пользуясь возмущением всех, кто оскорбился бы этой фразой, быстро добавила: — Вы не ответили на вопрос, мисс Вэйл.
— Какой вопрос?
— Какой факультет вы окончили?
— Слизерин.
— Немаловажное уточнение! — Сайерс возвысила голос. Чёрное перо у её плеча что-то категорично подчеркнуло в пергаменте. — Вы сказали, что были в комнате пропавшей девочки.
— Да, я сразу…
— Значит, вы имеете доступ в слизеринскую гостиную?
— Конечно, и любой преподаватель…
— Нет, не любой, — отрезала Сайерс. — В гостиную имеет доступ только декан и Директор, а также тот, кто имеет принадлежность к факультету. Значит, вы могли в любой момент посетить гостиную Слизерина.
— Но я была там только полчаса назад, потому что была вероятность, что Энни там, просто не хочет выходить!
— Вы осведомлены о её привычках?
— Энни плохо прижилась на факультете, это всем известно.
— Почему её не перевели на другой факультет? Если это всем было известно?
— Мы не переводим детей между факультетами, — заговорила Макгонагалл. — Распределение — это не просто формальность, это древний обряд…
— Доводить ребёнка до невменяемого состояния ввиду травли и одиночества тоже, видимо, древний обряд этого заведения, — отсекла Сайерс. — Итак, вы, мисс Вэйл, тесно общались с пропавшей?
Росаура хотела вспылить, но чья-то холодная рука уже давно пыталась остудить её. Этой рукой были материнские советы и наставления, та манера поведения, которую мать пыталась привить Росауре, вечно досадуя на её излишнюю горячность.
«Осторожнее, осторожнее! — будто твердил материнский голос. — Ты ходишь по краю!»
— Я общалась с Энни ровно столько же, сколько и с другими студентами, — сдержав гнев, холодно произнесла Росаура. — И будь на месте Энни любой другой студент, я бы задавала свой вопрос: чего мы ждём? Если девочка на улице, то каждая минута на счету! Надо скорее идти…
Краем глаза Росаура заметила одобрительные кивки преподавателей, гордость в глазах Магонагалл, но всё оборвалось с железным:
— Вы никуда не пойдёте. Вы подозреваемая.
Росаура опешила. Фрэнк покачал головой:
— Как и все, кто находился в школе на момент, когда девочка пропала.
— Но девочка могла пропасть ещё утром, когда в школе было триста человек, — воскликнула Макгонагалл. — Получается, вы упустили большую часть подозреваемых, господа.
— Верно, — усмехнулась Сайерс. — Но мисс Вэйл — одна из главных подозреваемых.
— Это потому что я слизеринка? — тихо произнесла Росаура.
— Да, — просто ответила Сайерс. — У вас есть доступ в гостиную Слизерина, вы сами это признали. А в школе только два профессора — выпускники Слизерина.
В этот момент Росауре стало страшно за Слизнорта. И тут же она поняла, что в Зале его нет… Сайерс сощурилась.
— Где декан Слизерина?
Все стали оглядываться. Макгонагалл нахмурилась:
— Он ведь был…
— Он сопровождает детей в поезде, — выпалила Росаура. — Он уехал ещё утром, он в поезде с Дамблдором.
Выражение удивления на лице Макгонагалл было слишком явным. Чего гриффиндорцы категорически, даже сказать, принципиально не умели — так это лгать и притворяться. Сайерс усмехнулась:
— Видите, мисс Вэйл, все собаки на вас.
— Тогда и Директор — главный подозреваемый! — вспылила Макгонагалл.
— Разумеется, — улыбнулась Сайерс. — Как только он изволит явиться в школу, мы примем меры.
Сказано это было настолько просто и с явным удовольствием, что Росаура прозрела. Она увидела как на ладони подлую, жалкую зависть Бартемиуса Крауча, которой, очевидно, и был вдохновлён этот трагифарс.
Без участия Дамблдора возвращение к мирной жизни растянулось бы на долгие месяцы, — все об этом говорили. И эти толки, порой выстреливающие в интервью с именитыми чиновниками на передовицах газет, приводили Крауча в бешенство. Выборы были перенесены на середину января, и если поначалу Крауч был очевидной кандидатурой, то за два месяца всё больше голосов сливалось в общий хор, что никому так не причитается кресло Министра, как Альбусу Дамблдору.
Сам Дамблдор интервью принципиально не давал, если какому юркому репортёру удавалось перехватить Директора Хогвартса, то отделывался шпилькой-другой, из чего не вполне понятно было, кокетничает ли Дамблдор, отвергая всякую возможность стать Министром, или его всерьёз настолько не интересуют вопросы власти, что он находит уместным шутить об этом через два слова? Росаура слышала, как учителя шепчутся в Учительской: кто-то говорил, что Дамблдор никогда не покинет Хогвартс, что дети ему дороже, а кто-то горячо настаивал, что именно теперь надо принести в жертву свои симпатии и встать у руля, когда «наш корабль так штормит». Кто-то называл игру Дамблдора притворством и хорошей рекламной кампанией, а кто-то возмущался, стоило и тени подозрений в чистоте намерений лечь на доброе имя Директора. Сама Росаура мельком поглядывала на Дамблдора и видела в глубине его глаз непомерную усталость, спаянную с железным упорством. Он не собирался оставлять свой пост, но он был у него один — пост Директора Школы чародейства и волшебства.
А Бартемиусу Краучу плевать было на пропавшего ребёнка. Доротее Сайерс плевать было на пропавшего ребёнка. Бартемиусу Краучу до колик нужен был малейший повод, чтобы пошатнуть величие Дамблдора. Доротее Сайерс нужен был малейший шанс выслужиться. Намеренно или просто идя на поводу у своих амбиций, Сайерс задерживала следствие, не давала перейти к решительным действиям: девчонка, обрядившись в красивую форму, с лицензией в кармане, была ослеплена властью и не могла даже осознать настоящей беды, что усугублялась с каждой секундой промедления. А Крауч… ему было бы на руку, если бы под носом Дамблдора школьница не просто исчезла, а просто-напросто сгинула.
И такие люди… с ними надо было играть по другим правилам. Пока Макгонагалл задыхалась от возмущения, Фрэнк хмурился и кусал губы, иные профессора стушевались (боясь, что их имя тоже окажется в протоколе, а на репутации — позорное пятно), студенты же с увлечением ждали развязки, Росаура поняла, что с такими людьми нельзя бодаться лоб в лоб, как считали делом чести все эти гриффиндорцы, — сокрушат и только утвердятся в своей правоте. Нет, таких можно было загнать в угол исключительно их же методами.
Конечно, внешние дела отрывали Дамблдора от школы. И Крауч пытался этим воспользоваться. Росаура была уверена, что он перестал испытывать в ней надобность, однако на второй день ноября зачарованная книжечка вновь налилась алым и принесла известное требование докладывать обо всём, что происходит в школе. И Росаура, посомневавшись, проигнорировала этот приказ. Она больше не хотела иметь с этим ничего общего. Однако потом её, как говорили детки, «переклинило», и Крауч как чувствовал — когда она пребывала на пике своего ожесточения, он прислал ей надменного филина с кратким, хлёстким, но веским письмом, где требовал лояльности.
«Отпрыски преступников, — писал он, — находятся в школе под носом учителей. И никто не чует опасности. Это — дети своих отцов, которые полностью разделяют их преступные взгляды. Теперь, когда родители загнаны в угол и правосудие ставит точку в списке их преступлений, дети могут предпринять отчаянные шаги, как это свойственно юношам. Чтобы предотвратить это, ваша гражданская обязанность — сообщать обо всём лично мне. Вот список фамилий, которые требуют вашего пристального внимания: Джефферсон, Селвин, Фоули, Макнейр, Гойл, Эйвери, Крэбб, О’Нейл, Лоу, Кингсберри…»
В середине ноября она была в шаге от того, чтобы не перебежать обратно к Краучу под крыло. Однако остатки совести, участие Барлоу и некоторые события остановили Росауру от отчаянного поступка. Первые дня три, как она принялась игнорировать алый переплёт, её трясло от страха, что в следующий раз филин прилетит с прямыми угрозами, однако этого не произошло. У Крауча были дела поважнее, чем бодаться с непокорной перебежчицей. Ближе к середине декабря Росаура совсем думать о нём позабыла — Конрад Барлоу приучил её занимать свой разум пищей более полезной и вкусной. Но слизеринская привычка всему знать цену и не разбрасываться важными вещами и связями удержала Росауру от импульсивного порыва швырнуть зачарованную книжечку в огонь. Нет, она до сих пор носила её с собой в потайном кармане мантии.
Именно теперь это так сыграло ей на руку!
Росаура надела самую убийственную улыбку из матушкиного арсенала и шагнула к Доротее Сайерс. Взяла её за пуговицу форменной мантии, прищёлкнув коготком.
— Можно вас на пару слов, мисс Сайерс?
Та вскинула бровь, но Росаура одарила её взглядом из разряда «вы же понимаете, о чём я…», и Сайерс заинтересовалась. Они отошли к камину, оставив позади напряжённых зрителей, и Росаура разыграла сцену: не давая Сайерс сделать первый ход, пользуясь её любопытством, Росаура потянулась в потайной карман за пазухой и под слова:
— Итак, вы — Доротея Сайерс… меня предупреждали, — вынула зачарованную книжечку, которая давно уже не напоминала о себе алым мерцанием, но Росаура ставила на то, что Крауч, человек практичный, убедившись в пригодности того или иного инструмента, пускает его в оборот.
И не прогадала — взгляд Сайерс чуть метнулся, стоило ей увидеть средство связи с начальником. А Росаура, не расставаясь с улыбкой, открыла книжечку на нужной странице, которая ещё хранила следы обращений Крауча к ней. Не нужно было, чтобы Сайерс вчитывалась в рубленые строки — главное, чтобы Сайерс распознала почерк начальника.
— Вы хорошо держитесь, — улыбнулась Росаура, занеся перо над страницей, — единственное, мистер Крауч ожидал отчёт о том, как далеко вы продвинулись, уже полчаса назад. Вы, с позволения сказать, слишком много времени потратили на Хагрида. Здесь и так всё ясно, не так ли?
— Стойте.
Росаура удержала кончик пера в миллиметре от страницы. Улыбаясь ещё тоньше, подняла на Сайерс невинный взгляд и с ревущим удовлетворением отметила, как тревога выбелила той лицо.
— Что вы намерены ему сообщить? Он ничего не говорил, что…
— Ну конечно, он ничего не говорил. Иначе вы были бы готовы к проверке заранее, а вам ли не знать, как мистеру Краучу важна чистота эксперимента, — Росаура с елейной улыбкой глядела Сайерс прямо в глаза и позволила себе паузу, прежде чем задать вопрос, на который она представила, как всаживает нож в грудь соперницы по самую рукоять: — Итак, какой у вас стаж?
Сайерс ощутила, как глубоко может войти острие даже столового ножика для ростбифа.
— Первый год… То есть, Комитет-то образован только в ноябре. А до этого…
— Да-да, конечно. Я не сомневаюсь в вашем профессионализме, мисс Сайерс, просто сейчас он проходит проверку в, скажем так, полевых условиях. Ваш испытательный срок как раз два месяца, если мне память не изменяет. Ах, да, я полагаю, вы ведь не подумали, что Дамблдор в свою очередь взял бы на должность профессора Защиты… вчерашнего выпускника… без серьёзных на то оснований?
Росаура внушительно взвесила на ладони зачарованную книжечку, но присовокупила многозначительной улыбкой. Улыбкой, которую можно было бы счесть как обещание выдернуть нож из раны, если удастся прийти к определённому соглашению. Сайерс медлила не более секунды, прежде чем кривовато усмехнуться.
— Ну и дурдом здесь, — обронила она. — Давно пора было прижать их к ногтю.
«Какая же ты ещё девочка, дорогуша, — думала Росаура, отвечая ей согласной улыбкой. — И не стыдно так хвост-то распускать? Ах, на эти грабли мы уже наступали…»
— Вам это прекрасно удаётся, — пропела Росаура. Но в глазах Сайерс полыхнул огонь, и в голосе металл лязгал уже не для устрашения, но от едва скрытого гнева:
— Моего младшего брата по весне тут затравили до нервного тика, теперь вон, дети пропадают. Немудрено. Закрытая система, куда вот так просто с проверкой не нагрянешь, всё держится на авторитете этого маразматика, а он только и знай, что углы сглаживает. Мистер Крауч сколько лет уже бьётся, чтобы сделать систему образования прозрачной, чтобы родители могли видеть, что в школе с их детьми творится, чтобы общественность видела, кто допущен до преподавания…
— Вы получили дальнейшие инструкции?
Сайерс вновь напряглась.
— Разве были изменения?
— А вы проверьте.
Сайерс поспешно достала из внутреннего кармана очень похожую книжечку. Вскинула голову.
— Ничего.
— Тогда слушайте меня, — Росаура вложила в эту фразу весь свой дар убеждения, к счастью, развивать его ежедневно, вдалбливая в упрямые головы прописные истины, ей предоставлялась прекрасная возможность вот уже полгода. Она сделала вид, что вычитывает что-то в старых строках Крауча и резко добавила в голос льда: — Девочку надо отыскать вот что бы то ни стало до возвращения Дамблдора.
Сайерс нахмурилась.
— Мистер Крауч давал иное распоряжение. Наоборот…
— Нужно поставить Дамблдора перед фактом! Вы не работали с этим человеком бок о бок несколько месяцев, мисс Сайерс. Вы не знаете, как он умеет выходить сухим из воды. Он придёт и по щелчку пальцев уладит ситуацию так, как ему будет выгодно, и чёрта с два вы что-то сможете доказать. Надо действовать сейчас, а когда девочка будет у нас, может, удастся вывезти её в больницу святого Мунго, осветить случай в прессе… Поймите, если Дамблдор придёт, ни один слух не вырвется за ворота школы! И если для этого потребуется ещё один несчастный случай… Впрочем, скорее, два. Видите, как я рискую, открыв вам свою роль. Но я делаю это ради нашего общего дела, надеюсь, мистер Крауч простит мне эту инициативу…
Со стороны их разговор можно было бы принять за непринуждённую беседу, ведь Росаура не допускала, чтобы её голос возвысился хотя бы на пару тонов, хоть изнутри её надрывала ярость. Она ненавидела всей душой эту Доротею Сайерс, но ради Энни, которая была всё это время где-то там, на холоде, под метелью — о, Росаура в этом не сомневалась — можно было пожать руку и дементору, а что эта Сайерс — так, мелкий бес с большими полномочиями.
Жалкий блеф Росауры раскрылся бы вмиг, вздумай Сайерс взглянуть на «распоряжения начальства» в её зачарованной книжечке. Но Росаура верно просчитала, против кого играет. Властолюбивая и заносчивая Доротея Сайерс сама же преклонялась перед властью и, стремясь возвыситься, не смела подвергнуть сомнению фигуру, стоящую выше её. Крауч был её идолом. Алые одежды — жреческим облачением. Росаура со священным писанием в руке — сестрой по служению.
«И как подобает неофиту, она наверняка неистово влюблена в усы щёточкой», — уверилась Росаура и добавила пылко:
— Главное нам не подвести мистера Крауча! Он так давно ждал этого шанса!
В стальных глазах Сайерс зажглась решимость — подлинная, неподкупная решимость. Росаура, будь она менее зла, может, и устыдилась бы своих методов, но на кону стояло здоровье Энни (рассуждать о жизни и смерти Росауре было пока невыносимо), и надо было спешить.
— Вас сопровождает опытный мракоборец. Поручите ему возглавить операцию по поискам. Сейчас нам важна эффективность в кратчайшие сроки.
Сайерс помрачнела и понизила голос почти до шёпота — даром что доверительного:
— Лонгботтом — человек Дамблдора. Ему нельзя доверять…
— Мы и не станем. Я пойду с ним, чтобы проконтролировать его действия, и сразу сообщу шефу, если будет достигнут результат. А вы лучше идите с этой каргой Макгонагалл, она у Дамблдора правая рука, за ней глаз да глаз.
Сайерс ухмыльнулась. Росаура подумала, что, как знать, переусердствовала, но на всякий случай усмешку отзеркалила. Сайерс наверняка отрапартует Краучу обо всём, стоит им только приступить к решительным действиям, и едва ли ему потребуется больше пары секунд, чтобы понять, что его бывшая пешка устроила диверсию, но… это уже будет неважно. Главное развязать Фрэнку руки и начать поиски!
«Это какой-то кафкианский сон, — подумалось Росауре, — всем очевидно, что нужно делать в первую очередь, но никто не может приступить к решительным действиям, потому что какие-то нелепые преграды и предрассудки на каждом шагу…»
Они вернулись к Фрэнку, Макгонагалл и долговязому Уильямсону, который до сих пор с опаской косился на Хагрида, и ещё нескольким профессорам, которые не стушевались при виде министерской комиссии, и Росаура, хоть и была готова к этому, всё-таки ощутила болезненный укол: в глазах собравшихся она показала себя перебежчицей и доносчиком, а Сайерс её чуть по-сестрински по плечу не похлопала, и видеть теперь холодные, надменные взгляды коллег и Фрэнка было неприятно. Но иной путь был бы только в камеру предварительного заключения. Всем скопом.
— Выступаем на поиски немедленно, — распорядилась Сайерс. — Я уведомлю мистера Крауча. Лонгботтом, распоряжайтесь. Только без фокусов.
Фрэнк и бровью не повёл — взгляд его и без тычков «начальства» был тяжёл, и когда скользнул по Росауре, ей показалось, будто её толкнули рукой в свинцовой рукавице.
— Разделимся, — без предисловий начал Фрэнк. — Все ученики и один профессор… вы, мэм, — он указал на профессора Древних Рун, — пока остаются здесь. Призраки и вы, — он назначил ещё троих учителей, — обыскиваете замок. Да, уже в третий раз. Есть надежда, что девочка в здании, и хочется надеяться, что она оправдается, — он взглянул на зачарованный потолок Большого зала, который застлала непроглядная вьюжная мгла. — Однако основные поиски мы проведём на территории школы. Погодные условия, прямо скажем, ужасные, а мы и так потеряли время — солнце садится быстро, а если девочка на улице в такой мороз… Нельзя терять ни минуты, — в отзвуке его голоса, в волнении необычайно глубоком, чудился зов набата. — Пойдём парами.
По взмаху его палочки перед ними развернулась большая карта Хогвартса и всех прилегающих территорий.
— За ворота девочка уйти не могла, её бы не выпустили защитные чары. К счастью, даже там, где нет видимых стен, территория Хогвартса имеет границу, очерченную контуром заклятий. Плохая новость: Запретный лес почти полностью располагается внутри защитного контура. Как и Чёрное озеро. Как и Дальняя гряда за Совятней. Чтобы обследовать всё это, нужна, по-хорошему целая бригада, и я пошлю запрос, но мы не можем больше ждать. Для быстроты операции следовало бы осматривать территорию с воздуха, но в такую метель садиться на метлу — безумие, к тому же, видимость нулевая. Придётся идти пешком. К счастью, мы располагаем заклятиями, которые помогут прочёсывать местность в радиусе десятка футов. Вам, господа, эти заклятия должны быть знакомы.
Тут же он провёл краткий инструктаж для примолкнувших профессоров; если в ком и оставалась спесь или оскорблённое достоинство, то чёткий, холодный тон Фрэнка подействовал сродни ушату ледяной воды. За пять минут его речи и три минуты инструктажа все до одного осознали кошмар общего положения: Энни пропала. И, несмотря на рабочий тон Фрэнка Лонгботтома, только глупец не увидел бы, как невелики их шансы на успех. А что крылось на другой чаше весов, покрытой мраком, никто пока не смел произнести вслух. Бодрый настрой Фрэнка помогал стряхнуть нерешительность, разделаться с испугом. Все дружно кивали, подхватывали краткие распоряжения, хмурили брови и настраивались на слаженную работу. Они потянулись за Фрэнком, потому что он держался уверенно и делово — эта манера, которую все разом переняли, спасала их от отчаяния. Некоторые студенты спустя пару минут уже просились тоже войти в состав поисковых пар. Фрэнк с сомнением поглядел на Макгонагалл.
— В такую погоду…
— Конечно, не младшекурсников. Но вот от старших может быть толк, — рассудила профессор Трансфигурации, чей взгляд заблестел, не иначе как от гордости за одного из лучших своих выпускников. Она подозвала старших, которых набралось желающих человек семь, и их поставили в пары с преподавателями — только когда дело дошло до Макгонагалл, вступила Сайерс:
— С вами пойду я.
— Двое взрослых? Неразумно.
— С вами пойду я, — отрезала Сайерс. — А с вами, Лонгботтом, будет мисс Вэйл.
Макгонагалл нахмурилась, они с Фрэнком переглянулись — и Росауру вновь кольнуло, что на неё они и не взглянули, точно опасаясь, что их немой разговор она тоже выдаст. Чтобы о чём-то условиться, им хватило и секунды; Фрэнк сказал ровно:
— Принято. Итак, у нас девять пар. Распределимся следующим образом, — он указал каждой паре свою зону поисков, что отразилось на карте различными цветами. Когда всё было условлено, Фрэнк взмахнул палочкой, и уменьшенная копия раскрашенной карты оказалась в руках каждого участника поисков. — Видите чёрные точки? Это мы с вами. Чары слежения я наложил на каждого участника операции, чтобы мы могли видеть, кто где находится и куда спешить, если потребуется помощь. Они выветрятся через несколько часов. В случае успеха слать в воздух зелёные искры.
— Это согревающее зелье, — сказала мадам Помфри, раздавая каждому по паре горячих колб с ярко-жёлтым зельем. Она оставалась в замке на случай непредвиденных ситуаций, но заявила, что как только девочку отыщут, то полетит к ней на метле, «и плевать на чёртову метель». — Сейчас выпейте все пару глотков. Этого хватит на час. Если понадобится ещё, пейте до дна. А второй флакон — на случай, если… когда найдете девочку. Сразу же напоите её этим!
— В случае непредвиденных обстоятельств, иначе говоря, в случае опасности, посылать сигнал тревоги: красные искры, — завершил Фрэнк.
— Но что это за опасность может быть? — подала голос одна из старшекурсниц. — Девочка ведь просто заблудилась, когда пошла отправить письмо, нет разве?
Видимо, это предположение, высказанное Росаурой, уже облетело студентов как слух, причём наиболее вероятный. Фрэнк окинул тяжёлым взглядом собравшихся, точно оценивая, кто из них готов к суровой правде.
— Не думаю, что девочка стала бы задерживаться на улице в такую метель более часа по своей воле, — ровно произнёс он. — Даже если изначально она сбежала от какого-то расстройства, в такой мороз быстро забываешь обиды на весь свет, лишь бы на порог пустили. Так что, очевидно, что-то мешает ей вернуться… — он замолк на долю секунды, но Росауру пробрал холодок дурного предчувствия. — И мы должны помочь ей как можно скорее. Вперёд.
Их объединило осознание важности момента. До высоких дубовых дверей на улицу дошли почти в единодушном молчании.
— Зелье! — напомнил им встревоженный голос целительницы, и все разом откупорили свои флаконы и отпили положенные два глотка. Взмахнули палочками, колдуя согревающие чары на мантии, защищая лицо от ветра, а руки — от стужи. Переглянулись, развернули перед глазами расцвеченные карты. И двери распахнулись перед ними.
Несмотря на участие старшекурсников, их всё равно было слишком мало, чтобы держаться друг у друга на виду. Каждая пара сделала по десять-пятнадцать шагов и уже расплылась в метущемся белом мареве. Да и думать об остальных стало некогда: с палочками в руках, с картами перед глазами, они внимательно следили за действием заклятия, которое прощупывало окрестности на десяток футов. Нужно было торопиться, но нельзя было спешить. Кому-то надлежало обойти замок по его периметру, кто-то двинулся к берегу Озера, кто-то направился вниз по холму до ворот, кто-то взял курс на поле для квиддича, а кто-то — на Совятню. Росаура поначалу надеялась, что они с Фрэнком отправятся туда, поскольку уверенность в том, что Энни пошла отправить письмо родителям, чтобы предупредить, что не приедет на каникулы, ободряла Росауру всё это время; она даже почти убедила себя в том, что от метели Энни решила схорониться под кровом той же Совятни, и всё с ней совершенно благополучно. Но Фрэнк, как руководитель операции, взял на себя самую тяжёлую долю. Он держал путь в Запретный лес.
Когда Росаура поняла это, ужас ледяной хваткой стянул ей живот. Она вскинула палочку выше и оглянулась. Но за спиной высилась лишь громада чёрного замка — и не видать было ни единой души.
Метель вскоре унялась, но легче не стало. Снег падал в неумолимом безмолвии. Он покрывал собою бесплодную землю, уничтожая всякий след, всякий вздох, всякий взгляд. Невесомой ладонью давил на плечи, и ноги по колено утопали в сугробах. Что впереди, что позади — серая мгла.
Когда они выходили из школы, пробило три часа дня. Но за низкими облаками солнце исчезло совсем.
Они сделали буквально несколько шагов прочь от замка, а Росауре сразу захотелось схватить Фрэнка за руку — иначе она не могла бы ручаться, что это не её собственная тень шагает с нею в ногу.
Они шли и молчали, не стало ветра, всё замерло намертво, а снег прибывал и прибывал. Куда они шли? С обречённой ясностью Росаура поняла: будь она одна, то давно бы уже заплутала. Но Фрэнк шёл куда-то, и Росаура назвала бы это направление словом «вперёд». Да, Фрэнк шёл вперёд, потому что шаг его был уверен и твёрд. Конечно, на руке он держал зачарованный компас, и это помогало не сбиться с пути, но только ясность мысли, которая почти покинула Росауру, давала Фрэнку знание, как видеть этот путь перед собой.
Неужели он совсем не боялся? Неужели в этой тишине опасение не кольнуло его львиное сердце? Неужели, глядя, как застилает собою всё живое белый снег, он не подумал о том, что маленькая девочка едва ли будет четырёх футов росточком от земли…
Снег падал, падал, снег падал выше сосен, выше самих гор.
А Энни потерялась и была где-то там совсем одна. И Росаура ничего не сделала, чтобы этого не было. «Впереди» ли Энни? А может, она давным-давно осталась позади? Может, она у подножия башни, может, ей пары шажков не хватило, чтобы вернуться под кров? А может, им стоило искать левее или взять правее, потому что шаг у Энни робкий, мелкий, как у птенца, что вывалился из гнезда, и она бы точно не смогла бы идти вот так непоколебимо «вперёд», она бы точно сбилась с пути в первые же минуты!..
Они уже упустили её. Почему же так уверены, что сумеют отыскать?
Глядеть было некуда, кругом рябая белизна. И в ней Росауре чудились видения, которые пришли, чтобы замучить её.
Она вспоминала бедняжку Энни. Её тусклый взгляд, опущенную головку с вечно растрёпанной косой. Хуже болезненной бледности на её лице проступала безнадёжность. Отчуждённость. Почти дикость.
Росаура ведь замечала это всё. И что же она сделала?
Ничего.
В каждодневной круговерти, в адском напряжении всех сил, при необходимости уделять внимание каждому ученику и тащить всех до заданной планки, за полтора часа занятий, каждая минута которого таит в себе непредвиденные риски, учитель вынужден разрываться на тысячи клочков и при этом оставаться цельным и внятным в глазах учеников, ловящих каждое его движение, каждое слово. Можно заметить, что с кем-то что-то не так, но разве возможно выкроить времени чуть больше, чем пара секунд на сочувствующий взгляд или поддерживающий кивок? Едва ли возможно. Но критически необходимо.
Что значит оставить ученика после урока на разговор? Это значит отрезать от себя пять, а то и десять минут отдыха, этого глотка воздуха перед очередным нырком на глубину в бушующие воды. Да и что успеешь в этом разговоре? Разве можно хоть что-то сделать с закоренелой, трудной ситуацией, в которой множество факторов, переменных, перекручены и перетянуты чужие жизни, слова, взгляды, чувства, только тронь эту паутину — она болезненно отзовётся затаёнными обидами и слезами навзрыд. Так порой посмотришь и подумаешь, мол, само рассосётся. Но пасть раззевается жаднее и жаднее.
Признайся, учитель, ты рассудил, что дети сами справятся со своими неурядицами. А уж на крайний случай есть декан, это его ответственность быть начеку. Есть, в конце концов, родители… Но когда что-то случается, оказывается, что виноваты все, и не время взвешивать, кто больше, а кто меньше.
Росаура думала только о том, что могла бы замечать больше, могла бы стараться лучше — но предпочла не делать этого. В какой-то момент, сама того не заметив, поставила себя на первое место. Себя, а не детей. Не одного конкретного ребёнка. И не вот этого. И не вон того, третьего, четвёртого, десятого…
И поэтому Энни потерялась.
«У меня просто не было сил, — прорезалось в горле вместе с дыханием; снег наметал, и каждый шаг давался с ощутимым трудом, — ни у кого… не было сил. Столько обязанностей, столько сроков, проверок, предписаний, столько работы, работы, работы!.. Сколько боли и утрат, а мы ведь тоже… не роботы. На то, что необходимо, едва сил хватает, а откуда взять ещё на сверхурочное? И все надеются, что как-то оно обойдётся, потому что… на что ещё надеяться?..»
А дети надеются на взрослых. Вот и всё.
Сильно щипало щёки. Оказалось, что слёзы незаметно стекли из глаз и тут же замёрзли на побелевшей коже.
Фрэнк и Росаура подошли к лесу. Деревья высились чёрными столбами, а сверху всё сыпал снег, застилал от взгляда верхушки елей и сосен. Росаура невольно оробела перед этими чёрными вратами, перед смурной тьмой, что раскинулась впереди. Замерев, она хотела бы отдышаться, но Фрэнк неуклонно шагал вперёд. Росаура только мгновение переводила дух — а он уже почти скрылся за чёрными соснами.
— Постойте… Фрэнк!
Горло ей будто подморозили изнутри, такой сорвался её голос, натужный, ломкий.
Фрэнк приостановился, но оборачиваться не стал.
— Фрэнк! Почему вы уверены… Что ей там делать, ей-Богу! — воскликнула Росаура, зачерпывая снег в сапожки в попытке добраться до Фрэнка. — Ни один человек в здравом уме не пойдёт в снегопад в Запретный лес!
— А кто сказал, что девочка в здравом уме? — отозвался Фрэнк. Росаура провалилась в снег по колено, верно, от этого сердце болезненно вздрогнуло.
— Вы думаете, её заколдовали? — прошептала Росаура, но Фрэнк не ответил. Он чуть помолчал, так и не глядя на неё, и сказал:
— Зря вы пошли.
Негромко, но что-то тоже случилось с его голосом. Он тоже похолодел.
— Я же сказала… — Росаура быстрее месила ногами снег, но Фрэнк казался всё таким же далёким и отчуждённым, даже когда она добралась до него, — я же сказала, я не могу просто ждать, чем это кончится! Я боялась предположить, но во мне занозой засело, а вдруг это она не сама, вдруг это с ней сделали!.. Понимаете, эта девочка… я, может, лучше всех её знаю, с ней никто не хотел дружить…
— Не замечал за вами склонности к беспокойству о чужой судьбе.
Росаура решила, что ослышалась. К тому же, не мог всё же голос Фрэнка Лонгботтома, этого человека с мягкими ладонями и удивительно розовыми щеками, звучать так холодно и жестоко, хотя бы с нею наедине.
— Нет, Фрэнк, поймите, я могла догадаться, что с ней творится что-то неладное, что её травят…
— Давайте вот без этого. Мы уже достаточно далеко ушли от школы, здесь нет публики, перед которой надо набивать себе цену. Вы можете идти обратно. Вам следует пойти обратно.
Он всё-таки оглянулся, и Росаура поразилась, сколько презрения могло крыться в его взгляде, всегда ласковом и добром. Как жёстко может кривиться его рот, всегда мягкий и точно созданный для дружеской улыбки.
— Из того, что мне удалось узнать об этой девочке, она — изгой. Магглорождённая со слабыми способностями, за полгода едва палочку научилась держать. Не вам, мисс Вэйл, строить из себя сердобольную покровительницу. Вы и глазом не моргнёте, чтобы избавиться от того, что вам наскучило. Понимаю, девушке вашего круга не пристало размениваться на сломанные игрушки.
— О чём вы…
К счастью, Фрэнк был гриффиндорец, в котором благородство в лучших традициях сочеталось с горячностью, и отгораживаться туманными фразами он счёл ниже своего достоинства. Он явно привык говорить прямо и решать проблемы без обиняков; в его тёмных глазах вспыхнуло осуждение и даже гнев, когда он воскликнул:
— Да так, не стоит и вспоминать, верно? С глаз долой — из сердца вон? Удобно, ничего не скажешь! Вот только зачем надо было строить из себя… В конце концов, это подло, вот что. Давать надежду, ведь, черт возьми, для человека это не пустой звук, даже для почти конченого уже, ошпаренного, понимаете, это не пустяк, когда так смотрят, вот этими вашими глазами смотрят, это не может быть пустяком! Он и так себя за тех мальчишек закопал, а тут ваше…
Он не нашел нужного слова, но каким бы оно ни было, оно было несправедливо, до того, что дыхание перехватило, настолько несправедливо! Но Росаура пыталась следовать материнским заветам и до последнего держать лицо бесстрастным, а спину — прямой.
— Не понимаю, о чём вы. С какой стати я должна выслушивать ваши инсинуации?
— А, бросьте вы ваши изворотливые словечки! — отмахнулся Фрэнк.
— Я сделаю вид, будто ничего не слышала, потому что это никак не поможет нам в поисках девочки.
— Вот именно, не поможет! — воскликнул Фрэнк и, чуть переведя дыхание, сказал сухо: — Здесь дело гиблое, оно ясно, и идти вперёд нужно с тем, на кого можно положиться, а в вашем случае, мисс Вэйл, я перешагнуть через себя не могу.
Росаура глядела на него во все глаза. Всё это походило на дурной сон.
— Признательна вам за прямоту, — вымолвила она, пытаясь твёрдо устоять на ногах в бездонном сугробе, — воля ваша, дальше я пойду сама. Понятия не имею, чем вызывала в вас такое негодование, но выслушивать дальше…
Её бесстрастие вывело его из себя окончательно. Фрэнк всплеснул руками и наклонил потемневшее от гнева лицо к Росауре:
— Да его же чудом с того света вытянули! Тогда, после теракта, когда все его ребята полегли в том чёртовом театре. Нетрудно догадаться, что это из-за вас он подорвался к чёрту на рога. Вопрос на миллион, как же так вышло, что спустя три дня мы находим его в какой-то глуши полумёртвым в беспамятстве?!
Росаура ощутила, как по груди будто ржавым гвоздём провели. Неизвестно, что отразилось на её лице, но взгляд Фрэнка чуть потерял в суровости, хоть брови так и остались строго сведёнными, а складка рта — жёстко поджатой.
— Вижу, для вас это новость?.. Что ж, он сам попросил не беспокоить вас по пустякам, — проговорил Фрэнк не без едкой горечи. — Да вы и не удосужились. Плотный график, а?
Вот, значит, как. Мужская солидарность? Этот искренний, честный, во всех отношениях положительный человек взялся её судить! Конечно, ему-то, примерному семьянину, преданному другу и надёжному товарищу, виднее, сколько весит расколотое сердце. И он взвешивал, чёрт возьми, взвешивал!
Взвешивал ведь с самой первой встречи. Когда по-дружески заключил пари о том, какая Росаура Вэйл «недотрога».
— Было бы честнее, если бы вы просто признали, что он был вам нужен целый, здоровый и в чине, а как судьба повернулась и остался калека перемолотый, так вы носик и сморщили.
А Росаура забыла уже, что они стоят на морозе, и снег слепит глаза — ей стало жарко, чертовски жарко, потому что внутри всё клокотало и рвалось.
И тут Фрэнк ахнул и громко выругался: мантия на нём занялась синим пламенем. Всё-таки Росаура Вэйл была ведьма, как всякая оскорблённая женщина.
— Вы ошибаетесь, Фрэнк, — процедила Росаура, невозмутимо наблюдая, как Фрэнк пытается смахнуть синее пламя с рукава, — едва ли мистер Скримджер вообще заметил моё невнимание к его положению. Полагаю, у его кровати и без того было тесновато.
Стоит признать, слова Фрэнка пырнули её точно ножом. И именно боль придала ей сил. Напомнила о том, что пришлось перенести. Заставила задуматься, как глупо было бы об этом забывать.
Росаура устремила на Фрэнка прямой взгляд.
— Так что мне непонятна суть ваших претензий, Фрэнк. Могу лишь сказать, что это скорее девушек моего круга часто принимают за игрушки, которые можно отбросить за ненадобностью. Вам ведь тоже такая забава не чужда. Сколько вы выиграли в пари, когда ставили на моё старомодное воспитание?
Фрэнк, чертыхаясь, сбивал пламень с рукава, но успел бросить на Росауру удивлённый взгляд. Однако давняя обида, которая всегда особенно остра, когда вспыхивает за родных или ближайших друзей, довела его до окрика, напоённого праведным возмущением:
— Причём тут… Вы и понятия не имеете, через что ему пришлось пройти! Никто об этом не говорит и не пишет, потому что свершилось чудо и от младенца пришло избавление, так зачем нам ложка дёгтя в бочке мёда, да? А то, что накануне была чёртова бойня, и они пошли туда не раздумывая, потому что не могли не пойти…
— Я знаю! Знаю! — сорвалась Росаура, и воспоминания о кошмаре, который был словно вчера, умерили её гнев; огонь угас, покуда её затопило сожаление, но то же переполняло и Фрэнка, и он ещё больше распалился на её крик:
— …и все там полегли, все! И пусть приказа не было, но я бы на его месте сделал то же самое, но он же всё взял на себя, всё! Ему с этим теперь как-то жить… А кто они были — женщины, старики, новобранцы! Все — на нём. Только о них никто и не вспомнит, пока на слуху Поттеры, а я, знаете ли, и Поттеров хоронил, а им было по двадцать лет, и… — глаза его блеснули зверски; Росаура никогда не видела его таким, и представить не могла, как боль способна изуродовать и этого светлого человека, до чего иссушить! — Не говорите мне тут о маленьких девочках, вот что. Знаете, сколько я видел маленьких девочек?.. Не делайте вид, будто вы одна тут с сердцем, а все остальные — звери! Вы… вы сами ещё — девочка, девочка, которая поворотила свой нос, когда запахло жареным. Но не волнуйтесь, — голос Фрэнка сделался холоден, холоднее порыва декабрьского ветра, — он ни в коей мере не в претензии. Все всё понимают: вы молоды, у вас были свои романтические мечты, и уж конечно, ничто вас ни к чему не обязывает…
— Его тоже, как выяснилось, ничто ни к чему не обязывало.
Голос её раздался в лесу как удар топора, быстро и глухо.
— И не надо прикрываться вашей бравадой. То, что вы погоны носите, ещё не делает вас достойными доверия. Вы думаете, раз под огонь подставляетесь, то все так и рады вам на шею вешаться, что всё безотказно, бери не хочу, а потом всё, мол, высший долг, помереть геройски — так оно всё простит, можно сразу с двумя, с тремя, да чего там, бери больше, мы-то ещё спасибо должны. Чего у одной не достаёт, то у другой взять можно, и никто не в накладе. А наскучит — баба с возу, кобыле легче, нет разве?
Разбились ледяные щиты, схлынул огненный гнев. Теперь, как на ладони, была перед ними её боль, и боли этой оказалось на удивление много даже спустя столько времени и сил, приложенных к тому, чтобы залатать рану. Эта боль обескуражила Фрэнка, на его округлые щёки вернулся прежний румянец — едва ли не смущения, а в глаза — трогательное внимание. А Росаура жалела уже, что не сдержалась, что выплеснула это всё и теперь перед этим неплохим, право слово, замечательным и милым человеком, но всё же чужим, к тому же, перед мужчиной, который всегда будет на стороне обидчика просто из принципа, стоит она обнажённая душой, бескрылая.
Вот ведь она, потерявшаяся девочка, которую ненароком довели до слёз, а она всё не может утешиться себе на беду.
— Росаура… — тихо промолвил Фрэнк, — я…
— Просто не будем об этом говорить. Нам надо найти ребёнка.
Росаура сделала несколько шагов в синеватый мрак леса с оглушительным бесстрашием. Холод напал на неё вероломно. Вспышка гнева сожгла все чары, которые защищали её от ветра и мороза, и пальцы почти сразу стали неметь, но она шла вперёд, зачерпывая сапожками снег, потому что ещё надеялась убежать прочь от своей боли.
— Да, надо найти ребёнка, — настиг её голос Фрэнка. — Но поговорить всё же стоит, — и прежде, чем у неё дыхания хватило, чтобы решительно пресечь, Фрэнк нагнал её и заговорил негромко, но твёрдо и быстро: — Росаура, простите меня, я и не думал, что…
— Что всегда есть другая сторона, и желательно выслушать обе, прежде чем делать выводы?
Фрэнк усмехнулся:
— Вы вольны меня казнить, ведь и первой стороны я не выслушивал. Вы разве можете представить, чтобы из него можно было бы не вытаскивать признания клещами?
Против воли уголок губ кольнула улыбка.
— Я счёл, что в его состоянии он заслуживает милосердия. Просто вы тоже поймите меня. Я же видел, как это у вас всё… развивается. Ведь любо-дорого смотреть было, а, как человек-то оттаял, как загорелся!.. В наши-то дни, это же не из праздного любопытства, это ведь правда столько надежды даёт, вы уж простите… А потом… ясно же, что ради вас он, раненый, куда-то сорвался, и ни слуху, ни духу, уже похоронку подписали, мать ответа требует, ну, отыскали, и что же, вместо человека — тень, ну что должно было случиться, чтобы в таком состоянии человека бросить?.. Затем он несколько дней между жизнью и смертью — а от вас ни весточки, а ведь вы ему каждый день письма написывали. Что я должен был подумать?
— Это уже на вашей совести, Фрэнк, что вы должны были думать, — Росаура и не заботилась, чтобы злобы в этих словах было чуть меньше, но — судорожный вздох — и вырвалось: — Он… с ним всё хорошо?
Секунда, две — Фрэнк молчал, а душу Росауры накрывал чёрный камень.
— Да не молчите!
— Я сказал, — отозвался Фрэнк, — положение было паршивое. В ночь Самайна, как вам известно, Руфус выступил со своей группой на место теракта, и поначалу мы были уверены, что он тоже там погиб. Но, к счастью, у мракоборцев есть особый предмет, который помогает держать связь и отслеживать, где находится человек, если он вдруг на связь не выходит, а в нашем деле, поверьте, такое частенько встречается…
— Часы, — прошептала Росаура. — Эти его зачарованные часы, да?
— В его случае — да. У каждого свой, скажем так, талисман.
— Он пытался сотворить из них портал, — вздохнула Росаура. — Да, вы правы, он в ту ночь отыскал меня, потому что я сказала, что буду его ждать.
Она кратко, опуская всё личное, рассказала Фрэнку о событиях той чёрной ночи. Фрэнк слушал внимательно, не забывая сверяться с картой и прощупывать заклятием лесные прогалины, занесённые снегом, и при этом успевал всем видом показывать, что слушает смиренно и участливо; что знает, каких сил стоит Росауре вновь переживать события тех роковых часов.
— Но он был невредим, когда я… когда мы расстались, — завершила Росаура.
— Ну да, полдюжины «Круциатусов» это для нашего брата так, шишку набить.
— Боже… — Росаура зажмурилась, — конечно, он был в ужасном состоянии, ещё и без палочки, но… если бы он был серьёзно ранен, я бы точно заметила! Понимаете, он сделал всё, чтобы заставить меня уйти.
— Что бы ещё он делал…
— Я даже не знала, где мы оказались! Я бы не смогла вернуться к нему, даже если бы хотела!
— Да, вы бы не смогли, — угрюмо согласился Фрэнк. — Теперь, когда вы рассказали свою часть, стало очевидно, что после того, как вы… расстались… он захотел переместиться ещё куда-то. И в его состоянии это оказалось очень опрометчиво. Быть может, хотел последовать за вами. Он ничего не рассказывал о той ночи, и чёрт знает, что он наплёл в рапорте, хоть с него никто уже ничего не требовал после всего, что ему выпало, но он же упёртый формалист, он всё расписал. Наверное, надеялся, что Грюм примет его прошение об отставке. Ну да, держи карман шире, чтоб совсем от тоски загнулся… Грюм ему медаль на лоб пригрозился приклеить.
— Но с должности его сместили, — сказала Росаура. Она сама не ожидала, как хлёстко это прозвучит. Фрэнк заметно смутился.
— Понимаю, как это выглядит теперь, когда эта должность досталась мне, — сказал он резко после краткого молчания. — Можно догадаться, что вы обо мне думаете, будто я...
— О вас я не думаю, — Росаура понимала, что это прозвучало двусмысленно, но не стала поправляться. — Просто не нужно приукрашивать. Я знаю, что писали газеты...
— Вы же их не читаете.
— Другие читают.
— Росаура, дело ведь не в тех мерзостях, которые там пишут! Кто-то должен был занять эту должность, и выбор пал на меня. Ведь он месяц был прикован к кровати! — горло Фрэнка скребла горечь. — Конечно, мы тоже хороши... Быть может, спохватись мы раньше… Понимаете, в ту ночь творилось ведь чёрте что. Мы были уверены, что после успешного теракта Пожиратели пойдут громить наши укрытия. А оказалось, что Сами-Знаете-Кто напал на Поттеров… И едва ли нашёлся хоть кто-то, кто бы к сегодняшнему дню в полной мере осознал, что с нами произошло, — с грустной улыбкой вздохнул Фрэнк.
— Чудо, — молвила Росаура. Фрэнк внимательно поглядел на неё.
— Знаете, я тоже так думаю.
Снег скрипел под их ногами, когда становилось особенно тягостно от непроизнесённых слов.
— Мы прибыли к Поттерам… Целый день суматоха… А потом Алиса изучила карту (когда стала способна изучать карты) и говорит, мол, сигнал какой-то пробивается. Мы отправились туда на следующее утро. Понимаете, каждую минуту ожидали нападения, подвоха. Люди по всей стране празднуют, Дедалус Дингл фейерверки запускает, а руководство убеждено, что это обманный манёвр и вот-вот Министерство на небо взлетит. Но когда уже Дамблдор сказал, что, видимо… чудо! Да, как оно есть. И вот, уже, получается, на третий день мы с Алисой пошли по следу… Ни на что не надеялись, конечно, третьи сутки без сна, столько погибших, Лили и Джеймс… Господи, не знаю, как Алиса держалась. Когда всё так разом, не хватает сил… горевать по каждому в отдельности. От тебя будто одним махом оттяпали большущий кусок, и от боли просто шок. Я бы сказал, мы пошли по следу больше чтобы развеяться, а не потому что надеялись… Но там, вдруг, часы Руфуса. Сломанные, на последней шестерёнке магия вертится. Что за ересь? Алиса от нечего делать попыталась отследить перемещение — и уловила два следа, его и, видимо, ваш. Мы рискнули, ухватились — и где-то в кромешной глуши уже более явно, а когда волшебник в плохом состоянии, из него ж магия так и хлещет, идёшь что по кровавым следам. А мы ведь буквально по крови и шли.
«По крови...»
— Так и нашли его у лесника… Старик нас с ружьём встретил — решил, что в округе медведь завёлся. Всё семейство до смерти перепуганное, но позаботились о нём, как смогли, в своей спальне уложили. Самое жуткое — запах, действительно же крови сколько потерял, никакие перевязки не помогают. Расщеп дело премерзкое, если в первые секунды с помощью волшебства не исправишь последствий, то потом хоть заново себе всё пришивай. Целители сказали, что вздумай мы с Алисой сначала кофе попить, а потом уже отправляться, то было бы поздно. Ну а Руфус… что с него взять. Чуть в себя пришёл, Алиске, значит: «Ты с кем ребёнка оставила?». А потом всё бредил про своих ребят. Всё повторял, что сам решение принял, сам отдал приказ, и… было ему очень стыдно, что нашли мы его не со всеми, не там, где… все его остались. Поэтому, сами понимаете, о вашей части истории он ни намёком не упомянул. И потребовал, чтобы ни вам, ни матери мы ничего не сообщали. Когда человек помирать вознамерился, тут уже ничего не попишешь, у него капризы всякие бывают. Мать-то сама прибежала, ещё накануне, прямо в штаб, и, признаюсь, чего-то такого я ждал и от вас. Наше-то дело было его вытащить и выходить. Только вот… очень уж вас в этом деле не хватало. А меня и обида за него взяла. Вы уж простите.
У Росауры лицо давно уже заледенело, но в уголках глаз защипало от горячих слёз.
— Росаура, — тихо окликнул её Фрэнк. Она могла лишь судорожно кивнуть. — Всё, что вы рассказали мне и о чём умолчали — когда он «делал всё, чтобы заставить вас уйти» — вы ведь не поверили ему, правда?
Росаура оглянулась на Фрэнка. Она ничего не могла поделать со слезами, те срывались с оледеневших щёк и падали за ворот, но боль и ярость вновь всколыхнулись в ней.
— О чём вы?
— О том, что Алиса, конечно, сидела у его кровати, но когда ей приходилось отвлекаться на Невилла, его матери там оставаться было довольно одиноко.
Росаура глубоко вздохнула, пытаясь убедить себя, что на гнев у неё просто больше нет сил. Что надо спокойно и бесстрастно, как если бы речь шла о каком-то неприятном, но естественном заболевании, обозначить все нюансы и закрыть уже этот щепетильный вопрос… Но Фрэнк справился лучше. Фрэнк принял скорбный вид и сказал:
— Просто, понимаете, Росаура, Руфус Скримджер — кретин. У него это в документах написано.
Росаруа молча глядела на Фрэнка.
— Вы его документы смотрели? — совершенно серьёзно спросил он.
— Нет, — совершенно серьёзно ответила она.
— А зря. Когда человек заявляет, что он из правоохранительных органов, требуйте, чтобы предъявил документы. Много полезного узнаете.
Он, конечно, уже почти не скрываясь улыбался, и хоть в улыбке этой было очень много горечи, что вёдрами черпай, но вместе с тем одна эта улыбка могла ещё искупить все допущенные сгоряча ошибки. В какой-то момент Росауре очень захотелось положиться на одну эту улыбку Фрэнка Лонгботтома. Всё, что от неё требовалось — это довериться. Но беда была в том, что именно доверять она теперь боялась, ведь боль была ещё так свежа.
— Ну, давайте, предъявите документы, — с горечью усмехнулась она. — Я хочу видеть, сколько вы выиграли, поставив на мою целомудренность.
Фрэнк пару мгновений глядел на неё с непередаваемым выражением лица.
— Ну-ну. Это всё, на что у него хватило фантазии?
— Не вешайте на него всех собак. Подбить товарища на спор закрутить интрижку — слишком в вашем духе, Фрэнк. Я ведь храню ваш шедевр эпистолярного жанра.
— Да, я выставил себя в легкомысленном свете, — согласился Фрэнк. — Крохотная передышка, которую может позволить себе человек, который в тридцать лет муж, отец, боец, чтец, жнец и на дуде игрец. Ну, смотрите, я кладу руку на сердце. Никакой корыстной выгоды, кроме радости я из перспектив ваших отношений не имел! Мой посильный вклад: исключительно дружеский ободряющий пинок, пара внеплановых попоек и дежурные подколы. Вы уж простите, повеселился, да мне казалось, тогда всем нам было весело.
— Уж повеселее, чем теперь.
— А странно, да? Тогда никто не знал, доживёт ли до утра, но случались такие вот порывы, а теперь всё вошло в колею, а мы разом от тоски на стенку лезем…
Они вышли на небольшую поляну, и Фрэнк, возвысив над головой палочку, озарил её серебристым светом. Оглянулся, покачал головой.
— Когда между людьми вспыхивает симпатия, возникает иллюзия, будто вы знаете друг друга как облупленных, но это далеко не так. Вы забываете, что меня вы знаете ещё меньше, чем пару месяцев, Росаура.
— А вы — меня. Почему тогда мы ведём такие разговоры, какие и со священником-то стыдно вести?
Солнце закатилось за горизонт; на краткие минуты настали серые сумерки, и те уже съедала тьма зимней ночи. Проблуждав по лесу около часа, они ни к чему не пришли — и, судя по разноцветной карте с одинокими чёрными точками то тут, то там, никого не посетила удача. На душе было холодно и пусто.
— Фрэнк, — тихо сказала Росаура, — наверное, вы лучший друг, о котором только можно мечтать. Однако в этом ваш недостаток. Полчаса часа назад вы готовы были меня в порошок стереть за одно только подозрение, что я повела себя недостойно в наших (между прочим, личных!) отношениях с вашим товарищем. А когда я рассказала вам то, что хотела бы унести с собой в могилу, в вас разом разожглось сочувствие, и вы теперь хотите всё починить своей верой в лучшее, но… разве это не слепота? Вы ведь не можете знать наверняка, что за душой у вашего товарища. Вы думаете о нём хорошо, потому что вы его уважаете, он вам дорог…
— А ещё я знаю его уже десять лет. Это, кажется, раз в сто дольше, чем у вас все дела, при всём уважении. Росаура, вы можете поверить мне, по совести?
— Поверить, что вы верите, что он причинил мне боль по необходимости, а не по неосторожности? Даже не знаю, что хуже.
— Да, чёрт возьми, в его узкомордой парадигме это называется «из двух зол выбрать меньшее». Видимо, в тех обстоятельствах он рассудил, что пусть лучше ваше сердце разобьётся, чем остановится вовсе.
— А то, что одно равносильно другому…
— Не драматизируйте, Росаура. Вы живы, здоровы и достаточно бодры, чтобы устроить истерику на полчаса о своих обидах, — о большем он и мечтать не мог.
— Так ему и передайте, — огрызнулась Росаура, но сама знать не знала, что же с ней делается.
— Почему он не мог просто принять меня? — с глубоким волнением воскликнула она. — В трезвом уме и твёрдой памяти я хотела быть с ним! Я так решила! Вот вы, Фрэнк, ваша жена с вами бок о бок…
— И это не значит, что я это одобряю, — быстро сказал Фрэнк. Росаура удивлённо поглядела на него, а он лишь грустно улыбнулся.
— Но вы хотя бы не запираете её дома под семью замками. Вы не делаете всё, чтобы она вас возненавидела!
— Я — нет. Но я другой человек, Росаура.
«Не тот, с кем ты хотела быть».
А Фрэнк чуть подмигнул ей:
— И тоже по-своему кретин.
— Все мы ослеплены своей болью, Фрэнк, — сказала Росаура тише. — Про себя могу сказать, что боли в нас так много, что идти-то дальше некуда. Но есть ли смысл поворачивать назад и пытаться сделать вид, будто ничего не было? Кому от этого станет лучше?
— Много кому, — просто сказал Фрэнк и чуть пожал плечами. — И да, я действительно надеюсь всё «починить». Потому что война, тварюга подлая, проехалась по каждому из нас, и каких только глупостей мы не наделали от отчаяния или в озлоблении. От этого никуда не денешься, и шрамы — это на всю жизнь. Но, чёрт возьми, война закончилась, и я не могу спокойно смотреть, как ещё молодые, сильные, хорошие люди ставят на себе крест, тогда как на самом деле заслуживают второй, третий, чёрт возьми, сто тридцать пятый шанс!
Росауре нравился Фрэнк. Кому он мог бы не прийтись по сердцу? Один его взгляд дарил уверенность если не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующей секунде, а улыбка так и отзывалась чем-то тёплым и родным в глубине груди. Он был прав: они почти не знали друг друга, но это не мешало говорить о важном и человеческом, то есть о том, о чем порой даже между родными не хватает духа завести разговор. И Росаура была благодарна ему за всё, что случилось за последний час. Она помнила, как несколько недель назад тоже забрела в этот лес, и тягостные мысли чуть не свели её с ума. Теперь же разговор шёл о том же — о том, как люди неустанно и трагически не умеют друг друга любить, но лес не заманил её в ловушку, а сердце не грозилось выпрыгнуть из груди. Потому что на сей раз Росаура была не одна. Рядом был тот, кто просто-напросто проявил неравнодушие к ней и к человеку, одна мысль о котором обжигала её до полувскрика. А Фрэнку они оба оказались дороги, несмотря на то, как друг перед другом они были неправы. И это дружеское, примирительное устремление Фрэнка странным образом связывало их, мешало раз и навсегда разойтись.
Теперь что-то изменилось. Отнюдь не ощущение собственной правоты унимало в Росауре боль, но острая жалость и робкое чувство вины.
— Фрэнк, что с ним?
Фрэнк замер. Секунда, две, три… можно было подумать, он просто пытается отдышаться после того, как им пришлось перебираться через поляну по пояс в снегу, но в его промедлении Росауре почудилась осторожность врача, который рискует задеть больной нарыв. Она невольно впилась в палец ногтём, тяготясь предчувствием худшего.
— Он теперь… — заговорил было Фрэнк, но тут раздался громкий треск и будто вспышка света.
Они сработали мгновенно: два щита налились синим, отгородив их от неизвестной напасти; Фрэнк, не разжимая губ, швырнул через всю поляну сгусток белого света, чтобы внести ясность в положение дел.
Дальше они заговорили одновременно:
— Кто здесь?..
— Сэр!
Слабый голос Слизнорта на морозе звучал с фальцетом. Озарённое краткой вспышкой, его лицо запечатлелось, будто на фотографии: вытянутое, утомлённое, полное отчаяния. Росаура бросилась к нему, но наткнулась на собственный щит, и в то же миг Фрэнк крепко схватил её за локоть и одними губами произнёс:
— Не двигайтесь и не снимайте защиты.
Белый шар света, который Фрэнк пустил на шум, завис недалеко от Слизнорта, и тот щурился и много моргал, пытаясь разглядеть тех, кто встретил его так недружелюбно. Однако в руке он держал палочку, и Росаура заметила тонкую вибрацию воздуха вокруг округлой фигуры старика — о своей защите он всё же позаботился.
— Мисс Вэйл?.. Росаура, девочка моя… Вы здесь? Кто это с вами?
Привычные чуть заискивающие интонации звучали так пусто в тёмном лесу. Вместо приветствия Фрэнк сказал резко и сухо:
— Назовитесь, сэр!
— Батюшки! — будто оскорбился Слизнорт. — Кто это такой грозный? Мисс Вэйл, вы снова гуляете с мракоборцами, хи-хи?.. Мерлин правый… Это ведь я, Гораций Слизнорт, Боже, вы только скажите, вы тоже стали искать её на улице, да?..
— Задайте ему вопрос, на который только он знает ответ, — едва слышно потребовал Фрэнк. В Росауре взметнулось недоумение, затем — несогласие, ведь как можно усомниться, что Слизнорт… но и чей-то другой, холодный и властный голос твердил в голове: «Задай вопрос».
— Как звали рыбку, которую подарила вам ваша любимая ученица на свой выпускной? — ломко воскликнула Росаура, терзаясь, что не имеет права спрашивать о таком.
Слизнорт будто за сердце схватился. Подошёл на пару шагов, и тени на его лице легли глубже. Он разинул рот — тот показался чёрной дырой.
— Фрэнсис… Я назвал её Фрэнсис!
— Это он! — выдохнула Росаура, но Фрэнк уже снял щит — и тут стариковья рука взметнулась вверх с неожиданной быстротой. Росаура моргнула и лишь потом поняла, что теперь Фрэнк и Слизнорт стоят друг против друга за десять шагов, выставив палочки. И как бы ни дрожала рука старого профессора, Росаура отчего-то знала: если понадобиться, его удар будет безупречен.
— Сэр!
— Этот человек, который схватил вас за руку и не собирается отпускать, мисс Вэйл, ему можно доверять?
— Он друг, сэр! Это Фрэнк Лонгботтом!
Фрэнк демонстративно отпустил локоть Росауры, даже отошёл в сторону на шаг, но ни он, ни Слизнорт не опустили палочек.
— Верно, с виду он Фрэнк Лонгботтом, уж я бы не узнал своего ученика! — с визгливым смешком воскликнул Слизнорт. — Но как мне поверить, что он и есть Фрэнк Лонгботтом, а не какой-нибудь очередной негодяй, который взял вас в оборот, девочка моя?..
— Мракоборцы прибыли в школу, чтобы отыскать Энни, сэр…
— Помните, как я на пятом курсе съел на спор живого слизня, сэр? — с улыбкой подал голос Фрэнк, но палочка в его руке и не дрогнула.
— И вы стали искать её на улице… — заговорил Слизнорт, ступая ближе по скрипящему снегу. Чем ближе он подходил, тем белее казались его глаза, в которых зрачки сузились до чёрных крапинок. — На улице с утра идёт снег…
— Сэр…
— Я тоже пошёл искать на улице, мисс Вэйл, — рот дёрнулся в кривой улыбке. — А снег всё идёт, всё идёт…
Росаура пригляделась — на Слизнорте не было ни пальто, ни накидки. У него были рыбьи глаза. Безотчётно Росаура шагнула ближе к Фрэнку. Тот не опускал палочки.
— Снег скроет все следы…
Но снег давно перестал, подумалось Росауре.
— Сэр!
Ей было страшно — и в возгласе прозвучал весь этот страх. Слизнорт вздрогнул и поглядел на неё, будто впервые заметив. Он уже подошёл совсем близко, и Росаура видела, как он дрожит.
— Батюшки! Мисс Вэйл! Что это вы… Вы тоже ищете её на улице?.. Девочка… девочка пропала!
— Мы ищем её, сэр, мы ищем! Но вы совсем замерзли, чего же вы даже без шубы…
— О-о… — как-то простонал Слизнорт и остановился перед ними с Фрэнком. — Мы её никогда не найдём.
— Что вы такое говорите!..
— Вы знаете, где она? — вступил Фрэнк, и Росаура не услышала даже — почуяла, как за твёрдым тоном скрывается тот же страх.
Слизнорт беспомощно перевёл на него немигающий, вытаращенный взгляд.
— Не знаю. Не знаю! Не могу найти…
Он запнулся на полуслове, точно какой звук не хотел идти через горло. Почти в беспомощности он смотрел на них, а они не знали, что говорить.
— Сэр?..
— Они знают, — вдруг проговорил Слизнорт, и облачко пара сорвалось из-под его заледеневших усов. Глаза сверкнули, как у змеи в темноте. — Они знают!.. Но не скажут. Не скажут!..
— Кто — они?
— Дети.
Одинокий звук взлетел к верхушкам засоленных сосен и упал вниз подстреленной птицей: это из гортани Горация Слизнорта вырвался горький смех. А следом полились ошмётки слов и сожалений:
— Они знают… они всё знают, но не скажут, не скажут! Они будут мстить мне, понимаете? Они мстят, они мстят за отцов, за матерей, они мстят, потому что мы не уберегли их детство, мы разрушили их молодость, они не могут понять, кто прав, кто виноват, у них своя правда — своя обида, а виноваты мы, мы, девочка моя, мы их не научили, мы не разъяснили… Да если бы мы сами понимали, что к чему… А они научились. Они поняли! Они знают, где девочка, но не скажут, не скажут! Они хотят, чтобы мы блуждали впотьмах, потому что теперь вся жизнь их — блужданье! Они хотят отомстить нам, только и всего. Они мстят мне. Они принесли её в жертву, вы понимаете?
Смех вновь скрутил его, как приступ жестокой болезни, и Росаура замерла в ужасе. В ней билось желание подбежать к старику и успокоить, но один взгляд на его искажённое лицо пугал её до полусмерти. Фрэнк шагнул вперёд, но даже от этого движения Слизнорт отшатнулся и закрылся руками, совсем как ребёнок…
— Вы знаете, кто это? Кто увёл девочку?
Прямой вопрос и суровый тон пробились сквозь марево паники, которая лишала Слизнорта рассудка. Всё ещё прикрываясь руками, он поднял лицо — и взгляд умных тёмных глаз сверкнул из-под ладони…
— Знаю… — прошептал Гораций Слизнорт. — Но не выдавать же мне их псам.
Прежде, чем Фрэнк опомнился, а Росаура вскрикнула бы, старый учитель покачнулся, рука сползла на грудь, ухватилась за что-то невидимое, и лицо его исказила мука. Он коротко ахнул и упал.
— Стойте! — окликнул Росауру Фрэнк, но она уже бросилась к Слизнорту, взяла его большую лысую голову в ладони… на виске билась синяя жилка, а кулак на груди всё ещё судорожно сжимался.
— Сэр!.. — она ворожила, что могла, пытаясь распознать и унять его боль, послала в воздух сноп красных искр… Но когда ещё кто доберётся досюда… да и где они, посреди тёмного леса по колено в снегу и до сих пор так и не отыскали девочку…
От бессилия у Росауры буквально руки опустились. Она пыталась растирать лицо Слизнорта снегом, но пальцы совсем окоченели. Рядом опустился Фрэнк, пару раз взмахнул палочкой, и судорога, наконец, чуть оставила старика.
— У него приступ, — коротко обронил Фрэнк. — Я купировал на время, но нужно срочно к целителю. Дайте ему это и выпейте сами, — он достал свой флакон согревающего зелья, и по его суровому взгляду Росаура поняла, что лучше не противиться. — Значит, дети, — тихо проговорил Фрэнк себе под нос. — Значит… скорее всего, Империус. Решили поиграться в тёмных магов…
— Или вспомнили, что мракоборцам позволено использовать Непростительные ради борьбы со злом, — с горечью отозвалась Росаура. Она уложила голову Слизнорта себе не колени и почти уже не чувствовала холода, до того озябла. На Фрэнка она лишь покосилась — любое движение казалось лишним и болезненным — и взгляд вышел как у затравленного зверька.
Фрэнк нахмурился.
— Слизнорт сказал, что не выдаст детей, а значит, это его змеёныши.
— Вы полагаете, другие для него что чертополох?
— Да не сидите вы на снегу, Росаура!
Он схватил её за локоть и силой поднял на ноги.
— А ну пейте зелье!
— Я напоила им Слизнорта.
— Тогда вот! Ну-ка!
Он заставил её откупорить запасной флакон. Перед глазами прояснилось, кровь побежала по телу, а обозлённый мороз ревниво укусил за голую шею — шарф Росаура обвязала вокруг головы Слизнорта.
— Держите себя в руках, — строго выговаривал ей Фрэнк. — Я не управлюсь тут с двумя полумёртвыми учителями, а девочку надо разыскать во что бы то ни стало!
— Куда они могли приказать ей спрятаться?
— Уверен, что в лесу.
— Почему?
— Потому что он, чёрт возьми, Запретный. Потому что тут за каждой сосной десяток кровожадных тварей. И тем, кто задумал это светопредставление, будет очень выгодно, если финал выйдет трагический. Знаете, сколько на Дамблдора тогда можно будет повесить собак?
— Замечу только, что это выгодно не только детям, которые разделяют идеи отцов. Это выгодно Бартемиусу Краучу…
— И вы почти прилюдно признались, что выполняете его поручения.
Росаура замерла.
— Вы же понимаете, что я это сделала, только чтобы заткнуть эту Сайерс…
— Допустим, понимаю.
— Дамблдор действительно взял меня на должность по протекции Крауча, и я действительно…
— Росаура, — оборвал Фрэнк, заглядывая ей в глаза со всей серьёзностью. — Сейчас это неважно. Будет время выяснять мотивы и строить теории. Сейчас мы должны продолжить поиски. Оставайтесь со Слизнортом и ждите, пока придут на помощь. Я пошлю сигнал, чтобы все шли искать в лес…
— Нет. Я пойду с вами, Фрэнк.
— Ваша помощь мне нужнее здесь.
— Вы думаете, на него напали? — спросила Росаура.
— Он явно не в себе, — коротко отвечал Фрэнк, озираясь по сторонам.
— Он сам себя довёл, — покачала головой Росаура.
— Тем хуже, — выругался Фрэнк. — Быть может, сам что-то сделал с девочкой, а потом его совесть заела. Или ещё как бывает у маньяков, вам и не снилось. Он сам может не помнить, что сотворил.
— Слизнорт бы никогда не причинил вред ребёнку!
— Так каждый из нас готов за себя говорить, Росаура, — с горечью ответил Фрэнк. — И за других поручиться тоже все горазды. А насильниками, между прочим, чаще всего оказываются друзья семьи…
Росаура закрыла глаза.
— Только не говорите мне…
— Это моя профессия, Росаура, рассуждать о том, что порядочному человеку портит аппетит. Судьба вашего декана давно уже висит на волоске. Если бы не заступничество Дамблдора, его первого бы отдали толпе как главного смотрителя серпентариума.
— Ваша Сайерс отдала бы и Хагрида, и…
— И весь персонал, верно, — кивнул Фрэнк. — Такая установка. Но далеко ли это от истинного положения дел? Сейчас мы пытаемся найти девочку к приходу Дамблдора, чтобы он своим веским словом снова прикрыл чьи-то задницы.
Фрэнк покачал головой и добавил совсем тихо:
— И слава Богу, знаете ли. Потому что будь на директорском посту ставленник Крауча, боюсь, прыгнувших с крыши мальчиков и пропавших девочек было бы больше.
До их слуха донёсся тонкий монотонный звук. Свист?..
— Будто птицы…
— В конце декабря в снегопад?
Фрэнк и Росаура переглянулись.
— Они приведут нас к Энни, — сказала Росаура и решительно ступила шаг.
— Они приведут нас в ловушку, — покачал головой Фрэнк.
— Но там будет Энни.
— Как приманка.
— Она не приманка, Фрэнк, она — ребёнок.
— И тем не менее, Росаура, самое глупое, что можно предпринять — это пойти на свист неведомых пташек.
— А есть другие варианты? У вас под боком команда аналитиков, которая придумает, как переиграть правила этой игры? По мне так, надо играть по тем правилам, какие есть. А по ходу дела уже сориентироваться.
— Это и есть слизеринское хладнокровие?
— Я думала, это гриффиндорская отвага.
Фрэнк блекло усмехнулся, взмахнул палочкой над Слизнортом — из-под снега с треском вылетели ветки, какие-то из них сложились в небольшую лежанку, а другие выстроились вокруг подобно шалашу. Фрэнк потратил ещё от силы минуту, чтобы защитить временное пристанище несчастного учителя от внешних посягательств.
— Это лучше, чем отправить его бесчувственного лететь до замка, — сказал Фрэнк, — неизвестно, что может случиться по дороге. А так, — он оглянулся на небо, где застыли красные искры, точно капли крови, — рано или поздно за ним придут.
— Или мы вернёмся раньше.
— Вы оптимист, Росаура.
— Думаю, если бы не вы, мне ещё никогда не было бы так страшно, Фрэнк.
— Предлагаю торжественно перейти на «ты».
— Согласна.
— Придёшь к нам на Рождество в гости? Алиса будет в восторге. Карапуза увидишь нашего наконец!
Росаура не смогла сдержать улыбки.
— Спасибо, Фрэнк. Я постараюсь.
Свист не смолкал. Фрэнк и Росаура двинулись наугад, вертя головами и озаряя палочками верхушки деревьев, надеясь увидеть в них хотя бы тень птичьего крыла. Спустя несколько минут громкого хруста снега под ногами Фрэнк и Росаура убедились, что идут верной дорогой — или же окончательно попались на удочку, как сквозь зубы пошутил Фрэнк: свист стал чуть громче и вместе с тем мелодичнее. «Усыпляет бдительность, — снова усмехнулся Фрэнк. — Рождественская, чтоб её, сказка. Собираем хоровод у ёлочки. Найдём только полянку побольше».
И такая вскоре нашлась.
Посреди белой полянки — чёрная фигурка, девочка в короткой шубке с растрёпанной тёмной косой. Ручки её опущены, личико понурилось, ножки по колено ушли в глубокий снег.
— Энни!
Рука Фрэнка тут же легла на локоть Росауры, сквозь зубы он шикнул: «Тише!», но замерла на миг Росаура оттого, что на её окрик девочка и не дрогнула.
Хорошо, что Фрэнк держал Росауру крепко — в смятении тут же она рванулась к Энни, но Фрэнк повторил жёсткое «Тихо!» и выстрелил из палочки вверх снопом красных искр.
Секунда… две… Росауре казалось, скорее сердце выскочит у неё из груди, чем она сможет произнести что-то вразумительное. Твёрдую руку Фрэнка хотелось укусить, чтоб не держала так властно! Как можно… вон же там, через полянку, всего шагов десять, маленькая, замёрзшая девочка, какое на всём свете сыщется оправдание хотя бы секундному промедлению!..
Но Фрэнк медлил. Он взмахнул палочкой — и тонкие серебряные лучи пересекли поляну, покрыли её широкой сеткой.
— Здесь больше никого, — тихо сказал он и, держась рукой за серебристый луч, сделал шаг вперёд. Росаура понимала, что половина его сил уходит, чтобы удерживать её, но ничего поделать с собой не могла.
— Чего ты ждёшь? — она еле сумела понизить голос. — Это она, клянусь!
— Да, это человек, — сухо кивнул Фрэнк, прощупывая рукой один из лучей, — но дело нечисто.
— Она просто околела уже, она же почти по грудь в снегу! Да что же…
— Стой! — грубо окрикнул Росауру Фрэнк. — Лучшей ловушки не придумать.
— Вот я и пойду первая. Лучше я в неё попаду, чем ты.
— С чего бы вдруг? Дамы, конечно, вперёд, но я не настолько джентльмен.
— Ты сможешь нас всех вытащить, Фрэнк, — с усмешкой сказала Росаура. — А вот если ты влипнешь, я со страху только хуже сделаю.
На бледном лице Фрэнка мучительно блестели тёмные глаза. Конечно, ему самому невыносимо было глядеть, как в десяти шагах стоит и околевает от холода ребёнок, но выучка и опыт удерживали его от опрометчивых действий. Росаура понимала это умом, но сердце так и рвалось. Казалось, если подбежать к Энни, взять её на руки, укутать в шубку и вытереть слёзы (а Энни, конечно, столько их пролила за всё это время-то, бедняжка!), всё наконец-то будет хорошо…
— Понимаешь, Росаура… — негромко заговорил Фрэнк, впрочем, делая тихие, выверенные шаги всё ближе и ближе к безмолвной фигурке, — тот, кто решился на такое злодеяние, мыслит масштабно. Если в его возможности входит не только девочку сгубить, но и тех, кто прибежит её спасать, он не поскупится на размах.
Они оказались уже почти на середине поляны. Вокруг — кольцо чёрного безмолвного леса. В пяти шагах — словно оледеневшая девочка, которую надо забрать домой. Над их головами повисли алые искры, призыв о помощи. Фрэнк скосил глаза на карту. Чёрные точки, что расползлись по всей территории Хогвартса, казались непомерно маленькими и страшно далёкими.
— Мы не можем ждать, — сказала Росаура, уловив его сомнения.
Фрэнк кивнул и перевёл взгляд на девочку. Росаура давно приметила, но только сейчас её начал пробирать неприятный холодок оттого, что, несмотря на свет от волшебных палочек, алых искр и серебряных нитей, лица Энни было никак не разглядеть. Только большой белый лоб. Как часто Росаура видела этот большой белый лоб, склонённый над книгой в тщетной попытке хоть что-то уяснить…
— Энни!
Фрэнк дёрнул её за рукав, но Росаура чувствовала, как горло распирает от ударов перепуганного сердца. Они не учёные в лаборатории и не зеваки в зоопарке, чтобы так просто стоять и…
Но Энни молчала, молчала и не шевелилась!
— Господи, она хоть жива?..
— Жива, — коротко ответил Фрэнк, вновь положившись на один ему понятный сигнал, — заколдована, конечно. Мне придётся её оглушить.
Он сказал это так просто, что Росаура спохватилась, только когда он нацелил на Энни палочку. Там она уже не думала — толкнула Фрэнка под руку, впрочем, выстрелить он не успел.
— Да что…
Фрэнк совсем побелел. У Росауры же лицо пылало.
— Ты с ума сошёл! Оглушить ребёнка! Неизвестно, в каком она состоянии! Вдруг это нанесёт ей непоправимый вред!
— Она может нанести непоправимый вред нам, если мы приблизимся к ней с голыми руками! Ради этого всё и задумано!
— Да хоть ради спасения мира, но нельзя стрелять в ребёнка!
Фрэнк на секунду замер, и странное чувство промелькнуло в его ясных глазах.
— Конечно, нельзя, Росаура, никак нельзя, — чуть вздохнув, сказал он и улыбнулся своей привычной дружелюбной улыбкой. Обернулся к застывшей Энни, шагнул вперёд и протянул ей свою мягкую руку: — Ну, привет, человечек…
Голова Энни откинулась назад, руки дёрнулись, как на шарнирах, и кверху вывернулись ладони — совершенно чёрные, будто в саже измазанные. И точно с них сорвалось что огромное, непомерная стужа и ощущение, будто летит тяжёлое, неподъёмное… чтобы раздавить. Всё — за долю секунды без единого звука.
Росаура думала только, что голова девочки откинулась так резко, как если бы сломалась шея. О большем она не успела задуматься, даже испугаться.
А вот Фрэнк всё-таки был мракоборец. Он оттолкнул Росауру с пути того неподъёмного сгустка пагубы и сделал выпад палочкой, как если бы в руках его был меч.
И тот сломался с треском и вспышкой. Росауру отшвырнуло на снег, голова закружилась, а щёку ошпарило мертвящим холодом. Фрэнка она уже не видела. В соснах стоял гул, как от приближающегося поезда, механический и торжествующий. Росаура оглянулась на Энни. Та так и застыла с запрокинутой головой, с чёрными руками, но Росаура наконец-то увидела её глаза — широко распахнутые и пустые. А по щекам катились слёзы.
Росаура бросилась к Энни с единственной целью — скорее прижать ребёнка к груди.
Этот самый естественный порыв в первый миг дался ей легко, будто крылья у неё выросли, и на них она перелетела и глубокий снежный полог, и собственный страх, шок и панику, и ничто не оттолкнуло её от Энни, когда она оказалась совсем рядом, чего так опасался Фрэнк. Росаура обняла Энни крепко-крепко, и ей показалось, что сейчас всё будет хорошо.
Но сначала она почувствовала, как Энни холодна. То ли камень, то ли изваяние изо льда… Тело её оцепенело, и Росаура в страхе заглянула Энни в лицо, и вот увидела совсем близко эти пустые глаза…
Её пронял ужас, как бывает во сне, безотчётный и дикий, командующий один приказ: беги!
Но Росаура не спала. Она приказала себе сжать руки сильнее и позвала:
— Энни! Милая, всё хорошо, мы нашли тебя!
Голова Энни затряслась. Бешено завращалась, как на треклятом шарнире, рот открылся чёрной дырой, лязгнули зубы…
— Энни, тише, милая, тише!..
Ужас царапал грудь Росауры, рассудок кричал отбежать, найти палочку, колдовать, но сердце знало: здесь нужно что-то вернее волшебства. Девочке нужен голос близкого человека.
— Энни, Энни! Милая!
Вдруг из мертвенно-холодного тело Энни точно вспыхнуло. Росауре вмиг почудилось, будто и вправду объятое пламенем! Едва сдерживая крик, Росаура вопреки здравому смыслу прижала Энни ещё крепче к своей груди. Та отозвалась болью, как от ожога. Под ладонями двигались плечи Энни, и казалось, будто из них лезут кости-наросты, острые, как шипы, и вот уже вся она обрастает длинными иглами…
— Энни, Энни, хорошая моя, уймись, уймись! Всё прошло!
Энни… или то, что завладело ею, делало всё, чтобы избавиться от Росауры. Огневело, холодело, каменело, толкалось, резалось и щипалось, а когда и эта пытка не сработала, принялось верещать, что есть мочи.
Какой крик!.. Кровью из ушей. Надрывный визг, точно режут поросёнка. Росаура еле удержалась, чтобы не закрыть уши руками, но знала, знала: нельзя отпускать Энни, ни на секундочку не ослабить хватки!
Энни кричала, кричала… Росауре тоже хотелось кричать! Какого чёрта эта мерзость сидит в её девочке?! Какого чёрта кто-то надругался над нею, что она теперь мучается так?! Злоба обожгла Росауру изнутри сильнее, чем тельце Энни, что в ту секунду стало, будто раскалённое железо.
«Прекрати же, прекрати! — заклинала Росаура в гневе. — Это невыносимо, сейчас же прекрати! Прекрати!»
Руки задрожали, теряя последние силы. Росаура взвыла и тоже запрокинула голову вверх, в широкое звёздное небо, где застыли алые искры. Энни рванулась, заходясь новым воплем, и Росаура тоже разжала рот.
Но крик не кончался — только силы.
«Господи, когда это кончится?..»
И вдруг Росаура поняла, что это не кончится.
«Ведь этот крик — её боль».
Росаура ловила ртом воздух, но кричать больше не смела. От воплей Энни она сильно оглохла, и те доносились теперь до неё как бы со стороны. Всё грозилось наклониться вбок и уплыть, руки — ослабнуть, а ребёнок — в корче и страхе остаться беззащитным перед собственной болью. Росаура мотнула головой.
«Боже, сколько в ней крика, сколько боли… И всё это время он был внутри! Мы не видели. Мы не знали! Но кому ещё ей было излить его? Вся эта боль каждым днём глубже и глубже… Бедная, бедная… Бедная! Она не замолчит, пока её не утешат».
— Энни, прости! Прости нас, слышишь? Прости!
Боль пронзала грудь, живот, каждую клеточку тела, которая приникала к Энни, что билась в объятьях Росауры. Миг — огненная головешка, миг — кусок льда, миг — глыба камня, миг — что-то мокрое, сильное и скользкое, как гадина с самого дна морского…
Она не замолчит, пока её не утешат. «Я просто сильнее прижму её к себе. Просто сделаю это», — решила Росаура, потому что иначе она и вздохнуть, кажется, уже не могла.
И она прижала Энни крепче, ещё крепче, позволив себе одно послабление: зажмуриться, чтобы не видеть, как искажается личико Энни в очередном мучительном преображении.
— Энни, клянусь тебе, ты скоро увидишь маму!
А потом Росауре показалось, что она видит свою маму: та наклонилась к ней и положила мягкую руку на горячий лоб.
Конец второй части.
Примечания:
Эстетика https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11165
1) согласно известному утверждению Эдгара Аллана По
Примечания:
Музыка, которую слушают герои https://youtu.be/H-j0XKXAvvo?si=XcY-CmjMUlwG4ikf (в сюжете фф никак не связана с реальным автором и исполнителем)
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
У. Шекспир, Сонет 8
Росаура сжимала в руке прочитанное письмо от отца и смотрела в окно, избегая проницательного взгляда Афины. Примирение с совой произошло ещё как-то само собой под конец ноября, однако натянутость сохранялась. Афина укоризненно качала головой всякий раз, когда Росаура отсылала письмо отцу, не в пример его подробным, заботливым — коротенькое и простенькое. И отец, и Афина прекрасно понимали, что за легкомысленной болтовнёй Росаура пытается спрятаться, но у отца было лишь чуткое перо, а у Афины — пристальный взгляд, чтобы всковырнуть совесть Росауры. А Росаура, чем более приближалась необходимость принять решение, где встречать Рождество, всё менее ощущала радость от мысли о встрече с отцом.
Всё эти чёртовы волосы. Она раздражённо отводила глаза от зеркала. Отец не вынесет зрелища этого постыдного уродства. Не сможет не задаться вопросом, какой чёрт над ней с ножом стоял, что она такое с собой сотворила. Но спрашивать не станет из деликатности, и от этих недомолвок Росаура сама себя съест, потому что в молчании отца, слишком уж понимающем, будет столько горечи и расстройства об ушедших безвозвратно днях искренности и открытости между ними… А как ужасно она обошлась с отцом тогда, в начале ноября, когда свалилась ему на руки полумёртвая, заставила его хлопотать вокруг неё, на цыпочках бегать, а потом по-английски ушла, даже толком не поблагодарив и ничего не объяснив… Что он успел себе надумать? И вот, она приедет, и обкорнанная голова сама станет красноречивой уликой: «Ваша дочь, сэр, набитая дура…»
«Это всё такое ребячество, — ругала себя Росаура, похлопывая письмом по руке, — да хоть бы у меня макароны из ушей росли, разве это повод не встретить Рождество с отцом, как это всегда было?..»
Но за прошедшую пару дней к этим пустым отговорками прибавилось горе, от мысли о котором у Росауры сжималось сердце. Судьба бедняжки Энни была на совести всех учителей Хогвартса. И как ей, Росауре, вернуться домой к отцу и признаться, что в последний день триместра в их школе пострадал ребёнок, девочка, Энни, милая Энни, за которой Росауре следовало особенно присматривать не по обязанности, но по призванию?
Отец ещё на прошлой неделе написал:
»…понимаю, дети разъедутся, а несчастным учителям ещё воевать с отчётностью, которая скопилась, как снежный ком. Но я надеюсь, что к Рождеству и этот морок развеется, и за кипами тетрадей и классных журналов я увижу мою дорогую дочь? Если бы я был рыцарем, Росаура, я бы вызволил тебя из заточения. Но я лишь скромный профессор филологии, я сам должен успеть выставить семестровые оценки и выискать крупицы смысла в введениях к бакалаврским работам. Однако я верю, что нам будет даровано избавление, моя дорогая…»
Но вот Афина принесла свежее письмо, чей тон был неожиданно категоричен:
»…ты вся в делах, понимаю, и, наверное, у тебя наметилась соблазнительная альтернатива, как провести праздники в кругу коллег и новых друзей, однако, милая, я очень жду, что ты обратишь внимание на своего старика. Дело в том, что дома тебя ждёт сюрприз, в который мне самому до конца не верится, и чтобы убедиться, что я ещё не сошёл с ума, мне очень нужно тебя во свидетели. Росаура, дорогая, напиши, когда ты приедешь? У нас же будет хотя бы несколько дней, чтобы побыть вместе и подивиться этой нечаянной радости, которая, право, слишком велика, чтобы писать о ней чернилами на бумаге?..»
Раз он не мог сказать прямо, а держал интригу, значит, он правда не был уверен, что она приедет, и единственным выходом видел подцепить её любопытство. Что же могло случиться? Наверняка речь о каком-нибудь юбилейном переиздании монографии, или отец раздобыл редчайшую рукопись, на которую надышаться не может… Надо ещё придумать, что ему подарить!.. А прямые вопросы отца о дате приезда звучали почти как угроза: слишком многого требовало бы ответить на них прямое «нет».
Росаура и не собиралась. Право слово, не собиралась! Но на душе тяжесть лежала, ни о каких праздниках она и думать не могла. Она всё ещё горевала по Энни.
За раздумьем её застал Конрад Барлоу. Афина добродушно ухнула, завидев его на пороге: этот-то джентльмен сразу пришёлся совушке по сердцу, даром что так благотворно влиял на её непутёвую подопечную.
— Рад видеть вас снова в строю, профессор, — он улыбнулся, но сейчас улыбка особенно была грустна. — Правда, воевать больше не с кем. В школе Рождественское перемирие, мы братаемся с самыми злостными прогульщиками…
Когда Росаура приходила в себя в Больничном крыле, мадам Помфри допустила к ней только Дамблдора, пусть и обмолвилась, что Барлоу тоже заглядывал, но без настойчивости. Росаура была благодарна ему за деликатность — пару дней назад ей просто сил не хватило бы на ровный тон дружеской беседы. А душеизлияний и слёз с неё было достаточно.
Теперь он пришёл — глубоко же она задумалась, что не расслышала, как он вошёл в класс и, не найдя её, поднялся в кабинет — предупредительный и обходительный, как и всегда. Разве что спокойствие его было подёрнуто горечью.
Росаура спохватилась, что стоит молча, просто разглядывая Барлоу, что было вконец неприлично, но из них двоих смутился он. Чуть мотнул головой и сказал:
— Как вы, Росаура?
— Лучше, — тихо сказала Росаура и хотела улыбнуться, но раздумала и добавила: — По правде сказать, почти так же ужасно.
По бледному лицу Барлоу пронеслась тень глубокого сожаления.
— Я слышал, — он ступил ближе, — Дамблдор собирается отправить ту девочку к родителям…
— Если она вообще оправится после того, что с ней сделали.
— Конечно, оправится. В Мунго трудятся лучшие целители…
— Вы не видели, что с ней творилось.
Прозвучало резко. Даже обида лязгнула где-то в отдалении. Росаура отвернулась к окну. Глупо сейчас срываться на Барлоу, но её слова уже прозвучали обвинением, и Барлоу не был бы самим собой, если бы не признал всю его основательность.
— Мне очень жаль, что я не мог помочь, когда было нужно.
Росауре тут же стало стыдно. Она оглянулась на него и увидела, что он чуть опустил свою птичью голову, и тёмная прядь легла через высокий белый лоб. Заметила, какие глубокие круги залегли под его синими глазами, и сколько в этих глазах разлито печали.
— Никто из нас не смог. Её заколдовали у всех нас под самым носом, но мы целый день бегали за собственным хвостом.
Она попыталась вложить как можно больше бесстрастия в свой голос, который всё ещё сипел после прогулок по шею в снегу, но поняла, что лукавит перед самой собой: разве против здравого смысла не желала она, чтобы в те страшные часы поисков Барлоу был в школе? Всегда сдержанный, твёрдый, многоопытный, уж с ним бы дело заладилось, быть может, не дошло бы до того, что сталось со Слизнортом, и Фрэнк отделался бы чем помягче, а что до Энни… Быть может, удалось бы что-то исправить?..
«Ты несправедлива. Дамблдор и тот ничего не смог сделать, зачем возлагать на Конрада Барлоу столько неподъемных надежд?..»
Росаура и сама не знала, откуда в ней эта саднящая обида. Казалось, когда не нужно, все они вокруг: Дамблдор, отец, теперь вот Барлоу, знающие, мудрые, с лёгким прищуром и ласковыми улыбками, а как обстоятельства сомкнули свои железные тиски, так ей разом пришлось взять всё на себя!
— Мы так и не знаем, кто это сделал, — глухо проговорила Росаура.
Она понимала, Дамблдор не стал бы посвящать её в детали расследования. Если он и нашёл виновника, не в его правилах было объявлять об этом во всеуслышанье. Росаура помнила, чем кончилось дело с Джозефом Эндрюсом, который своими хулиганствами терорризировал всю школу пару месяцев — его в конце концов отправли на лечение в больницу Святого Мунго, его проступки остались тайной между Дамблдором и Росаурой; вероятно, некоторые приближенные к Дамблдору учителя вроде Макгонагалл и Слизнорта знали правду, но только раз Слизнорт сорвался и заговорил об этом, явно нарушив негласный уговор. Однако Эндрюс не нападал ни на кого, он ограничился только устрашением, но разве можно оставить без преследования не проступок даже, а преступление — как ещё назвать то, жертвой чего стала Энни?.. Что же, вероятно, Дамблдор принял меры — все должны были верить этому и тем утешиться, не так ли? Горькая ирония заключалась в том, что всё случилось так, как Росаура и наплела Доротее Сайерс, стараясь побудить её начать поиски: как только Дамблдор прибыл в Хогвартс, он всё взял в свои руки и под свою ответственность. А значит — ни единый слух о том, что в школе что-то неладно, не просочился за чугунную ограду. Сайерс, кажется, растеряла всю свою спесь, ещё когда Макгонагалл, завидев красные искры над Запретным лесом, пригрозила ей превращением в морского ежа, если они не ринутся тотчас на помощь. И, конечно, Сайерс глубоко потрясло то, что она увидела на месте происшествия, куда они с Макгонагалл прибыли наперегонки с Дамблдором, что и язык отнялся: вместо пострадавшей девочки ещё и трое взрослых без сознания с различной тяжести повреждениями от темнейшего колдовства. Сайерс быстро поняла, что это дело уже не неё калибра. Но стоило признать: вероятно, Сайерс, которая мечтала подорвать авторитет Дамблдора (потому что в прошлом году под крючковатым носом Директора её младшего брата затравили в этой школе до нервного тика), осталась ни с чем. Дамблдор, очевидно, решил вопрос с Краучем лично, и учителя издали вздох облегчения, когда на следующее утро в газетах не нашли ни крохотной заметки о том, что в школе пострадал ребёнок. Ни пятнышка позора не легло на их репутацию. Но что делать с тяжестью вины, которая легла на совесть?..
Зря Барлоу пытался хотя бы немного сдвинуть эту тяжесть своими ласковыми речами:
— Вы готовы были на всё, чтобы помочь этой девочке. Вы невероятно храбрый человек, Росаура. Вы спасли бедняжку. Вы не дали ей потерять себя! Вы сохранили ей рассудок…
— Ничего я её не спасла. Дамблдор сказал, что она… выжгла в себе всю магию!..
— Почему это должно быть трагедией? Небольшая потеря, когда на кону стояла её жизнь.
— Ну, если так смотреть… Как она теперь будет без волшебства? Она же не сможет вернуться в Хогвартс…
— Так может… для неё это и к лучшему?
Росаура в замешательстве поглядела на Барлоу. Тот смотрел на неё внимательно, склонив голову.
— Разве она была счастлива здесь? Разве волшебство сделало её жизнь лучше? Насколько я понимаю, для неё это было скорее проклятием.
— Быть может… но…
— И так для многих магглорождённых, сказать по правде. Это только звучит как сказка, жил ты себе, а потом в тебе пробудились удивительные способности… Но какую цену платит ребёнок за это? Разрыв с семьёй. Новый мир со своими причудливыми законами. Внутри тебя — будто вулкан, чья энергия в лучшем случае позволит тебе заваривать чай по щелчку пальцев. Лет двести, триста назад быть волшебником действительно могло показаться заманчивым. Однако сейчас магглы уже давно обставили нас по части умения существовать с комфортом. А большинству людей большего и не надо. Книги, музыка, искусство — чтобы пользоваться их благами, не нужна волшебная сила. Чтобы быть хорошим человеком, не нужна волшебная сила. Она может даже наоборот сильно мешать.
— Почему же?
— Потому что хороший человек — это тот, кто не ставит себя выше других. А наши способности слишком многим кружат голову, хотя на деле не стоят и выеденного яйца.
— Я не ожидала от вас таких категоричных суждений, профессор, — чуть помедлив, призналась Росаура. — Вы казались мне человеком, который проник в тайны волшебства очень глубоко и видит всю красоту и важность…
— В чём важность, Росаура? — прервал её Барлоу, что он позволял себе крайне редко, только в пылу захватывающих рассуждений. — Нет никакого тайного знания сверх того, что и так открыто людям — знания о сердце человеческом. Тысячелетиями мы выдумываем окольные пути, чтобы утвердить свою мысль вместо той истины о мире, которая задана первоначально. Оккультизм, каббала, эзотерика, теософия, позитивизм, ницшеанство, евгеника, фашизм — всё это история о воздвижении идолов, в служении которым можно было бы черпать уверенность в собственном превосходстве… Над материей, над духом, над ближним своим, над морями и океанами, над космосом, над нацией, над человечеством… Но разве это имеет значение, когда речь заходит о человеческой душе?
Когда в Барлоу разгорался полемический пыл, он не мог стоять на месте, и теперь тоже прошёлся пару раз вдоль книжного шкафа, третий раз — уже в молчании, в котором додумывал захватившую его мысль про себя. Потом он остановился, взглянул на Росауру, тряхнул головой…
— Нет, не позволяйте мне сегодня утомлять вас этими размышлениями. Вы сказали, будто я проник мыслью в красоту волшебства. Красота… — он задержал на ней взгляд яркий, сверкающий… — есть в волшебстве, только если она есть в человеке, который его творит. Росаура… — начал он невпопад и так же невпопад осёкся. — Не горюйте из-за девочки, Росаура. Для неё находиться здесь было мучением, и вы не смогли бы изменить это даже самым деятельным участием, на которое у вас всё равно не хватило бы сил.
— Значит, я плохой учитель, — отрезала Росаура и опустилась в кресло. — У учителя должны быть силы на «самое деятельное участие».
— Только у Господа Бога есть силы на самое деятельное участие. Потом к такому призваны родители. И ребёнку это дороже, поверьте. Большой соблазн нам, учителям, назначить себя на место отцов и матерей, к тому же мы действительно проводим с детьми больше времени, чем их родители. Но никакие наши похвалы, ласки и добрые слова не сравнятся в глазах ребёнка с улыбкой матери.
Росаура опустила голову на руку и тихо вздохнула. Барлоу видел её насквозь: в ней действительно пару раз вспыхивала будто ревность, когда она думала, что Энни отправится сейчас к родным, которые обходились с ней как с опасным зверем и понятия не имели, через что бедняжке пришлось пройти… Неужели Росаура успела возомнить о себе, будто ей виднее, что Энни было бы лучше у неё под крылом?..
«Да какое к чёрту крыло, курица ты общипанная! Стыдно».
— Это было самое сложное, встреча с родителями, — сказал Барлоу после недолгого молчания. — Дети понимали, что на этот раз их могут встречать совсем не те и не так, как они привыкли, но когда мы приехали… никто не был готов к такому. Невозможно подготовиться к тому, что родители больше никогда тебя не заберут из школы.
Грудь привычно свела судорога… Привычно. Что сталось с ними за эти полгода, раз отчаяние и скорбь стали привычнее радости и веселья?.. Росаура вдруг осознала, насколько же она устала. От грызущих мыслей, от тянущих сердце чувств, от вечной спешки, от отложенных дел, которые оказываются самыми важными: пожать руку, лишний раз улыбнуться, расщедриться на похвалу…
Росаура ощутила легчайшее прикосновение к локтю, а когда подняла взгляд, то лишь по тени смущения на лице Барлоу догадалась, что это был он, приблизившийся и склонившийся над ней.
— Все мы совершаем ошибки, за которые не можем себя простить. Это не так плохо, как кажется. Это страшно, да. Но порой нас трезвит страх. Однако поистине страшен тот человек, который скажет: «Я ни о чем не жалею».
— Я так устала, — тихо призналась Росаура. — Особенно от сожалений. Кажется, что это приговор.
— Не совсем так, — столь же тихо сказал Барлоу. — Сожаления помогают нам знать цену всему, что приходит в нашу жизнь. Благодарить, когда что-то уходит. И беречь ещё зорче, когда появляется новое.
Дождавшись её краткого вздоха, он выпрямился и заговорил чуть громче:
— Я не хотел вас надолго задерживать, но я принёс кое-что… хотел показать. Я отчего-то уверен, что вы сможете оценить.
По тому, как дрогнул его голос, Росаура поняла, насколько для него важно то, что будет сейчас происходить. Она попыталась собраться, хотя бы ради того, чтобы не обидеть его невниманием — увы, она была так вымотана и подавлена, что на большее была неспособна, кроме как на маленькую улыбку.
Но Барлоу и такой мелочи хватило. Всё-таки до странности робок он был сегодня, и Росауре показалось, что его длинные пальцы чуть дрожат, когда он достал небольшую коробочку и принялся вручную развязывать узелок. Когда верёвка упала, Барлоу помедлил долю секунды, прежде чем снять крышку. Невольный трепет посетил Росауру. Барлоу чуть улыбнулся и сказал:
— У вас есть проигрыватель?
Росаура кивнула, обескураженная вопросом, но вместо того, чтобы взмахнуть палочкой, поднялась и сама принесла проигрыватель. У неё и учебный был — стоял в классе для демонстрации звуков, которые издают тёмные существа, но тот был громоздкий и очень древний, с огромной раковиной для усиления звука. Свой же проигрыватель Росаура очень любила и почти никогда с ним не расставалась. Подарок Линды ещё с третьего курса. Установив проигрыватель на стол, Росаура вопросительно поглядела на Барлоу, прежде чем убрать заслушанную пластинку с Франсуазой Арди.
Барлоу взглянул на неё, улыбнулся, кивнул, а потом открыл свою коробочку и достал оттуда крохотную пластинку, которая уместилась у него на ладони.
— Секунду, — сказал он всё с той же чуть робкой улыбкой.
Он дунул на пластинку, и та стала увеличиваться, пока не достигла стандартных размеров. Росаура заметила на ней только дату, надписанную от руки, без названия и описаний, «1957, январь», но Барлоу не стал ничего объяснять, просто поставил пластинку и кивнул Росауре, чтобы она опустила иглу. Раздалось тихое шипение, и пластинка начала вращаться.
— Уверен, вам будет это знакомо, — сказал Барлоу, — но… — он осёкся и улыбнулся, и вновь в его улыбке было больше грусти, чем радости.
Мелодия ступила в ту маленькую комнатку в округлой башенке неспешно и мягко, как бы чуть запинаясь. Два, три струнных аккорда, чуть дребезжащих, незатейливая трель, мерная череда переходов из тоники в доминанту — вот и всё вступление.
А потом полился голос и заполнил доверху сердца.
Ave Maria.
Пела женщина и пела так, будто для неё это было так же просто и естественно, как дышать. Она пела, и казалось, что всё вокруг подчинено этому спокойному, сильному голосу, и в песне сосредоточен смысл самых простых и важных вещей: в нём были лучи полуденного солнца и жемчужная дымка холодного неба, бескрайний снежный покров и ход часов за стеклом, стук сердца и золотая пыль на кончиках ресниц.
Когда голос смолкал, к струнному перебору присоединялся верхний регистр органа, отчего мелодия делалась плотной, почти вещественной. Потом женщина вступала вновь, её голос двигался по простым и ясным высотам, отчего вся песня её становилась похожа на прямое и полноводное течение реки. Она пропевала и пропевала два слова, в которых сошёлся смысл вращения планет и горения звёзд:
Ave Maria.
Росаура прекрасно знала этот распев, но к этому часу в сердце её случилась большая перемена, и потому давно знакомое вошло в него будто впервые.
И с благодатным спокойствием, которым наполнила её эта музыка, Росаура поняла, что всё время Конрад Барлоу смотрел на неё, не отрывая глаз. Отчего-то показалось важным принять решение — встретиться с ним взглядом или продолжать смотреть в окно как ни в чём не бывало. Росаура склонила голову и глубоко вздохнула, а потом всё-таки посмотрела на него, кратко и бесстрастно, потому что так призывала женщина, которая пела.
Ave Maria.
Росаура увидела, что глаза его сверкают, как моря, синие. Росаура почувствовала, что он не сводит взгляда с её сердца, и… ей захотелось прикрыться рукой. Там, на глубине, отыскалось то, что уже не принадлежало Росауре, то, что уже было подарено, и в тот миг стало ясно: ничего не поделаешь.
Взволнованная этим открытием, Росаура отошла к окну. Вот так вот, несмотря ни на что, под толщей обиды, страха, боли и гнева всё это время лежало оно, драгоценное и неизменное, и Росаура поняла, что оно будет так с нею до конца и, может быть, даже после. Будет вне зависимости от её настроения и чувства, от чужой воли и надежд. Так получилось, что самое главное было добровольно отторгнуто от неё и оставлено в ней на хранение, но не как собственность, а как данность, перед которой можно было только смириться.
Ave Maria.
Раздался тихий шорох — игла скользила по пластинке, и никто не поспешил поднять её. Росаура опустила голову и улыбнулась мягко:
— Я бы слушала и слушала.
— Теперь это зависит только от вашего желания.
Странно звучали их голоса после благоговейного внимания.
— Она ваша.
Росаура в изумлении оглянулась на Барлоу, а он как раз склонился над проигрывателем, чтобы остановить пластинку. Он улыбался, но лицо его было серьёзно, и Росаура смутилась.
— Послушайте, я не могу…
— Это Рождественский подарок. Я не знал, когда вы уезжаете, и решил подарить лично, я хотел…
Посмотреть, будет ли дорого вам то, что дорого мне.
Он стоял у проигрывателя, проводя длинными пальцами по чёрной ребристой поверхности пластинки, точно поглаживал живое существо. Он будто раздумывал, стоит ли ещё что-то сказать, и наконец произнёс:
— Это любимое исполнение моей жены.
Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, на губах замерла странная улыбка.
— В тот год мы жили на севере Италии и попали на концерт. Ей невероятно понравилось, но, увы, никто не делал записи, потому что вместо солистки, которая простудилась, выступала никому не известная хористка. Но пока в нашей памяти было свежо впечатление, я решился на эксперимент… Я впервые применил волшебство к другому человеку. Это был непозволительный риск, но… молодым дуракам везёт. На этой пластинке не запись, а воспоминание, поэтому в каком-то смысле это даже не пение той исполнительницы, а внутренний голос моей жены, как она запомнила для себя ту музыку.
Росаура, поражённая, лишь покачала головой, и Барлоу всё понял:
— Нет, не отказывайтесь, прошу.
То, с какой серьёзностью он сказал это, сделало неловкой, даже преступной попытку сопротивляться его воле.
— Я не знаю, как и благодарить вас, — тихо сказала Росаура. — Это поистине прекрасно.
— Я знал, кто сможет оценить, — на этот раз его улыбка осветилась радостью.
— Но я…
— Прошу, только не придумывайте теперь судорожно, что подарить мне в ответ. Ваше расположение, Росаура, ценнейший подарок, который преподнесла мне судьба.
— Нет, — покачала головой Росаура, отчего-то не в силах больше поднять глаз, — это вы… — что-то мешало ей говорить, будто предупреждало, что именно сейчас со словами надо быть безумно внимательной, как с алмазными горошинами, нанизанными на золотую нить, — Господи, у вас хоть есть ещё одна копия?
Барлоу казался слегка удивлён. Явно другое он ожидал услышать.
— Я не владею лавкой подержанных пластинок. Эта запись оттого ценна, потому что уникальна, иначе я не преподнёс бы её как подарок…
— Но…
— Если мне будет нужно, я же смогу прийти к вам, и мы…
— Да-да, конечно, но… Ваша жена не будет возражать, что вы подарили своей коллеге такую важную для вас вещь?
Улыбка застыла на губах Конрада Барлоу. Что-то странное мелькнуло в его внимательном взгляде, и Росаура смутилась, оправила за ухо прядь. Странное что-то было и в его голосе, когда он сказал:
— Нет, что вы. Едва ли. Не беспокойтесь.
— Но вы ей об этом скажете?
Барлоу вновь чуть помедлил, а потом сказал всё с той же непонятной улыбкой:
— Она уже знает.
Он протянул Росауре коробочку, в которой принёс пластинку.
— Когда будет нужно, снова подуйте на неё, и она поместится сюда.
Долю секунды Росаура не могла заставить себя шагнуть к нему ближе и принять из его рук коробочку. В ней возобладала уверенность, что тогда их пальцы мимолётно соприкоснутся, а ей почему-то очень не хотелось, чтобы это произошло. Как будто это заставит их думать друг о друге и о всей этой сцене что-то, чего на самом деле здесь и в помине не было, но эти домысливания и сомнения стали бы медленно отравлять их такие непринуждённые и ценные отношения двух увлечённых общим делом коллег.
Барлоу, может быть, что-то понял, и, как знать, в глубине души по-доброму посмеялся над её глупыми сомнениями, едва заметно вздохнув, с присущей ему деликатностью положил коробочку на стол, и они заговорили одновременно:
— И где вы намерены провести праздники?
— Вы уже сдали отчёты по оценкам за триместр?
Барлоу издал непривычно громкий смешок.
— Сдал ещё в пятницу. Ну а…
— А вы неуды ставили?
— А куда мне их деть, не в тыквы же превращать.
— Как-то нехорошо, как будто это я не справилась, у меня в одной группе половина последнюю контрольную завалила напрочь… Когда такая тотальная неуспеваемость, вопросы уже не к ученикам, а к учителю…
— Вот вы сейчас натяните им трояки, а потом они выйдут на экзамен и там посыплются, к кому будут вопросы, представляете?..
— Я поеду к отцу. На праздники.
Барлоу, конечно, обескуражила резкая смена разговора, а Росаура воспользовалась заминкой и отошла к окну, к Афине, пригладила совиные пёрышки и заметила как бы между прочим:
— Вы не будете возражать, если я поставлю ему эту запись? Он большой ценитель, сам по молодости пел в церковном хоре…
Барлоу помедлил с ответом, но Росаура принялась наглаживать сову, хотя так очевидно было, что он ждёт, пока она на него посмотрит…
— Буду рад, — сказал он наконец, — если это доставит удовольствие вашему отцу. Впрочем, самое главное удовольствие будет состоять для вас в том, чтобы встретить Рождество в кругу семьи.
— Да. Я еду завтра утром, — Афина удивлённо ухнула, а потом с укоризной поглядела на Росауру: вот значит, как, снова марш-бросок по морозу, чтобы успеть предупредить мистера Вэйла, что дочь свалится ему как снег на голову! Росаура лишь плечами пожала и кивнула Барлоу: — А вы? Или вы остаётесь здесь?
— Нет, я тоже уезжаю, вероятно… даже до ужина. Поеду навестить сына.
Росаура всё-таки взглянула на Барлоу. А тот грустно усмехнулся её любопытству.
— Он у меня уже совсем взрослый. А со взрослыми детьми всегда такие редкие встречи… К тому же, ему, как и мне, не сидится на месте. Сейчас он во Франции, но откуда мне знать, какие у него планы на послезавтра… Остаётся надеяться на удачу, что мы всё-таки пересечёмся. Вы придали мне храбрости, профессор, — он полушутливо поднял палец вверх, — не стоит откладывать родственные встречи, особенно на Рождество!
Росаура ощущала себя донельзя неловко. Её так и подмывало спросить, отчего Барлоу не напишет сыну, чтобы условиться о встрече наверняка, но понимала, насколько это будет неприлично, да и потом… женское чутьё позволило ей понять ещё одну простую вещь: Конрад Барлоу составил план своих праздников прямо на её глазах. Только убедившись, что её планы определены.
— Да, — сказала она, постаравшись вложить в эти слова всю теплоту и благодарность, которые испытывала к этому человеку, — самое необходимое, что нужно сделать на Рождество — это увидеться с семьёй.
Афина утвердительно ухнула, довольная, что наконец-то её бедовая хозяйка хоть немного набралась уму-разуму.
* * *
Росаура выставила половине группы четверокурсников-гриффиндорцев неуды, передала Макгонагалл отчёты по каждому курсу, собрала небольшую сумку с самым необходимым (в том числе и с проигрывателем) и утром двадцать третьего декабря вышла за чугунную школьную ограду. Натянула пониже шляпу, под которую попыталась спрятать обкорнанные волосы (к счастью, последнее время они хоть перестали висеть, как слипшаяся вермишель, и начали немного виться и пушиться как и прежде), вздохнула полной грудью и повернулась вокруг своей оси…
…чтобы распахнуть глаза в небольшом пролеске, от которого до дома отца было полмили через просеку и поле пешком.
В предместьях Оксфорда стояла такая же морозная и солнечная погода, как и в Шотландии, только снега было меньше — тут и там проглядывала промерзшая земля, укрытая сваленной пожухлой травой. Росауре всегда чудным казалось, как сильно меняется природа, почти до неузнаваемости. Вот по этим местам летом они с отцом ходили много часов, всё зеленело, дышало, пело и трепетало, золотые подсолнухи клонили свои круглые лица к востоку, жужжали всюду жуки и букашки, перешёптывались полевые цветы, а в буках гудел молодой ветер, но теперь — лишь белая тишь.
Их дом стоял в конце улочки, его окружала обледеневшая живая изгородь, крупные шапки снега лежали на шиповнике. Из трубы вился дымок: волшебство, пропитавшее каждую вещь в доме, не позволяло мистеру Вэйлу использовать даже электрическую грелку.
Росаура мысленно подстегнула себя и взбежала на крыльцо. Чем меньше она будет ходить вокруг да около, тем лучше. Она толкнула дверь и слишком уж звонко закричала с порога:
— Тук-тук, а вот и я!
— Росаура! — донёсся из гостиной голос отца и тут же раздались торопливые шаги…
Стук тонких каблуков по полу.
Росаура вдохнула тёплый воздух и успела различить за ароматом макового рулета и запахом старых книг тонкие нотки жасмина.
Сердце ухнуло вниз, но деваться было уже некуда — её заметили, ей звали:
— Наконец-то! Что же ты, милая, не пускай сквозняк!
Впервые за четыре года родители встречали Росауру вместе.
Мать вышла в узенькую прихожую своим королевским шагом: казалось, сами стены раздвинулись при её появлении. Она шла, раскрыв объятья, рукава тонкого шерстяного пуловера закатаны по локоть, обнажив изящные руки, словно выточенные из слоновой кости. Голова чуть откинута назад, улыбка счастья озаряет всё вокруг, глаза бирюзой блестят из-под приспущенных век, волосы идеальной золотой волной обрамляют безупречный овал лица, что от должного волнения зарумянилось ровно настолько, чтобы не походить на фарфоровую маску.
Росаура никогда не могла перестать любоваться матерью, и она видела, как вслед ей сворачивают головы все встречные мужчины, когда они вместе выбирались в город, и каждый раз Росауру переполняла досада на мать за то, что ей очевидно это нравилось, даже если она шла под руку с отцом. Её плавная походка, точёная фигурка, одетая в элегантные наряды, словно сошедшие с обложек нью-луковских модных журналов, благостная улыбка и тёмный огонёк в глубине глаз — мать всегда пестовала прежде всего самое себя.
Когда мать приблизилась и заключила Росауру в объятья, та посмотрела через всю прихожую на отца. Тот опирался о перила лестницы, и глаза его светились ярче солнца.
Он будто помолодел лет на двадцать.
Мать отпустила Росауру и чуть отклонилась, словно ища лучшее положение, чтобы рассмотреть дочь. Завитой локон мерно качнулся у порозовевшей щеки. Всюду пахло жасмином. Росаура подумала, что стало очень тихо, и что мать непременно сейчас пошутит об этом.
— Нет, это не сон, милая моя, — улыбнулась мать и всплеснула руками: — Не могу понять, ты похудела или повзрослела!..
— Постарела, — произнесла, наконец, Росаура, сделав пару нетвёрдых шагов к большому комоду с зеркалом, в которое боялась заглянуть. Отец, кажется, рассмеялся, мать повела плечами:
— Это у нас такой учительский юмор? Едва ли от хорошей жизни у тебя в синяках под глазами картошку можно хранить. Ну, ничего, теперь мы наконец-то о тебе позаботимся, милая… Сними хоть сапоги, не неси зиму в дом!
— Конечно… — Росаура принялась вручную расшнуровывать сапожки; она была рада возможности склониться в три погибели и не смотреть на родителей хотя бы полминуты. — Я…
— Ах, Росаура! — мать щёлкнула пальцами, и шнурки тут же змейками проскользнули в дырки, а сапожки чуть сами не спрыгнули с ноги. — Ну что же ты всё копошишься!
— Дай ей хоть раздеться, — сказал с улыбкой отец.
— Да мне бы на неё хоть наглядеться! — отвечала мать, и Росаура не могла не слышать, как полнится материнский голос искренней нежностью, и от этого сердце щемило, точно клещами.
— Твой любимый маковый рулет как раз готов, — улыбалась мать. — Какой чай заварить? Я нашла запасы шиповника…
— Какой вам больше нравится, — вымолвила Росаура и безотчётно принялась развязывать ленты накидки, на самом деле, только больше их затягивая. — Я… п-простите, я очень утомилась с дороги. Наверное, прилягу ненадолго.
Почти не поднимая глаз на родителей, Росаура, так и не разобравшись с накидкой, чуть не бегом пронеслась по прихожей к лестнице, а отец взволнованно шагнул ей навстречу, мать воскликнула:
— Но, Росаура!..
— Простите, я… правда, я даже думать не могу о еде. Через пару часиков, хорошо? Пожалуйста, не ждите меня!
— Мы ждали тебя всё утро, милая, — голос матери легко настиг её через всю прихожую, будто метко выпущенная стрела. — Мы так соскучились!
— Я тоже, — тихо произнесла Росаура, не в силах поднять глаз ни на мать, ни на отца. — Просто я…
»…Никак не ожидала такого. Совсем не готова к такому. И сама не понимаю, почему вместо радости такая тяжесть в груди, а вместо ласковых слов ком в горле стоит».
Всё это походило на сумбурный сон. Росауру раздирали противоречивые чувства. Она понять не могла, что теперь делать, и хотелось просто… как там говорил профессор Кеттлбёрн?.. «притвориться падалью и подождать, пока проблема сама решится»?..
— Конечно, «одна нога здесь, другая там», очевидно, очень утомительное положение, — усмехнулся отец, но Росаура почувствовала, как волнение закралось в его бодрый тон. В ту секунду она ненавидела себя за малодушие, но всё, что она смогла сделать — это броситься к отцу и крепко прижаться к его груди. Он сам чуть опешил, но оттого объятие вышло ещё более трепетным, кажется, он пробормотал что-то вроде: «Ну, будет, милая…», а она отстранилась и сказала зачем-то:
— Спасибо… Я… Извините!
— Тише, тише, — улыбался отец и качал головой, — переволновалась, бедняжка… Ну, уж такой сюрприз! — он беззвучно рассмеялся. — Конечно, тебе нужно прийти в себя…
— «Сюрприз»? — мать решительно приблизилась, за лучистой улыбкой скрывая раздражённое недоумение. — Редьярд, ты же сказал, что всё написал…
— Я сказал, что сделал всё, чтобы нам увидеться с дочерью на Рождество, Миранда, — а вот под улыбкой отца скрывалась только терпеливая твёрдость. — Наша рыбка заглотила наживку, — кажется, он едва удержался, чтобы не ущипнуть Росауру за нос, но вместо этого положил руку ей на плечо и чуть развернул её лицом к матери, однако благодаря этому краткому жесту Росаура ощутила прилив поддержки. — Вот, милая моя дочь, Божий дар нам к Рождеству, миссис Миранда Вэйл.
Он указал на мать рукой, как если бы в музее стоял перед изумительной картиной, а произнёс её имя так, что у Росауры дрогнуло сердце. Столько в его голосе было и восхищения, и любования, и гордости, и вместе с тем задорно прозвенела почти мальчишеская радость, и тёплая нежность. Что-то из этого польстило матери, что-то умирило её раздражение, а что-то заронило в глубину глаз трепетный огонёк смущения.
Но мать была не из тех женщин, которые показывали мужчинам, как их трогают красивые слова и широкие жесты. Мать чуть подёрнула плечом, принимая комплимент как нечто само собой разумеющееся, и сказала:
— Думаю, никто из нас не забыл, как меня зовут, Редьярд. Но, боюсь, милая моя дочь могла и позабыть, каков на вкус мой маковый рулет и что необходимо снять первую пробу, пока он только-только из печи!
— Чует моё сердце, если ты продолжишь упрямиться, вместо рулета в печь вернётся моя голова, — со смешком сказал отец Росауре вполголоса. Однако ей показалось, или его рука на её плече чуть потяжелела…
Так она позволила провести себя в гостиную, отец усадил её на диван, сам пристроился рядышком, оставляя для матери глубокое кресло, и та заняла его так просто, будто не стояло оно сиротливо последние три с половиной года. Росаура тогда завела привычку присаживаться в это кресло, почти всегда — когда они с отцом коротали вечера вдвоём, и ей было очень больно от мысли, как должен он тосковать, когда видит перед собой это пустое кресло, но порой Росаура залезала в него с ногами и в одиночестве, утыкалась носом в зелёную обивку и придумывала себе, будто слышит тонкий аромат жасмина.
Сейчас всё вокруг наполнилось им, так, что щипало глаза.
По мановению материнской руки из кухни чинно выплыл поднос с рулетом, над ним летел чайник, закружились чашки. Мать даже не смотрела на повисшую в воздухе посуду, хотя очевидно было, что она руководит своим волшебством скрупулёзно, точно дирижёр. Отец, прикусив губу, глядел на летающий сервиз, за ироничной усмешкой скрывая глубочайшее изумление. Росаура опустила взгляд. При отце она вообще почти никогда не колдовала, рассудив, что его в глубине души коробит лишнее подчёркивание их различий, однако мать была иного мнения на этот счёт: она ворожила с блеском, бытовая магия в её руках была послушна и безупречна, и даже дверь открыть мать предпочитала взглядом, а не движением руки.
— Шляпу-то сними, растяпушка, — рассмеялась мать, когда с лёгким звоном сервиз разложился на столе.
Росаруа с обречённостью прикрыла глаза, а потом, в долю секунды, в ней молнией промелькнула злость, и она резким жестом сорвала со своей головы шляпу. Спутанные волосы комом упали на плечи.
Чашка, что замешкалась в полёте, камнем полетела на пол и разбилась вдребезги в полнейшей тишине.
— Мордред и Моргана… — прошептала мать, — что ты…
Росаура заставила себя поднять взгляд. Вместо дерзкой непокорности вышло угрюмо, исподлобья. Мать возмутило это до глубины души, Росаура поняла это по тому, как та растянула губы в подобии улыбки.
— Ты сменила причёску, дорогая?
Этот ледяной, звенящий голос, в котором, как кость в горле, застряла фальшивая ласка, заставлял всё в Росауре сжиматься тугим комком.
— За длинными стало слишком сложно ухаживать, — произнесла Росаура, выдавив в ответ точно такую же улыбку, как у матери. Пока поединок шёл с ней. На отца Росаура боялась взглянуть, потому что горечь в его взгляде прижгла бы её сильнее, чем материнская досада.
— Вот как, — вымолвила мать, чуть приподняв бровь. — Замучилась, бедняжка…
— Конечно, замучилась, — раздался голос отца, — Миранда, ты ведь даже не представляешь, что такое работать в школе… А вдруг дети привяжут твои волосы к стулу, пока ты отвлечёшься, чтобы поставить им отметки в журнал?
— О, я пребываю в счастливом неведении, — мать отпила чаю. — Что в двадцать лет, что в сорок я предельно далека от идеи похоронить себя заживо. А так, вот, часть ритуала уже совершена, — её холодный взгляд пронзил насквозь. — На сколько назначено твоё аутодафе, доченька?
Росаура тоже потянулась за чашкой, понадеявшись, что она не будет сильно дрожать в руке.
— В моей профессии и правда частенько сгорают на работе, — улыбнулась она широко, как только могла, — однако новичкам везёт.
— И что ты намерена с этим делать?
— Нужно что-то с чем-то делать? — чашка всё-таки начала чуть дребезжать на блюдце.
— Очевидно, с твоей причёской. И с образом жизни тоже, — мать вновь отпила чаю, бровь изогнулась ещё выше. — Ты посмотри на себя.
Росаура поставила чашку на стол. Ей стало очень жарко, и не потому, что она до сих пор сидела в тёплой накидке. Под взглядом матери, когда она смотрела так, всегда пробирал адский жар. Росаура чувствовала себя как на сковороде.
— Да, я предупредила, что очень устала, мама, — Росаура собрала все силы, чтобы произнести это ровно, хотя ощущение было, будто плавится кожа. — Но ты сама даже не дала мне привести себя в порядок.
— О, чтобы тебе привести себя в порядок, милая, нам бы потребовалось ждать ещё полгода. Боюсь, твоего отца это бы изрядно огорчило.
— Боюсь, меня изрядно огорчит, если мы за досужими склоками так и не притронемся к твоему угощению, Миранда, — негромко сказал отец.
Мать промолчала. Росаура тихонько вздохнула. Отец улыбнулся, не спуская с матери предупреждающего взгляда, и потянулся за ножом.
— Ну, кому кусочек побольше?
Нож выскользнул из-под его руки, едва не задев пальцы, и с жестокой точностью в мгновение ока разделал рулет на несколько кусков. Отец сморгнул и убрал руку. Мать улыбалась убийственно. Отец прицокнул языком.
— Хорошо, мне побольше.
Сохраняя на губах лёгкую усмешку, он прямо рукой разложил рулет им по тарелкам и вытер пальцы салфеткой.
— Спасибо, папа…
Росаура прикрыла глаза. Неужели отец всерьёз полагает, что хоть самый крошечный кусочек полезет в горло?.. От безысходности она заставила себя отпить пару глотков чая, совершенно не чувствуя вкуса, и сказала:
— Какой вкусный чай…
— Я добавила туда сушёных лютиков, — пропела мать. — Помню, как профессор Слизнорт поделился с нами этим секретиком… Как он, кстати?
— Он заме… — Росаура уже было подхватила лёгкий, звенящий материнский тон, но опомнилась: — То есть, на самом деле, очень плохо. Он довёл этот триместр и вышел в отставку, чтобы поправить здоровье.
Росаура быстро отставила чашку, опасаясь, что руки вновь задрожат. Образ старого учителя, разбитого ударом, полубезумного посреди чёрной ночи на белом снегу стоял перед глазами пугающим кошмаром. Насколько Росауре было известно, Слизнорта отправили в больницу Святого Мунго вместе с Энни и Фрэнком. Из них всех только Фрэнк пришёл в себя ещё в Хогвартсе благодаря усилиям мадам Помфри и жарко протестовал против больницы, поскольку обещался жене быть дома к ужину. Росаура простить себе не могла, что сама провалялась в жару, упустив возможность поцеловать Энни, сжать руку Слизнорту, поблагодарить Фрэнка и у него же попросить прощения… Сама она, по словам мадам Помфри, отделалась нервным потрясением: всё, что происходило с Энни, когда корёжило её от кипящей, бесконтрольной магии, было чем-то сродни иллюзии, поэтому Росаура и не сгорела заживо, когда прижимала бедняжку к своей груди. Боль, которую перенесла Росаура, била по нервам и существовала в её голове, а не резала взаправду плоть. Похожее действие имело Непростительное заклятие «Круциатус». Фантомная боль легко могла свести с ума.
Росаура мотнула головой и поняла, что прослушала удивлённые восклицания матери.
— На него слишком многое свалилось, — тихо сказала Росаура. — Он до последнего заботился о детях, но… это лишило его последних сил.
— Не припомню, чтобы студенты Слизерина хоть когда-то могли стать причиной головной боли нашего декана, — с холодком сказала мать. — Наверняка это Дамблдор из него всю душу вытряс, надо же так долго возлагать на человека такую непомерную нагрузку, когда он давно заслужил отдых!
Росаура не могла отрицать, что доля правды в замечании матери есть, однако сказала:
— Профессор Слизнорт не мог закрыть глаза на свою ответственность за детей.
— О себе тоже надо заботиться. Сколько же в тебе этого героического запала, дорогая. А тем временем уже и волосы в расход пошли. Что дальше? Почка, сердце, позвоночник? Шансы на достойное замужество?
Под столом Росаура впилась ногтем в большой палец, покуда в глазах потемнело. Она молилась о том, чтобы не вспылить, но не учла, что так и не опустила взгляд в тарелку.
— Да что ты смотришь! — воскликнула мать с возмущением, едва ли наигранным. — Опять этот твой змеиный взгляд! На себя посмотри!
Раздался тяжелый вздох отца:
— Миранда…
— Если тебе, Редьярд, всё равно на собственную дочь… Ты всё шутки шутишь, но я в жизни не поверю, что ты можешь быть спокоен за неё, когда видишь, что она с собой сделала. О чём ты думал, когда отпускал её в эту паршивую школу!..
— Мне очень хорошо в этой школе, мама, — вымолвила Росаура, уже не чувствуя пальца, так тот онемел. — И папа меня очень поддерживает.
— Ну конечно, папа всегда хороший! А ещё папа очень деликатный и не спросит у тебя прямо, на следующей неделе тебе сорок исполняется или все пятьдесят!
— О, я бы дал не больше тридцати пяти, — усмехнулся отец, но в его голосе послышалась предупреждающая интонация.
— Прошу тебя, не надо делать вид, будто проблем нет. Я знаю, ты сумеешь иронично посмеяться и над собой, если у тебя хвост вырастет, но не ты ли мне писал, как Росаура в начале ноября появилась у тебя тяжело больная, а потом без каких-либо объяснений снова вернулась туда, где ей плохо! И я уже молчу о том, что ты её преспокойно отпустил!
— Мне там не плохо, папа не виноват, он очень позаботился обо мне…
— Нет, опять этот взгляд! Мерлин, ты родную мать проклясть готова! А что ты обижаешься? Тебя там используют, как тягловую лошадку, а ты и рада. Вот так Дамблдор людьми крутит, а так совпало, что у нас дома точно такой же, только без бороды, сидит вон, посмеивается… Росаура, милая, если у вас там в вашей богадельне на такое смотрят сквозь пальцы, то кто тебе скажет правду, если не я? Лучше бы ты сразу голову себе отрезала!
— Отличное предложение, мама, если ты мне с этим поможешь, буду очень признательна. Можешь просто откусить её к чертям собачьим.
Мать задохнулась от возмущения:
— Следи за языком!..
— Извини, за три с половиной года я и забыла, что есть руки, от которых можно отбиться.
Мать побелела, золочёные десертные ложки на столе задребезжали.
— Кажется, Росаура, тебе и вправду стоит немножко отдохнуть, — сказал отец.
В его голос не закралось и тени раздражения, только усталая печаль. От этого Росауру точно жгутом перекрутило, но ничего поделать она с собой не могла: встала, пробормотала что-то вроде: «Да, я чуть-чуть… прилягу», выбралась из-за стола и под молчание родителей вышла из гостиной. Когда ступеньки заскрипели под её шагами, Росауре представилось, как бы на дом налетел ураган и застонали бы все доски, лишь бы прекратилась эта звенящая тишина, напитанная материнским негодованием и отцовским разочарованием.
Когда Росаура вошла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь, то поняла, что всё это время не могла вздохнуть. И вздох разорвал её грудь рыданием.
Она зажала себе рот руками с одной мыслью: лишь бы не услышал отец. Господи, Господи, ну почему? Он так счастлив… Сбылась его мечта, семья воссоединилась… Вот только почему это перестало быть мечтой Росауры? Почему ей кажется, будто она в железных тисках с той самой секунды, как переступила порог родного дома?..
Перед глазами стояла муть, и Росаура наощупь проверила, плотно ли заперла дверь. Конечно, для матери это не будет препятствием… Господи, как они дошли до такого? Она ходила ночью по Запретному лесу и спасала проклятого ребёнка, но не в силах выдержать взгляд родной матери. Не в силах прямо сказать ей, что весь этот гнусный фарс нужно прекратить и не могут они сидеть за одним столом, будто ничего не было!
Неужели не могут?.. Росаура опустилась на кровать и поджала под себя ноги. Покрывало пахло свежестью, в комнате ни пылинки: родители ждали её, очень, очень ждали… Почему же вышло всё так паршиво? Никак не могла она сдержаться, никак не может забыть все обиды единственно ради того, чтобы встретить семьёй Рождество, впервые вместе и счастливо за последние несколько лет?..
Но она всё ещё зажимала себе рот руками, а наружу рвалось, рвалось рыдание. Она оказалась бессильна перед старой обидой, горьким возмущением, саднящим чувством покинутости. Удивительно, как глубоко в ней это засело, отравляя её все эти годы. И как, оказывается, знакомы ей были эти чувства; они лишь повторились, прозвучали в иной тональности, когда её отбросил, как игрушку, мужчина, которого она полюбила, — на самом деле, всё это клокотало в ней, непрожитое, ещё с разлуки с матерью.
Что же они все завели эту скверную манеру швырять её об пол, приговаривая, что это ради её же блага?.. Только отец по-настоящему берёг её. И это ради него она должна была только что постараться. Она же видела, как он счастлив, разве его счастье не величайшее чудо? Все эти годы он опекал её, улыбался через силу, когда её кусала тоска по матери, утешал её, смирял её обиду, а сам держал всё в себе, но ведь по сути-то его бросила любимая женщина…
А сейчас вернулась, небось, нагрянула, как снег на голову, и он всё ей простил за одну только улыбку. Быть может, это и есть «великая любовь»?..
— Ты не заболела, солнышко?
Росаура приоткрыла глаза. Над ней склонилась мать, на её ладони плясала искорка пламени. В комнате было совсем темно.
— Мы надеялись, что хоть к ужину ты спустишься, — говорила мать, — но уже седьмой час…
— Я не голодна, — глухо сказала Росаура. Она лежала, свернувшись калачиком, шерстяное покрывало кололо щёку, но всё тело её напряглось, стало как каменное, ни лишнего движения, ни глубокого вздоха под пристальным взглядом матери. Вот правда, притворилась падалью, что уже окоченела.
— Но ты весь день ничего не ела.
— Что ты хочешь?
Мать выпрямилась. Лицо её было абсолютно спокойно.
— Хочу, чтобы ты перестала устраивать истерики и мы пошли вместе пить чай.
— Тогда перестань меня доводить.
— Вот как, — мать положила руку на свою точёную талию. — Опять я во всём виновата. Бедняжка Росаура надеялась отдохнуть дома на Рождество, а тут эта фурия-мамаша…
— Я такого не говорила.
— У тебя на лице всё написано, дурашка. Мне-то что, я как-нибудь переживу. А вот отцу на эту красоту неписанную смотреть, знаешь, каково?
Росаура сильнее вцепилась в одеяло. Запрещённый приём — втягивать в их разборки отца. Но они обе каждый раз скатывались до боёв без правил.
— Слушай, давай поступим как взрослые люди, — мать деловито опустилась на кровать и разгладила несуществующую складку на юбке. — Когда будешь готова, просто спустись и расскажи отцу, за что ты меня ненавидишь, ладно?
— Мама…
— Он умный человек, ему важно понимать причины, почему он не сможет быть счастлив в это Рождество.
— Ну не надо…
— Мы должны сдвинуться с мёртвой точки, дорогая. Если ты просто запрёшься здесь, а мы будем по очереди к тебе ходить и сплетничать друг о друге, это ни к чему не приведёт.
Росаура, чуть смежив опухшие веки, глядела на белое, отстранённое лицо матери. Это был обман: она нутром чуяла, как кипит в матери гнев, и страшно становилось от понимания, сколько сил матери требовалось, чтобы его обуздывать.
Росаура перевернулась на спину и поглядела в потолок.
— Ты хочешь, чтобы я сказала отцу, что ты собиралась подложить меня под своего приятеля?
— Ты уже большая девочка, — после секундной заминки ответила мать, — сама выберешь нужные выражения.
— Это самое точно выражение.
— Зависит от твоих целей. Если ты хочешь, чтобы отца удар хватил, то лучше и не придумаешь.
Росаура зажмурилась до фиолетовых искр. Пара секунд протянулась в молчании. Мать вздохнула.
— Или я могу попросить, чтобы он сюда поднялся, хочешь?
Мать сделала движение, будто собралась уйти.
— Стой!
Мать притворно нахмурилась.
— Не понимаю тебя. Ты же теперь правдорубка. Пламенная, самоотверженная воительница, нет разве? Тебе должна претить ложь во спасение, милая.
— Не надо впутывать папу.
— Но это невозможно, Росаура! Мы — одна семья, мы все впутаны в это непростое дельце. Редьярд не видит волшебства, но он прекрасно видит, что мы не можем с тобой сидеть за одним столом. А я устала с тобой бодаться и делать вид, что всё замечательно. Ты отвергаешь всякую мою попытку наладить контакт. Но тебе, очевидно, дороже твоя обида — пожалуйста, ты в своем праве. Просто объясни это отцу.
— Это я устала делать вид, что всё замечательно.
— О, мы с тобой в одной лодке!
— Зачем ты приехала? — вырвалось у Росауры против воли.
Мать чуть помолчала, но Росаура не хотела открывать глаз.
— Это так странно, хотеть вернуться в родной дом, да? — в голосе матери послышалась горечь. — Впрочем, ты-то не особо рвалась…
— Я…
— Это я к тому, чтобы, когда решишь снова сравнивать себя со мной не в мою пользу, ты всё-таки не делала себе скидку в этом вопросе. Признай, ты подумывала о том, чтобы не навещать отца на Рождество, верно? Ты и сейчас, по сути, лишила его своего общества, когда закатила скандал и заперлась тут на целый день.
— Не без твоего участия…
— Ты приехала его мучить? — в голосе матери лязгнуло железо, раскалённое добела. — С этими волосами, с этими собачьими манерами, с хвостом задранным… Душу ему травить приехала, да?
Росаура резко села на кровати, и они с матерью оказались друг другу почти плечом к плечу.
— Хватит приплетать папу! А ты не мучить нас приехала? Не поверю, что в Италии ты не подыскала себе компанию для развлечений, пока мы здесь…
Мать поджала губы и медленно покачала головой, не сводя с Росауры странного взгляда.
— Пока вы-то здесь герои, под обстрелами на голодном пайке сидите, а я на солнышке с мартини грелась, ты это хочешь сказать?
— Ты что-нибудь сделала, чтобы я так не думала? Папа тоже так думает, просто он не хочет тебя обижать.
— Видишь ли, я тоже не хочу его обижать всеми этими сценами. Но ты уже большая девочка, поэтому принимай решение самостоятельно. Если наши попытки побыть вместе по-человечески тебе кажутся жутким лицемерием, то иди и скажи об этом.
Росауру передёрнуло, и она резко подалась вперёд, чтобы встать и правда, что ли, выйти, хлопнув дверью, громко топая, сбежать по лестнице, ворваться в гостиную, где отец, наверняка, сидит в кресле с книгой, и закричать истошно: «Это невыносимо, невыносимо, откуда в тебе столько терпения и сил, чтобы радоваться?! А может, ты просто слеп?»
Больное, извращённое любопытство, вскормленное обидой, пытало Росауру: как бы отец воспринял правду о том, как мать пыталась её спасать «из-под обстрелов»?.. Стыд и боль сдавили горло, Росаура отвернулась, лишь бы не видеть матери. Отец почти никогда не занимал открыто чью-то сторону в их бесконечных склоках, разве пытался пресечь ссору, но знал бы он, как Росаура постоянно нуждалась в его защите! Чтобы он утешил её и сказал, что и за ней есть правда, но вместо этого он вечно твердил, что маму нужно понять и простить…
Росаура отбросила покрывало, намереваясь подняться, и мать кивнула:
— Давай-давай, действуй, как считаешь правильным. Только вот… ты знала, что за последние два месяца он трижды обращался к врачу?
Росаура похолодела. Всё тут же отнялось: гнев, боль, раздражение — всё подавил страх.
— Что…
— Понятно, за бурной жизнью о родном отце можно и забыть.
— А ты… — Росаура не сразу совладала с голосом, — а ты не забыла? На три с половиной года?!
Мать и бровью не повела.
— По крайней мере, не надо делать вид, будто ты лучше меня. Ты такая же, милая.
Росаура вцепилась в покрывало, шерсть колола ладони.
— Только когда созреешь, чтобы сказать ему, за что ты меня ненавидишь — растягивая слова и будто льдом прижигая, говорила мать, — не забудь рассказать, что ты напропалую крутишь шашни с кем попало и ради какого-то кобеля готова была рискнуть безопасностью родного отца, — мать поднялась и провела рукой по бедру, будто отряхиваясь, а потом кривовато усмехнулась: — Но, как я понимаю, l’object такой самоотверженности не оценил. Надеюсь, у тебя хватило ума не приносить в жертву кроме волос кое-что более ценное?
Гнев выжег всё изнутри до кричащей пустоты.
— Оценщиком должен был стать Люциус Малфой, да, мама? В таком случае, грош цена.
— Очевидно, не срослось, — усмешка матери трещиной пошла по фарфоровому лицу. — Мне-то по-девичьи не шепнёшь, в честь кого обкорналась?
— Это тебя не касается.
— Даже как матери?
— Последние три года у меня не было матери.
Голос ушёл куда-то вверх, до беспомощного писка. Всё было сказано; оставалось только глядеть на мать, не отрывая глаз. А мать и не шелохнулась. Только лицо её стало ещё белей.
— Что же ты творишь, Росаура?.. — негромко проговорила мать, будто не своим голосом. — Ты хоть послушай себя. Ты ведь рушишь всё, собственными руками. Да, нам было очень непросто, и мы друг перед другом кругом виноваты, но почему ты всё рушишь с таким упоением?
Росаура молчала. Её по голове будто били чем-то тяжёлым, но по какой-то причине она не могла упасть обратно на подушки. Она вообще не могла шевельнуться. Даже заплакать не могла.
Однако мать не уходила. Наверное, чувствовала, что если уйти сейчас, то ничего уже не выйдет, никак. В эту последнюю минуту в ней нашлось больше мудрости и терпения. Она никуда не ушла.
— Просто так не делается, — почти без голоса выдохнула Росаура. — Нельзя так… как ни в чем не бывало. Мама!.. Ну нельзя же так…
— Но как иначе?.. — искренне удивилась мать, но тоже перешла на шёпот. — Нельзя дышать прошлыми обидами, Росаура. Что было, то прошло. Тебя обидели какие-то мои слова, ты долго скучала по мне, тебе было тяжело, но к чему это вспоминать сейчас, когда есть шанс снова быть вместе и не ранить друг друга впредь?
Росаура молчала. Как объяснить, что камень старых обид лежит поперёк груди и мешает выйти всякому доброму слову? Как доказать, что все надежды вытравил из сердца злостный сквозняк разлуки? Что это значит, «сделать вид, будто ничего не было», если оно было, и было больно, тяжело и страшно?..
Если мать хотя бы попросила прощения… Если хотя бы чувствовала себя виноватой!.. Но в ней жило искреннее недоумение, почему это её дочь сидит, скрючившись на своей кровати, будто придавленная обломком скалы, и словечка вымолвить не может.
Вдруг лицо матери исказилось. Она поднесла руку ко рту.
— Что они там с тобой сделали? Кто научил тебя быть такой жестокой?..
Росаура вцепилась в волосы, чтоб больно стало до слёз.
— Что с папой?.. — прошептала она.
Мать прикрыла глаза и покачала головой. Сколько беспомощности и страха прорвалось в этом усталом жесте…
— Какие-то боли в желудке, — тихо сказала она дрогнувшим голосом, но в этом не было ни капли наигранности, только горечь и боль. — Ты же знаешь, когда он свои лекции читает, то сидит на чае с бисквитами, а то и вовсе о еде только к ужину вспомнит.
— Нужно ему чертополох с львиным зевом заварить.
— Нужно, нужно…
На краткий миг их взгляды пересеклись. И Росауру точно изнутри кто-то кулаком ударил по груди. Она вся вздрогнула, и слёзы полились по щекам на колючее покрывало. Мать ахнула и бросилась к ней. Села рядом, взяла голову Росауры и приклонила к своей груди. Тогда Росаура заревела навзрыд. Она вдыхала запах жасмина, прятала лицо в мягкой кофте, чувствовала прикосновения прохладных рук к гудящей голове, и будто против воли льнула и льнула к матери, слепо ища её ласки.
— Ну что ты, что ты, бедная моя, милая моя, доченька!.. Я же люблю тебя, люблю, солнышко ты моё, ну как же ты так!.. Ну!..
Мать убирала слипшиеся волосы с лица Росауры, целовала её в лоб.
— Всё будет хорошо, милая, всё будет хорошо!
— Ты… мама… ты не уедешь? Скажи, ты больше не уедешь?!
— Если только ты меня не прогонишь.
— Ну как я… как я могу… тебя… прогнать!.. Мама! П-прости меня, мама!
— Ну что ты, что ты… Конечно, я тебя прощаю. Конечно, ты не со зла. Ты просто устала, милая, просто устала…
Каждое прикосновение матери, каждое её нежное слово были так драгоценны, так долгожданны… И только на периферии сознания брезжило обескураженное осознание: почему-то снова так вышло, что она, Росаура, содрогается от чувства вины и слёзно просит прощения, а мать милостиво его дарует и осыпает её такими щедрыми, ничем не заслуженными ласками… Так случалось всегда, сколько Росаура себя помнила. И каждый раз не было ничего желаннее этого великодушного материнского прощения. Всё сводилось к тому, что от того, нахмурится ли мать или улыбнётся, будто зависела жизнь, сама способность дышать.
Росаура так боялась остаться одна… И в этот глухой вечерний час очень легко стало поверить, будто не было трёх с половиной лет разлуки, грубости, подлости и унижения. Как она только могла оскорбить мать своим глупым упрямством?.. Как могла огорчить отца?..
Это чудо, что ей выпал шанс показать себя хорошей дочерью. Теперь-то она постарается.
Примечания:
Все претензии к Скримджеру. Он потребовал для своего появления отдельную главу. Репортаж с места событий здесь: https://vk.com/wall-134939541_11294
С другой стороны, мне кажется, эпизод с Барлоу и выход на сцену миссис Вэйл тоже заслужили особое внимание с нашей стороны)
Наутро Росаура с матерью были нарочито предупредительны друг с другом, как всегда бывало после крупных ссор. Обе спустились хлопотать о завтраке, единодушно остановив выбор на оладьях, которые мистер Вэйл обожал. Обе оделись в свои лучшие домашние наряды, обе благоухали, обе улыбались кротко и нежно, с толикой лукавого озорства, щёки обеих румянились, глаза сверкали, волосы вились — у матери платиновые, у Росауры — золотые, и не было на свете ничего очаровательнее в ту минуту, когда они в один голос запели «Желаем вам счастливого Рождества».(1)
На самом деле, находиться с матерью на одной кухне было сродни прогулке по минному полю с зонтиком от солнца. У матери всегда было свое видение всего процесса приготовления еды, от набора ингредиентов до сервировки, и не то чтобы Росаура пыталась оспорить это видение или привнести что-то новое: она просто не успевала за полётом материнской мысли. Недаром мать с такой нежностью отзывалась о Слизнорте, а тот в ней души не чаял и спустя двадцать лет после выпуска: глаз у матери был намётан и измерял объём точнее весов, рука была лёгкой, ни одного лишнего движения, никакой суеты, всегда идеальная чистота, — и всё вокруг неё вертелось с такой скоростью, что Росаура ощущала себя слоном в посудной лавке. Всё-то у неё из рук валилось, тут она за огнём недосмотрит, там воды перельёт, недосолит, пересластит, помешает три раза по часовой и один против, когда надо было три против и один по… В это утро мать проявляла чудеса сдержанности. Однако Росаура видела, что счёт её ошибок ведёт крохотная морщинка в уголке материнских губ, на которых застыла лучезарная улыбка.
Улыбка эта вспыхнула ещё ослепительней, когда звякнул бубенчик, в честь Рождества подвязанный над входной дверью, та скрипнула, и зимняя стужа мимолётно провела своей рукой по полу, схватив Росауру за лодыжки.
Отец принялся снимать пальто и шляпу, а Росаура кинулась ему помогать.
— Как там, не слишком холодно?..
— Бодрит, — усмехнулся отец и ласково молвил ей: — Тебе бы не помешало, мышка-соня.
Росаура загляделась в его лучистые глаза и оказалась застигнута врасплох: взвизгнула, ощутив прикосновение ледяных отцовских рук к затылку. Отец рассмеялся. Из кухни показалась мать.
— Ты вовремя, Редьярд! Как раз всё готово, чай будет через минуту.
— Мы приготовили твои любимые оладьи! — воскликнула Росаура, едва сдержавшись, чтоб не подпрыгнуть, как она часто делала в детстве, ведь отец был (и оставался) очень высоким, но раньше так и вовсе казался ей великаном.
— Напомню, что это и твои любимые оладьи, — улыбнулся ей отец, проходя следом за ней в гостиную.
Мать как раз приказала столу принять безупречный вид, и блюдо с оладьями так сладко дымилось…
— Налей мне чаю в большую кружку, Миранда, милая, — попросил отец, усаживаясь. — Там так подморозило, что я вынужден нарушить идеальное построение сервизных чашек и блюдец…
Мать отозвалась серебристым смехом, и перед отцом очутилась огромная кружка, больше похожая на пивную. Отец рассмеялся, и они сказали друг другу:
— С наступающим Рождеством!
Пара секунд звенела этим радостным возгласом, и все потянулись к оладьям.
— Да, оладья с золотистой корочкой, — картинно принюхавшись к дымку, воскликнул отец, — вот это волшебство в рамках моего понимания!
Он вновь рассмеялся, потягивая чай из своей огромной кружки, а улыбка матери засияла ярче.
— Бери сразу и побольше, милый. Ты совсем исхудал.
— Я только рад, но не объедать же мне родную дочь!
— Ничего, она тоже как курица заморенная после этой своей школы. Дорогая, сегодня можно не волноваться о фигуре: уверена, даже если Росаура влюблена, она не сможет устоять перед моим угощением!
— Росаура влюблена? — вроде бы притворно ахнул отец и подмигнул Росауре, но она заметила всполох волнения в его глазах.
Как назло, именно в этот момент она жевала свой оладий. Ей легче было сделать вид, что она им подавилась, или действительно им подавиться, чем хоть как-то оправдать заалевшие щёки.
— Нет, конечно, ты посмотри, как уплетает, — усмехнулась мать.
— А какие у кого планы на Рождество? — невнятно спросила Росаура (от оладий и вправду невозможно было оторваться, а благодаря волшебству матери они не остывали).
— Я получила приглашение от Глэдстоунов, — сказала мать, — будет что-то с размахом, — она в предвкушении прищёлкнула пальцами и обернулась к Росауре: — Не переживай, мы придумаем что-нибудь с твоими волосами, милая, и, Мерлин, я же не успела ещё показать тебе, что я привезла из Италии! Я нашла для тебя такую мантию, просто космос, Мерлин, мне кажется, ты у нас похудела, поэтому точно влезешь…
Не успела Росаура рта раскрыть, как заговорил отец:
— Ну а я тоже получил приглашение от преподобного Брауна. В этом случае, Росаура, с твоими волосами ничего делать не надо, разве что прикрыть их шляпкой, а вместо мантии вполне сойдёт какое-нибудь платьице.
Мать в возмущении поглядела на отца. Тот отвечал ей благодушным взглядом. Росаура еле сдержалась, чтобы не откинуться на спинку стула, испустив тоскливый вой.
— Ты же не собираешься тащить её…
— На Рождественскую службу, да. Только не тащить, а пойти, если угодно.
— Редьярд, ну ты серьёзно, что ли? — мать рассмеялась колко.
— Вообще мы ходили с папой на Рождественские службы все эти годы, — тихо сказала Росаура, но мать лишь плечами повела:
— Это прекрасно, но вам не кажется, что в этом году всё несколько иначе? Росаура, я же не для того приехала, чтобы…
— А ты серьёзно решила утащить её на шабаш в Рождество? — вроде в шутку, но с неодобрением в глазах сказал отец.
— Мерлин, избавься от своих средневековых представлений! — рассмеялась мать жёстким смехом. — Это званый вечер, там будут все сливки! Я уже сказала, что мы придём вдвоём! Или ты хочешь, чтобы твоя дочь кончила монашкой? Ей через неделю двадцать один…
— Всего двадцать один.
— Редьярд, я вышла за тебя в восемнадцать.
— О чём не раз жалела, правда?
Мать осеклась, отец поджал губы. Кажется, он сам не был рад, что сказал это. Росаура же ощутила странное: замешательство матери будто подстегнуло её, дало почувствовать небывалую власть. Будто давно хотелось уличить мать в том, что и так все прекрасно знали, просто не говорили вслух. Росаура выпрямилась и устремила на мать пристальный взгляд. Та не могла не почувствовать его тяжесть, а так же тяжесть молчания, что придавила их всех. Фарфоровые щёки матери чуть покраснели, она опустила взгляд, ресницы дрогнули, но вот она чуть вскинула бровь и сказала негромко:
— Это не значит, что это было неправильным.
Она посмотрела на отца из-под приспущенных век, и, Боже, что это был за взгляд… Росаура мечтала провалиться сквозь землю, но в то же время в самой груди разожглось тепло, удивительное, порождённое осознанием: родители когда-то сильно полюбили друг друга и любят до сих пор, несмотря ни на что, и, быть может, столько передряг, трудностей и тягот стоят этих искрящих секунд, когда они смотрят друг на друга через весь стол, и в их взглядах… Боже, что там, в их взглядах…
— Но почему ты уверена, что в таких целях надо водить Росауру по шабашам, дорогая? — сказал отец, не отводя глаз от матери.
Мать же глаза закатила и глубоко вздохнула, чтобы разразиться тирадой, как вдруг раздался громкий стук в окно.
— О, уже поздравления? — улыбнулась мать.
Росаура подошла к окну и впустила вместе с морозом большую серую сову с огромным перьевым капюшоном вокруг головы. Сова важно хлопнула крыльями и недвусмысленно поглядела на ещё дымящиеся оладья. К её крупной лапке было привязано несколько писем, и все — с разными адресами, впрочем, среди них Росаура отыскала и своё имя. Пока посланница угощалась, Росаура отвязала своё письмо и не смогла скрыть улыбки на первых же строках.
«Великоуважаемая мадемуазель!
Раненый рыцарь припадает сразу на оба колена, потому что одно его не держит. Вообще, меня выписали ещё позавчера, потому что иначе Алиса разнесла бы всё отделение недугов от заклятий — у Алисы Рождество распланировано было ещё со дня рождения Невилла, а супруг, то есть ваш покорный, важнейшая боевая единица в операции такого масштаба. Судя по обилию обязанностей, которые мне нужно выполнить к приходу гостей (и продолжать выполнять, когда все гости заявятся, тут-то и подвох). Это всё к чему (прошу прощения за бессвязность, мне сказали, что побочный эффект от выброса магии маленьких девочек может проявляться в том, что мне будет казаться, будто эти маленькие девочки вокруг моей головы хороводы водят). Мадемуазель, Росаура, а ты помнишь о нашей торжественной клятве перед лицом неминуемой гибели? Да, я вынужден сразу приступить с таких серьезных аргументов, потому что знаю, как ты из скромности будешь отнекиваться. Так вот, напомню, что ты обещалась к нам на Рождество прийти, чтобы познакомиться с нашим мальчуганом и вообще прекрасно провести время. Знакомство с мальчуганом, кстати, могу гарантировать самое близкое, потому что Алисе ну очень нужно хоть немного освободить руки, и если бы ты прибыла чуть заранее, например, часам к двенадцати, мы бы по гроб были тебе благодарны, а если тебе мракоборцы такое говорят, то имей в виду, это серьёзное заявление, и скорее всего благодарность не заставит себя ждать. О нет, Алиса обязательно вычеркнет это, когда будет читать перед отправкой. Впрочем, ей ещё десяток таких приглашений править, и я не понимаю, почему они все как одно больше похожи на угрозы. Почему сейчас так сложно убедить людей, не прохожих с улицы, а добрых друзей, вместе отметить Рождество? Ну хоть ты, Росаура, образованная, воспитанная леди, не требуй с бедняги Фрэнка лишних объяснений. Просто приходи, как только так сразу и, пожалуйста, даже не переживай насчёт подарков. Лучший наш подарочек — это ты!
Ваш (фигурально) рыцарь (номинально) Ф. Лонгботтом».
И приписка другой рукой, более быстрой и вместе с тем жёсткой:
«P.S. Росаура, дорогая, мы будем очень рады тебя видеть! Надеюсь, Фрэнк не понаписал всякой чуши, у меня просто нет времени это всё читать. Не знаю, что ещё сказать, чтобы ты выбрала нашу сумасбродную компанию вопреки всем альтернативам, которые, уверена, у тебя есть. Я могла бы сказать, что твой святой долг прийти и убедиться, что Фрэнк жив-здоров и повязку на голове исключительно для красоты носит, ведь ты была тем человеком, который нашёл с ним то ещё приключение на свою задницу! На самом деле, это мы очень хотим убедиться, что с тобой всё хорошо, и больше всего боимся, что ты будешь сидеть всё Рождество где-нибудь в уголочке и грызть себя невесть за что. Фрэнк такой дурень, что убеждён: за его геройство ты тоже себя подгрызаешь. В общем, милая, приходи, и я была бы очень признательна, если бы ты пришла не к вечеру, а днём, например, около полудня. По дому столько всего надо переделать, и твоя помощь была бы очень кстати — исключительно посидеть с Невиллом! Если у тебя получится, можешь не присылать ответа с совой, ей ещё других надо облететь, просто приходи.
С любовью,
Алиса».
Родители то ли шутливо пререкались, то ли колко обсуждали что-то, а Росауре так тепло и радостно стало от этого письма, что это, конечно же, отразилось на её лице. Отец ей что-то сказал, и Росаура растерянно подняла взгляд.
— Всегда бы ты так улыбалась, милая, — сказал он. — Что-то очень хорошее, да?
Сова Лонгботтомов, подкрепившись, ухнула, оповещая, что ей пора лететь дальше. Росаура выпустила её и замерла у окна, не зная, как начать разговор с родителями.
— Приличная сова, — отметила мать. — Это от поклонника? — она усмехнулась, но Росаура почуяла, что мать сказала это с прицелом.
— От друзей, — улыбнулась Росаура и повернулась к родителям. — Приглашают отметить вместе Рождество.
Её, конечно, кольнула боль, когда она увидела на лице матери неверие, граничащее с возмущением, а на лице отца — грустную улыбку смирения. Отец всегда знал её сердце лучше неё самой. Она ведь ещё колебалась — миг, пока мать не произнесла с надменной усмешкой:
— Ты, конечно же, извинилась перед ними?
Росауре были бесконечно дороги родители. Она была согласна с отцом, что это чудо — воссоединение семьи спустя три с половиной года, и чудо, что хоть это утро они провели вместе, несмотря на все трудности. Но… за эти полгода Росаура многое потеряла и многое обрела. Письмо Фрэнка и Алисы, их сердечное приглашение, такое простое, искреннее, вместе с очень человеческой просьбой помочь им приглядеть за ребёнком, казалось Росауре невероятно важным. Не только в отношении людей, она бы не взялась взвешивать, кто её сердцу милей, это вовсе невозможно, но почему-то именно в этот раз ей стало важно выбрать самостоятельно, чего она хочет, и она верила, что по крайней мере отец её поймёт. Она понимала, что есть призыв остаться, вытерпеть мать, ходить по тонкому льду, боясь разочаровать её, но потом, ближе к вечеру… она ни в коем разе не хотела идти с матерью на этот чёртов званый ужин. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто там будет, кому мать будет пожимать руки и чьи щёчки целовать… Росауру чуть не передёрнуло. Спорить с матерью, переубеждать её — бессмысленно. Но скандал, если Росаура выберет остаться с отцом, мать точно устроит. И снова это положение, будто в аду, когда надо «выбирать» между двумя самыми дорогими людьми?.. Боже, только не это!
Росаура собралась с духом.
— Я должна извиниться перед вами. Но, мне кажется, — она взглянула на отца, ища поддержки, и нашла её в ласковом взгляде, — это лучше, чем соломонов суд, да?(2) В плане, мы бы могли разрубить меня пополам, и одна половина пошла бы с тобой, мама, на званый ужин, а другая с тобой, папа, на службу, но…
— Но ты нам дороже целой, — вздохнул отец, но тут не совладал с собой и подался вперёд, — и невредимой! Скажи, пожалуйста, кто эти твои друзья, кто будет на вашем празднике, и где…
— О, мои друзья, они супруги, у них малыш совсем маленький, они вот просят прийти пораньше, чтобы им помочь… Да и будет там… — Росаура припомнила ещё конверты на лапке совы, — ещё человек пять, не больше. Там даже вряд ли будет вино, Алисе-то ещё нельзя, наверное…
Отец тут же успокоился, но мать выглядела раздосадованной, и Росаура чувствовала, как сгустился воздух перед очередным скандалом, а потому воскликнула:
— Они живут в Озёрном крае, папа, представляешь!(3)
Глаза отца воодушевлённо блеснули. Сколько раз они бывали вместе в том восхитительном уголке лучших красот Англии, и всякий раз туда тянуло вновь и вновь. Отец, когда читал лекции по лейкистам,(4) ставил их вопреки хронологическому принципу построения программы на конец мая, снимал своих студентов с прочих лекций и на три дня увозил их к цветущим берегам голубых озёр.
— Обязательно прогуляйтесь! — воскликнул отец. — Даже зимой Озёрный край прекрасен!
— Озёрный край? — только и сказала мать. — Уж не Лонгботтомы ли?
— Они самые, — улыбнулась Росаура.
Отец всплеснул руками.
— Лонгботтомы, ну что за прелесть, обожаю топонимы! Как же мне нравится, когда фамилия говорит сама за себя.(5)
Мать на зубок знала все чистокровные семьи и места их проживания, но сейчас это не смягчило её сердца.
— Подумать только, лет десять назад мы ещё могли бы встретиться на одном и том же званом ужине. Мамаша Лонгботтом всех дебютанток через лорнет рассматривала, а сама-то только со второго брака Лонгботтом… — мать бросила салфетку на тарелку и усмехнулась. Эта усмешка совсем не понравилась Росауре, а привлекать отца к боевым действиям ей совсем не хотелось. Прежде, чем мать выстрелила бы очередной шпилькой, уже в адрес Лонгботтомов (а чистокровные были виртуозы по части оскорбления друг друга до десятого колена), Росаура хлопнула в ладоши и сказала:
— Я собираться. Алисе нужна моя помощь. Спасибо за завтрак, мама!
Она подбежала к матери, поцеловала её в холодную щёку, кинулась к отцу, крепко его обняла, выбежала из гостиной к себе, кусая губу: да, это всё похоже на бегство, но им же удалось сохранить худой мир, который, сколько раз приходилось убеждаться, лучше доброй ссоры?
В комнате её встретила Афина. Она прилетела на рассвете и сейчас блаженно отсыпалась, и когда Росаура принялась ворошить шкаф, решая, в чём лучше отправиться на домашние посиделки, не умаляя праздничного настроения, сова удивлённо ухнула. Росауре почудилось осуждение в золотых глазах своей пернатой любимицы.
— Как думаешь, не слишком броско? — спросила она у совы, прикладывая к себе приталенное платье, по которому змеился серебристый узор.
Сова сощурила свои очи: «Что ты от меня скрываешь, бедовая?»
Росаура фыркнула и отбросила платье. Вот с матери бы сталось разодеться в королевскую мантию и отправиться хоть в хлев коз доить, если бы случай был в должной степени торжественный. А она чувствовала себя такой счастливой, когда выкопала из шкафа плюшевую клетчатую юбку и вязаный зелёный кардиган.
— Буду как ёлочка, — посмеялась Росаура, повернувшись у зеркала. Юбка хлестнула красным подолом по коленям. — Ёлочка с подарками.
Афину это не убедило. Она сидела, нахохлившись, и явно осуждала бегство Росауры из отчего дома под Рождество. Однако позволила Росауре ласково пригладить её по пёрышкам и даже тихонько вздохнула: «А мне прикажешь одной Рождество тут праздновать? Разбежались все, только пятки сверкают».
Афина была категорична, но Росаура сама задумалась о грустной иронии происходящего: все трое они убеждали друг друга, как ждали момента воссоединения, но в самый ответственный момент оказалось, что на Рождественскую ночь у каждого свои планы. Мать уходила к своим подругам, отец — в церковь, а она, Росаура, бежала от неловкости и тесноты родного дома к улыбчивым и добрым людям, которых, по правде сказать, едва знала, но уже столько с ними пережила, чтобы не сомневаться: они ждут её, примут её, и ей будет у них хорошо — если, конечно, ей позволит собственная совесть. Ведь последним, что она услышала, тихонько собираясь в прихожей, был негромкий разговор родителей.
— … тебе я тоже могу сказать, что ты нужна мне целой и невредимой, — говорил отец. — Но не могу ничего требовать, верно?
— Почему ты так уверен, что мы занимаемся там какими-то непотребствами, Редьярд! Это уже смешно.
— Потому что моя жена — ведьма?
— Твоя дочь тоже ведьма.
— Только в плохие дни.
— Ну, спасибо, дорогой.
— А представь, мы бы вместе пошли на ночную службу. Такая радость была бы! Тогда, мне кажется, и Росаура всё-таки осталась бы с нами, как думаешь?
— Может, и осталась бы, — после долгой паузы отозвалась мать. — Но ты бы прекращал мечтать, Редьярд. Ты же знаешь, мне плохо в этих твоих церквях! Я на ногах стоять не могу…
— На венчании ты продержалась.
— Ох, чего мне это стоило!..
— Дорого тебе это всё стоило, все эти годы. Я понимаю. Но я так и остался безумным мечтателем, ты уж извини.
Воцарилась тишина. Раз-два — щёлкнули мамины каблучки. Росаура из темноты прихожей увидела, как мать присела на подлокотник отцовского кресла и приклонила его голову к своему плечу. Тихо, мягко, будто не своим голосом, сказала:
— Слушай, ей двадцать лет, ей хочется побыть с друзьями, пусть выбирать она их так и не научилась.
Отец провёл по руке матери, нежно сжал её запястье и поцеловал ямочку под ладонью.
— Потому что это мы не научились выбирать.
— Друзей? Их у нас нет, Редьярд.
— В первую очередь, друг друга, Миранда.
Росаура сдержала вздох и, кажется, не выпускала его, пока не очутилась в неприметном тупике извилистого переулочка.
В письме Лонгботтомы приписали зачарованные координаты, куда следовало переместиться, а оттуда идти по небольшому городку ещё около получаса: извинений не требовалось, все прекрасно понимали, как важна безопасность, а мракоборцы жить не могли без «постоянной бдительности». Не хотелось думать об этом в Сочельник, но сову могли перехватить недоброжелатели, и рисковать, чтобы точный адрес дома попал в неблагонадёжные руки, было немыслимо. Росаура же была рада прогуляться по городку, в котором каждое оконце, увитое остролистом и омелой, дышало предвкушением праздника. По узеньким улочкам бегала детвора, летали снежки, звонкие голоса напевали песни, которые в полную силу зазвучат уже этой ночью. Росаура колебалась, не сделать ли ей крюк, чтобы пройтись по берегу озера, которое не было видно из-за крыш, но часы на церковной башне отбили половину первого — она и так уже опаздывала. Чем ближе она подбиралась к дому Лонгботтомов, тем явственнее ощущала слои мощной защитной магии, и самые глубинные её напластования, очевидно, были сотворены ещё много веков назад. Магия эта была так искусна, что небольшой, крепкий дом с острой покатой крышей стоял не на отшибе, как часто было с жилищами волшебников, а в окружении маггловских домов, ничуть не смущаясь и радушно улыбаясь Росауре своими большими окнами с резными ставнями, а из двух труб валил густой дым, обещая тепло и сытное угощение.
Подойдя к калитке, Росаура ощутила, как её будто насквозь прошибли невидимые струи. Волшебство дома… прощупывало её, так сказать, проверяло на вшивость, будто в самое сердце заглянуло придирчиво, нет ли там дурного замысла против хозяев?.. И прежде, чем Росаура коснулась бы калитки, та распахнулась перед ней.
— Спасибо, — невольно сказала Росаура, будто в ответ на немое «Добро пожаловать». По дорожке, выложенной битым булыжником, цепляясь подолом шубки за низкорослые кружевные кусты, Росаура поднялась к крыльцу и позвонила в золотистый колокольчик. Глухие звуки, что доносились из дома, стали ещё громче, а потом разом притихли. Вмиг, несмотря на яркое солнце, свежий морозный ветерок, уютный сад и красивый рождественский венок на парадной двери, Росаура ощутила себя под прицелом — безусловно, не только внимательных глаз.
Всё-таки, она пришла на порог в дом мракоборцев. Более того, в дом мужа и жены, которые зубами вырвали свой шанс на счастье в самые тёмные времена.
— Какую книгу передала Росаура Вэйл своему знакомому первого сентября восемьдесят первого года?
Голос Фрэнка она бы узнала из тысячи, но в который раз поразилась, как строго, почти сурово он может звучать, а потому чуть запнулась, ощутив себя как на экзамене:
— «Приключения…», то есть, «Возвращение Шерлока Холмса»!(6)
— Ну, такого даже я не запомнил! — после небольшой заминки рассмеялся Фрэнк, и голос его заметно потеплел. — В общем, да, про Холмса, всё верно. Твоя очередь.
Росаура глубоко задумалась, но тут вспомнила:
— Какую маскировку предпочитает Фрэнк Лонгботтом, когда отправляется в маггловский книжный магазин?
Судя по молчанию, она застала бывалого мракоборца врасплох.
— Ну, как какую, маггловскую! — воскликнул Фрэнк.
— Слишком размытый ответ, — учительским тоном ответила Росаура. — Ещё разок, не заставляйте меня усомниться в ваших умственных способностях, Лонгботтом.
— Спросите что полегче, профессор.
— Так, я не поняла, вы что, не учили параграф про тонкости маскировки?
— Ну… я читал…
— Безобразие, Лонгботтом. Я уже околела тут у вас под дверью, а ты не можешь ответить, что носишь шапочку с помпоном!
— Видишь ли, вопрос должен быть о том, что знаю о себе я сам, а не кто-то, кто тебе все уши про меня протрещал.
Фрэнк распахнул дверь, солнце осветило его румяное лицо, будто это он гулял полчаса на морозе. Впрочем, Росаура тоже разрумянилась самым очаровательным образом. Что не помешало ей заметить, как Фрэнк, только окинув её внимательным взглядом, убрал палочку в карман. Про себя Росаура обругала свою беспечность, уже готовясь к тому, что чета мракоборцев живо напомнит ей про «постоянную бдительность». Увы, люди слишком привыкли встречать друг друга с палочками наизготовку, а не с распростёртыми объятьями.
Однако Фрэнк изрядно искупал это широкой улыбкой, которая, казалось, освещала просторную прихожую ярче, чем разлитый мягкий жёлтый свет под потолком. Конечно, прихожая была бы просторной, если бы каждый её дюйм не нёс на себе следы проживания в доме маленького ребёнка: то игрушка, то погремушка, то шапочка, то носочек, множество тёплой одежды, что для ребёнка, что для матери, совочки и повозочки для игры летом в песок, а сейчас, по зиме, в снежную крепость, наконец, большая коляска занимала почти половину прихожей — но несмотря на кромешный беспорядок, было в этом столько уюта и тепла, простой радости маленькой семьи, что даже пару раз наступив на какие-то игрушки и чуть не споткнувшись об огромные калоши, Росаура не почувствовала и укола раздражения. Напротив входной двери была дверь уже, видимо, в гостиную, со вставленным матовым стеклом. Росаура сразу заметила за ней притаившуюся тень — и Фрэнк как раз окликнул:
— Лис, всё в порядке, выходите!
Дверь приоткрылась, и Росауре помахала Алиса, тоже ещё сжимая в руке палочку.
— Да, — Алиса проследила взгляд Росауры и забавно округлила глаза, — мы все тут дикие параноики. Поверь, если бы ты вдруг решила постучаться в гости к Грозному Глазу, он бы не признал в тебе свою, пока трижды не пропустил бы через мясорубку. Ну, привет, дорогая! Теперь можно и познакомиться, да, хомячок? — это она уже сказала кому-то через плечо, а потом нагнулась и с кряхтением подняла на руки своего малыша.
Росаура зарделась, глядя, как Алиса, вся лучась счастьем, встаёт подле мужа, держа на руках их сына. Росаура подумала, что очень давно уже не пересекалась с маленькими детьми — росла она одна, близких друзей, как отметила мать, у них не было, и представление Росауры о младенцах ограничивалось наблюдением издалека; ближе всего она общалась с ними, когда ходила с отцом в церковь, но в последние годы это происходило не так часто. Теперь же Росаура совершенно растрогалась, когда Алиса сказала:
— Вот он, наш Невилл. Имя для голубых кровей,(7) но пока мы хомячки, да, милый?
Она клюнула ребёнка в темечко, покрытое тёмными кудряшками, совсем как у отца, а Невилл внимательно глядел огромными материнскими глазами на Росауру.
— Ну, здравствуй, Невилл, — Росаура улыбнулась, и малыш тут же перенял её улыбку, и Росаура подумала, какие же пухленькие у него щёчки, такие же румяные, как у отца. — Какой ты большой! — зачем-то сказала она избитую фразу и тут же смешалась: — То есть, может, и не очень большой, — она рассмеялась, — простите, я не знаю, какие должны быть дети в…
— Полтора года. Ничего, ещё узнаешь, — Алиса озорно подмигнула, Росаура залилась румянцем, и Алиса рассмеялась: — О Боже, ну что за прелесть, Росаура, когда ты краснеешь, я снова начинаю верить во всё хорошее…
— Просто не смущай людей прямо с порога, Лис.
— Хорошо, Фрэнки, я буду смущать её за чаем и бисквитами, расскажу всё о третьем триместре и о грудном вскармливании, вот мало не покажется…
— Тогда смущением Росауры можно будет растопить камин, а то всё трубу не получается нормально прочистить.
— Нет, мы будем кипятить на ней чайник.
Улыбаясь и подшучивая больше друг над другом, супруги провели её в гостиную с широким разложенным диваном, куда тут же забрался Невилл и принялся возиться с игрушечным поездом. Росауру усадили за добротный дубовый стол, явно переживший не одно поколение, но сейчас так очаровательно заваленный бутылочками и слюнявчиками, а где-то сбоку — рабочими отчётами, налили чаю в большую кружку (Алиса извинилась, дескать, сервиз она рискнёт поставить на стол только в последний момент, когда все гости соберутся) и пододвинули тарелку с бисквитами. Завязалась лёгкая беседа, Фрэнк стоял на коленях перед диваном и подставлял руки, чтобы Невилл проехался по ним поездом, как по мосту, Алиса, кажется, была рада присесть рядом с Росаурой и тоже попить чаю, но взгляд её следил только за ребёнком, и сколько тихой ласки светилось в эти минуты в её уставших глазах…
— Этот-то хомячок ого-го вымахал, это я заранее предупреждаю, потому что у меня коварный план нагрузить им тебя хотя бы на пару часиков, а то видишь, какой кругом бардак! Но, разумеется, после чая. Пей-пей! Возьми ещё печенья, пожалуйста. Диван мы уберём, у нас на чердаке от этого стола отличные кресла. Жутко старомодные, конечно, но когда толпа наберётся…
— Толпа?..
— Ой, — отмахнулась Алиса. — Это ты у нас в штабе на попойках не была, вот там толпа, а тут так, человек десять…
— Десять!..
— Сами в шоке, что не по пальцам одной руки пересчитать, — грустно усмехнулся Фрэнк, пока Невилл, фырча и серьёзно раздувая щёки, водрузил товарный вагон отцу на макушку.
— Да ещё половина не придёт, — со вздохом сказала Алиса. Фрэнк с волнением посмотрел на жену.
— Ну что ты, Лис…
— Я тебе говорила, это дурная затея. Это мы такие счастливчики, а у людей по полсемьи вырезали, ну какая им вечеринка с шарадами…
Фрэнк отвлёкся на Невилла, Алиса отвернулась налить ещё чаю, но Росаура чувствовала, что они сдерживают себя ради неё, а спор этот ведётся уже очень давно. Тогда она сказала тихо:
— Но ведь сегодня Рождество.
Муж и жена посмотрели на неё одинаково заинтересованными и задумчивыми взглядами. Росаура чуть смутилась, но всё же сказала:
— Не просто «вечеринка с шарадами», да?
Фрэнк усмехнулся. Алиса вздохнула и обвела взглядом гостиную.
— Если мы не поспешим, будет «вечеринка в свинарнике».
— Лис, расслабься, люди ещё не забыли, что такое, когда в доме маленький ребёнок. Невилл берёт на себя всех недовольных, — Фрэнк потрепал сына по голове, и тот довольно засмеялся. — Росаура, ну вот можно ли думать о каких-то там разбросанных игрушках, когда с тобой хочет познакомиться этот карапуз? — он развернул Невилла к Росауре и, взяв его пухленькую ручку, помахал ею Росауре, на что она с радостью ответила. — Я лично вспоминаю о них, только когда раздавлю парочку.
— …десятков, — громко прошептала Алиса и рассмеялась. Её смех тут же подхватил Невилл и потянул к ней руки. Алиса, вздохнув, поднялась и взяла сына.
— Вот видишь, и как прикажете…
— С чем помочь? — Росаура тоже поднялась.
— Мне не сойти с ума. На кухне всё вверх дном, Илси — это наша эльфийка — только под ногами мешается и всё норовит сделать по рецептам мадам Лонгботтом, хотя я терпеть не могу столько приправ в одном блюде… К нам придёт шестеро взрослых мужиков, и их надо хорошо накормить, поэтому я должна быть на кухне, чтоб это всё на воздух не взлетело. Но здесь — сама видишь, и дом надо нормально украсить, и чтобы этот хомячок, — она пощекотала Невилла, прижавшись к щекой к его голове, — всё своими любопытными ручонками в следующую секунду не оборвал.
— Мы справимся, дорогая, — Фрэнк кратко поцеловал жену в лоб и взял с её рук Невилла, который тут же заголосил: «Мама!», Фрэнк принялся его щекотать, и шепнул Алисе: — Беги! Я его отвлеку!
— О, милый, но как же ты!..
Алиса изобразила пируэт умирающего лебедя и убежала. Невилл, однако, не успокаивался, как бы Фрэнк его не вертел в своих сильных руках, всё искал маму. Росаура поняла, что надо брать дело в свои руки, решительно достала палочку.
— Я не знаю, куда убирать все эти вещи, но я могу немного помочь с украшениями…
— Будь так добра, — улыбнулся Фрэнк и присел на диван, удерживая Невилла, — я тут всё приберу, сейчас…
Он будто силился перевести дыхание. Росаура нахмурилась и сказала тише:
— Фрэнк, как ты?..
От её глаза не укрылось, когда в возне с ребёнком пара пуговиц на его рубашке расстегнулась, что его грудь перехвачена бинтами.
— Да ничего, порядок, — подмигнул ей Фрэнк. — Целители своё дело знают. Но вообще, необузданная магия ребёнка — страшная вещь. Чаще всего она уничтожает и самого ребёнка, буквально…
— Разрывает на куски, — севшим голосом промолвила Росаура.
— Магия в ребёнке может быть потрясающе прекрасной, — Фрэнк уложил Невилла на спину и стал чертить над ним в воздухе узоры, которые расцветали дивными цветами, — но если ребёнок несчастен, заброшен и озлоблен, он начинает ненавидеть себя самое, и магия из дара становится проклятием.
— Мне кажется, как и любые наши особые силы, — сказала Росаура. — Любой талант в плохих обстоятельствах может обернуться во вред.
— Если бы мы стали бороться с той девочкой, она бы погибла, — тихо сказал Фрэнк, и линия, которую он вывел в воздухе, окрасилась в тёмно-красный цвет. Он тут же смахнул её рукой, но невозможно было забыть этот кровавый росчерк. — Я тогда… повёл себя очень глупо, когда собрался её оглушить. Спасибо, что остановила меня.
Росаура лишь мотнула головой и спросила:
— Ты видел её в больнице?
— Да. Она ещё оставалась там, когда меня выписали, но уже пришла в себя. К ней никого не подпускали, чтобы не тревожить, кроме Дамблдора, конечно. Он сказал, что отправит её…
— …К родителям, да. Ну и слава Богу.
Росаура сказала это от чистого сердца. На её глазах счастливый отец играл со своим сыном, и, казалось, не могло быть ничего важнее того, чтобы ребёнок был со своими родителями. Но…
— Фрэнк, — окликнула его Росаура, — необязательно называть имён, но скажи, вам удалось установить, кто с ней это сделал?
Фрэнк не сразу обернулся на неё.
— На неё наложили мощный Империус. Её заставили уйти в лес после того, как все отправятся на поезд. Но помимо этого на неё наложили тяжёлое проклятье, которое как бы сорвало защитные клапаны, и весь потенциал волшебства, который был в ней, взбунтовался, стал бродить по телу, рваться наружу. Волшебство стало внутри неё как бы самостоятельной сущностью, которую она уже не могла подчинить себе ни волей, ни рассудком. Она превратилась в живую бомбу замедленного действия. Первый, кто бы попытался вывести её из транса, тяжело бы пострадал. Невероятное везение, что нашли её мы, а не кто-то из детей. Я, конечно, тот ещё дуболом, но некоторые защитные заклятие нас кровь из носу вызубривать заставляют.
Росаура поёжилась, но всё же повторила:
— Кто же это сделал? Какой-то дьявольский план. Это ведь могло кончиться двойным убийством.
— Могло. Дело дрянь, скажу тебе откровенно. У вас там завёлся гадёныш с замашками маньяка, и, вероятно, даже не один. Чертовски умный и предусмотрительный. Вероятно, у него там свои шестёрки на побегушках, которые вполняют разовые поручения, даже не догадываясь, что пособляют в преступлении. А сам мозг, девять к десяти, что преспокойно сел на поезд и с родителями обнимался в тот момент, когда мы с тобой на больничной койке оказались.
— Ты хочешь сказать, что на такое способен… ребёнок?!
— Студент, — жёстко сказал Фрэнк. — Вот вы в один голос заладили, «ребёнок, ребёнок». Дамблдор…
— Дамблдор прервал расследование? — догадалась Росаура.
— Дамблдор ведёт его сам.
Росаура закусила губу. Ей надлежало теперь увериться, что всё будет хорошо. Получалось плохо.
— Просто очевидно же, что Энни выбрали не из личных мотивов. Им нужна была слабая и одинокая жертва, чьи родители не смогут добиться официального следствия и раздуть скандал, просто потому что они не могут попасть в волшебный мир. Но чего тогда добивался злоумышленник? — пытаясь принять мысль, что за всем этим стоял ребёнок, Росаура не могла произнести слово «преступник». — Он выбрал магглорождённую на Слизерине. Если это слизеринцы, которые продолжают претворять в жизни идеи своих отцов…
— Или это тот, кто хотел бы бросить тень на студенов Слизерина. А, может, этот кто-то метил вообще в Дамблдора, чтобы подорвать его авторитет, добиться, чтобы его сместили с поста Директора.
— Но ведь этого хочет Крауч.
— Не только Краучу будет выгодно, если Дамблдор ошибётся и утратит своё влияние в школе. Росаура, — Фрэнк обернулся к ней со всей серьёзностью, — ты же понимаешь, что старшекурсники — самый легко внушаемый контингент. Если на пост Директора взойдёт человек, хоть сколько-нибудь разделяющий идеи Пожирателей, из школы пачками будут выпускаться люди, которые за пять лет изменят всё наше общество вернее, чем за предыдущие годы его пытались потрясти теракты и убийства. Уже не нужно будет запугивание и борьба, чтобы волшебное сообщество развязало войну с магглами — общество само на это пойдёт ничтоже сумняшеся. У Дамблдора… свои методы. Но только ему, быть может, сейчас возможно балансировать на грани.
— А если Дамблдор не найдёт виновника? — тихо произнесла Росаура скорее себе самой. — Он вернётся в школу после каникул и выберет себе новую жертву. Никто не будет в безопасности.
— Поэтому, дорогая Росаура, наш девиз: «Постоянная бдительность»! — Фрэнк притворно рыкнул и ущипнул Невилла за бок. Тот на знакомую фразу что-то залопотал, пытаясь вторить словам отца:
— Патаяная птитинась!
Фрэнк усмехнулся, поднялся, расправил плечи.
— Всё, засиделись, давай управимся с этим авралом, пока Алиску нервный срыв не хватил.
Следующую пару часов они с Фрэнком и Невиллом носились по всему дому, спотыкаясь на игрушках и чихая от пыли. Да, в руках у них были волшебные палочки, но по одному их взмаху не представлялось возможным разделаться с ворохом вещей и давно не мытыми стёклами. Не то чтобы дом Лонгботтомов плесенью порос или пребывал в запустении, нет. Но «перевёрнутый вверх дном» вполне бы соответствовало его описанию. Что уж тут поделать: Фрэнк вечно на службе, последние три месяца Алиса там же, свекровь, мадам Августа Лонгботтом, чаще забирала внука к себе, чем приходила в дом сына, а если приходила, то устраивала тут порядок на свой лад, и первым делом, придя со смены, Алиса переиначивала всё обратно под себя. Водоворот вещей, игрушек и мебели вращался стремительно, всё разрастаясь и разрастаясь. Дело у Фрэнка и Росауры шло бойко, но бессистемно — во многом направление их усилий зависело от того, в какую комнату хотелось заглянуть Невиллу или какую потерянную игрушку он со слёзами не давал убрать в ящик.
Тем временем, солнце ушло из зенита и клонилось к раннему декабрьскому закату. Как сказала Алиса, гостей ждали к шести, но почти все приглашённые были сослуживцы Лонгботтомов, а значит, чувство времени у них было напрочь сбито, и они предпочитали прийти заранее, чем опоздать. Так, к пяти часам звонок прозвенел уже дважды, и дважды Фрэнк прикладывал палец к губам, призывая Росауру затаится, взяв Невилла на колени, доставал палочку и спускался к парадной двери; из кухни выглядывала Алиса с палочкой наготове. Фрэнк внимательно смотрел в зеркало в прихожей, которое показывало человека, что стоял у порога, и ровным голосом задавал причудливые вопросы, в другой ситуации даже забавные, не сковывай всех в тот миг гнетущая тревога.
Но обмен вопросами происходил успешно, заканчивался лёгкой перебранкой и колкими шутками, и вот с уборкой вызывалась помогать тоненькая рыженькая целительница, Глэдис Маунтбеттен, чей хрупкий облик Фрэнк вполголоса попросил не соотносить с её мастерством — оказалось, что Глэдис уже тридцать пять, и не пересчитать, скольких мракоборцев она поставила на ноги за последние годы, а к тому же принимала у Алисы роды, которые прошли прямо здесь, в супружеской спальне — отправляться в больницу в те страшные дни Алиса напрочь отказалась. Видимо, Невилл помнил умелые руки Глэдис и поспешил залезть к ней на колени, пока её тоже с мороза отпаивали чаем.
Вторым пришёл хмурый (будто за исключением Фрэнка бывали другие) мракоборец, который назвался только фамилией — Такер, лысоватый и несколько дёрганный. Фрэнк хлопнул его по плечу, обрадовался, что будет с кем сходить подобрать на складе «дровишки, чтоб трещали», а как только Глэдис и Росаура отвлеклись на чай, Такер здорово хлебнул из серебристой фляжки и пихнул под локоть Фрэнка — и Фрэнк не остался не при делах.
Пришла молодая чародейка в длинной элегантной чёрной мантии, усеянной мерцающими звёздами, Гестия Джонс, они с Алисой почти по-сестрински обнялись и разговорились об общих знакомых. Кажется, Гестия сообщила, что кто-то не придёт, что Алису явно расстроило.
Каждому, кто приходил, находилось своё дело. Вот, Глэдис унесла Невилла на дневной сон, «иначе ребёнок к восьми вечера уже никакущий будет», Фрэнк с Такером пошли за «дровишками», на что Алиса усмехнулась: «Уж спасибо, что не на рыбалку», а Гестии поручили забраться на чердак и посмотреть, не завёлся ли там среди всякого хлама боггарт. Росаура уже думала присесть и перевести дух, как на лестнице показалась Глэдис:
— Алиса? Никак не засыпает малыш, очень хочет маму. Ты его кормила?..
Алиса хлопнула себя по лбу.
— Совсем забегалась, секунду! — и повернулась к Росауре: — Слушай, очень ответственный момент, надо ставить утку запекаться, для этого нужно её яблоками нашпиговать, непременно вручную, там такие яблочки моя тётка прислала, что они капризные, сок не дадут, если их волшебством разделать. Можно я тебе эту ювелирную работу доверю?
Росауре пришлось ещё трижды уточнить что-то у Алисы, потому что рецепт-то был, да если б Алиса не отступила от него ещё на третьем пункте, отдавшись вдохновению, проиграв спешке и уступив обстоятельству, что вместо груш в доме оказались только яблочки из тёткиного запаса… Росаура вошла на кухню, загибая пальцы, ведь кроме утки оказалось ещё около трёх блюд, которые требовали срочного внимания.
Кухня Лонгботтомов была огромная, отсылающая к истинному времени постройки дома и принятому тогда размаху господских усадеб, и Росауре сразу стало жаль Алису, которой в одиночку приходилось здесь вертеться. Крошечная эльфийка в голубом переднике и с крайне надменным взглядом выпученных глазок, казалось, только нос морщила, а не помогала. На Росауру она взглянула с прищуром старой перечницы, но покорно принесла все необходимые приборы и ингредиенты, с которыми предстояло повозиться.
Росаура принялась за яблоки, успевая вовремя помешивать какой-то капризный соус (и, конечно, полакомиться кусочком теста, которое настаивалось для рождественского пудинга), но спустя минут пятнадцать от наваристого супа, что булькал на плите, стало так невыносимо жарко, что Росаура, наказав эльфике приглядывать за стряпнёй, взмахом палочки подняла в воздух миску с яблоками и утянула за собой в гостиную, где хоть за стол можно было присесть — казалось бы, всего часа три она хлопотала с разными поручениями, а уже будто целый день упахивалась.
Росаура уже очистила кожуру с десятка яблок, вынула семечки, порезала аккуратными дольками, как дверной колокольчик прозвенел кратко и резко, напрочь утратив свою мелодичную золотистую трель.
Всё будто затаилось. Сама Росаура, уже наученная, быстро достала палочку и прокралась к двери.
«А ведь Фрэнк ушёл с Такером… — промелькнуло в голове, — и Алиса с Невиллом… а эта Гестия на чердаке…»
Колокольчик кратко, но настойчиво прозвонил вновь. Росаура не спешила выглядывать в прихожую, из-за приоткрытой двери и так было видно, как в зеркале над комодом отражается чья-то фигура в тёмном плаще, уже окутанная вечерними сумерками. В руке у того, кто стоял у порога, Росаура заметила палочку, и он отошёл на пару шагов назад, оглядываясь на свет в окнах — видимо, тишина дома встревожила его. Но что если это гость незваный?..
Колебания Росауры нарушили торопливые шаги по лестнице. Показалась Алиса с палочкой в руке, за ней, неся беспокойного Невилла, шла Глэдис — верно, резкий звонок разбил в пух и прах все их старания уложить малыша. На лице Глэдис была тревога, Алиса же вся преобразилась: в глазах суровая решимость, в движениях ни усталости, ни мягкости, только жёсткая, механическая выучка. Она так стремительно пересекла прихожую, что Росауре, как, верно, и Глэдис, невольно захотелось крикнуть ей: «Осторожней!», но Алиса взглянула в зеркало — и лицо её тут же прояснилось.
— Мы дома-дома, даже не думай выламывать дверь! — крикнула Алиса.
Тот, кто стоял на пороге, опустил руку с палочкой, но в карман её не убрал. Потом он подал голос, и Росаура, которая и так уже узнала, с первого взгляда узнала, всё же вздрогнула, когда голос этот коснулся её слуха.
— Какое имя для ребёнка Фрэнк Лонгботтом вытянул из бутылки, когда узнал, что его жена беременна?
— Ты хотел сказать, когда весь наш отдел узнал, что я беременна, и вы устроили тот дикий кутёж, а я осталась одна трезвая, чтобы растаскивать вас по домам?
— По этой причине не могу дать точный ответ.
— Между прочим, имя уже было выбрано его maman ещё до моего рождения, так что это всё для вида было, чтоб вы не обиделись.
— Отвечай.
— Каспер!
— Кошмар.
— Не то слово. Так, ты мне зубы не заговаривай. Кто должен был быть крёстным отцом Невилла?
— Какой-то больной на голову трудоголик, параноик и латентный алкоголик с рефлексами цепного пса.
— Ты сейчас перечислил половину нашего отдела, и то, только потому, что другая половина — открытые алконафты. Надо было в определение добавить «редкостный придурок», и был бы верный ответ.
— Да я до сих пор не понимаю, как тебе такое в голову прийти могло. Ладно Фрэнк, Фрэнк — шутник. Но ты-то, серьезная женщина…
— Ничего, мы ещё предоставим тебе шанс, упрямец ты эдакий, тогда не отвертишься.
Алиса распахнула дверь, и Руфус Скримджер шагнул в дом.
В полумраке прихожей трудно было разглядеть его лицо (Росаура, правда, и не пыталась, не могла), разве с мороза оно ничуть не разрумянилось, а казалось очень бледным, до серости. Во всей его фигуре, пока скрытой тяжёлым плащом, проскальзывала какая-то истончённость, угловатость, неровность в движениях, но отчего замерло сердце, так это когда Росаура увидела: правой рукой он тяжело опирался на трость.
Невилл высвободился из рук Глэдис и сам принялся по ступенечке спускаться по лестнице, что-то лопоча. Алиса подбежала к нему, взяла на руки и, попросив о чём-то Глэдис (от чего та, приветственно махнув Скримджеру, кивнула и поспешила на верхний этаж), вернулась к гостю, как раз когда тот повесил на вешалку свой тяжёлый плащ.
— Тапочки предлагать тебе бесполезно? Ладно, топчи наш дом своими сапожищами… — Алиса взмахнула палочкой, и с высоких сапог исчез не только снег, но и следы застаревшей грязи.
— Ты бы их ещё отполировала, — вздохнул Скримджер.
— Держи карман шире. Руфус, мы пригласили тебя не на роль сторожевого пса, ты можешь пройти в дом, правда.
Стоило Скримджеру ступить пару шагов вперёд, как Алиса приобняла его одной рукой и чмокнула во впалую щёку.
— Ну-ну, — рассмеялась Алиса его внезапному смущению, которое отразилось лишь в том, как он замер, опустив глаза, — только морду кирпичом не держи, пожалуйста, а то Невилл сейчас реветь будет. Кстати, поздоровайтесь. Он, правда, честь ещё отдавать не умеет…
— И незачем, — коротко обронил Скримджер, покосившись на ребёнка.
— Хочешь морковку? — усмехнулась Алиса.
— Воздержусь.
— И правильно, Невилл её под кровать уронил. Но только попробуй от шампанского воздержаться, мой брат с гоблинами связался, чтобы его раздобыть…
Алиса вела Скримджера в гостиную, чтобы привычно напоить чаем с мороза, и Росаура, не чувствуя ног, допустила в своём воспалённом сознании мысль, а не спрятаться ли ей за пока не наряженной ёлкой… Возмущение на саму себя за такие глупости ошпарило её, но легче не стало: как бы она себя не призывала к трезвомыслию и выдержке, руки похолодели, а в висках стучало. Голоса раздавались всё ближе, но хуже — клацанье чего-то жёсткого по деревянному полу. Трость, это трость в его руке, а с ней — утяжелившийся шаг, а с ним — серое лицо и слишком уж отрывистые фразы, будто нарочно, чтобы дыхание не прервалось на середине.
Росаура смогла только отойти к столу и встать спиной к двери, сосредоточившись на ещё пяти яблоках, которые надо было вскоре запихнуть в несчастную утку. Так вышло, что огромная ель, которую приволокли Фрэнк и Такер, всё же закрывала половину комнаты, и Росаура была этому благодарна, несмотря на всю глупость своего положения.
— Будешь чай? — говорила Алиса и тут же посмеивалась: — Мерлин, предлагать мракоборцу чай, я бы ещё льву печенье поднесла. Вот, согрейся, — что-то цокнуло, звякнул графин о стакан, Скримджер сказал:
— Даже не думай.
— Скримджер, я взрослая женщина?
— Ты кормящая мать.
— Ты, видимо, тоже. Я просто могу шантажировать тебя глотком виски, если мне чего-нибудь очень захочется.
— И чего тебе хочется?
— Полежать звёздочкой на кровати хотя бы полчаса. Шучу. Час.
— Отоспимся в гробах. Твоё здоровье.
— Так, стой!
— Тоже думаю, что это не солидарно, по крайней мере, без Фрэнка. Но мы уже отметились с ним за встречу у вас во дворе, и он сказал мне идти пытать дальнейшего счастья у хозяйки.
— Так и знала… Ты свои обезболивающие сегодня уже пил?
— Допустим.
— Я имею в виду сегодня, которое началось часов в семь утра, а не вчера вечером, Руфус.
— Тогда какая разница.
— Так и знала, что не пил.
— Всё в порядке.
— Правда?
Этот вопрос был совсем иного толка, так прозвучал голос Алисы: тихо, ласково, с толикой тревоги, как спрашиваются о близких, о самых родных.
Руфус Скримджер молчал, и Росаура, оглянувшись, увидела сквозь раскидистые еловые ветви, как Алиса положила руку ему на плечо.
— Мы очень рады, что ты всё-таки пришёл.
— Спасибо за приглашение, — он чуть замялся было, а потом поднял взгляд на Алису и мимолётно коснулся её руки на своём плече. — Правда.
Невилл, гуля, потянул Алису за юбку, и ей пришлось отвлечься.
— Вот-вот, — криво усмехнулся Скримджер, глядя, как Алиса возится с ребёнком, и взял с полки низкий стакан. — Просто дай мне уже выпить эту дрянь и не подавиться, ладно?
— «Дрянь»?! Это свадебный подарок дядюшки Николаса!
— Дорогущая дрянь.
— Смотри, ближе к двенадцати придёт свекровь, только попробуй при ней что-то такое же сказать про кружевные салфетки.
— Ближе к двенадцати я уже уйду, не беспокойся.
— Что? Даже не думай. Между прочим, на дом наложены чары. Все, кто попытается покинуть его до полуночи, превратятся в жаб. У нас как раз во дворе есть пруд.
— Из всех перспектив, которые предлагал уходящий год, это самая радужная.
— Пять минут допроса с пристрастием, и ты уже попытался улыбнуться. Это прогресс, могу оставить с тобой Невилла не думая, что я плохая мать.
— Алиса, ты прекрасная мать.
— Я сейчас расплачусь. Сделаю вид, что у меня неотложное дело, чтобы ты не видел моих слёз и не смущался ещё больше. А мне правда надо утку в духовку закинуть…
— Смотри, не промахнись.
— Давай, садись на диван и подержи ребёнка буквально пять минут.
— У прекрасной матери ужасные идеи.
— Просто держи его не как мешок с картошкой.
— Алиса!..
Шаги Алисы и её смех быстро стихли, а Росаура всё стояла со злополучным яблоком в руке и не могла толком шевельнуться. Невилл что-то залопотал, и ответом ему был тяжёлый вздох. От этого вздоха у Росауры защемило в груди: слишком знаком он ей был.
Против воли она обернулась и тихонько выглянула из-за развесистой еловой лапы.
Руфус Скримджер сидел на диване, несколько неестественно вытянув вперёд правую ногу, а на согнутой левой сидел Невилл и заинтересованно разглядывал металлические пуговицы на форменном кителе, местами затёртые до блеска так, что в них отражалось его большеглазое личико. В следующую секунду Невилл уже потянулся к пуговицам с твёрдым намерением их оторвать и положить себе в рот.
— Как интересно-то, — проворчал Скримджер, но любопытству ребёнка препятствовать не стал. Впрочем, когда Невиллу не удалось пуговицу оторвать, он решил её откусить, и тут выдержка бывалого мракоборца подверглась серьёзному испытанию.
— Так, хватит.
Росаура отвлечённо подумала, что Скримджер и не думал повышать голоса, наоборот, говорил как-то непривычно тихо и глуховато.
— Ну, всё.
Однако Невилл считал иначе. Он считал, что никакой рождественский подарок не сравнится с пуговицей с офицерского кителя.
Скримджер чуть нахмурился и, придерживая ребёнка за спинку, провёл пальцем по его бочку. Невилл взвизгнул и рассмеялся, почувствовав щекотку. Заколотил руками по груди Скримджера и воскликнул:
— Есё! Сик-ти!
— Ну да, а потом тебя на горбу таскай весь вечер.
Невилл воспринял это как предложение и, цепляясь Скримджеру за плечи, попытался встать и забраться к нему на шею, но Скримджер вновь его пощекотал, и Невилл, заливисто смеясь, оставил свою затею, просто повалившись на диван.
— Визжишь, как поросёнок. Мать перепугаешь, — сказал Скримджер беззлобно, но и безрадостно. Просто сказал, и это прозвучало до странности серьёзно, как будто он не с ребёнком говорил, а с равным.
Невилл, довольный, валялся и болтал ножками, а потом извернулся, потянулся к паровозику. Привстав на колени, малыш прокатил состав по руке и плечу Скримджера, а после паровоз подлетел и врезался Скримджеру в ухо — до лба Невилл не дотянулся. Невилл, не разумея своей шалости, довольно улыбался, а Скримджер и бровью не повел, когда в его ухе попытались усмотреть тоннель. Невилл, изобразив трагическое крушение поезда, протянул вагончик Скримджеру. Тот принял вагончик, и тут раздался странный дребезжащий звук
Это рука Скримджера шла мелкой дрожью, которая передавалась игрушечным колёсиками.
Невилл радостно загулил: звук напомнил ему погремушки, которые он давно оставил в глубоком детстве. Сейчас он с восторгом схватил другой вагончик и что есть мочи затряс им в воздухе. Скримджер тихо толкнул свой вагончик по дивану и уронил руку на колено. Вздохнул.
От его молчания веяло непомерной тяжестью, и даже ребёнок вскоре затих. Скримджер будто оцепенел, глядя на свою руку, отмеченную слабостью. Невилл мотнул головкой, перевернулся и резво пополз по дивану; Скримджер только голову вскинул, а Невилл уже дополз до края и протянул ручку к еловой лапе. Скримджер рванулся с места, подхватил Невилла в ту секунду, когда малыш уже здоровался с елью и прощался с диваном. Скримджер нарушил торжественность момента крепким словцом, однако ребёнка поставил на пол осторожно, и только в следующую секунду прихватил рукой правое бедро, прикусив губу.
Невилл всё тянулся к ели, глаза его округлились до невозможности, так она будоражила его воображение. Скримджер выровнял дыхание и сказал:
— Маловато нас, чтоб хороводы водить.
Невилл одёрнул ветку, и Руфус с Росаурой увидели друг друга.
Спустя мгновение — длиною примерно в вечность — Росаура опустила взгляд, быть может, чтобы проверить, не валяется ли у неё под ногами её сердце или печёнка, или что там сжалось до невозможности, а потом расширилось так, что наверняка напрочь разорвало грудь. Она не могла понять, что увидела в глазах Руфуса Скримджера, когда их взгляды встретились; ей было достаточно, что перед её глазами встала пелена, и ей это совсем не нравилось. Она была уверена, что переболела, успокоилась, отпустила, выдохнула, снова вдохнула, но оказалось: ни-чер-та. Всё как обухом по голове и сплошное ребячество.
Потом (примерно через долю секунды) промелькнула сердитая и гордая мысль, какого чёрта она стоит, потупившись, будто её хоть капельку могла выбить из колеи эта встреча или, не дай Боже, ей есть, чего стыдиться? Затем (спустя ещё секунду) Росаура поняла, что никто из них до сих пор не произнёс ни слова и, кажется, не сделал ни вздоха. А потом (ещё через секунду) Росауру досада взяла: да, да, во имя всего святого, её выбила из колеи эта встреча, она не хотела тут стоять, не хотела видеть перед собой этого человека, не хотела, чтобы это к чему-то её обязывало или куда-то их (их?!) вело. Она не была к этому готова, у неё не было сил и мыслей, чтобы что-то с этим делать, и она ненавидела своё сердце за то, что то билось неистово, из-за чего щёки её наверняка раскраснелись до ужаса.
Всё это несусветная чушь.
Почему даже отсюда ей хочется сбежать? Надо было оставаться на Рождество в Хогвартсе, вот и дело с концом.
Ей очень хотелось топнуть ногой в такт беснующейся пляске её мыслей и чувств, но тут она ощутила, как её колени обняли цепкие ручки, и, моргнув увидела перед собой малыша, который держался за её ноги и пытался схватить её за руку.
— Де мама? — позвал малыш.
Росаура наконец вздохнула. И тут же услышала:
— Здравствуй.
Нет. Никак у неё не получалось взглянуть на него. Она смотрела в ясные глаза малыша и, опустив руку на его кучерявую головку, заставила себя сказать, молясь только, чтобы голос не дрожал:
— Здравствуй.
Голос не дрожал. Он был как лист железа, раскалённый на солнце.
— Сейчас я эти несчастные яблоки из чьих-нибудь глаз сделаю! — раздался негодующий возглас Алисы.
— Яблоки здесь! — закричала ей Росаура. — Извини, я взяла их с кухни. Почти все готово…
— Ура! Давай их сюда! — с облегчением прокричала Алиса и добралась до гостиной. Чуть притормозила, чтобы, прищурившись, обвести тех, кто в ней собрался, лукавым взглядом.
— Вот! — прокричала Росаура, схватив миску с яблоками. — Давай я отнесу! Тебя как раз Невилл искал!
Алиса поглядела на Росауру и чуть приподняла бровь.
— Я, знаешь ли, оставила сына в крайне надёжных руках…
Но Росаура уже опрометью пронеслась мимо, скорее на кухню, как будто в миске были не яблоки, а расплавленное золото, и сама миска была решетом.
…Росаура всовывала яблоки в глотку несчастной утке, а на месте утки видела себя. Алиса на кухню не вернулась, и пришлось вновь позвать высокомерную эльфийку, чтобы та зашила утке зоб и отправила в духовку. Росаура присела на низенькую табуретку и опустила голову на сгиб локтя (руки были все в яблоках и утином жире).
— Да уймись ты, — обругала она саму себя, но легче не стало. Она беспомощно оглядела кухню. Может, ей просто тут схорониться? Переночевать в какой-нибудь сковороде, раз уже чувство, будто на такой вот её поджаривают… Чёрта с два! Кто из них двоих должен бежать прочь, чтоб пятки сверкали?.. Да и вообще, они взрослые люди, ну какое ещё бегство, что за глупости, какие-то недомолвки, неспособность и пары слов связать… Это в конце концов неуважение к хозяевам. Да, ради Фрэнка и Алисы надо из вежливости дождаться, пока все сядут за стол, высидеть часок, а потом извиниться и уйти, когда ещё кто-нибудь пойдёт. И всё будет прилично.
Росауру воодушевил подняться дверной звонок. Пока она дошла до прихожей, новоприбывшего, видимо, уже запустили в гостиную, и она заглянула туда, вытребовав с Небес мужество для покорения города.
Однако в гостиной оказался один-единственный человек. Приютившись с краю стола, он пил чай с таким видом, будто каждый глоток драл ему горло.
— Ремус?..
— Росаура Вэйл?..
Ремус Люпин учился на год старше Росауры и был четвертым «мародёром» в разбитной компании Джеймса Поттера и Сириуса Блэка. Росаура (да и вся школа) всегда диву давалась, как связался с этими отъявленными дебоширами такой скромный, сдержанный молодой человек, чей ум, может, не блистал беспримерной остротой, как у Сириуса, и не был отмечен дерзостью мысли, как у Джеймса, но подпитывался непрестанно книжной мудростью и опытом предшественников, осмысленный современниками; Ремус всегда был прекрасным собеседником, деликатным до застенчивости, чутким, проницательным и не по годам печальным созерцателем. Его приятное лицо пересекали шрамы, какие могла бы оставить когтистая лапа, но Люпин сам по себе был таким тихоней, что о нём даже слухов не распускали, тем более когда Сириус и Джеймс, казалось, считали день прожитым зря, если об их похождениях не шептались на каждом углу. К тому же, шрамы эти блекли от того тепла, что было разлито в мягких карих глазах Ремуса, а его понимающий взгляд часто завершал разговор полнее всяких слов.
С Ремусом Росаура часто пересекалась на старших курсах, потому что он тоже был старостой, и несмотря на уже почти устоявшуюся вражду между Гриффиндором и Слизерином, Росаура и Ремус слишком ценили друг в друге схожих по кругу и культуре собеседников и неприкрыто, но и без огласки, друг другу симпатизировали. Особенно Росауре нравилось, что Ремус был из тех, кому важно обсудить все полученные новые знания, всё, что его взволновало или увлекло — Сириус и Джеймс заглатывали знания, даже не пережёвывая, и их стальные мозги это принимали, как стальные же желудки — огневиски, смешанный со сливочным пивом и прабабушкиным вином. А у Ремуса был профессорский, аналитический склад ума — чуть суховатый для Росауры, но она привыкла к этой манере благодаря отцу, а ещё ей очень важно было узнавать от Ремуса, что её ждёт на следующем курсе, особенно когда он перешёл на седьмой и уже почти по-дружески после выпускных экзаменов подарил ей свои конспекты, прекрасно зная, что Росаура в них не нуждается — но может найти в них что-то интересное, какие-нибудь лишние несколько строк, которые дополнят картину, что предстояло ей постигать. Конечно, чтобы назваться друзьями, они никогда не касались в своих нечастых разговорах личных тем, и если что-то понимали друг о друге, то Росаура — благодаря наблюдательности, а Ремус — благодаря чуткости, а потому составили друг к другу доброе отношение.
Но чтобы встретиться вот так неожиданно под Рождество в доме супругов-мракоборцев, с которыми ещё познакомиться надо было умудриться, да ещё и стать вхожими в круг близких друзей… Росаура сама не до конца понимала, по какой чести её-то позвали, а тут Ремус Люпин…
Кажется, что-то в этом роде они и сказали друг другу, какая это приятная неожиданность, поговорили о том, какие Лонгботтомы прекрасные, и прочее, что обыкновенно говорят друг другу при неожиданной встрече воспитанные люди, пытаясь скрыть своё замешательство или хотя бы посмеяться над ним.
Однако чем больше Росаура вглядывалась в лицо Ремуса Люпина, тем яснее понимала: Ремус Люпин, никогда не отличающийся склонностью к безудержному веселью, но чья мягкая улыбка так часто могла ободрить и поддержать, перестал быть человеком, который может запросто улыбнуться, даже встретив волей судьбы школьную знакомую. Даже в преддверии Рождества.
Ремус Люпин больше не улыбался.
Белые шрамы явственно выступали на его потемневшем будто, сильно похудевшем лице. Каштановые волосы лезли на глаза, и в них неприкрыто белела ранняя седина… слишком ранняя. Вокруг глаз же залегли и тени, и резкие морщины, его руки были руками больного человека, а одежда — клетчатая рубашка, серая мантия, изрядно заплатанная, — едва ли скрывала фигуру человека, который постоянно недоедает.
Но хуже всего была горестная мука, которая вытравила всё тепло из его глаз.
Лучший друг и его жена убиты. Второй лучший друг оказался предателем, избежал высшей меры наказания только благодаря чистосердечному признанию и политическим играм правительства, которому выгодно было таким образом склонить прочих преступников к добровольной сдаче, но не ужаснее ли смертной казни пожизненное заключение в тюрьме, где узник обречён сгнить заживо в ближайшие десять лет, а узник этот только-только жить начал?.. Наконец, в их крепкой компании, даже сказать, братстве (где нашлись свой Авель и свой Каин), был четвёртый, робкий, лишённый ярких талантов, но свой, родной, по имени Питер — так вот, этот Питер тоже убит, убит рукой друга-предателя Сириуса Блэка, сошедшего с ума.
И остался один Ремус. Росаура не знала, живы ли его родители, но судя по его виду, крайне запущенному, рядом с ним давно не было никого, кто бы заботился о нём.
Росаура присела к Ремусу, он пододвинул к ней разломанный шоколад в хрустящей жёлтой бумаге, самый дешёвый, но от крошечного кусочка по телу сразу разлилось тепло. Люпин в этом плане оказался предусмотрителен: будто знал, что от него за десяток шагов веет тоской, как от дементора.
Он сам, кажется, плохо понимал, что делает в этом красивом тёплом доме среди счастливых, ласковых людей, одинокий, до дыр изношенный, серый от тоски.
И не он один такой.
Росаура мотнула головой, понимая, что плохо прислушивается к скупым и вялым фразам Люпина, но чем дальше она из себя выдавливала нарочито бодрые и забавные, тем сильнее в голове билась мысль: «Где он? Куда он ушёл? Ну и ладно. Ну и не славно ли! Но вдруг он совсем ушел? Почему он ушёл? Не потому ли, что ты последняя дура, Росаура Вэйл?»
Когда она заметила, как Люпин пальцем собирает крошки по обёрточной бумаге, то, к своему стыду, поняла, что слопала плитку шоколада почти целиком в один рот.
Тут в комнату вошли Алиса с Невиллом на руках и Гестия Джонс, которая усмехнулась:
— Весь чердак облазила в поисках боггарта, а он сидит чаи гоняет. Привет, Ремус.
— Привет, Гестия, — по лицу Ремуса промелькнула одна из его некогда тёплых ласковых улыбок.
— Ничего, Гестия, — подмигнула подруге Алиса, — скоро мы будем наряжать ёлку и заодно повесим на него гирлянду, станет получше.
Смех замер на губах Росауры, когда в дверях показался Руфус Скримджер.
— Станет получше, если он просто примет вовремя лекарства, — сказала целительница Глэдис Маунтбеттен, которая вошла из другой комнаты на последней фразе Алисы и подошла к Скримджеру, чтобы что-то тихо спросить.
— Ах, ну с этим даже гирлянда не поможет, — отмахнулась Алиса. — Разве что букет омелы ему в… Да, кстати, Гестия, Ремус, позвольте представить. Зам главы мракоборческого отдела…
— Не говори ерунды, — прервал её Скримджер. — Теперь быть замом Грозного Глаза — головная боль твоего мужа.
— До тех пор, пока ты не перестаешь изображать умирающего лебедя. Не отдам Фрэнка сгорать на работе на этой проклятой должности, он мне дома нужен, а ты не расслабляйся, — ничуть не смутилась Алиса и торжественно продолжила: — Итак, гордость нашего отдела, от чьей физиономии зелье скинет (а ведь она бессменно висит на доске «самый эффективный работник месяца»!), заслуженный офицер, который уйдёт в отставку только мёртвым, а на следующий день снова придёт, иначе Руфус-Откушу-Вам-Головы-Скримджер. Грюм для нас, бедовых, мать родная, а Скримджер — мачеха. За что мы очень признательны, а то бы «совсем распоясались», — Алиса взяла тон для передразнивания.
— Ты специально говоришь обо мне так, чтобы люди ко мне за милю не совались? — негромко произнёс Скримджер, пристально оглядывая Гестию и Ремуса.
— Ты сам за себя говоришь, — не смутилась Алиса. — А если молчишь, то ещё хуже. Тебе нужно прописать очки с тёмными стёклами, а то я уже устала менять скатерти, в которых ты дырку прожигаешь. Да, господа, если вам кажется, что вы общаетесь с кирпичной стеной, постучитесь об неё лбом: возможно, это мистер Скримджер. Так вот, а это мисс Гестия Джонс, квиддичистка, староста, отличница и просто красавица…
— Да, — не без иронии улыбнулась Гестия, заинтересованно разглядывая Скримджера, — просто бывшая однокурсница этой просто занозы в одном месте. Вы здороваетесь за руку, мистер Скримджер, или руки вы тоже откусываете?
— Главное не показывай ему пальчик, хотя захочется приблизительно через… три секунды, — громко прошептала Алиса.
Скримджер сказал:
— Благодарю, я уже обедал.
— Две.
Гестия чуть приподняла бровь и протянула Скримджеру свою небольшую аккуратную руку:
— Как насчёт поужинать, офицер?
— Спасибо, я не ужинаю.
— Одна.
Росаура почувствовала на себе странный взгляд Ремуса, но продолжила непоколебимо смотреть в противоположную стену. Тогда Ремус чуть кашлянул. Росаура опустила глаза и увидела, что сжимает скатерть так, словно та уже напиталась кровью и надо хорошенько её выжать.
Однако Ремус обратил внимание скорее на себя — под взглядами собравшихся он приподнялся, пытаясь поправить мантию так, чтобы на свету не слишком бросались в глаза многочисленные заплатки, и попытался улыбнуться, когда Алиса радостно сказала:
— А это Ремус Люпин…
— Люпин? — быстро проговорил Скримджер, и черты его лица, до неприличия бесстрастного для дружеского знакомства, вмиг ожесточились. — Ремус Джон Люпин? — не дожидаясь ответа Люпина, Скримджер резко обернулся к Алисе. — И ты приводишь в дом…
— Руфус.
— В дом, где маленький ребёнок…
— Руфус!
Все замерли. Росаура и предположить не могла, каким металлом может лязгать голос Алисы Лонгботтом. Скримджер дёрнул подбородком. Оба не сводили друг с друга упрямых, мрачных взглядов.
— Если хочешь что-то сказать мне, скажешь это наедине, — проговорила Алиса.
— Люди должны знать, с кем будут из одной тарелки…
— Люди знают. Представь себе.
Скримджер вскинул голову, кратко поглядел на Гестию, Глэдис… Гестия вся резко переменилась, на её лице вместо лёгкого кокетства читалось чуть ли не презрение. Глэдис покачала головой:
— Руфус, здесь не о чем беспокоиться…
— Нет, почему же, — заговорил Люпин на редкость спокойно.
Росаура глядела на него во все глаза: Скримджер произнёс имя Люпина как название чего-то уродливого или запрещённого, того, что не просто оскорбляет взгляд или вкус, но представляет опасность, большую опасность! Если бы кто-то произнёс так её имя, она бы захотела провалиться под землю, но Люпин был сама невозмутимость, только губы растянулись в странной усмешке, и Росауре почудилось, будто под тонкой губой показался острый клык…
— Беспокоиться есть о чём, — продолжил Люпин и поднялся.
Они со Скримджером смотрели друг на друга через всю комнату, но ощущение было, будто два опасных зверя стоят нос к носу и скалятся.
— Всё это очень понятно, — сказал Люпин и кивнул Алисе: — Я говорил тебе, что это плохая идея. Поэтому мне самое время пойти. Спасибо за чай.
— Это будет разумно, — сказал Скримджер, как обрубил. — А ещё разумнее, мистер Люпин, будет, если вы пообещаете никогда больше…
— …Не переступать порог этого дома? — Люпин говорил сдержанно, но всё же казалось, будто глубоко в груди его перекатывается звериное рычание. — Состряпайте документик, сэр, Министерству не надоело на меня столько бумаги изводить — вот и мне не надоело всё подписывать…
— Состряпаем, — процедил Скримджер. Под таким его взглядом у человека должны были подгибаться ноги, но Люпин сделал пару шагов, чуть пригнув голову, и Росауре почудилось, будто неведомая сила перекатывается у него в странно выпятившемся загривке…
Она с болезненной остротой осознала, что ей очень не хочется, чтобы Люпин делал ещё шаг вперёд, и они с Руфусом Скримджером оказались бы на расстоянии вытянутой руки.
— Так, а ну сядь обратно! — прикрикнула Алиса на Люпина. — А ты просто заткнись, Руфус. Оба заткнитесь, понятно? Никто никуда не пойдёт, я никого не отпускаю. Порог этого дома переступили наши друзья, понятно? Это я сейчас для всех говорю. Вы все — наши друзья. В равной степени. Если мы сочли нужным вас пригласить, а вы сочли нужным притащить свои задницы, значит, сидите уже и радуйтесь жизни. Кто уйдёт без спросу — прокляну. А Фрэнк добавит. Буду считать это личным оскорблением.
— Алиса… — заговорил Скримджер, но Алиса яростно мотнула головой.
— Личным оскорблением семьи! Как же все одичали, Господи! Ремус, сядь уже! Будешь сейчас кормить Невилла пюрешкой, понял? А ты, — она повернулась к Скримджеру, — только попробуй снова забыть, что ты не на работе.
— Работа не волк, — от совершенно дружелюбной усмешки Ремуса отчего-то кровь в жилах стыла; глаза Скримджера вспыхнули, а Люпин будто с огнём игрался, — в лес…
— У нас тут Озёрный край, а не лесной. Будете зарываться, оба искупаетесь.
В комнате повисла тягостная тишина. Мужчины друг на друга не смотрели, но в глазах обоих что-то металось. Женщины притихли и то ли очень переживали, то ли очень злились, а, может, всё сразу. Но больше всех переживала Алиса, она и сказала спустя пару мгновений голосом совсем другим уже, ломким и очень усталым:
— Пожалуйста, ну ради меня. А если не ради меня, истерички несчастной, то хотя бы ради вот этого человека, — она крепче прижала Невилла к груди; всю эту сцену он беспокойно оглядывался и выражал своё смятение невнятными возгласами, а теперь притих, прильнул к материнскому плечу, и только большие глаза глядели внимательно и настороженно. — Я так не хочу, чтобы он сегодня плакал.
После такого Росаура первая готова была у Алисы прощения просить, хотя в чём она-то виновата была?.. Алиса шмыгнула носом, её глаза блестели. К ней подошла Глэдис и приобняла за плечи, осуждающе, как умеют только врачи, посмотрев на Скримджера и Люпина.
— Прости, — коротко сказал Скримджер. — Больше не повторится.
И вышел. Только глухая поступь его трости сообщила, что он пошёл куда-то вглубь дома, а не на улицу.
Алиса беззвучно выругалась, и Глэдис ей что-то зашептала, на что Алиса кивнула.
— Да, да, пожалуйста… Миленький, побудь с тётей…
Гестия неумело подставила руки. Ремус сидел весь пунцовый, и в другой ситуации Росаура бы порадовалась, что с его щёк ушла эта пугающая серость.
— Алиса, прости за это, — тихо сказал он.
— Ремус, просто… Какого чёрта вы все такие разные…
Алиса совсем уж судорожно вздохнула, и Глэдис поспешила увести её, поглаживая по плечу. Гестия присела на диван, с некоторой опаской придерживая Невилла, который попытался сразу вырваться и побежать за мамой. Гестия покачала головой.
— Сочувствую, Рем. Я, конечно, всё понимаю, но только Алиса могла додуматься такого отбитого на порог пустить.
— Простите, что?
Росаура сама не узнала своего голоса. На миг показалось, что это мать немыслимым образом очутилась в гостиной Лонгботтомов. Гестия подняла на неё недоверчивый взгляд.
— Какие-то другие мысли?.. Что это сейчас было? Этот тип реально Ремусу чуть голову не откусил! И кто здесь зверь?..
— Гестия, давай не… — поспешно заговорил Ремус, и Гестия осеклась, странно посмотрела на Росауру, а потом произнесла с заметным напряжением:
— Так порядочные люди себя не ведут. Я понимаю, мракоборец это диагноз, но если у тебя уже такие повреждения, найди в себе мужество в санатории прописаться, а не ходить пугалом среди нормальных людей. Война, вроде, уже закончилась, чтобы последние соки из таких калек выжимать. Это в их же отношении жестоко, вот у них крыша совсем и отъезжает. Уж я с Грюмом работала, но этот Скримджер — просто цепной пёс!
— Если он — цепной пёс, тогда мы все — гуси на вертеле, — вооружившись ещё и материнской улыбкой, сказала Росаура, глядя Гестии прямо в глаза. — Какие-то другие мысли? Человек, который свою кровь проливал за то, чтобы такие, как ты, косточки ему перемывали, полагаю, имеет право заботиться о тех, кто ему дорог, не спрашивая у тебя разрешения.
— Ух-ты, — скривилась Гестия. — Так это забота такая, когда он попытался арестовать чужого гостя в чужом доме? И кто-кто это тут ему дорог? Его паранойя и выслуга лет? Хвала Мерлину, что его сместили с должности заместителя главы мракоборческого отдела, а то представляешь перспективы, Рем, если вот такие будут начальственные должности занимать? Они тебе не бумажки, они тебе законы состряпают, чтоб ты в будке на цепи сидел.
— Гестия! — такая резкость была совсем нехарактерна для Люпина, и Росаура не могла видеть, какой взгляд он послал Гестии, но ей всё это чертовски не нравилось.
— Ремус, — сказала Росаура, — с тобой я знакома лучше, чем с кем бы то ни было из собравшихся, и мне очень горько, что такое произошло, но я уверена, что это просто недопонимание… — она лгала очень пылко. Чтобы Руфус Скримджер действовал из «недопонимания», это надо было здорово головой удариться, а лучше — выпасть из окна третьего этажа.
Ремус, однако, повернулся к ней почти смущённый:
— И всё же знаешь меня хуже всех… Если тебя это успокоит, я никого не убивал. В том, что я здесь нахожусь, нет ничего противозаконного… пока. Но довольно много неосмотрительного. В общем, не бери в голову.
Но Гестия была женщиной, и провести её было не так-то легко.
— Брось, Рем, у неё голова другим забита. Что, тоже на львиную гриву запала? Или вы родственники?
— Я понимаю, Гестия, это обидно, когда твою руку не нашли достаточно аппетитной для приглашения на ужин, — елейным голоском пропела Росаура, — но это не повод засесть у всех в печёнках. Порядочные люди так себя не ведут.
На этом Росаура поднялась, стряхнув с юбки невидимую пылинку, и вышла, не придумав, куда пойти, но лишь бы выйти.
Внутри клокотал гнев. Очень горячий и беспощадный. Что эта Гестия могла знать о том, сколько таким вот «цепным псам» вспороли брюх, чтобы она сидела на диване и презрительно морщила нос! Полгода проработав учителем, Росаура столкнулась с тем, как окружающие, не имеющие ни малейшего понятия о внутренней кухне, любят порассуждать, как именно специалист должен выполнять свои обязанности. Впрочем, Гестия близкая подруга Алисы, и Алиса попросила её разобраться с боггартом, Гестия сказала, что работала с Грозным Глазом… Вдруг она… из этого «Ордена Феникса», о котором как-то обмолвился Руфус?.. Тогда её заносчивость перед рядовыми мракоборцами ещё более объяснима. Они ведь там, в этом Ордене, действуют на добровольных началах, из благих побуждений, им и не снилось, что такое — приказ, что такое бремя долга, у них всё от полноты сердца и по вежливой просьбе Дамблдора… Росаура будто со стороны заметила, как ход её мыслей будто принял совсем несвойственный ей оборот. Лично она против этого странного Ордена ничего не имела, наоборот, все слова о доброй воле и личной отваге звучали восхитительно, но, может, дело в том, что побыв полгода на посту учителя, Росаура ощутила, что это такое, призвание, долг и субординация, хочешь ты того или нет, в настроении ли ты вершить подвиги или не особо. Конечно, это едва ли можно сравнить с тем, что приходится выносить мракоборцам, но она помнила каждый день, когда она от недомогания стоять у доски не могла — так приходилось сидеть, когда засыпала над стопкой контрольных в три часа ночи — и била себя по щекам, потому что к утру их надо раздать детям, когда душа её рвалась к любимому человеку, но наставала её очередь патрулировать коридоры, и она шла патрулировать коридоры, — просто потому что это были её обязанности, и это помогало ей остаться на своём посту тогда, когда все великодушные стремления, благородные цели и смелые жесты казались осточертелой чепухой.
А ещё злило, что она, на самом деле, не знала, что и думать. Ей правда стало страшно, когда Руфус Скримджер заговорил с Ремусом Люпином как с преступником. И всю ту ужасную сцену ей хотелось Люпина хоть как-то поддержать. «Быть может, это из-за Блэка? — подумала Росаура. — Всё-таки, Люпин был его близким другом, а Джеймс и Питер погибли, его могли привлекать к следствию, ведь было же хоть какое-то следствие… Вдруг что-то вскрылось, вдруг остались какие-то подозрения…»
Но в чём можно было подозревать Люпина, Росаура думать не могла. Она могла только вспомнить, как неделю назад её чуть не обвинили в краже ребёнка только потому, что она была выпускницей Слизерина… Такие были времена, подозревали всех и каждого в худших грехах, и как легко было повесить собак на того, кто имел хоть малейшее пятнышко на репутации!.. Как легко было толпе возненавидеть того, кто выставил себя в дурном свете по малейшей оплошности… Росаура представила, как Люпина допрашивали в связи с гибелью двух его лучших друзей по вине третьего, и как его интеллигентная, порой саркастическая манера могла вывести из себя и без того взвинченного следователя, как двояко можно было трактовать его остроумные формулировки… А может, от горя Люпин растерял всё своё остроумие, может, нёс, сам не понимая, какую чепуху, оговорил себя дважды, трижды, ведь с него станется мучиться чувством вины просто потому, что он выжил, а лучшие друзья — нет, и ничего он не мог с этим поделать…
Трель звонка.
Из кухни выбежали Алиса и Глэдис, но дверь распахнулась сама — на пороге показались раскрасневшиеся от мороза или чего ещё Фрэнк и Такер, а за ними вошли две колдуньи.
— Амелия, дорогая! — воскликнула Алиса. — Как хорошо, что вы пришли!
— Куда бы она делась, — раздался резкий голос второй колдуньи сурового вида в мантии мракоборца с забранными в высокий хвост русыми волосами. — Порывалась, конечно, остаться в Министерстве над бумагами тухнуть.
— Ты как всегда несносна, Эммелина! — в притворном возмущении воскликнула Алиса; позже Росаура, пожимая сухую ладонь Эммелины Вэнс, заметила, что учит её племянницу, а та, усмехнувшись, пообещала, что в будущем году придёт ещё парочка племянников, и вот тогда Росауре точно покоя не будет.
— Благодарю вас за приглашение, миссис Лонгботом, — вежливо говорила гостья, которую назвали Амелией, но Алиса её прервала:
— Алиса, прошу вас.
— Алиса…
— Амелия, только не смущайтесь, — заулыбался Фрэнк, — вы же всех тут знаете, разве что… Росаура! Росауру и Ремуса со всеми ещё разок надо познакомить.
Из гостиной вышли Ремус и Гестия с Невиллом на руках, который тут же вырвался и побежал обнимать папины колени. Они все набились в прихожую, которая, теперь уже посильно расчищенная, всё равно показалась тесной. Росаура оглядывала лица людей, очень разных и по положению, и по возрасту, собранных под одной крышей гостеприимством радушных мужа и жены, и, кажется, вновь обрела способность улыбаться, будто её исцелил дух единения несмотря на то, что от яростной перепалки с Гестией всё ещё саднило на душе.
Фрэнк вновь называл имена своих гостей, балагурил, давал забавные, но деликатные рекомендации, все обменивались рукопожатиями или обнимались, кто-то ограничивался кивком, но никого это не смущало.
Тонкая, бледная колдунья с узлом тёмных с ранней проседью волос показалась Росауре смутно знакомой, а когда Фрэнк назвал её фамилию, несколько растерялась и сказала:
— Мадам Боунс! Я… не поверите, три года я работала в вашем отделе.
Узнать в этой хрупкой тени волевую и бодрую начальницу их отдела, тем более в полутьме прихожей и не в привычной лиловой мантии, что всегда подчёркивала свежесть её молодого лица, и вправду оказалось сложно. Ещё сложнее — признать, что война выпила с этого лица всю свежесть и молодость, оставив только остроту скул и глубокую тень утраты под глазами.
— Я помню… мисс Вэйл, — бледная улыбка тронула бескровные губы Амелии Боунс, и Росаура поняла, что она понуждает себя улыбаться.
— Прошу вас, просто Росаура…
— Амелия.
Свою тонкую и, верно, очень холодную руку для пожатия она не подала. Росаура вновь поняла, что не из надменности или мыслей о субординации (в конце концов, Росаура больше не была её подчинённой), а просто потому, что Амелии Боунс, по осени потерявшей брата, невестку и троих малолетних племянников, всё ещё слишком тяжело было допускать лишние соприкосновения… какого бы то ни было рода.
Это осознание отрезвило Росауру. Какая глупость с её стороны предаваться каким-то своим переживаниям, когда здесь сегодня собрались люди, которым заново приходится учиться дышать и улыбаться. И ещё более дикой показалась та сцена между Скримджером и Люпином. Как можно продолжать подозревать друг друга, дичиться и оскорблять, схоронившись на этом островке спокойствия и семейного тепла?.. Неужели нас настолько изуродовала эта треклятая война, что иначе мы разучились?.. Росауре наконец приоткрылась величина замысла Фрэнка и Алисы, которые взяли на себя, иначе не скажешь, подвиг собрать таких разных, но таких схожих в своей опустошённости людей, и постараться устроить настоящий праздник.
— Аластор-то придёт? — спохватилась Алиса.
— Приковыляет, — усмехнулась Эммелина, — только сначала даст кругаля, чтобы хвост скинуть.
— Потом ещё разок, чтоб уж наверняка, — подхватил Такер.
— Да они со Скримджером небось вместе на место прибыли, чтоб уж если кому ногу отчекрыжит, одна на двоих осталась.
— И наперегонки побежали, кто кого, — усмехнулся Фрэнк.
Росаура могла только глаза отвести. От таких шуток над увечьями слёзы на глаза наворачивались, а мракоборцам хоть бы хны — смеялись все и с редкостным весельем, разве что целительница Глэдис, притихший Люпин и Амелия Боунс такого сорта юмор не ценили. Невилл же беззаботно подхватил глубокий отцовский хохот. Глэдис покачала головой: и чему ребёнка учат!..
Алиса переместила всех в гостиную, где стол уже встал посередине и даже застлался скатертью, и объявила, что только Амелия и Эммелина согреются с мороза, как всем предстоит дружно нарядить ёлку в самые короткие сроки.
— Я до сих пор утку не поставила!
— Да улетела уже твоя утка, — засмеялась Гестия.
— Тогда не обессудь, скормлю мужчинам твои бёдрышки.
— Эй, я на диету не подписывалась! — воскликнула Эммелина. — Заявляю свои права на все бёдрышки в пределах этой комнаты.
— Так вот кто Руфусу бёдрышко обглодал, — хмыкнула Глэдис. — Где он, кстати?
— Решил проверить, не засел ли кто-то в засаде на Алискиных грядках, — сказала Эммелина, — мы уже поздоровались.
— Да на заднем дворе дымит как чёрт, — добавил Такер, чьё лицо краснело только больше, и уже очевидно не от мороза.
— Прекрасно, — с досадой сказала Глэдис, — после того, как ему еле зарастили ту дыру под рёбрами, самое оно.
— Ничего, хуже уже не будет, — с натянутой улыбкой сказал Фрэнк; видимо, неприятный разговор о том, каких гостей принимают Лонгботтомы, всё-таки состоялся.
— Алиса, тебе помочь? — шёпотом взмолилась Росаура, на что Алиса возмутилась:
— Если я оставлю без присмотра эту шайку, от ёлки за две минуты ничего не останется! Росаура, ты единственная, кто тут ещё может сохранять благоразумие… Боже, сколько времени, а мне ведь ещё переодеться…
О ребёнке она уже не беспокоилась. Ребёнок в полном восторге переходил с рук на руки, забирался на колени, дёргал за волосы и полы мантий, с кем обменивался улыбками, с кем принимался сосредоточенно лопотать, а Глэдис без конца таскал свои игрушки, пока у неё из рук уже не посыпались товарные вагоны и рельсы.
Ещё больше восторга, до писка, принес Невиллу папа, когда взмахом палочки распаковал три большие коробки с ёлочными игрушками, на которые были наложены крепкие чары неразбиваемости. Полсотни красных, золотых и синих шаров тут же раскатились по всей комнате, Невилл побежал, упал, пополз, хохоча, за самым большим, по дороге отвлекаясь на все, что встречалось у него на пути, там и скатерть со стола полетела, а следом и вековой дубовый стол чуть не перевернулся, когда с нескольких сторон на него налетело несколько взрослых, которые считали своим святым долгом приглядеть за хозяйским ребёнком. За делом Фрэнк взмахнул палочкой, и на тумбочке у стены разложился проигрыватель с огромной старомодной раковиной, совсем как у Росауры в классе, но музыка заиграла самая современная.
— Если б мне выпала сцена финальной битвы, — заговорил Фрэнк, — ну, знаете, меня зажали в угол, я уже ранен, разумеется, в плечо, кричу своим товарищам, мол, «идите, я их задержу», ну и прочее, я бы выбрал весёлую музыку. Какой-нибудь рок-н-ролльчик.
— Какая ещё сцена? — не понял Такер.
— Если бы про вас снимали фильм, — подсказала Гестия.
— Фильм? — Такер выглядел крайне обескураженным. — Что за чушь вы несёте? Какой к чёрту фильм?
— «Если бы», Такер, только не говори, что ты никогда не смотрел маггловские фильмы.
— Я что, похож на человека, который смотрит маггловские фильмы?
— Какой же ты зануда.
— Куда катится мир…
— Дамблдору для финальной сцены нужна фуга, — вдруг подал голос Люпин, который совсем было спрятался за ёлкой (да, он оказался тем человеком, который наряжает ёлку и с той стороны, которая повёрнута к стене). — Классическая какая-нибудь громоздкая фуга. Сцена ночью, без луны, без звёзд, только прожектор в лицо, серебряная борода реет на ветру, как приспущенный стяг. Вступают скрипки, а потом мощно орган. Зрители выжимают платки.
— А ты, оказывается, ценитель, Люпин! — протянул Фрэнк.
— У него это на лбу написано, — усмехнулась Гестия. — «Культурный человек».
— А на обратной стороне, «я фантазирую о последних минутах Альбуса Дамблдора», — с кислой миной протянула Глэдис.
Люпин не покраснел — как-то потемнел и снова скрылся за ёлкой.
— Зачёт, — усмехнулась Эммелина. — Себе заказываю Тину Тёрнер.(8) И я бы обошлась без этой клишированной сцены с погоней и перестрелками. Нужно что-нибудь оригинальное. Например, прорвало ящик с акулами. Или драконы.
— Эмми, ты Сара Коннор,(9) с тобой всё ясно, — веселился Фрэнк. — Такер, не заморачивайся, ты скорее всего переживёшь финальную битву и будешь одним из парочки ветеранов, которые пустят скупую мужскую, глядя на юных спасителей мира. У тебя должна быть какая-нибудь комичная битва с роботами-пришельцами в тех отсеке, чтоб ты кого-нибудь гаечным ключом огрел…
— Каким к черту ключом?.. Лонгботтом, я слышал, конечно, что молодые отцы кукушкой едут, но…
— Есть вакансия на девушку главного героя, — заметила Эммелина и подмигнула Гестии.
— Я рассчитывала на что-то поинтереснее «девушки главного героя», — отозвалась Гестия.
— Тогда только девушкой друга главного героя.
— Я вообще не хочу, чтобы меня определяли по принадлежности к какому-то мужику, — Гестия тряхнула своими длинными тёмными волосами.
— Ишь, чего захотела! Тогда иди спасай человечество.
— Иногда проще спасти человечество, чем одного человека, — глубокомысленно изрекла Глэдис, несколько отвлечённая от общего разговора тем, что следила, как бы Невилл не сломал зубки о деревянного оленя.
— Погоди ты, Глэдис, мы ещё даже шампанское не открывали, — отмахнулась Эммелина.
— Я думал, шампанское будет в полночь, — удивился Такер.
— Да, шампанское будет в полночь, — подтвердил Фрэнк веским словом хозяина. — И какое шампанское, скажу я вам!.. Алискин брат за него с гоблинами селезёнкой расплатился!
— Но до полуночи ещё пять часов…
— И Алиса в разделе «идеальная хозяюшка» вычитала, что мы должны были сесть за стол уже час назад.
— Нет, ты мне скажи про шампанское и всё такое, это что, пять часов ждать?!
— Тебе не стыдно? — засмеялась Эммелина, указывая на раскрасневшееся лицо Такера, на котором застыло выражение обманутой невинности. — Нет, ну тебе не стыдно?
— Да у меня уже своё кончилось, — громким шёпотом прокричал ей через комнату Такер.
— Ну какой же ты придурок.
Росаура против воли усмехнулась. Она не могла понять эти отношения, когда Эммелина могла сказать в лицо что-то подобное Такеру, который был её лет на двадцать старше, не могла привыкнуть, что над каждой фразой, больше похожей на оскорбление, здесь смеялись чуть не до слёз, и никто не обижался.
«До чего же я нежная фиалка», — подумала Росаура. Зря Алиса не вняла её мольбам и увела с собой на кухню только Амелию Боунс. Конечно, той громкий смех в гостиной и правда мог бы показаться чрезмерным, и если с ней, Росаурой, не слишком церемонились в силу её возраста, то Амелия всё-таки в свои тридцать два была совсем иного положения и дистанцию было бы трудно сократить в один прыжок.
— Нет, я так не играю, — замотал головой Такер. — Уйду я от вас. С молодёжью разговор возможен только посредством ремня, вот вам моё чистосердечное. Где этот Скримджер ошивается, я ведь тоже курить хочу…
— Ну а тебе что нравится? — тихо спросила Росаура Люпина, с особой тщательностью повязывая бант.
— Мне?.. Нравится?
Его бледное, осунувшееся лицо и чернющие тени под глазами весьма красноречиво возглашали: «Я похож на человека, которому что-то может нравиться?». Но Росаура улыбнулась ещё шире и произнесла елейным материнским голоском:
— Музыка какая тебе нравится?
— Тут, кажется, обсуждают, под какую музыку тебе понравилось бы умирать.
— Разве это не одно и то же?
— Я думал, под любимую музыку обычно хочется жить.
— Так какая у тебя любимая музыка?
— У меня нет любимой музыки.
Росаура сначала осеклась, до того убитым голосом говорил Люпин, но потом передумала быть снисходительной.
— Рем, не заливай. Ты слишком интеллигентный мальчик, чтобы не слушать в свободное время симфонии Маллера.
— Хорошо, раскусила, — он странно усмехнулся, — «Лунная соната».(10)
Росаура не поняла его усмешки, но попыталась подыграть:
— Видимо, это будет не смерть, а долгое и меланхоличное угасание.
— Именно. В полном одиночестве.
— Кайф.
«Господи, что за ересь мы несём… — Росаура чуть не сломала кончик веточки, когда повязывала очередной бант. — Стоим тут, курицы облезлые, с первой сединой и нервным тиком, и шутим про чёрт знает что… Это такая защитная реакция?.. Или наоборот, психоз? Пытаемся загладить ту сцену на грани скандала? Поэтому всё давно уже за гранью фола?»
— «Девушки на пляже»,(11) — объявил Фрэнк, — вот что я бы назвал, «помирать так с музыкой». Имейте в виду, когда сыграю в ящик.
— У тебя однако рождественский настрой, — проронила Глэдис.
Фрэнк осёкся под её спокойным долгим взглядом. Все как-то встряхнулись, обнаружив, что забылись, раз их веселят такие слова от пышущего силой и молодостью мужчины, на коленях нянчащего своего маленького сына.
Обстановку разрядил очередной звонок. В прихожую бросились гурьбой встречать особого гостя: в дом Лонгботтомов пожаловал сам шеф мракоборческого отдела, Аластор Грюм по прозвищу Грозный Глаз… И тут же подвергся беспощадному обстрелу остротами со стороны преданных подчинённых:
— Сколько секунд потребуется Грозному Глазу, чтобы надрать задницы трём… десяткам Пожирателям?
— Правда, что когда Грозный Глаз попал в окружение и лишился палочки, он оторвал себе ногу, чтобы отдубасить ей слишком настырных ублюдков?
— Что видит фальшивый глаз Грозного Глаза, когда Грозный Глаз спит? (Он сохраняет бдительность).
— Сколько рапортов, поданных Скримджером, прочитал Грюм, варианты ответа: ноль, нисколько, ни-чер-та?
Примечательно, что Грюм ответил на все вопросы кратко, доходчиво, скажем так, по понятиям. После этого Росауре очень захотелось выбежать на улицу и прижать к треклятым предательски алеющим щекам по горсти снега.
— Теперь мой черёд, — прогромыхал Грозный Глаз. — Кто, едрить вашу мать, допёр своей последней извилиной приклеить к моей чёртовой ноге грёбанный бант?
В прихожей воцарилась тишина. Такая, что даже стука сердец не было слышно.
— А на подошве, мать вашу, написать «Хэллоу, Долли»?(12)
Раздался странный звук, будто кто-то пытался научиться дышать внутрь себя.
— Так я спрашиваю ещё раз, благодаря какому космическому кретину, когда я сегодня выпинывал с порога штаб-квартиры эту жабу Амбридж, она восприняла это как приглашение на ужин?
Тишину прорезал голос Фрэнка, очень тоненький, потому что он тоже всё это время не дышал:
— Господа, как комендант осаждённой крепости…
— Это Скримджер.
Все обернулись на Глэдис Маунтбеттен, которая стояла чуть поодаль, невозмутимо скрестив руки, а на изумлённые взгляды проронила:
— Спасаю человечество.
— Это жестоко… — пробормотал Ремус.
— Где доказательства? — воскликнула Гестия.
— Когда Скримджер в отключке отлёживался у нас в Мунго, Грюм ему на гипсе написал «Лав ми тендер».(13)
— И ты ему его сдала? — ахнула Эммелина.
Глэдис развела руками:
— Он хотел себе гипс вместе с ногой отрезать.
Фрэнк нахмурился, пытаясь оценить масштаб трагедии.
— Мы можем отметить Рождество с Грозным Глазом во внутреннем дворе. А женщины, дети и отбитые на голову…
— Отбитые на голову уже всё себе отморозили, — раздался голос Такера с дальнего конца коридора, где, судя по всему, был чёрный ход: оттуда-то они и подтянулись со Скримджером. — Когда, хозяйка, жрать давать будешь?
Алиса как раз показалась с кухни вместе с Амелией Боунс и, махнув рукой на Такера, воскликнула:
— А сейчас главный Санта к нам пожалует, вот все и сядут! — она подлетела к двери и распахнула её, а следом и свои объятья. — Ну наконец-то, шеф, что, в дымоход не пролез?(14)
Аластор Грюм, ухмыляясь во всю ширину своего испещрённого шрамами лица, перешагнул порог; одна нога его и вправду была неживая, деревянная, а опирался он не на трость, а на внушительный посох, от которого разило мощной магией. И этот коренастый мракоборец, могучий в плечах, крепкий, как дуб в два обхвата, искалеченный, но от этого ещё более устрашающий, позволил тоненькой Алисе обвить себя руками и оставить краткий поцелуй на небритой щеке.
— Ну чего, милка, — он потрепал Алису по плечу, — сколько тут на твоём попечении молокососов?
— Прорва, — ответила довольная Алиса.
— Ну а на этот роток накинешь платок? — Грюм разевал свой рот, точно медвежью пасть, и Росаура не удивилась бы, если бы вместо зубов там оказались клыки.
Невилл всплакнул. Не разревелся, а именно всплакнул, скорее от переизбытка впечатлений, чем от страха. Грозный Глаз тут же обернулся к младенцу на отцовских руках и помахал ему своей лапищей.
— Ба! Молодая проросль. А неплохо вышло. Может, ввести это в устав мракоборца, к тридцати, ладно, к сорока годам заделать себе по мальку, а лучше пару-троечку?
— Ну ты махнул, шеф, — рассмеялась Эммелина, — до стольких не живут. Лучше сразу после экзамена на диплом. Отдельная графа: потомство.
— Думаешь, тогда отделаешься? — прорычал Грюм.
— Думаю, командир всем пример должен быть.
Росаура, отступив в уголок, диву давалась, как эти женщины, и бойкая Алиса, и дерзкая Эммелина, и своенравная Гестия так запросто общались с этим суровым человеком и с улыбками выдерживали взгляд его пугающе разных глаз: настоящего, тёмного и маленького, и волшебного, огромного, ярко-синего, который то и дело вращался в разные стороны.
Грюм тем временем крепко пожал руку Фрэнку, Такеру, Скримджеру и Люпину, а потом вновь обернулся к Невиллу и взъерошил тому волосы. От прикосновения чужой лапы Невилл приоткрыл свой ротик и так и замер, не в силах отвести потрясённый взгляд от вращающегося волшебного глаза.
— Ничего, малой, пусть ничего страшнее дяди Грюма ты в своей жизни не увидишь.
Невилл хлопнул ресницами и вдруг протянул ручки к Грюму.
— Дай.
Кто-то засмеялся, кто-то фыркнул, Грюм опешил.
— Чегось?
— Дай! — Невилл указал пальчиком на волшебный глаз.
Грюм помолчал секунду и расхохотался. Хохот у него был низкий и хриплый, точно медвежье урчание.
— У него глаз намётан, — пропела Алиса.
Грюм, не унимая хохота, одним движением отстегнул ремень, который удерживал волшебный глаз в глазнице, и с мерзким хлюпаньем выдернул протез. На ремне тот закрутился, заболтался, бешено вращаясь, а Невилл всё тянул свои ручки и наконец получил долгожданную игрушку.
Чтобы тут же попытаться засунуть её себе в рот.
Полегли все.
Не сказать, что приходом Грозного Глаза атмосфера выровнялась: за пределами штаба мракоборцы были ершистыми балагурами, а не дисциплинированными солдатами и затыкали друг друга за пояс с поразительной сноровкой. Ощущалось, что все очень хотят сбросить напряжение, и то и дело раздавался весёлый смех и случались дружеские объятия или хотя бы тычки в бок, но всё было как-то лихо, жёстко. А может, это Росаура не привыкла, что дружескими можно назвать посиделки, где вместо свитеров с оленями — потёртые мундиры, вместо комплиментов и благопожеланий — остроты и насмешки, вместо нежной музыки — прокуренный хохот, и то и дело нападает тягостное молчание, в котором слишком много неизъяснимой боли. Впрочем, трещал камин, мерцали огоньки гирлянд, плясало пламя красных свечей, поздний вечер разукрасил окна морозным узором, стол ломился от всевозможных угощений, которые Алиса не иначе как по волшебству сумела сотворить в столь короткие сроки, и ребёнок весело верещал, ползая под столом и забираясь на колени то к одному, то к другому гостю, и спустя пару часов наконец показалось, что постепенно-постепенно они все оттаивают… С горем пополам.
Когда они садились за стол, Росаура была убеждена, что не сможет проглотить и кусочка, однако кулинарное мастерство Алисы, шутки Фрэнка и хозяйское чутьё супругов, согласно которому они посадили Росауру рядом с Люпином, сделали своё дело: уже спустя пару тостов Росаура с увлечением рассказывала Люпину о школьных буднях, и в его мягких карих глазах разжигался всё больше и больше неподдельный интерес. Люпин задавал меткие вопросы и внимательно слушал, отчего Росаура решилась рассказать ему и о печальных происшествиях, которые выпали на её долю в первые же месяцы преподавания. Люпин откликнулся живо, высказывался в ответ с глубоким чувством сострадания к детям, которые вынуждены были провести половину учебного года в страхе. Вместе они принялись вспоминать, а настолько ли остро воспринималась вражда, когда они ещё были студентами, и заключили, что ситуация, видимо, стремительно ухудшалась с каждым годом, а последние месяцы были просто чудовищными по сравнению с тем, что застали они — тогда надежда ещё не висела на волоске, тогда не приходили каждую неделю вести о страшных расправах, и они могли ещё наслаждаться детством, дружбой и влюблённостью… Тогда еще можно было закрывать глаза на то, что страшно было принимать за правду.
К их разговору молчаливо прислушивался Такер. Его, уже изрядно захмелевшего, деликатно подсадили к молодёжи. Оказавшись с ним совсем близко, Росаура заметила, что по его лысеватой голове проходил глубокий щербатый шрам.
— Это для вас, молодёжь, жареным запахло только по осени, — прервал он их беседу, присовокупив угрюмым взглядом, — а с нашего брата живьём шкуру сдирали ещё лет пять назад и с большой охотой. А сколько за эти годы истребили магглов! Каждую пару недель — в маггловский квартал пожалуйте, там от какого-нибудь дома камня на камне не осталось, а ты ходи косточки собирай да зевакам рассказывай, что, дескать, взрыв газа. Но разве «Пророк» будет печатать такие банальности, как взрыв газа на окраине Манчестера? Держи карман шире.
Он опрокинул в себя ещё пару глотков и свирепо помотал головой.
— Ух, молодчина, Фрэнк, дай Мерлин ему здоровья…
— Всё это значит, сэр, — сказал Люпин, — что вы здорово поработали, раз до нас война докатилась только в последний год. Конечно, общественность у нас безалаберная, и это даже может показаться обидным, но в каком-то смысле мы прожили лишних пару лет в счастливом неведении во многом благодаря вам.
Такер свёл свои мохнатые брови, поглядел на Люпина пристально. Люпин отвечал ему серьёзным, проникновенным взглядом своих добрых, грустных карих глаз.
— Сколько тебе лет, приятель?
— Двадцать два, — с толикой смущения отвечал Люпин. Росаура окинула взглядом его утомлённое лицо, проседь в волосах, остывшую тоску во взгляде и повторила про себя: «Двадцать два. Двадцать два!..»
Быть может, Такер думал о том же.
— Нет, парень, — покачал головой мракоборец, — не выбили мы тебе «пару лет счастливого неведения». В двадцать лет ты смотришь как старик. Значит, слишком на многое насмотрелся, и ни черта мы не сработали. Сами барахтались как щенки в бадье, кто-то ухитрился выплыть, вот и всё тут.
Люпин опустил глаза в тарелку. Тихо стало в их углу. Такер шмыгнул носом и опорожнил ещё бокал, проворчав:
— Давно пора на вискарь переходить, ребятки. Ну что за детский сад…
Тут поднялась Эммелина Вэнс и предложила тост. Все уже довольно нестройным хором подхватили поздравления, звякнули бокалы, пламя свечей заиграло будто веселей. Опустившись обратно, Росаура с беспомощностью обернулась на Люпина, который так смотрел на свой бокал, словно всерьёз недоумевал, почему же там вино, а не что покрепче. Однако, почувствовав взгляд Росауры, Люпин чуть улыбнулся ей и снова спросил что-то про школу, но вдоволь наговориться Росаура не успела.
— Ребятишек не хватает, — вдруг сказал Такер, хлопнув пятернёй по столу, но не сильно, а как-то устало, с досадой. — Фрэнков пацанёнок сидит, гугукает, но маловато, скажу я вам, маловато. Ну какой настоящий праздник без ребятни? Надо, чтоб бегали тут, таракашки, под столом ползали, конфеты воровали, хоровод у ёлочки водили, а то сидим, как сычи, пухнем.
— Да, — тихо сказала Росаура, а когда поняла, что Такер и Люпин на неё смотрят, смутившись, пояснила: — Так непривычно, что нет детей, в школе-то никуда от них не денешься, сплошной гомон, топот, голова кругом идёт, а сейчас… не хватает.
Такер, прищурившись, слушал её и кивал головой, а потом выдал:
— Правильно. Фрэнк и Алиса молодцы, надо им премию выдать стимулирующую, чтоб по второму пошли. Так что давайте, ребят, навёрстывайте. Смекаете, да?
Росаура и Люпин переглянулись, и только спустя секунду оба залились пунцовым румянцем.
— И смех, и грех, — шепнула Росаура Люпину, потому что ей стало уж совсем его жаль.
Люпин выдавил улыбку, а потом вдруг крепко зажмурился.
— Ты что?.. Голова?..
— Нет-нет, — отмахнулся Люпин, а рука, которой он сжимал ножку бокала, побелела. Он будто боролся с собой, но вино сделало своё дело — сквозь эту вымученную улыбку прорвалось: — Лили и Джеймс, ну, знаешь… тоже навёрстывали, да?
Он будто посмеивался, но Росаура осознала вдруг: в его худой груди билось сухое рыдание. Она, секунду замешкавшись, коснулась его локтя.
— Ремус, но… что же их мальчик? Ты видел его?
— С тех пор нет, — резковато ответил Люпин. — Понятия не имею, где он. Дамблдор спрятал его куда-то. Сказал, чтобы мы не беспокоились, и всё. Впрочем, оно и к лучшему.
— Ты бы не хотел его повидать?..
— А что это дало бы? Я-то что могу для него сделать?
— Ты был близким другом его отца.
— И что это дало? — Люпин будто мечтал бы отодрать со своих серых губ эту дрянную улыбку, но она приросла намертво. — Джим и Питер погибли, Сириус… — он резко мотнул головой. — Друзья должны заботиться друг о друге, чтобы такого не было. Чтобы из четверых не оставался один, самый никчёмный. Если Гарри вырастет и когда-то узнает о моём существовании, я желал бы, чтобы он не добрался для меня, только чтоб ему рук не замарать.
— Зря ты так, Рем, — тихо сказала Росаура. — Для мальчика ты остался единственным, кто близко знал его родителей, он будет нуждаться в твоих воспоминаниях, в твоих словах…
— Но мне нечего сказать, Росаура, — тихо, но твёрдо ответил Люпин, и на миг, когда он посмотрел на неё искоса, в его взгляде промелькнуло что-то остервенелое… волчье. — И иногда… я не хочу ничего помнить. Вообще ничего.
Он вновь сжал бокал, но пить не стал. Росаура поняла, что он очень согласен с Такером, которому мало было вина, но из воспитания не может позволить себе напиваться при ней.
Росаура беспомощно оглянулась. За столом их собралось одиннадцать человек и двенадцатый — счастливый Невилл, и многие хорошо знали друг друга, однако не ладился разговор по душам, ведь души все были утомлённые, израненные, и не всё удавалось покрывать черными шуточками и натужным хохотом. Они просились к откровению, но нестерпимо жёг их внешний свет. Лохмотьями бравады они прикрывались, обнажённые, и мало кто решался содрать их, последние.
Фрэнк был хорошим хозяином. Он мог бы и дальше держать руку на плече жены и нянчить сына у себя на коленях, но он понимал, что из собравшихся только у них троих есть в руках такое ясное и чистое счастье — и он не мог себе позволить пользоваться своим положением. Он негромко вздохнул, но все будто того и ждали — обернулись к нему, и один Бог знает, что он увидел в глазах своих друзей. Он передал малыша Алисе и поднялся.
— Пока есть время до полуночи, друзья, я бы хотел сказать пару слов. Для этого нам кое-что понадобится, — он обернулся к Алисе и спросил: — Нас одиннадцать?..
Алиса подтвердила, и Фрэнк выбрался из-за стола. Он дошёл до шкафа, откуда достал нужное количество низких стаканов и бутылку. Он мог бы по взмаху палочки управиться со всем, но вместо этого сам подошёл к каждому из сидящих за столом и раздал стаканы, в каждый до половины наливая из бутылки.
— Алисе не стоит… — сказала Глэдис.
— Ничего, не повредит, — коротко ответил Фрэнк. Алиса промолчала, только крепче прижала к себе сына.
Фрэнк вернулся к своему месту во главе стола и поднял стакан, обвёл всех внимательным взглядом. Сначала поднялась Эммелина, сразу же — Такер, Грозный Глаз, а там и все остальные, все молча, с поднятыми стаканами, и Росауру пробрало от единодушного молчания, в котором дрожало что-то горячее, ослепительно-яркое, как пламя свечи.
Фрэнк на миг склонил голову, а потом, вздохнув, вскинул её высоко, глаза его блеснули.
— За тех, кто был лучше, — сказал он и после мгновения тишины залпом осушил стакан.
Все выпили единодушно. У Росауры в глазах потемнело — никогда ничего крепче она в рот не брала, и ей казалось, что горло сожгло напрочь. Кто-то громко поставил стакан на стол, раздался плеск — кто-то подливал себе ещё. Росаура опёрлась о спинку стула, очень хотелось просто воды, и кто-то из женщин передал ей графин. Дрожащей рукой она приняла его, и запоздало поразилась тишине, которая осколком засела в груди, оглянулась…
Кто-то сел на место, кто-то ещё стоял, сжимая стакан, стоял и Фрэнк, чуть опёршись о своё кресло. Все будто ждали чего-то, быть может, избавления или нужного слова, и тогда Фрэнк запел.
Голос у него оказался глубокий и мягкий, поначалу — негромкий, но песня, простая, народная, неспешная, нарастала, и он запевал в полную силу. Сколько было в нём этой силы, удалой и ровной, и как шла она этой песне! Язык, на котором пел Фрэнк, был Росауре незнаком, он был древним, с глухими раскатами и округлыми гласными, степенный и гулкий, понятный без слов. Фрэнк пел, никуда не торопясь, устремив блестящий взгляд своих тёмных глаз куда-то вдоль стола, будто разом оглядывая всех и при этом не затрагивая никого в частности. Его сильному голосу не нужен был инструмент, он и без того заполнил всю комнату, и Росаура подумала, что если бы этот голос, эту песню собрать в бутылку, то получится то, что они пили — до слёз из глаз, до жара в груди крепкое, сбивающее с ног, но требующее, чтобы ты проявил всю свою волю и остался стоять.
Росаура не смогла. Она тихо села на краешек стула, потому что чувствовала, что к глазам подступают слёзы. Каждый новый звук песни мог быть куплен слезой, одной за другой, одной за другой… Росаура подняла взгляд и увидела, как стоит, согнувшись над столом, Такер, и лицо у него всё красное, точно он пытается удержать невыносимую тяжесть. Люпин же сидит, опустив голову низко-низко, но его лицо осталось серым, только тень глубже залегла вокруг глаз, которые он закрыл. А вот яркие глаза Эммелины Вэнс горят сухим огнём, губы сжаты в тончайшую нить, стоит она навытяжку, задрав подбородок, но нет-нет да покачнётся, стойкий оловянный солдатик… Рядом с ней, совсем иная, тихая, словно тень, Амелия Боунс, и взгляд её пуст. У Гестии Джонс все щёки блестят от слёз, Алиса прильнула к своему сыну, крепко-крепко прижав его к своей груди. Грозный Глаз стоит, поджав грубую складку рта, его широкая грудь тяжело вздымается с едва слышным хрипом, точно давит он в ней медвежий рёв. Руфус Скримджер с прямой спиной, вскинув голову, вот только лица его не видать — от стола он отвернулся. А Фрэнк поёт, поёт, поёт… И всем понятно, о чём эта песня на древнем языке: она о чести и доблести, о павших, о каждой пяди родной земли, что испита кровью, о жертве и памяти, и много ещё, много о чём, чему на забытом языке нашлись слова лучше, а, может, не в словах даже дело — тут суть-то в том, что это песня, и только в песне могут излиться боль и надежда, благодарность и скорбь.
Росаура всегда была чувствительна и ранима, но сейчас понимала — она не просто растрогана песней. Она раздавлена, раздавлена горем, его ужасом, его неизбывностью. На каждого нашлось своё горе, каждому положило оно по камню на сердце. Какая тяжесть… непомерная тяжесть, от которой нельзя и вздохнуть… Господи!..
Но, странно, её собственное сердце билось. Не без труда, конечно, но — вот, снова! — резь до самых ребёр, и вдруг… подотпустит, и снова вздохнуть можно… Что же это? Отчего в груди её разливается боль неведомая, будто чужая, необратимая… Росаура почти в животном страхе вскинула голову, точно за глотком воздуха, и тут…
Боль эта и вправду была чужой. Росаура увидела неожиданно близко, как если бы он стоял перед ней, хотя был на другом конце стола: лицо Руфуса Скримджера, будто известью выжженное, а глаза… Бог весть, что было в них. Весь вечер Росаура избегала смотреть на него, но теперь не могла оторвать взгляда. Он словно совсем не дышал — а Росаура не знала, как можно было бы дышать, когда в груди его горела боль, пожирающая всякий вздох, мысль, чувство. Всё в нём присвоила себе эта боль, всё заполонила, и то, что дано было испытать Росауре, было лишь эхом настоящего, потому что большего она бы не выдержала, она бы просто упала замертво.
Росауре стало так страшно, что ей захотелось кричать; она будто оглохла, и ужас захлестнул её, когда она потеряла спасительную нить песни.
«Господи, пусть это кончится! Смилуйся!»
Кто-то взял её за руку, она оглянулась, и единственным её желанием было закричать: «На помощь! Помогите! Врача!», потому что с такой болью, что посетила её, не живут, с такой болью невозможно дышать!.. А Ремус Люпин глядел на неё печально, но без волнения. Он сжимал её руку, потому что подумал, что в ней та же боль, та же тоска, и это было единственное, что он мог сделать для неё — взять её за руку, хотя сам был бледнее мертвеца.
Росаура глядела в его глаза в немом ужасе. Правда была в том, что в каждом из них такая вот боль. О такой боли говорить никакими словами нельзя — либо молчать, либо петь. Вот Фрэнк и поёт, а остальные все молчат, и всем невозможно дышать, и каждому нужен свой врач, но таких врачей на белом свете не сыщешь, вот и остаётся им стоять и молча терпеть, и ещё славно, если хотя бы крупица той неслыханной боли выйдет из сердца хотя бы одной слезой.
Росаура вновь оглянулась. Всё красное лицо Такера было усеяно слезами, будто это пот с него градом катил, капали безучастно слезы из дивных глаз Амелии Боунс, Алиса утирала подбородок, и даже на розовой щеке Фрэнка блестел тонкий след. Но оставались те, кто был безмолвнее камня; такова была их скорбь.
Тогда Фрэнк чуть замедлился, сделал вздох… и отпустил песню на последнем припеве, чтобы её подхватили те, кто нашёл в себе силы.
Они нашли. Они подхватили её нестройно, кто бережно, кто грубовато, но в этой нестройности и неумелости был общий дружный дух, который рождается от большого страдания. Те, кто сумел пропеть хотя бы пару нот, уже перемалывал что-то в себе, и плечи чуть расправлялись, и расступались морщины на лбу. Совсем немного, но порой достаточно и на дюйм сдвинуть камень, чтобы можно было снова дышать.
Когда песня смолкла, поднялась Алиса. Одной рукой она прижимала к себе Невилла, что неотрывно глядел на мать, которая всем сейчас казалась необычайно, торжественно красивой скромной, неземной красотой, с её венцом тёмных волос, в голубом платье, с глазами, которые сияли светом звезды. В другой руке она держала бокал.
— Мы все скорбим. Но те, кто ушёл, очень хотели бы, чтобы в праздник мы радовались. И в эту ночь, когда рождается Младенец, я хочу поднять бокал за тех мальчиков и девочек… которые будут жить.
— Правильно, милка, — сказал Грозный Глаз Грюм. — Вот так правильно.
Пронёсся вздох, раздался звон; верно же, не осталось никого, кто бы не ощутил, как горячей волной облегчения и радости накрыло их всех с головой… Люди стояли с бокалами, салютовали друг другу, чокались, жали руки, пили, кто залпом, кто по чуть-чуть, и повторяли: «За тех, кто будет жить», потому что произнести «за нас» никто бы себе не позволил, но невозможно было отрицать: они тоже выжили. Им суждено жить дальше. Как-то, зачем-то, несмотря на боль, которую не изгонит даже самая проникновенная песня. Песня была для другого, не для утешения, но для поминовения, но нашлась бы песня для жизни, для радости? Глядя на улыбку Алисы, что стояла с ребёнком во главе стола, Росаура ответила себе: ещё найдётся, совсем скоро, просто надо чуть-чуть подождать. Самый главный подарок достаётся терпеливым.
Но Росаура не была уверена, что он ей причитается сполна.
— Надо бы… проветриться, — чуть позже невнятно, но громко пробормотал Такер, подымаясь со своего места.
Мысль разделяли сами хозяева; Алиса закивала:
— Надо переменить стол к десерту. Девочки, поможете с этим? А я на кухню, пирог как раз подошёл!
Фрэнк махнул рукой:
— Надо дров ещё нанести, — и мужчины потянулись из комнаты, только Ремус остался помогать захлопотавшим женщинам.
Росаура недолго думала. Собрав тарелки, она пошла на кухню.
— Алиса… — Росаура еле сглотнула комок в горле, — я, наверное… наверное, мне уже пора.
Ей еле удалось проговорить эти слова, поскольку Алиса с Невиллом на руках крутилась по кухне, словно волчок; из кастрюль то и дело вырывался пар, серебро позвякивало, половник падал в суп, и крохотная эльфийка, которая пыталась помочь хозяйке, только мешалась под ногами и охала: «Что скажет госпожа Августа!», а Алиса на неё шикала: «Скажет, что уши тебе отодрать, Илси!» — «Ох!..» Алиса как-то пожаловалась, что эльфийка, конечно, много помогает по хозяйству, но наушница заядлая, однако Фрэнк посчитал, что возвращать матери свадебный подарок будет совсем неприлично.
— Что это значит, уже пора? — воскликнула Алиса, очень занятая помешиванием соуса. — До полуночи час! А пирог я для кого весь день стряпаю?
— Но мне правда…
— Так, — Алиса резко обернулась и упёрла бы руки в бока, если бы не держала одной Невилла, который рад был оказаться лицом к шкафу со сладостями, — это что, бегство?
Росаура опешила. А потом опустила взгляд.
— Так будет лучше.
— Мы мёртвых почтили, — сказала Алиса сухо, — а вы не можете в Рождество разобраться со своими склоками?
— Дело не в склоках! — воскликнула Росаура, отчаянно покраснев. — Просто так будет лучше.
— Ну уж нет, — Алиса тряхнула головой, и её короткие тёмные волосы совсем растрепались. — Будет лучше, если каждый заберется в свою нору и будет лапу сосать? Погляди на всех, тут каждый от своего горя на стенку лезет. Я, скажу тебе откровенно, утром вообще думала всё отменить, нашло на меня… Всякое. Но Фрэнк сказал, уж лучше тут все переругаемся, но вместе праздник встретим, чем кто-нибудь от одиночества да горя пойдёт повесится. А тут, как ты могла видеть, кандидатов достаточно.
— Я не собираюсь вешаться, — тихо, но твёрдо сказала Росаура. — И я очень признательна вам за гостеприимство. Это правда подвиг — собрать всех и попытаться устроить праздник, когда у каждого на уме только свое горе. В том-то и дело, — Росаура сжала руки, — у всех здесь… такая боль! А я… я не теряла столько, как вы. Я легко отделалась, понимаешь? Вы поете песню о павших, о ваших друзьях, а я никого не знала толком, я не могу разделить с вами боль — поэтому не могу разделить и праздник, только и всего.
Росаура взглянула на Алису исподлобья, ожидая категоричной отповеди, но Алиса посмотрела на неё в задумчивости, чуть покачивая сына на руках.
— Ты тоже прошла через это, Росаура, — тихо сказала Алиса. — Последнее дело — взвешивать, чьё горе тяжелее. Каждому прилетело по мерке и чуточку больше. То, что все твои живы-здоровы, не значит, что ты не нуждаешься в утешении.
— Я получила здесь утешение, правда, — чуть улыбнулась Росаура. — Я очень благодарна вам с Фрэнком. Ваша дружба для меня очень многое значит…
— Боже, ты говоришь как на похоронах или на вручении «Оскара»! — Алиса рассмеялась и вдруг переменилась в лице: — Невилл! Нельзя есть сухие макароны! А ну выплюни!
И тут же рассмеялась — засмеялся и застигнутый врасплох ребёнок.
— Нет, ну ты подумай только, сидит у мамки на плече и лопает за обе щеки! — смеялась Алиса. — Я ж тебя покормила уже, хомячок! Бедняга перенервничал, столько впечатлений, как его теперь спать укладывать-то… Ближе к полуночи свекровь придёт, — в голосе Алисы проскользнула прохлада, но она сохранила улыбку, — она согласилась посидеть с Невиллом, пока мы все пойдём колядовать. Фрэнк-то предлагал его с собой взять, но мальчуган не выдержит просто, да и мне, признаюсь, прогуляться хочется налегке. Поэтому сейчас надо его уложить всеми правдами и неправдами. С бабушкой он точно не заснет.
— Почему это? — осторожно поинтересовалась Росаура, глядя на доверчивое личико Невилла.
— Да он её боится.
Росаура усмехнулась. Невилл не испугался Грозного Глаза, так что за химерой была Августа Лонгботтом?..
— Да-да, — точно прочитав мысли Росауры, протянула Алиса и закатила глаза. — Нет, я паршивая невестка, скажу тебе, она так нам помогает, но такое ощущение иногда, что она не в силах понять, что годовалый ребенок — это ре-бе-нок, который, о Боже мой, плачет не по расписанию, и такое бывает, но нет, ей во внучата Скримджера подавай… Знаешь, сколько я уже с ней копий сломала на тему «мужчины не плачут»? Иногда мне кажется, что Фрэнка ей подкинули эльфы.
Алиса ещё что-то приговаривала, а Росаура вспомнила, что видела буквально несколько минут назад… И подумала, что если бы Руфус Скримджер умел плакать, она могла бы не бояться, что в какой-то момент он просто не сможет больше дышать.
— Вот что, — Алиса грохнула какой-то крышкой и, подняв с пола Невилла в охапку, приблизилась к Росауре, — дурная та хозяйка, которая надоедает собственным гостям. Милая, я очень рада, что ты смогла заглянуть к нам хотя бы на…
— Десять часиков.
— Ну плюс-минус, — заулыбалась Алиса. — Если тебе пора — ты уж сама решай, но единственное, могу тебя попросить напоследок?..
— Разумеется!
— Видишь, какой у нас тут бедлам, когда свекровь приходит, у меня вечно все из рук валится, а ведь она сюда заглянет и увидит вот это вот вверх дном… Вроде бы взрослые люди, но… Эх, мне бы тут хоть полчасика повертеться и прибраться. Я сейчас пойду уложу Невилла, а ты могла бы немножко с ним посидеть, чтобы он не звал меня каждые пять секунд?
— Ну конечно, конечно!..
Алиса расцвела, а Невилл довольно заболтал ножками, пытаясь вырваться из материнских объятий, но Алиса покачала головой, сказав, что если отпустит Невилла самого взбираться по лестнице в детскую, то они так до Пасхи будут ждать, и через пару минут они уже внесли ребенка в маленькую комнатку под скатом крыши, где тихонько мерцал ночник в виде восьмиконечной звезды.
Оказавшись в полутемной детской, Невилл сразу сел на пушистый ковер, потянулся к разбросанным игрушкам…
— Ну нет, приятель, давай-ка в кроватку.
— Папа! — позвал Невилл и нахмурился.
— Папа твой с другими мальчиками возится, а ты давай, самостоятельный уже ведь!
— Не хотю!
— Ну-ну, раскомандовался…
Алиса не слишком церемонилась со своим сыном, но в каждом обращении в простых словах крылось столько нежности и ласки, что Росаура только головой качала. Алиса попыталась уложить Невилла в кроватку, застеленную бельём, по которому прыгали зайчики, но Невилл так упрямо забил ножками, что Алиса вздохнула:
— Вот хоть ты тресни, никак в кроватку перебираться не хочет!
— Катцай! Катцай! — загулил Невилл.
Алиса рассмеялась тихонько, и по мановению её руки с потолка свесилась деревянная колыбель, обитая белой шерстяной подкладкой.
— Любит в колыбели качаться, — заворковала Алиса, укладывая сына, — свекровь ворчит, мол, в колыбели до шести месяцев, куда дальше-то, а я думаю, раз нравится ребенку, так пусть качается себе на здоровье. Фрэнк её заколдовал, чтобы она не перевернулась, и нашего хомячка она выдерживает спокойно, так что… Если будет просить покачать — ты не бойся, он так быстрее успокоится.
И сама качнула колыбель так, что та взлетела, будто качели, под заливистый смех ребёнка.
— Сейчас он скоро выдохнется, — подмигнула Алиса Росауре, — еще минутки три, сбросит лишнее, и уснёт как миленький.
И правда, позабавлявшись ещё пару минут, Невилл зевал уже во весь рот. Алиса одним жестом придержала колыбель и уложила сына. Оправила одеялко, оставила над колыбелью парящую свечу, что горела ровным тихим светом. Что-то тоненько пропела, отчего Невилл закрыл глаза с улыбкой невинного счастья, и только чуть опомнился:
— Папа?..
— Зайдёт к тебе папа, поцелует тебя папа, ты только засыпай поскорей…
Почти в тишине прошла ещё пара минут, и Росаура обнаружила, что заворожена мерными движениями руки Алисы, что качала колыбель, то и дело тонкими своими пальцами касалась личика младенца, поглаживая и успокаивая, а с узких губ лилась незамысловатая песня без слов, и каждая нота творила всё большую тишину и покой, точно обкладывая ватой эту маленькую комнату под скатом крыши.
— Всё, — беззвучно прошептала Алиса, обернувшись к Росауре. Росаура опомнилась, будто сама успела упасть в глубокий сон. Свеча едва мерцала над колыбелью, и Росаура вспомнила, как строила с детьми пристанище, под кровом которого зажигались золотые звёзды. — Я пойду, — жестами показала Алиса, подзывая Росауру к колыбели, — ты чуть-чуть покачай ещё и буквально минут десять подожди, чтобы он крепко заснул, и всё.
Росаура кивнула, и Алиса испарилась бесследно. Боясь дышать, Росаура склонилась к колыбели.
Маленький кулачок сжал уголок одеяла. На круглом личике ещё круглее — глаза, серьезные не по годам и очень ласковые. И ни в одном глазу — и тени сна.
— Вот значит как, — усмехнулась Росаура, преодолев секунду беспомощности и желания позвать Алису назад, — шпион не по годам умён.
— Катцай, — тихо, но чётко произнёс Невилл.
Росаура спрятала за улыбкой сожаление и наклонилась чуть ниже.
— Качаю, качаю… А ты спи, милый, — тихо сказала Росаура и тронула колыбель. — Устал ведь, маленький! Кругом столько взрослых, все громкие, шумные… И очень несчастные. Тяжело тебе с нами со всеми, да?
Малыш, не сводя с неё взгляда, зажевал краешек одеяла. Росаура улыбнулась — и ребёнок улыбнулся ей в ответ. Она вновь качнула колыбель. Он довольно залепетал и потянул к ней руку, растопырив пальчики.
— Что ты?.. Что, хороший?..
Росаура дала ему свой палец, и он схватил её очень крепко.
— Ух-ты! Могучий волшебник!
Малыш застучал ногами и захотел подняться. Тонкий голосок поднатужился и вымолвил:
— Ма-ма?..
Росаура сразу перепугалась.
— Тише-тише! Спи, милый, спи! Мама рядом, мама пошла пирог готовить. Сам видишь, сколько гостей завалилось. Вся в хлопотах твоя мама. Мама твоя — чудесная хозяйка. Как она о нас о всех заботится! Всех хочет обогреть, хоть немножко порадовать… Ты уж дай ей минутку свободную, хороший мой. Тише-тише… Давай спать, милый, спи, спи…
Он сильно дёрнул её за палец, пару секунд с недетским вниманием прислушивался к её словам, силясь понять, но знакомо ему было лишь сердечное созвучие: «Мама», на что он и откликнулся, забарахтавшись сильнее.
Росаура дунула на кончик пальца, и там зажёгся крохотный огонёк.
Младенец замер, очарованный. Огонёк отражался в его больших робких глазах. Он отпустил палец и потянулся к огоньку и не помышляя об осторожности; впрочем, она была бы излишней — волшебный огонь не жёгся. Росаура позволила ему плясать на своей ладони, а когда Невилл хлопнул по огоньку своим кулачком, тот с лёгким шипением перебежал на пухлую ручку младенца, вверх в ямочку локтя, и выше, до плеча, а там — под нежную шейку защекотать за ухом. Младенец рассмеялся, и смех его рассыпался вокруг золотыми искрами.
Росаура глядела, поражённая. Волшебство, что зарождалось в детях, всегда было непревзойдённым, неизъяснимым и ошеломляюще прекрасным. Оно не подчинялось никаким формулам и рассуждениям, оно было стихийным — но и наиболее подходящим моменту. Оно откликалось на внешний мир так, как его воспринимал ребёнок: непрестанным чудом.
Золотые искры осели на одеяло и растаяли. Ребёнок сладко зевнул и прикрыл глаза.
Но Росаура не спешила уходить. Ей казалось, одно неосторожное движение — и он вновь всколыхнётся, станет искать маму… Она вновь качнула колыбель и продолжила улыбаться младенцу, потому что знала: он чувствует эту улыбку и только под ней отойдёт в глубокий мирный сон.
Мерный жест, которым она раскачивала колыбель, пробуждал в ней желание пропеть что-то тихо и ласково, и настолько естественно и сильно было в ней это желание, что она впервые не сжалась от отзвука материнских сетований, будто у неё совсем нет слуха, а голоса — и подавно.
— Тихая ночь, святая ночь…(15)
Над колыбелью слабо брезжила свеча, и слышно было, как за окном метель то и дело вздымается и приникает к стеклу, силясь подглядеть за покоем, который ей бы только снился.
И глядела так не она одна.
— Росаура.
И Росаура обернулась.
Она не знала, откуда нашлись в ней силы смотреть на Руфуса Скримджера прямо, и не могла бы дать отчёта, куда ушла боль и стеснение из её груди, когда она встретилась с его взглядом. Руфус Скримджер стоял в дверях, и тень лежала на его плечах (Росаура осознала в тот миг, что эта тень будет лежать на его плечах вечно); окликнув её, он замолчал, будто удивлённый, что она откликнулась.
Пусть Росаура и не стала ничего говорить. Она качала колыбель.
— Я боялся, что ты уже ушла.
Он говорил тихо; она не могла припомнить, чтобы слышала, как он говорил бы так тихо; и сделал шаг почти беззвучно, только опёрся о дверь, и то, мимолётно.
Росаура качала колыбель и думала, что первое, о чём он заговорил с ней, так это о своём страхе. Она подумала, что это совсем непохоже на него. Но что значит, «непохоже», звучит так, будто она знала его, а ведь в том-то и беда, что она совсем-совсем не знала его… Или…
Но ведь она знала, что он придёт. Какая-то крохотная её часть знала, что только так и должно быть.
«Прикрой дверь снаружи», «и что ты хотел?», «почему же ты боялся, что я уже ушла?», «зачем ты пришёл?», и многое, многое могла бы она бросить с бряцаньем, с клацаньем, чтоб лежало между ними, уродливое и острое, но что-то подсказывало ей: тогда проснётся ребёнок, а этого нельзя допустить.
— Прикрой дверь, — прошептала Росаура. — Он только заснул.
Снизу доносились голоса, которые могли разбудить ребёнка.
Но вскоре и они смолкли. Росаура посмотрела на младенца. Их теперь было здесь трое, и она совсем не знала, как с этим быть. Но её это не волновало. Ей надлежало качать колыбель.
— Ты пела.
— Дети любят, когда им поют.
— Я помешал.
— Нет. Но петь я больше не буду.
Она вновь встретилась с ним взглядом. И вновь не почувствовала ни тесноты, ни боли, ни судороги. Сколько раз она представляла, как будет смотреть на него. И сколько раз силилась забыть навсегда его облик!.. Облик этот, в воображении уже обезображенный обидой и гневом, ложной надеждой и безумной выдумкой, исправно застилал ей взор, чудился за каждым углом, но вот миг настал — и всё свершилось иначе.
— Росаура, прости меня.
В том, что было в её голове, не было того, что было сейчас в его сердце — столько в нём боли и чего-то того, что можно нести только в пригоршне, совсем не дыша.
Поэтому она продолжала качать колыбель.
— Я простила тебя.
Она уверилась, что не лжёт, ни ему, ни себе.
Признаться, она не ожидала, что это будет так просто. Как, верно, и он. Рукой он всё ещё опирался о дверь. И после пары мгновений, когда стало ясно, что не надо ничего переспрашивать или уточнять, он коротко кивнул, и она осознала, что сейчас он уйдёт, потому что всё завершилось, и так, наверное, будет лучше для всех. Все они смогут вздохнуть спокойно.
— Руфус.
Он остановился, хотя ему следовало бы уже уйти. Он поднял на неё взгляд, хотя всё уже завершилось, и им не нужно было больше смотреть друг другу в глаза.
Но дело в том, что он уносил с собой эту бездонную боль, и Росаура вмиг поняла: она не хочет, чтобы он спускался по лестнице, опираясь о стену, потому что сердце его залито доверху чугуном.
Да, у неё он попросил прощения, но слишком перед многими он нёс свою вину, самую неумолимую: вину выжившего.
— Подойди.
Оттого, что тень навек легла на его плечи, лицо особенно было бледно. Он медлил приблизиться к колыбели, словно опасался, что его тяжёлый шаг, сухая фигура, пристальный взгляд или само дыхание потревожат сон ребёнка. Но вслух он не стал препираться и ступил ближе, осторожно упираясь тростью в мягкий ковёр. Когда он встал рядом, до Росауры донёсся знакомый запах дешёвых сигарет, и она увидела, как лежат забранные за ухо жёсткие пряди потускневших волос и как глубока морщина, пролегшая вдоль лба, услышала, как чуть поскрипывает плотная ткань его кителя на каждом тяжёлом вдохе, и подумала, что в былой раз, когда они были так близко друг к другу, она могла протянуть руку и дотронутся до его руки.
Но сейчас было важно другое. Они стояли у колыбели, и над ними горела свеча.
— Погляди, как спит. Тихо спит… мирно.
Она провела рукой над ребёнком и едва коснулась его розовой щеки. Колыбель тихо качалась.
Росаура посмотрела на Руфуса и сказала:
— Благодаря тебе.
Он не поднял взгляда. Он смотрел на младенца в колыбели. Его лицо было обескровлено усталостью, но когда Руфус услышал Росауру, что-то случилось, почти незаметно — настолько глубоко проникли эти слова, что под толщей омертвелого бесстрастия и не заподозрить было бы человеку постороннему, в какую пропасть кануло эхо. Но Росаура увидела всё: отблеск в его глазах донёс весть о взрыве на глубине сотни бездн.
Он, конечно, покачал головой. Тогда Росаура взяла его за руку и сказала опять:
— Благодаря тебе.
И только потом ощутила, какой тяжёлой и холодной была его рука. Как из камня. Росаура испугалась и сжала её крепче.
Может быть, она испугалась, что всё это опять немыслимый сон. Но ещё больше она испугалась, что опоздала. Что это уже не исправить никак. Что её прощение недейственно, а может, дело даже не в нём, точнее, не только в нём. Что недостаточно лишь её милосердия. Нужно чудо.
Но… чего ещё ждать от Рождества?..
— Руфус…
Сжимая его омертвелую руку, Росаура сама удивилась, как легко обнаружился ответ. Вера, даже больше, уверенность в том, что нужно чудо и именно в эту ночь чудо обещано всем и вообще в порядке вещей, вспыхнула в ней ровным светом и озарила всю её изнутри. Это невозможно было не почувствовать даже тому, кто был как из камня. И он вздрогнул. Едва слышно, глубоко изнутри. Глаза сверкнули — и помутились, потому что их застлала вода. Он зажмурился, и на щеках вспыхнул румянец. Его лицо исказилось — и обрело человечность. Он вздохнул глубоко, до муки и судороги, до шума в ушах. Он стиснул край колыбели рукой, к которой прилила горячая кровь.
— Благодаря тебе, благодаря всем вам, — говорила Росаура, и уже ей казалось, что невозможно держать его за руку, так вскипела в нём кровь, — ничего не напрасно, никто… не напрасно. Да, они ушли, но ты остался, чтобы увидеть, как он спит, погляди же, как тихо…
Тихо, тихо спал младенец, будто не слыша, как громко, громко дышал склонившийся над колыбелью мужчина, как сдерживал он рвущийся крик.
Наконец, он выпрямился и отвернулся. Провёл по лицу, как в горячке. Его и вправду будто била дрожь, поэтому он не обращал к ней лица. Тогда Росаура положила руку ему на плечо, взяла его под локоть, будто покрывая крылом, приблизилась к нему и прошептала:
— Помнишь, Руфус, «за тех, которые будут жить». Ведь это и про тебя.
— В том и беда.
— И всё же, ты будешь жить, будешь, и, знаешь, вдвое больше, потому что кто-нибудь из них погиб, чтобы ты сейчас смотрел на ребёнка.
— У них были свои дети…
— Ну а это разве не твой ребёнок? Его жизнь и твоей кровью куплена. А твоя — чужой. И так по кругу. Поэтому невозможно отвергать этот дар.
Он пару раз вздохнул протяжнее, ровней. Росауре показалось, что младенец дёрнулся в колыбели, и она быстро отошла, чтобы успокоить его. Но ребёнок был спокоен и тих. Алые губки чуть приоткрыты во сне, ровный румянец лежит на щеках.
— Будут жить… — промолвила Росаура, — мальчики, девочки, мужчины и женщины, старики и старухи, все, кого пощадила судьба, все, за кого умер кто-то, кто, конечно, был лучше, чем мы. Но именно поэтому нам невозможно этим пренебречь, понимаешь?
Он, наконец, обернулся на неё и увидел, как она, озарённая, стоит у колыбели и радуется.
— Быть может, — произнёс он, не сводя с неё глаз. — Я не хочу спорить о том, в чём имею сомнения.
— Я тоже имею сомнения, — сказала Росаура, и лёгкая улыбка расцвела на её губах. — Но чудо, которое даже ты не сможешь отрицать, в том, что мы ничуть его не разбудили!
Она ещё раз посмотрела на младенца. Вокруг что-то искрило, вздымалось, двигалось, Росаура будто слышала лёгкий перезвон, и в то же время тишина стояла необычайная, и стало страшно вспугнуть эту музыку, что предвосхищала Событие.
— Пора, — сказала она скорее себе, но из детской они вышли вместе, пусть Росаура и шла на шаг впереди.
Конечно, этот странный разговор не был завершён. Ничего… не было завершено, как на миг показалось. Но Росаура знала откуда-то: надо спешить, надо успеть оказаться где-то вовремя, и нет ни одной лишней секунды, чтобы что-то осмыслить и понять как-то иначе, чем как признание, откровение. Надо было донести это до урочного часа. Надо было спешить.
Она чувствовала, что Руфус тоже поспевает следом.
Они вошли в гостиную вместе со всеми, потому что каждого гнало туда это чувство, странное, воодушевлённое и общее. На столе уже дымился пирог, на елке мерцали свечи, кто-то откупоривал бутылку, и ещё громче раздавался серебряный перезвон, но не воздухе, а будто у каждого к сердцу подвесили бубенцы, и от каждого удара они позвякивали немножко невпопад, но чем скорее бились сердца, тем громче и чище разливался тот звон.
Августа Лонгботтом улыбнулась, и впечатление создалось странное: лучистая улыбка из-под угрюмого грифьего клюва.
— Идите, идите, молодёжь, развлекайтесь.
Потолкавшись в прихожей, надев шарфы, шляпы, а поверх — бумажные короны,(16) под бой часов они вышли на улицу, где серебряный снег витал в воздухе вопреки тяге земли. Ветер смолк, а таинственный звон разлился вверх и вдаль, туда, где его подхватили ангелы.
К звону прибавился скрип снега под бодрыми шагами, весёлые голоса, блеск бокалов и шорох пузырящегося вина, наконец, песня, высокая, тонкая, серебристая:
— Тихая ночь… Святая ночь!..
Они шли по улице вверх и вдаль, как и многие, многие другие по многим другим улицам по всему городу, по всей стране, по всему, должно быть, миру; мало кто видел друг друга, потому что перед каждым простёрлась снежная непроторенная дорога, и странно было слышать согласное пение и вместе с тем ощущать, будто вокруг никого-никого кроме вашей дружной компании на десятки и десятки миль.
Росаура знала: где-то далеко, но в то же время совсем рядом идёт с крестным ходом отец.
Звон не стихал, ведь гудели сердца. Снег ломался под ногами сахарной корочкой. От мороза раскраснелись лица, но в груди нарастал нешуточный жар. Все шли, ведомые поиском заветной цели, которую испокон веков ищут на небе. Кто-то глядел зорче и увидел наверное — среди них это оказался Фрэнк, и он устремился вперёд и вдаль, то и дело оборачиваясь, размахивая руками, подбадривая и зазывая. Алиса перехватывала его руку, беззвучно смеялась, лишь на долю секунды обрывая свою тихую, чистую песню; лицо её тоже разрумянилось, а глаза сверкали, как две звезды. Вдвоём они были похожи на детей, только глаза оставались большие и серьёзные, как у их сына.
Сколько их было, кто следовал за супругами, всемером, вшестером (Грюм остался поболтать с мадам Лонгботтом, с которой давно был на короткой ноге (о чём трижды пошутили), Глэдис извинилась, что ей нужно на дежурство, Амелия Боунс ушла ещё до полуночи, чтобы успеть встретить Рождество со своей малюткой племянницей, ровесницей Невилла, Сьюзи, дочерью младшего брата), а может, кто-то из таких же празднующих и радующихся к ним присоединился? Кажется, то и дело кто-то попадался с соседних улочек, выходил из переулочков, и раздавались поздравления, хор то пополнялся, то чуть редел, но вздрагивали бокалы, разносился смех, и вновь вся улица вдоль и поперёк полнилась праздником.
Сверху небо роняло на них золотые звезды.
Они шли гурьбой, и в их маленькой толпе измученных людей, румяных от нечаянной радости, будто и невозможно было почувствовать одиночества, но что-то не давало Росауре в полном покое присоединить свой голос к общему хору. Она оглянулась — как раз чтобы заметить, как на пару кварталов позади взвилась тяжёлая пола плаща, мелькнуло бледное лицо за поднятым высоким воротником — и чья-то одинокая фигура исчезла в неприметном переулочке.
Росаура побежала назад исключительно потому, что в голове не укладывалось, как это кто-то может уйти в самый разгар праздника…
Он шёл торопясь, но ему плохо удавалось из-за хромоты: шаг рвался, трость соскальзывала с оледеневших камней мостовой.
— Руфус!
Он резко обернулся, на лице — лишь досада: верно, от спешки кровь разошлась, и он не расслышал, что его догоняют, и теперь видел в этом очередную непозволительную слабость. А Росаура сказала:
— Я боялась, что ты уже ушёл.
Руфус зажмурился, как если бы яркий свет ослепил его. Быть может, так оно и было. Росаура не могла видеть, как ярко на её лице играла рождественская радость.
— Да, я ухожу, — сказал Руфус.
— Куда ты?
— Вон оттуда, — он отвернулся и махнул рукой в конец переулка, — можно переместиться.
Росаура мотнула головой и подошла ближе.
— Куда ты, Руфус?
Он не поднял взгляда, часть осунувшегося лица всё ещё опущена за жёсткий воротник.
— На дежурство.
— Фрэнк сказал, у тебя нет сегодня дежурства.
— Это у него вчера было «сегодня». А сегодня уже другой день.
— Фрэнк сказал, там есть, кому отметить Рождество на рабочем месте.
— Да там сплошной молодняк, — с раздражением отозвался Руфус, — они именно что и будут отмечать, видел я, ёлку додумались нарядить, уже, небось, надрались как черти. А как что — до двери не добегут, мишурой задушатся. Понабрали кого ни попадя…
Росаура не сдержала тихого смеха. Руфус чуть вскинул голову, будто это его оскорбило.
— Это не шутки. Рождественская ночь по статистике одна из наиболее щедрых на несчастные случаи, грабежи и… всякое.
Росаура глядела на него, еле сдерживая глубокий вздох. Рассуждать о таком с видом оскорблённого достоинства мог поистине только один человек на всём белом свете. Он стоял в отдалении от неё на несколько шагов, полубоком, заградившись от неё сухим молчанием и жёстким воротом плаща, не хотел смотреть ей в глаза и ещё больше не хотел, чтобы хоть кто-нибудь видел, как ему нужно перенести вес на здоровую ногу, чтобы дать рукам отдохнуть. В затянувшемся молчании он чуть слышно вздохнул и сжал трость. Росаура заметила, как побелели его пальцы на холоде. Всем своим видом он показывал, как хочет уйти, якобы потому, что не имел времени растрачиваться на пустяки. Но Росаура раскрыла истинную причину: ему никак не удалось поспеть за всеми в шаг, а кричать, чтобы его подождали, ему не позволила гордость, а ещё он, верно, мог досадовать на то, как плакал у колыбели.
Росаура не могла позволить, чтобы эта преступная досада погубила в Руфусе Скримджере зачаток сердечного тепла.
— Хорошо, — сказала Росаура, и Руфус с долей изумления поглядел на неё, обескураженный лёгкостью, с которой она не стала ничего оспаривать. — Конечно, нужно, чтобы кто-нибудь приглядел за вашими новобранцами. В Хогвартсе сейчас тоже кто-то следит за теми, кто на Рождество остался в школе, и, думаю, им по-своему весело. Вот только… как думаешь, мы успеем прогуляться вокруг озера?
Он даже развернулся к ней, настолько его застал врасплох этот простой вопрос. Он открыл рот, готовый, конечно, сухо возразить, но отчего-то не стал. Поднял и тут же опустил глаза. Чуть перехватил трость. А потом посмотрел на Росауру кратко, но будто сразу в самое сердце. И что-то всколыхнулось там, за бесстрастием его взгляда. Что-то, что он сам боялся признать: простое желание продлить праздничную ночь. Росаура испугалась, что он разделается с этим желанием без малейшей жалости, и сказала:
— Помнишь, мы…
— Конечно, помню, — теперь он смотрел открыто и прямо, и Росауре почудилось, что свет золотых звёзд разлился в его глазах. — Была такая мысль, прогуляться вокруг озера, да. Только их здесь много, озёр этих. Самое маленькое во дворе у Лонгботтома, самое крупное — за тем вон холмом.
— Это же Озёрный край, — улыбнулась Росаура. — Кажется, тут поблизости должно быть озеро Баттермир, его ещё Тёрнер писал.(17)
— Ближайшее озеро известно тем, что Фрэнк утопил там свои калоши. Нашёлся ли живописец, запечатлевший это памятное место, я не в курсе.
Росаура лишь улыбнулась и чуть склонила голову, указывая на мощёную дорожку, что уходила вниз. Руфус, будто ещё сомневаясь, чуть помедлил, но всё-таки тронулся с места. Они пошли под гору, их шаги и стук трости гулко отлетали от камней мостовой. Росаура невольно попыталась подстроиться под его рваный шаг, но вышло глупо, Руфус с досадой передёрнул плечами, но Росаура сделала вид, что этого не заметила и стала оглядываться по сторонам на низенькие домики, что прижались друг к дружке, будто надеясь согреться в зимнюю ночь. Из всех труб поднимался белый плотный дым, каждая дверь, даже с черного хода, была убрана ельником, во многих окнах горел свет, в некоторых, уже тёмных, мерцали огоньки гирлянд. Из домов доносились весёлые голоса, где-то хлопали двери, и очередная компания заполоняла улицу, хлопали пробки шампанского. Росаура и Руфус шли по переулочку, куда выходили в основном задние дворы, и странно было от того, что совсем рядом — громкое веселье, но они вдвоём идут одни среди ночной тишины.
Росаура подумала, нужно о чём-то заговорить, но всякая попытка, как и идти с ним в один шаг, казалась натужной и обременительной. Она понятия не имела, произнесено будет ли между ними хоть слово, обменяются ли они ещё хоть парой взглядов, но что-то вселило в неё уверенность: нужно дойти до озера, нужно увидеть застывшую воду и небо над ней, и тогда многое уже не будет нуждаться в прояснении, а оставшееся ляжет на сердце без недомолвок.
Она прикрыла глаза и прислушалась. Серебряный звон тут же коснулся её слуха, ласково и призывно увлекая за собой. Теперь Росаура различила: звон этот был соткан из стука сердец, возгласов радости, хрустальных песнопений, перезвона колоколов и шороха золотых искр, что срывались с бенгальских огней. Счастье переполнило её, и она не могла не спросить:
— Слышишь?..
Он приостановился, склонив голову. Поглядел на неё, нахмурившись.
— Что?
— Праздник, — отвечала она с улыбкой.
Он опустил взгляд и мотнул головой.
— Идём скорей. Замёрзнешь… без шляпы.
— У меня капюшон.
Ну что могла она поделать с этим?.. Только идти рядом как ни в чём не бывало.
Когда они вышли к озеру, у Росауры дух захватило, такой простор раскинулся перед ними.
— Так вот он, Озёрный край! — воскликнула она в восхищении и прошептала: — «И жить нельзя не всемером»…(18)
Мощёная набережная широкой дугой описывала высокий берег. Всюду гуляли, раздавался смех, поздравления. Где-то на другом берегу запускали фейерверк, и за общим весельем никто пока не замечал, что ветер крепчал. Кто-то снова пел, тише, чище:
— Тихая ночь…
— Да, теперь вспомнил, — сказал Руфус, глядя на озеро и дальше, на пологий склон горы. — Там была картина с радугой. Вот особенно если отсюда смотреть…(19)
Он взял её под локоть и провёл на несколько шагов вперёд. Поднял трость и очертил пространство между чёрным небом и белым льдом, и Росаура всё поняла.
— Ты запомнил картину Тёрнера? — обрадовалась она.
— Я запомнил тебя рядом с ней. Точно ты шагнула за раму и оказалась на воде под радугой. И теперь, как будто то, что сейчас, уже было тогда, понимаешь?
Он не отпускал её локоть, но прикосновение его было очень мягким, почти невесомым. Настолько, что ей захотелось почувствовать его крепче. Она чуть коснулась его рукава, будто в задумчивости, и сказала негромко:
— А мне тогда показалось, что тебе совсем не понравились те картины.
— Почему же. Просто… это было странно. Они разом напомнили мне о том, от чего я совсем отвык.
Похолодевшими пальцами она дотронулась до пуговицы на его груди.
— От красоты?..
Он молчал, и она подняла взгляд. Он будто только того и ждал.
— О красоте мне напомнило кое-что другое.
Глаза его сверкали ещё ярче, ещё живей. Но в них до сих пор жила боль, Росаура видела. И Росауре очень хотелось прогнать эту боль. Прочь. Прочь! Хотя бы на эту ночь. Но под его взглядом ей трудно было отыскать нужные слова, а ведь нужда в них ощущалась острейшая. Уже невозможно было просто пойти дальше, прислушиваясь к пению хоралов, невозможно было сделать вид, что всё сказано, чтобы забыться на утро. Как часто бывает, подлинное примирение подвело их к той грани, когда откровенность необходима, иначе всё зря.
— Ну, а сейчас? — тихо спросила Росаура.
Он тоже это чувствовал.
— Сейчас я смотрю на тебя и, поверишь ли, я вижу, каким я сам был когда-то. Во мне тоже… была радость, Росаура, много радости, много жизни, и воли к жизни, и я смотрел бы на тебя как в зеркало, если бы от меня это всё не отнялось.
Он говорил тихо, едва слышно, но ей казалось, что водопад низвергается с горы.
— Я понимаю, — сказала Росаура, — понимаю. Во мне тоже поубавилось радости…
Он стиснул зубы.
— Прости меня, Росаура. Прости.
— Я простила, простила тебя!
— Но ты плачешь.
К своему удивлению Росаура признала, что он оказался прав.
— Плачу… Да! — и тут же спохватилась: — Но это не из-за тебя.
Он не поверил.
— Ты плачешь, Росаура. Видишь, тебя стало меньше после встречи со мной. Раньше ты улыбалась.
— Я и сейчас улыбаюсь, просто чуть реже. А плачу чуть чаще, — она вытерла щёки шерстью перчатки и ощутила себя совсем как в детстве. — Но это ничего страшного. Если в этом и была твоя вина, то её больше нет. Единственно, я бы хотела, чтобы и ты улыбался, Руфус. Я бы хотела, чтобы ты… радовался!
Он посмотрел на неё со всей серьёзностью. Такая серьёзность стала возможной, потому что они стояли одни на берегу ледяного озера, кроме них никого не осталось.
— Ты должна кое-что понять обо мне. Я не могу чувствовать так, как чувствуешь ты, и никогда не буду чувствовать так, как тебе бы хотелось.
И не нужно. Сердце Росауры кричало. Я буду улыбаться за двоих. Любить за двоих. Болеть за двоих!.. Лишь бы ты был покоен.
— Для меня всё как под матовым стеклом.(20) Это больше не зависит от моего желания, это не моё решение. Это так же непоправимо, как и вот, — он хлопнул себя по увечной ноге.
Росаура мотнула головой. Ей было очень горько.
— Это не значит, что с этим нельзя жить.
Он усмехнулся.
— Осталось только понять, зачем.
— Понять, зачем нам дарят подарки?
Он непонимающе поглядел на неё, отчего в её груди разлилось тепло.
— Ты помнишь, какая сегодня ночь? Волхвы приносят свои дары.
— У меня нет даров, — тихо сказал он. (21) — Я не могу ничего дать. У меня нет ничего, что должно быть у человека, который уверен, что не зазря коптит небо, и ты это знаешь, Росаура.
На том берегу вздыбилась метелица. Приплясывая, она двинулась по зеркальной глади озера, раздувая снег глубокими вздохами своей ненасытной груди.
— Главный подарок приносим не мы, Руфус. Мы его принимаем. Разве когда тебе вручают подарок, ты задаёшься вопросом, зачем его подарили?
— Я только знаю, что я этого не заслужил.
— Даже когда был ребёнком?..
— Тем более.
— Пусть так. Возможно, это даже верная мысль. Детям дарят подарки, потому что сами себе они ничего не могут приобрести, и подарок — не то, что нужно заслуживать, — он молчал, и она вздохнула. — Дело в том, что никто не заслужил подарков. Ни ты, ни я. Жизнь, красота — это дар не по заслугам, а по нищете. И в этом нет ничего постыдного.
Она улыбалась ему. В сердце было широко, несравненно широко и спокойно, когда их захлестнул ветер.
— Наклонись ко мне.
Он склонил голову так, как если бы ей хотелось что-то шепнуть ему на ухо. Но не того ей хотелось.
Она тронула его за подбородок, чтобы обратить его лицо к своему. На миг он оцепенел будто, прочитав её намерение, и она прежде, чем он бы отстранился, коснулась своими губами его губ.
После он сказал тихо:
— Не стоит.
Должно быть, следовало что-то сказать, но Росаура думала о том, как расходятся лучики от его внимательных глаз, как бьётся завитком прядь над высоким лбом, и ещё чувствовала все трещинки на его тёплых губах.
Не стоит.
Но она-то услышала, как его сотряс тяжёлый толчок — это дрогнули, заскрипели жернова его сердца, перемалывая, перемалывая без разбору воспоминания, крики, сожаления и страх, всё — в белую пыль.
Она накрыла своей рукой его руку, которой он опирался о трость. Потянулась и коснулась его холодной щеки, провела за ухом, опёрлась о шею и тут ощутила его ладонь на своём лице, пальцы в волосах, и всё её существо пронзили всполохи радости, нетерпения, восторга и трепета, пронзили и слились в крепкое, зовущее стремление навстречу. Глаза его занялись янтарным заревом.
Вьюга вздымалась вокруг.
Поцелуй отобрал у них весь воздух, но он держал её крепко, а ещё крепче держалась она за него. Скрежещущий ветер взметал их волосы, царапал щёки, но тем ближе припадали они друг к другу, будто надеясь друг в друге скрыться от холода, от одиночества, от боли и горя. На ледяной пустоши они пили с губ друг друга саму кровь жизни.
О, до чего была она горяча…
Вдруг стало тепло и чуть душно. Пришлось раскрыть глаза, пусть совсем не хотелось.
Озеро и вьюга остались далеко позади. Они стояли в какой-то крохотной каморке, где было совсем темно и очень тесно, от неловкого движения, кажется, с полки посыпались какие-то книги. Спиной Росаура проваливалась во что-то мягкое и пушистое — к стене была прибита вешалка, на которой висели старые мантии, отороченные мехом. До чуть приоткрытой двери, за которой разлился синий цвет зимней ночи, был всего шаг. Но больше Росаура ничего не успела заметить: со стуком упала трость, и Руфус взял лицо Росауры в свои руки, вновь отыскал её губы, приклонился к ней всем телом, а под её пальцами уже скалывались пуговицы его рубашки. Росаура ощутила себя оторванной от времени и пространства, от уверенности в зрении и слухе, и она осязала — кончиками пальцев, плоскостью ладоней, изгибом плеч и мягкостью груди; вдыхала — горечь чужого желания; вкушала — пламень от пламени.
Она разве хотела сказать что-то, что обыкновенно говорят в таком случае, но вскоре поняла: не нужно ничего говорить. Невозможно.
…Сколько бы он её ни целовал, губы её оставались сухие.
Примечания:
Рождественское чудо в иллюстрации (пока одной, хотя я хочу иллюстрации к каждому эпизоду этой главы, спасибо, пожалуйста. А ещё лучше снимите уже фильм или хотя бы ситком) https://vk.com/photo-134939541_457245575
Картина "Озеро Баттермир с радугой и ливнем" Уильяма Тёрнера https://greatartists.ru/ozero-battermir-s-radugoj-i-livnem/
Стихотворение Вордсворта "Нас семеро" http://eng-poetry.ru/Poem.php?PoemId=91
Оформленная цитата из романа В. Вульф "Миссис Дэллоуэй". https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11026 Трагедия одного из его героев, Септимуса, в том, что на Первой мировой он потерял волю к жизни и способность чувстовать, даже брак на чистой и жизнерадостной девушке его не спас от помешательства и трагического конца
"Девушки на пляже" оригинальное исполнение https://www.youtube.com/watch?v=to-DY3tBJro
1) We wish you a merry Christmas — известнейшая народная колядка, которая появилась ещё в XVI веке в Юго-Западной Англии.
2) Выражение, обозначающее скорый суд, чья справедливость слепа и категорична. Восходит к истории о том, как к царю Соломону пришли две женщины, которые родили по ребенку в одну ночь, но у одной ребенок умер, а у другой остался жив; обвинением одной из женщин было, что другая подменила детей и забрала себе выжившего. Соломон приказал разрезать младенца пополам, чтобы каждая женщина получила по половинке, и посмотрел на реакцию женщин на это решение. Он отдал ребенка не той, которая признала справедливым его суд, а та, которая согласилась, чтобы ребенок остался с первой, лишь бы он был жив
3) Озёрный край — горный регион в Северо-Западной Англии, в графстве Камбрия, славится своими красотами и водными пейзажами
4) «Озёрная школа» — условное наименование группы английских поэтов-романтиков конца XVIII — первой половины XIX века, названной так по Озёрному краю — месту деятельности её важнейших представителей: Вордсворта, Кольриджа и Саути. Другое название этой троицы — лейкисты, от англ. lake — «озеро»
5) Фамилия Longbottom состоит из двух корней, long, «длинный», и bottom, «дно», вероятно, наиболее привычным русскому уху переводом было бы «Долгопрудный»?..
6) Конан Дойл при жизни объединил свои рассказы в сборники под разными названиями. На слуху в основном «Приключения Шерлока Холмса», но Росаура хорошо помнит, в какой сборник входит рассказ «Пляшущие человечки»
7) Невилл — не самое распространённое имя, издревле считалось дворянским. Род Невиллов пережил пик своего могущества в войне Алой и Белой розы во второй половине XV века
8) американская певица, автор песен, актриса и танцовщица
9) главная героиня серии фильмов «Терминатор»
10) Одно из наиболее известных произведений Бетховена
11) «Les filles du bord de mer», песня всемирно известного шансонье Сальваторе Адамо
12) Название и рефрен из известной песни Луи Армстронга «Hello, Dolly»
13) «Love Me Tender», «люби меня нежно» — американская песня 1956 года, ставшая всемирно известной благодаря исполнению Элвиса Пресли
14) Согласно западной традиции, Санта-Клаус забирается в дома через дымоход, чтобы оставить подарки
15) Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений. Изначально текст написан на немецком священником Йозефом Мором в 1816 году
16) традиция в Великобритании с начала XX века, вероятно, восходит к воспоминанию о волхвах, царях далёких земель, которые пришли поклониться новорожденному Христу
17) Уильям Тёрнер (1775-1851) — английский живописец, мастер романтического пейзажа, акварелист и гравёр. Немалое количество его шедевров было создано именно в Озёрном крае
18) строка из стихотворения Уильяма Водсворта, одного из лейкистов, «Нас семеро». Замысел ситхотворения сводится к тому, что любящий человек чувствует своих ушеших близких как живых, и любовь к ним преодолевает горечь утраты
19) см. ссылку в комментариях
20) неосознаная (хотя, кто его знает) со стороны Руфуса и осознанная со стороны автора аллюзия на роман В. Вульф «Миссис Дэллоуэй», полную цитату см по ссылке в комментариях
21) Волхвы принесли новорожденному Христу бесценные дары, прообраз Его жертвенного служения: золото (как Царю), ладан (как Первосвященнику) и смирну (как жертвенному Агнцу). Примечательно, что волхвы — по сути, «волшебники», языческие жрецы, которые верно истолковали пророчество о рождении Спасителя и отправились поклониться Ему. На мой взгляд, это приобретает особый смысл в истории о волшебниках))
Примечания:
Добро пожаловать в утро безбрежного счастья, совершим езду в остров любви, мы ждали этого так долго, а вы?
Видеоклип для радости и счастья https://vk.com/wall-134939541_11595
Иллюстрация от https://vk.com/alinychart, чтобы любить и плакать https://vk.com/photo-134939541_457245655
And now good-morrow to our waking souls,
Which watch not one another out of fear.
John Donne, "The Good-Morrow"(1)
Росаура очнулась от чувства небывалого покоя и тишины. Будто спала она ровно столько, сколько заняло бы путешествие на небольшом пароме по широкой реке, чтобы с одного берега переправиться на другой. Да, верно, она пересекла реку и до сих пор ощущала себя будто на волнах. Ей было так хорошо, что она не спешила открывать глаза. Она ощущала, что лежит на чём-то очень мягком и шелковистом. Она провела рукой и коснулась того же, открыла глаза, и тогда изумление пронзило её: она лежала на своих волосах, точно на золотом руне.
За ночь они отрасли вновь до пят.
Быть может, Росаура ахнула, и тут же рядом что-то взметнулось.
Руфус резко сел на кровати, глаза вспыхнули, волосы упали на лоб, во вскинутой руке — палочка. Миг он будто не дышал, прислушиваясь, как зверь в ночи, а потом вздрогнул, расслышав лёгкое дыхание — и обернулся.
Росаура глядела на него и улыбалась. Разве чуть горечь свербела: как же, нигде ему нет покоя… часто ли он вскакивает так посреди ночи от малейшего шороха?.. Ей безотчётно захотелось коснуться его, привлечь к себе, успокоить, но голову уже озаряли вспышки мыслей: так значит, они… Секунду Руфус тоже будто осознавал происходящее, в его глазах мелькнула искра удивления, а потом… странным сделался его взгляд.
— С Рождеством, — сказала Росаура, потому что не знала, что говорить.
Он, верно, тоже не знал, а потому вторил ей с чуть заметной усмешкой:
— С Рождеством.
Его голос был тихий и сиплый со сна.
Он отложил палочку, глубоко вздохнул. Они всё смотрели друг на друга, и сложно было понять, то ли слов вовсе не нужно, то ли их всё равно будет недостаточно. Главное Росаура осознала: она проснулась в одной постели с мужчиной, и в этом её безмерное счастье.
Тем временем мужчина этот опёрся на руку и подался чуть ближе, не отрывая от Росауры глаз, и сказал:
— Мне жаль.
— Чего?..
Он тяжело вздохнул, мимолётно сжал губы, понуждая себя к предельной честности:
— Если бы я был помоложе да поздоровей, и вообще человеком получше, для меня это, верно, тоже много бы значило.
— Может, ты просто давно не праздновал Рождества?..
Её ласковая улыбка не могла не тронуть его. И всё-таки он мотнул головой.
— С этим, конечно, тоже беда. Но тут вот ещё какое дело…
Едва касаясь, он провёл рукой по её бедру. Росауру, несмотря на то, что она сжала руки на покрывале, бросило в жар, не столько от прикосновения, сколько от того, что он всё неотрывно глядел на неё, и она никак не могла постичь то, что было в его глазах.
— Да. Для меня это очень много значит, — промолвила наконец Росаура. Голос всё-таки дрогнул, и нежность уступила робости.
— Знаю.
Он вздохнул, посмотрел в потолок, сдвинул брови, точно решая что-то про себя, а потом потянулся за сигаретами.
— Полагаю, теперь мне надлежит познакомиться с твоим отцом, — сказал он через плечо. — Ты согласна?
Росаура замерла. Он сказал это так просто, как если бы предложил за хлебом сходить. И лишь то, как чуть изменился его голос, когда он с некоторой поспешностью заговорил вновь, открыло всё, что было в его душе:
— Росаура, — он обернулся и посмотрел ей в глаза, — ты согласна?
Она могла бы поднести ему своё сердце на ладони — ведь то выпрыгнуло из груди. Но дело-то было в том, что она давно уже всё отдала, и даже странно, что он ещё зачем-то уточнял. Всё же ради него она попробовала ответить, но обнаружила, что неспособна: с губ только вздох сорвался, и, наконец, она просто кивнула.
Росаура представить не могла, что отражается на её лице: в груди точно море смущалось, и ей казалось, что если она скажет больше пары слов, огромная волна затопит их прямо здесь, в этой маленькой тёмной комнатке с большим окном, за которым голубел морозный рассвет. Едва ли Руфус слышал шум прибоя. Ему и невдомёк было, в какой опасности они оказались! Неужели никто не предупреждал его, какой это риск — уложить в свою постель девушку, преисполненную любви? Однако он явно начал что-то подозревать.
— Ты чего… плачешь?
— Это так, — замотала головой Росаура, — даже не думай… ты меня ничем не обидел, наоборот!
— Тебе больно?..
Одно то, как он подался к ней, как произнёс это, было ответом на последнюю тень сомнения, ту, что была в нём. Но ведь он уже ненавидел себя, ненавидел до лютости, когда взглянул на простыни, и Росаура даже перехватила его руку, лишь бы удержать его от ошибки.
— Руфус, всё хорошо! — и ведь правда, всё было хорошо; в теле, как по волшебству, царили лёгкость и покой, и только, и Росаура вспомнила мимолётно чьи-то слова о том, что любовь изгоняет боль. Вот разве как было растолковать это чудо Руфусу?.. — Прости, я… Я не могу объяснить, но все хорошо, правда!
С тревогой и недоверием он поглядел на неё.
— И что мне с этим делать?
— Ничего страшного!
— Да как будто всё — страшное…
— Я так счастлива, понимаешь?
Он казался вконец растерянным.
— Не понимаю, — честно признал он.
Росаура тихо рассмеялась, и это обескуражило его ещё больше. Всё, на что он смог решиться — так это наклониться к ней ближе и неловко убрать прядь с её мокрой щеки. А в Росауре всё пело, и нежило её спокойствие, будто лежала она в колыбели. Она глядела на него, такого близкого, милого, и любила его всё больше, хотя, казалось, куда уж ещё.
— А ты счастлив?
Он сощурился, но склонился к ней, опершись на локоть.
— Ты заставляешь меня всерьёз задумываться о вещах, которым я раньше не придавал значения. Это… непросто.
— Ну, тогда просто поцелуй меня.
Он наконец улыбнулся. Провёл пальцем по её щекам, утирая слёзы, покачал головой и коснулся губами её виска. Она, едва владея дыханием, потянулась к нему, но он лишь прилёг рядом и уложил её голову себе на плечо.
— Поспи ещё. Переволновалась, девочка.
— Да я как будто на всю жизнь вперёд выспалась!
Это она ещё не поняла, что значит — лежать на его плече. Ей стало тепло, так тепло и спокойно, что она успела спросить лишь:
— Тебе же не нужно быть на службе в праздник?
Он чуть помолчал, а потом сказал:
— Нет. Сегодня, пожалуй, нет.
Пока не взошло солнце, им некуда было спешить.
Позже, когда она проснулась, он сидел, прислонившись к стене, раскуривал сигарету, прикрыв глаза. Росаура чуть усмехнулась и подумала, вот бы и лежать, почти не шевелясь, смотреть на него из-под приспущенных век и дышать медленно, упоённо, с одной лишь мыслью в голове: даже если она всё-таки закроет глаза и снова уснёт, то когда она проснётся, он будет рядом. Будет ведь?..
Быть может, эта мысль растворилась в воздухе, и чутьё его не подвело.
— Я прошу тебя об одном: не мечтай о том, чего я не смогу тебе дать.
Будто сквозняк провёл своей холодной рукой по шее Росауры, но она заставила себя улыбнуться беспечно.
— Ничего страшного. Это же мои мечты.
Он поджал губы, но ничего не сказал. Росаура лениво смотрела, как взвивается дым с сигареты, как вздымается мерно его широкая грудь, дважды пересечённая белыми полосами старых ран. Раздавался тихий ход часов, и больше ничего, долго, долго ничего — и как это было славно…
Первые лучи зимнего солнца прорезали комнату, вспыхнули золотом в волосах, обнажили тела, что доселе ещё укрывала таинственная ночная тьма. Руфус лишь чуть зажмурился на свету, а Росаура, подумав, что скоро придётся всё-таки встать, а её одежда, верно, сброшена где-то в другом измерении (и это всё же неловко), прибегла к тому, что всегда воодушевляло её — произнесла с лёгкой усмешкой:
— «Мы без стыда друг перед другом наги…»(2)
— «Без стыда»?.. — Руфус посмотрел на неё, откровенно забавляясь.
Росаура решительно приподнялась на локтях, всё же придерживая покрывало.
— Это Джон Донн!
— Я знаю, кто такой Джон Донн,(3) — усмехнулся Руфус и, потушив сигарету, склонился к Росауре. — «Без стыда», да ты бы себя видела.
Росаура собрала всё мужество (а может, лучше сказать, всю свою пробудившуюся женскую силу), чтобы не отвести глаз, как бы ни горели щёки от его близости, от его пристального внимания, и сказала тихо, но твёрдо, только ему одному:
— Ты меня видишь.
— Да, — коротко сказал он и одним резким жестом сдёрнул с неё покрывало. — Вижу.
Вся она была перед ним, как и он — перед нею.
На сей раз он склонился к ней очень медленно, до последнего не отрывая взгляда. Её губ коснулось его дыхание — и лишь спустя долгое мгновение и он сам. Она чувствовала, он старается быть мягким, но ей самой же невозможно было сдерживаться. Пара секунд — и она уже рвалась ему навстречу, привлекала к себе его лицо, запустив пальцы в густые пряди. Он целовал её шею, сжав за плечи крепко, а она только думала: вот бы крепче, ещё крепче! Единственное, что она твёрдо знала в тот миг — что нуждается в нём всецело.
Ей казалось, она вот-вот закричит, до того бился в лёгких воздух, рвался наружу, рвался одним именем:
— Руфус! Руфус…
— Росаура… — говорил он, — Росаура.
«Нет мира за пределом нашей спальни».(4)
…Росаура присела на краешке кровати, удивляясь — и как только они уместились! Кровать-то была самая что ни на есть холостяцкая, довольно жёсткая, с тощей подушкой и колючим покрывалом, но Росауре всё было весело. В груди жёгся фейерверк и разгорался тем ярче, чем больше она подмечала, окидывая ленивым взглядом всю комнату. Его комнату!..
Прикроватная тумбочка, увенчанная пепельницей, невзрачный шкаф (наверняка с пятью одинаковыми рубашками), стул с ворохом одежды, комод, полки, у окна — рабочий стол. Окно — на восточную сторону, без занавесей, чтоб летом первые лучи в четыре утра наверняка глаз выбили, а, может, для хорошего обзора… по белкам стрелять. На полу тёмный ковёр. Обстановка опрятная, но больно уж необжитая. Будто хозяин заявлялся сюда от силы раз в месяц, чтобы пыль протереть. Впрочем, так ведь оно и было…
— Где мы? — спросила Росаура.
— На окраине Хакни.(5)
Росаура ещё раз оглядела сдержанную обстановку.
— Ты… снимаешь квартиру?..
— От деда мне достался дом, если тебя это интересует.
— Нет, — Росауре стало неловко, — то есть…
— Это точно заинтересует твоего отца, я полагаю. Дом в Шотландии. Туда недавно переехала моя младшая сестра, они второго родили. А мне каждый день через весь остров мотаться — это меня давно бы по кусочкам собирать пришлось. Отсюда же до Министерства можно пешком добраться.
Ни один волшебник в здравом уме не станет без острой необходимости перемещаться, тем более на огромные расстояния. Мало того, что это чревато травмами, так вообще дико выматывает и никому не может нравиться.
Руфус тоже подвинулся на кровати, собираясь встать, и Росауре бросилось в глаза, как он несколько неестественно обращается со своей правой ногой, пригляделась — и зажала рот. От колена, вдоль бедра и по боку до самых ребёр тянулся страшный, лиловый, почти чёрный, рваный след, и всё вокруг, полноги, больше напоминало застарелый кровоподтёк, а не живую плоть.
Росаура заметила только, как Руфус, перехватив её взгляд, потянулся за покрывалом, и больше не думала ни о чём — соскользнув с кровати и опустившись на ковёр, она припала губами к колену его увечной ноги.
— Да что ты…
Он попытался её отогнать, но она замотала головой и, чувствуя, как слёзы полились по щекам, принялась целовать этот чудовищный шрам.
— Прости… Руфус, прости!
— Прекрати!
Он всё-таки схватил её за плечи и заставил подняться.
— С ума сошла.
— Да. Да, тогда, когда я тебя бросила. Господи… — ей вмиг сделалось так плохо, что, кажется, голова закружилась, и хорошо, что он всё ещё держал её, бедовую. Хотелось закрыть лицо руками, ведь то пламенело, и в глазах жёгся сам ужас: как же так… как же так! Как ему должно быть больно… как это жутко! И всё потому что… — Ведь это расщеп, да? Фрэнк мне рассказал, что тебя…
— Верно, — сказал Руфус после краткого молчания, и в этом была горечь, которую он очень старался скрыть. — Просто по глупости. Нарушил элементарное требование безопасности — не перемещаться без палочки.
— Да что без палочки, тебе было так плохо, а я…
— Да причём тут ты. Расщеп — дело банальное и поправимое, если устранить последствия в первые секунды.
— Для этого должен быть кто-то рядом. А я… я тебя бросила!
— Всё это далеко не так страшно, как вообразил себе тот бедолага-лесник, которому я на голову свалился, — Руфус криво усмехнулся. — Подумал, что меня медведь подрал. Потом ещё пару дней с двустволкой в обнимку спал.
Росаура слышала только своё:
— Пару дней!..
Несколько дней назад скупой рассказ Фрэнка её, конечно, потряс, но половину внимания и сил снедала тревога за Энни, а теперь, когда она воочию увидела подтверждение этой жестокой боли, само осознание, что в ту проклятую ночь Руфус чуть не умер, что она буквально оставила его умирать… Да её уже колотило. Впервые она поняла, что всё это время мысли и чувства её занимала лишь собственная обида, и когда накануне он просил у неё прощения, она и не задумалась попросить прощения в ответ — казалось, на его смирении и её великодушии всё исчерпывается. Какая же она была дура… Какая же она мерзкая дрянь…
Ужас рассеял резкий оклик. Росаура замерла, столкнувшись с пронизывающим взглядом жёлтых глаз, и под отзвук его посуровевшего голоса она уверилась сполна, каким верным решением было дать Руфусу Скримджеру руководящую должность:
— Успокойся. Этого не изменишь. Могло быть хуже, раз уж на то пошло.
— Но я…
— Ты сделала то, чего я от тебя добивался. И это мне у тебя просить прощения, Росаура. Впрочем, я это уже сделал.
— Да, но…
— Хватит.
— Прости меня, Руфус.
Она постаралась сказать это спокойно, внушительно, поэтому — тихо и кротко, заглянув ему в глаза. Он должен был понять, что это в ней не оторопь, не паника, не чувствительность, а самая искренняя и глубокая потребность человеческая: быть прощённой.
Он понял. Вздохнув, спросил:
— За что?
— За то, что усомнилась в тебе. Да, я сделала то, чего ты от меня добивался. То есть испугалась тебя. Поверила, что ты вправду можешь причинить мне вред. И даже… возненавидела тебя. Потому что поверила, что ты мог пользоваться мною, как вещью, а потом пренебречь.
Его лицо потемнело, суровая линия рта дрогнула, на глубине взгляда вспыхнула жестокая мука. Росаура коснулась его щеки и вложила в голос столько мягкости, сколько могла:
— Но это не так. Ты пытался уберечь меня, из последних сил! Мне очень горько, что для того, чтобы понять это, мне потребовалось столько времени. А тебе теперь с этим жить, — она положила похолодевшую ладонь на его колено.
— С этим, — медленно произнёс Руфус и накрыл её руку, которую она не отнимала от его лица, прижал крепче к своей впалой щеке, на миг зажмурился и вдруг резко поднёс её ладонь к своим губам, и Росаура вздрогнула, ощутив, как они горячи… Перехватив её пальцы, он поднял на неё взгляд и повторил: — С этим мне жить.
Росаура не знала уже, говорит она или плачет, кричит или шепчет, а может, всё изливалось из неё без слов, только взглядами и прикосновениями, гулом в висках:
— Руфус, Руфус, я так боялась тебя потерять! Мне так нужна была от тебя хотя бы краткая весточка, чтобы ты сказал, что всё будет хорошо, что ты вернёшься ко мне, потому что я жду тебя, молюсь за тебя! Знаю, ты слишком честен, чтобы обещать то, за что не можешь поручиться, но если бы ты сказал мне хоть слово, хоть слово, которое дало бы нам надежду!.. Я чуть не сгубила свою сову, потому что хотела услышать от тебя это слово, но твоё молчание довело меня до крайности, я и вправду была безумная в те дни, во снах мне привиделось, что ты гибнешь в огне, а я не могу до тебя дозваться…
— Ты дозвалась до меня. Дозвалась, когда я был посреди пламени. В ту ночь и я обезумел. Но в один миг страх за тебя вырвал меня из отчаяния. Когда твоя бедная сова разыскала меня на пожарище, я готов был умереть прямо там. Но ты дозвалась до меня, Росаура.
— Но что было потом! Я совсем тебя извела. Ты хотел, чтобы я послушалась тебя, да? Я никак не могла. Оставить тебя, только к груди прижав — ну как я могла бы?.. Но хуже всего, что, в конце концов, я всё равно тебя бросила. Господи, ну какая я дура…
— Тебя это не портит.
Разумеется, та тощая подушка никак не годилась для оглушительного удара, но Росауру это не остановило (всё-таки, она была скорее стратегом, чем тактиком), тем более что заслуженный мракоборец, мистер Руфус Скримджер, оказался деморализован самим видом оружия — едва ли в своей карьере он сталкивался с тем, чтобы нападающий лупил его голове подушкой — и это дало Росауре лишнюю секунду преимущества.
Воспользовалась она этим крайне бездарно.
— Ах ты!..
— Никогда не болтай лишнего во время схватки, а лучше — вообще держи язык за зубами, — сказал ей Руфус, в мгновения ока перехватив инициативу и уже заворачивая её намертво в покрывало. — Ещё откусишь.
— В своём рапорте, сэр, вы списали бы это на неизбежные потери!
— Невосполнимые.
Уместив её поперёк кровати, он задержал взгляд на её разрумянившемся лице. Странно играло меж ними пламя: то взвивалось столпом искр, то усмирялось, согревая грудь нежным теплом. Росауру томила страстная нега. Она чувствовала, какое лёгкое её тело в его крепких руках, и знала: это исходит от лёгкости души.
Всё это было, несомненно, чудом, а потому ничуть не удивляло.
— Какой выкуп примет твой отец за невинность своей дочери? — в кажущейся задумчивости произнёс Руфус. — Голову дракона?..
Росаура рассмеялась, но безмятежность вспугнул стыд: взошло солнце, и неизбежность волнительной встречи и серьёзного разговора стала очевидна. Разумеется, она не собиралась ничего скрывать от родителей, но совесть необъяснимо жалила мысль, как переменится в лице отец, когда поймёт, что его дочь была с мужчиной…
…и хочет быть с ним столько, сколько отпущено.
Да! Росаура решительно тряхнула головой. Отец увидит, как она счастлива, и это успокоит его родительское чувство. Он всегда доверял ей всю ответственность выбора, ему ли сомневаться в том, что она выбрала достойно? И потом, с нежностью улыбнулась Росаура, ведь Руфус с её отцом могли бы найти много общего — хотя бы в соприкосновении своих противоположностей. У каждого в избытке было того, чего другому не хватало, и оба они — зрелые мужчины, чтобы уважать друг в друге эти различия, и разве не сблизит их забота о ней? А Руфус, он ведь рос без отца, почти без понимания и ласки, без мудрого совета, в котором нуждаются даже закостенелые гордецы — так, быть может, он обретёт в её отце… друга? Как тепло стало от одной мысли, что два самых дорогих ей человека смогут стать друг другу опорой и поддержкой!..
А что до матери… Она и так уже всё поняла, не правда ли? Не то чтобы её это очень обрадовало, и, вероятно, будет скандал, причём не один, но сейчас Росауре и море было по колено. Она могла бы пронумеровать список материнских претензий и разобрать примечания мелким шрифтом под звёздочкой, но ей было слишком хорошо, чтобы забивать этим голову раньше времени.
Одежда нашлась до неприличия быстро, и Росаура, потягиваясь, прошлась по комнате, выглянула в окно, за которым виднелись похожие кирпичные двух-трехэтажные дома, наконец, опёрлась о комод, на котором стоял массивный зачарованный радиоприёмник в деревянном корпусе.
— Он ловит что-нибудь человеческое или только криминальные сводки?
Она с любопытством подкрутила ручку и в шуршании волшебных волн уловила яркий, кричащий, беспечный и бунтарский мотив. Пальцы сами прищёлкнули в такт, голова откинулась с лёгким вздохом в унисон с популярной песней, и сразу захотелось вскинуть руки высоко-высоко, чтобы петь о грёзах среди бела дня.(6)
— Магглы в общем-то догадываются, что он метаморф, — сказала Росаура о певце.(7)
— Догадаться бы, о чём он там визжит, — усмехнулся Руфус.
— Как всегда, — пожала плечами Росаура, — о любви.(8)
— То-то я слов найти не могу.
— А ты просто не своди с меня глаз, милый.
Она знала, что он смотрит на неё. Скорее с удивлением, чем с восхищением — едва ли на этом невзрачном ковре когда-либо танцевала едва одетая девушка, заливисто смеясь и похлопывая в ладоши. Она встряхнула волосами, уверенная, что они блеснули золотой волной, повернулась кругом, чтобы всколыхнулась юбка, всплеснула руками, точно крылами, конечно же, споткнулась, чуть не пропахала носом ковёр, но ей казалось, что стоит ей оттолкнуться посильнее, и она вправду допрыгнет до луны, а потому рассмеялась звонко, подмигнула озорно:
— Ведь тебе не всё равно?
Он наблюдал за ней, откинувшись на подушке, вальяжно и сыто, и даже успел за это время раскурить ещё одну сигарету.
— Ты же не притворяешься, — негромко сказал он. Голос его был ровен, взгляд — спокоен, но его выдало уточнение: — Правда?
Быть может, теперь, когда взошло солнце, он уверился, что всё это действительно случилось с ними, и те слова, которые он доверил ночи, обретают смысл непомерный и неотвратимый, а значит, решение, принятое впотьмах, грозит стать непреложным.
Всё потому, что Руфус Скримджер был неисправим. Он больше доверял своим сомнениям, чем своей искренности, о чём Росаура ему и сказала, когда, трижды обернувшись вокруг своей оси, рухнула на кровать рядом с ним.
— Да ты просто крокодил — такие слова мне говорить! Помолчи лучше.
Для убедительности прижала пальчик к его рту, и сама не заметила, как, любуясь, очертила контур узких губ, упрямого подбородка, тяжёлую линию челюсти, завиток пряди у виска, и дальше, за ухо… Всё теперь ей дозволено, вот она и трепещет, касается, ластится; то, что вчера ещё казалось недосягаемым даже в мыслях, теперь здесь, под их сердцами, на их губах, между их тел.
Видит Бог, они и вправду должны были стать другими, через что-то пройти, не оглядываясь, пострадать, потерять и раскаяться, чтобы теперь не тратить времени на сомнения, не говорить лишних слов и не спрашивать доказательств. Если что и проскальзывало, то объяснимое, чисто человеческое, поскольку человеку свойственно и заблуждаться, и ошибаться, а потому оно простительно и даже немного смешно.
Но его всё что-то гнело. Когда он заговорил, коротко и сухо, ей стало страшно:
— Росаура, по моей вине гибли люди. Ты должна это понимать.
Когда сошла первая оторопь, и она пригляделась, то увидела: ему страшнее. В нём был такой страх, который не изгнать смехом или простой лаской: страх отверженности. И, хуже — готовность это принять.
Она не может его утешать или отшучиваться. Она должна поговорить с ним об этом, даже если ей самой думать о таком невыносимо.
— Ты способствовал этому больше, чем требовал от тебя долг?
«Долг», высокое и звучное слово. На него можно списать всё и заслужить почёт. Но Руфус был слишком честен и не считал, что заслуживает даже снисхождения, а потому выразился яснее и проще:
— Ты хочешь знать, причинял ли я боль другому человеку по собственному желанию, а не по необходимости?
Росаура боялась кивнуть. Она поняла, как далеко зашёл их разговор, и признала, что не хочет заглядывать в эту бездну, потому что не знает, вынесет ли она то, что откроется в следующую секунду.
Но прежде, чем он заговорил вновь, она сказала самой себе: даже если это было, теперь он другой. Теперь он со мной, и всё будет иначе.
— Во мне много ярости, Росаура. Однажды я захотел причинить человеку хотя бы толику той боли, от которой из-за него вокруг умирали невинные люди. Не просто обезвредить, а заставить его… прочувствовать это на себе.
Он говорил тихо, даже глухо, но в долю секунды лицо его исказилось жестоко, и Росаура, задохнувшись, вспомнила ту ночь криков и пламени… Она сжала его руку, и он будто опомнился, с удивлением увидев, с какой силой её тонкие пальцы держат его запястье. Он так и не поднял взгляда от их рук, когда завершил:
— Но чтобы убить… мне не хватило ненависти.
Теперь он посмотрел на неё открыто и бесхитростно, как будто сам только сейчас пришёл к выводу простому и ясному:
— Там, где должна была быть ненависть, была ты.
Они сидели молча, потому что слов не требовалось более. Однако прошли минуты, и он заговорил в задумчивости:
— Когда вчера Алиса дала мне на руки их сына, мне было трудно его удержать. Конечно, он тот ещё верткий кузнечик, но речь о другом. Я, кажется, наконец-то увидел мудрость в том, что все эти годы казалось мне безрассудством. Фрэнк хранит свои руки чистыми, потому что этими руками он держит ребёнка. Когда у тебя есть только принцип, голая идея, что переступать черту нельзя, это быстро стирается, слова и заповеди мельчают перед кошмаром действительности. Зачем и за что держаться, какой в этом смысл, когда проще и действенней уподобиться зверям? Но если человеку есть, куда возвращаться, если у него есть ребёнок, которого нужно брать на руки… всё сразу так просто.
Его слова ушли в тишину, где у Росауры сбилось со своего бега сердце.
— Ты хочешь… — это было настолько невообразимо, что он сам заговорил с ней об этом, что робость не дала ей произнести заветное слово, но он всё понял, и замешательство её, и недоверчивую радость, чуть усмехнулся и пожал плечами:
— Хочу, чтобы всё, наконец, было по-человечески. Насколько это возможно. В моём случае.
— Ваш случай небезнадёжен, сэр.
— Благодарю, профессор.
…Соседней оказалась комната на подобии гостиной, если здесь хоть раз в год бывали гости. Стол, за которым расположились бы четверо, а то и шестеро, даже не был застелен скатертью, диван, накрытый клетчатым пледом, вероятно, порой использовался уставшим хозяином вместо кровати, вдоль одной стены тянулся гарнитур унылого цвета, на его стеклянных полках стоял ещё будто викторианский фарфор, который не доставали последние полвека… А ведь очаровательные блюдца, отметила про себя Росаура, заодно мимолётно оглядев себя в зеркальной дверце. На стене висела небольшая картина: осенний пейзаж, единственное живое и яркое пятно во всей комнате.
— Это там, где твой дом? — догадалась Росаура.
Руфус кивнул и не сразу оторвал взгляд от высокого взгорья, усеянного пожелтевшим вереском.
— Порой кто из родни заглядывает,(9) — сказал он, — но как только в декабре Мэрион переехала в дом со своими карапузами, там, конечно, повеселее стало, а то пустой стоял на семи ветрах… Так что предкам наконец-то есть, чем взгляд потешить.
Росаура покачала головой. Очень в духе Руфуса было чаще общаться с портретами давно ушедших предков, которых он всё равно не застал, чем с живыми родственниками.
— Значит, за тобой вся родня исподтишка приглядывает.
— Да кто сюда забредёт, только от большой скуки. Им там весело, поверь, знаешь, какой многочисленный у нас был клан лет двести назад… Если они и заглядывают на эту картину, то только чтобы на тетеревов поохотиться. Ну, кстати!
Он сощурился, и Росаура пригляделась: на дальнем холме показалась светлая точка. Руфус тихонько присвистнул. Точка стала увеличиваться, принимая отчётливые очертания, скрылась на миг, и вот из-за ближнего пригорка выбежала большая охотничья собака, покрытая кудрями серой шерсти, из-под спутаной чёлки углями блестели преданные глаза.
— Привет-привет, Брэди, — подозвал пса Руфус. — Хороший мальчик.
Брэди пару раз гавкнул внушительным баском и что есть мочи завилял хвостом.
— Какой он милый! — воскликнула Росаура. — Так и хочется погладить!
— А ты почеши ему нос.
Росаура коснулась холста, и пёс подставил свой нарисованный нос под кончик её пальца, заскулил от удовольствия и пару раз чихнул.
— Брэди, Брэди! — Росаура расплылась в улыбке. — Ну что за умница, Брэди!
— Если бы в реальности он встал на задние лапы, он был бы выше меня. Это шотладнский волкодав, сейчас они почти все уже вымерли. А Брэди уже лет сто пятьдесят, навскидку.
— Я всегда так мечтала о собаке, но мама была категорически против!
— У нас много собак держали при доме. В основном охотничьи, конечно. Но у меня сердце больше лежало к пастушичьим, была у нас одна колли,(10) Сенга, нянчила одинаково и щенков, и детей…
— Она сюда не заглядывает?.. — тихонько произнесла Росаура, поглаживая довольного Брэди.
— Да а кто бы её нарисовал? Брэди был любимым псом главы семейства, а Сенга, что, одна из пастушичьих овчарок, да сколько их было таких… Была бы хоть фотография, но дед всегда их презирал. Сенга умерла, когда мне было лет девять. Первая потеря. Мне кажется, я даже по своей двоюродной тётке так не ревел. Да и вообще, дед ясно дал мне понять, что…
— «Мужчины не плачут»? — в груди Росауры шевельнулось негодование. Руфус легонько щёлкнул Брэди по носу.
— Вроде того. Кажется, на его похоронах я уже неплохо с этим справлялся. В шестнадцать лет вообще до одури стыдно плакать. Ну а потом… уже и не получается, даже если хочется.
Брэди залаял — по смурному небу пролетел косяк уток — и опрометью бросился вдогонку, за раму картины. Пейзаж вновь показался пустым и тихим, несмотря на яркие осенние краски.
— Ты не думал повесить здесь портрет твоего деда?
— Зачем? Когда я бываю в доме, у нас происходит очень содержательная беседа. «Так держать, сынок» — «Есть, сэр». Запала хватает примерно на год. И потом, он на портрете с волынкой. Ты хоть представляешь, что такое — просыпаться под волынку? Каждый день? В пять утра? Когда я поступил в школу, звук колокола был для меня как райский звон.
— Как только вся твоя родня до сих пор не прибежала, чтобы проклясть тебя за такие крамольные речи! Ты ещё скажи, что хаггису предпочитаешь рыбу с картошкой!(11)
— Н-да, с тобой в разведку не пойдёшь.
— Да ну тебя, неужели никого из твоих викторианских прапратётушек не разбирает любопытство хоть одним глазком подглядеть за твоей разудалой холостяцкой жизнью!
— Было бы за чем подглядывать.
— Ох, отбросьте эту ложную скромность, сэр.
— Так картина-то не в спальне висит.
Росаура нет-нет да залилась краской и поскорее отвернулась от его ухмылки.
— А для меня ты тетеревов пострелять не хочешь, чтобы я от голода не умерла?.. Ох, это что, телефон?!
Вопиющий своей обыкновенностью красный пластиковый телефон на тумбочке возле дивана.
— Прямая линия с Букингемским дворцом,(12) — усмехнулся Руфус на её изумление.
Росаура рассмеялась, теряясь в догадках, неужели мракоборцы не смогли выдумать ничего лучшего для оперативной связи, кроме как зачаровать маггловский телефон. Руфус же напустил на себя серьёзный вид и снял трубку.
— Не веришь?
— Знаешь, всю жизнь мечтала поздравить Её Величество с Рождеством, — подхватила шутку Росаура. Руфус же пожал плечами:
— Думаю, она уже не спит, — и пару раз крутанул диск, с озабоченным видом зажав трубку плечом. Росаура думала, как бы остроумнее подхватить шутку, но тут ей будто и вправду послышались гудки…
— Алло, Букингемский дворец? — деловито заговорил Руфус, а в трубке что-то зашуршало. — Да, да, взаимно. Будьте добры Её Величество. Вопрос национальной значимости.
Он чуть прикрыл трубку рукой и, скосив глаз на Росауру, вполголоса доложил:
— Иначе сто лет ждать.
Росаура всё ещё неуверенно улыбалась, не в силах взять в толк, жжётся ли в его глазах лукавый огонёк, или он предельно серьёзен.
— Да-да, — откашлявшись, внушительным тоном заговорил Руфус. — Да, Ваше Величество. Да, я насчёт той схватки с драконом. Да не стоит, не стоит. На службе у Её Величества, мэм. Что? Рука принцессы? А почему частями, получится сразу целиком? Вообще, если можно, наоборот. Да, голову дракона нам, а руку принцессы — обратно вам.
Росаура зажала рот руками, а в боках кололо от смеха. Руфус приложил палец к губам, взглянув на неё почти осуждающе.
— Голова, туша и, собственно, хвост. Хвост в довесок. А руку принцессы можно вычеркнуть, да. Случай… случай в некотором роде… — он поглядел на Росауру так, что у неё онемели ноги, — беспрецедентный. О, да что вы…
Он вновь прикрыл трубку рукой и сказал крайне серьёзно:
— Они предлагают Кентерберийское аббатство.(13) Мне кажется, это слишком.
— Да, — подыграла Росаура, — это чересчур. Хотя маме бы понравилось.
— Всё же вынужден отказаться, мэм, — бодро заговорил Руфус в трубку. — Да что вы, зачем же епископ,(14) достаточно какого-нибудь кардинала…
— Кардиналов не бывает в нашей церкви, — рассмеялась Росаура, — они все католики! Прокололся, Сидней Рейли!(15) Дай сюда!
Она потянулась к трубке, а Руфус сам уже посмеивался, продолжая свою высокую беседу, пока Росаура пыталась отвоевать телефон.
— Диадема? — чуть возвысил он голос и оценивающе взглянул на Росауру, отчего она замерла на миг, а он обхватил её за талию и притянул к себе так, что её голова запрокинулась, и волосы водопадом ниспали до самого пола. — Диадема от Дианы, — шепнул он ей и, усмехнувшись блеску её глаз, деловито объявил: — Да, это будет весьма кстати. Благодарю. Она, кстати, здесь, да. Хочет вам что-то передать.
Он поднёс ей трубку. А Росаура глядела на него заворожённая: она и не предполагала, как молодо и свежо лицо Руфуса Скримджера, когда озарено искренней улыбкой.
— С Рождеством, — подсказал Руфус, приложив трубку ей к уху.
— С Рождеством, — тихо повторила Росаура, ошеломлённая его молодостью и силой, красотой и близостью.
Из трубки, кажется, доносилось задорное тявканье.
— Это, что, её корги?(16) — только лишь смогла вымолвить Росаура.
— Наши люди под прикрытием, — с полной серьёзностью отвечал Руфус.
…трубка повисла на проводе, не доставая пары дюймов до ковра, а они и гудков не слышали — так шумела в ушах кровь.
— Чарльз вызывался быть шафером, — усмехнулся Руфус, пытаясь перевести дыхание.
— При всём уважении, шафером будет только Фрэнк, — пропела Росаура, перебирая волосы на его затылке.
— Разумеется, — Руфус поцеловал впадинку между её ключиц. — Фрэнк заявил права на эту роль ещё в конце августа.
— Ну каков наглец! — Росаура скользнула рукой за ворот его рубашки.
— Просто оптимист, — Руфус взял её под коленом и придвинул ближе к себе.
— А Чарльз… Как мило с его стороны… Если ему вернут руку принцессы, он простит нам непочтительный отказ? — Росаура не знала, она облокотилась о стену, или стена — о неё, и ставила на второе, иначе отчего ноги совсем не держали?.. — Хотя я, конечно, польщена предложением Его Высочества…
— Ничего особенного. Унылый тип.
— Нельзя так о будущем короле!
— Можно. Я как-то сопровождал его на какой-то выставке садоводства.(17)
— Это же замечательно! Когда мужчина знает толк в цветах…
Росаура осеклась, из груди вырвался сладостный стон. Быть может, потому что ладонь Руфуса легла ей на спину, пренебрегая одеждой и даже бельём.
— Толк-то есть, — заговорил он, целуя её за ухом, — щёки вон у тебя горят, как цветы эти… огромные и бордовые.
— П-пионы?..
Пару секунд он размышлял.
— Пусть будут пионы.
Он прижал её к стене, закинув её ногу себе на пояснцу, но Росаура нашла в себе силы сказать:
— Руфус, я начинаю думать, что ты утащил меня в своё логовище, потому что тебе нечего съесть на завтрак…
— А даже если бы было, разве я мог бы… не отдать предпочтение…
— Значит, нет.
Вздох сорвался с её губ — и едва ли это был вздох огорчения.
Наконец, они добрались до кухни. Кухня была ещё скромнее и теснее, и если бы в этой квартире жили магглы, Росаура представить не могла, как бы они тут могли развернуться ещё и с холодильником. Но волшебники экономили на предметах меблировки и кухонной утвари, а также на электричестве.
Однако Скримджер, кажется, ещё и на продуктах экономил. В ящике завалялась пара головок лука и немного сморщенных картофелин. Довольно было только кофе, самого дешёвого и ядрёного. К нему прилагалась банка сгущёнки.
— Ты знаешь, что с этим люди долго не живут? — спросила Росаура, встряхнув в руке банку с кофе. — Крысиную отраву не пробовал заваривать?
— Для любителей здорового питания есть кипяток.
На всякий случай Росаура ещё заглянула в подкопчённый котелок на плите. В редкостной бурде она распознала зелье из разряда «капля убивает лошадь».
«Хотя бы чисто», — утешилась Росаура и ещё раз грозно оглянула кухню, для внушительности уперев руки в бока. Руфус стоял, прислонившись к дверному косяку и посмеивался.
— Я слышал, птиц зимой надо кормить подсолнечными семечками, — сказал он и достал с полки шуршащий мешочек. — Будешь?
— Так просто ты от меня не отделаешься, — с наигранным возмущением сказала Росаура. — Где здесь ближайший магазин? Именно магазин, а не ларёк с сигаретами.
Руфус сокрушённо покачал головой.
— Женщина на корабле…
— И где моё пальто?!
Они вернулись в спальню, и Руфус завёл Росауру за угол большого шкафа, за которым обнаружилась совсем невзрачная дверка, отполированная магией — Росаура не сомневалась, что если бы Руфус не показал ей, она бы никогда не смогла обнаружить этого крохотного чулана.
Полки уходили под самый потолок, на них громоздились старые пыльные книги и альбомы в бархатных обложках, на кривовато прибитой вешалке висели меховые мантии, а коробки, наставленные у стены, загадочно поблескивали волшебной бечёвкой и будто чуть гудели. С пола Росаура подняла своё пальто и мантию Скримджера.
— Это самое волшебное место во всей квартире! — сказала Росаура. Даже звук здесь отражался лёгким эхом, и она поняла, что не может разглядеть потолка.
— Это «форточка», — тихо сказал Руфус, придерживая рукой книги, которые ненароком задел плечом. — Запомни хорошенько какую-нибудь примету. Отсюда и сюда можно перемещаться при острой необходимости. Теперь об этом знаешь ты.
Он показывал ей тайный ход в своё логово, и Росауру пробрала таинственная дрожь. Ей вновь захотелось утонуть в старых меховых мантиях, пока он смотрел на неё своими янтарными глазами, что чуть светились в полумраке. И если она будет тонуть, он же не останется на берегу?.. Но нельзя повторить дважды то, что уже случилось, — вот какая мудрость пришла Росауре с лёгкой досадой, от которой только разгорелось предвкушение чего-то, что ещё не случалось. Как много ещё неизведанного ждёт её…
Руфус нагнулся и поднял свою трость.
— Пойдём.
Росаура послушно вышла за ним, на ходу надевая пальто. До лавочки молочника на соседней улочке можно было и пешком дойти.
Они вышли на лестничную клетку — и Росаура, увидев напротив соседскую дверь, вновь вспомнила, что они, Мерлин правый, в самом обыкновенном маггловском доме!
— Ты не накладываешь магглоотталкивающие чары?
— Только от электричества. А остальное — зачем? Так легче вычислить, что здесь живёт волшебник, если прощупывать на предмет колдовства.
— Значит, ты и с соседями здороваешься?..
— Если они начинают подозревать, что я умер.
— Тебя одинокие старушки не просили лампочку вкрутить?
— Когда адреналина не хватает, всегда этим занимаюсь.
Росаура рассмеялась и сбежала по лестнице. Дом был двухэтажный, но ещё довоенный, с высокими потолками, поэтому лестница была в два пролёта. Только пробежав первый, Росаура остановилась и обернулась.
Руфус крепко держался за перила и спускался резво, но скорее бодрясь — иначе не вздувались бы жилы на его шее при каждом шаге. Трость он тоже держал крепко, так, что пальцы побелели. Росаура вернулась к нему, пытаясь сглотнуть ком в горле. В маленькой квартирке сами стены были ему подмогой, да и они вдвоём были так близки, что когда он и касался её плеч, она видела в этом объятия, а не потребность в опоре. Она и представить не могла, что обыкновенная лестница обернётся для него жестокой насмешкой.
Росаура хотела было взять его под руку, но он резко одёрнул локоть.
— Давай без этого.
Она чуть не сказала: «Да я сама быстро сбегаю», но вовремя спохватилась, как бы ужасно это прозвучало. Нет, его не переубедишь и ни в коем случае нельзя намекать на его слабость, нужно сделать что-то, чтобы он, напротив, ощутил свою силу, а для этого… она должна в нём нуждаться.
— Но, Руфус, я думала, ты позволишь мне опереться о твою руку, — сказала Росаура тоном чарующим и певучим, но не терпящим возражений, как умела мать. — В конце концов, ты выводишь девушку из своего дома, если мы будем идти порознь, как это будет выглядеть!
Она звонко рассмеялась, не давая ему и слова вставить, приклонилась к его плечу, смахнула пылинку, ткнулась носом — ну не мог же он злиться на неё за эту нежность, а там они уже и дошли донизу.
Подъездная дверь была украшена остролистом и серебряными бубенцами, что звякнули, потревоженные. Улица только-только просыпалась, снег блестел под косыми лучами солнца, где-то вдалеке то и дело проезжали автомобили, но шума большого города не было здесь в этот час.
Первый магазинчик, до которого они дошли, был закрыт, та же тишина и украшенная ельником запертая дверь ждали их во втором. Все нормальные люди закупаются угощениями на все праздники, чтобы потом вот так не слоняться на голодный желудок по всему кварталу в Рождественское утро, но Росаура не унывала, так и не отпустив локоть Руфуса, глядя, как сверкают редкие снежинки, слыша, как в домах по радио и телевизорам разносятся праздничные песни.
Удача улыбнулась им через четверть часа, улыбалась и миловидная хозяюшка скромной пекарни, когда заворачивала им ещё горячие пирожки и, верно, любовалась, почти не скрываясь, на эту пару, которую Бог ей послал в посетители утром на Рождество. Она — очень юная, звонкая, с глазами, которые напоминают, как свежо небо ранней весной; он — гораздо старше, но рядом с ней враз помолодевший, статный и гордый, несмотря на то, что трость для него — не щегольство, а унизительная необходимость, с таким-то пламенем в глазах, с такой-то силой в плечах, и тем чуднее видеть в уголках его сурового рта проблеск улыбки всякий раз, когда он смотрит на неё, а смотрит он на неё почти неотрывно, будто не в силах поверить, что она рядом с ним, держит его под руку, смеётся заливисто и клонит голову к его груди. И оба — златокудрые, и губы у них от поцелуев алые, от мороза щёки румяные, в глазах — звёздный свет и тайный знак, который отмечает особую близость, сродство самих душ.
«…Ты больше любишь с вишней или с яблоком?»
А он, как знать, и не задумывался до сегодняшнего дня, что это может иметь значение.
Они поднимались наверх, когда их встретил громкий возглас:
— Ах, мистер Скримджер! С Рождеством, голубчик!
Руфус чуть заметно вздохнул и ответил:
— С Рождеством, миссис Лайвилетт!
Миссис Лайвилетт оказалась маленькой старушечкой, из тех накрахмаленных и будто сахарных бабушек с прелестными розовыми щёчками и подслеповатыми глазками за огромными очками. Миссис Лайвилетт стояла на лестнице и держалась за высокий ворот платьица в рубчик, поправляла пушистую шаль и щебетала:
— Ой, давненько я вас не видела, мистер Скримджер! Мистер Скримджер, бедненький, да как же вы по этой проклятущей лестнице взбираетесь, голубчик, да как же вы это… Ой, мистер Скримджер, как хорошо, что вы вернулись так скоро, я уж боялась, что вы снова на неделю пропадёте, нет, вы понимаете, Тиббискитус, он опять!..
— Опять!.. — Росауре послышалось, или Руфус позволил себе лёгкое передразнивание в этом возгласе.
— Опять куда-то подевался, пушистик мой, а раз вы выходили, думаю, ей-Богу, успел, проказник, проскользнуть в вашу квартиру, вот уж я ему задам!..
Когда они повернули к последнему пролёту, миссис Лайвилетт всплеснула руками:
— Мистер Скримджер, миленький, ну я же без вас не могу… Ох, а вы и не один!..
На сахарном лице миссис Лайвилетт отразилось самое безудержное любопытство, которым единым кормятся ушедшие на покой благочинные вдовушки. Старушка-то, безусловно, следила за ними, стоило им войти в дом, а то ещё и на подступах, но сейчас в своё удовольствие смаковала момент и разыгрывала святую простоту.
— Ой, какая очаровательная у вас гостья, мистер Скримджер!.. Немудрено, что Тиббискитус побежал её встречать!
— Здравствуйте, — сказала Росаура, вдруг ощутив забавную неловкость от необходимости держаться серьёзно, когда внутри всё так и распирало от хохота, особенно под пристальным взглядом старушки.
— Здравствуйте-здравствуйте, милочка! — в этой фразе было скрыто оценивающее мнение, толика подозрения, посыл «и так с вами всё ясно, но я слишком благовоспитанна, чтобы говорить о таком вслух!», и, конечно, прорва воодушевления, которое накрыло миссис Лайвилетт от одной мысли, сколько можно будет обсудить теперь с женой молочника. — Ох, мистер Скримджер, неужто ваша племянница уже так выросла!
— Нет, ещё не выросла.
— Ох, вы уж простите старую растяпу, но, на мой взгляд, очень даже выросла, да и похорошела…
— Так это не племянница.
Контрольный выстрел был сделан. Миссис Лайвилетт даже не сразу захлопнула свой сахарный ротик.
— Простите, голубчик, я ведь не знала, что у вас есть ещё одна сестра.
— Сестра у меня есть, и не одна, однако мисс Вэйл в их число не входит.
Тут миссис Лайвилетт очень испугалась, что как бы она ни старалась сохранить ситуацию, которая виделась ей крайне пикантной, в рамках приличий, её заставляют нос к носу столкнуться с тем, что она почитала непристойным, и даже, не дай Боже, назвать вещи своими именами, прямо так, с бухты-барахты, на лестничной площадке, куда она вышла в тапочках просто искать кота!..
Кот, к слову, объявил о себе вызывающим мяуканьем. Он оказался большим, мохнатым и ярко-рыжим, с тем презрительным выражением сытой морды, которое имеют выпестованные одинокими старушками любимцы.
— Видимо, он и вправду ходил нас встречать, — задумчиво произнёс Руфус, провожая взглядом кота, который, обтершись об их ноги, проскользнул в квартиру хозяйки. — Вот и славно. Ваш кот, — он кивнул миссис Лайвилетт и указал на Росауру: — Моя невеста.
— Очень приятно, — только и смогла сказать Росаура, поскольку вся сила воли уходила на то, чтобы сдерживать смех.
Сила воли миссис Лайвилетт, по всей видимости, уходила на то, чтобы сохранять вертикальное положение без дополнительной точки опоры.
Руфус распахнул перед Росаурой дверь, и ей оставалось только проскользнуть внутрь — странно только, что тёмная прихожая не озарилась ослепительным светом от одной её улыбки.
— Вот значит как, — прошептала Росаура, прижимаясь к нему, когда он, пожелав напоследок счастливого Рождества, запер дверь перед носом миссис Лайвилетт, которую вернее этого известия не обратил бы в соляной столп и Божий гнев. — Какой храбрый поступок. Не всякий мужчина в наши дни обладает достаточным мужеством, чтобы произнести такие слова вслух!
— А ты как хотела? Место племянницы узурпировано Фионой О’Фаррелл, ничего поделать с этим нельзя.
— Немыслимо! Я могу хотя бы подать прошение на имя заместителя главы мракоборческого отдела?
— А вы, мисс, со связями. Фрэнк одобрит любой ваш каприз, кто бы сомневался.
— Я и забыла, что теперь это Фрэнк. Я уже хотела было сказать, что с недавних пор этот офицер высокого чина — мой жених. Ну ничего, ты у меня ещё Министром станешь.
— Звучит угрожающе.
— Ещё более грозно звучит слово покороче.
— Я должен проявить хоть каплю благовоспитанности и промолчать.
— Муж.
— Только не ругайся, тебе это не идёт.
На завтрак Руфус сварил всё-таки свой кошмарный кофе, а Росаура, как смогла, настояла чаю из сушёных трав, которые нашлись в сундуке для зелий. Почти все ингредиенты подходили только для сильных лечебных настоек, но Росаура проявила изобретательность, и вышло вполне сносно, на кухне даже запахло можжевельником.
Им было хорошо вдвоём. То за беседой, то в молчании, прошла ночь, минуло утро, а им казалось, что так было всегда — потому что всё именно так и должно было быть. Невысказанное не тяготило, сказанное не тревожило. Чувство наполненности и завершённости снимало с их душ бремя времени.
«Ещё нет десяти утра, — подумалось Росауре, — а я уже трижды была с мужчиной. Боже мой…»
А мужчина этот — с нею.
Считала ли она произошедшее ошибкой? Она была воспитана так, что надлежало об этом сожалеть. Этого следовало стыдиться. Но она не могла. Хоть убейте, не могла! Она пребывала в опьянении радостью: её любимый человек был с нею, и именно его объятья показали, как она дорога ему. Его бережность, попытка сдержанности, его пыл и краткая нежность — всё это было немым изъяснением того, о чём он не умел сказать вслух. А как его уставшие глаза полнились золотым сиянием, когда он прижимал её к груди?.. Он был счастлив — и это возносило ее к небесам.
Росаура отдавала себе отчёт, что купила подтверждение его любви поспешностью в том, что требовало терпения, но иначе она не сумела. Она понимала, что ей следует раскаяться в невоздержанности, но... Она не могла. Не могла. Единственное, в чем она была способна раскаиваться, так это в полнейшем отсутствии сожалений о произошедшем.
Вот он, подле неё, сидит в кресле, протянув ноги на табурет, курит свои дешёвые сигареты, жмурится и подставляет тяжёлую голову под её ласковую ладонь. Для него, живущего на износ, это безделье — сущее блаженство, и её счастье в том, что именно ей он доверил свой покой. Пусть бы так длилось до скончания века — но было одно обязательство, которое нужно было исполнить.
— Пора, — с ноткой грусти сказала Росаура. Руфус обернулся к ней, и миг в его глазах жила досадливая растерянность, «как, почему, куда?..» Росауре и самой приходилось делать усилие, но иначе никак: — Папа будет волноваться, куда это я пропала. Я предупреждала, что на ночь, быть может, останусь у Фрэнка и Алисы, а он у меня любит в праздник подольше поспать, тем более, после ночной службы, но, думаю, он уже скоро спохватится.
— Всё настолько плохо? — усмехнулся Руфус. — Твой отец никак не подозревал, что его дочери уже…
— Двадцать лет?
— Двадцать?.. Боже.
Он усмехнулся, но на его лице отразилось тяжёлое чувство, крайняя степень недовольства — самим собой. Росаура покачала головой и с весельем воскликнула:
— Неужели за полгода в школе я так постарела, что тебя это удивляет?
Он молчал, и Росаура перевесилась через кресло, чтобы его растормошить.
— Если тебя это успокоит, двадцать один мне исполнится меньше, чем через неделю. Ты даже успеешь приготовить подарок.
— Главное, у меня давно приготовлено место на кладбище. Твой отец, думаю, будет рад способствовать…
— Не говори ерунды! Отец будет очень рад с тобой познакомиться!
Признаться, Росаура не испытывала безусловной уверенности на этот счёт, но если и она будет сомневаться, то к чему это приведёт? Она сказала, убеждая саму себя:
— В любом случае, ему будет очень важно, что мы поговорим с ним. Ведь это проявление уважения, прежде всего. Это будет ужасно, если бы я стала от него что-то скрывать!
— Я думаю, он и так всё понимает.
Он произнёс это так спокойно, а её будто кипятком ошпарили. Она поднялась и прошлась по комнате до окна.
— Так в том-то всё и дело, нам тем более надо сказать! Это ведь как в раю, понимаешь? Бог знал, что Адам и Ева согрешили, но всё равно спросил у Адама, вкусили они плод или нет. Это была проверка для Адама, будет ли он честен, признает ли, что он неправ.
— А я неправ?
Ей стало тяжело под его спокойным взглядом. Оказалось, он любил вот так откинуться головой на подушки или на кресло и медленно потягивать сигарету. Внешне он был совершенно расслаблен, но внутри — Росаура чувствовала — точно натянутый стальной трос.
— Росаура, ты, конечно, ангел, но едва ли это убедит меня в том, что твой отец — Господь Бог.
Она коротко усмехнулась, но взгляда не подняла, досадливо постучала пальцами по краю стола.
Она знала, что в этом вопросе они едва ли сойдутся, так стоит ли вовсе его поднимать?.. Но так вышло само собой, потому что это и оказывалось самым главным. Однако что она могла ему сказать? Он вознамерился сделать, что должно, потому что знал — для неё это важно. Но почему это важно, он, видимо, и не задумывался. Да и нужно ли, если он готов сделать это ради неё?
— Росаура.
Она всё-таки посмотрела на него. Не могла не посмотреть, когда он позвал её так.
— Я обидел тебя?
Он был очень серьёзен. За этой серьёзностью стояло смирение, ведь от её ответа, она вдруг поняла, зависело почти всё. Да как же он мог так упорно сомневаться, как мог так усердно отталкивать от себя саму возможность радости и облегчения?
Она приблизилась к нему, села на подлокотник кресла (так, что ему пришлось откинуть голову, чтобы не спускать с неё глаз), коснулась его щеки и сказала тихо и твёрдо:
— Ты сделал меня счастливой.
— Тогда в чём же я неправ?
— Возможно, это я неправа.
— Да в чём же, чёрт возьми?
— Не ругайся. Я просто прошу тебя…
— Я не пытаюсь избежать встречи с твоим отцом. Но и иллюзий я не питаю. Однако ты уже вообразила себе всякого, а ведь совсем не понимаешь, как это всё выглядит со стороны.
— Ну, и как это выглядит?
— В глазах твоего отца я выгляжу как вор.
— Пока не познакомишься с ним — очень даже, — она игриво рассмеялась, пытаясь свести всё к шутке. — Ты выглядишь как человек, который украл миллион.
— А когда познакомлюсь, буду выглядеть как грабитель. Такую прелесть, — он схватил её за запястье, — с руками отрывают.
Он мрачно рассмеялся и, опершись на её локоть, поднялся с кресла.
— В чём же лучше предстать перед высшим судиёй? У меня есть парадный мундир как раз для таких случаев.
— Свитера с оленем будет достаточно.
— Мы можем смотаться в Шотландию, загнать оленя, и я заверну его в свитер — твой отец оценит?
— Знаешь, голова дракона была не таким уж плохим вариантом.
— С хвостом!
Они перешучивались, чтобы разогнать сгустившиеся было тучи. Росаура собиралась и удивлялась, как это выходит, что в любви каждая минута может учить новой мудрости. Здесь они не понимают друг друга, но оба ведь хотят как лучше, поэтому выход точно найдётся. Отец… да, ей и правда трудно взглянуть на их положение со стороны, так она счастлива и преисполнена надеждой, что в день Рождества сам дух радости соединит их вместе под кровом отчего дома, и будут все счастливы и довольны, и уж конечно не нужно будет никаких уловок и лжи.
На этот раз он увлёк её в чулан, откуда им предстояло переместиться. Росаура в который раз пожалела, что у волшебников это так запросто делается, ведь как часто именно в дороге, когда уже взял билет в пункт назначения, под мерный стук колёс мысли приходят в порядок, выравнивается дыхание и волнение перед важной встречей сходит на нет. Но у них есть больше, решила Росаура, крепко сжав руку Руфуса, у них есть целое сердце на двоих.
— Помнишь, ты заколдовал кусты жасмина в моём саду, чтобы можно было сразу туда перемещаться?
— Помню. Туда и направимся. Для верности тоже держи это в голове.
Но Росаура не хотела просто так отправляться. Она привстала на мыски и, понизив голос до кошачьего мурчания, прошептала Руфусу на ухо:
— А помнишь, как ты целовал меня у той изгороди, а ещё уламывал пригласить тебя на чай?..
Руфус замер, и Росаура видела, как бьётся жилка на его шее.
— Я не слышу этим ухом, — коротко сказал он после паузы. — Контузило и отшибло напрочь.
Он искоса глянул на неё, в глубине глаз — вновь замешательство и досада, на самого себя. Росаура покачала головой и коснулась губами его шеи, там, где билась жилка, скользнула выше — и потянула зубами мочку уха.
— Но хотя бы чувствуешь?..
Он едва подавил вздох, когда она обожгла его своим дыханием и снова приникла с поцелуем. Он уже застегнулся на все пуговицы, высокий воротник резал подбородок, а Росаура и предположить не могла, что прикосновение к тяжёлой ткани его мантии будет так распалять, холод металлических застёжек — будоражить. Но от чего голова кружилась до искр перед глазами, так это от того, как скрипели пуговицы, сдерживая на груди его разошедшееся дыхание, когда она льнула к его шее и ласкала за ухом, а он ещё как-то умудрялся стоять на ногах, впервые, быть может, поблагодарив Небо за то, что наградило его тростью. Немного прошло, когда она чуть не вскрикнула — так цепко он обхватил её за талию, так крепко прижал к себе и, не успела она опомниться, стал целовать, оттянув с её шеи шарф. Она сама ловко расстегнула пальто, опасаясь единственно, что он в спешке оторвёт ей все пуговицы.
Спустя минуту он чуть отстранился, чтобы снова взглянуть на неё, и положил руку ей под грудь.
— У тебя так сердце колотится, что у меня книги с полок посыплются.
— У тебя есть книги?..
Секунда — и Росаура осознала, что ляпнула. Но ей даже не стало стыдно. Ведь он всё ещё накрывал ладонью её грудь и почему-то никуда не спешил. Глаза его сощурились.
— При первой встрече ты назвала меня библиотекарем.
— От дочери филолога это комплимент!
— И в таком виде ты собралась отца навещать?
Он отступил, но она удержала его за локоть.
— Руфус, — она искала его взгляд и его губы, — я хочу быть с тобой. Понимаешь? С тобой.
— Капюшон надень.
…Куст жасмина, под которым они очутились, щедро присыпал их снегом, к тому же, они угодили прямо в сугроб. Росаура рассмеялась и принялась отряхивать волосы Руфуса, отчего те растрепались и стали очень похожи на львиную гриву. Пара секунд на морозе — но и лицо его, кажется, чуть зарумянилось, пусть он успел оглядеться зорко и настороженно. Росаура подумала, что если б на него осиное гнездо упало, он и тогда первым делом прояснил бы диспозицию.
Жасмин рос на заднем дворе, поэтому они обошли дом по садовой дорожке, и вот остановились перед дверью. Росаура заметила свет в окне, а из трубы валил дым — значит, родители дома, и теперь…
Если бы она могла быть откровенной с собой в те минуты, она бы признала, что хочет как можно дольше оттянуть миг, когда придётся ступить на порог родного дома не одной, но под руку с мужчиной, которого она желала назвать своим перед Богом и людьми. Признание, что её попросту страшит возможное родительское несогласие, лишило бы Росауру половины того счастья, от которого волосы её отливали живым золотом, а губы цвели, точно алые розы. Когда человек преисполнен радости, ему хочется делиться ею без остатка. Потому она усердно гнала прочь подлые мысли о том, что её выбор может встретить непонимание или даже сопротивление. Росаура так хотела, чтобы теперь все стали счастливы, а боль и страх ушли бы, как дурной сон…
Она опомнилась, когда Руфус поднялся на крыльцо и постучал. Он вернулся к ней и отошёл на полшага назад, а Росаура прижала руку ко рту:
— Мы без подарка!
— Ты главное шарф не снимай.
Росаура замерла, затем покраснела так, что в глазах потемнело, а дверь как раз отворилась.
— Что же ты не заходишь, дорогая? А я уже начал волноваться…
Отец осёкся, увидев, что Росаура вернулась не одна. Одна эта пауза и пристальный отцовский взгляд будто по щеке хлестнули Росауру, и она заговорила, сама себя не помня:
— Папа, не о чем волноваться, я немного задержалась в гостях, но Руфус… мистер Скримджер, меня проводил, и…
— Как это любезно с его стороны, — ровно произнёс отец. — Благодарю вас, мистер Скримджер.
— Сэр, — ещё ровнее отозвался Скримджер.
— Пожалуйста, будьте знакомы! — воскликнула Росаура, а в груди дыхание так заходилось, будто она полмили бегом бежала.
Отец внимательно поглядел на неё, а она поняла, что не ощущает спиной близости Руфуса — верно, тот из приличий держался на расстоянии. Отец перевёл взгляд выше её плеча и сказал:
— Редьярд Вэйл, профессор.
— Сэр.
Росаура чуть не взвыла и на силу улыбнулась:
— Мы ведь пригласим мистера Скримджера на чай, верно, папа?
Отец странно поглядел на неё и усмехнулся:
— Ну конечно, "одна нога здесь, другая там", достаточно времени, чтобы промёрзнуть до костей. Заходите-заходите.
Отец шагнул назад в дом, придерживая дверь, её же перехватил Руфус, но так вышло, что по привычке сделал это правой рукой, в которой держал трость. Взгляд отца скользнул по трости, и впервые Росаура не смогла его прочитать. Ей показалось, что на улице сегодня гораздо холоднее, чем вчера.
Когда они замерли на коврике в прихожей, отец отстранился на пару шагов и с вежливой улыбкой предложил раздеваться. Секунду назад Росауре было холодно, теперь её бросило в жар. Она поспешно скинула с себя пальто, Руфус принял его, коснувшись её плеч, и Росауре показалось, что отец с особым выражением отследил этот жест. Позади него на перила лестницы приземлилась Афина. Она приветственно ухнула, но тут её золотые глаза налились подозрительностью, стоило ей заметить, что Росаура пришла не одна. В иной раз Росаура бы хихикнула, проследив, какими сощуренными взглядами обменялись Руфус и Афина, но выжидающее молчание отца едва ли располагало к такой вольности. Пытаясь хоть как-то прийти в себя, Росаура спросила:
— А где мама?
— Мама? — отец чуть усмехнулся. — Ещё не вернулась со своего шабаша. Чем они там опохмеляются, кровью девственниц?..
Росаура с опаской взглянула на отца. О матери и её образе жизни он язвил, порой желчно, но чтобы при чужом человеке позволить раздражению прорваться… Что-то было не так, и в гостиную они прошли в неуютном молчании. Афина деловито уселась на спинку отцовского кресла.
«Вот значит как, перебежчица», — подумала Росаура, послав сове раздосадованный взгляд. Афина отвечала ей высокомерным недовольством: «Ничего лучше придумать не могла, как в дом его тащить? Совсем стыд потеряла?» Росаура решила при первом же случае в пух и прах разругаться с Афиной, а пока предпочла даже не смотреть на слишком много возомнившую о себе сову.
— Прошу, располагайтесь, — отец точно понуждал себя к любезности, когда хозяйским жестом указал Скримджеру на кресло, но сам не спешил сесть напротив — потому и Скримджер остался стоять. — Позвольте, не расслышал, как там моя дочь прощебетала ваше имя, сэр.
— Руфус Скримджер, сэр.
— Руфус! — с выражением повторил отец и обернулся к Росауре. — Королевское имя!(18)
Глаза его сверкнули, как бывало всегда, когда отцу что-то нравилось, но в этот раз Росаура не обманулась, как бы ей ни хотелось — блеск этот был стальной.
— А «Скримджер», это что-то шотландское, верно?
— Верно, сэр.
— Причем в колене эдак тридцатом? — усмехнулся отец, зорко оглядывая гостя.
— Берите глубже, сэр.
— Прельстительные этимологические глубины! Мне что-то подсказывает, что было бы уместно перевести как… «мечник»? Или, лучше, «фехтовальщик»?..
— Примерно так, сэр.
— Как интересно, батюшки! Вы простите, это у меня профессиональное. Люблю занятные… словечки.
Отец улыбнулся и чуть встряхнул головой, точно насилу выныривая из бездны изысканий. Вскинул брови будто удивлённо:
— Так что же вы, располагайтесь! Я вас совсем заболтал, а мне просто привычно стоять во время рассуждений, тем более, если я веду их вслух.
Росаура гадала, отец и вправду заигрывается или же нарочно создаёт неловкость, что тоже за ним водилось. Она сказала поспешно:
— Я принесу чаю.
Сбежала ли она, натурально? Вполне. Иначе не гремела бы чашками и чайником, пытаясь заглушить шум сердца и, главное, чтобы не слышать — как они там, в гостиной, а вдруг так всё стоят и молчат?..
Когда Росаура вернулась, к счастью, увидела, что Скримджер и отец сели друг напротив друга, но почему-то так вышло, что кресло, оставленное для нее, ближе стояло к отцовскому, и, несмотря на свое желание быть рядом с Руфусом, она не смогла найти в себе сил перетаскивать тяжелое кресло ближе к нему. Отец, верно, был расстроен, что мать так долго не возвращалась, и его покоробило, как Росаура навязала ему необходимость принимать непрошеного гостя, вот он и ёрничал, — так успокаивала себя Росаура, дрожащими руками раскладывая блюдца и ложки. Волшебством она бы поостереглась пользоваться — ещё поднимет невзначай на воздух весь дом…
— А мы, Вэйлы, долгое время жили в долине, отсюда и фамилия, — говорил тем временем отец. — Хотя при моём дедушке, кажется, возник спор, стоит ли писать нашу фамилию как «долина» или как «вуаль». Омофоны!(19) Склонились к долине, хотя моей дочери, думаю, понравился бы второй вариант. Впрочем, доверять фамилию дочери — дело ненадёжное. Рано или поздно она с нею распрощается без всякого сожаления, не так ли, дорогая?
Отец улыбнулся ей, принимая чай из её рук, и так совпало — соприкосновение, взгляд, слова, — что Росаура замерла ни жива ни мертва.
— Мне кажется, мама вполне осталась верна своей девичьей фамилии, папа, — всё же нашлась она.
— Некрасиво злословить о человеке в его отсутствие, дорогая.
— Это был комплимент.
Росаура улыбнулась, совсем как умела мать. Отец чуть прищурился, пригрозил ей пальцем.
— Что-то в тебе изменилось, егоза.
— А я думала, ты и не заметишь. Мои волосы, папа! Разве не чудо?
Росаура встряхнула головой, и плечи, спину, грудь её облил золотой водопад. Она даже тихонько рассмеялась от удовольствия.
— Ой-ёй, а ведь я сразу и не заметил! — ахнул отец и хлопнул себе по колену.
— А что с волосами? — подал голос Руфус. К умилению Росауры, весьма озабоченный.
— Как?.. Ты серьёзно?..
— Что-то не так? — он ещё и нахмурился сосредоточенно, как если бы перед ним возникла боевая задача.
— Быть может, ваше внимание было занято чем-то другим, мистер Скримджер, но ещё вчера у меня волосы едва до плеч доходили.
— Видимо, Рождественское чудо непостижимо даже для волшебников, — обронил отец.
Зря, зря! Колкостью она дала отцу повод для ироничной улыбки, и вот, вместо расположения и дружелюбной заинтересованности в госте — взгляд свысока. Коря себя на чём свет стоит, Росаура, чтобы скрыть неловкость, протянула чашку на блюдце Руфусу, но когда тот их принял, раздалось лёгкое дребезжание: у него мелко дрожали руки. Конечно, заметили все, но произошло то, чего Росаура никак не ожидала — отец, с прохладой наблюдая, как Руфус быстро поставил чашку на стол, сказал, усмехнувшись:
— Весёлый был праздник?
Если бы не его голос, Росаура убедила бы себя, что это не мог сказать отец. Только не с циничной усмешкой, в которой был лишь упрёк.
— Бывало повеселее, — бесстрастно отозвался Руфус.
Росаура не выдержала:
— Это от контузии.
Руфус подёрнул плечом. Взгляд отца посерьезнел.
— Простите. Не могу смириться с мыслью, что даже для волшебников существуют неудобства. Когда я принял тот факт, что моя дочь летает на метле, единственным утешением для меня стала уверенность в том, что если она упадёт с высоты трёхэтажного дома, то отделается лишь лёгким испугом.
— Поэтому я и не летаю на метле, папа, — попыталась улыбнуться Росаура, но отец не отвёл внимательного взгляда от Руфуса и повторил:
— Простите.
— Не о чем говорить.
Вышло резко почти до грубости, но, к чести отца, он и бровью не повёл, только сказал в задумчивости:
— Помню, в войну, раз на соседний дом бомба упала, так меня потом полгода трясло.
— Вы воевали? — негромко спросил Руфус.
— К счастью, нет, — ответил отец, и голос его стал печальнее, а потому и теплей. — Я был приписан к добровольному студенческому формированию. Мы обеспечивали воздушную безопасность Оксфорда, и периодически нас мотали по стране, но на фронт так и не закинули.
Руфус коротко посмотрел на мистера Вэйла, произвёл жест, как если бы хотел взять чашку, но передумал, и просто сцепил руки в замок, уложив локти на колени, и сидел так, чуть склонив голову и ссутулившись, в недолгом молчании, пока наконец не сказал:
— Мой отец был лётчиком. Насколько мне удалось сопоставить по времени, скорее всего, он участвовал в подготовке высадки в Нормандии, тогда и пропал.(20)
Мистер Вэйл оживился.
— Но ведь это можно узнать наверняка, обратиться в архивы…
— Для этого нужно знать о человеке чуть больше, чем одно его имя.
Руфус поднял на мистера Вэйла прямодушный взгляд, мол, судите, как знаете. Мистер Вэйл глаз не отвёл и тихо качнул головой.
— Знаете, чтобы помнить человека, одного имени более чем достаточно.
Незаметно что-то изменилось; стало легче дышать. Росаура закусила губу, пока внутри разливалось ликование: вот этого она бы желала для них! Понимания, мудрого совета и доброго слова, уважения и признания.
— А вы, я полагаю… — заговорил отец, пока Росаура с жадностью выискивала в его взгляде крупицы искренней заинтересованности, тогда как Руфус, предугадав вопрос, усмехнулся с присущей мрачностью:
— К несчастью, да. Воевал. Хотя слово неверное. Не для той чехарды, которая у нас творилась последнее время.
Всё-таки, это было у него наболевшее, раз он не поскупился на несколько фраз.
— Вы вышли в отставку? — зачем-то спросил отец, его взгляд вновь скользнул по трости у кресла Руфуса, по его рукам, сцепленным в глухой замок.
— Меня перевели на кабинетную работу, — Руфус не смог скрыть досады в этом кратком ответе. Тряхнул головой и добавил чуть поспешно: — Но людей у нас пока очень мало, набор плохо идёт, поэтому периодически я выхожу…
— Простите, Руфус, сколько вам лет?
— Почти тридцать семь.
— Когда началась война, я только поступил в университет, — заговорил отец, — понять, что происходит в мире, я смог только много позже. А вас эта напасть застала уже в зрелом возрасте, поэтому мне было бы интересно услышать ваше мнение… Если позволите, то, что происходило до недавних пор в вашем обществе, — тон отца покрылся налётом бесстрастного любопытства учёного, — по тем наблюдениям, которые мог сделать я, премного напоминает события в Германии конца двадцатых и начала тридцатых годов. Не удивлюсь, если у вас случилась своя Хрустальная ночь,(21) а, может, и не одна, и, как знать, не обошлось без поджога…
— Что Министерство взлетит на воздух, как раз все и ожидали,(22) — коротко сказал Руфус, — однако они до этого так и не дошли. Ограничились фейерверками на лоне природы и парой громких концертов.
Его передёрнуло.
Росаура понять не могла, зачем они оба продолжают говорить о том, что для Руфуса было так тягостно, и не знала, как их прервать, тем более что отец казался до неприличия заинтересован беседой.
— Позвольте полюбопытствовать, мистер Скримджер, я правильно понимаю, что вы служите в… органах безопасности?..
— Можно и так сказать.
— Мистер Скримджер — мракоборец, папа, — сказала Росаура. — Он…
— Какое славное наименование, — воскликнул отец не без лёгкой усмешки, — быть может, у вас там и Комитет общественного спасения имеется?(23)
— Недавно у нас был учреждён Комитет по устранению нежелательных последствий, — сухо сказал Скримджер.
— Реакция, — со странным холодком произнёс отец. Скримджер посмотрел на него почти с вызовом.
— Да, реакция. И это лучшее из того, до чего смогли додуматься наши политики. Если бы только те законы, которые они принимают сейчас, действовали лет десять назад! А всем казалось, что школьники, которые рисуют себе на руках метки, просто в клуб по интересам собрались.
— Молодёжь легче всего агитировать, — заметил отец. — Её много чем можно прельстить (причём самыми дешёвыми трюками, вроде яркой символики или чувства избранничества), и ей почти нечего терять (по крайней мере, ей так кажется, ведь легче всего сгоряча рвут с семьёй и отвергают ценности именно подростки).
— Вот именно. И этот псих и те, кто его финансировал, вовсю этим пользовались.
— И вы полагаете, что если запретить на законодательном уровне студенческие сообщества и отменить выход за пределы школы в праздничные дни, такое можно предотвратить?
Руфус не мог не услышать почти неприкрытой насмешки в витиеватом вопросе мистера Вэйла. Однако ничуть не показал, что уязвлён, напротив, поглядел на собеседника прямо и ответил жёстко:
— Больше всего развращает безнаказанность. Половина из них не полезла бы туда, если бы имелись установленные меры пресечения. Да, нашлись бы отчаянные, которых запрет только распалил бы. Но тогда с ними и разговор на их языке вёлся бы. Нарушил закон — неси ответственность по всей строгости. А для многих сам закон стал бы препятствием. Знаете, сколько в их шайке сосунков, которые просто от нечего делать, за компанию, потому что так модно стало, нацепили на себя эти маски, а на допросах запросились к мамочке?
— А ведь и правда, у них есть матери, — негромко сказал отец. Руфус не отвёл глаз и сказал чуть громче:
— Есть-есть. И приходят и просят отпустить их «непутёвых несмышлёнышей», ведь кто-кто, а их-то Ричи никогда и ни за что на свете, он просто спутался с дурной компанией, и вообще, как вы смеете, и это же произвол и диктатура… Как это ему, семейной-то гордости с отличным аттестатом и серебряной ложкой во рту, приговор и срок! Почему-то так сложно поверить, что большинство подонков мало чем отличаются от людей «порядочных». Что большинство преступлений совершают такие же хлыщи с белыми воротничками, а не маньяки с диагнозом и звериной мордой.
— Скорее всего, это идёт от убеждённости, что они имеют на что-то особое право.
— Да просто потому, что они уверены в своей безнаказанности.
— И вы предлагаете карательными мерами прививать им понятия об ответственности?
— Не наблюдаю, чтобы ваша либеральная педагогика справлялась с этой задачей. Скоро и про взрослого будут говорить, что внутри-то он — бедный брошенный ребёнок, так разве можно у него леденец отбирать!
— Я вовсе не говорю о вседозволенности. Я лишь выражаю сомнение, будто закручивание гаек может действительно улучшить нравственность общества.
— Нравственность — слишком спекулятивное понятие. Равно как и гуманизм. Вы можете сколько угодно твердить о неприкосновенности красоты, но большинство хочет не просто любоваться розой, но сорвать её, и остановит человека укол шипов, а вовсе не священный трепет, или о чём вы там толкуете. Все эти слова в воздухе растворяются, а должны быть реальные меры и реальные последствия, одинаковые для всех.
— Но что для одного послужит ко благу, то для другого отнимет последнюю надежду.
— Моя служба позволяет мне послать к чёрту индивидуальный подход, сэр. В конце концов, почему к тому, кто преступил закон или даже эту самую нравственность, должно быть какое-то особое отношение? Кажется, он сам себя лишает права на такое претендовать, нет разве?
— Значит, вы стоите на ветхозаветном «око за око»? Конечно, по сравнению с культурами тех времён и это было верхом гуманизма, ведь в язычестве за одного убитого сородича объявлялась кровная месть до последнего младенца из рода обидчика. Но вот уже две тысячи лет наша цивилизация зиждется на принципах несколько более высокого порядка, где каждый должен спросить себя: «А мне ли бросать камень?..»(24)
— Верно, — усмехнулся Скримджер, — ваше общество камни не бросает, это же варварство. Ваше общество более прогрессивно — оно сбрасывает атомные бомбы.
— А ведь это всегда было привилегией волшебников, не так ли? — отец тоже усмехнулся. — «Стереть в порошок» — такое раньше только в сказках звучало.
— Папа… — тихонько вздохнула Росаура. Её не отпускало подозрение, что мужчины вовсе забыли о её существовании. Интересно, Скримджер вообще помнил, зачем он здесь сидит, так и не притронувшись к уже трижды остывшему чаю? Насколько далеко они оказались от главной цели их визита?.. Нет, это, конечно, хорошо, что Руфус и отец увлечены беседой, только вот она больше походила на спор, причём весьма ожесточённый, и это Росауре совсем не нравилось. По правде сказать, это даже пугало.
Отец взглянул на неё с лёгкой усмешкой.
— Прости, милая, тебе, верно, совсем неинтересны наши разговоры, мы забылись. Скажу только, — он обернулся к Скримджеру, — что наши учёные все ведь поголовно тоже язычники. Их желание обуздать природу и подчинить её своей воле и привело к созданию оружия массового поражения, а идея эволюции, позволившая в сознании масс уравнять человека и животное, разве не развязала руки идеологам и политикам, чтобы создать расовую теорию и на её основании устроить газовые камеры? Нет-нет, наш век — век позора западной цивилизации. Мыслящие люди видели во Второй мировой войне заслуженный Апокалипсис, но отчего-то Богу не было угодно поставить точку в нашей постыдной истории. Колупаемся дальше. Жаль только, что ваше общество наступает на те же грабли. Мне, чтобы оценить масштаб бедствия, не хватало трезвого взгляда, и вот, вы мне его предоставили, за что я вам премного благодарен. Так-то я в некотором роде меж двух огней был: дочь вешала мне самую сладкую лапшу на уши, лишь бы я не беспокоился почём зря, а вот супруга моя, напротив, делала из мухи слона…
— Из мухи?..
Руфус резко вскинул голову и с явным усилием заставил себя отвести взгляд, в котором вспыхнула досада. Отец сощурился.
— Значит, сомнения мои были верны?
— Начёт чего? Стоило ли позволять вашей дочери оставаться в стране, где таких, как она, забавы ради на ремни пускают?
В голосе Руфуса что-то зазвенело. Росаура уколола ногтем большой палец. Всё слишком стремительно оборачивалось полнейшей дрянью. Отец чуть вскинул бровь. Росаура и не догадывалась, что его лицо может так окаменевать в надменности.
Быть может, под этой маской он прятал боль от укоров собственной совести.
— Я мог бы спросить вас, — заговорил отец холодно, — как ваше правительство допустило такое положение дел, но понимаю, что это будет лишним сотрясением воздуха. Вы, сэр, предлагаете преследовать виновных, тех, у кого кровь на руках, но ведь если смотреть глубже, чуть ли не всех поголовно придётся привлечь к ответственности! Вы обвиняете меня в беспечности, но я, как отец дочери (которая судьбой, видно, проклята принадлежать миру, в котором я не могу её защитить), скольких бы мог обвинить в безответственности! И тех, кто совершал преступления, и тех, кто стоял у руля и вёл корабль на рифы, и тех, кто своим немым согласием и равнодушием позволял ситуации усугубляться…
— И наши службы, которые сработали недостаточно эффективно, а наличие или отсутствие каких-то законов тут не при чём, да, — резко сказал Скримджер.
— Я вижу, — с прохладой сказал отец, — для вас это личное…
— Для меня? Нисколько. Вот для тех, у кого полсемьи, как скот, вырезали, это в некотором роде личное, да.
Руфус всё так и не поднял взгляда, только закусил складку у рта. Мистер Вэйл замер, и Росаура, пытаясь сохранять трезвомыслие, отметила, что редко когда видела у него настолько серьёзное и печальное лицо. Отец сказал изменившимся голосом:
— Вы курите, пожалуйста. Я тоже, с вашего позволения…
Он поднялся и прошёлся до каминной полки, на которой держал свою трубку, принялся раскуривать. Руфус достал сигареты. Росаура подумала, что пока отец будто нарочно отвернулся, славно было бы хоть на пару секунд сжать руку Руфуса, но отчего-то не решилась, оробев, а он даже не взглянул на неё. Только затянулся судорожно и быстро спрятал руки в карманы.
Отец заговорил негромко, с неожиданной мягкостью:
— Вы поймите, это же наивная мечта любого педагога, чтобы подрастающее поколение училось на чужих ошибках. То, что происходило в вашем обществе последние годы, зеркально схоже с тем, что пережил наш мир сорок лет назад, и я, право, непростительно наивен, раз мечтал, что моей дочери может не коснуться то, что уже пройдено моим поколением.
— Да оно всегда было, — чуть помолчав, негромко сказал Руфус. — Просто вот и нам прилетело.
В его кратком вздохе отозвалась бесконечная усталость.
— У нас всё же было полегче, знаете, — сказал отец с живым чувством. — Всё было понятно, враг — там, за морем, о налётах предупреждает сирена, на левой стороне улицы — бомбоубежище, а по правой лучше не ходить. У нас было чувство правоты, и люди объединялись, не подозревая друг друга в тайных симпатиях врагу: Мосли-то с его шайкой разогнали в самом начале войны.(25) Война велась в открытую, и можно было понять, чего мы добиваемся, к чему стремимся. А когда всё исподтишка, какое-то брожение, вспыхивает тут и там, а поджигатель, быть может, твой сосед, и люди предпочитают запереться по домам и сделать вид, будто это их не касается — верно, это очень непросто.
— Да, — сказал Руфус, — непросто.
Голос его звучал чуть надсадно из-за дыма и горечи, что драли горло.
— Но что же теперь? Всё закончилось? — спросил отец. Вопрос этот не был наивен — он был о самой сути, и Руфус это понял.
Они поглядели друг на друга в напряжении, но без былой враждебности. Во взгляде мистера Вэйла появилось сожаление, во взгляде Руфуса — усталость. А потом они оба одновременно взглянули на Росауру. От того, сколько бережности и страха причинить боль было в их глазах, у Росауры заныло сердце.
— Жизнь продолжается, — тихо сказала Росаура, глядя поочередно на обоих с невыразимым желанием примирения и покоя, — это самое главное, да?
Они же вновь посмотрели друг на друга, будто уславливаясь о чём-то негласно и кратко. Руфус сказал:
— И мы делаем всё возможное, чтобы она как можно скорее вошла в привычную колею, — прозвучало несколько дежурно, и он, нахмурившись, добавил: — Конечно, вспыхивать тут и там оно ещё будет долго. Но…
— «Жизнь продолжается»? — повторил отец с тенью мягкой улыбки и, быстро скосив взгляд, подмигнул Росауре. Та отчего-то зарделась.
— Вроде того, — сказал Руфус, пожав плечами, и запалил ещё сигарету.
Росаура отпросилась на кухню, чтобы принести ещё чаю, и, оказавшись одна, провела рукой по горячему лбу. Это же просто какой-то анекдот, верно? Мужчины и разговоры о политике на грани смертоубийства — это неотъемлемая часть церемонии знакомства. Оставалось только надеяться, что этот этап пройден. В конце концов, им же правда стоило друг друга узнать получше, просто они, как люди серьёзные, не стали ходить вокруг да около и растрачиваться на пустяки. Сразу чуть глотки друг другу не перегрызли. Им-то ничего, но ей за что это всё терпеть? А вдруг так каждый раз будет?..
От этой мысли Росаура хихикнула и поспешно зажала рот рукой. Сердце полнилось нежностью, досада облетела с него, как шелуха. Она бесконечно любила их обоих и, прислонившись к двери, под шум закипающей воды слышала отголоски их беседы, и так хотелось верить, что теперь-то уж точно всё будет хорошо.
Переодевшись в светло-голубое платье, она внесла чайник и вазочку с печеньем, и оба они, отец и Руфус, встретили её взглядами, озарёнными радостью. И пусть на лице отца радость эта расцвела добродушной улыбкой, а у Руфуса так и осталась на самой глубине янтарных глаз, Росаура была счастлива. Это осознание, что ей рады, что они улыбаются ей, потому что она улыбается им, было каким-то волшебным. В ту секунду стало совершенно очевидно, что в этом-то, быть может, и заключается весь смысл.
Разомлевшая, Росаура устроилась с ногами в кресле, понимая, что в ночь спала от силы часа четыре. Афина села рядышком на подлокотник кресла, и вскоре Росаура даже позволила ей умоститься на её плече. Афина всё ещё недовольно покачивала головой, но взгляд её лучился лаской: «Ладно уж, мне ли не знать, каким трудом он отвоёвывал своё счастье. Мою проверку он прошёл, будь покойна». Росаура лишь улыбнулась блаженно и пощекотала сову под клювиком. Бег времени чуть замедлился, огонь в камине развлекал их своей трескучей песней, и Росаура, кажется, чуть задремала с открытыми глазами, уже не вслушиваясь в разговор мужчин, пока вдруг сердце её не встрепенулось в ответ на движение Руфуса. Он выпрямился в кресле и, подняв на мистера Вэйла прямой взгляд, сказал просто:
— Сэр, я хотел бы назвать вашу дочь своей женой.
Секунду отец, ничуть не изменившись в лице, смотрел на Руфуса.
— Желание ваше очень понятно.
Он потянулся за сахарницей, зачерпнул пару ложек и принялся размешивать чай.
Росауре казалось, что ложка эта погрузилась в её расплавленное сердце. Сон и умиротворение как рукой сняло. Почему отец замолчал? Быть может, ей тоже нужно что-то сказать, хотя бы встать, или как это делается, чтобы человек понял, что такой вопрос требует внимания чуть больше, чем сахар в чае?..
Она посмотрела на Руфуса. Руфус смотрел на отца. Отец постучал ложкой о край чашки и, будто спохватившись, поднял на них открытый взгляд своих светлых глаз.
— Вы оба, видимо, ждёте каких-то моих слов?
— Мы были бы очень признательны, папа, — сказала Росаура, чувствуя, будто холод цепенения охватывает её с самых кончиков пальцев.
— Но что я могу сказать, по крайней мере, сейчас? — отец положил ложечку обратно в сахарницу. — Я совсем не знаю вас, мистер Скримджер, а то впечатление, которое я составил за этот час, скажу прямо, не удовлетворяет меня, и едва ли более длительное знакомство с вами как-то изменит моё мнение. О таком исходе вы, как человек дальновидный, могли догадываться, когда направлялись сюда. А вот дочь свою-то я знаю, и очень хорошо. Я могу предположить, какие ваши достоинства она возвела в абсолют, на какие недостатки смотрит сквозь пальцы, а о каких ваших наклонностях она пока что не подозревает вовсе. Да, я хорошо знаю свою дочь, — отец обернулся к Росауре, — и представляю, как истово она будет говорить речь в защиту ваших отношений, однако… — он отпил чаю, — давайте не будем ломать копья. Сейчас я не дам вам никакого ответа. Дело это серьёзное, и, надеюсь, вы не будете трепать всем нервы неуместной спешкой, — отец приподнял бровь, как бы припоминая Росауре её излишнюю пылкость. — Вы, мистер Скримджер, выразили своё намерение — это похвально, но не думайте, что раз времена нынче такие, что молодёжь вообще зачастую съезжается, даже не помышляя о браке, то я на радостях благословлю вас идти под венец хоть сегодня вечером. Нам следует лучше узнать друг друга, лучше понять друг друга — и самих себя. Ваш мир только-только пережил глубокие потрясения, и это задело и вас лично. После такого напряжения очень понятен порыв начать жизнь с чистого листа. Однако решение, которое будет касаться не одного, а двоих, должно быть взвешенным и трезвым. Росаура через неделю возвращается в школу к своим обязанностям. Нет смысла торопиться. Подождите до лета, чтобы вновь поднять этот вопрос. Если ваше обоюдное желание только окрепнет, тем лучше, если же пути разойдутся (понимаю, сейчас вам дико слышать такое, но бывает всякое), тем оно будет безболезненней. А пока — мы всегда будем рады видеть вас, Руфус, на чашечку чая. Если Росаура будет навещать нас на выходных, вы тоже заходите, и мы как-нибудь пообвыкнем и будем смотреть, во что это выльется.
Отец вновь отпил чаю и одарил их благодушной улыбкой, однако взгляд его был серьёзен, даже тяжёл. Руфус выдержал этот взгляд и посмотрел на Росауру, Росаура — на Руфуса, потом — вновь на отца. Они оба, отец и Руфус, кажется, вполне солидарные между собой, сейчас смотрели на неё в ожидании мятежа, и, признаться, небезосновательно. Росаура сама не заметила, как поднялась и, пытаясь одолеть хищную тревогу, что вцепилась ей в загривок, обошла кресло.
— Но зачем ждать? — вырывалось у неё.
— Я, кажется, всё объяснил, — терпеливо сказал отец.
— Твой отец прав, — подал голос Руфус.
Это привело Росауру в ярость: да как он может предать их намерение теперь, когда надо бороться, с кровью! Как быстро он пошёл на попятную! Быть может, он и сам уже раз десять пожалел о своём благородстве и сейчас только рад отказу отца?.. Чёрта с два!
Росаура резко повернулась к отцу.
— Знаешь, мы вообще могли бы не приходить!..
— Знаю, — в голосе отца прорезалась непривычная жёсткость. — Но вы пришли, и я сказал, что сказал. Конечно, вы — взрослые люди и вольны делать так, как вам вздумается, но теперь вы знаете, на чём я стою.
Росаура задохнулась, но гневного взгляда от отца не отвела. Она и припомнить не могла, когда бы ещё смотрела на него с такой обидой и беспомощностью! Быть может, отец подумал о том же, и это болезненно отозвалось в его сердце. Он всё-таки отставил чашку и сжал побелевшие руки на коленях. Он заговорил громче, чем имел обыкновение, но это не скрыло, как дрогнул его голос:
— Или есть какая-то причина, по которой до лета ждать невозможно, и я вынужден дать своё согласие прямо сейчас?
Ему страшно, поняла вдруг Росаура, отцу очень страшно, что случилось что-то непоправимое, что он будет вынужден вручить свою единственную драгоценную дочь чужому человеку, который вдруг заявил бы на неё не надежды — права… Как-то надо было смириться с тем, что зрение отца не расширяло беззаветное чувство, надо было принять, что в его глазах всё это выглядело сумасбродством, блажью, надо было уважать его требование, продиктованное единственно отцовской любовью, а ведь это они ещё не говорили с матерью…
Но вместе с тем Росаура знала, что если признаться отцу во всём, чего он в глубине души так страшился, она сможет переломить ситуацию в свою пользу. Более того, достаточно было бы просто пригрозить, что они не станут дожидаться его согласия — и ему бы пришлось его дать!.. Обида на отца за его сухость и надменность, принципиальность и снобизм, боролась с нежностью к нему же, с привычкой быть ему послушной и действовать с оглядкой на его мудрость и убеждения. Но разве это не глупость теперь? До лета им робко за руки держаться под пристальным взором отца, и это — после всего, через что они прошли, когда так очевидно, что они принадлежат друг другу душой и телом, ну какая же это глупость, глупость! Нет уж, пусть знает…
Росаура чуть ногой не топнула с досады и открыла уже было рот, чтобы сказать во всеуслышание о том, чего так боялся отец, как раздался резкий стук в окно.
Все поднялись со своих мест, хотя первым желанием Росауры было пригнуться и спрятаться за спинку кресла. Отец сделал шаг к ней, а Руфус вскинул руку с палочкой.
Об стекло неистово, судорожно, билось что-то чёрное, уродливое… чужеродное. Миг — и не мысль даже, предчувствие: всё обрушится, если с этим соприкоснуться, если оно проникнет в их тёплый светлый дом… Росауре захотелось задёрнуть шторы.
Руфус Скримджер указал палочкой на окно, и то распахнулось.
Росаура невольно отшатнулась, прикрыв уши руками: в комнату ворвалась летучая мышь, словно сгусток чудовищной злобы, заметалась беспорядочно, её тонкий писк сверлил слух. Росаура вскрикнула, отец шагнул к ней, приобнял за плечи, Руфус же хлестнул по воздуху палочкой — и ему в руку упала записка. Летучая мышь взвизгнула и, чуть не задев крылом Росауру, вылетела в окно. Отец запоздало взмахнул рукой, желая прогнать наваждение.
— Что за чёрт!.. — глухо воскликнул он и, нахмурившись, поглядел на Росауру. Но Росаура смотрела на Руфуса. Она увидела, что лицо его окаменело.
Росаура не бросилась к нему только потому, что сердце её замерло, поражённое страхом необратимого. Росаура подумала только, что рука его стала такая же серая, как клочок бумаги, на который смотрел он застывшим взглядом. Секунду он молчал, и через распахнутое окно ступила в их дом зимняя стужа.
Вдруг записка на его ладони вспыхнула и вмиг обратилась в пепел.
Руфус поднял взгляд, но едва ли он видел перед собой то, что на самом деле было вокруг. Тот же пепел стыл на дне его глаз.
— Оставайся здесь, — коротко сказал он, голос звенел, как железо. — Ни в коем случае не покидайте дом, ясно?
— Руфус…
С палочкой в руке, он ринулся было к двери, но оступился — в спешке не вспомнил о трости… В краткий миг, когда нога его подогнулась и он обернулся, чтобы схватить трость так крепко, как если бы он хотел её сломать, Росаура увидела, что у него дрожат губы.
— Ни в коем случае не выходите из дома!
Его приказ был как удар, грубый и жёсткий, и Росауру разбил страх. Она не могла шелохнуться, потому что всё происходило так быстро и неумолимо, как если бы ребёнок, погнавшись за бабочкой, выбежал на железнодорожные пути и вдруг замер, оглушённый гудком поезда.
— И не открывай никому, даже мне.
— Руфус!
Её окрик настиг его уже на пороге. Впервые с тех пор, как всё перевернулось, он посмотрел на неё, и она увидела главное: он совсем не готов к встрече с тем, что их разлучало. Но что…
— Что?..
Он взглянул на неё кратко, с мукой. Он открыл рот, но не мог произнести ни звука, будто боялся, что если облечь это в слова, то оно станет правдой, и тогда уже некуда будет деться. Росаура поняла, что он боится. Боится так сильно, как, может, никогда ещё не боялся.
Росаура кинулась к нему, но чуть не упала: теперь её держали железно руки отца, и Руфус, кажется, был ему благодарен. И всё-таки бремя, которое он принял на грудь, было слишком тяжело для него одного. Он отвёл взгляд и вымолвил:
— Фрэнк и Алиса.
Как захлопнулась за ним дверь, Росаура не услышала.
Примечания:
Лодочка наших надежд разбилась о жестокую реальность. Только не бейте, мне самой плохо.
Красивое https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11604
Пинтерест знает всё про мексиканский тупик https://vk.com/thornbush?w=wall-134939541_11752
Стихотворение Джона Донна в оригинале и переводе Г.М. Кружкова http://eng-poetry.ru/PoemE.php?PoemId=233 мой авторский перевод целиком где-то в закромах
Песня Дэвида Боуи, исполнение https://www.youtube.com/watch?v=RPUAldgS7Sg
текст https://genius.com/David-bowie-moonage-daydream-lyrics
Шотландский волкодав (иначе "оленья борзая") https://zeleniymir.org/wp-content/uploads/2019/04/Dirhaund-100-1024x666.jpg
Шотландская овчарка (колли) https://mirfauni.cdnbro.com/posts/8085628-poroda-sobak-shotlandskaia-ovcharka-14.jpg
1) А теперь с добрым утром наши пробуждающиеся души, что смотрят друг на друга без страха. Джон Донн, "Доброе утро"
2) Отрывок из стихотворения Дж. Донна «С добрым утром», перевод авторский
3) Джон Донн — выдающийся поэт Елизаветинской эпохи, современник Шекспира, прославился своей любовной лирикой. Подозрение Росауры, что Руфус может не знать Джона Донна, и вправду оскорбительно: как если бы с переносом на наши реалии образованный человек не слышал бы о, допустим, Фете. Стихотворение "Good Morrow", которое цитирует Росаура, считается хрестоматийным
4) перевод авторский
5) Один из районов Лондона, находится во внутреннем Лондоне в северо-восточной части города, неофициально носящей название Ист-Энд
6) Росаура поймала песню Дэвида Боуи под названием «Moonage daydream»
7) Дэвид Боуи был известен эффектными перевоплощениями и сменой имиджа. У волшебников метаморфы — это маги с врождённой способностью изменять свою внешность
8) Здесь и далее Руфус и Росаура переиначивают слова песни (вольный авторский перевод)
9) У волшебников портеры живые и могут перемещаться на соседние зачарованные картины. Очевидно, пейзаж в квартире Руфуса имеет копию в его доме, и все его предки, изображённые на портретах в тамошней галерее, могут при желании показаться и на этом пейзаже
10) шотландская овчарка
11) хаггис — традиционное шотландское блюдо, тогда как fish and chips — английское
12) Королевская резиденция в Лондоне
13) Главный англиканский храм Великобритании
14) епископ Кентерберийский, духовный глава Церкви Англии в Соединённом Королевстве
15) Сидней Джордж Рейли (1873-1925) — британский разведчик, секретный агент и авантюрист, его имя стало нарицательным как синоним к слову «шпион»
16) Королева Елизавета II была известна своей любовью к этой породе, при её дворе всегда держали выводок корги
17) Чарльз серьёзно занимается садоводством и даже издал несколько книг по этой теме
18) В переводе с лат. «rufus» означает «рыжеволосый». Использовалось в качестве прозвища английского короля Вильгельма II из-за соответствующего цвета волос
19) Vail — «вуаль», Vale — «долина»
20) Высадка в Нормаднии — морская десантная операция, проведённая 6 июня 1944 года на побережье Франции во время Второй мировой войны силами США и Великобритании, по сути — открытие второго фронта, которое так долго ждал Советский Союз. Операция долго и тщательно подготавливалась, в частности, британские лётчики совершали налёты на окрестные немецкие заводы и полигоны, чтобы немцы не смогли быстро перебросить войска для сопротивления
21) серия погромов по всей нацистской Германии 9-10 ноября 1938 года, направленная против еврейского населения и призванная послужить поводом для розжига антисемитских настроений
22) Мистер Вэйл подразумевает поджог Рейхстага 27 февраля 1933, который стал поводом для государственного переворота, в ходе которого нацистская партия укрепила свои позиции у власти, так как вина за поджог была возложена на коммунистов
23) Наименование высшего органа якобинской диктатуры в годы Французской революции, осуществлявшего репрессионные меры
24) Евангелие от Иоанна, глава 8, Христос обращается к порицавшим грешницу со словами: «кто из вас без греха, первый брось на неё камень»
25) В мае-июне 1940 года Освальд Мосли вместе с большинством руководителей БСФ был арестован, а в июле вся фашистская организация была объявлена вне закона.
Thy truth, then, be thy dower.(1)
William Shakespeare, "King Lear"
Росаура толкнула дверь — та не поддалась. Дважды, трижды, и если бы не окрик отца, Росаура и не опомнилась бы, что уже молотит в дверь, как полоумная. Рядом хлопала крыльями Афина — Росаура только отмахнулась.
Достала палочку и направила её на замочную скважину. В следующий миг её отшвырнуло прочь. Она пришла в себя, чувствуя, как отец пытается усадить её в кресло. Спина болела от ушиба, с глазами творилось что-то несусветное: они перебегали от одного предмета на другой, не в силах остановиться хоть на мгновение. Из-за этого лицо отца казалось размытым белым пятном.
— Выпей это, прошу тебя. Росаура, выпей. Ты меня слышишь?
Зубы клацнули по стеклу стакана. Росауру передёрнуло. Она попыталась встать.
— Он запечатал дверь! — услышала она свой голос, в котором было больше возмущения, чем страха. Взгляд наконец-то остановился на окне, всё ещё чуть приоткрытом… Отец предугадал её порыв и удержал крепко, так крепко, что Росаура невольно вскрикнула.
Это смутило и отрезвило их обоих. Росаура увидела, как бледен и растерян отец, но он овладел собой, и его взгляд сделался на редкость суровым, а лицо скорбным. Росаура притихла, хотела вздохнуть, но ничего не вышло — в груди толкнулось рыдание, и подбородок задрожал. Глаза отца посветлели в сострадании.
— Там что-то ужасное, — пробормотала Росаура, цепляясь за руку отца, — там что-то ужасное, он пошёл туда один… Почему, почему он должен идти туда один, когда там что-то ужасное!..
— Росаура…
— Это невозможно, Фрэнк и Алиса, мы ведь были вместе… мы ведь буквально вчера…
Как, как это могло произойти? Почему это произошло? Но под лавиной растерянности и неверия громче выл голос из-под камня: «Почему это произошло с нами, когда всё наконец-то стало хорошо?..»
На спинке кресла примостилась Афина, сочувственно дышала и тихонько сипела своим птичьим шёпотом: «Тише, тише, милая…» Отец сел рядом, не отнимая руки от её локтя.
— Видимо, ничего ещё не кончилось.
Росауру тряхнуло. Она смотрела на отца как на чужого. Один только этот вздох, в котором послышалось эхо высокомерия, которое приходит от умудрённости опытом, в котором слышится злостное: «Я же говорил», — всё вызвало в Росауре приступ почти физического отторжения. Она снова попыталась встать, и отец снова её удержал.
— Мне нужно идти, — она очень постаралась говорить спокойно и твёрдо. Конечно, пока она будет трястись и плакать, в глазах отца она останется несмышлёным ребёнком. Ей нужно убедить его, что она знает, как справиться с этой напастью. В конце концов, она же волшебница.
— Тебе сейчас никуда не нужно идти, — сказал отец.
— Нет, пойми…
— Я всё понимаю. Это ты, милая, пойми, — несмотря на ласковое обращение, в его голосе не было и толики тепла, — тебе нельзя никуда идти. Ты должна остаться здесь.
— И просто ждать, что будет?!
Отец чуть повёл плечами и бросил взгляд на стол, где стояли чашки и вазочка с печеньем, будто раздумывая, а не остыл ли ещё чай.
— Тебе часто придётся оказываться в таком положении, если… твои намерения относительно дальнейшего и вправду столь крепки.
— Что ты имеешь в виду?
Росаура понимала, что самая большая ошибка — тратить сейчас время на препирательства и попытки переубедить отца. Она просто должна сделать единственно верный шаг: пойти следом за Руфусом. Туда, где нуждались в помощи её друзья. Но отец своим взглядом, тоном, своим отношением ставил под сомнение само священное право Росауры отныне мыслить и действовать так, как призывала её любовь. Это задевало самую новую суть Росауры, суть, родившуюся в тайне минувшей ночи. Отстоять себя новую перед человеком, который трепетно создавал её все эти годы, казалось Росауре первейшей необходимостью. Первый шоковый шквал отступил, и к Росауре вернулось болезненное, до крови бередящее её душу изумление, вызванное холодностью отца; холодность эта уже пару часов как наполнила их дом доверху, и приоткрытое окно тут было совсем не причем.
«Самое ужасное будет, если он сейчас снова станет пить чай», — подумалось Росауре, и у неё перехватило дыхание, как если бы она увидела на ковре гостиной змею, когда отец действительно встал и взял со стола свою чашку.
— Я имею в виду, — сказал отец, отпив чаю, — что в таком отчаянном положении ты будешь обречена прожить ближайшие годы, если вправду решишься связать себя с этим человеком.
В кошмарной беспомощности, которая сковывает нас в дурном сне, Росаура наблюдала, как отец отломил печенье.
— Если «вправду решусь»?.. — повторила она.
— Вечное изнурительное ожидание, отсутствие малейших гарантий, тревога, тоска, взвинченные нервы — и это лишь полбеды, — каким-то скучающим, дежурным тоном говорил отец. — Однажды он так и не вернётся.
— Что ты говоришь!..
Росаура не заметила, как поднялась. Её вновь колотило, и на шею будто накинули удавку.
— Говорю то, что тебе следует принять во внимание, — сказал отец, кратко взглянув на неё поверх чашки. — Разговор, который состоялся между нами тремя, можно назвать вполне исчерпывающим, он многое прояснил, но ты, видимо, склонна отрицать очевидное.
— Зачем ты так со мной говоришь! — голос дрогнул, Росаура глядела на отца в изумлении… — Папа, зачем ты…
— Именно потому, что я твой отец, я должен с тобой об этом поговорить. Росаура, — отец отставил чашку и поглядел на неё таким тяжёлым взглядом, что ноги у неё подогнулись, и она беспомощно села в кресло.
— Росаура, скажи, ведь это тот, из-за кого ты уже плакала?
Она понимала, о чём спрашивал отец. Он понял уже давно, что с ней что-то неладно, и, конечно, ни разу не поверил в ту первую ночь ноября, будто бы из-за детских проказ его дочь может разучиться улыбаться. Теперь Росауре надлежало отстоять то, что ей дорого. То, что она отвоевала у судьбы — а теперь нужно защищать от отца, родного отца… Это оглушало, но Росаура сказала:
— Он попросил прощения.
— Это не значит, что ты не будешь плакать впредь.
Отец был очень серьёзен, голос его — тих, но будто звучал изнутри головы, отчего та болела, чертовски болела, и Росаура схватилась за лоб. Отец мрачно смотрел на неё и говорил:
— Этот Руфус Скримджер — человек войны, Росаура. Я знал таких, и немало. Они оживают, только когда мир сотрясают бедствия, а если пытаются жить обычной жизнью, то рано или поздно рушат её, потому что видят смысл только в борьбе. Он одним махом разрушит всё то, что ты с трепетом и любовью примешься создавать. Я не наговариваю, не пытаюсь никого очернить… это произойдёт не из злого умысла, но просто потому, что иначе он не может, не умеет, и уже не переучится.
— Да, это правда, — Росаура не видела смысла отрицать. Она подняла на отца ясный взгляд и повторила: — Да, он такой. Я не питаю иллюзий. Именно поэтому я его полюбила, если тебе нужно знать, — скорее, сказать это твёрдо и чётко нужно было прежде всего ей самой, и она даже улыбнулась от пришедшей с этими словами уверенности. — Я хочу утешить его, понимаешь?
— Это звучит прекрасно и храбро, но совершенно безосновательно на деле. Мне жаль, что я должен говорить тебе слова, которые ранят тебя. Но уж лучше ты обидишься на меня, чем совершишь ошибку и проклянешь саму жизнь. Я не пытаюсь обесценить твои чувства. Я вижу, что они сильны, и мне ли не знать, с какой отвагой ты можешь чувствовать — всё-таки, ты моя дочь. Я знаю, насколько «серьёзно» это всё может быть для тебя. Я знаю и даже горжусь тем, с какой пылкостью ты можешь проникнуться другим человеком, почувствовать его боль и захотеть утешить его. Эти стремления делают тебе честь, моя дорогая. Но, увы, юношеский пыл часто переходит рамки разумного.
— Как можно говорить о рамках, если речь идёт о любви, папа! — воскликнула Росаура. — Или это заслуживает твоих восторгов, только если написано в книжке? Ты хочешь, чтобы я перестала быть такой, какой ты сам меня создал?
Она храбро улыбнулась ему. Вот теперь-то он должен всё понять, он должен признать, что иначе невозможно по определению, иначе она не была бы его дочерью, а он — её отцом! Они снова поймут друг друга, и кончится это глупое недоразумение…
Отец покачал головой.
— Я хочу, чтобы ты повзрослела.
— Я повзрослела, неужели ты не видишь? Ты сам говорил, главная черта взрослого — это способность в любви думать не о себе, а о другом. Я знаю, что это будет непросто, но я хочу, чтобы он был счастлив, чтобы он мог вздохнуть свободно!
— Этого не будет, милая, — сказал отец. — Ему уже сорок лет.
Росаура чуть не рассмеялась от облегчения. Если это — единственное, что смущает отца…
— Тебе было сорок, когда вы с мамой поженились!
— И что из этого вышло?
В словах отца, поспешных и больше похожих на глухой возглас боли, послышалась горечь и бессильное сокрушение. Росаура оторопела. Отец глядел на неё своими светлыми глазами, и в них стояло столько стыда и досады, что Росаура почти не узнавала его.
— Что из этого вышло, Росаура? — повторил отец. — Я считал себя завершенным, состоявшимся человеком, которому для полноты картины не хватало только жены и детей. Чувство в таком возрасте уже не вызывает лихорадку, как в юности, но может быть сильнее и основательнее, может казаться серьёзным аргументом, чтобы довести дело до брака. Но отношения всегда подразумевают компромиссы, а в таком возрасте человек категорически не способен меняться. Все возмущения и требования молодой жены я считал капризами. Я не шел на уступки, уверенный, что это все дурь по юности, она же в мои глазах всегда была девочкой, что мне было приятно и позволяло мне самому изредка проявлять легкомыслие — я не считал ее суровой судьей, которая рано или поздно предъявит мне счет. Жена стала для меня значимым, приятным до невозможности, но все-таки приложением к моей карьере и положению в академическом сообществе. Её... особенности будоражили мою фантазию, придавали мне чувство собственной исключительности... Она была для меня диковинкой, которую я запер на своём чердаке среди пыльных манускриптов. Даже самый увлеченный человек будет задыхаться среди фолиантов на мертвом языке, а заглянуть на пару часов к молодой жене, чтобы понянчить на коленях ребенка — разве не бодрит?..
Губы отца шевелились, будто сотни невысказанных слов ещё толпились на языке, но Росаура и не смогла бы больше слушать. Она смотрела на отца, смотрела и не узнавала. В растерянности обернулась на Афину, а у той был вид заговорщика, которого раскрыли — ведь правда, она-то, мудрая птица, все эти годы всё знала и всё замечала, но, что же, жалела свою подопечную, не пытаясь раскрыть ей глаза на положение дел?..
— Господи, папа… Зачем ты…
— Как мне всегда льстила, как успокаивала мою совесть твоя безоглядная любовь, Росаура. Миранда пыталась достучаться до меня, доходило до скандалов, но тебя пугали её крики, а не моя безалаберность. От присутствия матери ты уставала, тянулась ко мне, когда я приходил, я никогда не повышал голоса, не занимался всеми тягостными задачами воспитания, которые требуют контроля, ограничений и наказаний, а время от времени брал тебя на прогулки и открывал неизведанный мир. Конечно же, поэтому ко мне ты всегда была привязана больше, и это позволяло мне продолжать считать себя прекрасным отцом и не самым дурным мужем. Брак давно превратился в поле битвы, но ты выбирала меня, и я засчитывал себе победные очки и не шевельнул и пальцем, чтобы хоть что-то исправить. Потому что исправлять пришлось бы себя, а чем старше становишься, тем более глупой кажется эта затея. А когда действительно спохватишься, будет уже поздно.
— Папа… ну зачем…
Росаура и вправду не знала, как ей теперь жить еще с этим. Пара минут — всего лишь пара минут, и слова были произнесены, признание сделано. То, что казалось Росауре незыблемым, на чем строилась ее вера, вдруг оказалось не стоящим и выеденного яйца. Отец сделал это так запросто, сидя в кресле, чуть покачивая носком ботинка… Только лицо его стало совсем изнурённое и уставшее. Росаура вдруг увидела, что её отец уже стар.
— Я не просила тебя это говорить…
Почему он не пожалел её?
— Мне приходится. Чтобы ты не повторяла наших ошибок.
— Так это ошибка? Наша семья — ошибка?
Отец молчал. Невыносимо долго, секунды три.
— О какой семье ты говоришь? Ты знаешь, где сейчас твоя мать? Знал ли я,
где вчера была ты? А все эти годы, когда мама уехала? Теперь она вернулась, но
ты не можешь усидеть с ней за одним столом, между вами раздор, а у меня никогда
не хватало мужества вмешаться и прекратить вашу ссору. Я никогда не делал того, к чему призван глава семьи, я предпочитал «относиться философски» ко всем неурядицам, когда надо было решать проблемы. Я закрывал глаза на ваши ссоры, призывал к терпению и снисхождению, а на самом деле просто боялся признать: я не смог сделать вас счастливыми. И вот, ты приходишь и с порога говоришь, что собралась замуж, и я должен согласиться: после всего, чего ты здесь натерпелась по моей милости, тобой руководит вполне естественное желание сбежать из дома с первым встречным. Конечно, моё мнение тебе безразлично…
— Не безразлично! Папа, прошу, перестань! — она бросилась к отцу и взяла
его руки, очень холодные и безвольные, с набухшими венами. — Я не хочу сбежать
из дома, и вовсе не с первым встречным… Боже мой, папа, наоборот, я хочу, чтобы
наша семья стала больше, ведь у Руфуса никогда никого толком не было, я так
мечтала познакомить вас! Понимаю, тебе кажется, что все очень быстро, что у
меня ветер в голове, но нет, поверь, все серьёзно, мы знаем друг друга давно,
это не случайность, мы правда хотим быть вместе, и я хочу, чтобы ты нас
благословил! Именно потому что твоё мнение…
— Моё мнение ты услышала, — сказал отец резко, и лицо его, посветлевшее было, когда Росаура взяла его за руки, вновь омрачилось. — Жизнь с этим человеком станет для тебя пыткой, Росаура. Я не могу желать тебе такого, не то что благословить! Он в два раза старше тебя, он не сможет дать тебе то, к чему ты привыкла и чего ты действительно ищешь — ни теплоты, ни понимания, ни уважения. У него нет мужества, чтобы признать, что он уже непригоден для службы, которой он посвятил всю свою жизнь. Если его спишут в расчет, он запьёт, тут и гадать нечего. Если же он попытается остаться в строю, это кончится очень быстро самым плачевным образом. Если он не нарвётся, пытаясь доказать себе и окружающим, что ещё хоть на что-то годится, то его ещё сильнее будет мучить разочарование и чувство неполноценности. Гнев и отчаяние он будет вымещать на тех, кто будет пытаться его жалеть и утешать, то есть на тебе и, если не повезёт, на детях.
Отец, как и всегда, говорил разумно и складно, взвешенно и убедительно, Афина глядела на Росауру с увещевающим выражением, призывая прислушаться к мудрым речам. Но Росаура слышать ничего не могла. Что-то задело её слух, что-то царапнуло её сердце — и только.
— «Если не повезёт»?.. Ты… как ты можешь такое…
— Твои мечты о том, что такого человека может изменить женитьба и отцовство, очень наивны, Росаура. Ты разве не видишь, что он калека и руки у него трясутся не только от травмы, но потому что он явно напивается, причем в одиночку? Но я вот что скажу: когда он поднимет руку на тебя, она не дрогнет.
Каждое слово отца причиняло боль. В нее было трудно поверить — неужели такая острая, подлая, и — от отца?.. Боль эта притупила страх за друзей, тревогу за возлюбленного, решимость действовать и говорить: боль выбила почву из-под ног, и Росаура падала в пропасть.
— Возьми свои слова обратно.
Отец замер. Росаура поняла, что сказала вслух что-то страшное, как удар топора, но взгляда не отвела. Отец смотрел на неё в изумлении, будто не мог узнать в ней родную дочь.
— Что ты сказала?
— Я сказала, папа, возьми свои слова обратно.
Отец побелел. Росаура никогда не видела, чтобы его лицо могло быть настолько ожесточённым, будто вырезанное из дерева тупым ножом.
— Проси прощения, — сказал отец. Голос его стал чужой. — Проси прощения или вон из моего дома.
Росаура еле удержалась, чтобы не опереться о кресло. Ей было страшно, очень страшно — никогда ещё отец не казался ей таким далёким и таким чужим… Жестоким и грозным. Она оскорбила его, она совершила непозволительное. Но больше страха была боль — от всех его слов.
— Это тебе следовало бы попросить прощения, — сказала Росаура, через силу не отводя взгляда. — И не передо мной.
Отец поднялся. Росаура отступила на шаг. В миг тишины им обоим, верно, показалось, что всё это — какой-то дурной, отвратительный сон, и сейчас они улыбнутся, обнимутся и всё забудется. Но для этого нужно было, чтобы хоть один из них вздохнул полной грудью и, быть может, заплакал или рассмеялся. Это было невозможно. Между ними не осталось живого воздуха — только вымерзшая пустота.
— Как ты… — заговорил отец, и тут…
Чашка в руках отца взорвалась. Чай пролился ему на ботинки. Афина захлопала крыльями. Отец испугался. Росаура не меньше. Быть может, от страха она и закричала первой:
— Ты его не знаешь!
— А ты будто знаешь! — сорвался отец.
— Думаю, чтобы принять решение, я познала достаточно, — произнесла Росаура тихо.
Отец задохнулся. Росаура наконец-то нащупала твёрдую почву. В этом её правда, на этом она и будет стоять. Она сильнее отца. В отце этот глупый предрассудок, жалкий страх, который ханжи вроде него называют «богобоязненностью», так она надавит на этого червяка каблуком!
В жестоком остервенении Росаура развернулась, снова выхватив палочку, и направилась в прихожую. Дверь запечатана мастерски, но у него не было времени, чтобы замуровать их тут заживо. Нужно просто сосредоточиться и снять заклятие. Выход есть всегда.
Росаура исследовала наложенные чары, что будто чугунной цепью скрепили дверь в отцовский дом. Должна быть лазейка… После пары выверенных взмахов палочки дверь дрогнула. Афина вновь пыталась ей помешать, даже палочку выхватить вздумала, но Росаура отогнала её с гневным возгласом.
— Росаура! — послышался голос отца, странно далёкий. — Ну куда ты, тебе нельзя!
— Ты сам указал мне на дверь, папа.
— Росаура, ты же не сделаешь этого, Росаура!
Отец, кажется, попытался взять её за руку, но она повела палочкой, и с неё сорвались искры. Отец отпрянул, но замер неподалёку, заломив руки. Лицо было искажено страданием, снова его собственное, родное, но теперь Росаура сама не желала его знать. Она отвернулась от отца и попыталась рассечь чары, которые сдерживали замок. Ещё чуть-чуть и…
Отец всё-таки схватил её за руку.
— Не ходи с этим человеком, Росаура!
Она жестоко усмехнулась его старческой мольбе.
— Не ходить? Я уже с ним легла.
На лице отца выступил пот — живая боль.
— В святую ночь…
— Этот человек — мой муж.
— Но ты ему не жена. Росаура!
Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стояла мать, с её ладони вился сизый дым.
— Ничего себе вы заперлись, — рассмеялась мать своим серебристым смешком. — И не достучишься!
Росаура и отец одновременно отошли с прохода. Мать чуть изогнула бровь, увидев палочку в руке Росауры.
— Встречаете меня с фейерверком? А ты, Редьярд, за фанфары отвечаешь? Лучше бы кофе сварила мне, милая, — сказал мать Росауре, проходя в дом и расстёгивая на ходу мантию, отороченную собольим мехом, — Редьярд, дорогой, принеси мне халат, я сейчас утону в этой ванне…
Матери не составило бы труда призвать себе халат по мановению пальца, но она не могла отказать себе в удовольствии понудить мужчину ухаживать за ней. Повела плечами и скинула с себя мантию — та на миг почтительно замерла в воздухе, а после чинно проплыла до вешалки. Росаура миг глядела на оголённую спину матери, которую пересекали нитки бисера и шелковые завязки платья. Мать взглядом отворила перед собой дверь в ванную, откуда вырвался пар и запах розового масла. Чуть запрокинула голову, что едва растрепавшаяся вечерняя причёска чиркнула золотыми локонами по лопаткам, и подмигнула отцу:
— Редьярд, ты не помог бы мне с платьем?..
Любой мужчина после такого хотя бы на долю секунды замер соляным столпом, а Росауре только оно и было нужно. Схватив с вешалки свой плащ, она выбежала на крыльцо, а оттуда опрометью — под куст жасмина, и, погружаясь в удушливый мрак, не испытала ни малейшего сожаления, услышав отчаянный окрик отца.
1) Твоя правда пусть и будет тебе приданым. У. Шекспир, «Король Лир»
На лицах наших — похоти печать,
Обильно зло рождающей и стыд, -
Последнее из неисчетных зол.
Дж.Мильтон, «Потерянный рай»
Росаура оступилась и схватилась за рукав старой мантии. Когда глаза после ослепительно белого снега под ветвями жасмина привыкли к темноте, она убедилась, что очутилась в тайном чулане, путь в который велел ей запомнить Руфус Скримджер. Росаура вдохнула запах, ещё непривычный, но уже узнаваемый — и сердце встрепенулось, наконец освобожденное из-под спуда боли, которую принесла ссора с отцом. Ничего, об этом можно подумать и позже. Главное, что он не смог её удержать.
— Руфус!
Росаура выглянула из чулана и только тогда поняла, что в квартире полнейшая тишина — слышен лишь ход часов. Механический и ничего не значащий кроме того, что уходят минуты, а приходит новый страх. Страх ожидания.
За окном уже начало смеркаться, а в маленьких комнатах — Росаура обошла их все, и спальню, и гостиную, и кухню — быстро стало очень темно. Только серые облака с пейзажа на стене хранили отсвет незапамятного шотландского дня. Росаура подумала, не свистнуть ли Брэди, так одиноко и зудяще-тоскливо было у неё на душе теперь, когда она самолично отрезала себя от матери и отца. Но потом она подумала, что с Брэди на картину мог бы прийти кто-нибудь из предков Руфуса, начались бы расспросы, а это извело бы её совершенно. Придётся справляться самой. Росаура бесцельно прошлась по комнатам трижды и, обессиленная, будто милю шагала в гору, присела на краешек дивана. Клетчатый плед сбился ещё утром — и с тех пор никто не поправил его. Теперь у неё тоже не было сил. Всё пожирало ожидание.
Ей нужно было что-то сделать, а на неё вместе с тишиной пустой квартиры навалилось какое-то отупение. До неё только-только начинал доходить весь ужас случившегося. Так, наверное, чувствует себя человек, которого выбросило после шторма на необитаемый остров. Быть может, это всё шок после ссоры с отцом, шок после всего, что успело случиться всего-то за один день, и день этот не был окончен…
И того, кого она ждала, не было с ней.
— Руфус…
Миг её прошиб стыд оттого, что тревога душит за него, а не за Фрэнка с Алисой. Будто бы в душе оледенело что-то перед неизвестным ещё, но свершившимся. Воспоминание, как вся кровь отхлынула от его лица, стоило ему прочитать ту записку, убеждало: случилось ужасное, уже случилось… непоправимое.
Фрэнк и Алиса… Помыслить невыносимо, но надо, надо понять наконец, что теперь делать, куда идти дальше! Сидеть и ждать в этой пустой, холодной квартире просто невозможно, нужно действовать, ну же!
…Они ведь виделись этой ночью, они вместе встретили Рождество, они шли под снегом и пели хоралы, им вторили ангелы… Что могло случиться? Что могло заставить его сорваться с места в таком отчаянии, до дрожи в зубах? Зачем запер её под замок и приказал никого не впускать? Опасность, большая опасность, он как пёс сорвался с цепи… Фрэнк и Алиса, немыслимо, немыслимо, Боже! Если бы случилось худшее… нужна ли была такая спешка? Вероятно, на них напали, они могли уйти далеко от дома, но почему это стало известно только днём, а не сразу же, ночью? Допустим, на них напали, значит, там схватка, и он…
Почему он до сих пор не вернулся?
Где он? Что с ним?
Почему же его нет так долго?
Почему его нет?
Она давно уже металась по тёмной квартире, раз решила зажечь свет, но оттого стены показались голыми, как в темнице, а окна — слепыми провалами в темноту.
Дважды она думала отправиться к дому Лонгботтомов, но ей было страшно, что в это время он вернётся, и они разминутся. Раз она почти решилась податься обратно к родителям, ведь мать могла что-нибудь знать или хотя бы подсказать, но мысль, что отец всё рассказал матери и они вместе придумают её запереть, быстро отрезвила — а, может, привела к изнеможению ещё скорее.
Быть может, пойти в Министерство? Прямо в штаб-квартиру, она же знает, как туда попасть, а там ей всё скажут. Наверняка уже все на ушах стоят, только она, дурочка, ничего не знает, не понимает, тыкается по углам, как слепой котёнок, и вот-вот разревётся от бессилия.
Но мать вернулась совершенно спокойная, подсказывало Росауре угасающее сознание, если бы мать знала, что случилось что-то ужасное, она бы не пошла принимать ванну с видом королевы, не так ли?.. Хотя с неё бы сталось… О Господи…
Полная сумятица мыслей и чувств довела Росауру до лихорадочного помешательства. Тревога и страх сдирали с неё человеческий облик. Однако вместе с тем обнажилась под сердцем неколебимая, таинственная убеждённость: она должна ждать его здесь. Просто выдержать это ожидание, выдержать, не сорваться куда-то в панике, как было в прошлый раз. Он ведь уже раз просил её дождаться — и она дождётся. Господи, помоги!
Пока Росаура металась по квартире, то и дело замирая в тёмных углах, она обнаружила, что нигде нет креста. Это напугало её почти до суеверного ужаса. Но она укрепилась, взглянув на раму окна. Валентин прогнал дьявола, выставив свою шпагу, как крест.(1) Была бы вера…
Господи, пусть он вернётся ко мне, верни его, Господи, целым и невредимым, прошу, молю, Господи, и пусть с ними всё будет хорошо, даже если что-то ужасное, не допусти, не допусти отчаяния, Господи, не погуби, прошу Тебя, у них же ребёночек, Господи, они ведь не могут… не могут!.. Невозможно, чтобы случилось так, в день Твоего Рождества, смилуйся, смилуйся, только верни его, спаси и сохрани, Боже, Боже!
За окном стало совсем темно, но темнее было в душе Росауры. Она не считала минут, она чувствовала каждую, будто ей вытягивали жилы. В ожидании самое страшное — это опасение, что вот теперь промелькнул тот самый миг, который следовало предотвратить, но больше уже бесполезно и пробовать. Быть может, неизбежное свершилось час назад, а она до сих пор не знает, а, может, случится через минуту — и она тоже ничего не сможет сделать. Как это вынести? Если бы можно было удариться головой и очнуться, когда уже придёт ясность! Но Росаура знала: ей надлежит бдеть. Единственное, что он на неё возложил и с чем она должна справиться.
Приёмник! Росаура бросилась в спальню, где на комоде стояло зачарованное радио. Должны же передавать что-то по волшебным новостям! Она взмахнула палочкой раз, другой, стала дёргать рычажки и подкручивать ручки… Росаура билась над приёмником ещё долго, но очевидно было, что нужную волну охранял пароль, а пока её слуху была представлена лишь музыка, невыносимо радостная и привольная в праздничный вечер. В изнеможении Росаура осела на пол рядом с комодом. Взгляд упал на кровать, на смятые простыни… Из приёмника как в насмешку доносилась песня, будто из другого мира. Того мира, который ещё утром в лучах рассветного солнца расстилался у их ног. Что осталось теперь от надежд?..
Росаура заглушила приёмник и с пугающей ясностью поняла, что никогда больше не сможет слушать музыку с лёгким сердцем.
С лёгким хлопком на пол посыпались книги. Росаура поднялась, не чувствуя ног — впрочем, если бы они вовсе отнялись в ту секунду, она бы всё равно поднялась и подалась к потайному чулану, откуда донёсся шум… За гулом сердца она не слышала ничего, и только спустя пару секунд осознала: ведь действительно ничего не слышно. Ни звука.
А потом: судорожный вздох, почти стон.
— Руфус!
Он вышел к ней, как из гроба выходит мертвец.
Но он был жив, она его обнимала. Её так трясло, что она не замечала его каменной неподвижности. Она слышала, что сердце его бьётся — и первые секунды ей было достаточно повторять его имя и не разжимать рук, которые она замкнула на его плечах. Холод его одежд, глухое молчание и запах, едкий, мерзостный запах — всё это испугало её чуть позже, когда он попытался её отстранить.
Тогда она заглянула ему в лицо и — на миг — сама же отпрянула. Лицо его словно было стёрто белой рукой ужаса.
Росаура преодолела почти животный страх благодаря жалости и оглушительному счастью — если бы она могла предположить, что счастье способно сопутствовать жестокой боли — усадила его на кровать, принялась снимать с него плащ, потяжелевший, очень грязный… мокрый.
— Ты ранен? Где болит?
Он прикрыл глаза.
— Я же сказал тебе быть дома.
Стоило ему это произнести, как она поняла, что он бы не вернулся забрать ее от отца. Случилось что-то настолько страшное, что он не хочет, чтобы она даже знала об этом. А, может, он просто не в силах произнести это вслух. Но ему придется считаться с нею. Она взяла его за руку и сказала:
— Я дома.
Руки он не отнял, но и не взглянул на неё, как бы она не искала его взгляда. Будто бы не осознавал вовсе, где он, что происходит… От страха Росауре захотелось плакать. Она в растерянности поглядела на свои руки — и увидела, что они все почернели, потому что она пыталась снять с него плащ. И всё этот запах, от него уже кружилась голова…
— Это кровь?..
Он молчал. Замирая от ужаса, она зажгла свечу. В жёлтом свете она убедилась: кровь, весь его плащ по подолу набряк кровью будто грязью, чёрной, густой. Росаура стала расстёгивать пуговицы — они все тоже были в крови. И… неужто… волосы. Чьи-то волосы, чёрные, будто перья, налипли на пуговицы у него на груди.
Росауре пришлось воспользоваться волшебством, чтобы снять отяжелевший плащ с Руфуса, так он и застыл, одеревеневший и безмолвный. Даже убедившись, что он невредим, легче не стало — ведь если не ранен он, то почему же тогда весь в крови?..
Видит Бог, Росауре было страшно спрашивать, а Руфусу было страшно говорить.
Она поднесла ему стакан воды, расплескав половину, а когда он отказался, вылила воду себе на ладони и потянулась оттереть ему лицо — то всё было испачканное, волосы потемнели, вымоченные в чужой крови…
— Скажи мне… ради Бога, хоть слово! — взмолилась в отчаянии Росаура.
Он наконец-то посмотрел на неё, но мало в том было радости. Только страх: он смотрел на неё, но не видел. Росаура прошептала:
— Чья это кровь?
— Её.
Он произнёс это так, будто вместе с этим ему вырвали язык. Росаура содрогнулась самым нутром. Прижала руки ко рту, точно хотела собрать в кулак невысказанный крик, и получилось только:
— Они…
— Они в больнице.
Росаура дважды моргнула, будто растеряв слух. Вспышка радости ослепила её.
— Они живы?! Господи, Руфус, милый, они живы, живы, всё обошлось?.. Слава Богу, слава Богу!
Больше всего сил ушло, чтобы не рассмеяться. Было бы ужасно, если бы она начала истерически хохотать от облегчения, а ведь он всё сидел к ней полубоком, недвижимый и окровавленный, совсем тихий, и вмиг, вслед за радостью, вновь пришёл страх, только ещё хуже: оказывается, после всего испытанного могло быть ещё хуже.
Вдруг…он прав в своём нежелании говорить ей хоть слово?..
Росаура хотела снова расспрашивать его, но поняла, что сейчас это невозможно. Тогда пришла вторая мысль, за которую она ухватилась.
— Я в больницу.
— Стой.
Она была уже на пороге чулана, оглянулась — он сидел на кровати, согбенный, прикрыв лицо рукой.
— Не ходи.
— Мне остаться с тобой?
Снова этот вздох, будто стон, внутри всё сжалось, как можно сейчас оставить его, когда она едва дождалась, но он не хотел, не мог ей сказать, что же случилось, это было невыносимо, они оба не выдержат, если он один будет пытаться нести это в себе!
— Я только в больницу проведать их и вернусь.
— Вернись к отцу.
Росаура замерла.
— Я вернусь к тебе.
— Росаура, вернись домой к отцу.
— Нет.
Она хотела говорить мягко, но голос её звенел.
— Просто сделай, что я прошу, — проговорил он, не поднимая лица. — Я не могу… не могу тут… с тобой… не смогу, пойми!
Впервые она слышала такую мольбу в его голосе, совершенно глухом, будто из него убрали всякое звучание, остался только шум, почти хрип. Но она не могла понять его — не хотела понимать.
— Руфус, что произошло?
Тревога нарастала в ней с каждой секундой. Она даже злилась — на его молчание и несуразные приказы, в которых ей виделась одна только гордость. Он не давал ей помочь ему, не облегчал ей душу, только больше мучил своим молчанием. В конце концов, он вернулся и был невредим, только глубоко потрясён, а вот чем, и что же с Фрэнком и Алисой — это необходимо было узнать, иначе не видать им покоя.
— Я должна проведать их, и как только я всё узнаю, я вернусь к тебе. Жди меня, Руфус.
Она зашла в чулан и закрыла глаза, представив вход в больницу святого Мунго, единственную больницу для волшебников во всей Британии: Алиса и Фрэнк там, вне сомнений. Последнее, что она услышала, прежде чем тьма залепила ей уши, был возглас, исполненный боли:
— Нет, тебе нельзя, не ходи!
Но она уже стояла посреди Лондона перед витриной заброшенного магазина — так маскировался фасад больницы от глаз ничего не подозревающих магглов.
* * *
Росауре не посчастливилось оказаться в больнице лишь раз — в двенадцать лет она заболела тяжёлой формой волшебной кори. Росаура провела в этих стенах около месяца. Вопреки первым слезам от разлуки с родителями, она быстро освоилась благодаря заботливым целителям и новым друзьям по палате, прочитала десяток книг, которые вместе с длинным письмами передавал ей через мать отец (сам он был не способен проникнуть в больницу), и пребывание здесь осталось в её памяти небольшим приключением. Впоследствии Росаура вспоминала о том времени без жалоб и печали, с большим уважением к целителям, но до сих пор помнила, как с изумлением смотрела на отца, когда наконец-то вернулась домой: он встречал её весь седой.
Росаура заставила себя перестать думать об отце. Ей необходимо выдержать новое испытание, нельзя повалиться с ног прямо на пороге.
Едва она зашла, сразу поняла: вся больница на ушах стояла. Несмотря на отличные звукоизолирующие чары, отовсюду доносились взволнованные голоса и, порой, резкие окрики. То и дело по коридору мелькали целители в белых мантиях в непривычной спешке. Пациенты, которые могли стоять на ногах, сгрудились в дальнем конце коридора в кучку и с тревожными лицами переговаривались — на её появление они вытянули шеи, тут же принявшись гадать, не приходится ли она кем пострадавшим.
Целительница на стойке регистрации встречала Росауру пристальным взглядом.
— Вы по записи? — целительница держала дежурный тон, но Росаура слышала за ним напряжение.
— Нет, я… я хочу навестить друзей, — только и успела произнести Росаура, как в холл вышел колдун потрёпанного вида в чёрной мантии мракоборца и с подозрительностью посмотрел на неё. Росаура заметила, что он весь взмыленный, будто бегал по лестнице вверх вниз раз десять, и не может перестать нервно кусать губы.
— Сейчас все посещения временно отменены, — сказала целительница, — в больнице чрезвычайная ситуация.
— Я именно по этому поводу, — выдохнула Росаура, — это из-за мистера и миссис Лонгботтом, верно?
Целительница сощурилась.
— Вы кем им приходитесь?
— Они мои близкие знакомые…
— Сейчас никаких посещений, и я не имею права предоставлять вам сведения о пациентах…
Тут к Росауре подошёл мракоборец и начал резко:
— По какому вопросу?
— Мне нужно узнать о состоянии Фрэнка и Алисы Лонгботтом. Что с ними?
— А вам зачем?
— Они мои друзья! Что с ними случилось?
— Предъявите вашу палочку.
Росаура оторопело поглядела на мракоборца. Он выглядел довольно рассерженным и смотрел с колючей подозрительностью.
— Я просто хочу проведать друзей…
— Откуда вам известно, что они здесь? Какой информацией вы располагаете?
— В том-то и дело, я ничего не знаю! Долго вы будете меня допрашивать, я, что подозреваемая? — воскликнула Росаура.
— Вы подозрительно упорно уклоняетесь от предъявления палочки и не отвечаете на вопросы!
— Я знаю, что с ними случилось что-то ужасное! Пустите меня к ним или хотя бы скажите, в каком они состоянии!
У Росауры защипало в глазах, и голос изломился совсем по-детски. Как так вышло, что она ведёт себя обиженным ребёнком, так она ничего не добьётся!.. Но сил на выдержку и серьёзность совсем не осталось — ей хотелось со всей силы топнуть ногой об пол и разрыдаться.
— Мисс, прекратите истерику! — воскликнула с возмущением целительница на регистрации. — Если у вас нет необходимости в осмотре и нет жалоб, приходите в другой день!
— Нет, вам нельзя уходить, пока вы не ответите на все вопросы, — мракоборец шагнул к Росауре ближе, доставая палочку. — Предупреждаю, мисс, пока вы…
— Да что вы от меня хотите?!
Мракоборец смотрел на неё уже с явной угрозой, пациенты в дальнем конце коридора замолчали и с жадным любопытством поглядывали на сцену. Тут с лестницы послышались чеканные шаги, и в холл вошла Эммелина Вэнс. Она была ужасно бледна, губы сжаты в нитку, глаза покрасневшие.
— Что здесь происходит? — гаркнула она осипшим голосом. — Сэвидж?!
— Какая-то истеричка пытается проникнуть к Лонгботтомам, — отозвался Сэвидж.
— Гони её к чёрту, — на ходу крикнула Эммелина, и только потом посмотрела на Росауру. Миг — будто и не узнала вовсе. Потом нахмурилась, и лицо её ничуть не смягчилось. — Что вы здесь делаете? — сухо осведомилась Эммелина.
— Что с Фрэнком и Алисой? — стараясь говорить спокойно и твёрдо, произнесла Росаура, изнывая от тревоги и бессилия.
— Вот откуда ей знать, что с Фрэнком и Алисой «что»? — воскликнул Сэвидж. — Чертовски подозрительно, Вэнс! И палочку предъявлять отказывается.
— Предъявите палочку, — жёстко сказала Эммелина. — Сейчас же.
В её тоне было то, что не позволило Росауре пререкаться. Она протянула свою палочку Эммелине, нарочно не глядя на Сэвиджа. Эммелина применила колдовство на установление личности и угрюмо поглядела на Росауру.
— Какой десерт подавали в доме Лонгботтомов на Рождественском ужине? — Эммелина задала этот вопрос без малейшей эмоции.
С трудом сглотнув ком в горле, Росаура ответила:
— Вишнёвый пирог, украшенный остролистом. Алиса сама его весь вечер пекла… Эммелина, послушайте, если мне нельзя к ним, то хотя бы скажите, что…
— Мисс Вэйл, предупреждаю, вы имеете право хранить молчание, но знайте, что все, кто был вчера в доме Лонгботтомов, должны будут дать свои показания, и даже хорошо, что вы пришли к нам сами.
— Я пришла к Фрэнку и Алисе, — с вызовом, как бы ни тряслись колени, сказала Росаура.
— Откуда вам известно о происшествии?
Росаура смешалась.
— Это конфиденциальная информация, мы делаем все, чтобы журналисты сюда не вломились, и тот факт, что вам откуда-то известно… — лицо Эммелины омрачилось до жестокой непримиримости. Росаура еле совладала с собой, чтобы не отступить на шаг прочь.
— Мне сказал Руфус… Скримджер.
Эммелина и Сэвидж быстро переглянулись. Сэвидж фыркнул:
— А чего сразу не Министр магии?
Эммелина с жёсткой усмешкой сказала Росауре, как если бы дело было решённое:
— Руфус Скримджер был здесь десять минут назад.
Росаура взяла тот же тон:
— Я была с ним пять минут назад.
— Если бы ты с ним виделась, милочка, — грубо усмехнулся Сэвидж, — от тебя бы мокрого места не осталось. Не заливай и признавайся, где уши нагрела… а может, лучше до допросной прогуляемся? Это зелье дурно пахнет, Вэнс, — мрачно сказал он Эммелине, косо поглядывая на Росауру. — Разные тут ошиваются под видом невинных овечек, а Скримджер, может, там в сугробе валяется кверху дном. Уж Пожиратели лучше нас знают, что случилось с Лонгботтомами, и тут эта пигалица с порога нате вам, глазками хлопает, а мы её пропустим — и она дельце-то под шумок завершит. Это про неё ты рассказывала, что девица со Слизерина?..
Как ни застилал гнев рассудок Росауры, она поняла одно: в каких-то бумагах уже есть её имя, и любить её за красивые глаза здесь никто не собирается.
— Пока мне не предъявлено никакое обвинение, я прошу, чтобы мне сообщили о состоянии Фрэнка и Алисы, — голос звенел, руки дрожали, но отступиться она не могла. — Ничего объяснять я вам не обязана. И верните мне мою палочку.
— Пока не будет установлено, где вы были сегодня ночью (а это вы обязаны будете объяснить для протокола), вы не узнаете ничего сверх того, с чем сочтет нужным ознакомить вас следствие, — был ей бесстрастный ответ.
Росаура вскинула голову и посмотрела Эммелине Вэнс в глаза, как учила мать: с лёгкой скукой и изрядным высокомерием.
— Где я была сегодня ночью, вам может рассказать мистер Скримджер. А сейчас вы расскажете мне, что произошло.
На миг воцарилась тишина. Бровь Эммелины чуть дёрнулась. Сэвидж присвистнул. Эммелина шикнула на него и, чуть раздумав, мотнула головой:
— Пойдёмте-ка на воздух.
«Как по-слизерински, — подумалось Росауре, — даже здесь мне помогли связи».
Росаура храбрилась, и на губах даже выступило странное подобие улыбки, но как только они прошли по белому коридору и вышли на задний двор, тягостное предчувствие чуть не сбило её с ног. Эммелина достала папиросу, закурила и, не глядя на Росауру, заговорила бесстрастно:
— Они в палате экстренной помощи. Их оперировали часов пять. Пока… — её голос всё-таки дрогнул, — ничего нельзя сказать наверняка. И к ним вас всё равно не пустят. Только мать Фрэнка и шефа пускали на пару минут. Поэтому не понимаю, чего вы надеетесь…
— Но они живы?..
Эммелина закусила губу и опустила руку с папиросой, так и не затянувшись. Сердце Росауры стиснула железная рука. Почему же они все молчат на такой простой вопрос? Почему их лица омрачаются, а не светлеют, если Фрэнк и Алиса уже в безопасности, в руках врачей, в окружении близких, и главная угроза миновала?..
— Если вы виделись со Скримджером пять минут назад, почему спрашиваете меня? — бросила Эммелина.
Росаура судорожно вздохнула. Быть может, что-то отразилось на её лице, отчего Эммелина нахмурилась и отвела взгляд.
— Пожалуйста, расскажите мне вы, — тихо попросила Росаура.
— Он же должен понимать, что за пять минут ничего не изменится, — мотнула головой Эммелина. — И должен понимать, что вас во все подробности мы всё равно посвятить не можем. Слушайте, ступайте себе, а? — она протянула Росауре палочку. — Хватит с вас, что они в больнице, а не в морге, а завтра всё равно журналисты всё растреплют…
— Я не хочу читать об этом в газетах. Ну давайте я поклянусь, что вообще газет не раскрою в ближайшие дни, да я их никогда и не читаю! Только прошу, скажите мне хоть пару слов…
Эммелина всё-таки затянулась и надолго прикрыла глаза.
— Сегодня ночью, — сказала она наконец, — на них напали, похитили и пытали.
Росаура ощутила ладонью холод стены. Она опёрлась на неё, почти привалилась.
— Как… Но кто?.. Зачем?..
— Это мы должны установить.
Паника вытравила из головы все мысли, и с языка сорвалось отчаянное:
— Так вы упустили тех, кто это сделал! Я думала… вы сражались, я думала…
Росаура плохо осознавала, что говорит и что делает, и то, как лицо Эммелины потемнело, никак Росауру не отрезвило. Эммелина горько усмехнулась:
— Вот первое, о чём будут трубить журналюги, так это о нашей некомпетентности, как же. Да что вам её, на хлеб намазывать? Есть основания полагать, что эти твари… позволили нам обнаружить их логово, когда сделали с Фрэнком и Алисой всё… что намеревались. Если бы они хотели держать их в заложниках дольше, они бы спрятались надёжнее, но они предпочли оставить нам… послание. Они могли бы убить их, но не стали.
— А ведь Фрэнк и Алиса могли запомнить, кто на них напал! — воскликнула Росаура.
Стальные глаза Эммелины заискрились, она часто заморгала. Бросила под ноги папиросу и задавила сапогом.
— Целители говорят, им дай Бог собственные имена вспомнить, если они вообще очнутся.
Росаура зажмурилась, ощутив дурноту. Эммелина выругалась и схватила её за локоть.
— Тебя ещё тут не хватало с пола отскребать. Иди уже отсюда!
— Как же так вышло, — шептала Росаура, — мы же были все вместе! Мы же вышли гулять, мы пели песни… Я же помню, как они…
Слабость Росауры, как знать, отозвалась в сердце Эммелины, как бы она ни пыталась заковать его в броню. Её суровый подбородок тоже дрогнул, и она заговорила надрывно:
— Да ведь все стали расходится, кто куда! Сначала Скримджер ушёл, потом ты куда-то делась, Гестия предложила Ремусу покататься на коньках, ну а я тоже… чёрт возьми, — она с ненавистью дёрнула себя за волосы, туго связанные в длинную косу. — Мы все думали, что им хочется побыть наедине, они друг от друга не отрывались, наконец-то ребёнок на них не висит, ну и… Только Такер за ними увязался, мы ему намекали, что пора на боковую, но он уже так наквасился, что едва не буянил… Какой же идиот…
Росаура ещё не потеряла способности изумляться — и смотрела в растерянности, как по щеке Эммелины скатилась слеза.
— Этим ублюдкам нужны были именно Логнботтомы, — глухо сказала Эммелина, — они выследили их, напали на них, схватили и похитили, а Такера… его прямо на месте и прибили. Бросили в чёртово озеро под лёд. Это, знаешь, тоже затруднило поиски.
— Господи… — прошептала Росаура.
Эммелина прикрыла глаза, заговорила быстро и монотонно:
— Пока мать Фрэнка спохватилась, что они не вернулись к завтраку, пока все близкие друзья сказали, что понятия не имеют, куда они направились после прогулки, пока мы начали поиски, пока мы их нашли… — голос Эммелины совсем сел, а лицо почернело, и тогда она подняла на Росауру страшный, испитый взгляд: — Всё это время их пытали. Эти ублюдки точно из окон за нами следили и убрались в тот момент, когда мы ступили на порог. Но самое скверное, что это было явно спланировано. Они знали, что Лонгботтомы покинут предел защиты, что они окажутся уязвимы… Чёрт, — оборвала сама себя Эммелина, — я это всё тебе сейчас говорю, потому что я пока не слепая вроде, видела, как вы вчера вдвоём отчалили. Но если хоть одно слово всплывёт… — она в упор поглядела на Росауру, — у Скримджера голова у первого полетит. Ни маме, ни папе, ни комнатной собачке, поняла?
— Эммелина, — Росаура подняла голову, пытаясь отстоять своё достоинство, — Фрэнк и Алиса друзья мне, как и вам…
— Из таких благих намерений потом начинаются игры в детективов-любителей. Нам тебя потом из канавы вытаскивать, только потому что Скримджеру пожить захотелось… Возвращайся домой и постарайся забыть обо всём, что услышала, и, уж сделай милость, не читай завтра этих проклятых газет.
Росаура перевела взгляд на двери больницы за спиной Эммелины. Та мотнула головой:
— Тебя к ним не пустят. Да и упаси Мерлин увидеть то, что с ними стало. Пусть уж хоть кому-то не снятся сегодня кошмары.
Росаура стояла в сомнении. Будто если она не попытается войти к друзьям, не посмотрит на них, пусть и будут они в тяжёлом забытьи, то не исполнит дружеского долга до конца.
— Поверь, последнее, что тебе сейчас нужно, это встречаться с матерью Фрэнка. А если Грозный Глаз тебя увидит, то ночевать будешь в допросной, с кем бы ты там в предыдущую ночь не развлекалась.
Росауру эта грубость привела в чувство получше пощёчины; впору было бы оскорбиться, но взгляд, которым Эммелина смерила её, заставил осечься.
— Ты вроде учительница, так что сложи два и два. Все мы, кто был приглашён к Лонгботтомам, а потом так удачно оставил их на прогулке, рискуем оказаться под следствием, и можешь не завидовать, меня моё удостоверение тоже от подозрений не спасает. Так что иди, подруга, грязи будет много, и лучше тебе лишний раз не высовываться, даже если намерения у тебя самые честные.
Росаура поняла, что из неё и вправду будто выпили все силы. Она опустила взгляд и спросила только:
— А что же мальчик?..
Эммелина пожала плечами.
— Пока будет с бабкой.
— Он же её боится, — зачем-то сказала Росаура.
Эммелина промолчала.
* * *
Росаура привалилась к вешалке, к мягким старым мантиям, и зажала рот рукой. Хотелось укутаться сумраком чулана, закрыть глаза и заснуть, чтобы хотя бы секунду не думать о произошедшем. А ведь её так и не пустили их увидеть… Когда она закрывает глаза, перед ней не встают их белые лица — почему-то возникла уверенность, что они теперь стали белые, непременно белые. Ужас пока остался бестелесным — вот и пытался вселиться в неё, завладеть ею полностью. Тяжело дыша, она боролась с рыданием, жмурилась и мотала головой.
Если спрашивать с себя со всей суровостью, она бы признала, что ощущает себя маленькой девочкой, которая от страха забралась в чулан, трясется, плачет и больше всего на свете ждет, чтобы за ней пришли, взяли на руки и утешили.
Но никто не приходил. Это она должна была пойти и утешить того, кто нуждался сильнее.
Пытаясь вытереть лицо, Росаура на ощупь вышла из чулана, ожидая, что свет комнаты ослепит её, но за дверью её ждала та же темнота, только иссиня-чёрная — от морозного мрака за окном.
— Руфус?..
Голос её дрожал, но сильнее дрожало сердце. На кровати, среди взбитых простыней, она увидела его грязный плащ. В голове не шевельнулось и мысли — всем её существом враз овладело дурное предчувствие, не о чём думать она не могла, когда, опираясь рукой о стену, прошла в гостиную, столь же тёмную и пустую, а оттуда — на кухню. Там-то чадила свеча, и огонь пожирал тишину.
Руфус Скримджер сидел полубоком к столу, вытянув ноги, так и не сняв сапог, откинувшись на спинку стула, чуть закинув голову вверх, глаза его были прикрыты. Росаура оторопела: ей вмиг почудилось, будто и грудь, и руки его, всё окровавленное. Но пригляделась и убедилась: то была плотная ткань багряного цвета, прожжённая золотом. Он облачился в парадный мундир.
На столе, под его локтём, стояла бутылка, стакан в его руке был почти пуст.
Росауре сдавило горло — что боялось вырваться оттуда, вздох или крик? Что-то от мудрости предков подсказывало ей, что лучше всего сейчас уйти и не трогать его, но она не могла отступить в тень, зная, что он останется здесь в окружении демонов. Она-то слышала стук их копыт.
Росаура ступила шаг ближе и тихо назвала его по имени. Он не шелохнулся. Она ступила ещё и увидела, что кожа на его лице стала жёлтая, вся в испарине, и волосы, так непривычно отброшенные со лба, склеены кровяной коркой, которая осталась там от грязных рук. Да, руки… руки его были стиснуты в кулаки, но всё равно чуть дрожали. Как, казалось, дрожал свет, дрожал густой мрак, который разъедала тоска.
Что-то твердило Росауре: «Уходи, пока не поздно», но, собрав всю отвагу, она шагнула к нему так, что могла бы дотронуться. Свет чуть сменился, из-под стола блеснуло — там лежали осколки, разбитое горлышко. Росаура на миг зажмурилась. Отец никогда не пил больше, чем стакан пунша, мать, выпив вина, веселела и отпускала особенно острые шпильки, а потом жаловалась на головную боль, Сивилла замыкалась и чудила, Слизнорт, напившись, помнится, размяк и плакал, мракоборцы праздновали Рождество крепенько больше для расслабления, и покойный Такер во хмелю был скорее комичен, саму же её, Росауру, тянуло на откровения и быстро клонило в сон, и, стоит признать… по-хорошему, к своим годам она до сих пор не сталкивалась с сильно пьяным человеком, и лишь смутная, почти животная опаска шевельнулась в ней, когда она всё-таки положила руку на плечо Руфуса.
Эполеты с золотой бахромой на его плече были холодные, но не оттого она вскрикнула, а потому что он перехватил её руку у локтя, даже не повернув головы, и от молниеносного рывка стакан сдвинулся на самый край стола.
Росаура забыла, как дышать — и услышала, как тяжело его дыхание.
— Тебе нужно воды, — прошептала Росаура, — пожалуйста, посмотри на меня…
Против здравого смысла, против инстинкта и мудрости предков, против боли, которую причиняла его хватка у неё на локте, Росаура коснулась его щеки.
Он дёрнул головой, как если бы она прижгла его раскалённым железом. Наконец-то открыл глаза и поднял на неё взгляд. Глаза все заплыли красным, будто в них сгустилась вся непролитая его кровь, а взгляд — взгляд был волчий.
Росаура невольно отпрянула, и он выпустил её локоть, будто оттолкнул, и она понимала: под таким взглядом бегут без оглядки, но ведь она любила его, а ещё читала эти чудесные книжки, где рассказывали сказки о том, какой это подвиг — видеть в человеке его самого, даже когда он сам не свой.
Вместо того, чтобы попятиться и скрыться под покров темноты, Росаура опустилась подле Руфуса на колени, попыталась заглянуть в лицо и со всей нежностью сказала:
— Я просто хочу, чтобы ты знал, что я здесь, я рядом, я с тобой…
Он посмотрел на неё, не опуская головы, сверху вниз, и глаза полыхнули пламенем.
— Я вижу.
Росаура хотела улыбнуться, но не могла. Хотела протянуть к нему руки, но обнаружила, что застыла недвижима под его взглядом. А он вдруг встал, резко, что упал стул, схватил её под руки и заставил подняться. Внезапный шум и грубость его хватки ошеломили Росауру. Она попыталась позвать его, потому что он, такой близкий, показался ей совсем чужим, но губы онемели. Он склонил своё лицо к её, и она подумала, что сейчас он её поцелует, но вместо радости и предвкушения её скрутил страх.
Он припал к её губам, как путник в пустыне, изнурённый песком, припадает к воде и вместо того, чтобы пить, кусает её, подобно собаке. От винного духа и острой тревоги у Росауры потемнело в глазах. Она хотела опереться о стол, просто чтобы устоять на ногах, а он шагнул ближе, притеснил её так, что она поясницей ударилась об острый край, схватил её запястья и так же жадно, бешено, стал прижимать к разорванным губам её ладони.
— Руфус, мне…
«Страшно» так и осталось камнем на глубине груди. Надолго осталось.
Она хотела вырваться — и не могла, так он навис над ней. Она подумала, что если обратит его лицо к своему, они оба очнутся от этого наваждения — но вот он грубо, жадно перехватил её поперёк; раздался треск ткани, и спину обожгло судорожное прикосновение: по хребту до поясницы и вниз, к бёдрам. Росаура пыталась удержать его руки, хотела — и страшилась — заглянуть в глаза.
— Мы не можем… Нельзя ведь сейчас…
— Сейчас.
Он привлёк её к себе, потянулся к шее, она испугалась, что он перекусит ей горло, как зверь… В ту секунду от страха у неё пропал голос. Она не могла даже окликнуть его по имени. Рассудком она понимала, что он не причинит ей боль, по крайней мере, нарочно. Но страшило то, что двигало им. Он набросился на неё с чёрным ненасытством. Она только успела опрокинуться на стол, а он навис сверху. Но прежде в неё проник его взгляд — волчий взгляд, страшный взгляд — и... высек искру в самом её нутре. На пол полетел стакан, разбился вдребезги, отчего Росауру окатила дрожь, а с ней — необъяснимое ликование. На её груди ладони его были как угли… и Росаура ощутила и в себе этот лихорадочный жар. Против воли и разумения она вся открылась ему навстречу. Точно молния, её до костей пронзило вожделение.
Он жив. Жив. Он мог быть холодный и мёртвый, но сейчас он живой, и кипит его кровь. Ей нужна его кровь, его жизнь, грохот сердца. Она шесть часов сгорала заживо, не зная, увидит ли его вновь, и вот обрела, хотя знала: именно этого он себе никогда не простит. Где-то остались их друзья, «хуже, чем мёртвые», и плакал ребёнок, и то, что влекло их друг к другу, потом ослепит их стыдом, отчего они не смогут смотреть друг другу в глаза, но пока… Может, они и не заслужили прощения, но в этот миг оба жили не мыслью даже, едва ли чувством, но единственно жжением кипящей крови.
И была тьма и скрежет зубов.(2)
Стыд пришёл скоро, в последней судороге, без всякой пощады. Обрушился обухом, и они отпрянули друг от друга, разъединенные. Всё кончилось как по щелчку пальцев, будто кто-то включил холодный электрический свет и то, что казалось им сокровенным, обнажилось во всем своем ничтожном уродстве. Память о страхе не подвела: они уже не смогли поднять друг на друга глаз. Она зажмурилась и опустилась на краешек табурета. Он ушёл, так и не проронив ни звука, под его сапогами хрустело стекло.
…Росаура не могла поднять лица. Она смотрела на свои голые колени, как девочка, за игрой порвавшая праздничное платье, которое мать шила ей так долго и кропотливо, к лучшему дню её жизни. Безотчётно хотелось залезть под стол. Подбородок трясся и был весь мокрый от слёз. Слёзы лились по щекам и за воротник. Воротник был порван, как и чулки. Но сильнее слёз её душил стыд.
Росаура плакала тоскливо и молча и вспоминала «Андалузского пса».(3)
Казалось, она просидела так вечность, застывшая-остывшая, онемевшая. Совершить малейшее движение было будто вовсе невозможно. Будто это теперь не для неё — способность дышать, хотеть пить или смыть с себя всё… Быть может, она думала, что если одеревенеет, как этот самый табурет, можно будет не осмыслять то, что случилось, и не думать, что они стали как звери, звери, дикие звери…
И даже хуже, потому что и в миг исступления они помнили, кого предают.
Потом она смутно увидела свою тень в зеркале в ванной, где попыталась умыться, не зажигая света. Приложилась лбом к холодной плитке, но в голове не прояснилось. Она не имела сил и воли, чтобы задуматься о том, что будет позже, чем через секунду. Единственное, что она чувствовала отчётливо, так это мертвящую усталость, единственное, о чём могла думать, так это о том, что ей нужно лечь, иначе она упадёт прямо на месте.
Так после ярчайшей вспышки воли к жизни Росаура впервые ощутила, что смертна, что смерть вошла в её плоть.
Он был в спальне — лежал ничком на кровати, даже не сняв сапог. Росаура миг глядела на него, ожидая, не шевельнётся ли он, а может, всё вокруг уже схлопнется, как в дурном сне, и она очнётся где-то в другой жизни. Но всё оставалось как прежде: глухая ночь, опустошённость, тяжёлое чужое дыхание в паре шагов.
Густого запаха крови, который шёл от его плаща, она уже не замечала.
Росаура подошла к кровати и, не заглядывая ему в лицо, принялась стаскивать с него сапоги. После нескольких секунд все опасения уступили обречённому облегчению: он спал беспробудно. На сапоги ушли остатки сил. Она сидела на кровати с одной мыслью: надо открыть окно. Исподлобья она посмотрела в сторону форточки. Ничего ей не нужно было больше, чем свежий воздух. Форточка, скрипнув, распахнулась настежь. Росаура даже не вздрогнула. Быть может, она и задремала на минуту, но сквозняк добрался до неё и взбодрил. Она посмотрела на человека рядом с собой. Что-то сказало ей: нужно снять с него этот чёртов мундир.
Спустя несколько минут ей удалось это сделать. Ткань была жёсткой и тяжёлой, и она поцарапала руки о планки и пряжки. С глухим звоном мундир упал на пол. Она смотрела на эту гору багряных складок и ощущала дурноту. Нужно скорее лечь. Но осталось ещё кое-что.
Она сходила на кухню и принесла стакан воды. Поставила на тумбочку у кровати. Оглянулась на окно в глупой надежде, но черна и глуха была ночь. Не снимая с себя разорванной одежды, Росаура проскользнула на кровать к самой стене, натянула на себя с головой покрывало, сжалась под ним до невозможности и упала в забытьё прежде, чем успела бы задохнуться.
Примечания:
"Андалузский пёс" https://www.youtube.com/watch?v=c0vydcx4RA8 фильм содержит шокирующие кадры
1) Эпизод из «Фауста»
2) (Мф. 8:12)
3) «Андалузский пёс» — короткометражный сюрреалистический немой фильм испанского режиссёра Луиса Бунюэля и испанского художника Сальвадора Дали. В нём исследуется природа бессознательного и живописуются бездны человеческих страстей, в частности, пугающий феномен эроса и танатоса — обострение плотского влечения в соседстве с картинами смерти
O, woe is me,
To have seen what I have seen, see what I see!(1)
William Shakespeare, "Hamlet"
Росаура очнулась резко, почувствовав движение рядом. Инстинкт подсказал ей не раскрывать глаз, а зажмуриться крепче и совсем не двигаться. Она ощутила холод сквозняка — во сне она всё-таки отбросила с себя покрывало. Бок, на котором она лежала, ныл: она пролежала в одном положении несколько часов, боясь неосторожным движением выдать свое присутствие и хуже — повернуться к человеку, который был с ней рядом, спиной.
Ночью она уже не могла подумать, что лучше уж было вовсе лечь на пол, а теперь оказалась в ловушке — как ей внушала подступившая иррациональная паника. Она расслышала тяжёлый вздох, вновь ощутила движение и решилась: сквозь ресницы посмотрела, что происходит.
Она увидела его со спины: он сидел на кровати, низко опустив голову, может, сжимая её руками — резко ли закружилась? Так он сидел несколько секунд или минут, и всё тело Росауры ныло, требуя хоть малейшего движения, но страх сковал её сильнее. Потом до неё донёсся запах сигаретного дыма.
Он поднялся, нагнулся, взял мундир и повесил его на стул. Подобрав сапоги, он вышел, тяжело опираясь на стены и мебель. Но Росаура позволила себе переменить положение в кровати, только заслышав отдаленный шум воды. В голове роились мысли, одна другой хуже, и Росаура не могла в них разобраться, не могла понять, что с ней творится и что теперь делать. Никогда ещё ей не хотелось, чтобы кто-нибудь обнял её крепко-крепко, но в то же время никогда ещё чужое прикосновение её так не страшило, и это противоречие мучило её, лишая воли, до головной боли. Всё решили инстинкты, когда из коридора донеслись прихрамывающие шаги, тяжёлые — он надел сапоги. Росаура вновь замерла, притворяясь спящей. Когда он вошёл в комнату, сквозь приспущенные ресницы она наблюдала за ним неотрывно.
Лицо его, умытое и чисто выбритое (только на щеке кровил порез), казалось ещё более чужим, чем накануне грязное, искажённое. Что-то неуловимо изменилось в нём, и от этой небольшой разницы холодело в затылке. Мокрые волосы казались чёрными и, как вчера, были непривычно откинуты со лба. Пара прядей упала ему на глаза, когда он нагнулся, поставив ногу в сапоге на стул, чтобы почистить голенище, затем второе. После он достал из шкафа чистую рубашку, надел и стал застёгивать пуговицы, одну за другой, пока не застегнул все, и под горлом, и на манжетах. Потом он накинул на шею галстук и завязал под самым подбородком двойным узлом. Оправил жёсткий воротник. Закрепил подтяжки с характерным щелчком. Затем он надел свой чёрный китель и тоже застегнул его до горла на крупные, блестящие пуговицы (одну он протёр платком). Закончив с этим, он оглянулся в поисках плаща и распознал его в груде дурно пахнущего тряпья на полу у кровати, и единственная эмоция на миг отразилась на его лице — рот в раздражении дёрнулся. Он подошёл к окну, распахнул настежь, вытряхнул плащ и с помощью быстрого колдовства очистил его от грязи. Вернувшись к небольшому зеркалу, которое висело на дверце шкафа, он надел плащ, и снова защёлкали пуговицы об обмётанные серебром петли. Закончив, он провёл рукой по высохшим волосам, надел узкие чёрные перчатки и взял трость, которую тоже обтёр платком. Взгляд его был крайне сосредоточен и блестел, как стекло.
Лишь раз в нём мелькнуло иное чувство — когда Руфус, закрыв шкаф, посмотрел на Росауру. Под его взглядом она, хоть и старалась дышать размеренно и глубоко, как пристало в крепком сне, не смогла сделать ни единого вздоха. Чтобы он не разгадал её, она могла лишь сильнее зажмуриться. Теперь она только чувствовала, как, поглядев на неё ещё несколько мгновений, он шагнул ближе и позвал:
— Росаура.
Голос его прозвучал глухо, с сухим хрипом. Он сам же осёкся, точно испугавшись, что разбудит её. Она ощутила, что он ступил ещё ближе и, может, чуть склонился над ней, но даже не присел на кровать, тут же отстранился. Она услышала его тяжёлый вздох, и не выдержала — посмотрела сквозь ресницы. А он не смотрел на неё: он наконец-то заметил у кровати стакан воды. Она увидела, как он закусил губу и кратко зажмурился, точно от резкой боли, однако то, что было в его глазах, когда он вновь искоса посмотрел на неё, выдало, что боль эта терзала не тело его, но душу.
Что-то в Росауре толкнулось навстречу этой боли, но опустошённость разъедала ей сердце. Быть может, он и догадался, что она давно проснулась, но она ждала чего-то большего, чем просто тихий оклик и затаённый взгляд. Она не шевельнулась — и через несколько секунд услышала, как он ушёл.
Росаура задышала судорожно, будто вынырнула с большой глубины.
Она села на кровати, и тело, прежде сжатое на пределе напряжения, встрепенулось и напомнило о себе: голова закружилась, во рту пересохло, тянуло затёкшие мышцы, чесались опухшие глаза, из приоткрытого окна сквозило до пронизывающей дрожи, но стоило шевельнуться решительнее, как всё отозвалось болью совсем непривычной, а оттого пугающей.
Росаура заставила себя подняться. Ещё около часа обстоятельства заставляли отринуть любые мысли, кроме того, как привести себя в порядок; она таскалась по квартире, до ванной и обратно в спальню, как полудохлая муха. Её потряхивало, но постепенно становилось легче. Разве что одежда была безнадёжно испорчена: недаром в книжках ведьм и колдунов рисуют в страшных лохмотьях — магия будто в насмешку бессильна починить и порванный носок, всё, что может волшебник — это заколдовать спицы или иголку, чтобы те сработали побыстрее. Росаура только сейчас осознала, что не взяла с собой никаких вещей, даже своей сумочки, где она носила всё самое необходимое. Поэтому, поборов невнятную дрожь, открыла шкаф и убедилась, что тот действительно заполнен одинаковыми рубашками, взяла ту, которая показалась посвободнее, и быстро закрыла дверцу, избегая смотреть в зеркало, куда на рассвете смотрелся он.
Никогда не стоит доверять зеркалам.
Только одно Росаура не смогла себя заставить сделать — позавтракать. Лишь выпила тот самый стакан воды.
По мере того, как зимнее солнце, нынче скрывшееся за серыми облаками, подымалось выше, к Росауре возвращалась способность осознавать саму себя во времени и пространстве. Теперь она понимала, что должна всерьёз подумать обо всём, но ей очень не хотелось. Она всегда боялась ставить вопросы ребром.
Первое, за что зацепилась её мысль, испытав потребность в движении более осмысленном, чем до ванной комнаты, был обрывок пергамента на столе в спальне.
«Не открывай никому, даже мне. Я войду сам. Если что-то покажется тебе подозрительным, сразу же сообщи мне».
Она привыкла к идеально четким линиям его почерка, но теперь вышло неважно: дрожь рук сообщилась неровным штрихам, упала пара клякс. Но нажим пера был твёрд, даже твёрже обычного. Росаура почувствовала, будто её прижали таким вот острым наконечником пера, поймали, как мушку.
Это чувство укоренилось в ней, когда спустя час сомнений и переживаний в судорожной решимости она направилась в чулан со смутным желанием переместиться куда бы то ни было, просто «продышаться» — и не нашла нужной двери. Там, где накануне располагался тайный ход, теперь была голая стена. Росаура испробовала на ней магию — ход был запечатан заклятием, немым, как могильный камень, и ей не под силу было сдвинуть его. Пара яростных попыток привела лишь к тому, что из гостиной залаял Брэди. Росаура подбежала к картине, и пёс сразу завилял хвостом.
— Радуешься! — сорвалась Росаура. Брэди изумлённо осёкся и поник ушами. — А я тут теперь как на привязи?!
Брэди заскулил. Росаура поглядела на входную дверь и вспомнила трижды подчёркнутое «не открывай». Пальто её осталось в чулане, на улице же ударили морозы. Она опустилась на диван и закрыла глаза. И куда бы она пошла, в конце концов? С родителями она порвала. Ведь это было бы хуже всего, вернуться из-за первой же ссоры… Да и было ли это ссорой — это было…
Ужасное.
Всё в совокупности. Ничего нельзя рассматривать в отдельности. То, что он совершил… «Нет, — оборвала саму себя Росаура, — нет, это совершили мы. Ты не была сильно против». Она схватила себя за волосы. Впилась ногтями в голову.
Ужасное. Грязное. Постыдное.
Можно сказать, он был пьян, он был страшен, и, конечно, он сильнее её, а она так испугалась и не умеет ещё ему отказать, но… Она-то была трезва, она всё понимала. И Росаура перед Богом бы отвечала: если бы она прямо сказала «нет», он бы отступил. Ведь отступил бы?.. Да, она уступила ему, но он её не принуждал. Значит, и в ней эта мерзкая, постыдная грязь, ещё хуже, чем в нём, она полностью осознавала, что происходит. Что в ту ночь, когда их друзья при смерти, их ребёнок — одно что сирота, и весь мир содрогнулся от ужаса, она только и смогла что… развлекаться.
Росаура обнаружила, что вырвала с себя клок волос. Ей показалось мало. Со стоном она повалилась на диван. Да, да, он был не в себе от горя и боли, и прежде всего она хотела утешить его. Но потом он отшатнулся от неё, как от змеи, не сказал ни слова, а наутро ушёл, как чужой. Росаура никогда не чувствовала себя одновременно настолько и униженной, и оскорбленной.
Да, эта мерзость — лишь конец длинной цепи потрясений и тревог, которые за считанные часы изодрали их души в клочья. Беда в том, что по волшебству не заштопать не только чулок, но и сердце.
А то ныло, ныло глухо, до зубного скрежета.
— Мама, забери меня отсюда.
Слова вырвались безвольные, глупые. Нет, она не собиралась возвращаться к родителям. Гордость не позволила бы ей обратиться к ним за помощью. Признать, что отец может быть хотя бы отчасти прав? Признать, что ей вскружило голову, а на самом деле она и представить не могла, с чем ей придется столкнуться? Опустить руки, пойти на попятную, сбежать под родительское крыло, услышать их снисходительное «мы же говорили»?.. Нет! Она ещё повоюет. И за свои ошибки и наивность будет отвечать перед самой собой, но не перед ханжеством отца и и высокомерием матери. Если бы сейчас родители ступили на порог, она бы встала и сделала бы всё, чтобы убедить их, как безоблачно её счастье.
Росаура закусила кулак и глухо рассмеялась. «Счастье»! Быть может, она так и не узнала, что это такое, а теперь и не смела надеяться, что оно вообще возможно в её жизни.
Она понимала, что если сама не может сладить с человеком, который ей дорог, то разве её саму успокоит чьё-то участие? Если бы перед ней сейчас возникла мать и раскрыла объятья, Росаура едва ли кинулась бы ей на шею: это дало бы краткий миг душевного, почти чувственного облегчения, и только. Росаура нуждалась в большем, в утешении свыше, в защите совершенной, которая навсегда отвела бы от неё все печали. Не было такой уж разницы, уходить ли именно из этой квартиры, с этого дивана, сбросив клетчатый плед: «отсюда» значило земную юдоль скорби; от этого никуда не деться, и каждому надлежит пройти своё поприще, а если идти с кем бок о бок, то придётся идти все два. Подготовиться к этому никак нельзя; тяжесть пути оглушает, сбивает с ног. Слёзы — это боль, которую не выразить словами, а Росауре и поговорить было не с кем, а даже если бы рядом оказался такой человек, разве она сумела бы сказать хоть что-то осмысленное? Разве она поняла бы, что он говорит ей в ответ? Кто бы ни оказался сейчас рядом с нею, они говорили бы на разных языках.
* * *
Сколько она ещё просидела так, скрючившись на диване, не ощущая ни голода, ни холода?.. Росаура была уже в полудрёме, когда за окном мелькнула тень, и тут же раздался настойчивый стук. Росаура, изумлённая, подняла взгляд.
— Афина!
Росаура могла лишь догадываться, насколько мощная защита наложена на эту неприметную квартирку, затерянную в маггловском квартале, но одной из главных особенностей сов, которых выводили волшебники, была невосприимчивость к магическим барьерам. Сова могла отыскать путь к любому человеку, в каком бы защищённом убежище он ни скрывался, сова узнавала адресата, даже если он менял внешность и документы. К тому же, Афина, судя по тому, как ловко она влетела в форточку, уже не раз здесь бывала.
Росаура прижала Афину к груди. Афина клюнула её в щёку и ухнула укоризненно: «Разбойница! И тебе не стыдно! Что ты вчера устроила! Бедные твои родители!»
Афина вытянула лапку, к которой был примотан внушительного размера конверт. Росаура сразу узнала острый почерк матери и почувствовала, будто ей к горлу приставили нож. Она посмотрела Афине в глаза и сказала:
— На Фрэнка и Алису напали, они при смерти. А Руфус ушёл. Я не знаю, где он. И не знаю… что делать, когда он вернётся. Если… вернётся.
И, неожиданно сама для себя, расплакалась.
Она осела на пол, где стояла, утыкаясь лицом в колени. Афина встревожено загулила, захлопала крыльями, пытаясь пробиться к хозяйке.
«Что с тобой? Да что с тобой, бедовая ты моя?»
— Вот только ты мне ничего не говори! Боже, ну почему так, ну почему так всё…
Афина царапала её ноги своими цепкими лапками, тыкалась в лицо, а Росаура тряслась и скулила. Афина толкнулась под локоть, к самому сердцу. Росаура взвыла.
— Ну пожалей меня, пожалей хоть ты…
Афина в ответ курлыкала, тёрлась о грудь. Мудрая птица знала правду: Росаура плакала больше от страха, чем от горя, скорее от потрясения, чем от утраты.
— Только ты меня понимаешь, — тихо сказала Росаура, лежа на полу, и заглянула в золотые глаза Афины. Та клювом нежно-нежно убирала мокрые пряди с её опухшего лица. Они смотрели друг на друга, Росаура дрожащей рукой приглаживала пёрышки Афины. Когда дыхание Росауры почти выровнялось, Афина покачала головой и возвела суровый взгляд, обещающий возмездие в духе древней богини:
«Я ему сердце выклюю».
— Даже не думай! — Росаура резко села. Афина смотрела скорбно:
«Ты решила быть с ним, и вот, ты снова плачешь, Росаура».
Росаура прикрыла глаза и сказала, скорее себе:
— Да, плачу. А он даже плакать не может. Быть может, ему ещё хуже, чем мне.
«Но это не значит, что тебе от этого лучше».
— Он сам не знает, что делать. И что со мной ему теперь делать — тоже не знает. Мы вообще ничего не знаем, видишь ли. Как дальше жить — а кто-нибудь знает?
Афина вытянула лапку, на которой всё ещё моталось материнское письмо. Росаура поморщилась.
— Мне обязательно это читать? Я не могу. Можно не сейчас?
Афина сменила суровость на ласку.
«Ну что же ты, душенька… Разве тебе самой со всем этим разобраться? Разве тебе эту кашу расхлебывать? Вернись к родителям и подожди, пока эта буря стихнет. Дай ему во всём разобраться, раз уж на то пошло, он не может же разорваться!»
— Пожалуйста, перестань. Господи, я такая голодная.
Направившись на кухню, Росаура поняла, что всё это время боялась туда заглянуть. Но чтобы не показывать своего страха перед бдительной Афиной, толкнула дверь. Однако всё было чисто и на своих местах, только холодно — форточка открыта. Росаура передёрнула плечами: так легко было бы убедить себя, что вчера всё это был кошмар, какие приходят в самую чёрную ночь…
Она налила себе чаю и достала скудный запас еды от вчерашнего набега на булочную. Насыпала Афине семечек и под её сощуренным взглядом, беззаботно закусывая яблоком, распечатала письмо матери.
«Милая Росаура,
Твоя выходка совершенно меня поразила. Впрочем, я подозревала, что твои дела сердечные рано или поздно доставят нам беспокойства и седых волос, но ты поистине преподнесла нам рождественский сюрприз! Я много смеялась, когда Редьярд рассказал мне о вчерашнем представлении, которое ты со своим кавалером здесь разыграла… Вот только, боюсь, твой отец совсем не намерен принять всё за шутку. Признаюсь, я редко когда видела его настолько расстроенным. Я, конечно, предполагала, что когда дойдёт до таких перемен, Редьярд откроет в себе бездну отцовской ревности, что будет неприятным откровением прежде всего для него самого, но ревность, увы, делает нас слепцами, и сейчас он едва ли настроен взглянуть на вещи здраво. К тому же, пойми, милая, дело не только лишь в ревности. Здесь есть место весьма основательным опасениям, и я хотела бы, чтобы мы смогли обсудить это tete-a-tete, тогда я буду уверена, что ты действительно выслушаешь меня, а не бросишь это письмо в огонь на первом же непонравившемся тебе слове. Конечно, я бы очень хотела, чтобы ты вернулась домой. В любом случае, нужно обсудить всё на трезвую голову (каюсь, что вы, что я вчера не могли этим похвастаться). И дело больше в твоём отце, чем во всех нас, милая. Всё-таки, я никогда не видела его таким. И если бы он только расстраивался. Но ведь он оскорбился! Вы, кажется, поссорились впервые со дня твоего появления на свет — и для него это оказалось жестоким ударом. Впору волноваться о его здоровье… Он отказался даже от моего ростбифа с клюквенным соусом и целый день молчит, как в рот воды набрав, и никак не отреагировал, когда я напомнила ему, что влюбилась именно в его премудрые разглагольствования! Ну когда ещё такое бывало?.. Росаура, он очень переживает о тебе. Если бы ты вернулась, мы втроём уж вышли бы на конструктивный диалог, тебе не кажется?»
— Нет, мама, не кажется, — вслух сказала Росаура. Ей правда очень хотелось поднести письмо к огню свечи. Афина зорко следила за каждым её движением — перехватила бы тут же, кто бы сомневался. Росаура старалась не выдавать волнения, которое нахлынуло на неё, стоило только прочитать об отце.
— Если и обсуждать что-то, то только нам вчетвером, — сказала Росаура и смело встретила взгляд Афины. Та покачала головой:
«Сейчас это невозможно».
— Вот именно, — жёстко сказала Росаура и отложила письмо. — А значит, нам всем надо «взять паузу».
Афина захлопала крыльями:
«Родители о тебе волнуются, а ты!..»
— Знаешь, я заметила в последнее время, — протянула Росаура, откидываясь на спинку стула, — что после очередного разговора с родителями мне только хуже. А мне уже, честно сказать, осточертело плакать в подушку, пока никто не видит, ведь для всех я должна быть ласковой, покладистой, цветочком-лучиком, как же! Вот кто из вас ещё не пытался мною проманипулировать? А ведь каждый выставляет меня главной виновницей, стоило мне просто захотеть чего-то… и чего! Счастья с любимым человеком. И понеслась: отца я не уважаю, мать я подвожу, ему я досаждаю, из-за меня вы ночами не спите, на стенку лезете, и все вы такие добрые и заботливые, обо мне переживаете, а кто-нибудь вот реально подумал о том, что я чувствую вот прямо сейчас? Или час назад? Или этой ночью? Но нет, все вы лучше меня знаете, что мне нужно, конечно!
До жути захотелось закурить. Беседы с Конрадом Барлоу по декабрю как-то деликатно развеяли это больное пристрастие, и по мере того, как в её душу возвращался покой, всё меньше хотелось травить себя дымом, но теперь!.. Росаура вскочила и понеслась в спальню — за ней, возмущённо ухая, полетела Афина. Росаура распахнула шкаф и обшарила карманы мантий, стала выдвигать ящики письменного стола, но половина была запечатана заклятиями. Выругавшись, она достала палочку и крикнула на всю квартиру:
— Акцио сигареты!
Афина поглядела на неё как на сумасшедшую. Росаура топнула ногой и снова взмахнула палочкой:
— Сигареты, чёрт возьми!
Из-под кровати ей прилетела прямо в лоб смятая пачка.
— Да, да, позорище! — кричала Афине Росаура, кашляя до слёз: какую же всё-таки дрянь он курил… выжигает лёгкие при первой же затяжке. — Давай, скажи, какая я мразь! Ну, скажи, что я потаскуха! Папенька-то, наверное, не поскупился на определения. Не удержал дочь на цепи до свадьбы! Оскорблён до глубины души, вы только подумайте! Пойду теперь в ванне утоплюсь нахрен, Офелия, мать вашу.
Афина поначалу с ней пререкалась, пыталась перекричать, но потом крылом махнула: сидела тихонько и глядела тоскливо, так, как если бы совы умели плакать.
— Вот не надо тут мне, — сказала ей Росаура, — не надо смотреть на меня, как на ту, которая головкой в детстве ударилась. Не надо мне тут вздохов, что я, понимаете ли, «от рук отбилась». Просто оставьте меня в покое, ясно? Да, мне плохо, но с чего вы взяли, что сделаете мне лучше? Заботитесь только о том, как свою совесть успокоить. Что-то когда я полгода была заперта в замке с маньяком, который детишек проклинает, вы особо не чесались — ну да, я же папе нервы не трепала, с мужиком не гуляла, тетрадки проверяла. Да ну вас.
Теперь ещё и остро хотелось напиться, но Росаура подозревала, что со вчерашнего в доме просто не осталось ничего подобающего.
— Эгоист.
Она смогла выкурить только одну сигарету и то из принципа, чтобы позлить Афину. Они ещё посидели молча, а потом сова проявила признаки беспокойства.
— Ябедничать полетишь? — усмехнулась Росаура.
«Родители там не знают, в каком морге тебя искать».
— Тебя просто шпионкой сюда направили. Знаешь, может, скатертью дорожка? Маме привет передавай. Папе скажи, что постных дней мы не соблюдаем — не преисполнились ещё.
Афина тяжело вздохнула и клювом пододвинула Росауре недочитанное письмо. Росаура пожала плечами: яду в ней скопилось хоть отбавляй, вот и новый повод сцедить. Вторая половина письма в общем-то повторяла первую, но приписка заставила сердце чуть дрогнуть:
«P.S. Доченька, поверь, я могу понять твои чувства куда лучше, чем ты можешь представить (чем, как знать, тебе бы хотелось). Если ты категорически не хочешь приезжать, мы можем встретиться в любое время, где и когда тебе удобно, только ты и я, просто дай знать».
Росаура прикусила губу. Между ней и матерью пролегло столько раздоров, что представить, будто они перепрыгнут через эту пропасть, сойдясь во взглядах на «дела сердечные», было фантастически нелепо. И тут она увидела вторую приписку, сделанную явно второпях, уже не пером, а обыкновенной ручкой.
«P.P.S. Росаура, до меня только что дошли слухи, что в мире снова творится какой-то ужас. Насколько я поняла со слов Редьярда, вчера твой fiancé сбежал от знакомства со мной по уважительной причине — его, вероятно, вызывали на место происшествия?.. Не будем называть имён, но, Росаура, если хотя бы часть слухов верна, это какой-то кошмар. Мерлин, ведь все были уверены, что это безумие уже закончилось, что же за проклятье! Я думаю, тебе пока не стоит возвращаться сюда. Я надеюсь, ты там со своим мракоборцем (как удачно, что он именно мракоборец, всё-таки, чутьё тебе не занимать). В таком случае, я могу быть спокойна хотя бы за тебя. Делай всё, что он скажет, ни в коем случае не выходи никуда одна! И не пытайся пока искать встречи со мной, тем более не назначай дату и место в письме. Если будет острая необходимость, я сама найду тебя, но лучше сейчас всем сидеть тихо. Я очень не желала бы, чтобы ты возвращалась после каникул в школу, но пока не время это обсуждать. Главное: будь в безопасности и ни в коем случае, слышишь, одна никуда не ходи, но и на людях вместе вам лучше не появляться! Уверена, он прекрасно понимает, насколько это опасно, надеюсь, что поймёшь это и ты без лишних скандалов. Если с ним что-то случится, я сразу заберу тебя, но пока та безопасность, которую может гарантировать тебе он, действительно лучше, чем та, которую могу обеспечить я. Прошу тебя, не совершай глупостей и не сердись — сейчас не время для детских обид.
Люблю тебя,
Мама».
Росаура отложила письмо и в растерянности посмотрела на Афину. Та следила за Росаурой с надеждой, что хоть теперь бедовая подопечная её образумится. Но Росаура лишь поднялась, ощущая слабость в ногах, оглянулась на окно и осознала, что давно уже поздний вечер. Посмотрела на часы — и ощутила жгучую тревогу.
«Если что-то покажется тебе подозрительным, сразу же сообщи мне».
Не подозрительно ли, что в такой час он до сих пор не дома?
Как она могла срочно связаться с ним? Но ведь это он подразумевал. Наверняка у мракоборцев есть свой способ оперативной связи, вот только её он ни в какую военную тайну не посвящал. Или что, у него сердце заболит в том же месте, где и у неё?.. Проклятые волшебники, застрявшие в девятнадцатом веке. Нет, чтобы телефон провести…
Телефон!
«Прямая линия с Букингемским дворцом». И это он шутил, буквально вчера?.. Не врите, это было во сне. Сон тот был о лучшей жизни, которой они оказались недостойны.
Пришла железная уверенность, которая идёт от сердца: если она снимет трубку, то услышит его голос. Пока она не собиралась этого делать, но это знание будто укрепило её и угасило тревогу. Если честно, сейчас она не хотела бы говорить с ним, да и о чём? Она слишком уж нарывалась на откровенный разговор вчера и теперь не была уверена, что вовсе решится заговорить с ним первой впредь. Но эта гарантия связи придавала сил.
Афина расположилась на письменном столе и взволнованно наблюдала за Росаурой. Та же испытала вдруг облегчение.
— Ну конечно, у него же часто ночное дежурство на выходных, — вспомнила Росаура, подумав, что Афина уселась на толстую папку с бумагами очень уж по-свойски, будто уже не раз коротала так вечера. — Мне только дай распереживаться.
Она нервно рассмеялась. Афина ухнула: «Ты точно уверена, что знаешь, что делаешь?»
Вместо ответа Росаура распахнула окно быстрее, чем сомнения одолели бы её.
Афина покачала головой: «И как мне тебя тут одну оставлять? Покоя с вами нет».
Сердце Росауры сжалось, но она вдруг поняла: если она уйдёт, покоя ей не будет. Она не может просто так разрубить эти узы. Она не могла не думать, каково будет ему, если он вернётся и не найдёт её здесь. Должна ли она думать о том, что его ранит, если он ранил её? Она вспомнила его глаза, залитые кровью, и содрогнулась. В них не было и отблеска разума. Но наутро он не тронул её и пальцем, боялся за неё, пытаясь сделать всё, чтобы она была в безопасности — и ничего лучшего придумать не смог, как запереть её здесь, будто в клетке. Должна ли она бежать без оглядки?
— Пожалуйста, Афина, передай родителям, что всё… в порядке, — Росаура через силу улыбнулась. — И пусть тоже берегут себя. Быть может, это даже хорошо, что мы пока не будем видеться.
Быть может, когда в мире столько страха, который обрушивается с неба, как молния, мы придём в себя быстрее и увидим собственную глупость: как можно вздорить и раскачивать лодку по таким пустякам?..
Афина присела Росауре на плечо и поцеловала в щёку. В этот миг Росаура до боли не хотела отпускать сову. Пусть бы она осталась, пусть бы они пререкались и дальше, потому что в таком состоянии она только и может, что плакать или злиться, но…
Афина выпорхнула из окна, и Росаура осталась одна.
Росаура села на диван. Её снова преследовал механический ход часов. Она задрёмывала, и в полусне ей казалось, что это чеканный шаг его грубых сапог, просыпалась, вскакивала, а потом вспоминала в тишине, что теперь он хромает, и трость его клацает, клацает, как волчьи зубы в ночи.
* * *
На следующее утро Росаура не знала, на какую ещё стенку ей залезть. Она барахталась в пучине тревоги и уже несколько раз обшаривала кухню и магией, и вручную в поисках снотворного. Сама варить зелье она опасалась — после двух ночей дурного сна руки мелко дрожали, а перед глазами от резких движений плыли круги. Профессор Слизнорт всегда предостерегал, что первейшее правило безопасности в варке зелий — это бодрость и ясность рассудка зельевара. Достаточно допустить малейшую погрешность в рецепте, и вместо лекарства в котле окажется яд.
Лишь бы занять своё воображение, которое рисовало совсем дикие картины, она порылась в гарнитуре в гостиной, вручную переставила и протерла викторианский фарфор, обнаружила трофейные рога оленя, ящик изящных безделушек, очевидно, убранных с зеркальных полок, чтоб не собирали лишнюю пыль. Все остальные полки и шкафы занимали аккуратно упакованные и заклеенные магией коробки с маленькими ярлыками, подписанные одной-двумя буквами.
У письменного стола ею овладело любопытство от тоски. Она, уже не заботясь о приличиях, рассудила, что уж какой-нибудь ящик, который он открывает чаще всего, не будет заперт на семь печатей, и после некоторых попыток её ждал успех. Поначалу находка её разочаровала: никаких загадочных принадлежностей, никаких изъятых артефактов, ни тайных карт с условными обозначениями, — только две картонные папки, перевязанные узелком, одна потолще, другая худенькая. Росаура раскрыла большую, и ей потребовалось несколько минут, чтобы вникнуть в поток технических терминов и характеристик летательных аппаратов. Конкретно — военных самолётов образца 40-х годов. Подшивки маггловских технических журналов были испещрены карандашными пометками, несколько листов переписаны от руки — судя по всему, из какого-то учебного пособия. Рядом с напечатанными чертежами соседствовали чертежи, сделанные самостоятельно. Затем Росаура взялась за тонкую папку. Она была заполнена вырезками из маггловских газет, в основном — о высадке в Нормандию. Географические объекты, названия вооружённых формирований и некоторые фамилии были подчёркнуты. Напротив пары имён командующих были написаны адреса. В конце папки Росаура нашла увеличенную волшебным образом групповую фотографию человек тридцати в лётной форме. Увы, даже самое искусное волшебство не могло улучшить качество плохой фотографии. Росаура пригляделась и увидела, что по меньшей мере пять фигур едва заметно обведены карандашом.
Росаура закусила губу, аккуратно завязала папки и хотела положить обратно, но они ложились неровно. Она заглянула в ящик и на дне увидела модель военного самолёта, такую маленькую, что умещалась на ладони. На тонких крыльях не было ни капли волшебства — он клеил всё вручную.
Росаура долго сидела на ковре у стола и думала ни о чём и обо всём сразу. Сожаление, сожаление и горечь скреблись в горле. Не лукавя, она бы призналась, что ей хорошо было бы здесь и действительно безопасно, если бы угроза не шла изнутри, если бы одиночество не изнуряло её, но в то же время не страшило бы ещё больше мгновение встречи. И всё же она ждала его — она любила его — она понятия не имела, что будет дальше — и она не знала, сможет ли выдержать это. Кто-нибудь сказал бы ей руководствоваться рассудком, но ею руководило нечто больше и сильнее её.
Потом Росаура скоротала пару часов у книжных полок, но почти все книги были по криминалистике, судебной медицине или вовсе своды законодательных актов и указов. Слабая улыбка тронула её губы, когда она нашла на нижней полке три книги Конан Дойла с закладками в разных местах. Она загадала — и проверила, так и оказалось: в прикроватной тумбочке лежал тот самый томик «Возвращения Шерлока Холмса», который она передала первого сентября через Фрэнка. Росаура пролистала книгу и вновь отметила множество заметок на полях: от «чепуха» и «сказочки» до «интересный ход» и «рабочая схема». На рассказе «Три студента» лежала закладка — Росаура ощутила, как кровь прилила к сердцу, потому что увидела своё имя, написанное чужой рукой.
«Здравствуй, Росаура.
Во-первых, должен признаться в следующем проступке: я всё-таки подкинул Фанни свои сигареты. Полагаю, с педагогической точки зрения я совершил преступление. Если обнаружишь, что от неё несёт дымом, прими меры. Но она не должна. Она пообещала, что это трофейная пачка. Боюсь только, она будет спать с ней под подушкой».
Пара фраз вымарана, и далее:
«Я подумал, что спустя месяц работы в школе ты бы оценила рассказ «Три студента» в новом качестве. Помнится, на какие только уловки мы не шли, чтобы одурачить учителя, и, конечно, мнили себя гениями, ни разу не догадываясь, что с учительского кресла весь класс виден как на ладони, а наши попытки выискать лазейку попросту смехотворны. Думаю, ты — тот учитель, который посмеётся над такими вот олухами, и это к лучшему. Я бы только больше злился, и если со взрослыми это ещё годится, то с детьми никуда не приведёт. У меня не хватило бы на детей терпения. Я бы стал делать из них взрослых. А дети и так нынче взрослеют слишком рано. Но ещё хуже, когда они просто не успевают вырасти. Что нужно этому чёртовому миру, чтобы дети смогли доиграть в свои игры?»
Листок закончился, оборвалось и письмо, что так и не было отправлено. Это черновик, но и здесь дата педантично проставлена: «4 октября, 81». В следующую ночь семью Боунсов, мужа, жену, троих деток, зверски убьют, а с ними сожгут все дома, что в округе, всех спящих мирно людей… Росаура прижала письмо к губам. Потом она принялась за рассказ «Три студента», сама лежала на спине, а книгу задрала высоко над собой, буквы чуть плыли перед глазами, а по вискам, прямо за уши, бежали слёзы.
* * *
На закате она подошла к телефону и сняла трубку. Гудков не было — только белый шум.
— Алло? — сказала Росаура. Собственный голос прозвучал, как чужой.
Ей показалось, что тишина в трубке «прислушалась». Но спустя пару секунд вновь наполнилась плотным шумом.
— Где Руфус Скримджер? — спросила Росаура у тишины.
Тишина промолчала. Молчала и темнота вокруг.
— Пожалуйста, пусть перезвонит, когда будет возможность, — сказала Росаура. — Передайте, что я его жду.
Возможно, она быстро и незаметно сошла с ума. Тишина согласно вздохнула.
Примечания:
Иллюстрация https://vk.com/wall-134939541_11925
1) О горе мне, увидеть то, что я увидела, смотреть на то, на что я смотрю. У.Шекспир, «Гамлет»
— Перед вами Вулкан — этакий корявый кузнец, смуглый, широкоплечий и к тому же еще слепой и однорукий.
— Мне это не приходило в голову, но вы действительно настоящий Вулкан, сэр.
— Ну, так убирайтесь вон, сударыня, скатертью дорога! Но, прежде чем уйти, будьте так любезны ответить мне на кое-какие вопросы.
Ш.Бронте, «Джен Эйр»
Раздался мощный удар. Росаура подскочила на диване, испугавшись спросонья, что кто-то стоит прямо над ней, но на самом деле это сотрясалась входная дверь. Росаура выбежала в прихожую прямо босиком с палочкой, на кончике которой дрожал огонёк. Только оказавшись перед дверью, она спохватилась, что ведь понятия не имеет, кто там, ведь стал бы Руфус стучать, если сказал, что войдёт сам?..
Да и не походил этот звук на стук — дверь будто хотели снести с петель одной левой.
Росаура попятилась. Лучшее, что она могла бы придумать — это наложить на себя чары невидимости и затаиться не дыша от греха подальше, но успела только палочку вскинуть — в замочной скважине что-то зашуршало, и дверь распахнулась. На пороге показались двое.
— Эта дверь с замком, она не ногой открывается, — сказал своему спутнику Руфус Скримджер и выдернул из замочной скважины ключ, который тут же растаял в его руке. Тут же, будто это действие потребовало от него последних сил, пошатнулся — и его за плечо крепко удержала тяжёлая лапища человека, который пришёл вместе с ним. Человек этот был шефом мракоборческого отдела, Аластор «Грозный Глаз» Грюм; ничуть не удивлённый, что их встречает перепуганная растрёпанная девушка, он кивнул Росауре и приказал коротко:
— Свет зажги. Чёртовы лестницы.
Его волшебный глаз вращался во все стороны, пронзая взглядом мебель и стены, выискивал причины для опасений, и всё — за долю секунды; дверь тяжело захлопнулась за мракоборцами, и они, не снимая своих тяжёлых мантий и грубых сапог, прошли в гостиную, что выглядело бы комично, учитывая, что оба хромали и тащили за собой один — деревянную ногу, другой — неудобную трость, однако Росаура уже зажгла свет и увидела, как Скримджер прижимал руку к лицу и сдавленно охнул, когда Грюм столкнул его на диван.
— Водички принеси, — бросил Грюм Росауре.
— Катись к чёрту, — прошипел Скримджер Грюму, но очень невнятно; Росаура увидела, что у него разбита губа и рассечена бровь, а под глазом набух чёрный синяк.
— Живо! — гаркнул Грюм.
Росаура, так и не найдясь со словами, побежала на кухню. А потом поняла, что могла бы наколдовать стакан воды в одну секунду, но жизнь показала, как много она о себе думает — получилось лишь с третьего раза. Её не лихорадило от волнения, она будто оледенела, забыв о чувствах вовсе, действовала механически, как во сне.
Она вернулась и увидела, как Грюм склонился над Скримджером, заставив того откинуться на спинку дивана, и водит палочкой над его разбитым лицом.
— Давай сюда, — сказал Грюм Росауре, даже не обернувшись, и резко повёл палочкой. Скримджер выругался, Грюм тоже, Скримджер сплюнул на пол кровью, Росаура хотела подать воды Скримджеру, но Грюм вырвал стакан из её рук: — Сюда, я сказал, — и выпил залпом. — Чёртовы лестницы, — повторил он, присовокупив ругательством похлеще, — отдышаться не могу.
Скримджер поднял на Грюма яростный взгляд.
— Катись отсюда.
— Не так скоро, приятель.
Росаура взмахнула палочкой, чтобы наколдовать ещё воды, но тут почувствовала, что её что-то подхватило и понесло, а изо рта вырвался сдавленный крик — и она осознала, что Грюм схватил её за плечо и толкнул к стене, взяв под прицел.
— Ну, девочка, поболтаем?
— А ну отпусти её! — Скримджер тут же поднялся с дивана, выхватив свою палочку, но Грюм и бровью не повёл — только не спускал с него своего волшебного глаза, который повернулся к затылку.
— У тебя на квартире постороннее лицо, — сказал Грюм Скримджеру тоном, будто разъяснял ребёнку прописные истины, — и я сначала задам пару вопросов…
— Это Росаура Вэйл. Вы встречались позавчера.
— А я — Нил Армстронг, чёрт побери. Эй, девочка, слышишь меня?
Росаура слышала, как перелаиваются два осипших дворовых пса. Кажется, на картину прибежал встревоженный Брэди и присоединился своим густым баском.
— Я буду лучше слышать вас, если вы уберёте от меня палочку, — проговорила Росаура, надеясь, что хотя бы голос не дрожит так сильно, как её поджилки. Однако больше в ней было гнева, нежели страха; с ней обращались, как с вещью, и приходилось признать, что сила явно не на её стороне. Оставалось лишь сохранять чувство достоинства.
— Ничего, и так расслышишь, — осклабился Грюм. — А ну-ка, как зовут домового эльфа Лонгботтомов?
— У них эльфийка…
— Я спросил, как зовут! — прохрипел Грозный Глаз, и кончик его палочки побелел, точно раскалённое железо.
Скримджер подался вперёд и схватил Грюма за локоть, но тот не шелохнулся.
— Ответь ему, — приказал Скримджер, не глядя на Росауру — он следил за лицом Грюма, совершенно бледный. И тут лицо Грюма преобразилось:
— Что за…
Грюм подскочил на здоровой ноге, хлопнул себя под коленом, по бедру, и с всё нарастающим потоком ругательств — ещё выше. Грюм взмахнул палочкой, и из-под его мантии вылетела огромная, размером с ящерицу, черно-рыжая, мохнатая сороконожка. Грюм покосился на Росауру:
— Эка, без палочки! Ведьма.
Росаура усмехнулась. Да, и без палочки она кое-что могла: мать всегда предпочитала, чтобы волшебство искрилось на кончиках пальцев, и серьезно её обучала. Хоть что-то Росаура усвоила из материнских наставлений.
— Вы хотели о чем-то поговорить или всё-таки меня убить? — колко осведомилась Росаура.
Сороконожка, повиснув в воздухе, вспыхнула и сгорела, как нитка.
— Зависит от вашего ответа, мисс Вэйл, — медленно проговорил Грюм и осклабился в зверской усмешке. — Как зовут чёртову эльфийку?
— Илси, — несмотря на недавнюю победу, Росаура испытала прилив безотчётной паники, когда Грюм ступил на шаг ближе. — Или Мисси, откуда мне помнить!
— А вполне так слизеринский ответ! — хохотнул Грюм и завёл руку…
— Кончай, — рявкнул Скримджер и молниеносным движением приставил свою палочку к груди Грюма. Тот мгновенно обернулся и замахнулся; вышло так, будто они стояли друг против друга с ножами. Росаура миг смотрела на лицо Скримджера и поняла: с таким лицом убивают.
— Прекратите! — воскликнула Росаура.
— Размяк, старик, — усмехнулся Грюм, сжимая плечо Скримджера, — думаешь, раз ты с ней спишь, то с неё взятки гладки? Рассказать, с кем нюхается её мамаша?
— Закрой свою пасть, — рыкнул Скримджер, но больше устало, чем озлобленно. В следующую секунду он мотнул головой, как если бы та закружилась, и Грюм, всё сжимая ему плечо, снова усадил его на диван. Порылся в кармане мантии и выудил оттуда грязный платок, который сочился магией. Взмахнул палочкой — и ему в руку прилетел небольшой флакончик, из которого он щедро полил на тряпку и прижал её к разбитому лицу Скримджера. Тот шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы и выругался.
— Ну вот и всё, чего вы, — усмехнулся Грюм без капли веселья и подмигнул Росауре. — Теперь хоть чаи гонять. Хозяюшка, угостишь?
Всё это время Росаура боролась с потребностью потереть саднящее плечо, которое сжимал ей Грюм, приперев к стене, но предпочла стоять прямо, скрестив руки на груди, и на обращение Грозного Глаза лишь чуть подёрнула уголком рта и спросила, не глядя на Скримджера, сухо:
— Он ранен? Ему нужен целитель?
— Я три месяца подрабатывал в морге, — осклабился Грозный Глаз, — и авторитетно заявляю, что от набитой морды ещё никто не помирал.
— Что случилось?
— На лестнице навернулся, — ещё шире ощерился Грюм. Его щербатые зубы были все насквозь прокуренные.
— Убирайся, — процедил Скримджер.
— Что-что? «Располагайся»? Всегда с удовольствием. Так что там с чаем?
У Грозного Глаза был весёлый вид и страшный взгляд. Росаура многое хотела бы сказать, а лучше — топнуть ногой и поджечь щелчком пальцев его мантию, но здравый смысл подсказывал ей, что не в том она положении.
— Молока и бисквитов у нас нет, — процедила она.
— Да можно и без заварки и любезностей, мы народ неприхотливый.
Росаура повела плечами и вышла из комнаты прежде, чем кому-нибудь из мужчин вздумалось бы понукать ею как тем же домовым эльфом. Увы, она не могла в ту секунду страшного напряжения как мать щёлкнуть пальцами и накрыть чайный столик со всеми десертными ложечками (а пару из них запихнуть в глотку настырному гостю). Чтобы не выдать слабости, следовало уйти.
Но в тот миг, когда она переступила порог, Грюм крикнул ей:
— И дверку прикройте-ка.
Росаура едва совладала с искушением, как бы не хлопнуть дверью так, чтоб штукатурка посыпалась. Однако только когда отсекла себя от двух возмутителей спокойствия, она осознала, как крепко её держала хватка самообладания и как она успела перепугаться за эту пару минут.
Просто чтобы успокоиться, Росаура действительно поставила чайник, но потом её будто оса ужалила: вот как, отослали они её, что же там за секретный военный совет? Они даже не придумали внятной лжи, чтобы сбить её с толку, у него лицо в крови, а к целителю они не обратились, и едва ли здесь есть место самонадеянности — мракоборцы ценят своё здоровье, чтобы оставаться в строю, и прибегают к самолечению лишь в крайних случаях… Снова произошло что-то скверное, и снова её хотят оставить в неведении, как неразумного ребёнка.
Чайник шумел на огне, и Росаура прокралась в тёмный коридор, чтобы приникнуть к закрытой двери в гостиную. Она прекрасно помнила про волшебный глаз Грюма, который в буквальном смысле мог видеть сквозь стены, и понимала, что только её заметят, как, скорее всего, сразу же снесут голову, но в ней жила надежда, что Грозный Глаз совсем ни во что её не ставит и больше будет увлечён их мужским разговором.
— Ну, погулял? — сиплый голос Грюма разобрать можно было без труда. — Министр только подписал указ о восстановлении тебя в должности моего заместителя, а ты…
— Чтобы завалить меня паршивыми бумажками! — гневно воскликнул Скримджер. — Всё, что мне нужно сейчас, это толковая рабочая группа и содействие на местах, а вместо этого ты ставишь меня в положение секретарши. Что, Дамблдор дозволил? — в голосе Скримджера зазвучала жестокая усмешка. — Фрэнк на этой должности ему был куда как удобнее. Впрочем, когда кому-то нужно пойти в расход, вы щедры на повышения.
— Какой смысл сейчас болтать. Теперь у тебя меньше полномочий, чем у почтовой совы. Вот какого чёрта, Руфус, ну что за мальчишечьи выходки, твою ж мать!
— Ты всё видел, — холодно отвечал Скримджер.
— Проблема в том, что это не только я видел. Это ещё человек десять видели. А значит, об этом уже знает пол-Министерства. Слушай, Скримджер, до чего мы дожили? Чтобы я — тебя стыдил?
— Ты меня не стыдишь, ты просто время тратишь, а надо дело делать.
— Да, надо было на тебя не отвлекаться, чтоб ты парнишке тому глотку перегрыз.
Грюм вздохнул.
— Вот уж от кого, от кого, а от тебя…
— Своё мнение журналистам рассказывай.
— Я всё сказал.
Наступило краткое молчание. Раздался стук деревяшки: верно, Грюм вытянул искалеченную ногу для отдыха. Скримджер сказал отрывисто:
— Ты ведь… ничего ещё не оформил?
— Хочешь сам на себя заявление написать? Лучше сразу сам себя арестуй нахрен. Всё, мне пора. Бывай.
— Стой.
Судя по звукам, Грюм даже и не двинулся с места. Быть может, они смотрели друг на друга, а может, ещё дольше не могли поднять друг на друга глаз.
— Я всё понимаю, — с жёстким смешком сказал наконец Скримджер. — Повод хороший. На кой чёрт тебе бесполезный калека. По свистку уже не прибегу…
— Это ты сейчас вот кому говоришь? — с таким же смешком отвечал Грюм, но тут раздался шум, как если бы кто-то поспешно поднялся и сделал пару шагов.
— Не отстраняй меня.
Горло Скримджера драло остервенение.
— Слышишь, не отстраняй меня, Аластор! Я должен их найти. Я их тебе найду. Я их в зубах тебе приволоку…
— Палочку опусти.
Грюм сказал это очень спокойно, отчего мурашки побежали по спине.
— Я их найду.
— Я не глухой.
— Просто тупой, — Росаура впервые слышала такую беснующуюся злобу в голосе Руфуса Скримджера. — Думаешь, я не знаю, что этот ваш вшивый Орден тоже своё расследование ведёт? Чтоб мне дорогу сопливые подростки перебегали! А знаешь что, Аластор, а я тоже своё расследование заведу. Пусть у тебя голова к чертям собачьим вспухнет. Можешь меня прямо сейчас на помойку выкинуть, но сути дела это не поменяет. Я лучший. Даже без ноги я самый опытный следователь в этом балагане, черт возьми!
— А ещё ты на людей бросаешься.
— А вы в своём Ордене оборотня на поводке держите!
— И чего, тебя тоже на поводок посадить?
— Ты же сам всё видел! Этот урод…
— Вот потому что я видел и слышал этого урода, я тебе оформляю отпуск, а не домашний арест с изъятием палочки.
Вновь молчание, и теперь Росауре стало по-настоящему страшно. Чем разобьётся оно — криком, грохотом заклятия? Не распахнуть ли дверь, не вмешаться ли?..
— Ты должен держать себя в руках, — раздался тихий голос Грюма. — На кого мне ещё положиться?
— И поэтому ты меня отстраняешь!
— Я отстраняю тебя, потому что завтра в газетах будет на первой полосе, как зам главы мракоборческого отдела избил журналиста, и всем будет наплевать, чем тебе не понравились его вопросы. Именно такого эти паскуды сейчас и добиваются, чтобы мы разругались нахрен и потеряли след. Они будут нас провоцировать, они будут за нами следить, будут шантажировать и угрожать… Ну чёрт возьми, Руфус, повестись на такую детскую провокацию, как так можно-то?! Единственным извинением, почему ты оставил пост, может быть то, что тебя найдут в той вон канаве без башки твоей бедовой, а ты… Подвёл меня, вот что. Ну куда я без тебя? Из-за какой-то ерунды, ну чёрта с два! Совсем уже психика у тебя полетела, лечиться тебе в санатории нахрен…
— У тебя там уже скидка как постоянному клиенту, не поделишься?
— Короче, я оформляю тебе отпуск со вчерашнего дня. Уехал на курорт нервы лечить. Девушки на пляже, кокосы и бананы, все дела. Что было сегодня — я без понятия, ничего не видел и не слышал, а тебя в Министерстве сегодня вообще не было. По крайней мере, с опровержением выступить я могу, не вся пресса перекуплена…
— Как вообще можно думать об этом сейчас!
— Приходится. Признаем, ни ты, ни я отродясь вот не политики, но надо просчитывать это дерьмо наперёд. Ты нужен мне в деле! Поэтому теперь работаешь внештатно. Только в погонах щеголять не вздумай, а так — хоть тыщу параллельных расследований заведи, чтоб был результат. И нахрен отчёты. Всё равно читать не буду. Просто найдём этих мразей и дело с концом.
— Найдём?! У нас нет ни единой зацепки. Мы знаем, что их было пятеро — и больше ничего! Мне нужны архивы, мне нужна наша лаборатория и результаты экспертизы, чтобы в этом разобраться, а ты хочешь связать мне руки!
— Сам ты себе связал руки, когда стал их распускать! Я тебя не узнаю.
— Это я тебя не узнаю. Чтобы ты, Аластор, заботился о мнении прессы и о том, чтоб всё шито-крыто было! Как ты можешь… Как ты смеешь! Мы же пришли туда вместе, ты видел, что с ними сделали, вот этими глазами видел! Как ты можешь думать о чем-то ещё, кроме охоты! Ты… Ты очерствел.
— Знаешь, Руфус, — после краткого молчания сказал Грозный Глаз, — уж лучше очерстветь, чем озвереть.
Быть может, он покачал своей большой головой.
— Из нас двоих ты всегда отвечал за мозги и осторожность, а теперь что? Бес тебе в ребро? Нашёл время. Если мы оба будем пороть горячку…
— С каждым днём они всё глубже зарываются в свою нору, и если не действовать оперативно, мы окажемся в тупике. Нужно было сразу брать след…
— Кто в тот момент вообще мог о чём-то думать, Руфус?
И вновь молчание, отравленное их общей болью. Глядели ли они друг другу в глаза? Пронёсся тяжёлый вздох, но вместо сочувствия прорвалось раздражение:
— С тех пор как Дамблдор устроил тебя шефом, ты научился только брехать без удержу и вовремя разводить руками. Если старик скажет тебе закрыть это дело, ты его закроешь.
— Ты мне не доверяешь?
— Ты мне не доверяешь. Ты прячешь от меня документы. Ты не даёшь мне полной информации. Ты шляешься на сходки вашей секты чаще, чем проводишь совещания! Ты сливаешь им все наши разработки. Ты не обсуждаешь с аналитической группой планы, а даешь нам уже готовые, которые придумал Дамблдор! Ты продался старику с потрохами. И Фрэнка с Алисой утянул! Это под его заклятиями они скрывались, его защите они доверились! Знай, что я доберусь и до него, если потребуется, Аластор, пусть мне это будет стоить погон! В этом деле неприкосновенных нет!
— Ты ошибаешься.
— Весь этот сброд, который вы притащили к ним на Рождество, этот чёртов оборотень — что, за него тоже Дамблдор поручился?
— А твоя слизеринская девица — за неё ты поручишься, да?
— Во-первых, да, поручусь, — в голосе Скримджера звучал металл. — А во-вторых, я уже говорил, я не знал, что она будет там. Её пригласили Фрэнк и Алиса.
— Вот и оборотня пригласили Фрэнк и Алиса. И тебя, алкаша психованного, пригласили. И меня, параноика лупоглазого, тоже.
— И всё-таки кто-то их сдал.
Они оба перевели дух, и теперь тишина наполнилась общими раздумьями.
— Они могли видеть нападавших, — сказал Скримджер сухо.
— Опять ты заладил, — вздохнул Грюм. — Почему ты уверен, что им не стёрли память?
— Вероятно, что стёрли. Но если проникнуть в подсознание с помощью легилименции, там будут отпечатки образов. Заклятие Забвения воздействует на разум, а не…
— Невозможно применить легилименцию к человеку в бессознательном состоянии. По прогнозам они ещё чёрт знает сколько так проваляются, и ни в коем случае нельзя стимулировать выход из комы. А если… когда выйдут, то чёрт знает, что они будут из себя представлять. В общем, оставь их в покое. Всё, что мы можем для них сделать — это найти ублюдков и назначить выплаты ребятёнку по потере кормильцев.
Кажется, Скримджер порывисто поднялся, он зарычал:
— И что, Дамблдор всё оплатит? И сыну их бесплатное обучение, а?
— Уймись.
— Всю вашу шайку покрывает Дамблдор, и вы гордитесь, что, значит, его любимые ученики, самые способные, со школы, ну-ну. А что, Пожиратели — не его бывшие ученики? И не любимые? Этот беспредел, который случился в школе накануне праздников, с про́клятой девочкой, что, Дамблдор во всём разобрался, да? Кто же её проклял? Что, ни одного отчёта, а все рапорты в тыквы на твоём столе превращаются? Или Фрэнк по указке Дамблдора ни одного рапорта и не написал? А уполномоченную Сайерс явно запугали, ни слова связного от неё добиться было нельзя. Под носом старика творится уголовщина, а он деток по головке гладит. Ты мне ещё скажи, вот что он сделал с ребёнком Поттеров? Да он под шумок его похитил! Где сейчас этот мальчик? Кто знает? Кто хотя бы попытался проверить, в каких условиях он теперь? Что вы, ведь Дамблдор взял это «под свою ответственность», ну что там может пойти не так! Поттеров он тоже брал под свою ответственность. И Фрэнка с Алисой… А если он сейчас и их сына куда-нибудь умыкнёт, ты тоже руки умоешь?
— Я не буду сейчас с тобой это обсуждать.
— А, оскорбляю чувства верующих! — и голос Скримджера, сорвавшись, налился чёрной тоской: — Я не прощу вам Алисы, Аластор. Не прощу.
— Я сам себе не прощу, Руфус, — тихо сказал Грюм.
— Значит, в одном котле будем.
В тишине прозвучали чьи-то хромающие шаги.
— Всё. Катись отсюда к черту.
— Слушай, отдохни и возьмись за ум. Знаешь, девочка — это даже хорошо, пусть тебе теперь стыдно перед ней будет.
— Проваливай.
— Таблетки пей.
Дверь распахнулась перед носом Росауры, и перед ней возвысился Грозный Глаз Грюм. Росаура не растерялась и приманила закипевший чайник, который завис перед лицом Грюма, фырча и брызгаясь кипятком.
— Чаю? — ласково улыбнулась Росаура, испепеляя шефа мракоборцеского отдела коронным материнским взглядом.
Шеф мракоборческого отдела испепеляться не желал. Он ткнул пальцем в сторону Скримджера (который снова был на диване, прижимая к лицу примочку) и весело сказал:
— Он остывает, ему горячее пока нельзя. А вот мне налейте-ка чашечку, мисс. На кухне мы у вас развернёмся?
Он проковылял на кухню первый, прекрасно зная, где и что находится. Росаура помедлила, оглянувшись на Руфуса, но он полулежал с закрытыми глазами, и она пошла за Грюмом. Стоило ей войти на кухню, как он закрыл дверь, и она поняла, что чай пить он не намеревался.
— Ну, в целом, как? — спросил он быстро. Его волшебный глаз был повёрнут в сторону двери и сквозь стены, верно, следил за Скримджером. — Всё в порядке?
Росаура сразу поняла, что он это о Скримджере. И ей стало почти смешно — до слёз.
— В порядке?..
Грюм закатил свой настоящий глаз. Подошёл к шкафчику, не глядя распахнул дверцу, нашарил клешнёй бутылку (которой, Росаура могла поклясться, вчера и в помине там не было), отпил из горла и, утершись рукавом, сказал:
— Ясно дело, что полное дерьмо. Но в целом, терпимо?
Росаура хотела огрызнуться, но не смогла. Она даже на него смотреть не могла. Ей захотелось сесть на краешек стула и опустить голову на руки, но она осталась стоять, держа спину очень прямо.
Грюм помолчал и сухо кивнул.
— Вот, так держать. Наш человек.
Он будто хотел потрепать её по плечу, но она вскинула холодный взгляд, и он передумал.
— Патронуса вызывать умеешь? — вдруг спросил он.
Росаура понимала, что надо быть честной без оправданий.
— Нет.
— Плохо. Ты же вроде преподаёшь Защиту?
— Патронус не входит в школьную программу. Я знаю теорию.
— Тогда самое время подкачать практику. Мало ли что…
— Что? — огрызнуласьРосаура.
— Времена такие, — после паузы протянул Грюм, — что когда тебе в квартиру вламываются два мужика, надо щит колдовать и сигнал о помощи посылать, а не глазами хлопать. Ты даже вопроса не задала, а может, мы два Пожирателя под оборотным, а тебя потом как наживку взяли бы.
— Но вы всего-навсего два мракоборца на руководящих должностях, и вы просто прижали меня к стене и держали под прицелом во время допроса без предъявления обвинения.
— А он тебя натренировал, — усмехнулся Грюм. — Только вот и сам, как слышала, в лужу сел. Выглядит-то благородно, гнев праведный, мол, когда при нём даму оскорблять начали, ишь, рыцарь. А по факту — должностное преступление самого законопослушного офицера нашего отдела.
Росаура встретила пристальный взгляд его живого чёрного глаза. Значит, он прекрасно знал, что она подслушивает, и позволил ей узнать то, что счёл нужным. Действительно, Скримджер ей бы ни за что сам не рассказал. Росаура подумала, что Аластор Грюм — человек прямой, и с ним надо держаться так же.
— Почему вы решили посвятить меня в эти подробности?
Во взгляде Грюма промелькнуло уважение.
— Чтоб ты осознавала масштаб бедствия. Он не в себе. И может наворотить дел. И то, что ты здесь прописалась, меня хотя бы немного успокаивает. Дамблдор о тебе упоминал пару раз. Честно, в любой другой ситуации я бы от чистого сердца тебе посоветовал собирать вещички и мотать на край света, потому что вот с этим «долго и счастливо» даже в шутку я никому не пожелал бы…
— До свидания.
— Достойный ответ, капрал! Вот на это и вся моя надежда теперь. Прям от сердца отлегло. В общем, стели ему гладенько… Без резких движений. Мягенько, мур-мур, гриву почеши… Ну, ты понимаешь.
— Всего доброго.
— Да ушёл уже я. И серьёзно, потренируй Патронуса. И если он куда-нибудь исчезнет и не будет появляться больше суток, сразу дай мне знать. Ну, тебе самой, наверное, говорить излишне, чтоб отсюда ни ногой?
Они прошли в прихожую. Волшебный глаз Грюма зыркнул в сторону гостиной, откуда из-за приоткрытой двери виднелись сапоги Скримджера на подлокотнике дивана.
— Давай это, не реви.
— Иди к чёрту.
И Грюм пошёл.
— Чёрт, — сказал он, замерев на пороге и глядя на лестницу, — ну нахрен, где отсюда можно переместиться?
— Через два квартала, — крикнул ему Скримджер с дивана.
— Твою ж мать.
— Не развалишься.
— Скримджер!
Грюм вернулся в квартиру, и после пререканий Скримджер провёл его в спальню, где распечатал ход в потайной чулан. Коренастый, но широкий в плечах Грозный Глаз еле втиснулся туда и в момент перемещения получил от Скримджера тряпку вдогонку.
— Сукин сын, — сказал Скримджер беззлобно, просто очень устало.
Он так и замер с палочкой в руке, прислонившись к комоду, плечи низко опустились. Росаура стояла в отдалении, скрестив руки на груди. Они остались одни, и она не знала, что они могут сказать друг другу. Битва с Грюмом позволяла Росауре не думать о поражении, которое она уже потерпела. Столько часов она изнывала от беспокойства, а теперь ей вдруг стало зябко и пусто. Она боялась увидеть его лицо, когда он обернётся.
— Прежде чем запечатаешь проход, достань оттуда моё пальто, пожалуйста, — попросила Росаура. И только после удивилась, насколько холодно и отстранённо прозвучал её голос.
Руфус обернулся. С лица его сошёл чёрный ушиб, спал отёк, и только губа чуть кровила. В складке у рта ещё жило раздражение, но с щёк исчезла краска досады; он казался вовсе растерянным.
— Твоё пальто?.. Да, конечно…
Он наклонился, опёршись на больное колено, и вытащил из чулана пальто Росауры. Та с удивлением обнаружила, что и не шевельнулась, чтобы помочь ему. Он выпрямился и протянул ей пальто, а она так и стояла, сложив руки на груди, не желая ступить и шагу ближе.
Она ждала и боялась, когда он приблизится сам.
Его смутило то, что было в её потускневших глазах. Он шагнул к ней, скользя рукой по стене, опустил взгляд и протянул пальто. Прежде, чем он бы оказался совсем рядом, она взяла пальто и снова скрестила руки, и теперь между ними был ком чёрной шерстяной ткани. А ещё — молчание, будто поперёк горла встала кость.
— Тебе тоже стоит переместиться, — тихо сказал Руфус, не поднимая взгляда. — Я решил не оставлять ход открытым, мало ли, кто пролезет. Но…
— И куда мне стоит переместиться?
— К родителям, — он сказал это поспешно и как само собой разумеющееся.
— Вот как.
— Но ты же собиралась…
— Я ещё не придумала, куда я собиралась. Может, просто прогуляться. Всегда приятно чувствовать себя не запертой в клетке, знаешь.
Она не думала, что будет об этом говорить. Она вообще не совсем осознавала, что происходит и кто руководит её волей, отчего с её языка срываются такие слова, а голос режет по ушам железом.
Руфус подёрнул плечами и поглядел на неё исподлобья.
— Приятно чувствовать уверенность, что ты в безопасности, знаешь.
— Поэтому ты пропадал невесть где два дня кряду? Я, что, твоя комнатная собачонка, чтобы запирать меня здесь?
— Я должен как-то тебя защитить! Как, скажи на милость, если ты мне не помогаешь? Я был уверен, что сюда никто…
— Я не об этом. Наиболее безопасно — это значит вдали от тебя, не так ли?
Руфус вздрогнул, будто его стегнули хлыстом, во взгляде промелькнула обречённость, но он пересилил себя и сказал бесстрастно:
— Именно. Вернись к родителям, мы обеспечим надёжную защиту вашему дому.
Росаура увидела в его глазах сокрушение. И только потом поняла, что её рот сам собой сложился в жестокую усмешку. Мать часто с таким видом выслушивала её доводы, которые под уничижительным взглядом быстро перерастали в извинения. В груди всё будто изморозью выжгло. И всё же Росаура не могла заставить себя двинуться с места. Она сказала зачем-то, больше утверждая, чем спрашивая:
— Ты подрался с кем-то?
— Да.
— И это всё?
— Полагаю, что бы я ни сказал, это не покажется тебе оправданием.
— Почему же. Попробуй.
— Дело в том, что я не собираюсь оправдываться.
— Мне важно, чтобы ты рассказывал мне, что с тобой происходит.
— Поверь, ты не поймёшь и половины, а на другой половине сама попросишь меня замолчать.
В этом не было бахвальства или самомнения, только ожесточение и презрение к самому себе. Росаура помолчала.
— Тот человек сказал что-то плохое про Фрэнка и Алису?
Рот Руфуса дёрнулся, и он кивнул. Росаура вздохнула и прислонилась к стене. Руфус заговорил глухо:
— Сейчас все говорят. Люди не могут принять, что снова всё началось, хотя ничего на самом деле и не заканчивалось. Но все размечтались, что пришло Рождество и началась новая светлая жизнь. Они готовы верить любым слухам, лишь бы не признавать правды, что головорезы на свободе и могут замучить ваших близких в любой момент.
Росаура прикрыла глаза. Она сама не готова была принять эту правду.
— Начали распространяться сплетни, будто бы Фрэнк и Алиса сами нарвались, будто мракоборцы заслужили такое, потому что Крауч разрешил нам применять Непростительные заклятия, или что это вообще всё подстроено самим Краучем, чтобы снова взять власть, ведь как только стало спокойнее, он резко растерял популярность: никто не хочет видеть военного диктатора в кресле Министра в мирное время, но теперь Визенгамот со дня на день наделит его сверх полномочиями…
— Я поняла.
— Я же сказал, ты сама попросишь меня замолчать.
Она действительно будто не могла больше слушать. Не могла находиться в этой комнате, не могла стоять перед ним, прижимая к груди пальто. Казалось, молчанием можно подавиться. Они оба не могли смотреть друг на друга, но он всё же заметил кое-что и зачем-то сказал:
— Почему ты… ты надела мою рубашку?..
— А ты не помнишь?
Голос Росауры дрогнул. Она не была уверена, что выдержит разговор о том, что случилось между ними. Вероятно, каждое слово будет как камень, и живыми они не выберутся из-под лавины. Она сказала поспешно:
— Я пролила чай на своё платье.
Но он уже всё понял. Ей показалось движение, будто он чуть подался к ней, и её сотрясла невольная, подлая дрожь. Он замер. Тяжело прислонившись к комоду, он опустил голову так низко, что волосы закрыли его высокий лоб. Быть может, он даже закрыл глаза.
— Этого не должно было быть, — сказал он. — Ты не должна была быть рядом.
Росаура не хотела плакать. Она ненавидела одну только мысль, что будет плакать перед ним, но горечь жалила её душу, и Росаура знала, что прежней чистоты и радости там больше не будет никогда. Слёзы жгли глаза, как кипящее масло, и горло перехватило удушье.
— Я тебя подпустил. Я обидел тебя.
В его голосе было не раскаяние даже, а беспощадное сокрушение, приговор самому себе. Эхо кануло на глубины её груди, туда, куда той кошмарной ночью провалилось сердце, и то сжалось.
— Мы оба хороши, — прошептала Росаура.
Руфус мотнул головой и повторил:
— Ты не должна была быть рядом. Тебе нельзя быть рядом со мной. Конечно, я не должен был оставлять тебя тут одну, ничего не сказав, но… После того дня я думал, что вообще не смогу больше говорить по-человечески. Да и что я мог сказать? Только то, что повторяю теперь: тебе нельзя быть рядом со мной. Я не могу сделать тебя счастливой. Хуже, я делаю тебя несчастной. Я не справляюсь. Я не могу смотреть, как ты плачешь, и я не просто не способен тебя утешить, я ещё и понимаю, что это я виноват. Не знаю, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить, но я прошу тебя уйти сейчас.
Росаура подняла взгляд, замутнённый слезами, она тянулась на голос, как слепая. Она слышала, что он говорит искренне, как есть, ничего не утаивая. Его прямота призывала к тому же и её.
— Мне нечего прощать тебе, Руфус. Я была рядом, потому что мне этого хотелось, а то, во что это вылилось… просто ужасно, но не потому, что ты сделал что-то не так или, как ты думаешь, обидел меня, а потому что это вообще произошло. Потому что мы до такого дошли. Меня просто пугает, как быстро и легко это случилось.
Когда она сказала это, то почувствовала, что может вздохнуть полной грудью. Может посмотреть ему в глаза. Это сулило новую боль и новый страх, но она наконец-то чувствовала себя живой. А он вновь мотнул головой упрямо:
— Это случилось «быстро и легко», потому что я…
— Потому что мы. Да, всё это было по-скотски. Мне страшно не потому, что ты рядом, а потому что я теперь знаю по себе, как легко человек может потерять берега. Знаю, ты хочешь сказать, что ты старше, сильнее, что ты должен был скорее задушить сам себя, чем позволишь хоть на секунду упустить контроль, что ты, в конце концов, мужчина, а мужчины слишком часто делают с женщинами непростительное, но это был не тот случай, — Росаура твёрдо посмотрела на Руфуса.
— Разве? — только и сказал он.
В его глазах, где так часто пламенела гордая непримиримость, теперь тлела обречённость. Росаура поняла, что если даст ему малейший повод для сомнения, то убьёт его вернее, чем ударом ножа.
— Мы оба оказались слабее и хуже, чем думали о самих себе, — сказала Росаура. — Но это не значит, что в моих глазах ты слаб или страшен. Если ты и был передо мной в чем-то виноват, то я уже простила тебя.
— Дело тут не в том, сколько в тебе великодушия прощать меня из раза в раз, — сказал Руфус тихо, отвечая на её взгляд. — Я себя не могу простить. Со мной тебе покоя не будет, только больше страха, и боли, и грязи. Нет смысла о чем-то мечтать. Это не кончится, даже если нам обоим хочется другого. Сейчас это невозможно. Думаю, это не будет возможно никогда.
Росаура прижала к себе пальто и смотрела, как он крепится, подсказывая ей лёгкий путь, запрещая себе даже думать о том, что на самом деле ему бы хотелось. Изнурённый, испитый, измученный, он из последних сил стоял перед ней и твердил, что обязан её защитить. При этом он понимал, что не может ни за что ручаться — даже за самого себя.
— Хорошо, — сказала Росаура. Руфус вскинул голову и крепко стиснул зубы. Росаура кивнула самой себе: то, что правильно, никогда не бывает лёгким. Она сказала ему: — Пусть это невозможно. Думаю, нам стоит позаботиться об ужине, а счастье как-нибудь само приложится. Тебя с таким лицом в магазин не пустят, поэтому я схожу.
Он глядел на неё во все глаза.
— Росаура, это не шутки…
— Руфус, я никуда не уйду, я решила.
— Если бы ты вернулась к родителям…
— Я ушла от родителей ради тебя.
Он отвёл взгляд, в котором читалось, что именно этого он и опасался.
— Чёрт.
— Мой отец считает…
— Что бы то ни было, поверь, он прав.
Сердце Росауры сжалось. Отец, может, и оказался прав… наполовину. Но если она вернётся, она тем самым докажет, что он прав абсолютно. Это невозможно было допустить, ведь это был бы приговор. Разве этого они заслужили?
— Нет. Он не прав, и я никуда не уйду.
— Зря! — Руфус сорвался на резкий окрик. В Росауре вспыхнул гнев:
— Снова хочешь избавиться от меня? Есть способ более верный, чем уговоры. Может, снова скажешь мне, что это все так, развлечение, и у тебя давно кто-то есть? Ерунда эта ваша лебединая верность?
Он побледнел, как от пощёчины.
Так глупо, подло прорвалась застарелая обида. Росаура сама не знала, что на неё нашло, ужаснувшись собственной жестокости. Почти в растерянности она смотрела на Руфуса, а он, обескровленный, смотрел на неё.
— У меня никого нет, Росаура, — сказал он тихо и добавил просто: — У меня вообще никого нет… кроме тебя.
Росаура не знала, как ей дыхания хватило произнести:
— А у меня — кроме тебя.
Руфус закрыл глаза.
— Не надо. У тебя есть родители, и это совершенное ребячество, рвать с семьёй ради чёрт знает чего. Неужели ты не понимаешь, что так мне ещё тяжелее? Ты должна помириться с отцом и вернуться домой. Потому что я тебя прошу. Ты представить не можешь, как я боюсь потерять тебя насовсем.
— Думаю, я могу представить. Я тоже боюсь потерять — тебя. Я не знаю, как я пережила эти два дня, когда ты пропадаешь невесть где, а мать пишет, что если с тобой что-то случится, она меня заберёт.
— Но так будет всегда, Росаура. Я никогда не знаю, вернусь я или нет. Я ничего не могу обещать. Ничего, чёрт возьми, не могу тебе обещать.
Тут Росауре стало жаль его. Жаль и себя. Она жалела их мечту, которую они оба из обиды или бессилия, отчаяния или маловерия уже готовы были закопать живьём и придавить сверху сапогом. Просто потому что мир-людоед оказался слеп и глух к их надеждам, и это было настолько прозаично, что даже нечему здесь было удивляться.
Росаура не могла согласиться с этим. Она поняла, что будет прижимать к груди свою слабосильную мечту до последнего, вопреки здравому смыслу, эгоистично и яростно, не брезгуя никакими средствами, чтобы продлить ей жизнь хоть на пару мгновений. Она будет обманываться и упорствовать до конца, пока из неё с жилами не выдерут последнюю надежду, пока ей не растопчут лицо.
— Ты можешь пообещать, что постараешься, — сказала Росаура. — Ты ведь можешь постараться, чтобы возвращаться ко мне, пока я буду тебя ждать?
Прислонившись к стене, обессиленный, он смотрел на нее и почему-то молчал. Росаура не могла стерпеть этого молчания.
— Или тебе не нужно, чтобы я тебя ждала? Ты не хочешь меня видеть? Совсем?..
Она знала, что это запрещённый приём, но ни на что больше не была уже способна. Голос её дрогнул, дрожали и плечи, и, быть может, вся жизнь была в её глазах, которые наполнились слезами, потому-то Руфус и не выдержал, просто не смог на это смотреть.
— Господи, — выдохнул он и склонил голову. — Я хочу видеть тебя. Росаура. Когда ты ждёшь меня, я помню, что должен вернуться.
Он взглянул на неё, а она уже отбросила пальто, уже протянула к нему руки и подалась ближе. Он уже проиграл, потому не смог отказать ни ей, ни себе: она даже ахнула, так крепко, почти судорожно прижал он её к себе.
— Я хочу слишком многого, — шептал он, — сейчас это неразумно, опасно. Мы все под угрозой, и если тебя увидят со мной… Они этим воспользуются. Они пытались вызнать что-то, они взялись за Фрэнка, потому что последние два месяца, пока я учился заново ходить, он занимал мой прежний пост, а это прежде всего доступ к очень важным сведениям, засекреченным, а ещё он ходил под Дамблдором в этом их чёртовом Ордене, и вот они напали на него, они взяли его с женой, потому что худшая пытка — это видеть, как причиняют боль твоим близким, и быть неспособным этому помешать. Господи, что они сделали с ней… Росаура, что они сделали с ней!..
Слова вырвались из него хрипом, протяжным, как стон. Она почувствовала, как он ослаб, и они отступили к кровати; он сжимал её трясущимися руками, прятал лицо у неё на плече и содрогался всем телом.
Почему так не могло случиться два дня назад? Почему им надо было пройти через ад, чтобы наконец-то обрести друг друга? Разве иначе это было невозможно? Надолго ли это? Насколько крепок этот завет?
Они были не в том положении, чтобы задавать вопросы.
Она накрыла ладонями его горячую голову и стала целовать в белый лоб. Она шептала ему: «Тише, тише…», а он плакал.
Примечания:
Выражение "бесполезный калека", которое употребляет относительно себя Скримджер, с разрешения автора взято из одноименной работы crippledevil https://ficbook.net/readfic/12679053 о дружбе Скримджера и Грюма. Моё почтение и пламенный привет ❤️
Вулкан https://vk.com/wall-134939541_12052
ДЕВУШКА (тепло, отчаянно). Подойди. Сядь. Вот сюда, рядом со мной. Ты спокойно можешь сесть поближе, ты же меня совсем плохо видишь. Ну иди, хочешь, закрой глаза. Садись и что-нибудь скажи, просто скажи. Разве не чувствуешь, как беспросветно тихо вокруг?
БЕКМАН (в смятении). Мне приятно смотреть на тебя. На тебя, да. Но при каждом шаге мне чудится, что я иду назад. Понимаешь ты, что со мной делается?
В.Борхерт «На улице перед дверью»
Ночь не принесла им облегчения. Всему виной неспокойный сон, растерзанный кошмарами. С вечера Руфус заснул почти мгновенно, не без крохотной хитрости: Росаура сварила лёгкое успокаивающее зелье, но подала двойную порцию, испытав огромное облегчение, когда Руфус, вопреки привычке, принял стакан из её рук без лишних вопросов. Росаура убеждала себя, что ни в коей мере не злоупотребила его доверием: сон, единственно сон — вот что виделось лучшим лекарством от всех потрясений. Чтобы обманываться подобным великодушием, Росауре было отведено часа четыре, пока в самую глухую ночь она не обмерла, глядя, как Руфуса корчит дрожь, и кулаки бессильно стискивают простыни, с губ срываются бессвязные слова, хуже чем в бреду, поскольку они приоткрывали ужас явившегося ему зрелища — а он всё не мог проснуться. Она била его по щекам и звала, пока не дозвалась до него с самой глубины; вынырнув, он не сразу узнал её — ужас выжег из его взгляда осознанность.
— Ты дома, ты дома, — говорила Руфусу Росаура, утирая холодную испарину с его лба, — всё…
«Хорошо» язык не повернулся сказать. Вместо того она приникла к нему ближе, но он отшатнулся (хотелось бы верить, что невольно) и даже не поглядел на неё. Судорожным жестом потянулся за сигаретами, с кончика серого пальца сорвалась искра, он затянулся раз, другой, будто желая вытравить из себя последний воздух. Росаура оцепенела подле, точно ночная кошка. Она боялась, что от неосторожного движения сигарета упадёт на одеяло, и готовилась тут же прихлопнуть её ладонью.
— Они погибают, — сказал Руфус. Он по-прежнему не глядел на Росауру, устремив потухший взгляд в стену, и дым чернил его рот. — Каждый раз погибают. Ну хоть во сне они могли бы не делать этого? — Он резко потушил сигарету об изголовье кровати. — По крайней мере, у меня на глазах?
Он издал краткий хриплый смешок, отчего Росауру пробрала дрожь. Она не знала, что делать. Поэтому она сказала:
— Всё в прошлом.
На самом деле, она хотела сказать: «Всё в прошлом, а я здесь, и у нас есть будущее, очнись, только не смотри назад, хватит с нас этих мук, пусть всё остаётся позади!» Однако мудрость, которая пришла вместе с неизбывной горечью за предшествующие дни, говорила ей, что это будет бессмысленно, поэтому Росаура повторила только:
— Всё в прошлом.
Это он ещё был способен услышать.
— Да, — сказал он, — оно всё там.
И произвёл странный и страшный жест, будто ребром ладони хотел вспороть себе грудь.
Росауру передёрнуло, а он молча вышел, и когда Росаура в оцепенелом ожидании, продлившемся то ли минуту, то ли час, поняла, что начинает засыпать, то выскользнула со взбитых простынь и выглянула в гостиную: Руфус лежал там на диване, накинув на голову клетчатый плед.
Если бы не усталость, она бы не смогла спать одна, так зябко стало на жёсткой кровати, но сон сморил её, тусклый и долгий, как осенний дождь. Проснулась она оттого, что скрипнула дверца шкафа.
— Куда ты? — спросила Росаура.
— По делам.
— А завтрак?
Он даже не ответил, продолжив собираться. Такая нелепость как «завтрак» не заслуживала и раздражённого вздоха. Тогда Росаура свесила ножку с кровати, в тайне надеясь, что хоть это немного отвлечёт Скримджера от остервенелого застёгивания пуговиц. Вскоре выяснилось, что она себя явно переоценивает, но сдаваться Росаура не собиралась:
— Я могу пойти с тобой?
— Нет.
— Ты же не на службу.
В серых сумерках они едва могли разглядеть лица друг друга и говорили зачем-то вполголоса, но Росаура поняла, что резанула Руфуса по больному одной этой фразой. Вчера, когда он снял с себя форменную мантию, то не смог скрыть досады и чего-то горького, едкого в уголках рта, и теперь, уловив отблеск злобы в его глазах, Росаура поняла: его душит обида, он оскорблён, и, облачаясь в безликое чёрное пальто, Руфус Скримджер испрашивает у самого дьявола терпения, чтобы не предать всё вокруг адскому пламени.
— Что ты намерен делать? — заговорила Росаура и поспешно добавила: — Как я могу помочь?
— Не делай глупостей, — отвечал Руфус. — Вот, — он достал из шкафа длинное полупрозрачное одеяние. Росаура подошла и взяла прохладную, будто влажную ткань, воскликнув:
— Мантия-невидимка!
— Если будет нужно куда-то выйти, то только в ней, — сказал Руфус. — Только следи, чтоб подол не задирался, она для тебя длинновата. Вот ключ, — продолжал он монотонно и чётко, привычный давать инструкции и распоряжаться. — Никому не позволяй до него дотронутся. И всегда запирай дверь. Она будет видна со стороны, только если будет открыта, но запертую её даже пушечное ядро не прошибёт. Никого не впускай. Пока волшебник не пересечёт порог по приглашению хозяина, то есть меня или тебя, он даже не увидит двери и окон.
Росаура с удивлением посмотрела на него:
— Так действует заклятие Доверия. Ты… посвящаешь меня в Тайну?
Руфус коротко посмотрел на неё и сказал просто:
— Да. Ты согласна?
Росаура подняла на Руфуса изумлённые глаза и кивнула. Руфус нахмурился, пытаясь скрыть волнение:
— Скажи вслух.
Росаура осознала, что участвует в ритуале, и произнесла громко, будто для третьего свидетеля, находящегося при них:
— Да, согласна.
В тот же миг Росаура испытала прилив тепла, но вместе с тем будто груз лёг ей на плечи. Это дом признавал её своей хозяйкой, потому что так повелел хозяин — и волшебство наложило на Росауру свою печать по одному слову Руфуса Скримджера. Заклятие Доверия считается труднейшей магией, и Конрад Барлоу, верно, пояснил бы: это оттого, что его действие связано с велением сердца, а не с механическими формулами. Дом, защищённый этими чарами, исчезает с любой карты, путь к нему не сможет найти никто, кроме совы, и только если хозяин сам укажет адрес гостю и откроет дверь тому, кого считает другом, возможно будет попасть внутрь. Однако стоит выйти вон — и дорога обратно тут же забудется, адрес испарится с клочка бумаги, и не отыскать будет двери и окон промеж стен. Перемещаться в дом, защищенный такими чарами, невозможно.
Для осуществления столь виртуозного волшебства требовался ещё один человек — Хранитель Тайны. Верный друг, которому бы хозяин дома доверял всецело. Хранитель запечатлевал в своём сердце Тайну убежища, и чары действовали до тех пор, пока хозяин бы не снял с Хранителя этот груз или пока Хранитель по своей воле не пожелал бы предать хозяина. Никакой пыткой, угрозой и обманом не нарушить заклятия, даже если Хранитель проговорится, не стерпев боли, однако стоит Хранителю добровольно сообщить адрес или открыть перед врагом двери дома, как волшебство рассеется.
— И кто Хранитель? — спросила Росаура.
— Аластор.
Росаура и не удивилась, только на душе стало ещё теплее от мысли, что всё-таки есть у Руфуса Скримджера верный товарищ, которому он доверяет всецело, в чём ей уже пришлось убедиться. Итак, Аластор Грюм — Хранитель Тайны. Росаура же стала хозяйкой. Это значило, что она могла теперь вернуться в этот дом по своему желанию когда угодно и его двери распахнутся перед ней. Она могла теперь привести сюда любого человека, и дом принял бы его как дорогого гостя. Это не было бы разглашением Тайны, поскольку Росаура не была Хранителем, и не нарушило бы заклятия, но всё же ответственность была пугающе высока.
— Подожди, — задумалась Росаура, — но как я смогла переместиться в твой чулан позавчера вечером?
— А чулан не подлежит заклятию Доверия, — объяснил Руфус. — Поэтому я и запечатал его. Там, как я говорил, «форточка», чтобы можно было наскоро переместиться при острой необходимости. Так здесь барьер против перемещений на пару кварталов, что, как ты помнишь, ужасно бесит Аластора.
— Запутанная схема, — вздохнула Росаура.
— Рабочая, — отрезал Скримджер и захлопнул дверцу шкафа. Сакральный трепет, посетивший их, развеялся. Руфус потянулся за тростью столь решительно, что Росауре пришлось посторониться.
— Руфус, — прервала его Росаура, — я хочу пойти с тобой. Ведь я могу помочь тебе, — заговорила она громче, чтобы он не прервал её. — Или ты решил, что я просто буду сидеть здесь взаперти? Ужин готовить?
— Я предлагал тебе вернуться к родителям. Быть может, тебе вообще стоит уехать в школу, но там этот чёртов старик, который спит и видит, чтобы втянуть тебя в какую-нибудь авантюру — вон как у тебя глаза горят. С таким отношением ты лучший кандидат на расходный материал, Росаура. Успокойся.
— Успокоиться? Ты снова уходишь невесть куда, ничего не объясняя, а мне милостиво разрешаешь прогуляться во дворе! Если я остаюсь, то должна подчиняться твоим правилам, да? Ты не думал, что в отношениях нужно договариваться?
— Сейчас не те времена, чтобы вести переговоры. Если ты остаёшься со мной, значит, ты делаешь то, что я тебе говорю. Если тебя это возмущает, тебе стоит уйти, но обсуждать мы это больше не будем.
— Почему ты не хочешь увидеть во мне соратника, Руфус? Я не фарфоровая статуэтка! Я правда хочу помочь! Я кое-что да могу. Фрэнк взял меня в лес, когда мы искали про́клятую девочку, и мы спасли ее, потому что действовали сообща!
— Не надо говорить мне о Фрэнке, — оборвал Руфус.
Росауру испугало, как потемнело его лицо, но возмущения в ней было больше.
— Почему это? — воскликнула она. — Может, тебе просто не хватает смелости, чтобы признать в своей женщине равного, как это было между Фрэнком и Алисой?
— Алиса была опытным мракоборцем, Росаура. И даже это её не уберегло. Больше не говори со мной об этом. Никогда.
Росаура прикусила губу. Её ладони впитали вчера слёзы, которые Руфус Скримджер пролил по Алисе Лонгботтом, и странно, что от тех его слёз её руки не покрылись кровавыми волдырями. Росаура мотнула головой: эта боль слишком громадна, чтобы объять её словом и чувством, нужно просто двигаться дальше и со временем, издалека, можно будет наконец обернуться, увидеть ее всю и вместить в себя. Сейчас их спасёт только напряжённый, самозабвенный труд. Росаура сказала коротко:
— Их было четверо, и они ушли с места преступления, верно? Как вы собираетесь их искать?
Она намеренно допустила ошибку, чтобы подловить его и заставить проговориться, но Руфус Скримджер был следователем с внушительным стажем и не только не повёлся на её хитрость, но и мгновенно разгадал; взгляд его посуровел, и он сказал отрывисто:
— Откуда у тебя такая информация?
Росаура вскинула бровь:
— Разве это не так? Пятеро, их было пятеро.
— Я спросил, откуда тебе это известно?
В его голосе не было ни толики тепла или хотя бы тревоги — только холод и подозрение, как если бы он говорил с врагом. Росауре стало не по себе.
— Я слышала, как ты сам это сказал Грозному Глазу.
— Ты не могла слышать, — оборвал Руфус. — Я наложил на комнату чары, чтобы ты ничего не услышала из нашего разговора, и я бы понял, если бы ты попыталась их обойти.
— Но я всё услышала, — тихо сказала Росаура, не опуская взгляда. Руфус миг смотрел на неё, а потом выругался:
— Подонок.
В следующий миг Росауру окатила дрожь — от громкого хлопка, с которым Руфус ударил кулаком по дверце шкафа.
— Проклятый старик, — рявкнул он. — И здесь протянул свои щупальца! Что этот сукин сын тебе говорил?
— Ты про Грозного Глаза или про Дамблдора? — с холодной издёвкой уточнила Росаура.
— Оба хороши! Ну, чем Грюм тебе мозги полоскал?
— Он просто хотел удостовериться, что у нас всё в порядке.
— Он хотел тебя завербовать. По указке Дамблдора!
— О чём ты говоришь! Руфус, это что тебе, какой-то заговор?..
Лицо Скримджера ожесточилось.
— Под шумок… Воспользовался тем, что я… Чёрт! Да что б…
— Тише, тише!
Маггловских детишек не зря учат не поминать Господа всуе и поменьше чертыхаться: каждый волшебник знает, что слова имеют силу, и чем жарче пылает ярость колдуна, тем вернее исполнится проклятье, что во гневе сорвалось с языка.
— Он нарочно скормил тебе все эти слухи, — гневно сказал Руфус, склонившись к Росауре, — он намеренно разжигал в тебе любопытство, чтобы теперь тебе на месте ровно не сиделось! Так они и обрабатывают молодёжь. Вскружат вам голову, заставят почувствовать себя очень значимыми, распалят пыл, а потом бросят в самое пекло! А мне что прикажете делать? Нет, я не возьму тебя с собой, Росаура, и забудь…
— Быть может, он просто был честен со мной? — с прохладой произнесла Росаура. — Он не стал держать меня в неведении, как малое дитя! Он хотел, чтобы я понимала, каково истинное положение дел, и подстроил все, да, не очень красиво, но ведь ты ничего бы мне никогда не сказал! Зато теперь я знаю, что ваше расследование в тупике, и хочу помочь, потому что ты, кажется, не в том положении, чтобы пренебрегать помощью, особенно теперь, когда тебя официально отстранили от дела.
Росаура осеклась, будто расслышав затаённое рычание зверя. Однако лицо Руфуса вместо того, чтобы исказиться в ярости, застыло в каменной надменности. Только на дне жёлтых глаз что-то бесновалось; голос же его стал тих, даже вкрадчив, когда он вскинул свою гордую голову и сказал:
— А ещё я буйный калека, который на людей бросается и спать по ночам не даёт. Верх вашего великодушия — запереть меня в собственном доме, приставив ко мне няньку в твоём лице. Ты уже сшила мне смирительную рубашку? До вечера у тебя время есть.
На этом он ушёл и пропал на полдня.
Росаура мерила квартиру шагами, оглушённая; в ней клокотал гнев, но постепенно пришла уже знакомая тревога, а там и стыд. Нелепая, глупая ссора! И как так вышло: она же хотела помочь, поддержать, он хотел её защитить, уберечь, а оказалось, что они наговорили друг другу всяких гадостей? И это после того жизненно важного тепла, которое коснулось их душ накануне вечером, когда они друг перед другом признали, что хотят быть вместе, уж насколько их хватит?.. Росаура решительно не понимала, что за дьявольские законы действуют на этой неизведанной территории под названием «совместная жизнь». А ещё, подспудно, её грыз самый подлый червь, имя которому «сомнение»: за последние три дня она слишком часто слышала от человека, которого хотела бы назвать своим мужем, пожелания, даже требования, чтобы она оставила его и забыла навсегда.
Разум Росауры застлала обида, и, хлопнув дверью, она вышла на улицу, не забыв, правда, облачиться в мантию-невидимку. Будь она менее взвинчена, то непременно отдалась бы восторгу, который сулило обращение с этим волшебным элементом гардероба. Однако взрослая жизнь даже здесь свела магию к обыденности: Росаура беспрепятственно обошла район в поисках приемлемого магазина, чтобы решить наконец проблему одинокой полусгнившей картофелины на дне ящика в кухонном шкафу.
Солнце, так и не выглянувшее из-за низких зимних облаков, уже клонилось к закату, когда Росаура уронила половник в кипящее зелье, застыв у окна. Дело в том, что за секунду до этого окно легонько задребезжало от краткого стука, будто кто-то пощёлкал по стеклу ноготком. Росаура с осторожностью вытянула голову, ожидая увидеть сову или, не приведи Мерлин, летучую мышь, но обмерла, заметив за три-четыре фута от окна ведьму на метле.
Ведьма изящно болтала ножкой, расположившись на метле вольготно, будто не ощущая колючего мороза, так, что меха на её мантии распахнулись, а шляпа на голове кокетливо съехала на бок, ничуть не спасая от холода. Точно выманивая зверя из норы, ведьма снова сделала жест, будто постукивает ногтем о стекло — и стекло дрогнуло, испытав на себе чужую волю.
— Мама, как ты…
— Знаю-знаю, что ты там, моя крошка!
Росаура услышала материнский голос как бы изнутри, и ей стало не по себе. Во-первых, она в этот момент смотрела на мать и видела, что та не разжимала губ, что кривились в усмешке. Во-вторых, Росаура помнила, что Руфус сказал ей, будто со стороны и для волшебника, и для маггла окна его квартиры выглядят, как кирпичная стена, и только сова может найти верный ход. Росаура редко задумывалась, насколько сильна её мать, ведь та едва ли использовала волшебство по иным нуждам, кроме поддержания своей соблазнительной красоты и порядка в доме, и только теперь Росаура осознала, что мать каким-то образом, и палочки не достав, почти обошла защиту, выстроенную колдуном, для которого обеспечение безопасности было профессиональной честью.
— Долго мне ещё мёрзнуть?
В голосе матери за весёлостью послышалось раздражение. Росаура, точно под внушением, распахнула окно и, ёжась от холода (или от вспыхнувшего торжеством материнского взгляда?..), оперлась о подоконник.
— Мама! Как ты меня нашла?
Мать улыбнулась шире и, качнув ножкой, подлетела ближе.
— Меня вело материнское сердце, милая. Скажи, — медовый оттенок её голоса уступил место деловому подходу, — твой кавалер сразу узнает, если я ступлю на порог — ладно, на подоконник — его дома?
— Вероятно, да.
— Тогда я присмотрела очаровательную кофейню за пару кварталов. Присоединишься?
Росаура в замешательстве оглянулась: на плите варилось зелье, сама она была в растрепанном виде, что удивительно, как мать до сих пор не вонзила в её самолюбие едкую шпильку… Мать не дала ей размышлять — по щелчку её пальцев огонь под котлом потух, а на плечи Росауры опустилось пальто. С обречённым чувством человека, за которого всё решили, Росаура сама встала на подоконник и с замирающим сердцем шагнула к матери, зажмурившись, уселась позади неё на метлу.
— Стой! — опомнилась Росаура. — Мне нужно надеть мантию-невидимку.
— Когда ты со мной, тебе не о чем беспокоиться, — улыбнулась мать и прикрыла её плечо своим меховым палантином. — Какое же дрянное пальтишко, я ведь покупала тебе хорошую зимнюю мантию, Мерлин правый…
Заливисто рассмеявшись, мать понудила метлу сделать вираж, и Росаура, зажмурившись от ледяного ветра, раскрыла глаза, когда они уже спешились. Мать прислонила метлу к стене, и та тут же слилась с кирпичной кладкой. Дверь в укромную кофейню отворилась под властным взглядом матери, и Росаура, до сих пор едва осознавая, что происходит, поспешила шагнуть в гостеприимное тепло.
Они с матерью расположились в уголке у окошка в опрятных бархатных креслах, на столе появились чашки шоколада и круассаны, хотя хозяйка кофейни, кажется, и бровью не повела, что в её заведении появились ещё две посетительницы. Что-то подсказывало Росауре, что мать едва ли позаботилась взять с собой фунты стерлингов, но сейчас проблем хватало, чтобы преживать из-за воровства угощения. Росаура решила, что позже зайдёт сюда и заплатит сама. Тепло, лакомство и материнская ласка усыпляли бдительность, но Росаура сразу поняла, что из этого кресла она не встанет, пока мать не попытается всеми правдами и неправдами добиться того, что ей нужно.
— Ах, как будто вечность не виделись, дорогая, — вздохнула мать, отпивая шоколад, — ты, конечно, изменилась; женщину, которая живёт с мужчиной, всегда видно за милю.
Мать сказала это так легко и подмигнула так кокетливо, что Росауру бросило в жар. Мать заметила её смущение и рассмеялась своим серебристым смехом.
— Выросла, девочка.
Росаура смотрела в чашку. Она знала одно: об этом она не стала бы говорить с матерью и под страхом смерти, но та сдирала покровы безжалостно, ничуть не смущаясь даже для приличия, играючи. Росаура сцепила руки под столом и сказала:
— У тебя какое-то дело?
— Ишь, колбаса, — усмехнулась мать. — Вот, начнём с этого.
Она протянула Росауре конверт тёмной бумаги. Росаура нахмурилась: бумага была ей знакома, на такой Руфус писал ей письма. Так и оказалось, письмо было с официальной печатью мракоборческого отдела. Под невинным взглядом матери Росаура взломала печать.
«Уважаемая мисс Р. Вэйл,
Уведомляем Вас, что в соответствии со ст. 57 УК МБ Вам надлежит прибыть в срок с 28 по 31 декабря 1981 года в приёмное время с 7:00 до 18:00 в Мракоборческий отдел кабинет №3 для дачи показаний по делу №7532С о нападении на Ф. и А. Лонгботтомов. При себе необходимо иметь палочку или документ, удостоверяющий личность.
Одновременно сообщаю, что для участия в следственном действии Вы вправе пригласить защитника самостоятельно либо ходатайствовать об обеспечении участия защитника следователем в порядке, предусмотренном ст. 58 УК МБ.
При наличии причин, препятствующих явке по вызову в назначенный срок, а также при намерении заявить ходатайства об обеспечении участия защитника следователем Вам или представляющим в установленном порядке Ваши интересы лицам необходимо заранее уведомить совой или иным способом и представить письменное заявление об этом по указанному выше адресу.
В случае неявки в указанный срок без уважительных причин на основании ст. 57 УК МБ Вы можете быть подвергнуты приводу.
Старший следователь Р. Скримджер, подпись.
Секретарь Мракоборческого отдела Ф. Мендель, подпись.
26 декабря 1981 г., 9 часов 47 минут».
Росаура понимала, что пялится на повестку, как овца. Но кроме смятения она не испытывала ровным счётом ничего. Хотелось посмеяться, но под испытующим взглядом матери следовало держать себя в руках. Неимоверным усилием сохраняя невозмутимость, Росаура убрала конверт в карман пальто (она не стала его снимать, несмотря на жарко растопленный камин — нельзя было допустить, чтобы мать увидела её в мужской рубашке) и вернула матери невозмутимый взгляд.
— Спасибо. Что-то ещё? Я бы не хотела надолго отлучаться из дома.
— Но ты уже отлучилась на целых четыре дня, — рассмеялась мать. Росауре стало ещё жарче, и Миранда милостиво сказала: — Понимаю-понимаю, ты самоотверженно называешь теперь своим домом это логовище старого холостяка … — и поскольку Росаура покраснела до невозможности, мать притворно закатила глаза: — Ну и, конечно же, он никакой не старик, хотя послушать рекомендации, которыми снабдил его твой отец…
— Как там папа? — сквозь зубы выдавила Росаура.
Мать взяла паузу, неожиданно холодную и тягостную.
— Прескверно, скажу я тебе.
Росаура очень надеялась, что все-таки не придется поднимать взгляд, и сказала:
— Очень жаль.
Если бы она слышала себя со стороны, то ей пришлось бы признать, что её голос прозвучал точь-в-точь в материнской манере, даже тон оказался схож.
Мать, сощурившись, поглядела на неё с новым, оценивающим вниманием.
— Да, ты изменилась, — тихо повторила она. Это звучало, как приговор. Росаура разозлилась.
— Мы пришли к вам с честными намерениями! А папа, он…
— Ты оскорбила отца.
— Я только попросила его не оскорблять моего жениха.
— Есть тон, который неприемлем в разговоре с родителями.
— А то, что он говорил — это приемлемо?
— А ты должна смотреть на себя. Ты проводишь в дом чужака и объявляешь, что вы съезжаетесь, ставишь нас перед фактом, а мы должны вас рисом обсыпать? Не скрою, что и меня задел твой ультиматум, поспешность, с которой ты вступила в связь с этим человеком. Ладно бы связь — но вам вздумалось её узаконить, да ещё как можно скорее. Ребячество! Что мешает вам продолжать год-два?
— То есть тебя не будет смущать, что я с кем-то сожительствую. Тебя смущает именно брак.
— Потому что брак — это серьезно, глупенькая. Время, Росаура, время, — вздохнула мать. — Только по прошествии времени мы убедимся, что человек, который стал тебе так дорог, действительно того достоин. Иначе ты просишь нас довериться твоей возможной ошибке. Мы благословим тебя — а потом ты будешь несчастна…
— Значит, если я буду несчастна, но без вашего благословения, вам будет спать спокойнее?
— Пойми, ты даже не поговорила с нами, не предупредила…
— Я должна была сказать ему, что сначала обсужу все с вами?
— Ну разумеется! Неужели ты согласилась сразу же?
— Ну разумеется!
Мать закатила глаза и натужно посмеялась.
— Ты будто в скачках участвуешь, милая. Нельзя давать мужчине понять, что ты в его присутствии теряешь голову. Крепкий союз тот — где один любит, а другой позволяет любить. Ты же выставляешь себя влюблённой дурой.
— Уж лучше так, чем то, как это называет папа, — вдруг с небывалой желчью произнесла Росаура. — Ведь он не стеснялся в выражениях?
Мать удивлённо посмотрела на Росауру.
— С чего ты взяла? А ведь это он привил тебе этот ложный стыд. Заметь, я попрекаю тебя поспешностью и неразборчивостью, и только, в остальном же готова тебя поздравить и даже дать совет, если угодно…
— Уж спасибо.
— Как знаешь. В этом деле дров ломать не переломать, только едва ли твой кавалер будет так уж снисходителен. Восторгами юности и краской невинности долго сыт не будешь. Знаешь, чем это обычно заканчивается?..
Словно игла кольнула Росауру под дых, бередя тёмные воспоминания и мрачные опасения. Она заставила себя заговорить о другом:
— Я знаю, что папу вывело из себя именно это.
— Да, конечно, — мать пожала плечами. — Он ревнует, он бесится. Он готов руки оторвать тому, кто покусился на его сокровище. Даже если бы твой кавалер через голову прыгнул или процитировал бы сто страниц Оксфордского словаря, это никак не поколебало бы настроения твоего отца. Редьярд закусил удила — это исправит только время. Поверь, кого бы ты ни привела на порог, он был бы непримирим, хотя, стоит признать, твой выбор действительно… радикален. Из всех возможных способов огорчить отца, ты выбрала самый верный, — мать снова посмеялась. — Ну, ничего, он смирится. Быть может, его сердце смягчат внуки…
Росаура с досадой вонзила ноготь в большой палец. Что ж она как школьница… Мать-то всё смеялась, вот только теперь за её смехом точно крылось что-то ещё. Что-то, заставившее Росауру сесть на самый край кресла и внутренне подобраться.
— Вы ответственно к этому подходите, правда? — Росаура чувствовала на себе испытующий материнский взгляд. — Вы же понимаете, что тебе надо хотя бы год доработать в школе. Хоть мне крайне не нравится эта твоя затея с преподаванием, но… Ты должна быть самостоятельна, учитывая, какая нелегкая служба у твоего кавалера… Конечно, я узнала, что мракоборцам обеспечивают надежные социальные гарантии. Вдовам и сиротам можно жить припеваючи…
Росаура всё-таки поглядела на мать. На лице той не было ни тени коварства, она деловито развивала свою стройную мысль, и только.
— Но, право, Росаура, — тут голос матери упал вниз, и послышалось змеиное шипение: — Ты же благоразумна?
Росауре казалось, что поперёк горла встал комок чего-то липкого и влажного, отчего ей стало тяжело дышать.
— Тебе не кажется, что это наше личное дело? — только и смогла сказать она.
Взгляд матери полнился подозрением. Росаура вдруг резко вздохнула, почувствовав почти физическую боль где-то под сердцем. Там трепетало воспоминание, как Руфус Скримджер говорил ей о том, что держал на руках ребёнка и видел в этом смысл.
— Это все из-за Регулуса, — вдруг сказала мать.
— Что?..
Мать медленно покачала головой, глядя на Росауру так, как глядят врачи на тяжёлого пациента.
— Твой психоз. Это же травма. Он ведь тоже сделал тебе предложение, а потом всё оборвалось, вот ты и хватаешься за первый шанс без разбору…
— Напомнить тебе, почему тогда всё оборвалось? А ведь ты возлагала на наши отношения большие надежды, не так ли? Ты даже намекала на то, чтобы мы стали любовниками до брака — мол, Регулуса это обязало бы сдержать свое обещание!
— В случае благовоспитанных юношей и святош вроде твоего отца это действенный способ, — ничуть не смутившись, сказала мать. — Причём желательно с результатом в виде ребёнка, чтоб уж наверняка. А вот в случае неотёсанных силовиков, которые «не растрачиваются на церемонии», это может быть и ошибкой.
— Хватит. Ты ничего не знаешь о том, что мы пережили. Вы понятия не имеете…
— Вот-вот, теперь ты будешь раздувать из этого несусветную трагедию с собой в главной роли. А я только говорю о том, что надо сделать все по-человечески.
— По-человечески? Мама, тот «благовоспитанный юноша», благодаря которому ты надеялась породниться с Блэками,(1) оказался членом преступной группировки! Помнится, ты готова была свести меня с Малфоем…
— Малфоя оправдали!
— Потому что он всех купил. Я видела его — он вербовал молодежь по своей воле. Никто его не принуждал. Ты готова подложить меня под преступника…
— Ну, полно, милая. Ты до смерти будешь мне припоминать то недоразумение?
— Просто не лезь.
— Знаешь, когда за тобой ухаживал «член преступной группировки», ты была повежливее. Ладно, дорогая, смысл перемывать бренные кости твоих ухажёров. Преступники, правозащитники — не все ли равно, когда речь идёт о силе и власти? Сегодня на волне одни, завтра — другие, а методы у них схожи.
— Это неправда!
— Святая простота!..
Мать скривила губы и с досадой покачала головой. Росаура нахмурилась, предчувствуя, о чем пойдет речь — и не прогадала: мать вынула из сумочки газету.
— Мне даже интересно, насколько он с тобой откровенен, — мать протянула газету Росауре. — Ты ведь не читала?
Росауре хватило заметить дорогое сердцу имя на сложенном развороте, и она резко опустила глаза.
— И не хочу читать. Убери это.
Мать помедлила.
— Росаура, достойно — быть на стороне своего мужчины. Но попросту глупо самой же закрывать глаза на очевидное. Ты должна знать, с кем имеешь дело.
— Я знаю.
— Тогда что тебе мешает прочитать это?
— Это грязь.
— Даже если больше половины — грязь, увы, здесь есть зерно правды. Он хоть что-нибудь рассказывает тебе о своей работе?
— Я знаю, как о его работе рассказывают газеты.
— А ты спроси у него лично. Я вижу по твоему отчаянному сопротивлению, что в глубине души ты понимаешь, что к чему.
— Вот и хватит с меня.
— Нельзя игнорировать…
— Я сказала, с меня хватит!
Блюдце перед Росаурой треснуло. Мать осеклась. Никто в кофейне и ухом не повёл — значит, мать надёжно их спрятала, быть может, предполагая, что без скандала не обойдётся. Но теперь на её лице отразилась глубокая тревога. Пару секунд она смотрела пристально, а потом спросила тихо:
— Росаура, он не обижает тебя?
— Конечно же нет.
Росаура поняла, что сказала это слишком поспешно. Но мать и без того видела слишком многое. Всё в Росауре сжалось, когда она представила, что эта битва пойдёт сейчас по второму кругу, однако мать, помолчав, сказала негромко:
— Не все мужчины умеют проявлять нежность, дорогая. Мужчина, которого никто не любил, разве умеет любить сам? Когда в нём просыпается сильное чувство, он выражает его так, как привык — агрессией, быть может, неосторожностью или даже грубостью. Он не может понять, что с ним происходит, его надо учить всему, как по азбуке. Всё зависит от того, как ты себя с ним поставишь, но, мой тебе совет, не руби с плеча, прояви гибкость и терпение там, где он пока неумел и небрежен. Для этого надо брать управление в свои руки, но так, чтобы он думал, будто это он всё решает. Ты должна ему показать, почему ты — особенная, почему тебя он должен беречь, как зеницу ока, и ублажать, как царицу. Мужчины любят не женщину, они любят себя рядом с женщиной. Чтобы ты стала для него особенной, он должен чувствовать себя особенным рядом с тобой. Самая опасная ошибка, которую может совершить женщина — это задеть мужское самолюбие. Ни в коем случае не унижай его, ни словом, ни делом, не навязывай ему решения — просто подбадривай, чтобы он чувствовал, что ему доверяют, его ценят, с ним считаются. Капризы уместны и даже нужны по пустякам, и не допусти того, чтобы он принимал твои хлопоты по дому как должное; да, его будет воодушевлять, если он возвращается под теплый уютный кров, но он должен запомнить раз и навсегда, что ты стараешься не потому, что ты женщина, а он — мужчина, но потому, что ты его любишь, а значит, он должен стараться поддерживать в тебе эту любовь. Не бойся быть требовательной в мелочах. Никогда не пытайся казаться умнее — просто будь умнее, а ему об этом знать необязательно.
Мать с довольной улыбкой облизала ложечку с наслаждением сделала пару глотков шоколада.
— И флиртуй. И с ним, и с другими. Пусть он не относится к тебе как к своей собственности, как к добыче — подстёгивай его ревностью. И ни за что не переодевайся в домашний халат. Если твоё домашнее платье в стирке, уж лучше ходи голой. И пусть хоть бы что говорит. Не родилось ещё такого мужчины, которому бы не хотелось быть с женщиной. В этом их общее слабое место. В общем-то, некоторые из них это понимают, пытаются встать в благочестивую позу, но… раз они наутро каются, значит, ночью им было очень хорошо. Пусть он рассуждает о морали и выставляет себя жутким ханжой, пусть говорит при гостях, что в наш-то век человек преодолел свои животные инстинкты, падшую природу, называйте, как знаете, и поднимает тост за превосходство агапэ(2) над эросом,(3) а ты не оскорбляйся — соглашайся, ведь тебе одной известно, как ночью он заверещит.
Росауре казалось, что её сейчас стошнит. Последняя тирада матери явно была продиктована собственными поражениями, и она просто пыталась сохранить хорошую мину при плохой игре. Спустя несколько дней Росаура признавала: в ссоре с отцом больше всего из колеи её выбили его откровения о супружеской жизни. Теперь вот мать… Как они не понимают, что их прямота разрушает в ней что-то очень важное, сокровенное, на чём строится вся вера в идею семьи! Однако какой смысл теперь говорить о вере и чистоте, мрачно подумалось Росауре. Она утратила право требовать от собеседника деликатности, она, за одни лишь сутки познав самые тёмные стороны близости, не может призывать к целомудрию. Раз уж на то пошло… пан или пропал. Она уже извалялась в грязи, и правда её не убьёт, проверено.
Так, Росаура, преодолевая высочайший барьер, выстроившийся в её душе многолетними сомнениями, обидами и страхами, задала вопрос:
— Мама, скажи, почему ты вообще вышла за папу?
Мать пару секунд смотрела на неё удивлённо, а потом пожала плечами и сказала просто:
— Потому что он взял меня в жёны.
Она помешала шоколад, которого не убывало в её кремовой чашечке, и с явным удовольствием предалась воспоминаниям:
— Мне было восемнадцать лет, я только что закончила школу, и подруга рассказала, что в библиотеке одного из колледжей Оксфорда, куда есть доступ только мужчинам, хранятся древние манускрипты с одним занятным заговором, и я почти на спор туда пробралась, причем с уговором, что просижу в читальном зале посреди всех этих чахлых профессоров два часа кряду и посмотрим, что они мне сделают. Они косились на меня и ловили инфаркты, — мать рассмеялась, — но выдворить меня попытался лишь один. Библиотекарь. Высокий, с этими золотыми кудрями и глазами, как июньское небо… Да что я рассказываю, ты видела фотографии, не зря я придала им цвет. И он подошёл и сказал: «Мисс, вы, должно быть, ведьма», и он был настолько серьёзен, что я не решилась отрицать. «Как жаль, — сказала я, — теперь мне придётся стереть вашу память. Боюсь, это повредит вашей академической карьере». «Вы можете превратить меня в жабу или угря, но не раньше, чем через три ночи, проведённые в ваших чертогах, — сказал он. — С тем условием, что в мире простых смертных эти три ночи промелькнут как семь лет, а на прощание вы позволите мне срезать прядь ваших волос». То, что он говорил и делал, казалось мне оригинальным и свежим, хотя он просто-напросто внимательно читал сказки. «Могу отдать вам только одну ночь, — сказала я, — видите ли, мне очень нужно отыскать в вашей библиотеке один манускрипт, он становится видимым, только если на него упадёт лунный свет». «Позавчера протирал его от пыли, — сказал он. — Подобные ему хранятся в особом шкафу, отполированном алмазной крошкой». Мы дождались закрытия библиотеки, и прежде, чем он подставился бы под удар, отперев своими ключами замок, я открыла дверь по щелчку пальцев. Он воспринял это почти как должное, ещё пошутил, что «Конан-Дойл тоже верил в фей». Потом мы занялись любовью. Среди стеллажей под литерой «F».
Мать улыбалась, и Росаура, не иди речь о её собственных родителях, согласилась бы, что одна эта улыбка объясняет всё без лишних слов. Но мать на слова не поскупилась, отчего Росаура могла смотреть только на краешек разбитого блюдца, пока перед глазами у неё плыли такие же красные круги.
— Мне следовало исчезнуть с первыми лучами рассвета, что я и сделала, — продолжала мать. — И заперла библиотеку, конечно же, — она посмеялась. — Хотел же он провести в моих чертогах три ночи. Это ничего не значило бы, наверное, осталось бы занятны приключением, как и многие другие, и никто бы никогда не узнал, если бы спустя некоторое время я не обнаружила, что больше не могу распоряжаться собой столь же свободно, как прежде.
Росаура ощутила на себе пронзительный взгляд матери — встретилась с ней глазами, и мать кивнула, улыбнувшись:
— Да, милая. Ты будто только и ждала, чтобы прийти в этот мир. Моя мать быстро всё поняла. Её не слишком волновало, как это произошло, главное дело было сохранить репутацию семьи и выдать меня замуж. На примете уже давно было несколько хороших партий, но… Разумеется, у нас случилась пара громких сцен и меня дёрнуло сказать, что твой отец — вовсе не волшебник. И тогда, — Миранда улыбалась, но Росаура заметила, как судорожно её пальцы сжали чашку, — мои родители очень разозлились. Потому что если речь идёт о связи с простецом, слишком велик шанс, что ребёнок родится без волшебного дара. Если бы я вышла замуж за колдуна и так бы получилось, это был бы огромный позор. И моя мать потребовала, чтобы я избавилась от тебя.
Ясные глаза матери чуть помутились. Сердце Росауры дрогнуло, и она поняла: в матери до сих пор эта боль, и ужас, и страх, которые приходят, когда самый близкий человек протягивает тебе заточенный нож, уверяя, что это для твоего же блага.
— Едва ли можно быть готовой к материнству в восемнадцать лет, — сказала мать, подавив вздох. — Едва ли к этому вообще можно быть готовой. Особенно когда ты остаёшься одна, даже если у тебя есть волшебная палочка. Родительская воля имеет огромное значение, что благословение, что проклятие. Я боялась, что из-за их гнева с тобой что-то случится, несмотря на мои попытки защититься. Я и не рассчитывала, что Редьярд захочет иметь с этим дело, да и я не понимала тогда, что может дать мне он, простой смертный, но когда мне стало совсем одиноко, я всё-таки отправилась его повидать. А он будто сразу всё понял и показал мне прядь моих волос. Он тогда как-то ухитрился их срезать, представляешь?
Росаура невольно улыбнулась. Взгляд матери источал небывалое тепло, как бывало очень редко.
— Конечно, ни он, ни я не вполне подходили для семейной жизни. Ему было уже к сорока, и он был на опасной грани, после которой человек потерян для общества и для любви: он писал диссертацию. Очарование первой встречи быстро развеялось. Мне же хотелось развлекаться и веселиться, получать удовольствие от жизни, а вовсе не возиться с пелёнками, уж извини. Моя семья была очень обеспеченной, а после скандала родители лишили меня всякого содержания, поэтому, признаю, я требовала от мужа слишком много, хотя он и так, казалось, совершил невозможное, когда взял меня в жены. Ученые — не те мужчины, которые носят женщин на руках: те вечно заняты кипами книг. Я понимала, что за ширмой волшебства, которое он воспринял с чисто научным интересом и некоторой опаской, как человек верующий (тогда, кстати, он ещё не был столь религиозен, это всё от жизни с ведьмой его повело в ту степь), он видит во мне капризную девочку (а я в нём, поверх красивых слов и стихов на французском — замшелого ханжу). Я разочаровывалась, бунтовала, он уставал и ворчал. Мы с трудом находили общий язык, когда от звёздной пыли переходили к вопросам более прозаическим. Я не желала оставлять свой мир, я делала всё, чтобы заявить о себе и без одобрения родителей, поддерживала старые связи и укрепляла новые. Редьярд же никогда этого не одобрял, он хотел, чтобы я была его домашней феей и только, а речь о множестве других волшебников пугала его, особенно когда дар открылся в тебе и он понял, что и тебя ему придётся отпустить в мир, законы которого он не способен постичь. Иногда я думала, что вырастила бы тебя и одна, но… Ещё в тот день, когда я всё-таки пошла к нему, я думала, что нехорошо, когда ребёнок лишён полной семьи. Очевидно, мы не дали тебе того счастья, для которого ты пришла в этот мир, милая, но… мы правда старались.
— Я знаю, — прошептала Росаура.
— Ты всегда объединяла нас, крошка. Порой мы перетягивали тебя как канат, но, поверь, мы всегда хотели только лучшего для тебя. Так и сейчас тревога за тебя объединяет нас сильнее, чем все страхи этого беспокойного мира.
Росаура отвела взгляд. Она не знала, чего хочет больше: чтобы мать её обняла или провалиться сквозь землю. Она не знала, как ответить на это откровение, о котором просила, но к которому не была готова.
— Я рада… что вы у меня есть, — тихо сказала Росаура. — И мне очень больно, что мы не можем понять друг друга, что это всё выглядит как разрыв. Я этого не хочу, понимаете? Я хочу, чтобы мы были все вместе, чтобы мы были счастливы, поддерживали друг друга, утешали и радовали, как и должно быть в семье. Просто я больше не одна. И я не хочу выбирать между вами. Почему… почему мы просто не можем принять друг друга?
— Я бы хотела сказать, что двери моего дома всегда открыты для вас обоих, — вздохнула мать, — но это дом и Редьярда тоже, и ты обретёшь ключ, если попросишь у него прощения. От себя скажу, что открыты для тебя мои объятья, милая.
На этих слова мать поднялась и протянула руки к Росауре. Росаура всем существом потянулась навстречу… Но крохотное опасение удержало её. В глазах матери промелькнула досада. Сомнение за секунду переросло в уверенность.
— Ты хочешь забрать меня домой, — тихо сказала Росаура.
— А ты не хочешь? — так же тихо, очень серьёзно спросила мать, не опуская рук, даже приподняв их чуть выше, отчего призыв стал ещё настойчивее.
— Хочу, — признала Росаура, впервые увидев будто со стороны тот огромный камень, что придавил её сердце. Объятья матери обещали облегчение и — она теперь догадалась — забвение. — Но не могу.
— Если он достойный человек, он сам будет упрашивать тебя отступить, — мать покачала головой, и Росауре показалось, что свет вокруг померк, отчего волосы матери серебрятся, будто на лунном свете, а на кончиках её пальцев искрится волшебство. — Пойдём со мной, милая. Нужно переждать бурю. Вспомни, чему нас учат сказки. Когда всё кончится, он придёт к тебе, а я обещаю, что до тех пор пригляжу за тобой. Ты не должна терпеть все эти страдания.
Теперь Росаура точно знала, что не следует приближаться к матери ни на шаг. Как знать, у неё в кармане припрятано веретено или яблоко. Почему они все хотят спасти её против воли, наскоком или исподтишка?
— Должна, мама, — сказала Росаура. — Да, он сам упрашивал меня, но я знаю, что нужна ему рядом, живая, не спящая в хрустальном гробу.
— Нам тоже, милая, — совсем тихо произнесла мать. В её глазах блестели слёзы. — Сейчас так опасно, Росаура. Быть может, ещё опаснее, чем раньше. Раньше можно было предположить, кого они выберут мишенью, кого им нужно убрать, чтобы взять власть. Но теперь те, кто остался — безумцы, фанатики. Они непредсказуемы, они напали на Лонгботтомов, а ведь те — чистокровные волшебники достойного рода. Если их цель не власть, то что? Видимо, они действительно верят, что вершат насилие ради великой идеи, а это страшнее всего.
Росаура помнила только один раз, когда голос матери так дрожал от страха: когда она вспоминала, как на свадьбе Нарциссы Блэк и Люциуса Малфоя она была представлена самому Тёмному Лорду, и тот обмолвился с нею парой слов.
Росаура судорожно вздохнула:
— Ты знаешь что-то? Ты… тогда, в ночь на Рождество, мама, на вашем шабаше, ты виделась с кем-то, кого теперь подозреваешь в этом преступлении?
Лицо матери как никогда походило на фарфоровую маску, которая вот-вот пойдёт трешинами под чьими-то грубыми пальцами.
— Мама, — воскликнула Росаура, — они запугали тебя?.. Ты… Ты знала, что они готовят нападение?
— Я узнала, что ты не представляешь для них интереса, милая, — произнесла мать. — Большего мне и не нужно было. Но я ещё не знала, что наутро ты приведешь к нам в дом мракоборца, а Редьярд настолько перегнет палку, что ты сбежишь с ним.
Росаура оперлась о стол, так ослабели ноги.
— Но в письме ты сказала, что мне безопаснее оставаться у него.
— Когда я писала письмо, я ещё не читала газет. Я не знала, что это дело станет для Руфуса Скримджера слишком личным. Теперь же… — мать стиснула руки, — если им станет известно о вашей связи, а он открыто бросит им вызов… Будь осторожна. Я умоляю тебя, будь осторожна! Я могу только верить, что он действительно защитит тебя лучше, чем могу я! По крайней мере, его защиту ты принимаешь, а мою уже так часто отвергала… Доверие решает в этом деле слишком многое. Я не могу тебя неволить. Но и ты не мешай ему заботиться о тебе! Делай все, что он говорит, что требует, не время брыкаться!
— Но кто они, мама? Кто? Ты можешь дать показания, ты можешь помочь…
Мать покачала головой.
— Ты мне смерти хочешь, Росаура, мне и отцу? Для следствия мои слова — лишь смутная догадка, а для них — преступление, за которое расправа будет быстрой. Круг самых верных приближенных всегда был узок… их не волнует ни власть, ни деньги, ни удовольствия, они… слуги. Цепные псы. Палачи. Они служат своему Хозяину или его призраку, неважно, но этим зверским нападением они решили показать, что будут продолжать его дело, сеять страх и раздор. Конечно, они рано или поздно ошибутся или сами раскроют себя, потому что безумцы вроде них ослеплены гордыней и на самом деле хотят, чтобы о них узнали, чтобы ими восхищались, чтобы перед ними трепетали. Я не хочу, чтобы ты или я дополнили кровавый шлейф их злодеяний ради призрачного шанса для следствия. А то испытание, на которое идёт твой рыцарь, не должно коснуться тебя. Если он действительно так хорош, он найдёт их. Как бы только они не нашли его раньше…
— И это испытание велико? — промолвила Росаура.
— Это испытание может потребовать от человека жертвы большей, чем жизнь.
Росаура закрыла глаза. Неясный образ возник перед внутренним взором. Львиная пасть в древнем доспехе. Карта червового короля, покрытая пиковой дамой.
— Если люди любят друг друга, — прошептала Росаура, — почему причиняют столько боли?
— Это неизбежно, — сказала мать. — Любовь — это всегда риск. Ты подпускаешь человека, который не может быть безупречным, и чем ближе он, тем явственнее обнаруживаются слабости, и его, и твои собственные. Поэтому выбирать нужно того, кого ты будешь готова прощать — и будешь уверена, что он простит тебя.
— Я выбрала.
Мать опустила руки и улыбнулась. Это была улыбка смирения.
— Я вижу, милая. Приглашайте на чай.
Свет погас на долю секунды, а когда загорелся вновь, матери уже не было здесь. На её кресле осталась небольшая сумочка — Росаура признала в ней свою, в которой она носила всё самое необходимое. Рассеянно подобрав сумочку, Росаура прошептала:
— Спасибо, мама.
Вернувшись домой, Росаура высыпала вещи на кровать и убедилась, что мать предчувствовала, какое решение она примет. Из сумочки выпало несколько мантий, от простой домашней до шикарной вечерней, три пары туфель на любой случай, набор свежих ингредиентов для зелий, книга рецептов, шкатулка с украшениями, флаконы духов и — Росаура отчаянно покраснела — совершенно новый шёлковый пеньюар. Была в бочке мёда и ложка дёгтя — те газеты, которые Росаура отказалась читать. Первым порывом было сжечь их, но Росаура помедлила и, в конечном счете, бросила их обратно в сумочку. После она откинулась на подушки и позволила себе тяжело вздохнуть. Общение с матерью, как это всегда бывало последнее время, выпило из неё все силы, ей казалось, будто она долго-долго взбиралась в гору с тяжестью на плечах, и эта тяжесть не отпускала даже сейчас, на привале, а впереди ждали ещё дни и ночи опасного восхождения. Судя по материнской логике, в этом ей должен был помочь кружевной пояс для чулок.
Росаура глухо застонала и закрыла лицо руками. Она понятия не имела, что ей могло помочь. Она боялась смотреть на часы — сколько его уже нет с самого-то утра? Ей бы встать, приготовить ужин, занять себя делом, но она чувствовала себя разбитой, даже больной, особенно когда вспоминала материнские слова: «Твой отец оскорблён. Он даже не желает говорить о тебе».
Огонь в светильнике полыхнул зелёным. Росаура встревожено поднялась, пытаясь разгадать, что это — предостережение или добрый знак. Она вышла в прихожую и увидела в зеркале над комодом не собственное отражение, а вид парадной двери и лестничный пролёт первого этажа — там появилась фигура, в которой волшебство дома распознало своего хозяина. Росаура опрометью бросилась в спальню, чтобы переодеться, и только когда успела даже серёжки поменять, поняла, что прошло слишком много времени. Она вернулась в прихожую, приложила ухо к двери — и услышала тяжёлые шаги и чьи-то причитания.
Выглянув на лестничную клетку, Росаура увидела старушку-соседку, миссис Лайвилетт. Та, опершись на перильца, будто в театре, с таким живым интересом смотрела на что-то внизу, прижимая высушенную ручку ко рту, что даже не сразу заметила Росауру.
— Бедненький мистер Скримджер, ну как вы сюда взбираетесь! Ещё и тяжесть такую тащите, святые угодники!
Кроме тяжёлых шагов раздавался неприятный громкий звук, как если бы что-то очень громоздкое затаскивали на каждую ступеньку. Так и оказалось: раздосадованный и взмыленный, Скримджер тащил за собой внушительных размеров кованый сундук, сжав губы так, что те вовсе исчезли с белого лица. У его ног как назло тёрся жирный рыжий кот, запутывая каждый шаг. Обременённый поклажей, ещё и тростью, Скримджер карабкался по лестнице, как будто штурмовал горный пик в лютый буран. Завывания непогоды озвучивала миссис Лайвилетт. Росаура зубами скрипнула: если бы не любопытство старушки, Руфус за два счета поднял бы чёртов сундук волшебством, но под пристальным взглядом старушки вынужден был справляться сам. Тут миссис Лайвилетт заметила Росауру и воскликнула что-то приветливое, хотя её взгляд так и блестел от настырного любопытства.
— Как же, вечер добрый, — улыбнулась Росаура, еле слыша себя за стуком крови в висках, — да, мороз страшный! Говорят, завтра будет снегопад. Ой, вам не кажется, чем-то горелым пахнет? Да прямо из вашей квартиры!
Миссис Лайвилетт поступила благоразумно, кинувшись проверять плиту и утюг. Иначе бы горелым запахло от её тапочек, Росаура за себя не ручалась. Стоило старушке скрыться, как Росаура достала палочку и хотела было подцепить сундук, как Руфус вскинул руку и сказал, еле сдерживая дыхание:
— Отойди.
По его слову сундук поднялся в воздух, но палочка в его руке дрожала, и только Росаура отступила за порог, как сундук врезался в стену с такой силой, что посыпалась штукатурка. Скримджер выругался, заставил сундук залететь в квартиру, сам звериным усилием преодолел последний марш и с силой захлопнул дверь. Навалившись на трость, он кратко выразил своё отношение к любопытным соседкам и несколько секунд стоял, пытаясь восстановить дыхание. Радостная улыбка и желание обнять его замерли у Росауры на сердце, когда он с яростью принялся тростью лупить себе по сапогам, чтобы сбить снег. Лицо его было бледным и угрюмым и никак не просветлело, когда он поднял на неё взгляд, ничего не сказав. Скинув пальто, он прошёл в гостиную, опираясь на трость как никогда тяжело, и спросил через плечо:
— Где тебе удобнее спать?
Несмотря на дурное предчувствие, Росаура не растерялась и сказала:
— Удобнее всего — с тобой.
Она даже осмелела от такой откровенности. Но Скримджер лишь плечом подёрнул:
— Я буду работать с бумагами, вероятно, до поздней ночи. Нужно понять, где поставить стол.
— Он же в спальне. Ты мне никак не будешь мешать, я в детстве часто засыпала при свече.
Он кратко поглядел на неё, и Росаура поняла: это она будет ему мешать.
— Ладно, потом разберемся, — сухо сказал Руфус и приказал сундуку, что повис в воздухе, приземлиться в спальне у его рабочего стола. Прикоснулся к нему палочкой, крышка откинулась, и Росаура увидела, что сундук доверху забит бумагами, пронумерованными папками и свитками пергамента.
— Ты, что, обчистил архив Мракоборческого отдела?
— Изъял документацию по делу, которое веду.
— Тебя восстановили в полномочиях или наконец-то произвели в должность главного библиотекаря?
— Должен напомнить, что меня отправили в отпуск, а не в отставку.
— Ты лишил их хлеба.
— Я оставил им копии, разберутся. Если только этот болван Сэвидж вообще умеет читать, в чём всегда были сомнения.
Тут Росаура вспомнила кое-что…
— Руфус, ты придумал очень оригинальный способ пригласить меня на свидание, но это немного чересчур.
Она показала ему повестку с требованием явиться для дачи показаний по делу Фрэнка и Алисы. Скримджер скользнул взглядом по конверту.
— Они не стали менять текст, это хорошо.
— Тут твоё имя и подпись!
— Да, это я распорядился.
— Но… Это какая-то шутка?
— По-твоему, следствие — это шутка?
— Но, Руфус я же… мы же с тобой…
Его лицо из бесстрастного сделалось презрительным.
— Если ты думала, что связь со мной избавит тебя от необходимости подчиняться закону, ты поставила не на ту лошадку. Эта хромает.
Росаура вспыхнула.
— Я не пытаюсь… Просто… Я понимаю, это всё очень серьёзно, но разве нельзя обойтись без этого?
— Если ты не явишься в Мракоборческий отдел до Нового года, тебя туда доставят.
— Не подкинешь? — кисло протянула Росаура.
— Только давать показания будешь уже не мне, поскольку я, как ты помнишь, в отпуске. Видимо, всё-таки познакомишься с Сэвиджем.
— Я уже с ним познакомилась, — скривилась Росаура. — Он был в Мунго, когда…
— А, ну да, — Скримджер раздражённо вздохнул. — Если тебя это успокоит, даже Аластору пришла такая повестка. Всем, кто был в тот вечер у Лонгботтомов. А также всем их родственникам, друзьям, ближайшему окружению…
— Невиллу тоже надо будет явиться?
— От несовершеннолетних до пяти лет достаточно законного представителя, — механически произнёс Скримджер.
Росаура сделала глубокий вдох, чтобы не закричать.
— Ладно. Прекрасно. И что мне надо будет говорить?
— Правду. Всё, что знаешь, а следователь разберётся, что относится к делу, а что нет.
— А мы с тобой относимся к делу?
— Очевидно, да.
— Но не настолько, чтобы избавить меня от этой волокиты?
— Настолько, что наши показания обеспечивают нам алиби на ту ночь. И в этом случае очень хорошо, что наша связь официально не оформлена, поскольку, если тебе известно, супруги не могут свидетельствовать друг против друга на суде.
— А может дойти до такого? Придется говорить об этом на суде?.. При всех?!
— Думаю, стоит начать с малого и явиться на дачу показаний. Свободное время у тебя есть. А теперь мне нужно работать.
Он взмахнул палочкой, и содержимое сундука начало располагаться на столе, выстраиваться рядками; больше всего любопытства вызывали несколько карт, по которым ползали чёрные точки и переливались красным бусинки-кнопки: карта Лондона, карта Озёрного края, карта Англии, карта Соединённого королевства, карта всех Британских островов…
— Где ты будешь их искать? — спросила Росаура, завороженная.
— Прежде чем понять, где искать, нужно разобраться, кого искать, — сказал Скримджер, даже не обернувшись.
Росаура поняла, что ничего он ей не расскажет, а если она будет настырной, то, действительно, возьмёт и запрётся от неё в чулане. Она вздохнула и ушла на кухню. Он ведь даже и не спросил об ужине. «Вот пусть и ужинает своими рапортами». Но всё-таки Росаура налила ему зелья в кубок (получилось сносно, хотя в следующий раз стоит последовать материнским рецептам) и вернулась в комнату, по дороге решив, что будет брать его лаской, а не претензиями.
Однако когда она вошла в спальню, то увидела, как он сидит, низко склонившись над своей увечной ногой, крепко её сжав под коленом.
— Руфус…
Он быстро вскинул голову, и Росаура увидела, что он закусил губу до синевы.
— Я принесла тебе…
— Спасибо.
Пытаясь произвести впечатление, что повода для беспокойства нет, Руфус протянул руку, чтобы принять кубок, который Росаура чуть не выронила, увидев, что ладонь его испачкана в крови.
— Что случилось? — она тут же опустилась на колени подле, убедилась: вся брючина пропиталась кровью. — Снимай.
— Я сам.
— Руфус.
— Я знаю, как. Выйди.
— Я помогу. Снимай.
— Не надо тебе на это смотреть.
— Я думала, там уже шрам…
— Там кусок чужого мяса приращен к моей ноге. Ни ему, ни ей это особо не нравится, и когда случается чрезмерная нагрузка, они решают, что это хороший повод для развода. Там, в тумбочке у кровати, ларец со всякой всячиной, неси его сюда.
Росаура, не зная, плакать или смеяться, подала Руфусу небольшой ларчик тёмного дерева, где обнаружился набор склянок с лечебными снадобьями, бинты, пропитанные магией. Она уступила его желанию сделать всё самому, отошла в гостиную, выиграв минуту, чтобы убедиться, что запас обезболивающих зелий был даже не откупорен. Зачем терпеть такую боль?.. Что и кому пытается он доказать?.. Едва ли она одолеет его непомерное упрямство причитаниями: быть может, если в предписании целителей найдется пункт, который можно будет использовать как железный аргумент против экспериментов над самим собой, он внемлет увещеваниям.
Углубившись в чтение пергамента с медицинскими показаниями, Росаура спиной чувствовала, как вся эта процедура доводит Руфуса до белого каления. Вынужденная слабость и утраченная резвость — вот за что он в тот миг проклинал судьбу, боль же терпел как должное, а в бессильной ярости, может, и почти не замечал её. Закончив с перевязкой и переодевшись, он откинулся на стуле и выдохнул сквозь зубы — уже не от боли, а от досады.
— Лестница. Просто-напросто паршивая лестница и чёртов сундук.
— Почему ты не переместился сразу в чулан?
— Потому что я его запечатал на случай, если какая гнида ко мне прицепится. А за два квартала пешком от хвоста ещё можно отделаться. По крайней мере, на порог всякую шваль не тащить.
— За тобой следят?..
— За всеми следят. И я кое за кем слежу. Вопрос в том, кто кого первый выследит. Самое главное — это проникнуть в убежище.
— Давай на метле в следующий раз. Ты можешь накладывать на себя чары невидимости, а между нами будет условный сигнал. Я открою окно.
— На метле… Я всегда опирался на правую ногу, потому что у меня рабочая рука левая, должна быть свободна. Если буду садиться по-другому, мне придётся левой держать метлу. Да нет, просто надо что-то с этим делать, — со злостью процедил он и хлопнул себя по больной ноге. — Какое-то издевательство. Ещё эта палка паршивая…
— Просто нужно привыкнуть…
— Должен быть способ. Мы же, чёрт возьми, волшебники, нет? — говорил он, будто не слыша.
— Руфус, тебе же прописали целители полный курс лекарств, — Росаура указала на пергамент, вложенный в ларец, — просто нужно делать это регулярно и не пренебрегать…
— И смириться. Так они мне говорили: «Ещё спасибо скажите, что на ноги вас поставили». В плане, на обе, ну да. Но мне это не подходит. Мне…
Росаура вздохнула. Обыкновенно гриффиндорцы предпочитали в безвыходном положении идти ко дну с гордо поднятой головой, а вот чтобы лихорадочно искать любую лазейку — этим занимались слизеринцы. Слизеринцы... Росаура воскликнула:
— Слизнорт!
Руфус вскинул на неё взгляд, и тот разгорелся. Росаура в воодушевлении шагнула ближе, желая взять его за плечо, но в последнюю секунду положила руку на спинку стула и воскликнула:
— Он же вылечил тебе руку, помнишь!
— Не без издержек... — в его голосе звучало сомнение. Из гордости он противился столь лёгкому решению. Принять помощь от врага казалось унизительным вдвойне.
— Но эффект был потрясающий! Помнишь, как быстро!
— В целом, прижилось неплохо, — то, как быстро он уступил, выдавало, как нужна ему эта спасительная соломинка. Он даже усмехнулся: — Уж точно лучше, чем это гнилое мясо.
— И Слизнорт ведь еще отказался говорить рецепт, потому что это его личная разработка! Характер повреждений схож... Он должен помочь! Я... я напишу ему. Мне он не откажет!
Она чуть не захлопала в ладоши. Наконец-то она может сделать для Руфуса что-то значимое, то, что действительно поможет ему! Руфус никак внешне не разделял её восторга, но она видела, как на его бледных щеках выступил румянец возбуждения. И всё же сдержав себя, он нахмурился:
— Я слышал, Слизнорт пострадал во время того происшествия с пропавшей девочкой...
— Да, он пытался её спасти, но перенервничал, схлопотал сердечный приступ, ещё переохладился… Я не знаю, может, он до сих пор в Мунго, может, уже уехал домой, но Дамблдор объявил, что к своим обязанностям преподавателя и декана он больше не вернётся... — Росаура впервые задумалась, что же теперь будет со слизеринцами и кто будет вести Зельеваренье, одну из сложнейших дисциплин: последние сорок лет Слизнорт бессменно занимал обе должности, и представить Хогвартс без него было невозможно. Скримджер явно не был склонен к сентиментальности. Быть может, образ поверженного врага пришёлся ему по душе, и это примирило его с необходимостью принять помощь из рук старого змея. Он сухо кивнул:
— Ну и хорошо, теперь к нему можно обратиться как к частному лицу. Заодно не мешало бы продавить вопрос с той самой девочкой и старшекурсниками Слизерина…
Росаура ахнула.
— О, нет, пожалуйста, не терзай его! Он и так еле выжил после тех потрясений!
— Но и я теперь — частное лицо, — усмехнулся Скримджер. — Частный детектив-консультант,(4) чёрт возьми. Арестовать его не смогу, хотя руки чешутся.
— Нет, если ты намерен его допрашивать, ничего я писать не буду.
— Хорошо, я не буду его допрашивать.
Росаура не могла поверить своим ушам.
— Не буду, — повторил Руфус. — И без него многое ясно. Допрашивать следует других людей, да и не ко времени это сейчас. Но... чёрт, мне нужно встретиться с ним.
Возбуждение захлестнуло его. Он неловко поднялся и широкими шагами прошёлся до окна.
— Мне необходимо встретиться с ним! — проговорил он в горячности, как бы сам для себя. На Росауру он не смотрел, а она видела, как мечется в его взгляде какая-то новая, лихорадочная мысль.
— Зачем? — с настороженностью спросила Росаура. Руфус оглянулся на неё, будто забыв, что она рядом. По его лицу мелькнула совсем несвойственная ему усмешка, словно он пытался уверить её, что всё благополучно и не стоит никаких волнений.
— Ну, ты сама рассуди, он же должен увидеть рану, прежде чем лечить её, верно?
— Это же расщеп. Таких случаев миллион. Он вышлет тебе лечение с совой, если у него найдется нужный препарат.
— Ты же сама помнишь, он тот ещё скряга, чтобы отдавать третьим лицам свои разработки. Не вышлет он мне ничего. Но мне попросту необходимо встретиться с ним лично. Есть ещё… кое-что, в чём он может подсобить… — он резко оборвал себя, посмотрел на Росауру прямо и заговорил отрывисто и сухо: — Просто узнай, когда бы ты могла его навестить. По старой дружбе. И как можно быстрее. И без сослагательного наклонения. Пусть он назначит тебе встречу. А лучше сама назначь в ближайшее время. Скажи, что придёшь его проведать до начала триместра. Напиши так, чтобы он не смог отказать! А про меня не говори ему ничего.
Росаура пыталась отделаться от неприятного чувства, что Скримджер командует ею, как секретаршей. И от ещё более неприятного осознания, что опыт у него явно был большой.
— А потом его удар хватит, когда ты придёшь вместе со мной.
— Ну, он раз уже выдержал это испытание, давай дадим старику шанс.
Росауре всё это совсем не нравилось. Ей страшно было от мысли, куда может довести Руфуса Скримджера неистовое желание добиться своего во что бы то ни стало. Очевидно было, что он просто не может смириться со своей потерей, хотя прошло уже два месяца. Но сейчас и обстоятельства другие. Он бросает все силы на поимку преступников, он не может позволить себе слабости. Она понимала, что Слизнорт для него — лишь средство, и подставлять старика не хотелось, но и смотреть, как Руфус в досаде бьёт себя по больному бедру, которое вспухло и кровоточило от одного лишь подъёма по лестнице, было едва ли возможно без слёз. У неё, Росауры, есть связи с человеком, который может помочь — разве она не должна сделать всё, чтобы преуспеть в этом деле?
Чтобы Руфус успокоился, она взяла перо и почти под диктовку написала Слизнорту; Афина, услышав призыв хозяйки, должна была прилететь наутро, в лучшем случае — уже ночью. Руфус заметно воодушевился, когда дело было сделано, и тогда Росаура так радовалась крошечной перемене в его настроении, что не в силах была заподозрить неладное.
После она попыталась накормить его ужином, но он, с головой уйдя в бумажную работу, отказался. Тогда она по его просьбе, больше похожей на приказ, оставила его одного и села на диване с «Шерлоком Холмсом», пытаясь отвлечься. Последнее время Росаура обнаружила странное свойство своей памяти: в подростковом возрасте она заглатывала десятки книг и помнила всё в мельчайших подробностях, а теперь, открывая рассказ со знакомым названием, признавала, что не помнит его содержания. Это дарило новые впечатления от чтения, но в целом заставляло насторожиться. За вечер она прочитала почти целиком «Этюд в багровых тонах», и внезапно та часть, которая раньше казалась ей скучной и непонятной, выстрелила ей будто в самое сердце. Там рассказывалось о том, как истово заботился отец о своей дочери, подвергаясь ужасному риску, как пытался защитить ее от насильственного брака с сектантом…
— Ну что такое?
Руфус, оказывается, несколько минут наблюдал за ней через приоткрытую дверь, а теперь подошёл и опустился к рядом на диван. Росаура только и успела, что опустить нос поглубже в книжку. Тогда Руфус забрал у неё книжку. Росаура отвернулась и закусила губу. Сейчас ему точно не до этих волнений… Твёрдая рука взяла её за подбородок, и Руфус бережно, но решительно развернул её лицо к своему.
— Хватит мне голову морочить, что от счастья плачешь. Ты с кем-то виделась сегодня, так?
Росаура чуть не рассмеялась, вздохнула, и изо рта вырвался жалобный стон.
— С мамой.
— Так. Она говорила тебе что-то необычное? Что-то о текущих событиях?
В голосе Руфуса зазвучала рабочая интонация, но Росаура, охваченная переживаниями, ответила, верно, совсем не то, что было бы ему интересно услышать:
— Она сказала, что отец очень на меня обиделся.
— Оно понятно. Но а…
— Сказала, что он не желает даже говорить обо мне!
— Вот как. И всё же…
— Я понимаю, на фоне всех событий это ерунда, и точно не об этом сейчас переживать надо…
— Да.
Его уверенное согласие с нарочито-небрежным утверждением, что не стоит переживать об отношениях с отцом, когда в мире жуть похлеще творится, настолько выбило Росауру из колеи, что она могла лишь замереть в изумлении. Руфус поджал губы на её замешательство и проговорил чуть медленней и тише:
— Но ты переживаешь. Очень.
— «Но, Холмс, как вы догадались»?!(5)
Руфус откинул волосы со лба и вздохнул.
— Что я могу сделать? Кроме того, чтобы усыпить тебя и отправить к родителям?
— Только посмей!
Росаура вскинулась так резко, что Руфус отшатнулся. Она-то себя не видела, а он изумлённо смотрел, как её волосы на секунду встали дыбом, а в распахнутых светлых глазах вспыхнуло пламя. Криво усмехнувшись, Руфус схватил её запястья.
— Сущая ведьма. Когти не выросли?
Росаура, испугавшись, посмотрела на свои руки, и тут же, тревожно, на Руфуса:
— Что? Что ты так смотришь? У меня что-то на голове?
— Рога.
— Мерлин!
Росаура порывалась схватиться за голову, но Руфус держал её крепко и, мрачно рассмеявшись, рывком приблизил к себе, почти усадив на колени, и провёл ладонью по бедру, склонив голову к её плечу:
— А что хвост?..
— С кисточкой…
Она ощущала его дыхание на своей шее, руки на груди — да, он брался за дело без лишних проволочек — и она правда попыталась ответить ему, но безрадостные мысли точно кандалами сковывали её. Она закрыла глаза, надеясь, что он справится и сам, но это ему не понравилось, и вскоре он отстранился.
— Рыбий хвост, — тихо усмехнулся Руфус. — Ну какая-то вобла варёная.
— Спасибо, что не «треска костлявая».(6)
Росаура откинулась на подушки.
— Прости, — тихо сказала она и зажмурилась сильнее, потому что почувствовала, как под веками закипели слёзы. Лба коснулась горячая рука. Снова послышался вздох.
— Видимо, мне стоит принести твоему отцу свои извинения.
— За что? За один факт твоего существования?
— Мы поступили необдуманно. Надо было подождать. Тебе надо было поговорить с ним наедине, предупредить. Вообще всё это как в горячке, конечно. Совершенно неосмотрительно. Твои родители абсолютно правы в своих опасениях. Именно из-за чувств человек порой творит невесть что. Знаешь, процент убийств и насилия на почве ревности, да ещё в состоянии аффекта довольно высок. Это же как опьянение.
— Уж лучше так, чем… как рыбы.
— Слушай, да я про рыб просто к слову…
— Нет, именно рыбы. Холодные рыбы в холодном пруду. Во время ссоры отец сказал, что наша семья — это ошибка, — не открывая глаз, Росаура видела себя на илистом дне, и кругом стояла мутная зелёная вода. — А сегодня мама рассказала, что они женились, потому что она… сошлась с ним на одну ночь просто забавы ради, приманила ведьма простого смертного, первый раз она его видела вообще, поигралась, ушла в закат, а потом уже стало ясно, что будет ребёнок. Я. И он, что называется, повёл себя «порядочно». Потому что её семья от неё отказалась. То есть на самом деле они вообще этого не хотели. Это была необходимость, а не любовь.
Прошло несколько секунд в тишине. Росаура благодарила Небо за то, что у неё в лёгких — ледяная вода, иначе бы она вновь стала жалко трястись в рыданиях, а это уже стало надоедать. Тут к её щеке прикоснулась плотная ткань, затем — к другой. Росаура приоткрыла глаза и увидела, как Руфус сосредоточенно промакивает её лицо своим носовым платком.
— Зачастую более надёжно то, что делается по необходимости, — сказал Руфус чуть погодя, аккуратно складывая платок. — Если во главу угла ставить только желания и чувства, можно столько дров наломать… Сегодня хочу — завтра расхотел, и что в итоге, где ответственность? А когда надо — ты просто делаешь, и всё. В любую погоду. Собственно, поэтому люди вступают в брак или отдают детей в школу. Можно было бы справиться и своими силами, но без внешней системы это гораздо сложнее. И, конечно, необходимость никак не исключает удовлетворения и энтузиазма. Я не понимаю, почему тебя так расстраивает эта история. Я вот не уверен, что мой отец женился бы на моей матери, если бы вернулся с фронта и узнал, что их приключение возымело такие обременительные последствия. А ты знаешь своих родителей столько лет, ещё вчера ты бы стала меня уверять, какая у вас самая счастливая на свете семья…
— Да, но…
— И что изменилось? Эта история была в подоплёке всегда. Разве это мешало?
— Теперь как будто всё — один сплошной обман.
— По мне так наоборот, свидетельство большого труда и старания. Когда люди сходятся по сильному чувству, разве есть в чем-то их заслуга? Все идет само собой, порой даже против их воли. А твоим родителям пришлось добиваться всего своими силами, и, что важно, для них это был осознанный выбор. Достойно уважения!
Руфус нахмурился, и было очевидно, как странно ему размышлять сейчас о вещах, столь далёких от того, что его на самом деле сейчас занимало.
— Но поведение моего отца никак не достойно уважения, — отрезала Росаура. — Я не понимаю, почему должна первая просить у него прощения!
— Потому что он твой отец, — взгляд Руфуса прояснился. Очевидно, это было то, о чём у него было чётко составленное представление. — Ты вот всю жизнь поступаешь как образчик добродетели? Подумай, сколько он терпел твои выходки. Сколько раз он проявлял снисхождение к тебе, просто потому что ты его дочь. А сейчас он один раз вышел из себя, и ты хоть задумалась, как со стороны выглядят твои «оскорблённые чувства»? Ты бы ещё сказала, что ему стоит заслужить уважение, а то все годы отцовства, возраст и жизненный опыт, конечно, не считаются.
Росауру обжёг стыд. Впервые она осознала отчётливо, что Руфус старше её, старше намного, и это проявляется в том, что его суждения более зрелы, а взгляд на вещи менее пристрастен. Она же капризничала, как сущий ребёнок, который убеждён, что на нём свет клином сошёлся. Забравшись на диван с ногами и обняв колени, точно нахохлившийся птенец, Росаура, уязвлённая и растерянная, только фыркнула:
— Я не собираюсь просить прощения за свою любовь!
— Закрой этот сборник пафосных цитат и сожги. Твой отец ещё был терпелив. Если бы что-то похожее рассердило моего деда, он просто спустил бы меня с лестницы.
Росауру снова скрутило противоестественное желание рассмеяться — и ещё более надрывное рыдание вырвалось из груди. Она покачала головой и положила руку Руфусу на плечо, и он вздрогнул оттого, что не мог понять сокрушенной нежности, которая была вложена в это прикосновение.
— Я не знаю, как ты живёшь без семьи, — прошептала Росаура. — Это же такая сильная связь! Когда я делаю что-то, я всегда думаю, а что на это сказал бы отец, а как взглянула бы мама… Каждое их слово так много значит! Я не могу представить праздник, проведенный без семьи. Я много плакала, когда поступила в школу. Первая пара месяцев была сплошной пыткой. А когда мама уехала из страны, я света белого не видела. Я очень злилась на неё, но ещё больше тосковала. Может быть, это что-то странное, болезненное, но каждый раз, хоть мне очень тяжело с ней общаться, я так этого жду, так к ней тянусь, и ее малейшее одобрение меня окрыляет, мне так нужда ее ласка и добрый взгляд! А отец… я просто не могла представить до этого дня, что он может на меня сердиться! Прав он или нет, права я или нет, это всё неважно, потому что мне просто очень-очень больно, и ему больно, я знаю, но я не могу понять, почему так случилось, почему мы причинили друг другу боль, и теперь я… я чувствую себя, как будто… не знаю, как будто меня толкнули в прорубь и я уже несколько дней не могу выбраться из-подо льда, понимаешь?
Теперь уже Руфус положил руку на плечо Росауры. Быть может, он мучился, что не знает, что сделать ещё, но большего и не требовалось.
— Да, мне действительно трудно это представить, — тихо сказал Руфус. — Пожалуй, я никогда не знал такой степени близости. Есть такое страшное средство как конвоировать пленных, так делали некоторые колонизаторы с туземцами: им просверливают щёки и ладони и сквозь дырки продевают металлическую проволоку. Пленники не то что о побеге не думают — даже шевельнуться лишний раз боятся.
Росаура зажала рот рукой. Руфус смутился и уже пожалел о сказанном, но Росаура его пресекла, покачав головой:
— Знаю, иногда это уже за гранью разумного. Но я так выросла. Я привыкла слушаться родителей. Мне всегда хотелось радовать их, оправдывать их ожидания. Я чувствую себя в безопасности, когда делаю то, что одобрил бы отец. Когда выгляжу так, как понравилось бы матери. Я так нуждаюсь в её ласке… Она всегда наказывала меня холодностью, знаешь. Мне приходилось выпрашивать у неё прощения, почти на коленях ползать, зато потом она брала меня на руки, и ничего лучше и представить было нельзя…
— Как-то это чересчур, — сказал Руфус. — Никто не должен выпрашивать себе любви. Не дают — значит, не дают.
— Наверное… Конечно, это всё перекручено тысячу раз. Но… меня такой вырастили. Я, может, умом понимаю, что это всё «чересчур», что надо быть спокойнее, что надо сохранять достоинство, что надо уметь сказать «нет», и прочее, но… я не могу. Я хочу, чтобы меня любили и принимали, а это может произойти только на их условиях. Либо меня отвергнут, что, как видишь, и случилось. Как избавиться от этого?
Руфус вздохнул и надолго замолчал. Росаура украдкой вытирала слёзы, злясь на свою несдержанность, и думала, что он уже не заговорит, когда он сказал негромко:
— Главное не избавляться от них.
Не это Росаура ожидала услышать. Поэтому заговорила о том, что, может, и не относилось к делу, подспудно понимая, что может ранить его своими словами, но в своей слабости она добивалась не правды, а сладкого утешения:
— Но от своих ты избавился! У тебя же большая семья, Руфус. Ты отсёк их от себя, а ведь они любят тебя…
Руфус резко обернулся к Росауре и заговорил ожесточённо:
— Ты можешь уже уяснить, что семьи мракоборцев истребляют? Или в твой мир вообще не вписывается само понятие необходимости? Что там, «холодные рыбы»? Тысячу раз да. Зато живые и здоровые. Или ты думаешь, что я прошу тебя пользоваться мантией-невидимкой, потому что к чужим взглядам ревную? Мы редко когда принадлежим себе всецело, Росаура. В этом нет ничего унизительного. Есть обстоятельства, есть обязательства — надо трезво смотреть на вещи. А ты готова разрушить то, что у тебя есть, из каприза, потому что воображаешь, будто живёшь в романе. Слушаю твои причитания и думаю, ну какого чёрта? Как можно вставать в позу и «обижаться», если это твой родной отец?
Поначалу в ответ на эти упрёки в Росауре взвился гнев, но она не могла оспорить их справедливость. Вздохнув, она сказала тускло:
— Наверное, ты прав. Я просто влюбленная дура. Вы сорвали куш, сэр. Желаю удачи. Чаю попьём?
— Чаю… жидковато после такого.
Руфус пододвинулся к краю дивана, но так и не поднялся, замер, сгорбившись, положив руки на колени, чуть вытянув вперёд больную ногу, и теперь Росаура не видела его лица, только бледный полупрофиль, три резкие черты: изгиб вечно нахмуренной брови, складку сурового рта, линию упрямого подбородка. Руфус мотнул головой и сказал резко и наспех:
— Все любят, как могут. Кто умеет-то?
Росаура прошептала:
— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий».(7)
Она смотрела и ждала, не блеснёт ли золотом его опущенный взгляд, но он долго не глядел на неё, достал сигарету, закурил и только потом сказал:
— Для тебя это всерьёз.
Он не спрашивал, не уточнял, он знал, что это так, но Росаура ощутила потребность подтвердить это, как утром вслух подтверждала своё согласие стать хозяйкой этого пристанища:
— Да.
Он молчал, и она не выдержала:
— Тебе это не нравится?
Он пожал плечами, всё так же не глядя на неё:
— Какая разница, нравится мне или нет. Это твои взгляды.
«Вера».
— Но тебе это не по душе.
— Мне — нет. Но тебе — очень даже. Если тебя это утешает — значит, так правильно.
— Но а ты… просто не веришь?
Он поднёс сигарету ко рту, но передумал и просто смотрел, как вьётся дым.
— Не могу согласиться, — сказал он наконец.
Росаура опустила взгляд и вспомнила персонажа книги, которую пыталась прочесть больше из уважения к отцу, чем по собственному интересу, впрочем, то, что было важно для отца, Росаура всегда стремилась сделать важным и для себя, а это была его настольная книга. К своему глубокому стыду, Росаура так и не прочла её целиком, но одного персонажа долго не могла выкинуть из памяти, пусть его образ рисовался скорее отталкивающим, его идеи — провокационными. Это был образ человека, который бросал вызов Всевышнему, потому что был не в силах примирить существование милосердного Бога и страдания невинных, в частности, детей. Он отвергал сам мир, возможность счастья, если оно было бы куплено хоть одной слезинкой ребёнка. И если бы на этом он останавливался, его ещё можно было бы слушать без дрожи, но даже с сочувствием. Однако ужасало то, как из столь благой, наполненной гневом праведным и громадной чуткостью предпосылки он приходил к чудовищному в своём цинизме выводу: если уничтожить в человеке веру в бессмертие души, которое даётся свыше, то устранится основа не только любви, но и всякой добродетели, а значит, всё будет дозволено, любой грех будет оправдан, нет, хуже — ни один грех не будет нуждаться в оправдании, потому что вместо правды останется только уверенность в собственной правоте, вопль страстей человеческих. Росаура знала со слов отца, что в конце он совершил страшное преступление, и, как знать, отложила книгу из страха перед развязкой. (8)
Они пошли на кухню и пили чай стоя, он — прислонившись к стене, она — облокотившись о подоконник. Тишина подступила к ним вплотную, мешая вздохнуть глубже или сменить положение, взяла измором, и когда Росаура поняла, что вот-вот Руфус вернётся к своим бумагам, ведь он уже потратил «не на дело» бесконечно много времени, она задала вопрос, который мучил её очевидностью ответа:
— Руфус. Что ты хочешь сделать с теми людьми?
Он замер, а потом посмотрел на неё искоса. В полумраке взгляд его был тёмен.
— «Людьми»?..
Бросив сигарету на дно чашки, он ушёл. Росаура постояла на кухне, понимая, что у неё даже нет сил на крохотное волшебство, чтобы помыть посуду. Когда она вернулась в гостиную, то увидела через приоткрытую дверь, что Руфус Скримджер, снова закурив, сидит за рабочим столом, бумаги взвились вокруг него пачками, а он методично взмахивает палочкой, как дирижёр безмолвного оркестра, и перо под его рукой выводит ровные буквы, точно шеренги солдат.
1) Семья Блэков в волшебном сообществе считается аристократами почти что королевской крови
2) В древнегреческой философии — высшее проявление бескорыстной и жертвенной любви
3) Плотская любовь, отмеченная глубокими страстями
4) Так определял свою профессию Шерлок Холмс
5) Типичное восклицание доктора Уотсона
6) Оскорбление, адресованное Питером Пэном капитану Крюку в книге Дж. Барри
7) 1-е послание апостола Павла к Коринфянам, 13:1
8) Речь идёт об Иване Карамазове, герое романа «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевского
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов -
Бой часов: "Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?.."
А.Блок "Шаги Командора"
A "ghost" in English was originally a visitor or guest.(1)
David W. Anthony's "The Horse, The Wheel, and Language"
Росаура полусидела на кровати. Время уже перевалило за полночь, а Руфус ни разу не отвлёкся от своих бумаг, карт и чертежей. Росаура раздумывала, как бы позвать его без риска напороться на раздражённое рычание. Её насторожили его недавние планы положить её спать в одиночестве, а самому закрыться в другой комнате, и Росаура боялась, что неосторожным словом напомнит ему об этом намерении. Пока же она роскошествовала: могла смотреть на его прямую, как палка, спину, слушать скрип пера, а краткие всполохи свечи даже навевали сон…
И всё же не по-людски это.
— Милый...
Он не отозвался. Наверное, подумал, что это кому-то другому. Кому угодно, не не ему.
— Руфус!
Всё равно промолчал. Тогда Росаура смекнула.
— Скримджер.
— Так.
Успех. Но он всё равно не обернулся.
— Ты будешь спать?
— Буду.
Даже не шелохнулся.
Росаура вздохнула. Этот ответ был бы корректным, даже если бы подразумевал "отоспимся в гробах". В случае Руфуса Скримджера — даже более вероятно, чем "послезавтра после обеда пару часиков". Очевидно, открытый вопрос — не тот педагогический приём, который требовался, чтобы расколоть этого упрямца. Задавать вопрос специальный вроде "когда? Почему? Какого чёрта, Скримджер?" было бы опрометчиво. Быть может, попробовать положительный пример?
— Я ложусь.
Она попыталась вложить в эти слова всю нежность своего трепетного сердца.
— Давно пора.
Значит, за временем он следил. И за ней следил. За всем следил, кроме собственного поведения. Быть может, ей стоило быть честной?
— Я тебя жду.
— Не надо.
Что же, он ответил ей тем же. Росаура вздохнула. Руфус на миг поднял голову, и перо застыло над пергаментом.
— Если тебе мешает, я уйду в другую комнату.
— Нет-нет, что ты! Я уже почти сплю.
— Ясно.
Как они с ним работают?..
Росаура затихла, осознав, что если она хочет добиться своего, ей придётся быть очень смелой (или очень глупой). Иные способы она испробовала и проиграла по всем фронтам. Видимо, придётся признать превосходство материнского опыта и сделать на него последнюю ставку.
Росаура взяла с собой вещи и проскользнула в ванную. Спустя полчаса она ступила свой первый робкий шаг соблазнительницы. Домашние туфли, которые положила ей мать, были на небольшом каблучке. Из духов, которые положила ей мать, нашлись те, что нужно: с ночной пряной ноткой. Волосы Росаура заколола повыше, оставив несколько прядей виться у висков. Рукавом шёлкового халатика, пошитого на восточный манер, она тут же зацепила дверь и чуть не грохнулась. Несмотря на неудобство, халатиком пожертвовать она не могла: ему надлежало в нужный момент распахнуться в двух местах, обнажив колено и грудь. Под халатиком стан Росауры облекло кружево пеньюара. Минуту назад она пересилила себя и посмотрела в зеркало, которое увеличила, чтобы оглядеть себя с головы до ног. Собственно, после этого она и запахнулась в халатик, но носик вздёрнула. Будь она в другом положении, она бы рассмеялась над этим убогим маскарадом. Но та пора жизни, в которую она так резко вступила, была, по слухам, устроена по совсем иным законам. Приходилось вслепую доверять вкусам и обычаям более старших и опытных проходцев.
«Ладно. Главное, чтобы он отвлёкся от этих своих бумажек. А там уже будет неважно», — приободрила себя Росаура и, как если бы готовилась нырнуть в ледяную воду, задержав дыхание, быстро-быстро прошла через гостиную в спальню, только на пороге опомнившись, что её походка согласно моменту должна быть плавной и неслышной. Она убедила себя, что последние три шага вполне ей удались.
Она остановилась у него за спиной. Он почувствовал её приближение, но не обернулся. Тогда Росаура положила руку на спинку стула. Руфус вскинул голову.
— Что?
Росаура промолчала, а потом, больше повинуясь порыву, дотронулась до его плеча. Плечо было как каменное.
— Чем пахнет? — насторожился Руфус.
От одного сварливого вопроса Росаура испытала круговорот эмоций: от обиды и разочарования до стыда, робости и опаски, — но заставила себя удержаться и от обиженного ответа, и от колкого вопроса: ему не понравились её духи!.. Всё же она понимала, что если она сейчас скажет что-то не то, он попросту рыкнет и отпугнёт её. Тогда лучше вообще ничего не говорить. В ту секунду, когда он уже хотел встряхнуть головой, Росаура запустила пальцы в его волосы. Руфус замер. Росаура улыбнулась, подступая ближе. За минувшие месяцы его волосы потускнели, но были всё такие же густые и тяжёлые и в бликах свечи отливали темным золотом. Она любовалась, как переливаются длинные пряди промеж её тонких пальцев, и зарывалась глубже, ощущая, как он, подавляя глубокий вздох, подаётся ей навстречу. Она, зажмурившись, целовала его макушку, затылок, гладила подбородок, шею… Даже дома в три часа ночи он застёгивал рубашку на все пуговицы, что, право, было вовсе ни к чему. У того, кто живёт на износ, и мимолётная ласка вызовет затаённый стон, а Росаура старалась усердно. И вот Руфус уже откинул голову на сгиб её локтя, и она наклонилась, чтобы приникнуть к его губам, наконец-то не сжатым в тонкую нить, а приоткрывшимся в томлении, как краем глаза Росаура увидела под его рукой пергамент, а на пергаменте знакомое имя, трижды подчёркнутое чёрными чернилами:
— Ремус Люпин?!
Пергамент тут же свернулся в свиток, острое перо воинственно чиркнуло острием о стол, Скримджер резко обернулся к Росауре полубоком, будто желая грудью защитить свои драгоценные бумаги. Его лицо мгновенно превратилось в каменную маску, и только глаза горели подозрительностью.
— Чего ты добиваешься? — огрызнулся Скримджер.
Росаура даже не обиделась на его тон — открытие слишком взволновало её.
— Почему там имя Ремуса?
— Что ты увидела? — жёстко перебил Скримджер. Росаура действительно ничего больше не успела прочесть, но догадаться было нетрудно, какой список остервенело составляет Руфус Скримджер в ночи чёрными чернилами.
— А моё имя там есть? — дрожащим голосом осведомилась Росаура.
Скримджер глядел на неё, сощурившись, и, помолчав, бесстрастно сказал:
— Нет.
Это не принесло Росауре ни капли успокоения.
— Ты подозреваешь его, да? — сорвалась она. — Ты ещё на Рождество взъелся на него, как…
— Ну, — сказал Скримджер, — продолжай.
Видно, он был слишком утомлён и вымотан, чтобы сдерживаться.
— Как… Как на врага! — воскликнула Росаура. — Что он тебе сделал? Всего лишь был в не то время не в том месте? Но там и я была! И ты, между прочим!
На самом деле, она боялась. Боялась, что этот печальный и добрый Ремус Люпин, который давал ей свои конспекты и непринуждённо болтал про классификацию мороков и ворожбы, окажется человеком, который носил за пазухой нож. Как это вышло в случае Сириуса Блэка, предавшего лучших друзей.
— Он ведь и мухи не обидит… — жалобно сказала Росаура, вторя своим мыслям. — Он был старостой школы, отличник, тихоня, да, Блэк и Поттер были сущие бандиты, но Ремус наоборот их уравновешивал и заботился, чтобы их диверсии не привели к членовредительству… По крайней мере, именно Люпину стоит сказать спасибо, что когда половина слизеринского стола после завтрака покрылась чешуей, меня это не коснулось!
Скримджер и бровью не повёл.
— Он, что, не явился дать показания? — не унималась Росаура. — Он ведь очень слаб здоровьем, его, наверное, это совсем подкосило…
— Отчего же, явился, — ответил Скримджер. — Даже при исключительных талантах Сэвиджа допрос вышел добротным. Однако не без издержек: всё те же грабли, как и в прошлый раз, когда его вызывали по делу Поттеров. К сожалению, тогда дело тоже вёл не я.
— Так назначь ему свидание, — огрызнулась Росаура. — Наедине да под луной!
Произошло неожиданное: Скримджер усмехнулся. Но оттого стало ещё страшней.
— С такими, как он, «под луной» разговор короткий.
— Что ты имеешь в виду?..
— Ты сказала, он слаб здоровьем. А ведь правда, вы учились в одно время. И что, он пропускал занятия?
— Да, когда у него бывали обострения, он на пару дней ложился в лазарет. Один раз я даже видела его, он был совсем бледный, истощенный… Это что-то хроническое. Но это никак не мешало ему быть лучшим учеником, он всегда шёл впереди программы…
— Предусмотрительный молодой человек, — всё ещё усмехался Скримджер. — И никакой закономерности в этих приступах не наблюдалось?
Росаура нахмурилась.
— Пожалуй, раз в месяц...
— А не случалось ли, что он пропускал особенно важные занятия по Астрономии, например, зачёт по теме лунных пятен, или по Травологии, когда вы работали с растениями, которые распускаются только в полнолуние?
Росаура прикрыла глаза. Она вспомнила недавнюю перепалку Скримджера и Грюма и неосторожные слова, сказанные в пылу гнева. Вспомнила и ещё некоторые подробности, которые делали ответ слишком очевидным. Она знала, что Скримджер смотрит на неё в мрачном удовлетворении, но чёрта с два он получит её отчаяние. Она сказала глухо:
— Я училась на курс младше, я не могу знать, какие занятия он пропускал.
— И, конечно, не могла знать, что он оборотень.
Росаура не хотела смотреть на Руфуса. Открытие выбило её из колеи, но она не желала, чтобы он упивался её растерянностью. Она не хотела выглядеть беспомощной. Она сказала:
— Это же болезнь!..
— Да, неизлечимая болезнь, ликантропия.
— Он не виноват…
— Что его укусили в детстве? Ничуть. Что его родители, договорившись с Дамблдором, отдали его в школу? Соглашусь, это не было его выбором. Что он скрывает свою болезнь, когда пытается устроиться на работу по протекции того же Дамблдора и ходит по гостям в дом, где маленький ребёнок, при галстуке? Вот уж…
Голос Скримджера натянулся до скрежета.
— Ты ищешь крайнего! — воскликнула Росаура. — Ты обозлён, тебе лишь бы найти козла отпущения! А тут как удобно, неизлечимо больной опасной болезнью человек, безработный, без поддержки, который не сможет за себя постоять…
Скримджер побледнел и хлопнул ладонью по столу.
— У этого, как ты выразилась, «человека», есть свои права и обязанности, — процедил он, сдерживая ярость: самым оскорбительным для него было обвинение в непрофессионализме. — И он их регулярно нарушает. А кучка сердобольных гуманистов уверена, что так и должно быть, ведь сердце у него, разумеется, золотое. Завели себе домашнего волка и радуются. Поглядел бы я на чулан, в котором они запирают его в полнолуние. Или, может, выпускают бегать без поводка? Подумаешь, загрызёт пару-тройку маггловских ребятишек, наутро никто не вспомнит.
— Прекрати!
— Пожалуй, нет, я продолжу, — он тяжело поднялся, не спуская с неё сурового взгляда. — Понимаю, он твой однокашник и глаза у него щенячьи. А теперь попробуй поразмыслить не как ласковая девочка, которой зверюшку жалко, а как учитель, черт возьми, на ответственности которого триста человек детей. Представь на минуту, что среди твоих учеников один раз в месяц становится зверем, готовым порвать первого встречного, чей укус заразен…
Росаура зажмурилась. Это действительно было ужасно. Одна только мысль о подобном положении дел вводила её в панику.
— Это немыслимо, — прошептала Росаура. — Тут какая-то ошибка. Дамблдор не допустил бы, чтобы с обычными детьми жил и учился тот, кто настолько опасен!
— Именно Дамблдор это и допустил, — криво усмехнулся Скримджер. — Вопреки всем законам, правилам и здравому смыслу. Наша правовая система работает вкривь и вкось. Автономия Хогвартса уже не раз становилась преградой для вмешательства во внутренние дела школы. Когда там происходит чёрт знает что, всё остаётся на совести Дамблдора. Директор там как король, а все обожают его и уверены, что уж он-то не выпустит ничего из-под контроля. Хоть кто-нибудь из родителей или из детей в твоём наборе был осведомлён о том, что вы учитесь бок о бок с оборотнем?
— Нет…
— Разумеется. Какой родитель в здравом уме отдал бы своего ребёнка в школу в таком случае? А учителя? Половина подали бы в отставку, если бы узнали, что за эксперимент проводит Директор. Но Дамблдору очень хотелось показать своё великодушие. Рискнуть всеми ради того, чтобы один мальчишка получил счастливое детство! Ну, скажи, правильно ли это?
Росаура сжала кулаки.
— Нет. Это безумие. Нужно было просто выработать ему индивидуальное обучение, есть же дети, которых родители по иным причинам не отдают в школу, они учат их на дому, а дети прибывают в Хогвартс только для сдачи экзаменов… Но Ремус… Слушай, это трагедия, а не приговор! — воскликнула Росаура пылко. — Да, он неизлечимо болен, и уж такой человек, как Ремус, сам себя за это ненавидит, но это не значит, что он кругом виноват! Фрэнк и Алиса принимали его как родного, он бы никогда…
— Так не в этом ли ошибка, Росаура? — сухо произнёс Руфус. — Впускать в дом собаку, которая должна жить на цепи в будке?
— Перестань! Он прекрасный человек, совестливый, честный, замечательный друг, надёжный, деликатный, ты его не знаешь, ты не имеешь права говорить о нём так!
— Когда он в полнолуние перегрызает глотки, он пользуется салфеткой?
Росаура закрыла рот рукой. Скримджер смотрел на неё неумолимо.
— Я, может, не сошёлся с ним по-дружески. И ничего не знаю о его бесконечно прекрасной человеческой стороне. Но о волчьей натуре я осведомлён сполна. Стаи оборотней издавна селятся на севере Шотладнии, потому что их туда изгнали несколько веков назад, когда в Англии был убит последний волк, и мои предки издавна занимались в основном тем, что следили, чтобы оборотни не нападали на людей. Дед брал меня на ловлю, а потом сколько раз я приходил на вызов уже по службе, хотя до вмешательства властей доходит от силы один случай из десяти. И я ни за что не желаю тебе увидеть хоть раз то, что они оставляют после своих набегов в деревнях. Луна убивает в них всё человеческое. Они чуют кровь и видят добычу, вот и всё. Одинокая овца или родная мать — им уже без разницы. Хотя человечина их привлекает больше. Особенно младенцы.
Росауре хотелось забиться в угол и спрятаться от этой жестокой правды, но она заставила себя стоять и не опускать глаз.
— Быть может, на счету твоего однокашника лишь парочка козлят и только. Быть может, в школьные годы Дамблдор лично его усыплял на время полнолуния и прятал в погребах, я не знаю. Но последние пару лет он жил в стае, это доказано. А более терпим к оборотням помимо Дамблдора был все эти годы Сама-Знаешь-Кто. Он делал ставку на весь этот маргинальный сброд, чтобы сеять панику, устраивать погромы...
Росаура покачала головой.
— Ремус не мог бы… Ты его не знаешь!..
— А ты не знаешь, на что людей толкает нужда и отчаяние. Что при самом либеральном раскладе может обещать оборотням правительство? Резервации, доступ к инклюзивному образованию, кучу справок, закрепляющих за ними статус недееспособного члена общества. Что давал оборотням Сама-Знаешь-Кто? Безнаказанное удовлетворение инстинктов, чувство общности. Вместо того, чтобы ограничивать их и запирать на засов, он раскрыл широко ворота и выпустил стаю на вольный бег. Кого не прельстит право сильного? Вся риторика этих фанатиков как раз на этом и строится. Поэтому его целевая аудитория — аристократы и маргиналы. Первым в рамках правовой системы тесно, вторые за эти рамки вынесены. А он дает им карт-бланш.
— Люпин получил образование, он сознательный член общества...
— Знаешь, даже жестоко было прививать ему эту мысль за годы обучения в школе, — покачал головой Скримджер. — Главный документ у него не аттестат, а все равно справка, в которой все черным по белому сказано. При всей своей склонности к благотворительности едва ли Дамблдор назначил бы Люпину именную пенсию, да? Тогда надо было бы ему фонд для всех оборотней открыть. Нет, старик подцепляет только нужных ему людей, подкупает, задабривает, заставляет почувствовать себя исключительными…
— Так быть может, Ремус жил в стае по плану Дамблдора! Ведь он член этого их Ордена!
— Быть может, — спокойно сказал Скримджер. — Мы тоже пытались внедрять своих агентов, но их быстро раскрывали. Невозможно жить в стае и не потерять человеческий облик, тихоням и чистюлям там вспарывают брюхо на раз-два. Так что даже если этот ваш Люпин был пай-мальчиком и оказался там по благословению Дамблдора, ему, очевидно, приходилось допускать «неизбежное зло». Пара козлят, пара ребят… Это было бы слишком подозрительно, если бы в полудикой стае завёлся оборотень-вегетрианец, не находишь?
— Но он же отличный волшебник, он мог бы…
— Не мог бы. В полнолуние они ничего не могут, кроме как убивать.
Росаура вздохнула, понимая, что её ещё накроет, только позже. Рядом с Руфусом она невольно училась сдерживать свои эмоции, отсекать лишнее, что мешало бы рассуждениям.
— Даже если так, он жил в стае и… мог делать то, что от него требовалось…
— Или просто то, что велел инстинкт.
— Это не значит, что он предал своих друзей! — воскликнула Росаура.
Скримджер лишь пожал плечами.
— Конечно, не значит. То, что он оборотень, может быть напрямую связано с предательством, а может быть лишь веской причиной, чтобы взять его на карандаш и не спускать с него глаз.
— А лучше поводок надеть, — с горечью сказала Росаура.
— Да, — бесстрастно сказал Скримджер. Росаура закрыла глаза.
— В любом случае, их было пятеро, — сказала она. — Нельзя сваливать всё на Ремуса только потому, что он…
— Я никогда не стану задерживать и тем более обвинять людей без прямого доказательства их вины, — проговорил Руфус кратко, но с горячностью. Видимо, переживания Росауры всё же уязвили его. — Есть только одна попытка… — со странным, подспудным волнением добавил он.
Росаура подняла взгляд, захваченная дурным предчувствием. Помолчав, она шагнула к Руфусу, борясь с желанием взять его за локоть.
— Руфус, ты не думал… Может быть, они уже покинули страну?
— Министерство отслеживает все перемещения за границу, — жёстко ответил он. — Нет, эти гниды внутри.
— Почему ты думаешь, что они забились в нору все вместе, когда логичнее было бы разбежаться?
— Потому что они повязаны общей кровью. Для них это не просто дельце на раз, но акт фанатичного служения. Кровавая оргия, чёрная месса, называй, как хочешь. Не стоит путать маньяков с обычными преступниками или наёмными убийцами. Например, «нора» у них не какая-нибудь конспиративная квартира, а самое настоящее логово, хорошо обжитое. Они не работают «чисто», наоборот, они ведут игру со следствием, уверенные в своём превосходстве. Поэтому ходы высчитываются, другое дело, что они почти всегда на шаг впереди.
Росауре стало нехорошо: то ли от его бесстрастного тона, которым он говорил о том, что играет взапуски со смертью, то ли от недоброго огонька в его хищных глазах.
— Тебе это нравится, да?
Он искоса посмотрел на неё и сказал жёстко:
— Если ты думаешь, что для меня это игра, ты ошибаешься.
— Но ты будто играешь в партию. С азартом, Руфус!
— Я рад, что наш враг осязаем. Это значит, что рано или поздно мы столкнёмся лицом к лицу, — спокойно произнес он.
Сказал бы он, например: "Я рад, что ты принесла мне чай. Я рад, что встретил тебя. Я рад, что сегодня мы вместе уснём и вместе проснёмся. Я рад, что остался жив и судьба подарила мне ещё один шанс"?.. Нет, вся его радость была о кровавой охоте — вот тут он точно знал, чего хочет и что чувствует. Росаура тяжело вздохнула и произнесла безнадежно, надеясь закончить этот разговор:
— Они могут быть где угодно…
— На самом деле, на Британских островах осталось не так уж много мест, где не селятся магглы и не проложено электричество, — вопреки ожиданиям, бодро подхватил Руфус. — Нащупать магглоотталкивающие чары довольно просто, засечь концентрацию волшебства в безлюдном месте тоже. Барьер, запрещающий перемещения, также прощупывается. В таком случае координаты высчитываются с точностью до пяти-шести футов. И есть только одна попытка, — повторил он всё с тем же затаённым огнём.
— Почему?
— Потому что есть закон о вторжении в частную собственность. Хозяин имеет право стрелять на поражение. Чтобы постучать в дверь и пересечь порог, нужен ордер, или же проводится операция по захвату.
— И если ты сможешь убедительно доказать, что они находятся в этом конкретном месте, тебе дадут ордер?
Руфус поглядел на неё искоса и усмехнулся. Росауре очень не нравилось, как часто он усмехается за весь этот тяжёлый разговор.
— С недавних пор это дискуссионный вопрос, ты же знаешь.
— Но ты же не будешь сам…
— Что толку гадать сейчас, пока ещё ничего не ясно! — он с раздражением хлопнул по бумагам на столе. — На административном уровне будет тысяча препятствий в любом случае. Просто так получить ордер на вторжение в дом какого-нибудь знатного семейства практически невозможно. Их либо хватать на месте, либо плевать потом в потолок. Сколько бы крови они не пролили, власть и богатство в их руках. Нужны неопровержимые доказательства, чтобы их прижать. Не задумывалась, почему Сириуса Блэка так быстро упекли за решетку? Потому что семья от него отреклась — иначе бы и пальцем его никто тронуть не посмел бы, а Грюм бы полоскал потом ребят, что не пристрелили его на месте. И, другой вопрос, почему его тогда сразу не приставили к стенке? А потому что даже изгой, он все равно Блэк.
— Но Крауч…
— Крауч из той же когорты. Он воюет с ними по их правилам. Ведь он так и не продавил закон об аресте имущества, например, хотя его давно уже подготовили. Даже в тюрьме с пожизненным сроком Блэк — один из богатейших волшебников Британии. Или Малфой — что там, амнистия благодаря чистосердечному признанию? Нет, Крауч стал плеваться тем же ядом: они нас убивают, так и мы их убивать будем. А законодательно их придушить, ограничить права, ввести квоту на представительство в Визенгамоте — нет, что вы. В таком случае Крауч рискует тоже оказаться за бортом. Лучше он потеряет руку, чем место в парламенте. Не знаю, помнишь ли ты, с чего это всё началось десять лет назад. Кампания за права сквиббов. Поверь, чистокровным плевать, пусть сквиббы хоть на голове стоят, но в программе был пункт, с которого все эти Блэки, Краучи и Малфои пеной изошли. Что сквиббы могут занимать правительственные посты. И это была инициатива сверху, как ни странно. Министр в то время был магглорожденный. Он чувствовал, как вокруг него смыкается кольцо чисткоровной элиты, требует, чтобы он ни одного решения без их ведома не принимал. Он решил разворошить осиное гнездо и заготовил проект, по которому 30% Визентамота должны были состоять из магглорожденных, 5% из сквиббов, 30% из полукровок и 35% из чистокровных. И нарглу понятно, что преимущество было бы обеспечено его партии. Увы, вскоре он подал в отставку по состоянию здоровья. По крайней мере, так всем сказали.
Росаура подумала: «Почти как Кеннеди», (2) и перевела взгляд на окно. За ним стояла густая морозная мгла, и ни единого пятнышка света в самую тихую пору ночи.
— Значит, ты думаешь, что преступники из верхушки?..
Росаура вспомнила разговор с матерью. Вспомнила её оговорку и страх в голубых глазах. Вспомнила, как дрожал её голос, когда она говорила о слугах, которые преданы Хозяину и будут продолжать его дело во что бы то ни стало. Не ради богатства, не ради власти, а единственно ради фанатичного поклонения. Должна ли она сказать об этом Руфусу? Поможет ли ему это? Или это очевидно и так, и нечего впутывать ещё и мать?..
Пока Росаура колебалась, Руфус рассуждал:
— Почти уверен. Это обдуманный ход. Их целью было не нанести удар по нашим силам, а именно запугать. Объявить, что они ещё не склонили головы. Но вместе с тем они выбрали Фрэнка и… и Алису, — голос его на секунду дрогнул, — потому что хотели что-то узнать. Фрэнк был приближен и к Дамблдору, очень. Аластор отказывается со мной это обсуждать. Подозреваю, он сам ничего не знает толком. Это старик на людях — добрый дедушка, а на самом деле у них в этом Ордене тоже жесткая иерархия. Из всех оставшихся Фрэнк был молод, но уже опытен, не раз доказывал как свою верность, так и свое мастерство. Его не особо потрепало за минувшие годы, и он, наконец, получил должность, которая открыла ему широкие горизонты. Почему они взяли не Аластора, который ближе всех к Дамблдору и заодно наш шеф? Потому что у Фрэнка была болевая точка. Поэтому они взяли их вдвоём.
— Это чудо, что с ними не было ребёнка, — прошептала Росаура.
Руфус стоял, опершись о стол, чуть склонив голову, но так, что лицо его оставалось в тени. Росаура могла видеть только, что в рваном отсвете свечи его щёки казались совсем впалыми, а под глазами налились тёмные круги.
— Самое паршивое, мы не знаем, что удалось им выпытать, — сказал он глухо. — Адреса всех мракоборцев и орденовцев? Планы Дамблдора? Наши планы? Пароли, которыми мы проверяем друг друга на оборотное зелье? Как бы то ни было, они вызнали всё, что им нужно было, если Фрэнк это знал. Но что теперь они будут делать? Убивать нас по одиночке в собственных постелях? Снова попытаются захватить власть?
— Послушай, Фрэнк никогда бы…
Руфус посмотрел на Росауру, и под его взглядом ей стало тяжело стоять на ногах.
— Человек хранит свою честь, пока помнит, кто он и что он. Есть степень боли, которая заставляет забыть об этом. А там одна надежда: что сердце не выдержит раньше. Но Фрэнк был здоров и молод.
— Фрэнк и сейчас молод… — сказала Росаура, потому что должна была хоть что-то возразить этой убийственной правде жизни.
Руфус, не глядя на неё, достал сигарету, но закуривать не стал. Сказал как бы про себя:
— Один Круциатус чего стоит…
— Я знаю.
Руфус оглянулся на неё. Росаура медленно кивнула.
— Один мальчик выстрелил в меня Круциатусом.
— Что?..
Он тут же шагнул к ней, будто боялся, что она тот час же упадёт на пол, задыхаясь от боли. Росаура мотнула головой, пытаясь успокоить и Руфуса, и себя:
— Быть может, ты слышал о той истории в конце ноября, как одного гриффиндорца исключили за нападение на слизеринца, Селвина. Они вырезали у него на лбу Тёмную метку. Я пошла на крики и…
— Постой-ка, как ты назвала этого ублюдка? «Мальчиком»?
— Руфус…
— Он изуродовал студента и напал на преподавателя, а его просто исключили?
— И он дал потом интервью в проправительственной газете, и немало людей считают его героем. Он, кажется, приходился племянником вашему бывшему шефу.
— Макмиллану?..
— Да.
Руфуса будто передёрнуло, он на секунду зажмурился.
— Это было одно из первых громких политических убийств, — медленно проговорил он, с явным нежеланием обращаясь к тяжёлым воспоминаниям. — Мы нашли его в запертом изнутри кабинете, грудь вспорота, все рёбра наружу, а в руке у него — собственное сердце… И да, в этом ноябре один из братьев Селвинов публично приписал себе это убийство. Быть может, он лгал. Его все равно осудили по высшей мере, поэтому мог и выдумать, чтоб набить себе цену, терять-то уже нечего. Тоже был маньяк.
— Как бы то ни было, его сына даже не пустили попрощаться с отцом перед казнью, — сухо сказала Росаура. — А потом мальчика искалечили однокурсники.
— Черт, — Руфус отбросил сигарету, — но как ты там оказалась? Ты, что, была одна?
— Да, и я даже не поверила сначала, когда они наставили на меня палочки…
— Но как это случилось? Неужели никого не было вокруг?
— Они утащили Селвина в Запретный лес.
— Но что ты делала в Запретном лесу одна?
Росаура повела плечами.
— Да просто пошла прогуляться.
Руфус беспокойно провёл рукой по волосам.
— И на кой чёрт тебя туда понесло?
Росауру вдруг что-то разозлило. Вот это его обращение к ней, как к неразумному ребёнку. Она скрестила руки на груди и усмехнулась, как он сам не раз усмехался.
— Да так, мухоморы собирала. Хандрила. Лелеяла свое разбитое сердце и попранные девичьи мечты. Если конкретно, то думала о том, какой же ты мудак, Скримджер.
В другой момент она бы здорово посмеялась с выражения его лица — совершенно растерянного, но сейчас сил уже не было.
— И для этого ты пошла одна в лес?.. — такая реальность просто не укладывалась в его голове. Это было для него настолько немыслимо, что он даже не оскорбился.
— Жаль, не ночью, а то на луну бы ещё повыла, да много тебе чести. Видишь ли, ты меня обидел, и я долго не могла тебя простить.
И зачем она говорила ему это? Видела же, что в глазах его застыла сущая мука. Он корил себя, что не был с нею тогда, не смог её защитить. Тут только Росаура осознала, что дала ему повод думать, будто это из-за него она подверглась опасности. И, заглянув глубоко в свою душу, она увидела тьму, которая согласно кивнула: да, она призналась нарочно, что ушла в лес из-за мыслей о нём, чтобы он сейчас испытал хотя бы толику той боли, которую она перемолола в себе за эти месяцы.
Росауре стало жутко от самой себя. Но вместо того, чтобы повиниться или сказать ласковое слово, она вскинула голову и, улыбнувшись холодно, сказала:
— Не терзайся так. То происшествие с Макмилланом — ерунда. Хуже было с Энни. Фрэнк хотел выстрелить в неё, но это бы её убило, нельзя же стрелять в детей. Я обняла её, а её корёжило, как одержимую, она превращалась во что угодно, лишь бы я разжала руки. Это было похлеще всякого Круциатуса, скажу я тебе. Фрэнка-то оглушила её магия, я осталась с ней одна. Но я не отпускала её. Я обещала ей, что она увидится с мамой. Так и произошло.
Росаура была воспитана в скромности и теперь будто со стороны слышала свой горделивый рассказ. Злая воля подстегнула её: сколько можно, чтобы он над ней превозносился и держал её за фарфоровую статуэтку! Пусть знает, через что ей довелось пройти! ...и как только в ней восторжествовали эти горделивые мысли, как ей почудилось на миг, будто чужой пристальный взгляд лёг ей на душу. Но Росаура уже была в запале, чтобы опомниться.
А Руфус странно посмотрел на неё и повторил её же слова, будто только их и расслышал:
— "Похлеще всякого Круциатуса"? — произнес он тихо, но у Росауры отчего-то перехватило дух. — Дай Бог тебе испытать только один выстрел того желторотого мальчишки, чтобы до конца жизни судить об этом проклятии так.
Росаура опустила взгляд. Перед кем она бахвалится?.. Что за чёрт ею крутит? Она прекрасно знала, что сила темных проклятий зависит от степени распада души волшебника. Мальчик, стрелявший в неё, был преисполнен болью за близких и праведным гневом — и то воздействие было ужасающим. Настоящие же изуверы наслаждаются страданиями своих жертв. Получают извращённое удовольствие от своего черного дела. Истязают и мучают, потому что чужие крики и хруст костей доводят их до сладострастного исступления. Поэтому Непростительные заклятия по силам сотворить далеко не каждому — для этого в колдуне должна исчерпаться человечность.
И ведь она знала, что Руфус, как и многие мракоборцы, попадал под такие удары... Когда он сказал сейчас о степени боли, за которой кончается чувство реальности, он знал, о чём говорит. Росауру жёг стыд, но что-то в её душе сопротивлялось возможности примирения. Вместо того, чтобы признать свою неправоту, она сказала сухо:
— Как видишь, я жива. Видимо, мне судьба, чтобы ты уморил меня полуночными спорами. Кто виноват в том, что случилось с Энни, еще неизвестно, но, знаешь, я сомневаюсь, что это был кто-то со Слизерина. А что до истории с этим Макмилланом, так она явно свидетельствует о том, что не только слизеринцы не чураются чёрной магии. Гриффиндорцы успешно осваивают проклятья, а совесть позволяет им изувечить детей врага, потому что месть становится «делом чести».
Тут по сердцу будто провели наждачной бумагой. Росаура как никогда и желала, и боялась разглядеть то, что было на дне его львиных глаз, а Руфус, как нарочно, поднял в надменности свою тяжёлую голову и властно посмотрел на мрак за окном. Неужели из всего, что она сказала, он услышал слово «честь», но не «месть»?..
— Руфус…
— Мать что-то тебе сказала, — вдруг произнёс он.
Росаура оторопела. Вот, он спрашивал о том, о чём она сама думала ему сказать. Но тёмное пламя в его глазах задушило в ней склонность к правдивости.
— О чём ты?..
— Где она была в ночь на Рождество?
— Я не знаю…
— Плохой ответ. Такой вопрос задаст тебе даже Сэвидж. А твой ответ подразумевает, что если не знаешь ты, то будут пытаться узнать другие.
— Они с отцом были дома… — Росаура совсем растерялась, и тут Скримджер отчеканил:
— Ложь.
Росаура ступила шаг назад, но сказала твёрдо:
— Моя мать не делала ничего плохого. Она ничего не знает…
— Ей так кажется.
От его ровного тона дрожь прошла по спине. Но Росаура сжала кулаки и заговорила:
— Вы прислали мне повестку, чтобы я рассказала в конце концов о ней, верно? Ещё когда Крауч заключал со мной сделку, он намекнул, что ему интереснее не моя работа в школе, а круг общения моей матери. Ни дать ни взять клуб Стэпфордских жён, чёрт возьми! Где она была на Рождество? Зачем ты спрашиваешь, если сам слышал, что сказал мой отец про «шабаш с кровью младенцев». Зачем ты спрашиваешь меня, Руфус? Думаешь, я буду свидетельствовать против родной матери? Скажу ли я тебе хоть что-нибудь о ней? Нет. Ни тебе, никому из твоих ищеек!
Руфус сделал движение, будто хотел перебить её, но Росаура подняла руку и с ожесточением продолжила:
— Я скажу только, что моя мать на три года уезжала из страны и прервала все контакты, а сейчас вернулась, чтобы встретить Рождество в кругу семьи.
— Такой ответ никого не удовлетворит, — сказал Скримджер, за ровным тоном едва сдерживая негодование. — Пойми, это может быть критически важным…
— Я не собираюсь подвергать риску мою мать! Если они узнают, что она хоть как-то близка к следствию, они расправятся с ней! И с отцом заодно! Я не хочу, чтобы мои родители подвергались опасности даже ради самой искренней жажды справедливости!
— А я — хочу?! — сорвался Скримджер. — Я пытаюсь сделать всё возможное, чтобы больше никто не погибал. Но для этого нужно общее содействие! А все попрятались по своим углам. Что я могу один, если даже ты отказываешься помочь?
— Я — отказываюсь?! Я готова делать все, что ты мне скажешь, я сколько раз говорила, что пойду с тобой, куда угодно, но не требуй, чтобы я втягивала в это мою мать!
— Она уже в это втянута по уши. Если бы она согласилась сотрудничать, мы бы разом вышли на их змеиное гнездо!
— Она согласилась бы сотрудничать, если вы могли бы предоставить защиту. Но ты сам сказал, что теперь и мракоборцам впору бояться собственной тени. Какое вам доверие?
Его лицо помрачнело.
— Так всё и посыплется, потому что каждый заботится о своей шкуре, — он рвано вздохнул и посмотрел на неё искоса, тяжело. — Твоя мать знала, что ты оправляешься встречать Рождество к Лонгботтомам?
Росаура чуть не сказала «да», но его тяжёлый взгляд внушил ей настороженность. В следующую секунду она поняла, что одно это признание подвело бы черту под его подозрениями. Тогда Росаура вскинула голову и произнесла холодно:
— Ты допрашиваешь меня, Руфус?
Если бы он нахмурился, заморгал, провёл ладонью по лицу, будто очнувшись — камень упал бы с её груди. Но ничего подобного, он не переменился ни в лице, ни во взгляде, и лишь сдержал себя от того, чтобы подступить к ней на шаг ближе — тогда она бы отступила и упёрлась спиной в стену.
— Ты должна быть готовой к тому, о чём тебя будут спрашивать, — сухо сказал Скримжер. — Будут спрашивать жёстко. Все в ярости, Росаура, все хотят отыскать этих подонков, и ни с кем не будут церемониться.
— Ты предлагаешь отрепетировать? — голос Росауры звенел от негодования.
— Да, — сказал Скримджер бесстрастно. — Тебе следует рассказать мне всё, что тебе известно, тогда я смогу разобраться, что имеет важность для следствия, а что нет. Что тебе стоит говорить, а что будет лишним или только спровоцирует…
— Что? — Росаура посмотрела ему в глаза. — Вы избиваете подозреваемых?
Скримджер побледнел.
— Откуда у тебя это в голове?!
— Журналистами ты не гнушаешься.
Его лицо стало таким белым, что отчётливо выделился след на недавно разбитой губе. Росаура не знала, зачем она бросила ему эти слова, точно камень. Просто ей было страшно. Её почти трясло, когда она думала, что ей надо будет явиться в мракоборческий отдел и дать показания. И сейчас она отчётливо поняла, что рассчитывала, да, именно рассчитывала, вот так, с претензией, по-слизерински, на то, что Скримджер избавит её от этого. Но он же первый её принуждал. Признаться ему в том, что ей страшно и стыдно, она не могла — это никак бы его не переубедило, поэтому ей оставалось только срывать на нём свою бессильную злость. По крайней мере, ничего лучше она придумать не смогла.
— То, что я сделал — недостойно, — произнёс Руфус, когда молчание придушило их окончательно. — Но остаётся моим личным проступком…
— Если следователь будет на меня давить, это тоже останется его личным проступком?
— Ему не позволят превысить полномочия.
— Ты превысил. И тебя всего-навсего отправили в отпуск. Потому что ты — ценный кадр. Бесценнейший. Кто бы сомневался. Но лицо-то ты человеку разбил.
Справедливо было бы заменить, что Скримджеру лицо тоже разбили, однако Росаура нарочно опустила это, а сам Руфус, помолчав, сказал лишь:
— Тебе ничего не сделают.
— Правда? Какие гарантии, Руфус? Или ты пойдёшь со мной и за руку держать будешь?
Видит Бог, изводя его отчаянной насмешкой, она больше всего на свете желала, чтобы он сказал: «Да, разумеется». Но он, конечно, произнес:
— Так не положено.
— Я в тебе не сомневалась, — горько усмехнулась Росаура. — Зачем суетиться, если случай пропащий? Я понимаю, вам нужен человек, который сдал преступникам планы Фрэнка и Алисы. Больше половины гостей были заслуженные мракоборцы, тут и думать нечего. Остаётся выбирать между оборотнем и школьной учительницей? На первый взгляд, выбор очевиден. Но давай копнём глубже. Люпин — с одиннадцати лет на поруках у Дамблдора. А что можно сказать обо мне? Ты знаешь, кто я в глазах окружающих. Выпускница Слизерина. На моём курсе училась треть нынешних узников Азкабана. Я с ними бок о бок за партой сидела. Про мою мать мы уже поговорили. А если рассмотреть мою краткую педагогическую карьеру, то тут тоже будет букет. Эта ваша Сайерс на раз-два собиралась повесить исчезновение девочки на меня и Слизнорта, только потому что мы в коллективе — единственные слизеринцы. На меня напал тот гриффиндорец, потому что я надела слизеринские цвета на квиддичиный матч. В конце октября я своим умом вышла на мальчишку, у которого на руке была самая настоящая Тёмная метка, и он своими пакостями терроризировал всю школу, но донесла ли я об этом официальным властям? Нет, я привела его Дамблдору, и Дамблдор взял всё под контроль. Вижу, для тебя сейчас это большая новость! Вот так работает наша автономия, ты абсолютно прав. И, кстати, я лгала этой вашей Сайерс, чтобы выгородить Слизнорта, когда она хотела повесить на нас пропажу Энни. Да, добавь к этому, что самый близкий человек для меня в школе — это профессор Слизнорт, которого от разбирательства спас только инфаркт и дружба с Дамблдором. Спроси любого моего коллегу, тебе скажут, что я у Слизнорта — комнатная собачонка. Кто-нибудь ещё вспомнит, что в октябре я была приглашена на его вечеринку и играла на рояле для Люциуса Малфоя. Кстати, матушка мечтала меня под него подложить. Ты удивлён? А как ещё бы мне при новом режиме сыром в масле кататься, а не пойти на ремни, как без влиятельного покровителя? Видишь, с тобой моя maman конкретно так просчиталась. Очевидно, твоя любезность будет заключаться в том, чтобы под руку меня на эшафот привести. Вот, я тебе всё рассказала.
Росаура не сводила взгляда с Руфуса, хотя перед глазами стояла будто белая пелена. Она искала или уже придумывала себе, чтобы в его лице хоть что-то дрогнуло. Чтобы с его узких губ сорвался глупый, ревнивый и такой человеческий вопрос: «Зачем ты играла для него на рояле?» Чтобы он закричал, в конце концов, схватил её за плечи, стал упрекать в глупых выдумках, уверять в своей преданности... А на самом деле после краткого молчания он сказал:
— Ложись спать.
Они стояли и смотрели друг на друга, неспособные шевельнуться. Холод, разлившийся меж ними, пугал своей всеобъемлющей массой. Росауре отчего-то почудилось, что за спиной Руфуса стоит чужая тень. Она моргнула и убедила себя, что это от всполоха свечи.
— А ты ляжешь со мной? — отгоняя нездешний страх, быстро спросила Росаура. Кажется, её шёлковый халатик давно уже распахнулся, и кружево отбрасывало на её медовую кожу причудливый узор от пламени свечи. Но они не замечали этого. Росаура спросила о сокровенном глухо и безучастно, ради самого вопроса, сомневаясь уже, желает ли она того. Однако была ведь надежда, что всё случившееся в последние десять минут — лишь наваждение, одурь, и сейчас он подойдёт к ней, прижмёт к себе, и оба они забудут о внешней тьме, что обступила их неумолимо.
— Мне нужно работать, — сказал Руфус. — Я говорил, что буду занят.
Росаура испытала желание расхохотаться гнусно и зло. Всю нежность и робость в ней будто выжгло.
— Как я могла забыть! Что, может, по расписанию будем?
Скримджер несколько секунд глядел на Росауру без всякого выражения, и она сдерживала истерический смешок от мыслей, что он мог задуматься над этим предложением всерьёз.
— Будут накладки, — сказал наконец Руфус. — У меня ненормированный график.
Росаура запрокинула голову и громко выдохнула, пытаясь не закричать.
— Понимаю, раз я отказалась сотрудничать со следствием, то теперь нечего тратить на меня нервы и силы. Вижу, ты желаешь остаться с уликами наедине больше, чем со мной. Это так необходимо в три часа ночи…
— Это тебе что-то необходимо в три часа ночи. Зря я стал расспрашивать тебя сейчас, ты не в состоянии отвечать за себя. Завтра всё обсудим. Иди спать.
— Хорошо, — пока Руфус с недоверием принимал её ложное смирение, Росаура опустила глаза и в напускной робости сказала: — Поцелуй на ночь?
Он, чуть нахмурившись, шагнул ближе и наклонился к ней, даже не попытавшись обнять или хотя бы придержать её голову. Кратко коснувшись её губ, он отошёл прочь так быстро, что она даже не успела ничего заметить. Единственное, что пришло ей в голову, так это будто к её рту на секунду приложили камень. Ей стало почти смешно — это взыграло злое веселье. Не дав ему утвердиться в чувстве выполненного долга, она настигла его, схватила руками его шею, обвила, подтянулась и принялась целовать с жадностью, которую подсмотрела когда-то в каком-то паршивом маггловском фильме — но, право, в образцовых книгах об этом писали слишком расплывчато и метафорично, поэтому что ещё ей оставалось?.. Она взяла его руку и положила на свой бок, ближе к груди. Он был нужен ей здесь и сейчас во что бы то ни стало. На секунду ей показалось, что он ответил ей. Она прижалась к нему сильнее, и тут же он отстранился.
— Это лишнее, — сказал Руфус ничуть не изменившимся голосом. Если бы не кровь, что билась жилкой на его виске, можно было бы подумать, что он преспокойно удил рыбу. — Я занят.
— Необязательно отходить от стола, — выдохнула Росаура, и только потом осознала, что именно. Она бы сгорела от стыда, но гнев полыхал сильнее. Отступать было некуда: она подалась к Руфусу, вспоминая улыбку матери, и провела ладонями по кружеву, что едва прикрывало грудь.
— Необязательно отрываться от дел, — Руфус скрестил руки и смотрел как будто сквозь неё. — Это отвлекает. Расслабляет. В конце концов, утомляет. Заставляет думать о другом. Я же предупреждал, что буду работать, — окончил он сухо. Но поскольку она подняла руку, чтобы вновь дотронуться до него пылко, требовательно, он бросил, будто сквозь зубы: — Уже накувыркались.
Эти его слова костью встали поперёк горла. Она могла бы догадаться и раньше… Но всё равно это было невыносимо. Как будто весь воздух разом отобрали, сжав лёгкие железным кулаком.
— Ты думаешь… — сипло выговорила Росаура, — ты правда думаешь, что если бы ты был на службе в Рождество, ничего бы не случилось?
Он молчал на секунду дольше, чем было дозволено, если бы он действительно хотел её переубедить. И она заговорила вместо него, потому что на самом деле боялась, что он подтвердит её судорожные опасения:
— Боже, Руфус, на тебе не держится весь мир! Это была не твоя ответственность!
Росаура чувствовала, что вот-вот заплачет. Она ненавидела себя за эту кипящую боль внутри, которую вызывало одно его небрежное слово, но на секунду ей захотелось вцепиться в него когтями и драть его волосы в исступлении, особенно когда он сказал:
— Каждый в ту ночь подумал так. Каждый позволил себе праздновать.
Росаура чуть не взвыла. Она даже накрыла себе рот рукой и задержала дыхание. Когда она отняла руку от лица, губы её застыли в мёртвой улыбке.
— И что, теперь ты вообще не прикоснёшься ко мне?
— Прекращай это. И оставь меня в покое.
Её колотило от ярости и обиды, в то время как в его голосе слышалась лишь глубокая усталость. Он сел за стол, развернул перед собой пергамент, и ни вздоха не упало с его плотно сжатых губ. Росаура отошла к кровати, чтобы сохранить хотя бы крупицы достоинства. Хотя лучшим вариантом было бы улететь отсюда к чёрту на метле. Но силы у неё все были выпиты. Глухая обида будто опустила её на дно болота, и со всех сторон давила чёрная вода. И вновь Росауре показалось будто чужое присутствие во внешней тьме. Но Руфуса окликать она не стала.
* * *
Ей не нужно было открывать глаз наутро: тишина подсказала ей, что он снова ушёл невесть куда, не пожелав разбудить её ради такой нелепицы, как прощание. Росаура ощутила, как из её сердца, словно из огнива, высекли гнев, — подскочила и, оправляя бесполезное кружево, кинулась к рабочему столу. Тот был идеально прибран, только чернильница с пером и стопка чистых листов, Росаура проверила — нет, никаких невидимых символов желтизна пергамента не скрывала. Гнев разгорался живее. Значит, он ей не доверяет. Значит, убрал всё, чего мог ненароком коснуться её взгляд! Что же там за секретнейшие сведения, что ей даже одним глазом посмотреть нельзя? Что же там ему мёдом намазано, что вместо меня он пялился на эти чёртовы бумажки! Ни на секунду не мог оторваться! Спалить бы всё дотла, раз ей он предпочёл эти планы и выписки!..
Росаура Вэйл попала впросак: её избранник уже оказался женат, и эта костлявая супруга обещала пережить их всех; имя ей было «Работа». Над тупой, бесполезной ревностью Росауры эта собственница лишь бы посмеялась.
Росаура взмахнула палочкой, сказав на пробу пару обнаруживающих заклятий, и одно позволило понять, что документы здесь, но укрыты столь надёжно, что лучше и не лезть — руку отхватит. «И это он против меня так! — взвилась мысль языком пламени. — Как будто я главный враг и шпион! Конечно, ведь «с кем нюхается её мамаша», как бы не так!». Росаура стегнула палочкой по столу — тот зашатался, но ни один из ящиков не выдвинулся навстречу; хлестнула другой раз — оболочка защитных чар блеснула металлом. Росаура кинулась к кованому сундуку, что стоял тут же, и убедилась, что он представляет собой идеальный куб, не имеющий и крохотной щёлочки, что подразумевала бы крышку. Вновь с помощью волшебства Росаура попыталась расколоть этого молчуна, но добилась лишь того, что от него повеяло жаром, а железо на углах накалилось, и остатки здравомыслия подсказали Росауре: сундук уничтожит собственное содержимое, но не откроется без слова хозяина.
— Я здесь хозяйка! — ухватилась Росаура за последнее, что у неё было: право, запечатлённое магией. — Откройся мне, как ты открылся бы своему хозяину.
Сундук тут же остыл, но остался нем. Росаура осмелела и положила руку на верхнюю грань, и тут же ей пришёл ответ, как если бы кто-то прошептал ей на ухо: «Откроется лишь по последней воле хозяина». Росаура резко одёрнула руку. Ей давно следовало понять, что Руфус Скримджер мог бы без доли иронии частенько употреблять выражение «только через мой труп».
Росаура со злостью пнула сундук, но легче не стало. Только вылив на себя кувшин воды, она почувствовала хоть какое-то облегчение. За одиноким завтраком она даже смогла убедить себя, что перепалка в три часа ночи едва ли могла быть названа адекватной. Что вообще представляет из себя человек в столь позднее время? Чисто сомнамбула без воли и интересов. Тот «допрос», который он ей устроил, не состоялся бы, если бы она сразу честно сказала ему то важное, что можно было изъять из разговора с матерью. Ведь он с ног сбивается, чтобы напасть на след, любая крупица сведений может помочь ему, а она встала в позу, понимаете ли, за долю секунды дошла до того, что лгала ему в лицо! Ведь он сам слышал, как отец жаловался на то, что мать загуляла «на шабаше» в Рождественскую ночь. Может, он хотел спросить её о матери все эти дни, но сдерживался, а теперь, когда посвятил её в трудности, почти непреодолимыми, с которыми сталкивается в расследовании, конечно, рассчитывал на её помощь. Она же почти смеялась ему в глаза. Гнусно! Он ведь льнул к ней. Ему нужно было успокоение, отдых. В его синяках под глазами уже можно хранить картошку. Он из гордости будет работать в ночи, но кто, как не она, мягко, ласково, должна дать ему передышку? И опять же, это её чёрт за язык дёрнул выкрикивать имя Люпина, а потом препираться. Если бы не её неосторожность, всё прошло бы как по маслу… Хотя, как знать. Он ведь был совсем измучен с этой проклятой ногой. Быть может, она и правда слишком многого хочет? Но, право, ей не нужно было именно то, причем «необязательно в постели», какой же стыд… Ей нужен был он — рядом, его редкая нежность — в её сердце. Если бы они просто легли вместе и заснули на пару часов — и то было бы счастье. Большее было и не к чему; она же, наслушавшись материнских советов, лишь опростоволосилась. Он ведь так переживал, когда узнал, что в неё стреляли тёмным заклятием… И зачем она напомнила ему о своей давней обиде? Это вызывало её беспокойство. Она простила его, да. Но боль, оказывается, всё ещё зудела где-то на дне, и, как ноет рана в непогоду, в дурном настроении эта боль прорывалась наружу всплеском гнева. Глупо, глупо… Что с этим сделать?..
Росаура заметила про себя, что в худшие моменты обиды или ярости начинает вести себя точь-в-точь как мать. Та же дрянная усмешка, те же точечные уколы, те же передёргивания и нарочито обидные слова, лишь бы задеть по живому, по самому сокровенному! Когда в детстве она слышала отголоски родительских ссор, она всегда была на стороне спокойного и рассудительного отца, а крики и бурные сцены, которые устраивала мать, наводили Росауру на единственную мысль: «Когда я вырасту, я ни за что не буду такой!». Но именно такой она и оказалась.
— Ну уж нет, — громко объявила Росаура, покончив с завтраком. На её возглас в гостиную на картину прибежал Брэди. Росаура подошла к псу и погладила его нарисованный нос. Брэди чихнул, и Росаура рассмеялась. Вышло грустно и натянуто, но для дня, который начался так паршиво, уже неплохо. — Я сделаю так, чтобы он отдохнул, — доверительно сказала Росаура Брэди, а тот знай себе вилял хвостом, лишь бы она чесала ему за ухом, — признавайся, твой хозяин любит жаркое? А, может, ему душу развеселит что-нибудь шотландское? Чем его там кормил великий и ужасный дедушка? Какими-нибудь овечьими желудками? Фу, ну и мерзость!
Брэди задорно гавкнул, одобряя полёт мысли Росауры. Ободрившись, Росаура принялась за дело. Быть может, это и правда самое лучшее, что она может для него сделать — просто позаботиться? Приготовить вкусную еду, согреть постель, сделать его угрюмое жилище уютным и тёплым, чтобы он ощутил этот властный, могучий зов домашнего крова. Он должен захотеть возвращаться из своих опасных скитаний, он должен знать, что его ждут, что ему рады…
И во что бы то ни стало, хоть рот себе заклятием залепляй, нельзя задавать ему вопросы и требовать внимания, пока он не поужинает!
Росаура была довольна тем, что ей удалось успеть за шесть часов. В квартире было чисто и опрятно, но необжито, и она передвинула где-то мебель, где-то расстелила скатерти и салфетки, разложила подушки, переставила книги, поменяла сервиз на более изящный. Но усердней всего она хлопотала на кухне. Она очень наделась, что обед удастся ей на славу. Отец в общем-то был неприхотлив, главное, чтобы к чаю подавали его любимые бисквиты, но мать всегда держала домашнюю кухню на высоте и давала Росауре уроки (конечно, не переставая повторять, что когда Росаура выйдет замуж, у нее непременно будет в распоряжении домашний эльф, и самой готовить ей не придётся, но знать рецепты и процесс приготовления она обязана как образцовая хозяйка). Росаура не всё запоминала должным образом, но была пара блюд, которые она могла бы приготовить с закрытыми глазами.
Когда она помешивала котёл, раздался стук в дверь. Не очень-то громкий, но весьма настойчивый. Росаура достала палочку и встревоженно прошла в прихожую. Стук, затихший было при её приближении, возобновился.
В зеркале у вешалки отражалось сахарное личико старушки-соседки, миссис Лайвилетт. Вот она вновь занесла свой кулачок и забарабанила в дверь так, как будто за ней гналась стая собак.
— Откройте, пожалуйста! — дребезжал её высокий голосок. — Святые угодники, ну должен же быть кто-то дома!..
Волнение, окрасившее румянцем лицо старушки, уязвило совесть Росауры. Быть может, бедняжка плохо себя чувствует и боится вызвать врача?.. Или ещё что случилось, нужна помощь? Толку прятаться от безобидной старушки!
Росаура приоткрыла дверь.
— Чем я могу помочь?
Миссис Лайвилетт оторопела, а в следующий миг её выцветшие глазки вспыхнули торжеством.
— О-о, добрый вечер, милая моя… О-о, вы так любезны, душенька, я уже совсем не знала, что и делать-то!..
— Что-то случилось?
— О-о, да всё то же, всё то же… А что, мистер Скримджер не дома?
— Нет, он… на работе, — Росаура одёрнула себя, что вообще не надо было об этом говорить, но уже было поздно. — Так чем я…
— О-о, а вы, значит, хлопочите по хозяйству, чудненько-чудненько, милочка, м-м, что-то готовите вкусненькое, умничка, умничка…
— Мэм, позвольте…
— Мистер Тиббискитус! — всплеснула руками старушка. — Опять пропал!
Росаура уставилась на соседку во все глаза. И ради этого… Однако воспитание взяло вверх, и быстро подавив в себе досаду, Росаура сочувственно ахнула:
— О, неужели опять сбежал?
— Негодник! — всхлипнула миссис Лайвилетт.
— На улице такой мороз, вряд ли он…
— Вот я и боюсь, никак околеет, бедовый мой…
— А вы смотрели под креслом?
Конечно же, в квартире миссис Лайвилетт всенепременно обязано было быть кресло, достаточно больше, чтобы под ним мог скрываться откормленный кот.
— И под креслом, милочка, и под диваном, и под кроватью, и на шкафу…
— Нигде-нигде?.. А вы выпускали его из квартиры?
— Утром я выходила к молочнику, молоко все в льдинки превратилось, такая стужа, святые угодники…
— Так может, он в подъезде? Внизу кто-нибудь живёт?
Тут Росаура ощутила прикосновение чего-то мягкого к ногам, оглянуться не успела — а рыжий хвост уже проскользнул мимо неё в прихожую. Миссис Лайвилетт взвизгнула слишком уж театрально:
— Ага, держи вора!
И попыталась протиснуться вслед за котом. Росаура попробовала выдержать оборону:
— Погодите здесь, я его вам принесу…
— Тиббискусек мой, ну куда ты от мамочки!..
Старушка напирала с неожиданной силой, а Росауру вновь подвели хорошие манеры: она не была приучена давать отпор пожилым дамам, и спустя мгновение вынуждена была признать своё полное фиаско — миссис Лайвилетт следом за своим котом с видом триумфатора проникла в квартиру.
— Тапочки не предлагайте, я в своих! — рассмеялась старушка.
«Что там с законом про вторжение в частную собственность?..» — с отчаянием подумала Росаура и бросилась следом.
— Ой, он сразу на диван! Ой, какой у вас милый пледик, шотландка?.. Полиняла, жаль.
Миссис Лайвилетт стояла посреди гостиной и с неприкрытым любопытством оглядывалась. Росаура чуть не утёрла пот со лба, подумав, как же вовремя решила здесь прибраться.
— Ой, ну чудно, а напомните, милочка, как вас зовут?..
— Росаура Вэйл.
— Какое чудное... я хочу сказать, чудесное у вас имечко! Ой, не дуйтесь, это комплимент! Мою сестру звали Присцилла, тоже не позавидуешь!
— Мой отец — профессор филологии, у него были свои пристрастия.
— И где ваш отец преподаёт? Или он уже…
— Он преподаёт в Оксфорде.
Росаура и не скрывала гордости в своём голосе. Давно она не наслаждалась эффектом, который производило упоминание о карьере отца: волшебники крайне редко понимали, что к чему, а вот у миссис Лайвилетт тоненькие подкрашенные тушью брови полезли на лоб, под кромку взбитых кудрей.
— Святые угодники, профессорская дочь в этом логове, ой, я хотела сказать, ну какая прелесть! А вы, наверное, учитесь?
— Я преподаю.
— Как, в таком возрасте? Простите, ничуть не хотела… В первый раз вы показались мне такой юной, что я и подумать не могла… Ох, — миссис Лайвилетт распирало от восторга: что за жирная, смачная сплетня, зажарить бы её с корочкой! — Нет-нет, теперь я вижу, что вы вполне в возрасте… возрасте… — она сощурилась так, будто выискивала на лице Росауры морщины и подпалины, даруемые грузом прожитых лет. — И что же вы преподаёте, где?
— Английский, (3)— нашлась Росаура. — В средней школе.
— И как вас детки-то не съели! Позвольте, но сколько вам лет?
Росаура чуть не ляпнула: «А вам?». Иногда бестактность, которую позволяли себе представители старшего поколения, попросту вводила в ступор.
— Тридцать пять.
Миссис Лайвилетт тоже вошла в ступор и даже посмотрела на Росауру через очки, потом поверх очков, а потом снова через очки, на всякий случай пригрозила пальцем и всё-таки не осталась в долгу:
— Ну а мистеру Скримджеру — пятьдесят? Я думала, он с вами на пенсию наконец вышел. Хотя бы по состоянию здоровья, ну, вы понимаете... И как его так угораздило!
— О чём вы? — получилось довольно холодно.
— Да о том, — понизив голос до жаркого шёпота, воскликнула миссис Лайвилетт, — что в каком состоянии надо быть, чтоб так под машину угодить!
Росаура поджала губы. Значит, Скримджер сказал соседке, что попал в аварию. Что же, звучит адекватнее, чем стычка с медведем, но миссис Лайвилетт вело чутьё заправской старой перечницы, она чувствовала подвох.
— Водители могут быть очень неаккуратны, — произнесла Росаура.
— Ах, вы так хладнокровно об этом говорите, милочка, но ведь вы даже не подозреваете, как невнимательны бывают и пешеходы!.. Он ведь почти месяц в больнице пролежал, вы не знали?..
— О, ваш котик нашёлся, — Росаура с елейной улыбкой пресекла этот фарс. — Помочь вам…
Она шагнула к коту, чтобы взять его в охапку и вышвырнуть за дверь, но кот лишь вальяжнее растянулся на диване и ощерился. Миссис Лайвилетт подскочила и закружилась по гостиной, восклицая:
— О, чудо, какие салфеточки! О, это фарфор? Цзинь-цзинь, поёт, не подделка, ну надо же! У моей тётушки был похожий сервиз. О, какой прелестный пейзаж. Правда, несколько уныло, вы не находите?
Росаура закусила губу, судорожно вспоминая, могут ли магглы видеть движущиеся картины, и на всякий случай взмолилась, чтобы Брэди не вздумал прибежать навстречу нежданной гостьей прямо сейчас.
— Тоже что-то шотландское, да? — уточнила миссис Лайвилетт, придирчиво рассматривая картину. — Вообще, знаете, я подозревала, что мистер Скримджер — шотландец.
— Да что вы, — вежливо удивилась Росаура.
— Да-да, — хмыкнула миссис Лайвилетт и, понизив голос, уточнила: — Он когда здоровается, никогда не улыбается. Дикость! Теперь можно с чистой совестью сказать, что это не пробелы в воспитании, а национальный колорит, хи-хи! А вы что, не знали?
— Знала.
— О, — миссис Лайвилетт была явно недовольна сухостью Росауры. — Нет, ну а пледик вам бы постирать.
На пледике как раз совершенно по-хозяйски развалился мистер Тиббискитус и вперил в Росауру свои зеленущие глаза, отчего она почувствовала себя здесь в меньших полномочиях, чем внезапные вторженцы.
— Теперь обязательно постираю, — с чувством произнесла Росаура.
— А что вы скатерть не стелите? — миссис Лайвилетт кивнула на голый стол.
— А мы на кухне обедаем.
— Всё набегу, набегу, — старушка укоризненно покачала головой. — Да разве там у вас на кухонке есть, где развернуться? А там что…
— Желаете чаю?
Росаура загородила собой дверь в спальню: вот туда пустить назойливую соседку казалось совсем неприемлемым. Миссис Лайвилетт прекрасно всё поняла и только расплылась в довольной улыбке.
— О, да мне интересно по планировке, у вас тоже балкон есть?
— Балкона нет.
— Жаль, жаль! Значит, у вас там спальня, ну-ну. От чая не откажусь, благодарю вас, как любезно!
Росаура чуть по лбу себя не ударила. Предложение выпить чаю вырвалось само собой, как рефлекторная фраза вежливости, между прочим, подразумевающая столь же вежливый отказ. Однако тапочки миссис Лайвилетт уже зашаркали в сторону кухни. Мистер Тиббискитус нахально мяукнул и принялся вылизываться. Росаура еле удержалась, чтобы не пнуть его с дивана, но поспешила на кухню, только сейчас осознав, что на плите стоит котёл…
Миссис Лайвилетт заметила котёл. Про него она сказала:
— О, какая оригинальная кастрюлька.
Ещё она заметила отсутствие холодильника.
— У нас сломался, — сказала Росаура.
Также миссис Лайвилетт обратила внимание на отсутствие духовки.
— Времени нет, знаете ли, — развела руками Росаура.
Наконец, миссис Лайвилетт, присев за стол, сощурила глазки и ткнула пальцем перед собой:
— Да ведь это подсвечник!
— Мы сторонники естественного освещения, — улыбнулась Росаура. Как раз темнело, и Росаура наклонилась, чтобы зажечь свечи. Тут она поняла, что собирается сделать это с помощью волшебства, а спичек в доме нет. Тогда Росаура взяла подсвечник (зря она попыталась сделать это одной рукой, ведь он оказался чертовски тяжёлым) и, отдуваясь, сделала вид, что ищет спички в ящике, тогда как незаметно за спиной запалила свечу. Миссис Лайвилетт смотрела на это так, будто вместо свечи Росаура подожгла бы шашку динамита.
— Да, но…
Миссис Лайвилетт закономерно оглянулась на потолок, где не нашла следов ни лампочки, ни проводов.
— Мы делаем ремонт. Проводку меняем.
— О.
Миссис Лайвилетт поёрзала на стуле, определяясь, слишком ли ей неуютно, чтобы, оставив в стороне любопытство, уйти восвояси, но соблазн был слишком велик. Пригладив свои белоснежные букли, она с прищуром поглядела на Росауру и елейным тоном пропела:
— Какая вы хозяюшка, милочка! Обживаетесь, значит. Да-да, сразу чувствуется женская рука, — миссис Лайвилетт вновь обвела взглядом пространство, подмечая всё больше деталей. Костёр любопытства в её незабудковых глазах разгорался всё ярче, и Росаура уже будто слышала, как затрещат в огне свежие подробности, которые старушка вознамерилась вытащить из неё клещами. — А то мистер Скримджер, конечно, одинокий, бедняжка, а одинокий мужчина — запущенный мужчина, помяните моё слово! Он даже женщин к себе не водил, а я бы непременно заметила, уж доверьтесь моему опыту. Ну разве что, вот в последнее время… Не раз тут появлялась, бегала туда-сюда, лёгонькая такая, тёмненькая, с короткой стрижкой, точно воробушек, глаза ласковые! Это когда он вернулся после больницы, уже хроменький, вот она всё вокруг него вилась, еду носила, первые разы с лестницы приучала как спуститься, да-да. Ну, вы меня поймите правильно, он же недели на три пропал, я тоже волновалась уже, мы с ней разговорились чутка, я и порадовалась, что он один не остался, а то ведь наоборот стоило ожидать, что если и было у него с кем что, так всё, пиши пропало, с такой-то ногой. А тут столько заботы, столько радения, потому я так и удивилась, вы меня поймите, когда он вас так решительно рекомендовал…
Росаура как раз отвернулась, чтобы снять с плиты чайник.
— Простите, — сказала она, — я принесу вам чашечку из того сервиза.
— О, будьте так любезны, милочка!
Чувствуя себя под взглядом старушки как под прицелом двустволки, Росаура прошла в гостиную и опомнилась только тогда, когда фарфоровое блюдце в её руке глухо треснуло: слишком сильно сжала. Кот на диване поглядел на неё насмешливо и продолжил вылизываться. Росаура прикрыла глаза и увидела перед собой лицо Алисы Лонгботтом. «Немыслимо даже думать о таком», — сказала себе Росаура, не зная, что уже угодила в силки.
Она вернулась на кухню, и торжествующий взгляд старушки факелом горел с другого конца коридора. Теперь миссис Лайвилетт не спешила сыпать словами через край. Молча и неотрывно она наблюдала, как Росаура наливает ей чай.
— А себя что же обделяете?
Росаура налила чай и себе. Огонь свечи метался и чадил.
— Простите, я забыла предложить вам печенье.
Росаура выиграла полминуты, чтобы не встречаться взглядом со старушкой. Миссис Лайвилетт с удовольствием макнула печенье в чай и откусила половину.
— Так вы сказали, мистер Скримджер на работе?
— Да.
— В праздничные дни — и работает!
— Приходится.
— И во сколько он вернётся? Темно-то уже как!
— Обычно он возвращается поздно.
— О, так вы не знаете, когда именно у него заканчивается работа?
Намёк был прост и ясен, как удар топора.
— У него ненормированный график.
Миссис Лайвилетт удовлетворённо отложила топор и похрустела плечами.
— Мне, знаете, у него неловко было спрашивать напрямую, что же у него за служба такая занятая, так, может, вы мне шепнёте?
Росаура поглядела на миссис Лайвилетт, забыв прогнать из взгляда недоумение. Однако старушка ничуть не смутилась, а напротив, взялась за щипцы:
— Или вы сами даже не знаете? — на её лице проступило чувство высокомерной жалости.
— Мистер Скримджер — сотрудник Скотланд-Ярда, — произнесла Росаура после паузы. — Сами понимаете, у него есть основания не распространяться об этом.
— О, ну конечно! — шёпотом вскричала миссис Лайвилетт. — Как же! Скотланд-Ярд, мамочки! Неудивительно, что он пьёт.
— Что?
— Скотч, что ж ещё, он же шотландец.
— Простите, что?..
До миссис Лайвилетт наконец дошло, что вопрос Росауры был не уточняющий, а укоряющий.
— Боюсь, я вас неправильно поняла, — улыбкой Росауры можно было бы резать хлеб. Однако миссис Лайвилетт была ещё довоенной закалки сплетница, она многое на своём веку повидала, чтобы оскорблённые чувства какой-то девочки могли вогнать её обратно в тесные рамки приличий.
— Поняли вы меня правильно, милочка.
— Благодарю, но, кажется, это не ваше дело.
— А чье же ещё? Уж лучше я вам сейчас скажу, чем вы потом себе шишки набьёте! Подозреваю, с родителями вы своё положение не обсуждаете, ну так Господь мне не простит, если я девочку без совета оставлю! Даром что девочка такая нахалка! — воскликнула миссис Лайвилетт и придержала свои букли, будто боялась, что от возмущения они сейчас осыплются. — Ещё и профессорская дочка! Уж не знаю, какими судьбами вы здесь очутились, милочка, и насколько у вас всё серьёзно, молодёжь сейчас не поймёшь, но нельзя же быть такой наивной! Чем это кончится? Смотрю я на вас, вы тут вертитесь, такая молоденькая, симпатичная, но ведь святая простота! Знаете, все эти приключения приятны и даже полезны для разнообразия, но ни в коем случае без продолжения, и уж точно не с таким мужчиной, как этот, — сказала старушка, понизив голос. — Помяните моё слово. Ну скажите, он, что, правда позвал вас замуж?
Росаура выпрямилась и сцепила руки за спиной: в пору было опасаться, что с них сорвётся пламя.
— Вы переживаете, что вас не пригласят на свадьбу?
Миссис Лайвилетт сокрушённо покачала головой, оплакивая благоразумие современной молодёжи.
— Если это из-за ребёночка, я бы на вашем месте ещё сто раз подумала…
Росаура поднялась из-за стола и обнаружила, что не может вздохнуть поглубже, чтобы успокоиться: в груди давно бушевало пламя и уже корябало глотку.
— А вы сто раз подумали, прежде чем приходить сюда с такими разговорами?
Миссис Лайвилетт ничуть не смутилась.
— О, да я сразу, как вас увидела, девочка миленькая вы моя, так поняла, что вас выгнали из дома за такой вот загул. Ну, дело молодое, с кем не бывало — но это не приговор, поверьте! Совсем не стоит того, чтобы навеки себя связывать, благо, сейчас медицина далеко пошла, а вы ещё совсем стройненькая. И даже если родители на вас осерчали, наверняка же у вас есть какие-нибудь родственники, к которым можно…
Росаура вонзила ноготь в подушечку пальца.
— Извините, у меня ещё много дел.
Миссис Лайвилетт только вздохнула:
— А вы не утруждайтесь-то сильно, в вашем-то положении. Тем более этот человек ваши старания ну точно не оценит — даже не заметит!
— Заберите вашего кота.
Миссис Лайвилетт прицокнула языком, но всё же поднялась.
— А той-то, которая до вас была, мой котик очень даже понравился! Но она и постарше вас была, поумнее, даже кольца не снимала, чтоб никаких недопониманий не возникло, — старушка сделала пару шагов к двери и нагнулась, постучав по колену: — Тиббискусек мой, миленький, где ты? Нам тут не рады!
Выпрямилась, пригрозила Росауре костлявым пальчиком:
— Неблагоразумно, душенька, отрицать очевидное. Уж поверьте, я-то хоть мало что о мистере Скримджере знаю, но много что понимаю. Чтоб такой человек, как он, остепенился — это скорее свиньи полетят! А вы свои лучшие годы…
Входная дверь распахнулась. На порог шагнул человек, в железной руке — палочка. Сверкнула алая вспышка, и миссис Лайвилетт рухнула на пол. Взвизгнул кот.
Росаура слепо моргала, опёршись о стену. Спустя мгновение она поняла, что человек этот — Скримджер. Он как раз захлопнул за собой дверь и подошёл ближе, так и не опустив палочки.
— Она одна? — раздался его голос.
— Что ты с ней сделал?..
— Одна?
— Да… Там кот…
Опомнившись, Росаура бросилась было к старушке, но её удержала твёрдая рука.
— Не прикасайся к ней.
— Ты… ты оглушил её!
— Она пила что-нибудь при тебе?
— Я угостила её чаем… Руфус, Господи… Что ты наделал?!
Он всё ещё удерживал её.
— Значит, ждать минимум час, — сказал он сам себе, не реагируя на её крики. — Отойди.
Он взмахнул палочкой, и бесчувственная миссис Лайвилетт приподнялась в воздух. С её ног слетели тапочки. Росаура вскрикнула:
— Смотри, у неё на лице синяк! Она ударилась, когда упала!
Скримджер молча повёл палочкой — из передника и карманов старушкиного платья стали вылетать и встраиваться на комоде всякие мелочи: моток ниток, газета, напёрсток, очечник…
— Руфус, прекрати!
— Это ты прекрати, — она кричала, он говорил гораздо тише, но жёсткий тон действовал, как оплеуха. — О чём ты думала? Пустила на порог незнакомого человека…
— Это же твоя соседка!
— Выглядит как моя соседка. Ты сказала, она пила чай. Действие оборотного зелья выдохнется через час, а пока…
— Ты знаешь это наверняка?.. — ахнула Росаура.
— Что это злоумышленник, прикинувшийся моей соседкой? Нет, не знаю. Но обязан проверить.
— Так значит, ты попросту напал на пожилую женщину!.. Наугад! Надо врача, срочно! Оглушающее заклятие в ее возрасте…
— Пока не удостоверюсь, что это та сама пожилая женщина, никаких врачей. Магглы, между прочим, тоже восприимчивы к Империусу. Я должен убедиться, что она чиста.
— Как ты будешь в этом убеждаться? Увезёшь её на допрос?!
— Зачем далеко ходить.
На этих словах он указал палочкой в сторону: старушка отлетела в гостиную и не совсем бережно опустилась на диван. Кот, забившись под кресло, наблюдал за происходящим расширенными от ужаса глазами. Вероятно, глаза Росауры выглядели примерно так же. И даже более жутко: потому что Скримджер, уложив старушку на диван, щёлкнул пальцами, и из его палочки с хлопком выскочили верёвки, которые обвили, точно змеи, щиколотки и запястья миссис Лайвилетт.
Этого Росаура вынести не могла — кинулась к старушке и, теряя дар речи, схватила её за руку.
— Что ты творишь?! Прекрати! Так нельзя! Она же совсем старенькая! Ты… зачем так туго?! Господи, ты с ума сошёл! Я… я сейчас вызову…
— Вызывай, — ровно сказал Скримджер. — Я прибуду.
Росаура глядела на него, открыв рот, и впервые сполна осознала, что Руфус Скримджер имеет власть не только в этом доме, но и во внешнем мире, и власть немалую. О нем могут написать оскорбительный пасквиль, сделать выговор, временно отстранить от служебных обязанностей, но он занимает значительный пост, у него в подчинении больше людей, чем тех, кому подчиняется он сам, и те, кто стоит над ним, ценят его очень высоко, а те, кто подчиняется ему, признают его авторитет и выполняют его приказы неукоснительно. Власть его состоит не только в возможности решительно и жёстко действовать по обстоятельствам, но и влиять на обстоятельства, создавать их и изменять по своему усмотрению.
Росаура положила пальцы на хрупкую шею старушки, чтобы нащупать пульс (на руке из-за верёвок это невозможно было сделать), дотронулась до холодного лба… Это что-то немыслимое, противоестественное, так не должно быть, и в то же время он действовал чётко и уверенно, как будто для него такое было в порядке вещей…
— Ты выстрелил ей в спину…
— Ты бы хотела, чтобы я поздоровался и заранее принёс извинения за причинённые неудобства? Так, ты показывала ей чулан?
— Нет, я не пустила её в спальню.
— Завидное благоразумие. О чём она тебя спрашивала?
— О тебе. О нас. Во сколько ты обычно возвращаешься домой.
— И что ты сказала?
— Что у тебя плавающий график, — выплюнула Росаура. Скримджер сцедил лишь:
— Бабское трепло.
Раздался тягучий кошачий визг. Росаура обернулась и увидела, что Скримджер держит за шкирку кота, а тот извивается, царапается и пытается укусить крепкую руку в чёрной перчатке, на что Скримджер и бровью не ведёт, направив на кота палочку.
— Ему больно, опусти! Он же тяжёлый, ему нельзя так висеть!
Скримджер повёл палочкой, и кота будто овеял лёгкий ветерок.
— Не анимаг, — констатировал Скримджер.
Росаура взмахнула палочкой, и кот высвободился. Скримджер оглянулся на Росауру, и она глазом моргнуть не успела, как палочку вышибло из её рук. Она невольно отодвинулась к спинке дивана.
— Ты, кажется, не поняла, — отчеканил Скримджер, — это чистая случайность, что я вернулся и застал тебя ещё живую, несмотря на всю дурь, на которую ты оказалась способна! Ты бы ещё своего оборотня пригласила на чай!
— Уж лучше оборотня на чай, чем с тобой ужинать. Тебе дай волю, ты их живьём сожрёшь!
— А если это Пожиратель? — воскликнул Скримджер. — Или шпион? Сколько раз ты поворачивалась к ней спиной? Насколько тщательно она всё тут осмотрела? Да что с тобой такое?..
— Это с тобой что такое? А что если она умрёт?!
— Это будет некстати.
Секунду Росаура глядела на Скримджера, и шок, парадоксально, придал ей сил. Она решительно поднялась и сказала:
— Сейчас же освободи её. Если ей не оказать помощь, она уже не очнётся.
— Она получит помощь, когда я удостоверюсь, что она не причинит нам вред.
— Верни её в сознание и просто сотри ей память, в конце-то концов!
— Я это сделаю в том случае, если она действительно окажется моей соседкой, которой руководило исключительно её любопытство и твоя доверчивость, когда она пришла сюда и стала задавать вопросы. Но ты права, оставшиеся пятьдесят минут можно провести с большей пользой, чем выслушивать твои истерики. Если моя работа не для твоих нежных глаз — лучше иди книжку почитай. Там покрасивее пишут.
Он отстегнул пряжку на вороте и скинул мантию. Оправил рукава рубашки и бросил на бесчувственную старушку такой взгляд, что для Росауры всё решилось.
— Нет.
— Что — «нет»?
Росаура прошла к углу, куда отлетела её палочка, подняла её и, обернувшись, направила на Скримджера.
— Только тронь! Если ты не отпустишь её, я тебя прокляну. Я знаю, ты не дашь мне и шанса, — добавила Росаура, не дав Скримджеру заговорить, — но я также знаю, что рефлексы у тебя волчьи. Ты сам не заметишь, как снесёшь мне голову. Здорово будет, да?
На белом лице Руфуса Скримджера глаза казались двумя каплями янтаря, в которых застыли мушки-зрачки. Там, за гладкой поверхностью, один Бог знает, что сошлось: ярость и страх, отчаяние и злость, но внешне лишь губы его сжались так, будто их зашили изнутри проволокой.
В мёртвом молчании Скримджер убрал свою палочку в рукав и тяжело прислонился к стене. Трость он оставил у двери и только сейчас ощутил в ней нужду, когда усталость навалилась на него и уличила в бессилии не перед обстоятельствами, но перед чувством.
Росаура больше на него не смотрела. Подошла к миссис Лайвилетт, манием палочки освободила её от верёвок. Коснулась палочкой её груди, вливая в неё толику своих собственных сил, и, сквозь шум в ушах, уловила, что дыхание старушки стало глубже и ровнее. Пробуждать её здесь и вправду было опрометчиво, для начала следовало её перенести обратно в собственную квартиру. Росаура желала бы обойтись без стирания памяти, потому что как знать, какие последствия причинит это серьёзное колдовство и без того изношенному мозгу? Больше всего она опасалась, что выстрел Скримджера достал до сердца старушки. Оглушающее заклятие обыкновенно не могло причинить большого вреда, только дезориентировать, слегка контузить, при повышенной мощности — довести до потери сознания, но если организм был слабым, а выстрел — прицельным, последствия могли быть самыми плачевными.
«Что если она умрёт? Что если умрёт?! Господи, пощади…»
Росаура волшебством бережно приподняла старушку на воздух и медленно направилась со своей необыкновенной ношей к двери. Она чувствовала, что Скримджер пристально следит за ней, но не желала ни в чём объясняться. Единственное, она опасалась, что он остановит её, когда она повернётся к нему спиной.
Но вот она уже отпирала дверь в квартиру миссис Лайвилетт, а не услышала даже шагов следом за собою. Неужели он так просто смирился?
Стоило Росауре ступить через порог, как лампочка в прихожей замигала отчаянно, среагировав на проникновение волшебства. Росаура знала, что ей необходимо наложить на себя сдерживающие чары, которые угасили бы её магию, но позволили бы безопасно находиться в напичканном электричеством маггловском жилище, но ей нужно было уложить старушку на кровать и позаботиться о ней — что она могла бы без волшебства? Приходилось рисковать. Шаг, другой — из дальней комнаты бормотание телевизора пошло шипением. Лампочки мигали, вспыхивали, и чудилось, будто к стойкой кошачьей вони примешался запах гари. Росаура все силы прикладывала к тому, чтобы пронести бедную миссис Лайвилетт меж нагромождённой мебели без серьёзных столкновений, и сама то и дело напарывалась на углы тумбочек, этажерок и трюмо. Мистер Тиббискитус шмыгнул след за ними в квартиру и теперь путался под ногами, норовя царапнуть Росауру под коленом. От разлитого в воздухе волшебства его шерсть стояла дыбом. Кошачий коготь глубоко задел ногу, и Росаура вскрикнула от боли — тут же три лампочки в хрустальной люстре взорвались, и несколько блестящих капелек-украшений разлетелись по комнате, Росаура еле успела отвернуться. Наконец, старушку удалось уложить на её высокую взбитую кровать. В затемнённой и загромождённой спальне витал удушливый запах валерьянки, а по полу расстилался смрад старости.
Росаура оттёрла пот и попыталась придумать, что делать дальше. То, что миссис Лайвилетт уже четверть часа не приходила в сознание, казалось дурным знаком. Росаура могла бы привести её в чувство волшебством, но это вновь было бы искусственным вторжением в немощное тело. И потом, вдруг повреждения глубже, вдруг с ней уже внутреннее кровоизлияние или ещё Бог весть что?
— Необходимо вызвать врача, — сказала Росаура мистеру Тиббискитусу. Тот прыгнул на кровать к хозяйке и щерился в подозрительности. — Где тут телефон?
Телефон нашёлся — но стоило Росауре прикоснуться к трубке, как руку прошиб ток. Она слишком волновалась, поэтому магия буйно схлёстывалась с электричеством. Да что там, «волновалась», она была в панике. Паника стучала молотом в висках, ходила дрожью по рукам и коленям. Слишком многое случилось, о чем невозможно было и думать. Росаура закрыла глаза и поднесла палочку к своей груди, пытаясь успокоиться и смириться — это требовалось, чтобы загасить магию внутри. Она ощутила, что слабеет, и едва успела сесть на кровать рядом с бесчувственной старушкой, чтобы не упасть. Волшебство поддерживает в волшебнике силы, здоровье, бодрость, ловкость и молодость. Теперь же вся тяжесть прожитых дней обрушилась на Росауру со всей беспощадностью, а рана на ноге от кошачьего когтя закровила болезненно, и все ушибы, и ломота в теле, и повреждения, и даже последствия купания в снегу полторы недели назад — всё разом напомнило о себе. Только тяжело отдышавшись, Росаура смогла сфокусировать взгляд и дотянуться до телефонного справочника, который лежал на прикроватной тумбочке. В дрожащей руке он ощущался очень тяжёлым, а страницы будто были смазаны клеем. Росаура не догадалась включить свет, и перед глазами всё плыло, ей стало очень жарко. Она опомнилась, когда почувствовала, что вот-вот соскользнёт с атласного покрывала, и наконец-то прочитала слово, которое подспудно приковало её внимание на первой странице: «Доченька».
Росаура потянулась к телефону и рухнула на колени перед тумбочкой. С пятой попытки набрала номер.
«Что я скажу?.. — мысли ворочались в голове вяло, как мухи. — Как… об этом сказать?..»
— Алло? Алло, кто это? Говорите!
— Алло, — прошептала Росаура.
— Кто это? Вы, наверное, ошиблись!
— Мисс… мисс Лайвилетт?
— Вообще-то, уже двадцать лет как миссис Брикс. Что вам нужно? Это какой-то розыгрыш одноклассников? Назовите своё имя!
— Вашей матери плохо.
Трубка онемела. Росаура закусила губу, чтобы не напугать саму себя тяжёлым дыханием.
— Что вы говорите? Вы кто? Что с мамулей?!
— Я… соседка. Она… она упала. Она без сознания.
— Господи Боже мой! Где она упала? Давно? Она рядом с вами? Что с ней? Вы вызвали врача? Понимаете, я в Рочестере. Мне ехать два часа. Вызовите врача! А если её увезут в больницу? Вы сможете поехать с ней? Алло?!
— Я сейчас вызову врача. Я не знаю… Это всё так неожиданно, — вдруг выдохнула Росаура и почувствовала, что в глазах защипало, а из носа закапало. — Я… я правда надеюсь, что с вашей мамой… с ней будет все хорошо… Господи, простите меня. Простите!
— Так, так, спокойно! Эй, слышите меня? Девушка! Мисс! Вы главное не паникуйте. И я не буду паниковать, Боже милостивый. Просто вызовите врача и делайте все, что он скажет. Я приеду, как только смогу. Если мою мамулю увезут, напишите адрес больницы и езжайте с ней. Вы сможете? Могу я вас об этом попросить? Я вам заплачу. Девушка!
— Да, конечно, я поеду. Ничего не надо… Я прослежу. Простите меня… Приезжайте, пожалуйста.
— Как вас зовут? Где вы живёте? Вы там одна?
Трубка выскользнула из руки Росауры и голосила ещё несколько секунд, потом всё оборвалось, пошли гудки. Росауре казалось, что эти отрывистые звуки режут ей мозг изнутри.
Вы одна? Одна? Одна... Одна.
Она сидела на ковре у кровати и не могла поднять руку, чтобы положить трубку на рычаг. Одна. Одна. Одна. Нужно вызвать врача. Одна. Одна. Поскорее, пока она действительно... одна.
Всхлипывая, Росаура перевалилась на колени и дотянулась до диска. Отец вбивал ей в память номер "Скорой", несмотря на то, что мать категорически презирала маггловских врачей. Росаура приложила трубку к плечу и сжала зубы.
— Адрес, мисс? Дайте адрес!
Росаура осознала, что не знает точного адреса.
— Понимаете, я здесь в гостях. Вообще я тут не живу. Я просто увидела, что ей плохо...
Наконец, она продиктовала дежурному телефон миссис Лайвилетт, и адрес был установлен.
Росаура смотрела на сухонькую фигурку старушки, пергаментную кожу, что, казалось, вот-вот порвётся, на скопление лиловых жилок на висках, на присыпанные дешёвыми румянами щёчки, на потёкшую краску у глаз и глубокий след от очков на переносице... Как сломанная кукла лежала старушка на своей придавленной кровати среди прелого батиста и замызганного атласа. Росаура думала, что ведь сама в какой-то момент их разговора желала, чтоб земля не сносила миссис Лайвилетт. Душа сгорала в пламени гнева, и Росаура была в шаге от того, чтобы придушить старушку голыми руками или, по крайней мере, приложить её чем-нибудь тяжёлым, тем же подсвечником. Только за то, что старушка слишком много болтала, злорадствовала и делала пошлые намёки, задавала неудобные вопросы и слишком откровенно тешила своё любопытство, походя оплевав всё, что было Росауре дорого. Самой большой подлости соседки — подброшенного семени сомнения — Росаура пока не замечала, поскольку оно не проросло ещё под толщей смятения. Так, Росаура с ужасом смотрела на бесчувственную старушку, а тем самым — в свою душу, и думала, что Руфус выстрелил в миссис Лайвилетт от страха (прежде всего за неё, Росауру), в ситуации, которую он расценил как опасную, а она сама способна была стереть старушку в порошок, прежде угостив чаем, единственно из задетого самолюбия...
Дальше всё шло как в тумане.
Врачи приехали быстро. Росаура жалась в угол, кот — и тот был смелее, протяжно мяукал и путался под ногами. Росаура почти было вздохнула свободно, когда миссис Лайвилетт погрузили на носилки, сделав ей укол, и понесли на выход, как вспомнила, что дала обещание её дочери отправиться следом в больницу.
— Вы кем приходитесь больной? — спросили её.
— Я… понимаете, я обещала её дочери…
— Вы друг семьи?
— Я должна поехать с вами. Стойте-стойте, куда вы её повезёте? Я должна оставить адрес…
Она замешкалась, карандаш падал из рук, её ждали, злились. Она выбежала из квартиры, захлопнула дверь, чуть не прищемив коту хвост — тот попытался опрометью последовать за хозяйкой. Росаура прикрепила листок с адресом больницы к глазку. Санитары ругались, всем было очень холодно. На лестничной площадке возникла заминка из-за слишком крутых ступеней.
— Куда это?
Росаура вскинула взгляд и увидела Руфуса. Он смотрел на неё неотрывно поверх мельтешащих голов. Вопрос был обезличен, но Росаура знала, что он пытается дозваться её. Она заставила себя быстро отвести глаза и в глупом порыве чуть не обогнала носилки, чтобы выбежать из подъезда первой, но заставила себя взяться за перила и спускаться вместе со всеми.
— Старушке совсем плохо, откачивать будем.
— За котом есть кому присмотреть?
— Вы здесь живёте, сэр? — спросили у Скримджера.
— Да, я сосед.
— Давно её знаете? У неё родственники есть? К ней уже случалось «Скорую» вызывать?
— Я же сказала, что позвонила дочери, — заговорила Росаура, не уверенная, что её кто-нибудь слышит, тем более смотрела она в пол, — её дочь едет, я оставила ей адрес больницы…
— Вы прям так пойдёте? — спросили у неё с раздражением.
Росаура поняла, что вышла на мороз в домашнем платье и туфлях.
— Да я быстренько, — и она побежала к карете «Скорой помощи». Втиснулась, хотя никто не желал уступать ей место. Врач сказал:
— Пропустите дочь.
— Да не дочь она…
Карета отъехала. Росауру сильно качнуло, она схватилась за какой-то поручень и смотрела перед собой. А перед ней стояли носилки, и рука миссис Лайвилетт чуть свесилась и безвольно дёргалась на каждой кочке. По морозу машина гнала безумно, и на каждом повороте дух захватывало от визга шин по льду. Врач бесстрастно ставил капельницу. Росаура оцепенела, глядя на эту птичью лапку, которая качалась из стороны в сторону, из стороны в сторону… Дурнота подкатывала к горлу, но холод оглушал сильнее.
По приезде в больницу Росауру окликнул шафёр — она так и застыла, будто примёрзнув к двери, хотя носилки уже вынесли и врач даже что-то ей сказал. Росаура двигалась как во сне. Она спрыгнула с подножки и чуть не завалилась на бок, в снег. Очень хотелось пить. Она побежала за врачом, поскальзываясь, силясь что-то сказать, и казалась самой себе бездомной собакой.
В тепле ей сказали:
— У нас гардероб не работает!
— Мне не нужно.
— Но где ваше пальто?
— Я забыла его дома.
Росаура прикрыла руками шею. Та была совсем ледяная. Слова проталкивались наружу, будто сдирая кожу.
— Посидите пока, — сказали ей. — Потом расскажете подробно, что произошло.
Росаура опустилась на жёсткую скамью и обняла себя руками. Перед глазами всё плыло. Она будто задремала… а потом чья-то рука её растормошила. Росаура подняла дикий взгляд. «Где я? Почему я здесь?!»
— Постарайтесь вспомнить, что именно произошло, — попросил её человек в белом халате.
Росаура огляделась. Белые стены, синий кафель. Она в больнице. Она ведь была недавно в больнице. Потому что она хотела увидеть Фрэнка и Алису. На них напали, их похитили и пытали. Ей не дали увидеть их. Она снова пришла их навестить? Никто не стал ей объяснять, что же именно произошло. Ей нужно увидеть их. Увидеть их лица. Она должна понять, почему никто не радуется, когда говорит, что они остались живы.
— Что с ними?
— С кем? Мисс? Вы меня слышите? — и через плечо: — Да у неё шок.
— Это дочь, — сказал кто-то.
— Нет, — вспомнила наконец Росаура. — Дочь приедет. Я просто…
— Вы вызвали «Скорую», верно?
— Да. Да! Скажите, она в порядке?
— Миссис Лайвилетт в реанимации. Нужно выяснить характер травм. На инсульт не похоже, вероятно, какое-то внутреннее кровоизлияние.
— Боже…
— Когда вы звонили, вы сказали, что больная упала.
— Да.
— Где это произошло?
Росаура вспомнила всё. Она подняла взгляд на человека в белом халате. У человека были тёмные глаза и морщинка вдоль лба. Он хотел от неё правды. Увы, она не могла ему с этим помочь. Ложь полилась из её рта беспрепятственно:
— Я шла по улице. Увидела, что пожилой леди плохо. Она упала.
— Она упала, потому что поскользнулась или потеряла сознание?
— Резко упала. Наверное, поскользнулась. Я подбежала к ней. Она попросила довести её до дома, сказала, вон, соседний подъезд…
— То есть после падения она была в сознании?
— Да, я предложила сразу вызвать врача из магазина, но она сказала, что ничего страшного и просила проводить её домой. Я ей помогла. Она попросила уложить её в кровать. Я предложила вызвать врача. Она отказалась и попросила меня дать ей лекарство…
— Какое?
— Не помню… Я не разбираюсь.
— Она вела себя спокойно? Как будто с ней такое в порядке вещей?
— Мне кажется, я волновалась больше, чем она.
— Почему вы сразу не вызывали врача?
— Потому что она просила…
Почему? Почему? Почему ты сразу не вызвала врача? Чего ты ждала? Ты не вызвала, не вызвала врача…
...Ты живёшь с человеком, который напал на беззащитную женщину со спины.
— А потом я гляжу — она лежит без сознания. Я попыталась привести её в чувство, но ничего не вышло. Я… наверное, я запаниковала. Я позвонила её дочери, а дочь сказала вызывать врача.
— Конечно, надо было сразу вызывать врача!
— Вот и всё…
— Вы сидите на сквозняке. Где ваше пальто?
— Я оставила его там, у неё.
Кажется, она повторила это раз пять.
— Вам тут больше нечего делать, вы можете возвращаться к себе.
— Не могу. Я буду ждать. Её дочь должна приехать.
Её дочь приехала. У неё был громкий голос и фигура в лисьем манто. Сначала она ругалась с врачами. Росаура дорисовала её лицо в своём воображении, потому что сидела, вцепившись в собственные плечи и привалившись к стене, не в силах шелохнуться. Дочь миссис Лайвилетт остановилась рядом.
— Так это вы?
— Простите меня, — прошептала Росаура.
— Святые угодники, девочка, за что? Эй, мисс, послушайте меня! — дочь миссис Лайвилетт села рядом. Её лисица щекотала Росауре щёку. У дочери миссис Лайвилетт были толстые губы, жирно намазанные помадой, они дрожали в волнении. — Вы расскажете мне, что случилось, чёрт возьми?!
Росаура стала рассказывать. Дочь миссис Лайвилетт вздыхала и охала.
— Вас трясёт! Вы курите?
Росаура мотнула головой, но пошла за дочерью миссис Лайвилетт на заднее крыльцо. Мороз ударил Росауру по щекам, и она снова ощутила себя, будто проснувшейся в незнакомом месте с чужими людьми.
— Вас просто колотит! Бедная моя мамуля… Да что с вами? Где ваше пальто?
— Я оставила его… — тут Росаура поняла, что дочь вернётся в квартиру и не найдёт там никакого пальто. — О, наверное, я забыла его в «Скорой помощи».
— Как же вы пойдёте?
— Куда?
— Домой, куда!
— Но я должна дождаться… Ах, да, вы же приехали.
Терпкий дым оседал на лисий мех. Росаура зажмурилась. От дешёвых сигарет першило в горле. Она знала эти сигареты. Сердце забилось, сбрасывая с себя оковы потрясения. Ей нужно домой. Что она здесь делает одна?
— Знаете, давайте-ка я вас подвезу. Уже метро закрыто, автобусы не ходят.
— Но ваша мать…
— Врачи сказали, состояние стабильное. Стабильно тяжёлое. Вам здесь точно делать нечего. Да вас прям колотит. Вы часом ничего там не употребляете? Студенты...
— Я преподаватель...
— Конечно-конечно... И что за платье, как с барахолки, в пол... Волосню-то какую отрастила... Опять эти хиппи... Я говорю, вы предупредили родных хоть, что задерживаетесь? Бедная моя мамуля... Слушайте, не знаю, как вас отблагодарить. Я так погнала, что трижды чуть с трассы не слетела. Гололёд адский. Вы не очень далеко?
— Да мне… — Росаура осеклась, запутавшись, о чём кому лгала. Кому она сказала, что вообще не местная, поэтому и адреса не знает, а кому сказала, что является соседкой несчастной старушки?.. Кажется… кажется, дочери-то она ещё лгала не так много и легко.
Тут в смятенном сознании Росауры раздался странный голос. Он говорил: "Ты можешь назвать любой адрес, и она отвезёт тебя, куда пожелаешь". Росаура слышала: "Вернись домой, Росаура. Вернись домой!". Где её дом? Где её ждут? Где ей будет хорошо?
— Ах, точно, вы же мамулина соседка! Недавно переехали? Вообще, она что-то на Рождество мне рассказывала... Ну да, хиппи и есть. Я говорю, всё-всё, идёмте. Только быстренько, вы ж совсем в лёгком… Вас бы ещё лечить не пришлось!.. Нет, точно накурилась. Вот же позорище.
Росаура позволила себя увести. Лисица тыкалась ей под бок. Лишь бы её забрали туда, где не так холодно. Мама, мама...
В авто дочери миссис Лайвилетт были кожаные кресла, которые задубели на морозе. Росаура обожгла ладони о заледеневшую ручку двери. Авто завелось с третьего раза. Взвизгнули шины на льду. Проклятущий кошмар продолжался, Росауру снова мутило и шатало, дважды она больно стукнулась лбом об окно, и это напоминало ей, что она не спит, а действительно куда-то мчит в ночи, а за рулём — человек, у которого от тревоги за престарелую мать трясутся губы и руки.
— Ну, выходите, чего вы.
— Вы скажете, что с вашей матерью?
Росаура не расслышала ответа; лисий мох копошился, снова дымила сигарета. Потом Росаура поняла, что дочь миссис Лайвилетт плачет.
— Бедная мамуля. Бедная-бедная моя мамуля! Боже, я не приехала к ней на Рождество...
Росауру хватали трясущиеся руки, трясущиеся губы бормотали:
— Нет, всё-таки как это хорошо, что вы были рядом, Господь Всемогущий, как это хорошо… Боже, я как подумаю, что мамуля лежала бы так одна, я же собираюсь в Тунис, вы бывали в Тунисе? Там и в январе купаться можно... Белый песок, чистый бархат, и по программе турфирмы... О, как хорошо, что вы помогли!
— Нет, нет, — шептала Росаура, пытаясь сбросить с себя эти руки, а с совести — незаслуженную благодарность. — Нет, вы… вы простите меня, слышите, пожалуйста, простите меня!..
— Ах, как хорошо, спасибо вам, спасибо, и ведь поехала без пальтишка, бедняжечка, спасибо, спасибо!
— Нет, нет… Нет!
Росаура вырвалась прочь, дверца хлопнула, холод набросился на неё, перехватил дыхание. Росаура вбежала в подъезд и на середине лестницы поняла, что ей нужно решить, идти ли дальше, наверх. Больше всего ей хотелось опуститься на ступеньку и примёрзнуть намертво к холодному камню. Разницы она бы не почувствовала: точно такой же вот уже часов пять лежал у неё на груди.
Сверху полился свет — это открылась дверь в квартиру. Росаура вжалась в перила, как будто лестница начала трескаться у неё под ногами. Но шаги не приближались. Тогда Росаура поглядела наверх исподлобья и заметила тёмную фигуру в дверном проёме — человек стоял, скрестив руки на груди, и его глаза в темноте чуть светились, как светятся у зверей. Росаура ощутила гнетущий призыв инстинкта броситься опрометью вниз и выбежать из дома. Но вдруг входная дверь громко хлопнула, и по лестнице защёлкали каблуки.
— Я ж без вас в квартиру не попаду! — крикнула Росауре дочь миссис Лайвилетт. — Ключей-то у меня нет, а кота кормить… Ой, добрый вечер…
— Добрый вечер, — прозвучало в ответ.
— Извините, сэр, переполох тут устроили. Моя мамуля в больницу загремела, вы представляете? Хотя что удивительного, в её-то возрасте… На улице поскользнулась, ещё врача отказывалась вызывать! Ну и к чему это ослиное упрямство? Фух, ну и лестницы у вас, — лисьи меха тяжёло задышали рядом с Росаурой. — А вы что стоите, мисс? Сами, наверное, опомнились, что ключи унесли от мамулиной квартиры…
— У меня нет ключей… — выговорила Росаура.
— Что… Но как я попаду…
— Я не закрывала дверь.
— Что?! Да вы бы ещё нараспашку дверь оставили! Вы о чем думаете?! У мамули там, вообще-то сервиз! Серебро! Телевизор я ей в прошлом году купила! Святые угодники, ну как так можно! Вот же бестолковая молодёжь!
— Не было у меня никаких ключей! Проверьте, дверь незапертая. Вы, наверное, сами свои где-нибудь забыли...
— Что-о?! Да хватит мне голову дурить! Эй, девушка!
Росауре хотелось скрыться от этих визгов, и невольно она стала подниматься выше и выше, судорожно цепляясь за перила.
— А если она мне врёт? А, сэр, вы подумайте, а если припрятала ключики и придёт завтра обчищать мамулину квартирку, а? У, чертовка!
— Молчать.
Одно слово, даже не на повышенных тонах — но то было слово разгневанного мужчины. Лисьи меха покачнулись и распластались по перилам. Росаура одёрнула руку, и тут же её локоть перехватила чужая крепкая рука. Два шага — и она уже стояла на пороге рядом с Руфусом, он практически поднял её по воздуху, чтобы приблизить к себе. Однако у дочери миссис Лайвилетт от гнева колдуна не отнялся язык: её дочерние чувства бурлили сильнее и прорвались потоком брани:
— Ну надо же! А вот оно что! Да это же тот самый алкоголик! Ну и забирай свою наркоманку! Два сапога пара! То-то эту девицу всё трясло! Да вы решили мою мамулю выжить! Что, тесно вам стало? Отдай ключи, мерзавка! Пока она меня за нос водила, ты мне всю квартиру обчистил, гад лохматый?! Ах вы, твари! Я на вас с полицией приду!
— И не вздумай.
Росаура невольно вздрогнула: глаза Скримджера вспыхнули в темноте, и пусть он даже не поднимал руки и не держал палочку, в подъезде ощутимо повеяло магией. Дочь миссис Лайвилетт тихонько охнула и привалилась к перилам. Когда она подняла побелевшее лицо, то было на редкость пустым и растерянным, и Росаура впервые увидела, какие у неё на самом деле большие, яркие глаза — до того, в дрожании и мельтешении, они казались узкими щёлкми. Дочь миссис Лайвилетт секунду обескураженно переводила взгляд с Руфуса на Росауру.
— Ой, добрый вечер... А... А вы соседи, да?.. А моя мамуля в больницу загремела, ну вы представляете!.. В её-то возрасте!
Потом прижала руку ко рту и тоненько воскликнула:
— Как же там наш котик?! Бедная, бедная моя мамуля, мамулечка моя…
И, карабкаясь по перилам, тяжело пробралась к материнской квартире. Дверь сама распахнулась ей навстречу. Кот прыгнул дочери миссис Лайвилетт на руки и, оказавшись на одном уровне с головами людей, напоследок кинул на Скримджера лютый взгляд и, Мерлин свидетель, тот вернул ему такой же.
Скримджер закрыл дверь. Миг они с Росаурой глядели друг на друга, просто потому что оказались друг к другу очень близко.
— А с ней ты что сделал? — только и вымолвила Росаура.
— Ничего страшного, — произнёс Скримджер. Он будто хотел взять её за руку, но Росаура отвернулась и отступила на шаг, второй, а потом быстро прошла в спальню и, захлопнув дверь, бросилась на кровать.
Она знала, что он вошёл следом. Но, сбившись в комок, она нарочно отвернулась к стене, окунула лицо в покрывало и сжала зубы до боли в дёснах — а те всё равно стучали, как на морозе.
Кажется, Руфус окликнул её. Подошёл ближе, но так и не прикоснулся. Росаура понимала, что, наверное, плачет, может, даже рыдает, тщетно пытаясь заглушить саму себя в складках колючего покрывала, но ни на миг она не позволила себе обернуться или хотя бы сменить положение. Сколько так продолжалось — десять минут, час?.. В какой-то момент она ощутила, что её заставляют чуть приподняться, а к губам подносят очень горячий стакан.
— Пей, — услышала Росаура, и точно деревянная ладонь накрыла её лоб, что был весь в испарине. — Пей!
Она не хотела; что-то упрямое и гордое не примирялось в ней с происходящим, но пересохшие губы вняли приказу, и вскоре тепло заполнило её доверху, разве что пар из ушей не повалил. Сознание будто озарила вспышка, и снова пришло это судорожное: «Где я?!», Росаура дёрнулась, но её держали крепко, и прилив бодрости быстро сменился полной расслабленностью, и вот её уже опрокинули на подушки, а ей стало очень жарко. Теперь ладонь, что касалась её лба, казалась холодной, и, вопреки злому упрямству в душе Росауры, тело её тянулось к этой ладони и облегчению, которое она даровала. Дыхание выравнивалось, сердце унималось, и Росаура увидела пред собой лицо Руфуса, бледное и почти непроницаемое, если бы не тревога в глубине его глаз. Губы его были крепко сжаты, но Росаура вдруг вспомнила о нежности, которую эти губы уже не раз ей дарили — и словом, и делом. Что-то внутри неё, отогретое, натерпевшееся, двинулось навстречу этим губам, но Росаура подняла взгляд на жёлтые глаза и вспомнила, как они полыхали жестокостью. Она инстинктивно дёрнулась, пытаясь сбросить со лба его руку, зажмурилась и отвернулась к стене, замерла, вцепившись в покрывало, готовая уйти под него с головой. Но без надобности: он больше не прикасался к ней. Его уже не было в спальне, когда её настигла болезненная дремота.
Когда жар спал, Росаура очнулась в сознании чистом и оглянулась: в спальне свет был погашен, а за неплотно прикрытой дверью метался огонёк свечи. Чуть вытянув шею, Росаура увидела, что Скримджер там, перенёс свои документы за дубовый обеденный стол, который никогда не накрывали для гостей, и что-то царапает пером в пергаменте, закусив сигарету. Дым вьётся, вьётся, но Руфус лишь глаза сощурит, и всё ему ни по чём. Эта мирная, домашняя сцена ничуть не прояснила душу Росауры. Напротив, лишь больше обозлила. После страха и растерянности прошедшего дня на сердце Росауры опустилась полуночная мгла. Против здравого смысла Росаура... оскорбилась. Лучше было бы предположить, что он не хочет нарушать её сон или правильно понял, что она в глубоком потрясении и обиде, поэтому не сидит без сна у её постели, а оставил её в покое, но Росауре больше хотелось найти за ним ещё грех, и в его поведении удобно было видеть не суровую заботу, но холодность безразличия. Конечно, она бы отвернулась от него или вовсе прогнала, будь он рядом и попытайся прикоснуться к ней или заговорить, но именно то, что он ушёл в соседнюю комнату, чтобы не тревожить её, и тем самым не оставил ей возможности показать характер, ещё больше разъярило Росауру. "Ну и чёрт с тобой!" В таком остервенении, почти помутнении, но уже не разума, а чувств, Росаура стала выкликивать для себя самый крепкий сон, и наконец-то тот нагрянул.
Росауре снилось, что она стоит на берегу лесной реки в солнечный полдень. Жара нестерпимая, и манит зеркальная гладь. Она высвобождает ножку из туфельки и пробует мыском воду. Её тут же сводит судорога — до того студёная! Росаура хочет вынуть ногу, но та будто проваливается ещё глубже, а за ней и вторая, хотя по своей воле она стояла бы на берегу! Росаура пытается выбраться и реки, но холод пронзает её уже по пояс, а там и по грудь, и солнце на небе меркнет.
Росаура хватала ртом воздух в страхе, что уже наглоталась воды. Страшнее было, что лёгкие оледенеют прежде, чем она успеет захлебнуться. И пусть она стиснула мокрыми ладонями простыни, холод и ужас холода никуда не ушли. Она всё не могла раскрыть глаз, хотя ощущала, что проснулась. Она подумала, что, должно быть, окно распахнулось, и в дом вошёл незваным гостем мороз последних дней декабря, но воздух вокруг был застоявшийся, тяжёлый. Им невозможно было надышаться. На каждом вдохе будто ледяной клинок пронзал Росауре грудь.
Её стиснула паника. Она хотела закричать, но не могла и вздохнуть. Пошевелить пальцем было почти невозможно, будто её придавило сверху плитой.
«Надо открыть глаза. Я хочу открыть глаза. Открой глаза. Открой!»
Свинцовые веки дрогнули, и Росаура увидела, как темнота чуть расступается перед взором, а совсем рядом, в ногах, что будто так и были окунуты в студёную воду, собралось холодное белое свечение, повторяющее собой силуэт сидящего человека.
«Призрак».
— Таковым являюсь, — раздался тихий голос, и силуэт плавно обернул голову к Росауре. Будто по изволению, её глаза распахнулись широко-широко, чтобы она смогла увидеть отчётливо контур молодого печального лица в обрамлении волнистых волос, изогнутые в грустной улыбке губы, жемчужны-глаза.
«У него ресницы как у женщины», — только и подумала Росаура.
— Я вас разбудил, — сказал призрак. — Не думал застать здесь… Впрочем, я бестактен. Не смог удержаться, очень уж захотелось познакомиться. Обыкновенно тут чертовски одиноко. Появляется раз в месяц, а ты сиди жди.
Росаура хотела сказать хоть что-нибудь, поскольку галантное обхождение и невинный облик привидения угасили её панику (правда, оледенение всех членов, а с ним — чувство ужаса никуда не ушли). Однако губы её, чуть приоткрывшиеся во сне, сейчас пульсировали, налившись кровью, как если бы она висела вниз головой (хотя лежала на спине, придавленная невидимой тяжестью), и не могли шевельнуться.
— Являюсь таковым… — повторил, чуть переиначив, призрак, и, взглянув на Росауру, усмехнулся, довольный каламбуром, — таковым, как вы. Вам, кажется, очень одиноко. Мы, потерянные души, знаем толк в одиночестве. Бесконечность одинокой ночи, ох…
Казалось, от ужаса кожа вот-вот заиндевеет.
Не то чтобы сам призрак, этот печальный юноша, выглядел устрашающе. Хогвартс был населен призраками, они преспокойно сновали меж детей, и единственная издержка заключалась в том, что при нечаянном соприкосновении с призраком возникало ощущение, будто тебя окатили ведром ледяной воды. Школьные призраки были миролюбивы и в меру болтливы, отзывчивы, пусть и со своими причудами. Так волшебники с детства приучались не бояться привидений. Вот и этот призрачный юноша всем своим видом и манерами будто был создан для того, чтобы произвести приятное впечатление. Но в жилах буквально стыла кровь от одного его присутствия.
«Кто ты?»
— Мне кажется, ваше лицо мне знакомо. Я лет шесть назад окончил школу. Мы могли видеться там? Я учился на Когтевране. Наш декан — этот коротышка, профессор Флитвик, с голоском мышонка. Скажите, он до сих пор делает себе подставку из десяти книг, чтобы студенты могли видеть его из-за кафедры?..
Вопреки тяжести и холоду, с губ Росауры сорвался краткий смешок: да, именно из десяти книг, кажется, десятитомник «Элементарной магии» Амброзия… Призрак встрепенулся:
— Я знал, что вы помните! Нет-нет, мы точно виделись. Если люди помнят одни и те же вещи, значит, они вместе смотрели на них. Меня звали Джулиан. А как ваше имя?
Одна часть Росауры доверчиво тянулась к этому обходительному и такому одинокому юноше, который будто самой судьбой был послан составить ей компанию в час обиды и недоумения, а сверх того в голове появилась и быстро заполнила слепой уверенностью мысль, что стоит с ним подружиться, так тяжесть перестанет сдавливать ей грудь, а холод обернётся дружеским теплом, однако в глубине души что-то упорно сопротивлялось этому намерению. Росаура заставила себя сдержаться.
«Что тебе нужно? Что ты делаешь здесь?»
То был крик ума; в сердце же горела иная мысль: как дозваться Руфуса? Как только она вспомнила о нём, так уверенность в мыслях стала стремительно таять, холод острее обступил её тело, но в душе раздулся огонь: где он? Не может же он бросить её… Она будто бы никогда не нуждалась в нём так сильно и безотлагательно, как сейчас.
Призрак, что подтвердилось, слышал её мысли, но не мог услышать зова сердца. Чуть качнул своей миловидной головой, и если бы был живым, то непременно бы вздохнул, однако грудь его навеки осталась неподвижной. Он сказал:
— Я всё же докучаю вам, как жаль. Объяснюсь: я жду хозяина, — он помедлил и произнёс чётко и гулко: — Я его гость.
Миг — Росауре почудилось, будто за гладкой белизной его полупрозначных черт сгустилось что-то тёмное, опасное, отчего желудок скрутило до рези. Однако тут же призрак чуть улыбнулся, как бы извиняясь за докучливость, будто бы он и сам не рад, что на нём таковые обязательства, и всё бы ничего, если бы в Росауре не сжалось всё от одной этой улыбки. Призрак же заговорил своим привычным глухим шелестящим голосом, по-свойски махнув рукой:
— Я так-то на Рождество хотел заглянуть. Поздравить, — улыбка призрака стала шире, холод в груди Росауры — сильнее. — Но, поверите ли, никак невозможно было. Здесь точно баню растопили, и пытался подступиться, и чуть ли не плавился, а как это возможно с душами моего положения — ещё большой вопрос… Н-да. Вышла задержка. Все эти дни бился, чтобы явиться — и вот наконец сегодня почувствовал, что жар поослаб, и на том спасибо. Вы крепко спали, — вдруг сказал он, чуть склонившись к Росауре, — наконец-то, подумал я. Ваше сердце так оглушительно стучит, что снаружи впечатление, будто в колокола трезвонят, — призрак передёрнул плечами, — я всё думал, что же он такое выдумал, чтоб от меня отделаться.
Росаура хотела вскрикнуть, но изо рта вышел лишь сдавленный хрип: призрак провёл ладонью по её оголённому локтю, и это было сродни тому, как если бы к её коже прижали обледенелое железо.
— Однако он выбрал самый ненадёжный способ, — произнёс призрачный юноша, воспарив над Росаурой и не отпуская её локтя, — совсем непохоже на него. И чертовски трусливо.
Жемчужные глаза его полыхнули чёрным пламенем.
— Позови его, — приказал призрак и сомкнул руку на шее Росауры.
Сначала с её губ сорвался крик. Она задыхалась, лежа парализованной, ощущая, как мертвящий холод пронизывает челюсть, поднимается по затылку, грозит выдавить глаза из глазниц…
«Господи, помилуй!»
Призрак зашипел и отпрянул. Рука, которой он душил Росауру, почернела и будто бы скукожилась, а Росауру бросило в жар: так хлынула по жилам оттаявшая кровь. Росаура резко села в кровати; миловидное лицо призрака исказилось в ярости, и тут дверь распахнулась.
Руфус миг глядел на призрака; призрак обернулся — сначала головой, потом всем телом, и издал ликующий вопль. Руфус взглянул на Росауру и бросился к ней. Он прошёл сквозь призрака, припадая на больную ногу, в два шага добрался до Росауры и схватил её за плечи.
— Не говори ему своего имени! — голос его был страшен.
Росаура могла лишь помотать головой и вцепиться в его локти, податься ближе к его посеревшему лицу, но за его спиной воспарил белый призрак, и Росаура не могла отвести от него глаз; призрак, потемнев от досады, разинул рот, что стал огромен, как бездна, и возопил:
— Руфус Скримджер!!!
Руфуса хлестнула судорога, но он взял лицо Росауры в свои руки, которые были ещё горячи.
— Не смотри на него, — сказал он, — не думай о нём.
— Смотри на меня! — взвыл призрак, и вопль его скрипел гвоздём по стеклу, резал слух зубчатой пилой, пронизывал внутренности раскалённой иглой. — Не смей отворачиваться от меня! Трус! Или ты забыл, что ты сделал со мной?..
Жемчужно-белый силуэт призрака пошёл рябью; аккуратная одежда повисла лохмотьями, правильные черты молодого лица исказились, щёки ввалились до рваных прорезей, рот отвис, волосы растрепались, точно рвали их клочьями, но самое жуткое — глаза, эти глаза-жемчужны, их будто выжрало то пламя, что плескалось в них, и на месте его прекрасных глаз с густыми, как у женщины, ресницами, осталась обожжённая глазница, а другой будто взорвался, как яйцо в кипящей воде, и потёк по костистой скуле…
— Не смотри на него!
Руфус закрыл ей глаза леденеющей ладонью. Росаура знала: ужас вонзился ему в спину, как нож.
— Смотри, смотри на меня! Вздумал прикрыться от меня своей женщиной! Трус! Скольких женщин я не обнял, скольких не приласкал — по твоей милости!
— Не слушай…
Росаура желала бы закрыть свои уши, но больше проняло её не от воплей привидения, но от боли в голосе Руфуса — и это ему она захотела замкнуть слух.
— Предатель! Мясник! Смотри на меня! Ты не забыл ли, как меня звали? Для тебя я был лишь единицей в расчёте!
— Я не забыл тебя, Джулиан Хамфри, — отвечал Руфус Скримджер.
— Джулиан Хамфри… Какое славное имя... Моя мама шутила, что назвала меня в честь Цезаря... где теперь моя мама? Я не могу увидеться с нею. Из-за тебя! Плачет ли она по мне? А сколько мне было лет, когда я был жив? Сколько я был живым? Меньше, чем ты! Меньше! По смерти нет времени. У меня отобрали время. Ты отобрал!
— Если ты хочешь поговорить, — Руфус попытался взять свой привычный бесстрастный тон, но нынче он звучал жалким эхом его обыкновенной строгости, — пройдём поговорим. Не нужно здесь… концертов.
— «Концертов»! Изувер! Тебе в кои-то веки стыдно? Перед ней стыдно? Так слушай же, слушай, я расскажу, как вы, сэр, убили меня, я расскажу о всех, кого вы, сэр, послали на смерть, я говорю с тобой от их имени…
— Я помню. Имена.
— И я прослежу, чтобы не забывал! Ни секунды! Что для тебя секунда, живой? Мёртвые отдали бы за секунду душу. Кому-то не хватило секунды, чтобы остаться в живых! Ты бросил нас в это пекло. Трясёшься от холода? А мы горим.
Руки Руфуса и вправду дрожали. Но он не отнимал их от глаз Росауры.
— Она знает? — голос мертвеца прозвучал совсем близко, вторгаясь в сердцевину их судорожного объятья. — Она знает, что ты послал нас на смерть, не дождавшись приказа? Просто потому, что ты испугался угрызений совести.
— Это был наш долг, — проговорил Руфус Скримджер.
— Это была твоя блажь! В этом не было никакого смысла! Всё равно они все погибли! Старики, женщины, дети! Вот только и мы, между прочим. В нашей гибели не было ни малейшего смысла. Ты знал, что никаких шансов нет. Ты послал нас на смерть, но тебе не хватило мужества погибнуть с нами заодно. Потому что ты распоряжался, а мы подчинялись твоим приказам. Или, скажешь, тебя ждали? А меня мать не ждала? Или она недостаточно горячо молилась? Чёрт тебя раздери! Чёрт тебя раздери!!! Почему ты жив, а я нет? Почему она утешает тебя, а я никогда, никогда не смогу ощутить тепла человеческого, никогда впредь! Меня звали Джулиан Хамфри, я жил двадцать пять лет. Расскажи это ей. Расскажи!
— Джулиан Хамфри, двадцать пять лет, — заговорил Скримджер тоном, которым диктуют отчёт, только голос его лишился звучания, — тридцать первого октября тысяча девятьсот восемьдесят первого года погиб при исполнении служебного…
— Лжец! Трус! Убийца. Я не погиб, сэр, о нет. Молния поджарила моё сердце. Гляди.
Росаура ощутила, как ледяная ладонь, что закрывала ей глаза, прижалась к её лицу ещё плотнее, будто в последнем, натужном порыве. Но тут же ослабла: верно, в тот миг Руфус Скримджер видел на своих руках невинную кровь. Он боялся запятнать ей Росауру.
Росаура, онемевшая, смотрела, как Руфус с пустыми глазами склонил голову к своим рукам, белее, чем у призрака, а сам призрак вознёсся над ними, испуская вопль и холод, и замкнулась тьма.
— Руфус!.. — прошептала Росаура. Она хотела коснуться его, взять за плечо, но всякое движение было почти невозможным, будто они находились глубоко-глубоко под водой. — Руфус, попроси у него прощения. Попроси прощения, он уйдёт!..
Росаура улыбалась сквозь страх: сердце подсказывало ей, что это единственно верный путь, и нужно-то только... Ей стало очень легко от простоты этого откровения. Сейчас они вынырнут с этих дьявольских глубин, со дна ледяного озера... Лишь бы он услышал её:
— Попроси прощения!
Руфус Скримджер, серый и холодный, как утопленник, вскинул свою гордую голову. Голос его был ровен и сух.
— Быть может, мне попросить прощения у самого дьявола? Я всё сделал правильно.
То, что раньше было глазами призрака, разгорелось торжеством. Он простер руку и схватил Скримджера за подбородок, будто на миг обретя плоть.
— Смотри, гордец, — они оба, призрак и человек, повернули головы к Росауре. — И она за тобой явится.
Росаура осталась без дыхания. Руфус не сводил с неё взгляда, из которого стремительно исчезала осознанность, будто его душу пили жадными глотками. Вот призрак расхохотался и одёрнул руку, и Скримджер повалился на бок.
Господи, пощади!
В озарении Росаура подняла руку, чтобы сотворить крестное знамение. При первом же движении не руки ее даже, но сердца, призрак зашипел и ощерился пугающим оскалом обгоревшего черепа. Но когда Росаура, превозмогая ужас, прорубила рукой воздух, будто тяжёлую, влажную могильную землю, и довела дело до конца, призрак выкрикнул:
— Недолго тебе!
И сгинул.
Примечания:
Эстетика к финалу главы https://vk.com/wall-134939541_12463
1) Слово "призрак" в английском языке изначально имело значение "посетитель" или "гость".
2) Президент США Джон Кеннеди был убит в 1963 году на пике своей популярности. Среди множества версий убийства есть мнение, что Кеннеди был устранен политическими конкурентами ввиду выбранного им экономического курса, невыгодного политической элите
3) т.е. литература
Она в высшей степени его понимала и изучила, а следственно, знала, чем в него и ударить.
Ф.М. Достоевский, «Идиот»
Росаура ждала, когда кончится ночь. Она верила: с рассветом придёт подтверждение, что они всё ещё принадлежат миру живых и злостный призрак не запер их в Преисподней. Да, она запалила свечу, другую, она ходила по комнатам, ощупывая дерево шкафов и ткань кресел, она выпила три чашки горячего чая, но чувство реальности сложно было вернуть. С тех пор как Руфуса настиг тяжёлый обморок, он так и не пришёл в себя. Несмотря на острое желание добудиться до него и большой страх одиночества, Росаура остереглась насильно приводить его в чувство. Она знала, что в таких случаях душе и телу нужно своё время, чтобы отойти от пережитого ужаса, вмешательство чревато усугублением тягостного, панического состояния. Всё должно пройти само: кровь — оттаять, дыхание — выровняться, глаза — раскрыться в ясном сознании. Но вот уже пришёл рассвет, а румянец так и не вернулся на его щёки. В тусклом утреннем свете Росаура убедилась — у Руфуса был вид тяжело больного человека. И мысль простая и ясная утвердилась в ней, будто кто-то подошёл и сказал ей на ухо: он не справляется.
Руфус Скримджер возложил на себя слишком большую ношу. Росаура не удержалась от соблазна — посмотрела бумаги, документы и карты, которые так и остались лежать на столе, не скрытые чарами секретности. Она немного смогла понять, но было очевидно, что работа велась напряжённая и — увы — непосильная. Нет, он не справится в одиночку. И почему они, его соратники, товарищи, бросили его одного? Что такого ужасного он натворил, что невозможно было найти иного решения, как отстранить его от официального следствия в самый ответственный момент? Росаура помнила о газетах, которые подложила ей мать, но даже сейчас не решилась их прочитать. Она и так узнавала слишком многое, что грозило лечь неподъемным грузом на сердце. Так, среди прочих бумаг на столе нашёлся конверт, в нём — не письмо даже, записка, написанная обыкновенной ручкой.
«…Обсуждать здесь нечего. Если в вас есть хоть капля порядочности, вы вернёте мою дочь в дом её родителей и закроете дверь снаружи».
Если бы не почерк отца, Росауре сложнее было бы поверить, что эти резкие слова принадлежат ему. Но с недавних пор она узнала, на что способен отец, и очередное подтверждение его непримиримости удручало её ещё больше. Она вспомнила, как позавчера Руфус сказал ей, что намерен принести её отцу извинения. Видимо, он это сделал — и, разумеется, безрезультатно. Подумать только, он тратил время и силы ещё и на эти мелочные разборки — просто потому что знал, как саднит её рана от разрыва с отцом. Но что толку?..
Росаура и так чувствовала себя выброшенной на необитаемый остров; запасы терпения, точно живой воды, подходили к концу.
Пришла минута, когда он очнулся. Вздохнул судорожно, будто с его груди сняли тяжёлый спуд, попытался подняться на локте, и ей бы броситься к нему, придержать, помочь, но она застыла, недвижима. А он ещё глаз открыть не успел, как позвал:
— Росаура…
— Лежи! Лежи.
Он обернулся на её голос, сощурился. Вялой рукой схватился за голову, дыхание стало поверхностным и частым.
— С тобой всё хорошо?
Росаура подёрнула плечами. Потом поняла, что он плохо различает её рассветной мгле, и сказала ровно:
— Насколько это возможно. Не стоит беспокойства. Лежи. Принести тебе воды?
Она поднялась, чтобы поскорее уйти, а он сказал:
— Прости за это.
Ей бы вернуться к нему, остудить его лоб, утешить лаской, оправить одеяло, потушить все сомнения и страхи одним кротким словом — но вместо этого произнесла с холодом:
— За то, что даже не предупредил, что такое возможно?
Росаура помнила слова призрака и знала вину за собой: её любовь ограждала их от вторжения, но стоило ей остудить своё сердце обидой, как случилось страшное.
— Я думал, что смогу его одолеть.
Эта вина замыкала её сердце на замок.
— Ты совсем ослаб. Поспи ещё лучше.
По одному взгляду она поняла, как глубоко ранила его, но не нашла решимости добавить хоть что-то, чтобы смягчить удар. Не дожидаясь его ответа, она ушла, убеждая себя, что вместо глупых разговоров лучше принести ему какое-нибудь лекарство, но почему же так долго почти вслепую шарила на кухне, бездумно отбрасывая склянки, на которых не потрудилась толком прочесть этикетки? В конце концов она разогрела то зелье, которым он поил её в ту же ночь, благодаря которому так быстро пришло облегчение — почему она вспомнила о нём спустя так много времени?..
Когда она вернулась в спальню, сон уже вновь овладел им — и она вздохнула с облегчением.
Когда она смотрела на Руфуса, всё в ней сжималось. Ей казалось — от жалости. Но если бы она была честна с самой собой, она бы призналась: от страха. Ей было очень страшно рядом с ним. Она не узнавала его и не понимала, что от него ожидать. Она убеждала себя, что должна привыкнуть к нему и такому, принимать и жалеть его и таким, ведь такой он и есть, но страх только возрастал.
Что будет дальше? Как далеко он зайдёт? На что решится в отчаянии? Грозный Глаз Грюм сказал ему: «Иди к своей женщине и успокойся. А не то наломаешь дров, нам же разгребать». Но он не мог успокоиться. Он унижен и опустошён. Он хочет действовать, а его заперли в клетку. Это сведёт его с ума. Какой покой человеку, за которым гонятся демоны? Лучшие друзья, замученные до полусмерти, в его воображении пополнили ряды преследователей. Какими раскалёнными щипцами они крутили его изувеченную совесть? Как он нарочно бередит свою больную ногу, исходя бешенством на свою слабость, так он истязает свою волю и разум, принуждая себя к исполнению долга, который не покроет никакая жертва. Но ведь он не остановится.
Она должна ему помочь. Недостаточно ждать его дома и готовить обед. Одержимость гонит его прочь, с каждым днём они становятся друг другу всё более чужими. Чем больше она упирается, спорит, печалится о родителях, противоборствует ему, не слушается, пререкается или (что, может, в его глазах ещё хуже) пытается беспечно сделать вид, будто жизнь продолжается, тем дальше от неё он становится, и наверняка же ему приходила в голову мысль, что без тех обязательств, которые он взял на себя по отношению к ней, ему дышалось бы легче… Она должна помочь ему, сделать то, в чём он нуждается, иначе стена меж ними обернётся глухим камнем, они уже едва слышат друг друга, а там и вовсе перестанут узнавать.
Росаура вспомнила, как засияли глаза Руфуса, когда она пообещала связаться со Слизнортом в надежде, что найдётся лекарство для увечной ноги. Связи — вот что она может использовать, должна попытаться! Пусть даже он сам её за это осудит. Там, где ему не позволяла действовать предельная честность, она могла ещё извернуться. Кровь бросилась Росауре к лицу, когда она взмахнула палочкой, будто и вправду готовилась совершить нечто постыдное. Но когда в руку легла зачарованная книжечка в чёрном переплёте, всякое сомнение отпало. И всё же Росаура вышла в гостиную, прежде чем взяться за перо и раскрыть книжечку на нужной странице.
«Есть информация. Только личная встреча. Срочно».
Росаура смотрела, как чернила впитываются в гладкий пергамент и испытывала гордость. Она потратила время, чтобы сформулировать своё обращение безапелляционно, под стать самому Краучу. Безысходность и тлеющая злость придали ей сил, сделали дерзкой. Она не будет просить — только требовать. Но что она даст взамен?..
Да что угодно.
Будто изнутри раздавался сухой треск — это в душе что-то курилось, искрило и щёлкало, предвкушая сожжение.
Росаура зашла в спальню, чтобы взять одежду. На Руфуса она поглядела с опаской — если он проснётся раньше, чем она уйдёт, он будет спрашивать, куда она собралась, и придётся лгать, потому что её плана он точно не одобрит, а ложь наверняка раскусит, и так или иначе выйдет препирательство, которое вновь лишит их сил. Но, конечно, он будет волноваться, если придёт в себя и не обнаружит её рядом… Росаура вспомнила записку отца, и странное дело: от мысли, что Руфус может подумать, будто она ушла от него, сломавшись под грузом потрясений и разочарований, ей вдруг стало весело. Гнусное, язвительное веселье встрепенулось в её сердце. «Быть может, тогда он опомнится, что так вести себя с девушкой совершенно нельзя?» Росаура вздрогнула, услышав собственные подлые мысли. Оказывается, она злилась на него. Несмотря на все переживания, страх, жалость и тоску, она злилась, и злоба эта мелочно подсчитывала все промахи, ошибки и грехи, которые он вольно или невольно совершил против неё за минувшие дни. Какая же глупость! Как это возможно, учитывая, что они пережили, памятуя, как они вытаскивали друг друга буквально из ада?.. Росаура встряхнула головой и сосредоточилась на выборе одежды. Вовремя: переплёт книжечки вспыхнул алым. Дрожащей рукой Росаура раскрыла нужную страницу.
«Сегодня в моём кабинете. Секретарю назовёте своё имя. Жду. К.»
Сам без двух дней Министр её «ждёт»! Росаура чуть не подпрыгнула от восторга. «И подождёт», — тут же мелькнуло в голове, и с нарочитой медлительностью она стала натягивать шёлковые чулки.
Спустя полчаса она признала перед зеркалом: так скорее выряжаются в оперу, чем на встречу с начальником. Но на этот раз встреча была особенной, и она знала, что мать одобрила бы её выбор. Она идёт к нему не на ковёр, а с расчётом на мягкое кресло и чашечку кофе, не как подчинённая, а как самостоятельна сторона переговоров. Росаура оттёрла пальчиком лишний штрих помады и с удовлетворением отметила, что макияж и наряд придали ей лишних лет пять, а то и семь. Надоело, что все её держат за несмышлёную девчонку! Стоит признать: так, одетая в броню изящного платья, на тонких каблуках, в маске туши и белил, она нравилась себе гораздо больше, чем заплаканная, простоволосая и растерянная, в домашней юбочке и рубашке с чужого плеча. И кому нужна эта глупая безответная дурочка, когда она может быть молодой, уверенной в себе женщиной, своенравной и остроумной? О, она готова поиграть.
Напоследок она оставила на столе записку, что ушла в Министерство. Это не было неправдой, а Руфус, когда очнётся, решит, что она наконец-то «взялась за ум» и пошла выполнить свой гражданский долг и дать показания по делу Фрэнка и Алисы. Росаура же обрела железную уверенность, что встреча с Краучем, какой бы ни был её исход, точно избавит её от необходимости являться в Мракоборческий отдел. Сладкая иллюзия власти и собственной неотразимости искривила губы Росауры в тонкую усмешку — совсем как у матери. Прощаться она не стала — но не потому, что он бы всё равно не услышал, а потому, что сам он не раз уходил так, не обронив и слова. Что ей мешает ответить ему тем же?
Какой-то жалкий укол совести?
* * *
Министерство встретило Росауру суетой и колким напряжением в воздухе. Колдуны и ведьмы, снующие по Атриуму, казалось, спешили скорее пересечь открытое пространство и исчезнуть в лифтах или каминах и явно избегали встречаться друг с другом глазами — и при этом панически следили друг за другом исподтишка. Росауре хватило одного взгляда на газетный киоск, чтобы увидеть кричащие параноидальные заголовки. Приглядевшись, она увидела, что на стенах развешаны плакаты с правилами «обеспечения собственной безопасности». По Атриуму, вопреки всеобщей спешке, неспешно вышагивала тройка колдунов в ярко-алой форме патрульных — от них шарахались как от огня. Росаура подумала, что ощущение закрученных донельзя гаек в Министерстве гораздо острее, чем было ещё летом, когда судьба магической Британии висела на волоске, а тот сумасшедший террорист был жив и навевал ужас одним своим именем. Неужели одно только нападение на Фрэнка и Алису напугало людей сильнее, чем годы терактов, облав и диверсий?.. При всём сострадании друзьям Росаура не сомневалась, что то же убийство семьи Боунсов в октябре было ещё более шокирующим. Однако вскоре ответ нашёлся: Росаура увидела большой портрет Бартемиуса Крауча с лозунгом: «Гарантируем безопасность». Положение дел отнюдь не ухудшилось — просто Крауч наконец-то дорвался до власти. И, судя по срокам выборов, которые и так не раз переносились с первого ноября, он был в шаге от того, чтобы заполучить её во всей полноте.
Нынче Росауру это более чем устраивало.
Когда она шла к лифтам, она знала, что на неё смотрят не только с подозрением, и ей это нравилось. Дома она ещё переживала, как бы не столкнуться ненароком с бывшими коллегами, ведь начнутся расспросы, но теперь ей даже хотелось встретить кого-нибудь между прочим, чтоб потом у сплетников язык отсох от одной мысли, что-де стать учителем значит похоронить себя заживо! Самолюбивые мысли и чужие взгляды кружили ей голову. Она вспомнила, как дрожала, точно осиновый лист, летом, когда шла по тому же коридору к кабинету главы Департамента магического правопорядка, и теперь казалась самой себе глупой девочкой, достойной лишь насмешливого снисхождения. Она вспомнила слова матери: «Женщину, которая живёт с мужчиной, видно издалека», и это необычайно приободрило её; если б у неё был птичий хвост, непременно бы его распушила. Она ожидала, что возникнет недопонимание с секретаршей Крауча, ведь нигде в списках её визит не значился, и уже заранее готовилась выплеснуть всю скопившуюся желчь в самых остроумных пассажах. И вот пропела, чуть облокотившись о высокий стол, даже не взглянув на человека за ним:
— Уведомите мистера Крауча, что Росаура Вэйл здесь. Это срочно.
— Росаура Вэйл здесь... И она сногсшибательна.
Росаура резко обернулась и даже рот открыла от удивления. Человек, на которого она так демонстративно не желала обращать внимания, теперь завладел им всецело. Откинувшись в кресле, секретарь Бартемиуса Крауча без всякого смущения улыбался ей и не спускал блестящего взгляда светлых глаз.
— Мне повезло, что я сидел, когда ты подошла, — сказал он и развёл руками, будто признавая своё полное поражение.
— Барти!
Росаура чуть не подпрыгнула от радостного изумления. Единственный и ненаглядный сын Крауча, её бывший однокурсник, с которыми они столько лет делили первую парту и до полуночи корпели над домашним заданием, с которым победоносно прорывались через экзамены и даже станцевали на выпускном… от одной его ласковой улыбки Росаура ощутила теперь прилив тепла, точно это был добрый привет из безоблачной поры юности.
— Прости, я ужасно банален, — улыбался Барти, — но ты правда потрясающая. Считай, что я почти потерял дар речи. Если бы ты не назвала своё имя, я бы тебя не узнал. В Хогвартсе теперь все учителя такие? Я напомню отцу, что завалил Астрономию на «Выше ожидаемого», и он вынужден будет отправить меня на второй год.
Росаура покачала головой и рассмеялась, прикрыв рот ладошкой.
— Прости, ты сидишь, а я-то стою, хотя сейчас грохнуть в обморок. Не могу поверить своим глазам, Барти! Ты… ты же уехал в кругосветное путешествие…
— Да, убедился, что Земля круглая, когда снова оказался в Лондоне, ты подумай… А ведь я надеялся поймать хотя бы одного кита на удочку!
— Тебе бы удалось.
— Только если бы у меня была наживка вроде тебя.
Росаура качала головой, ощутив глупое и на редкость приятное смущение. Она удивлялась Барти. Он всегда был обаятельным, огромным фантазёром, а его мечтательность со временем подёрнулась пеленой разочарованности, но это не мешало ему быть самым целеустремленным человеком, которого Росаура когда-либо знала. С одной стороны, его тяготило, что отец — высокопоставленный чиновник, а потому окружающие могут подумать, что ему всё даётся задаром, и тем самым зарабатывал себе репутацию самого старательного и блестящего студента — однако известно было, что сам отец спуску ему не давал, и великолепные результаты были в их семье необходимым минимумом для ребёнка столь выдающегося человека, как Бартемиус Крауч-старший. Младший Крауч, при всём его честолюбии, всё же оставался ребёнком, потому надрывался, и на последних курсах Росаура запомнила его вечно утомлённым до изнеможения, собранным до замкнутости и почти озлобленным на весь мир, но прежде всего — на родного отца. То, что Барти обманул всеобщие ожидания и вскоре после школы уехал за границу, а не перешёл под отцовскую пяту делать строго заданную карьеру, встретило больше понимания, чем можно было предположить. Те, кто не завидовал Барти, в глубине души жалели его. И вот теперь видеть его в служебной мантии с иголочки в рабочем кресле на месте секретаря Крауча-старшего было полнейшей неожиданностью для Росауры. Она пригляделась к Барти пристальнее.
Посадка головы, вся поза его казались гораздо расслабленней и оттого уверенней. Его белокурые, от матери пшеничные волосы, были тщательно уложены, оставляя кокетливый завиток у виска, и свет ложился на них ровным кругом, точно нимб у херувимов Ренессанса. Щёки порозовели и чуть пополнели, ямочка на подбородке определилась чётче, исполнившись невыносимого очарования, аккуратные губы налились глубоким манким цветом, и Росаура поймала себе на дикой мысли, что ведь сидела с ним семь лет за одной партой и почему-то не разу не обращала внимания на то, как красиво очерчены эти губы… Она тут же заставила себя поднять взгляд и увидела, как блестят его глаза: из них ушли утомление, затаённая обида, теперь в них плескалось озорство и грелась сытая, до поры ленивая сила, которая приходит к человеку, который знает, на что он способен, который испытал себя.
— Ну и как тебе в преподавании?
— Признаться, как на чёртовой карусели. Но это держит в тонусе.
— О, несомненно.
Барти подмигнул ей совсем уж озорно, чего за ним обыкновенно не водилось — он вообще был весьма застенчив, и Росаура не могла вспомнить, чтобы он хоть одной из воздыхательниц ответил взаимностью или хотя бы дал шанс; как и всякого отличника его душили приступы неуверенности в себе и страх отверженности. Но теперь этот Барти — новый Барти… повзрослевший Барти — оказался тем ещё обаятельным повесой. Да, Росаура встряхнула головой, почувствовав, как волосы мягкой волной коснулись шеи, они оба уже взрослые люди, не угловатые подростки, которых приступ тошноты накрывает от переживаний из-за экзаменов или косого взгляда однокурсника, они оба сделали свои первые, но поглядите, сколь решительные и успешные шаги в большой жизни!
— Значит, ты вернулся, чтобы помогать отцу…
— У старика жёсткий аврал, да? — усмехнулся Барти, и в глазах его на миг проступило ожесточение. Росаура смутилась, подумав, что Барти, наверное, по возвращении все это говорят, и он порядком досадует, что в нём видят лишь тень родителя.
— Я хотела сказать, что это крайне ответственная работа. Это очень хорошо, что мистер Крауч может на тебя положиться. Ему нужны только самые проверенные люди для таких сложных государственных дел. В текущей ситуации…
— Текущая ситуация так печальна, Росаура, — сказал Барти, чуть закатив глаза. — Ты правда хочешь омрачить нашу встречу разговором об этом?
Росаура замялась, растерянная. И вдруг сказала:
— А я ни с кем об этом толком и не говорила, знаешь.
Барти выпрямился в кресле и пристально посмотрел на Росауру. Из его взгляда исчезло озорство.
— Так часто бывает, да? — медленно заговорил он. — Все об этом только и говорят, но всерьёз поговорить не с кем. И мы… уже не можем позволить себе остаться в стороне, игнорировать это, правда? Извини, наверное, из-за того, что я все эти годы провёл вдали от родины, у меня сейчас более незамутнённый взгляд. Я смотрю на всю эту панику со стороны… Да, конечно, это кошмар. Но ощущение, что вы все тут слишком зациклились на прошлом. На страхе, на боли, а отец, вся его политика сводится к тому, чтобы ковырять ржавым гвоздём во всеобщих потерях, чтобы раздувать из страхов новых чудовищ. Потому что он борется с чудовищами. Он говорит: я их одолею! Выберите меня! — Барти покривился.
— Но он правда, кажется, один из немногих, кто может с этим справиться, — тихо сказала Росаура.
Барти тут же кивнул.
— Разумеется. Отец не ест, не спит, заботится о благополучии граждан! — в уголке губ Барти дёрнулась усмешка. — Я ничуть не умаляю его заслуг. И даже не будь я его сыном, я бы поддержал мнение, что он, может, лучше всех справляется с ситуацией. Но я о другом. О том, что жизнь продолжается, не так ли? Есть что-то важное помимо этой вечной боли, мук, преследований и страха, правда, Росаура?
У Росауры потеплело на сердце. Сколько раз она проговаривала эти слова про себя, сколько раз хотела — и не могла сказать это человеку, которого пыталась спасти! «Быть может, для того, чтобы двигаться дальше, и правда нужно быть молодым? — подумала Росаура, глядя на румяные щёки и блестящие глаза Барти Крауча. — Нужно верить и видеть мир вокруг не чёрной дырой, а полем новых возможностей, не застревать в прошлом, в потерях и бессмысленных угрызениях совести!»
— Что-то в этом роде я пытаюсь донести до детей, — улыбнулась Росаура. — Но сложно учить тому, во что с трудом веришь сам. Когда такое происходит… это выбивает почву из-под ног.
Лицо Барти стало серьёзным. Вместо игривого блеска в глазах — пытливый ум, неистовое желание добраться до сути. Он поднялся и обошёл стол, чтобы стать ближе к Росауре. Мимолётно она подумала, как грациозно и быстро он двигается, будто молодой ягуар. Когда он остановился за шаг перед ней, она поймала себя на мысли, не дотронется ли он до её локтя, чтобы поддержать и утешить не только словами?..
— Ты всегда была очень добра к людям, Росаура. И так искренне принимала всё близко к сердцу. Я всегда восхищался твоей чуткостью.
— Не знаю, — Росаура ощутила дрожь в груди, — мне кажется, сейчас я совсем не чуткая. Мне кажется, я думаю о чем угодно, только не о Фрэнке и Алисе, понимаешь? Я знаю, что все вокруг только об этом и трезвонят, а человек, с которым я… мой… мой близкий человек, для него это ещё большая потеря, чем для меня, но всё равно, я будто думаю только о себе, о своих переживаниях, а не о том, что случилось. Я очень плохой друг…
Она прижала руку ко рту, изумлённая, сколько лишних, нелепых слов вырвалось наружу, стоило другому человеку проявить в ней крохотное участие. Как так вышло, что вот они с Барти не виделись три года, никогда не были уж закадычными друзьями, скорее товарищами по учебе, вдруг встретились нечаянно, и вместо того, чтобы дежурно поговорить о его путешествии по Тибету, или где там его носило, она ему душу изливать вздумала? Неужели она так одичала за последнюю неделю, что бросается, как хищник, на первого человека, который был с ней вежлив и сказал приятные слова?
Она вконец смутилась и хотела отступить на шаг, но в этот момент Барти всё-таки коснулся её локтя. Это прикосновение было очень успокаивающее, и Росаура не могла не заглянуть в его глаза — сколько там оказалось сочувствия и внимания…
— Не может быть, Росаура!.. Ты, выходит, знала пострадавших?..
— Да. Совсем недолго, мы только осенью познакомились, виделись пару раз, но они пригласили меня встретить вместе Рождество, и, понимаешь, мы сидели в ту ночь за одним столом, а потом гуляли вместе, а наутро всё так…
Она ощутила, что Барти сжал её локоть сильнее. Надёжнее. И ей очень захотелось, чтобы он накрыл её руку своей рукой.
— Росаура, мне так жаль… Это такое потрясение… Ты великолепно держишься. Я бы и не заподозрил, что ты носишь в себе такие переживания… Я не хочу быть навязчивым, но если тебе нужно, мы можем поговорить об этом после работы. Погуляем где-нибудь… посидим. Ты всё мне расскажешь.
Ей почудилось, или последняя фраза была сказана с каким-то затаённым жаром… Она вновь подняла глаза и увидела, что взгляд Барти Крауча-младшего так и горит. На миг это пламя внушило ей страх — и он почувствовал это тут же, хоть она уже разозлилась на саму себя за такую глупость и принялась твердить себе, что в пламени том единственно сочувствие и неравнодушие. Но Барти отпустил её локоть, отступил на полшага, опустил голову, потупил взор. Щёки его залились румянцем смущения, когда он сказал тихо, кротко:
— Прости. Я скучал. Только сейчас понял, как сильно. С тех пор как вернулся, так и не с кем было толком поговорить. Так, чтобы мы друг друга понимали, знаешь.
В его голосе переливалась серебристая робость. Барти кратко взглянул на Росауру, и она подумала, какие длинные у него ресницы, природа часто не знает меры в своих дарах, которые преподносит красивым мальчикам…
— Да, — произнесла Росаура, — да, конечно. Я понимаю. Это ты прости. Я так рада тебя видеть! Да, нам обязательно нужно…
— Отлично! — его взгляд вспыхнул торжеством, и Росаура подумала, что некоторые аспекты жизни, в школе принесенные в жертву усердной учебе, теперь вызывают в Барти почти ребячливый восторг, он чувствует себя первооткрывателем, и это, право, так мило, особенно, что он доверяет это ей… — Я скажу отцу, чтобы мне уйти после обеда. У тебя же нет никаких дел?.. Стой, ведь ты пришла на аудиенцию к Его Величеству! — он рассмеялся.
— Да, — опомнилась Росаура. — И, между прочим, срочно, — она шутливо нахмурилась. — Мистер Крауч, будьте любезны, доложите мистеру Краучу, что мисс Вэйл…
— Явилась озарить наши серые будни своим блеском и великолепием, — рассмеялся Барти, — ах, я опять хватил через край. Ничего не могу поделать, сердце поёт, Росаура…
— А ты столько лет держал его под замком.
Улыбка на лице Барти стала ещё шире, а вот глаза странно потемнели.
— Да. Да, будто всю жизнь.
И сама фраза предполагала, что теперь-то всё иначе. «Он повзрослел», — еще раз сказала себе Росаура и поглядела на Барти с чувством, близким к гордости. Он всё-таки не сломался, не сошёл с дистанции, как загнанная лошадка, на которую был возложен груз непомерных родительских амбиций! И убитые под учёбу годы адского напряжения не подорвали его здоровья, не сделали навек замкнутым одиночкой. Он что-то превозмог, что-то отбросил, быть может, увидел настоящую цену чужим ожиданиям и научился ценить себя и почувствовал вкус молодости, расправил крылья — и это чертовски ему шло. Да, он и вправду был далёк от бед и тревог, которые терзали их всех минувшие годы. Страх не иссушил его, взгляд не помутился от вечных подозрений. Барти Крауч-младший весь излучал свежесть, молодость и силу, его фотографию можно было бы поместить на плакат и подписать «Вперёд, в будущее». Как Росауре нравилось это! Последние полгода, особенно — предшествующие дни она жила с постоянной мыслью о смерти и страданиях, и во многом это было связано с человеком, который стал ей так близок и дорог. Это разрывало ей сердце — и помимо боли её начала гнести усталость. Хотелось отвлечься. Вспомнить о хорошем, светлом и радостном, вырваться из мрака. Быть может, это малодушно, быть может, ей надлежит «испить чашу страданий» до дна, потому что в этом и заключается любовь, но она понимала, что ещё капля — и она швырнёт этот кубок об пол. Она пришла сюда, чтобы хоть как-то остановить это мучительное падение, и она сделает то, что в её силах, но разве так она виновата, что она устала посыпать голову пеплом и ходить в рубище? Ей хочется вдохнуть свежий воздух полной грудью! И вот она встретила человека, который делал это без всякого стеснения и у точно не стал бы укорять её, что желание свободы и счастья — преступно.
Росаура улыбнулась Барти. Эта его привычка проводить рукой по чёлке, чтобы она лежала на левый пробор, в школе говорившая о застенчивости, теперь в меру небрежности жеста обрела особый шарм. Когда такой обаятельный молодой человек признаётся, что скучал, и приглашает на обед, невозможно не быть растроганной хотя бы пару минут. Но дольше Росаура была польщена. И когда Барти вернулся и предложил ей пройти в кабинет главы Департамента отдела магического правопорядка, она никак не могла прогнать крохотную усмешку удовольствия из уголка своих губ.
* * *
— Я жду вас уже два часа, — вместо приветствия бросил Росауре Бартемиус Крауч-старший.
— Благодарю вас, сэр, — Росауре дорого стоила эта спокойная улыбка и вежливый тон. Резкость собеседника всегда выбивала её из колеи, а колючий взгляд Крауча пронизывал до костей, но она знала: чем дольше будет сохранять невозмутимость, тем больше выиграет. Чуть качнув головой, она прошла вглубь кабинета и остановилась у кресла: — Я присяду?
Крауч вздёрнул бровь.
— Неужели сведения, которые вы принесли, столь объёмны, что вы утомитесь передавать их стоя?
— Я пришла не отрапортоваться, сэр, а серьёзно поговорить.
Росаура, держа улыбку, медленно опустилась в кресло, потянулась придержать шляпку, которой позволила кокетливо съехать набок — и тут же напоролась на окрик:
— Хватит паясничать.
Краска бросилась Росауре в лицо, и она поблагодарила мать, которая передала ей достаточно пудры. Сморгнула и медленно подняла взгляд на Крауча, но предусмотрительно не стала глядеть ему в глаза.
Удивительно, несмотря на совершенную несхожесть двух Краучей, в старшем произошли те же перемены, что и в младшем: он выглядел свежее и бодрее, и дело явно было не в очередной чашке чёрного кофе, которую он неизменно держал на столе. Черты его сухопарого лица были словно очерчены углём, в чёрных глазах горели энергичные искры, а начавшие седеть волосы лежали по бокам головы, как вороновы крылья, зачёсанные до блеска. В его резких движениях появился некий степенный, торжественный размах, и голова с большим белым лбом не падала больше ниже сутулых плеч, а была откинута назад почти по-королевски.
«Теперь он уверен в своей власти», — подумала Росаура. Бартемиус Крауч походил теперь на большого чёрного паука, прочно сидящего в центре любовно сотканной паутины и напившегося крови залётных мушек. Стать одной из них Росауре категорически не хотелось.
— Серьёзный разговор с вами?.. Не тратьте моё время, — отрезал Крауч.
Росаура оправила складку мантии на колене и пожала плечами:
— Я полагала, вы не брезгуете шансом узнать больше о планах и возможностях Альбуса Дамблдора. Учитывая нынешние обстоятельства…
Она оставила в воздухе эту фразу; чуть приподняла бровь, смакуя паузу.
— У вас есть сведения о Дамблдоре? — тихо произнёс Крауч; видимо, он тоже рассматривал её лицо, отмечая перемены, и остался скорее удовлетворён, чем впечатлён.
«Вот, что ему важнее всего», — убедилась Росаура. Даже не дело Лонгботтомов, нет. Даже не дети террористов, за которыми ей было поручено следить. Теперь, когда Волан-де-Морт пал, главным врагом Бартемиуса Крауча остался Альбус Дамблдор. А может, всегда был именно он. Потому что у Директора Хогвартса всегда было больше возможностей и народной любви, чтобы занять место Министра, чем у взявшегося из ниоткуда маньяка с претенциозным именем.
— Возможно, — Росаура принудила себя принять наиболее расслабленную позу в кресле и продолжать беспечно улыбаться. — Возможно, мне есть, что сказать вам о Дамблдоре. Всё-таки, я провела подле него полгода, когда в школе творились самые паршивые дела. А, возможно, я расскажу вам что-то ещё весьма занятное. О детях, которые плохо себя ведут. А ещё кое-что о Фрэнке и Алисе Лонгботтом, ведь, если я не ошибаюсь, успешное расследование нападения на них вы объявили делом чести?.. Почитала на досуге газеты… что-то не заметно, чтобы следствие куда-то продвинулось.
Крауч глядел на неё, сощурившись. Махнул рукой, и перед Росаурой возник пергамент и чёрное перо.
— В таком случае, напишите мне имена членов Ордена Феникса.
Росаура не могла бы дать Краучу много. Что она знала наверняка? Фрэнк и Алиса были членами Ордена. В их дом пришли на Рождество и другие: Гестия Джонс, Ремус Люпин, это стало очевидно по их разговорам и степени знакомства. Конечно же, Аластор Грюм. Ещё Росаура вспомнила давний разговор Алисы и Сириуса Блэка, и поняла, что примерно такое и вынюхивает Крауч: чтобы в рядах Ордена оказались маргиналы, а то и преступники... Одни Блэк с Люпином чего стоят... Там и недолго при должной риторике приравнять Орденовцев к Пожирателям, провернул же Черчилль в Фултоне такой фокус с коммунистами... Подмена понятий на лицо, как и подлая игра Крауча. Вот только... Росауре был важен лишь один человек (который, к слову, относился к организации и политике Дамблдора крайне нетерпимо), и если она своими действиями сможет улучшить его положение...
Росаура взялась за перо и посмотрела на Крауча. Всё это время он, откинувшись в кресле, неотрывно следил за ней. Росаура отзеркалила его усмешку. Когда она шла сюда, то понимала, что у неё нет особо крупных козырей, чтобы Крауч потерял голову от восторга. Но кое с чем она готова была поиграть.
— Назначьте Руфуса Скримджера главой Мракоборческого отдела, — сказала Росаура.
Крауч миг глядел на неё с непроницаемым лицом, и Росаура трактовала это как некоторую степень удивления. Потом он перестукнул пальцами по столу и сказал:
— Исключено.
Росаура глубоко вздохнула, убеждая себя, что это было ожидаемо. Но Крауч молчал и не сводил с неё взгляда, и она поняла, что категоричный ответ вовсе не означает конец дискуссии. Чуть подавшись вперёд, она заговорила:
— А вам так удобен Аластор Грюм, который целиком и полностью человек Дамблдора? Вы же понимаете, что если Дамблдор скажет ему закрыть дело, он это сделает.
Складка у рта Крауча чуть дёрнулась: он был уязвлен.
— Руфус Скримджер — первоклассный специалист, — сказал Крауч сухо, — но он потерял форму.
— Вы имеете в виду его ногу? — воскликнула Росаура, не скрывая усмешки. — У Грюма вообще ноги нет!
— Это камень в огород Дамблдора. Если я выбираю человека на должность, он должен быть безупречен.
— Пока вы глава Департамента магического правопорядка, назначение шефа Мракоборческого отдела — ваша ответственность. Когда Дамблдор несколько лет назад продавил кандидатуру Грюма, вы ещё не были так влиятельны, но теперь — неужели вы планируете оставить на столь важном посту человека, который на побегушках у вашего конкурента?
Взгляд Крауча метнулся. Росаура медленно кивнула, настраивая себя на сладкую ложь:
— Да, он рассматривает возможность стать Министром, сэр. На людях он говорит обратное, отнекивается, но в школе среди педагогического состава у него крепкая опора, что уж говорить о родителях учеников, которые спят и видят, чтобы он взял большую власть, а ещё этот Орден Феникса… — Росаура делала всё, чтобы показать свою осведомлённость, и ей казалось, что это вполне удаётся. — Для Дамблдора всё зависит от успешной поимки преступников, которые напали на Лонгботтомов. Они были его протеже, он просто так это не оставит. Пока Аластор Грюм — глава мракоборцев, расследование будет вестись так, как это выгодно Дамблдору.
— Вы полагаете, мне невыгоден успех расследования? — холодно осведомился Крауч.
Росаура совершила усилие воли, чтобы не выдать судорогу, которая пробежала по спине.
— Я полагаю, вам будет невыгодно, если все заслуги припишет себе Дамблдор. А что он отвергнет по скромности, то возложат на него обожатели. Тогда его на руках внесут в кабинет Министра и усадят в кресло. Если Дамблдор прикажет, Грюм закроет дело, а его подпольщики сами выйдут на преступников, перекупленные газетчики раздуют сенсацию, ещё обвинят официальные власти в недееспособности, и дело в шляпе.
Складка у рта Крауча вновь дёрнулась. Росаура подалась вперёд, придавая глубины своему голосу:
— Вам нужен этот успех, сэр. От вас ждут решительных мер. И вы знаете человека, который лучше всех справится с этим. Так дайте ему карт-бланш.
Крауч медленно обошёл свой стол, не сводя с Росауры пристального взгляда; лицо его было подобно гипсовой маске. Росауре понадобилась вся выдержка, чтобы не отвести глаз. Крауч не попытался проникнуть в её сознание с помощью легилименции, но и без того взгляд его был тяжёл, как свинец.
— Для Руфуса Скримджера это слишком личное дело, — произнес наконец Крауч.
— Так разве это не преимущество? В данных обстоятельствах?
Во взгляде Крауча что-то переменилось: всполох удивления, насмешка… У Росауры не было времени, чтобы задуматься об этом перемене в противнике; она продолжала с запалом:
— Все перепуганы. Нападение на Фрэнка Лонгботтома, одного из лучших мракоборцев, деморализует. Никто не хочет таскать каштаны из огня...
— Кроме Скримджера? — Крауч усмехнулся. — Он может быть единственным для вас, мисс Вэйл, но незаменимых людей не бывает. Практика показала, что в нем недостаточно хладнокровия. Он все ещё считает каждого солдата человеком, а так нельзя на высоком посту. Солдат — это расчетная единица и только.
— Верно, — Росаура вскинула голову, не желая показать дрожи омерзения, которая охватила её, когда стало ясно, что Крауч прекрасно осведомлён о её личной жизни, — им руководят доблесть и понятия чести. Фрэнк был его лучшим другом, и он это так не оставит.
Крауч чуть пожал плечами.
— Его человеческие качества отлично подходят для офицера, который жертвует собой на поле боя, подавая пример беззаветной храбрости другим, но для руководящей должности он слишком пристрастен.
— Вы хотели сказать, самостоятелен. Понимаю, почему вам невыгоден такой глава мракоборцев. Грюм стелется под Дамблдора. Скримджер Дамблдора не любит, но и под вас он стелиться не будет.
Крауч развёл руками.
— Беда в том, мисс Вэйл, что Руфус Скримджер — честный человек.
— А вам нужны подлецы?
— Вот с вами мы находим общий язык, — если бы Крауч умел улыбаться, в изгибе его губ можно было бы найти глумливую улыбку. — С подлецами можно договориться. У них всегда есть своя корысть. А честный человек... Чёрт знает, что от него ожидать. Так, в критический момент Руфус Скримджер повел отряд в бой, не дождавшись моего приказа. Этот рыцарский жест поставил под угрозу государственную безопасность. Мне нужны верные люди, мисс Вэйл.
— Скримджер верен закону.
— Законы меняются, — Крауч провел рукой по бумагам на своем столе, — а люди, особенно такие, как Скримджер, нет. По крайней мере, недостаточно быстро.
— Вам не нужен ещё один сильный человек с большой властью, с которым придется считаться, — ухмыльнулась Росаура и, бесстрашно подняв взгляд, посмотрела Краучу прямо в глаза: — Он ещё станет Министром.
Крауч медленно покачал головой.
— Поистине, леди Макбет училась на нашем факультете… В вас бездна честолюбия, мисс Вэйл, и вы готовы толкнуть к краю объект ваших амбиций, сами того не понимая. Руфус Скримджер привычен держать в руках не портфель, но оружие. Он на своем месте, поверьте.
— Отстраненный от официального следствия, связанный ограничениями по рукам и ногам, в изоляции? Да правоохранительные органы сами выстрелили себе в колено! Я не верю, что вы не понимаете, насколько ценного сотрудника лишились. Но неужели вам выгодно таким образом обескровить целый отдел? — теперь Росаура пожала плечами. — Ладно, к черту пост главы мракоборцев — дайте ему сверхполномочия и людей в подчинение.
В глазах Крауча вспыхнул интерес.
— Я прекрасно осведомлён, что Руфус Скримджер не сидит сложа руки. Он ведёт собственное расследование…
— На свой страх и риск!
— И это очень на руку, что он действует как частное лицо. Все его поступки на его совести. Если он преуспеет, это будет прекрасно. Если же он допустит ошибку, наш Департамент не будет скомпрометирован.
Росаура не знала, что шокировало её больше: ровный тон или равнодушный вид Крауча.
— Вы им пользуетесь!
Крауч отпил кофе.
— Полезно выпустить льва из клетки.
Росауре потребовалось три секунды, чтобы обрести дар речи.
— Если вы откажете ему в поддержке, он пойдет на крайние меры!
И тут же осеклась: очевидно, именно крайние меры Краучу и нужны. И нужен человек, который зайдет так далеко, что при неудаче на него можно будет повесить всех собак, а при успехе присвоить себе его лавры.
Крауч между тем медленно, почти с издёвкой, спросил:
— Интересно, что вы подразумеваете под «крайними мерами», мисс?
— Не знаю, что-нибудь ужасное! — зло выплюнула Росаура . — Убьет кого-нибудь...
«Или себя»...
Крауч миг глядел на Росауру, будто подавляя в себе желание расхохотаться.
— Мисс Вэйл, позвольте вам растолковать, что убивать преступников в положении военного времени — это прямая служебная обязанность всякого правозащитника. Почти год назад я успешно провёл закон о даровании мракоборцам лицензии на убийство. Разумеется, в таком деле как преследование мучителей Фрэнка и Алисы Лонгботтом право стрелять на поражение не просто неотъемлемо — оно необходимо! Более того, это не право, это долг!
— А как же суд?.. — выдохнула Росаура.
Крауч покривил рот.
— О, если мерзавцы доживут до суда, я сделаю всё, чтобы даже хлопоты этого гуманиста Дамблдора не избавили их от смертной казни.
Было известно, что последние два месяца Дамблдор усердно ратовал за отмену смертной казни и замену её пожизненным заключением — и весьма успешно, он нашёл активную поддержку среди либералов, и особенно его обласкала зарубежная пресса.
— И неважно, какими жертвами будет обеспечено торжество правосудия? — проговорила Росаура, вцепившись в подлокотник кресла. — Вы-то наденете судейскую мантию и будете беспощадны, как и пожелают в этот раз избиратели. А тот, кто доставит вам подсудимых...
— Вполне может рассчитывать на орден Мерлина...
— Посмертно?!
Росаура сорвалась; она даже встала с кресла и шагнула к Краучу, который наоборот сел и демонстративно оправил мантию, будто ничуть не тронутый её пылкостью.
— Что тоже престижно. Если вы узаконите ваши отношения, мисс Вэйл, вам причитается полная сумма премии... С преподаванием сможете завязать.
Грудь Росауры обожгло пламя гнева. В лютой ненависти она смотрела на Бартемиуса Крауча, а он встречал её немое признание в худших чувствах абсолютно бесстрастно, разве что с лёгкой усмешкой.
— Вы не можете бросить человека, который готов умереть за справедливость, — прошептала Росаура.
— Такие обычно сами бросаются. В огонь, — Крауч разгладил перед собой пергамент, точно уже занятый совсем другими делами. — Хорошая попытка, может выгореть, — тут он поднял на Росауру тяжёлый, властный взгляд и пресёк: — Но я не собираюсь быть причастным к операции, успех которой не гарантирован. В конце концов, умирать надо не за высокие идеалы, а за дело.
Росаура поняла, что разговор окончен. Ей оставалось только взять шляпку, которая не удержалась на её голове в превратностях дипломатической миссии, и уйти, держа спину прямо. Однако она забыла о главном законе джунглей: не поворачиваться спиной к хищнику. Голос Крауча настиг её, как удар обухом:
— Вы не назвали мне ни одного имени, мисс Вэйл.
Росаура посмотрела на чистый пергамент, на который ей предложено было выписать имена членов Ордена Феникса. Да, поистине, больше всего Бартемиус Крауч боялся и ненавидел Альбуса Дамблдора. И нападение на Фрэнка и Алису Крауч видел выгодной позицией в долгой партии, которую вёл в борьбе за власть. Фрэнк и Алиса были близки к Дамблдору, они были членами его подпольной организации, и Крауч хотел использовать произошедшее с ними как то, что компрометирует Дамблдора. И затягивание расследования, как бы он ни отнекивался, тоже было выгодно Краучу. Чем дольше он держал общественность в страхе перед неизвестными палачами, чем больше копал под Дамблдора, обвиняя его в том, что это из-за связи с ним пострадали люди, тем реальнее становилась власть Крауча. Тем явственнее перед ним вырисовывалось кресло Министра. Люди устали от войны — а Крауч строил свою политику для военного времени. Нападение на Лонгботтомов после двух месяцев затишья, когда Крауч резко потерял в популярности, стало шансом вновь возвыситься, и он воспользовался им незамедлительно. Теперь его первым врагом был Дамблдор, а не шайка неуловимых маньяков. И Крауч намеревался сокрушить своего врага. Быть может, даже выдав происшествие с Лонгботтомами за внутренние разборки Ордена Феникса.
Росаура взяла пергамент и протянула его Краучу.
— Боюсь, у меня беды с памятью, сэр. Ни за что не могу ручаться.
Крауч забрал у неё пергамент. В его лице ничего не изменилось.
— В таком случае, я полагаю, вам следует пройти в Мракоборческий отдел для дачи показаний по делу Лонгботтомов. Вы же получили повестку? Насколько я помню, сегодня-завтра — крайний срок, чтобы исполнить свой гражданский долг добровольно. Мой секретарь вас сопроводит.
Росаура не успела и рта раскрыть, как Крауч дёрнул за серебристый шнур звонка. У неё оставалась пара секунд, и она потратила их, чтобы, сохраняя остатки достоинства, одёрнуть мантию и поправить шляпку.
— Я знал, что он быстро вас перевербует, — сказал ей Крауч с явным разочарованием. — Неужели всё дело в лимонных дольках?
— Это выбор совести, — сказала Росаура, лишь бы не отдать ему последнее слово.
Дверь раскрылась, на пороге возник Барти Крауч-младший. Он вопросительно поглядел на отца и тут же одарил Росауру обаятельной улыбкой.
— В том-то и беда, мисс Вэйл, — сказал Крауч-старший с нарочитой расстановкой, чтобы сын тоже услышал и понял, к чему разрешилась ситуация, даже без знания подробностей. — Прощайте.
Он вернулся к своим бумагам и ни разу не посмотрел на Росауру, пока за ней не закрылась дверь. Больше Росаура никогда с ним не встречалась.
* * *
Барти смотрел на неё удивлённо:
— В Мракоборческий отдел? Зачем? В чём отец вздумал тебя обвинять?
— В покушении на его чопорную мину — боюсь, я потрепала ему нервы.
Складка у рта Барти дёрнулась, совсем как у отца. Он тут же улыбнулся, скрывая свою растерянность, и пошутил:
— А ты опасная леди, Росаура Вэйл!
— И в каблуках у меня потайные лезвия. Когда я устану, сниму их и дам тебе подержать. Не порежься!
— Уже порезался о твою улыбку. Нет, и всё-таки, — он обогнал её так, что теперь шёл на полшага впереди и тем самым определял направление их движения.
— Я должна дать показания по делу Лонгботтомов, — Росаура прилагала все усилия, чтобы сохранить беспечную улыбку и лёгкий тон, хотя внутри всё похолодело. — Я же говорила, что была у них на Рождество, а наутро их похитили и…
— Неужели тебе известно что-то сверх того, что может сказать любой непричастный к этому кошмару человек? «Ничего не видел, ничего не знаю»? Росаура, ты что-то от меня скрываешь?
— Говорю же, Барти, я главная подозреваемая, — Росаура рассмеялась, и лишь спустя секунду спохватилась, как ужасно это прозвучало. Господи, как она может шутить об этом! Да что ж это с ней делается? Неужели одна только лукавая улыбка Барти Крауча так её развращает?.. — Я же со Слизерина, ты забыл? — она постаралась взять серьёзный тон, и ведь это правда было то, что доводило её до дикого волнения. Да, она то смеётся, то плакать готова, не потому, что она вдруг растеряла все понятия о допустимом, но потому что её трясёт от мысли, что явка на допрос стала неизбежностью. И всё по вине Бартемиуса Крауча! Отправил её туда как на арену ко львам! Перестал испытывать в ней нужду, не остался удовлетворён её стараниями! Чёрта с два. Чёрта с два! — Все слизеринцы — тайные Пожиратели и вообще подонки, — грустно усмехнулась Росаура. — Привыкай. Боюсь, статус сына завтрашнего Министра магии тебя не убережёт от нападок со стороны особенно двинутых патриотов. Меня так уже раз чуть не арестовали…
Барти вдруг перехватил её руку. Его миловидное лицо оказалось совсем близко, омрачённое тяжёлым переживанием. И сердце Росауры дрогнуло, когда она подумала, что это переживание связано с её судьбой.
— Ты должна мне всё рассказать. Так это продолжаться не может, они замучают тебя! Это нарушение всех прав… Нет, тут какая-то ошибка. Я поговорю с отцом…
— Твой отец сам отправил меня сюда, — они уже остановились у нужной двери: мракоборцы перестали пускать посторонних в штаб-квартиру и выделили отдельное помещение для допросных. — Барти, мне, правда, греет душу, что ты так обо мне переживаешь, но тут ничего страшного… Все, кто был приглашён, должны помочь следствию.
— Неужели это их следствие совсем топчется на месте, что твои показания могут что-то всерьёз изменить?
— Ты же знаешь, я не читаю газет, — Росаура пожала плечами, — откуда мне знать, топчутся они или уже до небес продвинулись. Но судя по всему, у них очень мало зацепок.
— Главное, чтобы они не прицепились к тебе, чтобы выправить статистику! Да, черт возьми, я переживаю, — пылко сказал Барти, и его голубые глаза подёрнулись дымкой тревоги. — Росаура, я приду и спасу тебя, если ты не выйдёшь через четверть часа. Мне это совсем не нравится — и особенно не нравится, что ты до тошноты законопослушная особа!
— Ну, я всегда такой была, иначе нас бы с тобой не сделали старостами, да, мой любезный пай-мальчик? — Росаура глупо хихикнула в последней попытке отогнать панику.
— Мы могли бы сбежать прямо сейчас, — наклонился к ней Барти и заговорщицки подмигнул. — Вон через дымоход…
— И прямиком на Тибет. Ну, пока!
— Я жду здесь за углом. Швырни навозную бомбу, если дело примет крутой оборот.
— Честному человеку нечего бояться, — вспомнила Росаура слова отца.
— Ох, не в наше время… — покачал головой Барти.
Росауре пришлось собрать в кулак всю волю, чтобы разорвать пересечение их взглядов. Оно дарило столько уверенности и доброго чувства, что ей безумно хотелось, чтобы он напоследок пожал её руку. Он будто прочитал её мысли и сказал:
— Хочешь, пойдём вместе, и я буду держать тебя за руку?
В сердце Росауры будто вонзилась игла. Она вспомнила, как бросила эти слова в отчаянной насмешке человеку, в чьей поддержке нуждалась до безумия — а вместо того получила жестокий приказ и строгий выговор. Почему он не мог быть так же ласков и добродушен, как хотя бы вот этот Барти Крауч, мимолётный привет из прошлого, товарищ по учёбе и просто чудесный молодой человек?..
— Увидимся, Барти, — быстро сказала Росаура и, отвернувшись, решительно толкнула дверь, лишь бы он не увидел, как предательски заблестели её глаза.
* * *
Росаура прождала в очереди часа четыре, не меньше. Вокруг все сновали, толкались, ругались, а её не пускали дальше узкого коридорчика с железными скамьями. На входе она предъявила палочку, и дежурный забрал её, пообещав, что отдаст на выходе и выдал огромную анкету, где требовалось указать все личные данные, вплоть до девичьей фамилии матери — и Росаура подумала, что это какой-то фарс, ведь наверняка вся эта информация уже имеется у уполномоченных лиц. Ей сказали, что её позовут, но, странное дело, кроме неё было от силы два посетителя, и они очень быстро освободились. По истечению третьего часа наступил обеденный перерыв, и группа сотрудников прошла мимо в Министерский буфет. Росаура, как всегда забыв о завтраке, теперь испытывала большое желание подкрепиться, но стоило ей попытаться выйти, как дежурный быстро преградил ей путь.
— Ожидайте!
Она попыталась спорить, но ей быстро напомнили, что её палочка конфискована — именно такое слово употребил дежурный, отчего сразу стало не по себе — и на что она рассчитывает, пытаясь покинуть присутственное место? Росаура, оробев, вернулась на жёсткую скамью. Здесь было холодно, вечно дул сквозняк, она хотела есть, усталость навалилась на неё, и она поняла, что почти не спала этой ночью: адреналин улетучился, и теперь она задрёмывала сидя, то и дело вздрагивая и мотая головой, как сонная лошадь. Ноги ныли в неудобных туфлях, а платье казалось слишком тесным и липким от холодного пота, который сцеживала из неё паника. Тошнило.
Министерство располагалось под землей, поэтому пейзажи за фальшивыми окнами сменялись в зависимости от прихоти особого отдела, который заведовал погодными условиями. Определить, какое время суток, можно было по часам, но в этом узком тусклом коридоре, как назло, единственные часы располагались в кабинке дежурного. Чтобы посмотреть на них, нужно было подойти почти вплотную, что предполагало очередные косые взгляды и, возможно, перебранку. Росаура рискнула раз, другой — и обнаружила, что часы, скорее всего, сломаны. Так она потеряла счёт времени. В голове то роем взметались мысли, вздымая с глубины самые панические, то наступал мертвый штиль, и приходила тупая боль. И только грудь всё глуше окоченевала. Там разрастались чувство покинутости и огромная, безликая обида.
«Будь всё проклято… Будь ты проклят!»
Она закусила губу, пока слёзы из глаз не брызнули, и подавила желание отхлестать себя по щекам — то ли в наказание за жестокие помыслы, то ли чтобы вернуть чувство реальности. Она увидела, что руки её все побелели и вены выступили омерзительной темно-синей мозаикой, как часто бывало в детстве перед экзаменами. Да, такой она ощущала себя — потерянной маленькой девочкой, которую обругали невесть за что и заперли в тёмной комнате. Чуть поплывший макияж и шикарное платье уже никак не придавали ей мужества. Она вцепилась ногтем в подушечку большого пальца, и когда отчаянное желание подойти к дежурному и, наплевав на всё, закатить скандал, она услышала громкий оклик.
— Эй! Давайте её сюда.
Росаура заслышала ленивые шаги дежурного, только тогда осознав, что речь шла о ней. Она хотела подняться прежде, чем дежурный дойдёт до неё, но оступилась на высоких каблуках, и смогла вернуть себе достойное положение уже под чужим недовольным взглядом.
— Пройдёмте, — сказали ей.
— Скажите куда, я дойду сама.
— Пройдёмте.
Росаура пошла за дежурным, мучаясь от панического незнания, куда деть руки. Она пыталась держать спину прямой и не опускать глаз, но общее утомление давило на плечи и замедляло шаг. Дверь распахнулась, и её ослепил яркий искусственный свет. Кажется, её схватили за локоть и заставили сделать несколько шагов. Раздался жуткий скрежет, и её толкнули за порог, где её обступила тьма. Дверь захлопнулась. Опершись о стену, Росаура заморгала и увидела, что оказалась в небольшой комнате с голыми стенами. Посреди — стол, по обе стороны — по стулу. Комнату едва освещал тусклый жёлтый свет, стоял тяжёлый неприятный запах. На полу было будто что-то разлито, вокруг стола валялись окурки, и Росаура почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она захотела обнять себя руками, но собралась с духом и шагнула к столу. И стол, и стулья были железными, и тут Росауру охватил страх: со спинки стула на пол свисала тяжёлая цепь.
Росаура поняла, что на неё смотрят. Она резко выпрямилась, для чего пришлось опереться о стол, и обернулась. В комнату вела ещё одна дверь, потайная, и вот она отворялась совершенно бесшумно. Неизвестно, сколько человек, стоявший на пороге, смотрел на неё, скрестив руки на груди.
— Здравствуйте, — выговорила Росаура. В ней всё ещё билась глупая надежда, что всё это какая-то дикая ошибка или на крайний случай проверка её стойкости…
— Чего стоишь, садись, — сказал ей человек и щёлкнул пальцами. Под потолком тут же зажёгся ярчайший шар света. Росаура покачнулась: эта вспышка будто выжгла ей мозг. Она сама не заметила, как упала на стул, и чуть пришла в себя, только когда пальцы коснулись звеньев цепи. В ужасе одёрнув руку, Росаура подняла взгляд.
Свет представлял собой даже не шар, а полусферу: её слепил, а человек на противоположном конце комнаты оставался в тени, но стоило ему двинуться ближе, Росаура его узнала по чуть развязной походке, тёмной щетине на раздражённом лице, уничижительному взгляду маленьких, полуприкрытых в презрении глаз. Офицер Сэвидж перекладывал за щекой табак и то и дело почавкивал, не сводя с Росауры надменного, изучающего взгляда.
Это не был взгляд следователя, который рассматривает подозреваемого. Это был сальный взгляд мужчины, который в воображении раздевает женщину.
Росаура испытала почти животное желание оглянуться в поисках выхода, но нечеловеческим усилием поборола его; вместо того заставила себя выпрямиться и откинуть голову назад. Ей нечего бояться. Она честный человек. «Ему не позволят превысить полномочия», — так ей было обещано?..
Сэвидж по-своему оценил её жест. Не спуская с неё взгляда, он усмехнулся и протянул:
— А ты типа дорогая штучка? Какой у нас там оклад замглавы? Теперь может себе и такую позволить. Плюс выплаты по инвалидности на цацки.
Росаура закусила губу, чтобы та не дрожала.
— Вы не имеете права меня оскорблять, — сказала она, собрав все свои силы.
Сэвидж переложил табак из одной щеки за другую, растянул губы в улыбке и вдруг грохнул кулаком по столу. На руке у него был перстень, и грохот оглушил Росауру — она вцепилась в свой стул, лишь бы не упасть на пол, и ощутила страшную слабость в коленях.
— Скажи спасибо, что я предложил тебе присесть, подстилка львиная, — гаркнул Сэвидж и, упиваясь страхом в её глазах, сказал куда тише, с ленцой: — Дочура вся в мамашу, Мерлиновы подтяжки… Нет, это даже забавненько.
Он щёлкнул пальцами, и свет чуть приглушился. Со скрежетом он отодвинул свой стул и медленно опустился напротив Росауры, положив руки на стол.
— Я пришла сюда, чтобы дать показания по делу Лонгботтомов, а не убеждаться в том, какой вы подонок, мистер Сэвидж, — проговорила Росаура. — Если вы не в состоянии вести дело, я требую, чтобы сюда прислали…
— Ну-ну, разошлась, — ухмыльнулся Сэвидж. — Тебя и пальцем не тронули, а мы уже хвост поджали, какие нежные! Ну, давай, ближе к телу! Выкладывай. Всё от и до. Откуда знаешь пострадавших, с какого перепугу они тебя, пигалицу щипаную, себе на порог пустили, чего делала в течение вечера, кого видела, с кем говорила, куда потом девалась…
Под слова Сэвиджа перед ним появился листок пергамента, над которым воспарило перо и тут же ожесточенно заскрипело. Росаура вздохнула, чтобы собраться с мыслями, и Сэвидж тут же усмехнулся, нарочито медленно продиктовал перу:
— Сыкует и судорожно придумывает, как выйти сухой из воды. Вот только, глядишь, уже обмочилась.
Росаура закрыла глаза и повторила про себя: «Я честный человек, мне нечего бояться». Нужно рассказать всё без утайки, подробно, и это кончится. Он просто кретин, которого спустили с поводка, но по-настоящему тяжёлых обвинений у них против меня нет. Я не сделала ничего плохого. А вдруг мои показания действительно помогут? Да, он кретин, но преследует ту же цель: найти преступников. Это главное. Ради Фрэнка и Алисы. Это главное. Господи, помоги…
Она рассказывала. Это оказалось не так трудно, как ожидалось: Сэвидж почти не перебивал, не отпускал грязных комментариев, и Росаура поняла, что эта показная грубость и низость — лишь одна из масок, а может, слабость натуры, но когда он был занят делом, он мог быть собран и серьёзен. Прошло, быть может, около получаса, и она только-только начала ощущать почву под ногами, как речь зашла о том, где она провела ночь, когда Фрэнка и Алису похитили.
— Я ушла вместе с Руфусом Скримджером, — коротко сказала Росаура. — Мы были у него дома. Всю ночь и всё утро. Потом отправились в дом моих родителей…
— Стоп-стоп, а тут поподробнее, — захлопал в ладоши Сэвидж. — Из твоих слов следует, будто вы оба можете поручиться друг за друга, что всю ночь никто из вас никуда не отлучался?
Росаура сощурилась — свет вспыхнул ярче. Как и румянец на её щеках.
— Да, я могу поручиться, — проговорила она.
— Батюшки! — присвистнул Сэвидж. — Это вы что, значит, всю ночь глаз не смыкали?
Росаура почувствовала, что у неё спёрло дыхание. А Сэвидж облизал губы, не сводя с неё глаз:
— Ясненько, значит, непросто старику. Это он только отчёты шпарит как бешеный, а тут поди группа поддержки нужна. Нет, серьёзно, с учительским жалованьем настолько беда?
— Продолжайте допрос.
— Да это не для протокола, мне правда интересно! Ну когда мужик со школьницей путается, его понять можно. А вот её понять… сложновато.
— Я не школьница.
— Ну конечно, ты не школьница. Это фигура речи, дурында. Скримджер лучше всех знает, какой срок светит за совращение малолетних, он в этом деле аккуратен — ну не придерёшься же!
— Завидуйте молча, — осклабилась Росаура. Чувство омерзения возобладало над душащим стыдом. Ей очень, очень не хватало воздуха, но, может, это было и к лучшему, иначе она начала бы кричать.
— Ой, Мерлин упаси, — Сэвидж напоказ отряхнул руки. — Чтоб я после Пожирателя девку подобрал? Да лучше с зачумлённым за руку поздороваться. О, — он прищурил свои тёмные глаза и смачно прожевал табак, — вот он, твой секретик? Да ладно, неужели старик сыграл в рыцаря и не нарыл на тебя досье? А вполне в его духе. Ну а ты бережёшь его сердце от инфаркта? На соплях держится твоё благополучие, солнце, скажу я тебе!
— Оставьте свои инсинуации, — севшим голосом проговорила Росаура.
— Не глупи, — покачал головой Сэвидж, — у нас всё записано, зачем отпираться? Регулус Арктус Блэк, очаровательный мальчик голубых кровей, чёрный принц, все дела, завидный жених, мог себе позволить скандальный брак с маггловыродкой вроде тебя (видно, даёшь ты щедро, раз отбоя от кавалеров у тебя нет). А ещё мог позволить себе стать членом преступной группировки и даже удостоиться получения клейма. Знаешь, за что этот псих клеймил своих ублюдков?
Росаура кусала щёку, надеясь, что вкус крови хотя бы немного заглушит тошноту.
— За ритуальное, мать его, убийство, — прикрикнул Сэвидж. — Всю эту молодёжь, всех ваших змеёнышей принимали в секту только после особо жестокого убийства магглов. Предпочтительно — девственниц с сопутствующим… Ой, да тебе ли краснеть! Или детишек на вертел насадить, а? Главное, чтоб жертва была наиболее беззащитной, чтоб над ней вдоволь можно было надругаться. И вот когда змеёныш доказывал свою «верность идее» чужой кровью, ему ставили торжественное клеймо на ту руку, которой он себя ублажает, и пускали в большое плавание. Что, твой жених тебе этих подробностей не рассказывал? Интересно, что он с тобой делал… Эти чистокровные выродки повёрнуты на ритуалах и церемониях. Лишил тебя девственности на ложе из лепестков лилий под луной? Или пустил тебя по кругу со своими дружками? Или отдал своему Хозяину? Право первой ночи, возвращаемся к традициям!
Росаура сплюнула на пол кровь и желчь. Её трясло.
— Так что нет, голубушка, подбирать падаль не в моих правилах, — жёстко говорил Сэвидж. — Фрэнк всегда слишком был добр к людям и всякому сброду милостыню подавал, мог себе позволить, но чтоб такую дрянь, как ты, на порог пустить? Не вешай мне лапшу на уши, вот что. Каким хреном ты Скримджера приворожила, это отдельный вопрос, да он пару месяцев назад головой сильно стукнулся, ему только посочувствовать можно. Но не вздумай убеждать меня, что после пары случайных встреч ты для Лонгботтомов стала другом семьи. Вот что я тебе скажу, как мне тут кажется дело было: проползла ты, гадюка, в их дом и сдала их своим дружкам, а сама увела и охмурила одного из лучших офицеров, который должен был, между прочим, дежурить в штабе в ту ночь и первым прийти на вызов! Ну, чистенько сработала, ведьма?!
Он возвышался над ней, большой и грозный мужчина, он был совсем близко, и ей некуда было деться, его голос бил по ушам, хлестал по щекам, его взгляд сверлил душу, и Росаура сжалась на стуле, вдавливая ладони в железные прутья, потому что её обуял страх: сейчас он ударит её. По лицу.
Она зажмурилась.
Ей показалось, что её голову отвинчивают от шеи — от жуткого скрежета, который заглушил даже крики Сэвиджа. По закрытым глазам полоснула вспышка света.
— Немедленно прекратите!
Росаура открыла глаза, но свет из-за распахнувшейся двери ослепил её, и она снова зажмурилась. Она поняла, что кто-то вошёл в комнату, кто-то вмешался… Кто-то взял её за локоть, и она дёрнулась, как ошпаренная. Раздались голоса, перепалка… Тот, кто пришёл, снова коснулся её и, не обращая внимания на крупную дрожь, которая сотрясала Росауру, поднял её со стула и, придерживая за плечи, повёл прочь, к свету. Она шла и почти не чувствовала своих ног. Её колотило, она не могла поднять лица от земли. Она прижала руку ко рту, чтобы её не вывернуло наизнанку прямо на ходу. Они сделали уже много шагов, и мысль промелькнула в сознании:
— Моя палочка… Её забрали…
Тот, кто был рядом, приостановился, снова зазвучали голоса, но он ни на миг не оставлял её без опоры. Постепенно она начала понимать, где находится, увидела чёрно-белую плитку пола под ногами, узнала стены коридора, заметила, что тот, кто вёл её, носит лакированные челси и дорогую мантию с шёлковой отделкой…
— Держи, возьми крепче. Росаура!
Её ладонь сомкнулась вокруг волшебной палочки. Тут же Росаура испытала прилив тепла, с глаз спала мутная пелена… Она вздохнула глубоко, и её даже не стошнило. Она подняла взгляд на Барти Крауча-младшего.
— Присядь, присядь…
Они уже далеко ушли от допросной, они шли по тихому коридору Министерства, явно ведущему к кабинетам высокопоставленных чиновников, потому что пол был устлан коврами, а вдоль стен стояли удобные бархатные банкеточки. Барти взмахнул палочкой и протянул Росауре кубок с чем-то терпким и горячим. Росаура прихлебнула и, ощутив себя живой, расплакалась.
— Ну-ну, Росаура… Ну как же так…
Он, кажется, поглаживал её по спине, чему она никак не могла возразить.
— Это… это ужасно, Барти… Господи, это было ужасно!.. Чёрт возьми, который час?..
— Тише, тише… Уже девять вечера… Я же говорил… Это какое-то варварство!
— Они… Они и про Регулуса раскопали, Барти! Ну зачем… зачем ещё эти кости перебирать, Барти?..
— Мне так жаль, Росаура. Мне так жаль! Ты не обязана ни в чём оправдываться. Бедный Регулус… Знаешь, что бы ни говорили о нём, что он примкнул к Тёмному лорду… А всё-таки он был до ужаса в тебя влюблён, помнишь?
Росаура помнила. Росаура вынуждена была вспоминать об этом последние полчаса, или сколько прошло, пока Барти не вызволил её из застенков… Беспорядочные образы мельтешили перед глазами, слёзы лились ручьём, и она ожесточённо прижимала ладони к щекам, пытаясь заставить себя успокоиться, но ни черта не получалось…
— Столько грязи… столько… Барти, я не понимаю…
— О чём они тебя спрашивали? Они пытались чего-то добиться от тебя? Разве тебе есть что скрывать?
— Нет… Я все говорила, как есть! Они не поверили, что я лишь пару раз встречалась с Фрэнком и Алисой… Они… они хотели свалить всё на меня, понимаешь? Будто это я их предала. Будто из-за того, что у меня было с Регулусом, я повязана с Пожирателями, и привела их в дом к Фрэнку и Алисе…
— Быть не может. Это же абсурд!
— Вот именно! Я не понимаю… Я же работала на твоего отца… А потом полгода в школе, Дамблдор… Дамблдор оставил меня после Хэллоуина, он оказал мне доверие… Мы с Фрэнком спасли ту девочку… Я не понимаю, что такого, что я… Боже, Барти, это ужасно, это так…
— Росаура, мне жаль, мне так жаль!..
Кажется, он перебирал её волосы. Они совсем выбились из прически и все взмокли, и Росауре резко стало стыдно за свой размазанный вид. Она попыталась взять себя в руки и чуть отодвинулась от Барти.
— Прости, — тут же сказал он.
— Нет-нет, что ты… Ты меня спас! — Росаура попыталась улыбнуться и подняла вымученный взгляд на Барти. Она заметила, что он очень бледен. — Как у тебя получилось?..
— Я сказал, что это приказ отца — прекратить допрос.
— Правда?.. — ахнула Росаура.
— Нет, конечно, — пожал плечами Барти. — Но кто будет проверять, если это сказал я?
Властолюбивая нотка проскользнула в голосе Барти, но сейчас Росаура только больше потянулась к нему: он сильный, он её вытащил, он знает, что делает, с ним безопасно.
— Скажи мне, — заговорил он, и эта нотка переросла в мелодию, — почему они пытались всё повесить на тебя? Неужели они до сих пор не составили хотя бы приблизительный портрет нападавших?
— О, у них есть серьёзные основания полагать, что это кто-то из верхушки! — со злобой воскликнула Росаура. — Но доказательства… Есть только один шанс — что Фрэнк и Алиса придут в себя и смогут вспомнить нападавших…
— О, это вряд ли, — покачал головой Барти.
— Почему это?
— Росаура, ну если бы ты была ужасным преступником-садистом, — улыбнулся Барти, — разве ты бы не позаботилась о том, чтобы жертва, даже если придёт в себя, никогда бы не вспомнила тебя? К счастью, мы волшебники, и у нас есть замечательное заклятие стирания памяти.
— А может, это такие преступники-садисты, которые хотят, чтобы в конечном счёте все о них узнали? — Росаура вспомнила рассуждения Скримджера. — И они нарочно играют со следствием. Сейчас у них фора в неделю, две, сколько потребуется, чтобы вернуть Фрэнка и Алису к жизни? Наши целители всё-таки тоже волшебники.
Барти продолжал усмехаться. По мнению Росауры, эта усмешка совсем не соответствовала теме разговора, но она сама часто улыбалась, когда дико нервничала, поэтому привыкла не судить за разные гримасы других людей.
— И всё-таки, такое допущение было бы слишком глупым даже для преступников-садистов, подверженных звёздной болезни, не находишь? — сказал Барти.
— Наверное, — Росаура вздохнула. — Так что везде тупик. Именно поэтому им проще свалить всё на какую-нибудь безответную овцу вроде меня, а не нарываться на скандалы, вызывая на допрос тех, кто родился с серебряной ложкой во рту! Им нужны неопровержимые доказательства, чтобы добиться от твоего отца разрешения подвергнуть допросу или обыску то или иное знатное семейство, а твой отец без крайней нужды на такое не пойдёт!
— О да, — Барти мрачно усмехнулся, — папенька очень дорожит хорошими отношениями: всё-таки, даже у Краучей карман не бездонный.
— Среди тех, с кем ты тухнешь на званых вечерах, Барти, до сих пор есть те, кто очень давно и крепко повязан с этой сектой и сейчас решил во всеуслышание заявить, что ничего ещё не кончено.
— Значит, всё это выглядит как ультиматум? — со странным выражением спросил Барти.
— Да, — глухо сказала Росаура, вспоминая всё, что говорил ей Скримджер, вспоминая его взгляд, исполненный бессильной яростью. — И твой отец это прекрасно понимает.
— О, он не может не понимать.
По лицу Барти промелькнула краткая и страшная, как ядовитая змея, улыбка.
Росаура вздрогнула и моргнула, но в следующий миг Барти уже был по обыкновению ласков и мил.
— Давай-ка я провожу тебя домой.
— О, не нужно…
— Нужно-нужно! Кто ещё отвлечёт твоих родителей от лишних расспросов? Я не сомневаюсь, что стоит тебе отлучиться «припудрить носик», как ты вернёшь себе безупречный вид, но, боюсь, ты просто не в состоянии сейчас поддержать непринуждённую беседу. Я должен взять твоих родителей на себя.
— Барти, спасибо, но не нужно. Я… сейчас не с родителями живу.
Отчего-то ей было неловко произнести это вслух. И ещё более неловко ей стало, когда на лице Барти явственно отразилось удивление, скорее неприятное, почти досада…
— О, вот как! — он усмехнулся, но между бровей пролегла мрачная морщинка. — Конечно, извини.
Он посмотрел на потолок, на стены, стараясь уйти от пикантной темы, но потом вдруг будто не выдержал и воскликнул с горячностью:
— Он тебя встречает, конечно же?
— Где?
— Ну, не знаю, где принято встречать подруг, которые подверглись допросу с пристрастием? На входе для посетителей?
— Барти…
— Да, извини. Я лезу не в своё дело, — и снова, спустя пару секунд попыток оставаться в рамках приличий, с юношеским пылом: — Может, мне с ним поговорить?
— О, — Росаура чуть не расхохоталась, и тем самым поняла, что вполне уже пришла в себя, раз её может развеселить такой поворот событий. — Знаешь, будет только хуже. Ты больше преуспеешь, если будешь разговаривать с кирпичной стеной.
— Даже так? — Барти нахмурился. — И тебя это устраивает? Наверное, я лезу не в своё дело, но…
— Он мракоборец, этим всё сказано, — ещё шире улыбнулась Росаура. Она хотела прекратить этот разговор, не потому что он был ей неприятен, а потому что знала: если Барти задаст ещё пару таких неравнодушных вопросов, её попросту прорвёт.
— Мракоборец! — Барти выглядел изумлённым. — Росаура, чего ещё я о тебе не знаю? — он натужно посмеялся. — Это тоже проект отца? Работа под прикрытием? Мерлин, ну прошу, скажи, что отец тебя заставил, в жизни не поверю, что ты по своей воле связалась с кем-то из их братии…
Росаура прикусила губу и поднялась, опираясь на стену, но резко одёрнула руку, потому что хотела убедить и себя, и Барти, что совсем оправилась. Он глядел на неё с сокрушением.
— Не очень-то тебе это помогло, да? — тихо сказал он.
Росаура резко вздохнула. Что толку обижаться на такое естественное для слизеринца утверждение: она неверно расставила приоритеты, не смогла извлечь выгоду, хотя, казалось бы, рукой было подать… Поставила не на ту лошадку.
— Прости за эту истерику. Видимо, прорвало за весь учебный год, — она вновь издала сиплый смешок. — Ещё раз спасибо, Барти. Ты просто чудо.
Барти мотнул головой и набрал в грудь воздуха, будто готовясь сказать что-то очень важное. Так и случилось:
— Слушай, я знаю, что серьезно рискую быть понятым превратно, но… может, тебе сегодня лучше переночевать в другом месте? У нас куча комнат для гостей, мама будет только рада…
— Барти, — Росаура попыталась улыбнуться. — Спасибо, но нет.
Она сказала это, потому что почувствовала, как в ответ на его слова сердце впервые за долгий день отмерло и забилось радостно. Да, именно поэтому она должна была отказаться.
Росаура взяла сумочку и сделала пару шагов вдоль по коридору.
— Конечно, нет так нет, — Барти тоже улыбнулся, — но позволь хотя бы проводить тебя до выхода.
— А ты что, вместе с отцом ночуешь на работе?
— Дел и правда невпроворот. Но здесь есть диванчик, чтобы соснуть пару часиков.
— Ты просто незаменимый кадр.
— Меня готовили к этому всю жизнь. Кстати, Росаура, а этот твой мракоборец, он, конечно, тоже сейчас по уши в этом расследовании? С них, наверное, по три шкуры дерут! Он хоть не заставляет тебя тосковать в одиночестве?
— Даже не говори мне об этом…
— Я это к тому, как насчет сходить куда-нибудь? Я театр люблю, но только не сцены ревности…
— Барти, ты ходишь по грани, — тоскливо рассмеялась Росаура. — Поверь, ты заслужишь хотя бы каплю внимания, только если совершишь что-то противозаконное.
— Вот погоди, в следующем указе, который издаст отец, незаконно будет вставать не с той ноги. Ух, страшно представить, в какой бункер с такими настроениями тебя упрятали! — веселился Барти, и Росауру против воли тоже разбирало на подлый, шакалий смех.
— Туда не пробраться даже такому прохвосту как ты, Крауч! Разумеется, это самая высокая башня, куда всяким драконам вроде тебя вход строго запрещён. Так что подумай о встрече на нейтральной территории. Хоть завтра. Я вообще целыми днями свободна до субботы, тогда уже придется возвращаться в школу.
— Итак, у нас в распоряжении целых два дня! Да мы успеем захватить полмира, дорогая. А вторая половина приползет к нам на коленях добровольно. Главное — надень это же платье.
Они остановились у выхода, и Барти провёл рукой по чёлке, откидывая её на левый пробор. Этот жест показался Росауре таким родным и обещающим облегчение…
— Есть хоть что-то радостное в этом кошмарном дне, — Росаура широко усмехнулась, потому что почувствовала, что внезапно робеет, — встретились два школьных товарища.
— Первая парта, левый ряд, прямо перед учительским столом, — подмигнул ей Барти и вдруг перехватил её запястье; она ощутила, какие тёплые у него руки, а он, должно быть, почувствовал, как она до сих пор мелко дрожит.
— Росаура, — сказал Барти Крауч-младший тихо, и в его голубых глазах цвело подлинное сокрушение. — Мне так жаль, что это случилось с тобой. Бог мой, и кто заставил тебя пройти через это!..
Он выдержал паузу. Неизвестно, нарочно ли — скорее всего, от переизбытка переживаний, оттого, что не мог придумать, что сказать ещё, но Росауре хватило, чтобы его сожаление отозвалось в её рассудке эхом и пробудило воспоминание о жёстких словах, которые были произнесены не как просьба или увещевание, но как приказ. «Ты должна явиться в срок дать показания. Свободное время у тебя есть».
Он знал, он прекрасно знал, видел, как ей страшно, как ей не хочется, как она беззащитна — и не сделал ничего, чтобы уберечь её. Вопреки всем надеждам, именно связь с ним сделала её такой уязвимой сегодня. Именно это стало её болевой точкой — и ведь он это знал.
Росаура подняла взгляд на Барти Крауча-младшего.
— Спишемся.
На прощание она мимолётно поцеловала его в щёку.
* * *
Она прошла пешком два квартала до дома. Прогулка на морозе взбодрила её, вернула кристальную ясность рассудку, и Росаура начала осознавать, что с нею произошло. Был уже поздний вечер. Её продержали в застенках больше шести часов. Подумать только, он ведь, наверное, даже не заволновался. Для него-то это всё привычная рутина. Значит, он тоже так делает. Почему она должна допускать, что уж кто-кто, а он, когда допрашивает, никого не унижает, не запугивает, не зажигает слепящий свет, не бьёт кулаком по столу, не угрожает, не бросает в лицо постыдные тайны из личной жизни, не давит на все возможные болевые точки, лишь бы добиться нужного ответа? Почему? Только потому, что она живёт с ним и видит, как он страдает во сне? Нет, она с ним не живет, ну разве это жизнь? Нет-нет. Будем называть вещи своими именами. Она с ним спит. И он был в полном праве не испытывать ни малейших колебаний, отправляя её к шакалам: сам-то, лев, уже позабавился.
Росаура замедлила шаг перед подъездом. Ярость клокотала в ней неистово, и больше ничего. Ушла тошнота, усталость, неудобство, боль — она даже не заметила, как трижды чуть не подвернула ногу на своих каблуках, не чувствовала холода. Что она, собственно, делает? Что будет сейчас, когда она поднимется в квартиру? Зачем… зачем она возвращается?
Потому что она с ним спит. Таково положение дел.
Росаура расхохоталась бы, если б хватило дыхания, пока она взбиралась по ужасно крутой лестнице. Она до последнего не поднимала глаз, потому что предчувствовала — он выйдет её встречать… «Где принято встречать подруг, которые подверглись допросу с пристрастием?» Ха-ха. О, он так любезен, что придерживает ей дверь и готов помочь снять пальто…
Она не смотрела на него. Стоит на ногах — значит, не при смерти. О чём-то расспрашивает, и на лице, непривычно разгорячённом, — живая тревога, но у Росауры желания только отвечать коротко, иначе она не может: кривая усмешка исказила её губы, они больше не пропускают сердечных слов.
Пальто она так и не сняла. Её бил озноб.
— Ты устала, тебе лучше лечь, — сказал ей Руфус. Росаура видела, с каким волнением он смотрит на неё, но не желала сделать ничего, чтобы хоть немного его успокоить.
— Я целый день ничего не ела. В этом доме есть хоть что-то съестное или мне с голоду помереть?
Он даже не нашёлся, что и сказать.
Они прошли на кухню. Тут Росауре пришлось забыть о голоде. Её окатила дрожь: на столе стояла бутылка.
— Убери это.
Росаура, сама себя не помня, схватила бутылку, и только потому что Руфус перехватил её за локоть, не успела хорошенько размахнуться, чтобы швырнуть об пол.
— Да бей, раз больно хочется, — сказал Руфус вдруг очень устало, безнадёжно. — В шкафу другая появится, как только эта в расход пойдёт.
Он почти усмехался. Росаура обмерла. Она поняла, что эти два красных пятнышка на его скулах и блеск в глазах разогреты спиртом и только. У неё будто сразу отняли все силы.
— Убери это, — повторила она глухо. — Пожалуйста.
Руфус забрал из её окоченевшей руки бутылку и убрал в шкаф. Росаура опёрлась о стол. Правда колола ей глаза.
— Руфус, ты часто пьёшь?
— Ты знаешь, какая у меня служба.
— Теперь знаю.
Слова сорвались, давно готовые, настоянные в горечи и обиде. Сорвались, как камень, гулко и стремительно. Не понять всего, что крылось под ними, было нельзя. Быть может, поэтому Руфус промолчал. Росаура же опёрлась о стол и откинула волосы назад.
— Ты напивался, — произнесла она и подняла на него тяжёлый взгляд. — Ты знал, что там со мной будет, и сидел тут напивался!
Он молчал и не смотрел на неё. Росаура прикрыла глаза, тяжело привалившись к стене.
— Какой же ты трус.
Она поглядела на него из-под ресниц. Она была готова ко всему: даже ждала, что он ударит её. Мысль о том, что он может поднять на неё руку, с удивительной лёгкостью уместилась в её голове. Однако Руфус всё молчал и не поднимал глаз. Росаура усмехнулась.
— И как часто ты напиваешься?
Он чуть поморщился. Его рот скривился в паршивой усмешке:
— Не так часто, как хотелось бы.
— Мне не хотелось бы, чтобы ты вообще это делал.
Он помолчал и кратко сказал:
— Да мне тоже не очень-то это нравится. Но никто ещё не предложил ничего лучше.
— Лучше?.. Терять себя, превращаться в животное, это — лучше?..
Он ничуть не смутился, только наконец посмотрел ей в глаза. В его взгляде тлела тоска.
— Забыться. Хотя бы на пару часов. Не помнить. И не думать.
Росаура задохнулась, то ли от гнева, то ли от бессилия:
— Не думать о том, кто в этот момент рядом с тобой?..
Руфус странно посмотрел на неё.
— И правда, к этому я не привык.
Конечно, он не привык, что рядом с ним кто-то есть. Кто-то, кому это небезразлично.
Росаура стояла, оглушённая. Что ей теперь делать: угрожать или умолять? Требовать или увещевать? Никто не учил её, как вести себя с человеком, чьи скромные домашние привычки внушают дрожь в поджилки, а он (покуда это скрыто от посторонних глаз, а сам он уверен, что всё «в разумных пределах») не видит ни малейшей причины что-то менять. Она вполне была уверена, что если она попросит его никогда не прикасаться к спиртному при ней, он просто в некоторые вечера будет запираться один в спальне, по-джентльменски обойдя молчанием её женский каприз.
— Руфус, не пей. Пожалуйста. Мне очень страшно.
Он молчал. Она посмотрела на него и тихо сказала:
— Тебе тоже страшно, да?
Он не смотрел на неё.
— Руфус, чего ты боишься?
— Почти всё, чего я боюсь, уже произошло.
Его голос был ровен, вид — бесстрастен. В этом была обречённость, и только. Росаура поняла, что не знает, как его утешить. Она заразилась его тоской. Она могла только сесть на стул, так и не сняв пальто, и сказать глухо:
— Ну давай сюда этот твой заговоренный скотч.
Быть может, взгляд Руфуса омрачился, когда он сказал:
— Ну куда тебе…
— Я тебя не спрашиваю.
— Уж лучше хотя бы вина.
— Не лучше. Сейчас выбор между «плохо» и «ужасно», так что давай сюда скотч.
— Росаура…
— Знаешь, я могу пойти в какой-нибудь грязный паб и сделать всё сама.
Она поглядела на него исподлобья, чувствуя себя гадким подростком. Быть взрослой ей осточертело. Почему она должна о нём заботиться, увещевать, руки заламывать? В ответ он будет молчать и делать всё по-своему, а ей, может, тоже тяжело. Ей тоже хочется хотя бы пару часов не думать и не вспоминать ни о чём. У неё уже нет сил преодолевать отчаяние и верить в светлое будущее. Это он должен быть сильным и её утешать. А если не может — пусть хотя бы предложит даме выпить.
И правда: с застывшим лицом, будто сам не веря, что делает это, он поставил перед ней низкий стакан. Росаура лишь вскинула бровь:
— И это всё?
— Тебе хватит.
— А ты взял билеты в оперу?
— Что?..
— У тебя какие-то другие планы на вечер? Не хочешь познакомить меня с твоей матерью?
Он отвёл взгляд от её хищного оскала и взялся за бутылку.
Росаура глядела на мужчину перед собой с мрачным торжеством. Вот она, власть: он делает то, что ей хочется, даже если это совершенно неправильно и по своему почину он никогда бы так не поступил. Она усмехнулась в остервенении: да он ведь свято верит, что есть вещи, которые он никогда ни за что не сотворил бы. Но жизнь показывает, как мало мы знаем самих себя.
Росаура одним махом опрокинула в себя стакан и всё-таки немного испугалась, не умерла ли она вот так разом.
Кажется, Руфус забрал у неё стакан раньше, чем он бы выскользнул из ослабевших пальцев. Когда она чуть пришла в себя, то увидела, что он протягивает ей дольку яблока.
— Ты так и будешь стоять? — огрызнулась Росаура.
Он сел сбоку от стола.
— Мне за тобой поухаживать? — подначила она.
Наверное, если бы он мог, то хотя бы вздохнул. Но, верно, горечь костью встала поперёк горла. Он промолчал и налил и ей, и себе.
Росаура ощутила дьявольское желание расхохотаться.
— Не торопись, — попросил её Руфус. Не просто сказал или посоветовал, а именно попросил.
Вместо того, чтобы рассмеяться ему в лицо, она залпом выпила второй стакан. А потом уже рассмеялась.
— Это отвратительно, — сказала Росаура, когда к ней вернулся голос. Он стал надтреснутым, как будто его забрали и долго били в подворотне, прежде чем вернуть ей.
— Да.
Руфус смотрел на неё в ожидании. Быть может, он ждал, пока её вывернет наизнанку и это ребячество закончится. Но Росаура ответила ему тем же выжидающим взглядом с поволокой скуки. Честно сказать, ей и вправду стало казаться, что она хуже различает обстановку кухни, особенно по тёмным углам. Она отчётливо видела только то, что занимало её внимание: стакан под рукой и мужчину напротив.
Мужчина напротив отвёл взгляд. Всё, на что он был способен, так это сказать тихо:
— Тебе хватит.
— Да я вообще ничего ещё не чувствую!
Пока это не было правдой. Она чувствовала, что в ней разгорается что-то тёмное и выжигает из груди всякое чувство, кроме жестокого удовлетворения, из разума изгоняет всякую мысль, кроме желания большего беспамятства.
Она падала бы так вечно, как Алиса в кроличью нору, наслаждаясь возможностью не иметь в голове ни единой мысли. И как люди могут выносить реальность, не совершая время от времени этот спасительный прыжок в небытие?.. Как она могла осуждать тех, кто к этому особенно пристрастен? Как несчастен человек под гнётом прошлого и страха перед будущим! Как мало он имеет воли жить единственно настоящим моментом! Свобода — в том, чтобы сбросить с себя иго мыслей, терзаний, воспоминаний и надежд. Как жестоко разрывают ежесекундно человека желания, сомнения, размышления и предпочтения, навязанные решения и привычные шаблоны, потому что руководят нами боль и страх! Росауре казалось, что её грудь вместит воздух всего мира, стоит только поглубже вздохнуть.
— Я ничего не чувствую, — повторила она, не зная, секунду или вечность назад говорила до этого. — Как же хорошо. Господи, как же хорошо!
Росаура откинулась на спинку стула и глубоко вздохнула. От прилившего воздуха вспенилась кровь, зашумела в голове. Росаура закрыла глаза и ощутила себя покинутой в глубоком чёрном море. Но не было ни страха, ни волнения, впрочем, и спокойствием не назвать то, что заполнило её доверху; она будто повисла в невесомости, и на губах сама собой выступила улыбка, как сукровица на порезе.
— Ты же знаешь, что мой первый жених был Пожирателем смерти? Вместо кольца он мне преподнёс свою Тёмную метку. Как это ты не знал? Все твои ребята знают. Я была уверена, что ты выбил на меня досье ещё до нашей первой встречи. Ты же по указке Крауча меня после первого же свидания в постель уложить пытался, да?
Он смотрел на неё, и лицо его было, как из камня. Наверное, если бы он мог, он бы закрыл глаза, заложил уши, но он не мог шевельнуться. Росаура держала его на узде и наматывала на кулак кожаный жгут.
— Знаешь, как он признался мне в любви? Он пригласил меня встретиться у реки и взял с собой томик с трагедиями Шекспира. Он открыл сцену на балконе из «Ромео и Джульетты» и предложил читать по ролям. Реплика за репликой мы дошли до признания. А там — чудесная ремарка, в которой вся суть любви, верно? He kisses her. Так просто. He kisses her.
Её губы приоткрылись, она коснулась их кончиками пальцев, оживляя воспоминание, которое благоухало ароматом тысячи роз. Это драгоценное воспоминание она раскатала по губам, точно жемчужину, она хотела, чтобы вкус, запах, трепет чужого тела, голос реки и шепот ветра, мягкость свежей травы, чтобы всё наполнило её заново, сделало живой, и особенно резко она ощутила, что тогда, в прошлом, она была живее, чище, счастливее и реальнее, чем сейчас. Пьянящая горечь переполнила её, и она потянулась за стаканом. Сколько попрано… сколько изгажено… Сколько уничтожено временем и растрачено в пустой суете… Тогда, давно, на заре её века, ей дано было сокровище, бесценный дар, как бывает только раз во всей свежести и целостности, и что это теперь — прах на губах! Она чувствовала себя обездоленной, обманутой, и тем паче разгоралась в ней ярость.
— Знаешь, как он любил меня? Он меня обожествлял. Я была его богиней. Ни разу, ни разу он не тронул меня и пальцем свыше того, что было дозволено! О, мы блюли чистоту. Мы хранили друг друга до таинства! Я была слабее, конечно… Считается, это мужчинам невмоготу сдерживаться, и в большинстве своем это так, но я говорю не о вас, животных, а о юноше, который любовь почитал святыней. Однажды… мы пришли под нашу иву на берегу озера… Её ветви свисали над самой водой, нас никто не мог видеть… Я отошла к краю берега, потому что солнце светило сквозь листья, и пригласила его посмотреть на меня, и я стала расстегивать своё платье, а он смотрел. Я расстегивала… своё платье… пуговицу за пуговицей, чтобы он видел каждый шаг… Это было всё равно что мучительно медленно заходить в ледяную горную реку…
Её пальцы скользили по вороту платья, обнажая шею, ключицы… Она владела взглядом — поверженным и растерянным, и, растягивая слова и ткань, она ждала, когда же в нём разгорится жажда. Самая низкая, грязная жажда, которую особенно должен презирать в себе человек, обладающий сильной волей и честным нравом. Но как и всякий человек, в конце концов он должен быть слаб и падок на мёд.
— Думаешь, он сорвался с цепи, как пёс? Нет, это твой удел. Помнишь, как ты был вусмерть пьян и овладел мною, как зверь? Конечно, с тех пор ты можешь думать обо мне что угодно. Я и сама о себе теперь невысокого мнения. Но я пообщалась с твоими приятелями, и они напомнили мне, как один мальчик когда-то любил меня. Уважал. Он целовал мне колени. Думаешь, он преступил черту? Нет, этот мальчик был будто святой Себастьян. Мы умели хранить верность и блюсти чистоту. Но не думал же ты, что ты первый увидел меня без одежды? Не много ли тебе чести?
Так она в сладострастном остервенении топтала всё, что совсем недавно было ей так дорого, предпочтя реальности ускользающую мечту, призрак воспоминания. И платье на ней уже давно было расстёгнуто, и руки блуждали по телу, как в горячке, и она то смеялась, то кусала губы в досаде, и слова выходили рваные, гулкие, как отзвук стакана, что опускался и опускался на стол.
— Да, он запятнал себя. Этими руками, которыми он ласкал меня, он кого-то убил, жестоко убил. Но знаешь, ради чего? Мы были детьми, поэтому, разумеется, ради любви. Он был уверен, что так убережёт меня, укроет от всех невзгод! Видишь, этот мальчик так любил, что готов был убить. Ну, а ты? Что сделал ты? Ты даже никогда не говорил, что меня любишь. Не нужно, не буду тебя смущать; я знаю, всё для тебя так, игра, главное, чтоб без сказок про лебединую верность.
Голова её откинулась так далеко назад, что волосы касались пола. Ей показалось, что она вот-вот захлебнётся восторгом. Резко, до темноты в глазах, она перекинулась вперёд. Она увидела мужчину перед собой, он сидел у стола, опустив голову на руки, и глядел на неё искоса, тоскливо, как побитый пёс.
Она рассмеялась. Он содрогнулся.
— Пей, — сказала она ему, точно бросила кость. — За здоровье жениха и невесты.
Откуда-то она знала, что он будет послушен.
Потом он тоже откинулся на спинку стула. Теперь они оба глядели друг на друга из-под приспущенных век, и с приоткрытых разбережённых губ рвано срывалось дыхание.
Росаура скинула туфельку и положила ногу ему на колено.
Где-то в затухающем сознании промелькнуло опасение, что это его больная нога и даже незначительное прикосновение разбередит рану, но вместе с тем Росауре что-то подсказывало, что он не обратит внимания на боль. Она знала, что на этот раз он гораздо трезвее её, потому и медлит, разглядывая носок её ножки в полупрозрачном чулке.
Боялась ли она его? Ничуть. Любила ли? Любви нет места в чёрном море. Любовь слишком сложна, чтобы жить ею в моменте. Для любви нужно помнить, нужно сожалеть, нужно прощать, нужно смиряться, нужно надеяться, нужно терпеть. Нужно бояться сделать что-то не так. Сейчас это всё стало неважным. Страх ушёл вслед за стыдом. Вместо мыслей и чувств осталось только желание.
Он положил руку ей на щиколотку. Провёл ладонью по мягкой икре. Ухватил под коленом. А потом резко подался вперёд и встал перед ней на колени так, что её нога теперь лежала на его плече. Он припал губами к её бедру там, где кончались чулки, и она сама задрала выше юбку.
Вот и всё. Оказывается, чтобы что-то дикое стало приемлемым, нужно перестать смотреть на это человеческим взглядом. Нынче им разрешалось забыть и собственные имена.
* * *
Она чувствовала себя так, как будто на ней плясали черти. Головой сыграли в футбол и прикрутили обратно, она непрестанно кружилась, хотя Росаура, проснувшись, лежала с закрытыми глазами не шевелясь. Перед мысленным взором крутились мерзостные обрывочные образы, как с полотен Босха, и руки беспорядочно хватались за простыни. Она добралась до края кровати в большой надежде, что её вывернет наизнанку, но ничего не произошло — она ведь накануне так ничего и не съела. Очевидно, проклятый скотч выжег ей к чёрту все внутренности.
Безразличный свет зимнего дня глядел на неё через слепое окно. Росаура ненавидела этот свет: он колол глаза, но хуже — обнажал все признаки минувшего безумства и разложения. Росаура чувствовала себя запечатлённой на фотографии с места преступления.
Разумеется, она очнулась в одиночестве.
Когда она в ванной встала напротив зеркала, то едва узнала себя. На отёкшем лице ещё оставались ошмётки вчерашнего грима, глаза щипало не от слёз, а от сора, губы вспухли и потрескались, но хуже всего было с волосами — они свалялись все в один жёсткий колтун и выглядели как нестиранная мочалка. Уже несколько дней подряд она замечала, как они всё больше путаются, ломаются, вычёсывала колтуны, драла гребнем до слёз, безжалостно, выдирала клочьями, но теперь дело казалось безнадёжным. Снова обрезать, что ли? Эта мысль поразила её своим равнодушием.
Лениво и безучастно Росаура пыталась привести себя в порядок, борясь с дурнотой. Она знала, что нужно устранить со своего лица и тела эти постыдные следы пьянства и разврата, но что-то потухло в ней, ей было нормально и так. Если бы не привычка выполнять во что бы то ни стало рутинную работу, она давно бы махнула вялой рукой на своё чудовищное отражение. Только к полудню она добралась до кухни и закурила в форточку.
Она чувствовала, будто они пачкают друг друга в постыдной грязи, это ощущение было глубже рассудочной оценки. Доводами рассудка-то она как раз могла бы себя обмануть, дескать, им же вроде было хорошо вместе, они сблизились по взаимному влечению и получили, что хотели, однако было что-то глубже и гаже, от чего нельзя было отвертеться — так свербило в самом нутре. Кроме досады она испытывала обиду: на саму себя, на него, на родителей, на весь мир. Можно было сказать, что это всё обстоятельства вынудили их скатиться в яму, но нельзя было отрицать: это их ответственность, что они колупаются тут как свиньи. Не покидала мысль, что могло быть, ведь могло бы все быть по-другому… Не так лихо, вдрызг, наотмашь. В их страсти открывалось что-то безудержное, болезненное. Уродливое. Неистовая близость приносила краткое облегчение, даже эйфорию, но вместо того, чтобы врачевать, ещё больше надламывала душу. В первый раз Росауре помечталось, что наконец они достигли полноты единения, теперь же ей всякий раз казалось, что они в спешке отрывают зубами друг от друга куски, желая заглушить страх и боль, и потому вскоре становилось ещё хуже. Она чувствовала, что её и вправду становится будто меньше, и видела, что под бледной кожей его иссушенного лица кровь становится черней и черней.
То, что поначалу она принимала за райскую полноту, оказалось адским опустошением.
Росаура прошла мимо картины в гостиной, где давно её дожидался Брэди; он грустно заскулил и вильнул хвостом, но она лишь отмахнулась. Вернулась на кровать и легла на грязные простыни, чтобы курить, глядя в потолок. Больше в ней ни на что не было воли. Она даже ленилась думать: что дальше? Даже перестала волноваться: куда он опять подевался, где он, что с ним?.. И почему опять, чёрт возьми, ушёл, даже не попытавшись разбудить её, хоть что-то сказать? Может, у него тоже напрочь отбило желание пытаться хоть что-то предпринять. Им просто надо дожить до вечера, лечь спать, наутро проснуться, чтобы снова дожить до вечера. А потом она уедет в школу. Конец веселым каникулам, ребятки. Учителя сбегают в школу от домашних бед.
Решив, что терять ей нечего, она призвала свою сумочку и вытащила оттуда газеты, которые с хитрым видом вручила ей мать. Чем, они думают, её ещё можно удивить?.. Нужный разворот нашёлся быстро. Статью на первой полосе про произошедшее с Фрэнком и Алисой Росаура старательно перелистнула, боясь, что увидит фотографии. А тут — всё предсказуемо, небольшая грязная заметка под красочной фотографией: Руфус Скримджер при полном параде, такой, каким он покинул её в первое утро после трагедии, с размаха бьёт по лицу щуплого репортёра. Фотограф будто подгадывал сенсационный кадр, и вот этот тяжёлый удар зациклился на странице газеты, так, чтобы уважаемые читатели смогли досконально разглядеть, как ухмылка на лице репортера сменяется удивлением и страхом, лицо же Скримджера остаётся абсолютно ровным, как могильный камень. На непосвященных это, очевидно, производило впечатление, будто Скримджер привык есть настырных репортеров на завтрак.
Росаура даже усмехнулась, но не могла отрицать, что зрелище насилия глубоко покоробило её. Что-то такое она и представляла, но убедиться воочию было тяжело. Тем сильнее разгорелось любопытство — на этот раз сухое, сил на искренние переживания пока не набралось — чем же была вызвана эта агрессия. И Росаура принялась читать. После бездарного обмусоливания и явного раздувания подробностей нападения на Фрэнка и Алису, автор заметки (вероятно, тот самый обиженный репортер) рассказывал, как он пытался взять интервью у мистера Руфуса Скримджера, только что восстановленного в звании заместителя главы Мракоборческого отдела, и прочая, и прочая (видимо, перечисление регалий он привел с особенной тщательностью, чтобы в заключении подвести к: «И такой-то вот человек… так низко пал»). Росаура лениво пробежала глазами заметку, недоумевая, что же там выискала мать, пока не наткнулась на выделенный жирным шрифтом вопрос репортера:
«Известно, что с мистером Лонгботтомом вас связывали длительные служебные отношения, которые не могли не перерасти в дружеские. Вы восемь лет были напарниками, вас часто видели вместе после работы, и едва ли я погрешу против истины, если назову мистера Лонгботтома не просто вашим сослуживцем, но другом. А что вы можете сказать о характере ваших отношений с миссис Лонгботтом? Столь тесное взаимодействие с её супругом не может не подразумевать особой связи между вами и миссис Лонгботтом, не так ли? Впрочем, её положение в мужском коллективе само по себе можно назвать двусмысленным …»
И после этого — удар. Камера не запечатлела, что случилось после, но едва ли от такого можно удержаться на ногах. Память механически подсказала Росауре, что кто-то всё-таки после этого и Скримджеру лицо разбил, но всё резко стало неважным. Росаура перечитывала провокационную реплику репортера и смотрела на красноречивую реакцию. Вопрос — удар. Намёк — удар. Предлог — удар. Он бил беспощадно, и если бы всерьёз захотел, убил бы, — вдруг поняла Росаура.
Она отбросила от себя газету и невидящим взглядом уставилась в потолок. Она вспомнила странный взгляд матери, вспомнила усмешку Крауча, когда оба они сказали ей в ответ на её пылкость одинаковые слова: «Это дело для Руфуса Скримджера стало слишком личным».
Слишком очевидно и плоско, чтобы быть правдой? Росаура вспомнила миссис Лайвилетт. Боже, нет. Она не должна думать об этом. Она не может думать об этом!
Но она думала… уже не первый раз. Быть может, с тех пор, как увидела, что Алиса Лонгботтом взяла за руку Руфуса Скримджера и сердечно сказала ему, как рада, что он пришёл к ним на праздник. А может, ещё раньше, когда узнала, что Алиса нашла его едва живого после той ночи теракта, а он сказал ей, какого чёрта она оставила без присмотра ребёнка. Или, как знать, с самого первого раза, когда Руфус Скримджер отчитал Алису Лонгботтом за то, что она слишком спешит подвергать свою жизнь риску, и добавил, что раз её муж не в состоянии о ней позаботиться, он возьмёт это на себя.
— Это глупость, — прошептала Росаура, — это полнейшая глупость!
Но какие наши чувства не глупы?
Раздался стук в окно. Деликатный и… приветливый.
— Афина?..
Росаура приподнялась на локтях и увидела в окне чёрную птицу, нахмурилась: золотистое оперение Афины она узнала бы, даже если бы ослепла на один глаз. Разглядев за окном ворона, Росаура сначала испугалась: вдруг это Крауч. Когда иррациональный страх схлынул, она наоборот воодушевилась: а что если он изменил свою позицию, что если нашёл выгодным пойти ей навстречу? Росаура распахнула окно и не слишком церемонясь набросилась на ворона, чтобы отвязать от лапки большой добротный конверт. Это уже должно было бы сбить её с толку: Крауч никогда не писал ей поэмы. Ворон не потерпел спешки — одёрнул лапку, взмахнул огромными крыльями, отчего Росаура отшатнулась невольно, уселся на спинку кресла и склонил голову:
— Здр-р-ра-вствуйте!
Росаура, обомлев, глядела на ворона. Его взгляд был настолько испытующе-укоряющим, что она пробормотала:
— Здравствуйте.
— Добр-р-рый день!
— Добрый…
— Пр-р-римите письмо!
Только теперь ворон торжественно протянул ей лапку. В сердце Росауры затеплилась радость: она знала только одного человека, который мог бы воспитать свою птицу себе под стать. Надпись на конверте плотной коричневой бумаги подтвердила её догадку:
«От проф. Конрада Барлоу для проф. Росауры Вэйл».
Росаура прижала похолодевшие пальцы к губам, чтобы придавить глупую улыбку. Совсем неуместную в этом разорённом логовище, совсем незаслуженную… Ворон напомнил о себе вежливым покашливанием. Конечно, он наверняка проделал долгий путь… Росаура захлопотала, в неё будто вдохнули силы, она наколдовала ворону отменный обед, подспудно оттягивая вскрытие конверта. Ворон хлопнул крыльями и промолвил:
— Благодар-р-рствуйте!
Нет, на такое был способен только профессор Конрад Барлоу.
Росаура прошлась по спальне, ощупывая конверт, сквозь бумагу пытаясь догадаться, насколько большое там послание и не вложено ли что-то сверх того в качестве привета. Она уже надломила печать, как странное смущение настигло её: читать это письмо здесь, в спальне, почему-то казалось неподобающим. Ей даже захотелось проверить, в достаточно ли чистой она одежде, прежде чем приступить к чтению. И тут она вспомнила — пластинка! Подарок Барлоу, он должен лежать на дне её сумочки вместе с проигрывателем, если мать не вынула его. Верно, пластинка оказалась на месте.
«Подуйте на неё, и она примет нужный размер».
Его бархатный голос прозвучал будто над самым ухом. Больше не раздумывая, Росаура перешла в гостиную, поставила пластинку, села на диван, подобрав под себя ноги, укрылась пледом и развернула письмо.
«Дорогая Росаура,
Могу лишь надеяться, что мой посланник успеет в срок, и вы получите этот скромный привет в день вашего рождения или, в крайнем случае, на Новый год. Если же он припозднится, примите вместе с моими сердечными поздравлениями также искренние извинения. Птицы — твари небесные, воздушные потоки могут сбить их с пути».
Росаура подняла глаза от письма. Мерлин правый, ведь сегодня последний день декабря — день её рождения…
Ей стало радостно — почти сразу же грустно — потом досадно — и наконец горько. Она никогда не отмечала день рождения одна, вдали от семьи, и никогда не чувствовала себя настолько разбитой и печальной в праздничное утро. Даже если она грустила — как в первый год, когда мать уехала за границу, рядом был человек, который делал всё, чтобы её поддержать, утешить и отвлечь: отец. Теперь же она осталась одна, и самое неприятное открытие заключалось в том, что она вовсе не была уверена, что присутствие Руфуса принесло бы ей облегчение.
Но, постойте, у неё есть письмо Барлоу, его «сердечные поздравления»… И музыка, которая обволакивала её утомлённую душу материнской нежностью. Родители… стоит ли ждать от них поздравлений? Или отец и здесь будет упорствовать? Не захочет ли мать снова её навестить?.. Охваченная этими мыслями, Росаура подошла к окну, отодвинула тяжёлую штору. Сегодня шёл мелкий снег, и она вспомнила, что в детстве у них с матерью было шуточное гадание: какая погода будет в её день рождения, таким и будет следующий год. Снег, очевидно, к слезам. Росаура горько усмехнулась и вернулась к письму.
Его письмо было простым, а оттого особенно щемящим. Он вежливо, без настойчивости, но с искренним интересом узнавал о том, как она проводит каникулы — и тут же добавлял, что писать ответ не нужно, они обсудят это уже на работе. Он остроумно и ненавязчиво описывал свою поездку во Францию и упоминал, что ему всё-таки посчастливилось встретиться с сыном, правда, как читалось между строк, встреча эта не была слишком радостной. Он вёл красочный, но лаконичный рассказ о местных достопримечательностях и приводил переложение старинной местной шуточной баллады. Завершал он так:
«Спешу закончить письмо. Не смею отвлекать вас надолго, ведь не сомневаюсь, что свой праздник вы встречаете в кругу самых близких людей и, конечно же, безусловно счастливы».
Росаура долго смотрела на письмо, на последние строки. Терпкая печаль разлилась по её сердцу, и на поверхность выступила очевидная истина: то, что происходит с ней, можно назвать чем угодно, но точно не счастьем.
Она сползла по спинке дивана и свернулась под пледом, обняв колени и прижав письмо к груди. Чужое трепетное участие должно было бы согреть её, но тем острее она ощутила своё одиночество. Почему так вышло? Неделю назад она была счастливейшей из людей, а теперь проклинает свою жизнь, на чём свет стоит. Теперь всё ей гадко, скучно, гнусно. Она не справилась. Всё пошло под откос. Конрад Барлоу совершил огромную ошибку: той, к кому он писал, уже не существовало на этом свете. Не по достоинству она держит в руках его сердечное послание, она, поблекшая, замаравшаяся, униженная и оплёванная. Но, Боже, сколько же в этом письме утешения…
Он, выходит, думал о ней. Как повелось, гораздо лучше, чем она заслуживала.
Росаура перевернула конверт, и из него выпала открытка — католический собор в зимних сумерках, крыши двухэтажных домов убраны еловыми ветками, кое-где уже зажглись огоньки, небольшая толпа ряженых с большой Вифлиемской звездой на шесте выходит со службы колядовать. Когда Росаура поднесла открытку к глазам, нарисованные человечки ожили и замахали ей ручонками в красных варежках. Росаура подула на открытку, и нарисованный снег закружился, на неё повеяло ароматом свежей ели.
Росаура подняла голову и подумала, что Скримджер никогда, наверное, не наряжал у себя рождественское дерево.
Росаура встала, дошла до стола, взяла пергамент и чернила, и всё, что теснилось в её груди, нашло выход из-под её пера.
«Дорогой профессор Барлоу… Не передать словами, как обрадовало меня ваше письмо!.. Обстоятельства, заложницей которых я оказалась, признаюсь, не вполне привычны для меня… Если говорить откровенно, ровно в ту минуту, когда ваш чудесный посланник постучался мне в окно, я как никогда ощутила потребность иметь друга, с которым смогу быть откровенной… Я в полной растерянности… Не хотелось бы вдаваться в подробности, но… Я никогда не ощущала себя настолько сбившейся с пути… Все мы наслышаны о благих намерениях, которые ведут в ад, но я впервые задумалась, почему же так происходит, как можно этого избежать?.. У меня опускаются руки… Ваше письмо так воодушевило меня, и я ещё раз повторю, что участие, которое вы принимаете во мне с первого же дня нашей встречи, делает мне огромную честь, а если оставить церемонии, я скажу: попросту спасает… Я глубоко обязана вам… Мне так не хватает наших бесед… Ваша мудрость служила для меня маяком последние два месяца, и только мы расстались, как я совершенно сбилась с пути… Я очень жду начала второго триместра, пусть сейчас школа для меня стала какой-то призрачной жизнью, которой будто никогда и не было, но благодаря вашему письму я вспомнила, как это важно, быть при деле, в котором можешь положиться на свои силы, за которое можешь дать прямой и честный ответ, и не рисковать, что ошибка запятнает тебя… Благодаря вашей поддержке, вашей мудрости… Поверьте, ваше письмо точно составило моё счастье в сегодняшний день…»
Рука Росауры порхала над пергаментом. Было много помарок, много зачеркнутых, не доведенных до конца мыслей, но слова благодарности так и лились из неё, а вместе с ними — скупые, но горькие признания; она пресекала себя, когда рука вела её к предельной откровенности, но быстро находила формулировки, которые делали ясной ситуацию в первую очередь для неё самой. Письмо Барлоу и спонтанный ответ на него помогали ей увидеть своё положение как бы со стороны, трезвым взглядом, и то, что открывалось ей, ужасало. Своим пером она будто цеплялась за невидимую руку Барлоу, которую он ей протянул в этот чёрный час. Как она нуждалась в поддержке!
Как она нуждалась в нём!..
Из прихожей донёсся звук — и Росаура тут же накрыла рукой неоконченное письмо. За своей заботой она не обратила внимания на сигнал, сообщивший, что в подъезд кто-то вошёл. Брэди на картине приветливо залаял и завилял хвостом, осоловевший от сытного обеда ворон встрепенулся и каркнул. Росаура порывисто поднялась, всё прикрывая письмо рукой — и тут же смутилась от этой манеры. Чего ей стыдиться? Разве ей есть что скрывать?..
Времени сообразить не нашлось — Руфус заглянул в гостиную.
— Что за вой?
Его плащ был припорошён снегом, лицо привычно бледно, с угрюмой складкой поперёк лба. Он явно был утомлён и раздражён, и теперь вот…
— Что ты имеешь в виду? — Росаура не удивилась, как сухо прозвучал её голос. Она загородила спиной стол.
— Что за концерт? — отчеканил Руфус и остановил взгляд на проигрывателе с пластинкой.
— Это музыка, Руфус.
— Нашла время.
— Извини, но ты так и не сводил меня в оперу.
Вместо ответа он взмахнул палочкой, и проигрыватель захлопнулся. Росаура не успела опомниться, как он резко перевёл палочку на ворона.
— Это что?
Ворон открыл клюв и, хлопнув крыльями, каркнул:
— Здр-р-равствуйте!
Руфус сощурился, и терпению Росауры пришёл конец.
— Не трогай птицу! — закричала она.
Руфус поглядел на неё в изумлении.
— Ты чего?..
— Я? Это ты чего?! Ты чего в неё палочкой тычешь?! Давай, арестуй её! Или уже стреляй на поражение! Снова незаконное вторжение? Да с тебя станется прибить бедную птицу за подозрительный вид!
Руфус миг глядел на неё, его бледное лицо приняло почти ошеломлённый вид, но он пресёк свои чувства дрянной усмешкой, когда прислонился к дверному косяку и широким жестом откинул волосы со лба.
— Как же, мои аппетиты не ограничиваются немощными старушками, — за его усмешкой перекатывалось рычание. Росаура сжала зубы, и голосок у нее стал как тонкое пчелиное жало:
— Это птица моего коллеги. Он поздравил меня с днём рождения. Очень мило с его стороны, не находишь? Это тот, который спас меня от того мальчишки с Круциатусом, я не рассказывала?..
Как Росаура хотела выбить его из колеи, уколоть поглубже, и как мало преуспела в своем замысле, продиктованном обидой — в лице Скримджера ничего не дрогнуло: ну разумеется, он и не думал о такой глупости, как её день рождения! Он лишь мотнул головой и бросил:
— Пусть убирается восвояси.
— Ни в коем случае! Он сегодня мой единственный гость!
Скримджер перевёл тяжёлый взгляд на ворона и приказал:
— Пшёл вон.
Ворон нахохлился, щёлкнул клювом:
— Пр-р-риятно оставаться!
И упорхнул в окно, распахнувшееся настежь, стоило Скримджеру щёлкнуть пальцами.
— Я даже не написала ответ! — воскликнула Росаура. В гневе она схватила исписанный листок, скомкала его и швырнула в угол. — Какого чёрта, Руфус?!
— Помолчи.
Он обвёл взглядом комнату, хлёстко взмахнул палочкой — и мебель ещё больше прижалась к стенам, освобождая пространство посередине. Росаура сама невольно отступила в угол. Скримджер развернулся и вышел в прихожую, приоткрыл дверь — и Росаура расслышала, как с лестничной клетки донеслось сдавленное урчание.
Росаура шагнула за стол, ею овладело нехорошее предчувствие. Вот показался Скримджер — он оставил трость в углу и двигался с неловкостью, двумя руками держа толстый жёсткий повод. На поводе, упираясь, шло существо, в холке оно доходило рослому мужчине до пояса, голова была низко опущена, и когти клацали по полу.
— Это что, собака Баскервиллей? — превозмогая дрожь, съязвила Росаура. Когда свет упал на морду существа, Росаура увидела, что глаза его абсолютно чёрные, небольшие уши стоят торчком, внушительные линии тела будто смолою облиты, короткая шерсть на загривке вздыбилась, а пасть приоткрыта, испуская тяжёлое дыхание сквозь ряды крупных белых клыков.
— Это цербер одноголовый, — коротко сказал Скримджер, наматывая поводок на руку так, отчего голова собаки чуть откинулась вверх, и Росаура увидела, что шея её скована широким тяжёлым ошейником из железа. — Но рвения в нем на все три головы. Специальная порода, выведена для преследования. Спокойно переносит перемещения, — обычных животных при перемещениях разрывало в клочья, — узнаёт волшебника по магическому следу.
— Но ведь это же не ищейка…
— И даже не гончая. Это бойцовский пёс.
Повисло молчание, в котором раздавалось низкое, с хрипом, дыхание собаки. В чёрных глазах невозможно было различить зрачок, и Росаура не знала наверняка, не смотрит ли чудовище прямо на неё. Ему бы хватило одного прыжка, чтоб наброситься.
— Какой… оригинальный подарок на день рождения, — Росаура была на грани панического страха, поэтому губы так и дрожали в вымученной улыбке. — Знаешь, я больше кошатница.
— Его надо кормить раз в день, — сказал Скримджер. Он оглядывал комнату, и Росаура поняла: он прикидывает, где постелить коврик собачке.
— Прекрасно. Зачем ты мне это говоришь?
— Мне нужно отлучиться, вернусь поздно. Я купил мяса…
— И почём сейчас человечина?
Он вскинул на неё надменный взгляд, принимая вызов:
— Эльфятина тоже сойдёт.
Росауре стало дурно от сомнения, шутит он или всерьёз.
— Я не буду его кормить.
Скримджер поглядел на неё так, будто она заговорила по-китайски.
— Держать его впроголодь нужно только за день-два до травли. Пока же...
— Да плевать. Я не останусь с ним одна в квартире.
— Ты, кажется, не поняла. Он теперь будет жить здесь.
— Нет, не будет. Ты уже поселил здесь меня.
— В чём трудность? — он чуть дёрнул поводок, начиная терять терпение.
— В том, что это чёртово чудовище, и я ни на минуту не останусь с ним одна в комнате! — воскликнула Росаура.
— Хорошо, я отведу ему место в другой комнате.
— Ты не понял меня? Я против, чтобы эта тварь жила здесь!
— Это не обсуждается, — Скримджер тоже повысил голос. — Он нужен мне для…
— Да хоть для спасения мира, я не буду терпеть эту жуть у себя под боком, чтоб когда я отвернулась, она мне горло перегрызла!
— Я не могу поселить его отдельно, он должен привыкнуть ко мне, его нужно надрессировать!
— А, чтобы он только по твоей команде глотки драл? Тренироваться на мне будешь?
— Да что ты несёшь!
— Ноги моей не будет…
Случилось то, что стало для Росауры одним из самых страшных воспоминаний. Оба без сил, обескровленные горем, от безысходности они лаялись, как собаки. Неудивительно, что Брэди, который прибежал на картину ещё минут пять назад, чтобы встретить хозяина, радостно завиляв хвостом, теперь, слушая их крики, стал всё больше волноваться: сначала нервно ходил по картине, потом начал поскуливать, и наконец, на особенно громкий окрик Руфуса и надсадное причитание Росауры, тоже залаял. В тот же миг огромный пёс рванулся с места, и поскольку Руфус в пылу ссоры ослабил хватку, совершил жуткий прыжок — и зубами содрал со стены картину. Опрокинув её на пол, он в два счёта разодрал её когтями и клыками, издавая страшный низкий хрип, который не заглушил визги Брэди, ополоумевшего от ужаса.
Всё это случилось за долю секунды. Прыгнув, пёс сильно рванул поводок и потянул за собой Руфуса; тот оступился, но тут же выпрямился и со свистом стегнул палочкой по воздуху — на спине пса выступил багровый рубец. Пёс взвыл, обернулся, готовый наброситься на человека, и тут же рубец лёг поперёк его широкой морды. В следующий миг Скримджер шагнул на пса и ловким движением обвязал поводок вокруг его шеи и, притянув пса к себе, оттянул поводок так, что пёс захрипел, придушенный. Пёс барахтался в его хватке, пытаясь выбраться, но Скримджер держал его как в тисках. Несколько секунд — и пёс замер, тяжело хрипя, и долгое мгновение между человеком и зверем шёл поединок взглядов; глаза пса точно вылезли из обрит, и по краям показались белки. Глаза же Скримджера пылали лютым огнём, грива его стояла дыбом, и казалось, ещё немного, и с его губ тоже польётся пена. Но вот он перехватил поводок, положил руку псу на холку и заставил его согнуться до пола, где тот вконец присмирел.
Росаура стояла ни жива ни мертва. Когда она смогла отвести потрясённый взгляд от Руфуса и пса, она посмотрела на останки картины посреди комнаты. Горло сжалось. Почти в забытьи она провела рукой по стене.
— Иди пока в спальню, — сказал ей Руфус.
Росаура подняла на него невидящий взгляд. Медленно она мотнула головой и ступила пару шагов, понимая, что сейчас ей понадобится вся смелость, чтобы совершить дальнейшее. Даже хорошо, что её накрыл шок — она может действовать, не размышляя об издержках.
Не в силах вздохнуть, она почти бегом прошла мимо Руфуса и собаки и вышла в прихожую.
— Куда ты?
— Куда подальше, — выдохнула Росаура.
— Росаура…
— Не говори со мной.
— Не делай глупостей!
— И это ты мне говоришь? Ты мне говоришь?! — она сорвала с вешалки пальто и стала обувать сапоги. Глаза застлали слезы — реакция на шок — и она ничего не видела перед собой, только знала, что он стоит там, держит этого проклятого пса и считает себя во всём правым, во всём, чёрт возьми!
Ещё и пытался её увещевать.
— Пойду праздновать день рождения, ясно!
Он, верно, остолбенел.
— Пойдёшь… праздновать?.. Сейчас?! — в его голосе было всё: растерянность, разочарование, осуждение, возмущение.
— Да, — выплюнула Росаура. — Да, пойду душу отведу. Вечеринка! Пир во время чумы! Вот такая я дрянь, ты разве не знал?
— Да, сходи проветрись, — резко сказал Руфус, а Росауре только и нужно было, что одно его неосторожное слово!
— Ой да иди ты к чёрту, Скримджер! У меня в печёнках сидят твои трагедии, иди ты к чёрту, подонок, вчера ты позволил своим приятелям меня освежевать, откуда мне знать, что ты не скормишь меня своей собачке?! Да пошёл ты к чёрту! Пошёл к чёрту! С днём рожденья, дорогая Росаура!
Она от души постаралась хлопнуть дверью; она запомнила, что он никак не пытался её остановить; смахнув дурацкие слёзы, она увидела выражение глубокого разочарования на его лице, и обида в ней издала жабье кваканье. Как в тумане она завернула за угол и в остервенении накрасила губы, закрываясь воротом пальто от мокрого снега. Больше всего на свете ей хотелось напиться. Даже странно, что она не сделала этого дома утром. Что же, время наверстать.
* * *
Росаура вспомнила о дружелюбном предложении Барти Крауча-младшего «где-нибудь посидеть». Очаровательно, но сейчас она явно не в том состоянии. Только шокирует благовоспитанного Барти. Как-нибудь завтра, когда она снова будет леди. Сейчас же… Какая досада, что башня Трелони с её обитательницей осталась так далеко! Конечно, возвращаться на работу до конца каникул исключительно ради того, чтобы выпить с коллегой, уже чересчур, её не поймут. Но не идти же в ближайший паб, чтоб наклюкаться как последней пьянчужке?..
Линди. Ну конечно же, дорогуша Линди. Всегда жаловалась, что Росаура слишком паинька, вдоволь не нагуляешься! Ну, времена меняются. Линди ждёт приятный сюрприз. Росаура вспомнила пустырь на окраине Манчестера, где неподалеку жила Линди, и, резко крутанувшись вокруг своей оси, отправилась прямиком туда. В ней возобладала фаталистическая уверенность, что Линди непременно сидит дома и только и ждёт, чтобы к ней как снег на голову свалилась школьная подружка и вытащила на лютый кутёж.
Так оно и вышло спустя полчаса.
— Ну ты сумасшедшая, — повизгивала Линди, пока они брели по заснеженному Манчестеру, намотав шарфы до носа. — Нельзя было предупредить заранее?
— Это экспромт, — огрызнулась Росаура. — Не заготовила план урока, дорогуша.
— А если бы я уехала на праздники? Стояла бы под моим окном, как бедная родственница? Ты совсем с луны свалилась?
— Но ты же никуда не уехала, да? Сами звёзды сошлись, чтобы тряхнуть стариной, Линди. Не пытайся делать вид, что все так и ждут, чтобы пригласить тебя на вечеринку. Кисла бы в одиночестве, если бы я о тебе не вспомнила.
— Ну ты и тварина.
— Выпивка за мой счёт, дорогуша.
Они дотащились до центра города, вконец околев.
— Чего ты удумала? — простонала Линда.
— Пошли в маггловский паб! — воскликнула Росаура.
— Совсем с катушек слетела? Что ты там забыла?
— Вкус молодости! Всё, идём, вон, в ту подворотню.
— Что с тобой сделали в этой школе…
— О, учителя вообще не просыхают, чего ты хотела!
— Мерлин, а ведь была такая примерная девочка, до четырнадцати лет с бантиками ходила…
Они забрались в тот грязный паб как в берлогу, и сколько бы Линда ни жалась в брезгливой опаске к стенам, Росаура решительно пробралась в дальний угол и сразу пошла по крепкому. Такой поворот событий способствовал тому, что во внутренней борьбе Линды над страхом восторжествовало любопытство и, незаметно почистив волшебством облупившийся кожаный диванчик, она составила Росауре компанию.
— Выглядишь ты отвратительно, — укромно сказала ей Линда спустя полчаса.
Сама Линда была из тех девочек, которые всегда выглядят конфетками, с идеальным глянцевым каре, выразительным макияжем и дизайнерскими шмоточками. Росаура подозревала, что существуют какие-то лекала, в которые такие вот Линды влезают безупречно и всю жизнь уже не вылезают. Ещё и на фотографиях получаются без малейшего изъяна. Синяки под глазами у них наплывают только после шумных вечеринок, да и то удачно маскируются косметикой — никаких бессонных ночей за домашней работой или неразрешимыми вопросами мироздания. Всё у них-то гладенько, шито-крыто, ловко и вовремя. Линда всегда позволяла себе посмеиваться над Росаурой, когда речь заходила о чисто женском поприще — то есть об отношениях, моде, популярности, но быстро теряла свою уверенность, когда доходило до учёбы, профессии, кругозора и культурного уровня. Росаура про себя посмеивалась над многочисленными интрижками Линди, ничуть ей не завидуя, и знала, что Линди в свою очередь посмеивается над её «романтическим пуританством». Они были квиты и почти не имели друг к другу претензий — по крайней мере, никогда не высказывали их вслух. Так или иначе, когда семь лет делишь с человеком комнату, учишься думать наперёд, не придушит ли он тебя в ночи подушкой за неосторожно сказанное слово.
— Это в честь дня рождения, — буркнула Росаура, понимая, что Линда абсолютно права.
— Про волосы я молчу, — продолжила Линда, ничуть не смутившись. — Но, Мерлин правый, во что ты одета?
Росаура как раз недавно сняла пальто из-за жары. В низком тёмном зале было дико душно и страшно накурено, а от резкого запаха дешёвого алкоголя давило в висках. Линда, видимо, сполна наглазелась на Росауру и дозрела до того, чтобы вынести ей модный вердикт.
— Это что, мужская рубашка?
— Представь себе.
— Мерли-ин…
Линда чуть не поперхнулась вишенкой из коктейля — та была тухлой.
— Ну, кто он?
— Какая разница.
— Большая! Я думала, ты будешь держать траур по Регулусу до конца своих дней. Для этого и ушла в школу, как в монастырь…
— Ты дура?
— Это ты дура, что бросила тогда парнишку. Он хотел сделать тебя королевой, а ты…
Росаура кинула в неё зубочистку.
— Он, что, тебе изменил? — спросила Линда ещё спустя полчаса.
Росаура уже плохо различала мир вокруг себя, но старалась думать, что это из-за скверного освещения и ужасного запаха.
— Что ты несёшь?.. — вяло огрызнулась Росаура, когда поняла смысл вопроса.
— Ты посмотри на себя, — кисло протянула Линда. — Напиваешься самым вульгарным образом, потому что сбежала из дома, и я, думаешь, не вижу, что лицо у тебя всё зарёванное?
— Заткнись.
— Ты правда съехала от своего обожаемого папули?
— Если я пригласила тебя на свой день рождения, это не значит, что ты можешь…
— Кто он? Ну кто он? Ну скажи-скажи-скажи…
— Иди к чёрту.
— Ясно, значит, козёл. Н-да, не ожидала от тебя такой неразборчивости, Вейлочка.
— Да что ты знаешь о моих вкусах!
— Ну что, вон тот хрен, который на нас уже полчаса пялится, тебе по вкусу?
В голосе Линды под насмешкой прорезалась тревога. Росаура лишь лениво откинулась на спинку диванчика и попыталась разглядеть какого-то типа у барной стойки.
— Что ты так на него вытаращилась! — испугалась Линда. — Эй!
Росаура в отупении накрутила пожухлую прядь на кончик пальца, забыв отвести взгляд от незнакомца.
Линда лягнула Росауру под столом.
— Ты совсем спятила?! — выругалась Линда.
Росаура перевела на неё недоуменный взгляд.
— Что такого?
— Ты заигрываешь с этим магглом!
— А раз он маггл, он что, хуже, чем какой-нибудь вышивый колдун из Лютного?
— А другая ценовая категория тебя интересует?
— Да мне как-то наплевать, дорогуша. Все они с гнильцой.
Росаура докатила стакан, и её пробрало на жуткий смех. Линди блекло захихикала ей в тон, но вскоре оборвала, опасливо озираясь.
— Сдурела?! Теперь все на нас пялятся!
Её правда: под вечер в паб набилось уже изрядно посетителей сомнительной наружности, которые искали, как весело встретить Новый год.
— Знаешь, я пойду возьму ещё коктейльчика, — сказала Росаура, пытаясь выползти из-за стола. — Хочешь тоже с ромом попробовать?
— Хочу убраться отсюда живой… Да куда тебя понесло!
Росаура летящей походкой уже пересекла половину зала и оказалась перед барной стойкой. Когда они с барменом наконец пришли к пониманию, чего же её душенька возжелала, Росаура медленно обернулась к тому типу, который уже давно не спускал с неё взгляда — это ей подсказывало странное, почти незнакомое жжение в загривке.
— Привет, — сказала Росаура. Разглядеть собеседника она толком не могла, но предположила, что он довольно молод — и это её вполне устроило. — Мы с тобой за одной партой на химии сидели, помнишь?
Незнакомец несколько опешил, что подтвердило его молодость и неопытность, но быстро освоился, и к тому моменту, как бармен поставил перед Росаурой два свежих стакана, они уже разговорились — если ошалелое перебрасывание пьяными репликами можно считать разговором. Росаура приняла как должное, что незнакомец, чьего имени она не запомнила, пошёл за ней к их с Линдой столику.
Линда сидела как на иголках и выглядела ошарашенной. Росаура махнула рукой:
— Это… Рик.
— Дик.
— Тем лучше.
Росаура визгливо рассмеялась, Линда опустила лицо в ладони. Чуть позже Линда попыталась Дика отогнать, но он уже воодушевился и подсел к Росауре. Росаура привалилась к столу, отхлебнув из стакана, в шаге от того, чтобы рухнуть под диванчик.
— Ты недалеко живёшь? — спросил её Дик спустя несколько минут жалкого подобия беседы.
Росаура снова рассмеялась.
— Я вообще с другой планеты, дружок!
Дик помрачнел. Он оказался и вправду молодой крепенький паренёк, и если не изучать пристально его прыщавое лицо с ранними залысинами, можно было остаться вполне довольной. Потянув рукава плюшевой клетчатой рубашки, Дик сказал неуверенно:
— У меня мама дома… Она храпит.
Теперь расхохоталась Линда самым презрительным и уничтожающим смехом. Росауре даже стало обидно за мамочкиного Дикки. Недолго думая, она почесала его за ухом.
— А ты милый, — хихикнула Росаура. — Ну, мы не будем будить твою маму, да?
Спустя пару секунд она почувствовала, как на её бедро пока ещё нерешительно легла чужая потная ладонь.
Росауре вдруг стало до чёртиков смешно. Она взяла руку Дика, подняла над столом и потрясла в воздухе на глазах у оторопевшей Линды.
— Ну ты посмотри, куда лапищи суёт! А я вообще-то от жениха сбежала!
Кажется, она выкрикнула это слишком громко, кто-то обернулся, кто-то хохотнул. Дик одёрнул руку и заозирался, будто испугавшись, что упомянутый жених сейчас выскочит из-за дивана и придушит его. Но Росаура мягко толкнула Дика в грудь.
— Я невеста в бегах. Это, — она кивнула на Линду, — моя субретка. Нет, не табакерка, двоечник! Не проверишь, меня ещё не объявили в розыск?
С её лицом что-то делалось: щёки горели, губы складывались в жеманную улыбку, глаза щурились и подмигивали… Дик осмелел и притянул её к себе за талию. Росаура ахнула, не решив ещё, испугалась ли она или просто кокетничает.
— Её парень — полицейский, — вдруг сказала Линда. Росаура чуть не рассмеялась — никогда ещё Линда не выглядела так угрожающе, сурово сдвинув свои тонкие брови над маленьким носиком. — Если хочешь домой вернуться не по частям, лучше проваливай прямо сейчас.
Спустя пару секунд девушки вновь остались в сладкой компании друг друга. Росаура захлопала глазами.
— Ты… ты как догадалась?..
— Ты совсем мозги пропила? Пошли отсюда быстрее!
— Когда мы с папой знакомились, я так и сказала, что он, мол, полицейский… Ха-ха-ха!
— Заткнись, дура! Теперь на нас вон те трое смотрят!
— А что, не у дел не останешься…
Росаура почувствовала, как её схватили за волосы и дёрнули вперёд до темноты в глазах. Может, темнота была вызвана последним судорожным глотком, который она успела сделать за секунду до того, как Линда потеряла терпение и буквально поволокла её за собой к выходу. Росаура пробовала брыкаться, но её разбила такая вялость, что она могла только ругаться — и делала это смачно и с удовольствием, пока её не сдавила кругом темнота.
Следующий вздох сложил Росауру пополам, и её наконец вывернуло. Линда была где-то рядом и с силой толкнула её в спину. Росаура упала в сугроб. Это немного освежило. Её забила крупная дрожь, и она стала хватать снег зубами.
— Куда ты нас дела... Линда, как тебе не стыдно…
— Тебе как не стыдно! Позорище, Вэйл! Совсем берега потеряла! Нас бы там разделали подчистую, тебе жить надоело?!
— А если и надоело? Ну? Если надоело?!
Голос Росауры на морозе сразу же сорвался на хрип. Она до сих пор сидела в сугробе и вся тряслась, а Линда стояла над ней и не спешила помочь встать на ноги.
— Да что с тобой такое? Как ещё таких, как ты, к детям пускают!
— А ты мне про детей не говори! Расистка хренова!
Линда отшатнулась.
— Как ты смеешь…
— С кем ты там Хэллоуин праздновала? За кого вы тосты поднимали? Все эти годы ты только и знала, что примазывалась ко всем этим подонкам…
— А ты-то, глядите, какая чистенькая выискалась! — заорала Линда. — Тебя сам Блэк пригрел, предложение сделал, никто тебя и пальцем тронуть не смел, а мы, люди попроще, нам приспосабливаться надо! У тебя отец — маггл, а тебе хоть бы хны, потому что мамаша твоя вся в шелках, а меня за моего деда грязь жрать заставляли! Ханжа ты последняя, да сегодня увидели, как такие белоручки скатываются, на раз-два!
— Линди…
— Сидела там, как последняя шлюха…
— А, может, я и правда — последняя шлюха, Линди! — Росаура резко встала и больше от закружившейся головы, чем из порыва, бросилась к Линде и схватила её за меховой ворот мантии. — Я… чего только я…
— Ой, отстань, отстань!
— Нет, ты пойми, я думала, это всё ради любви, что это любовь, любовь! Какая же я была дура…
— Да, дура! Иди домой!
— Куда — домой? А папа меня предупреждал, папа меня из дома выгнал, а мама говорит, только вы с детьми не торопитесь… Она думает, я хорошо зацепилась, ты подумай, она думает, нос по ветру, хвост трубой, ой, мамочка, ты никогда ещё так не ошибалась!..
— Росаура, отпусти меня, бешеная!
— Я всё ради него бросила, всё стерпела…
— Ну иди, иди, скажи ему, какой он козёл! Отстань только!
— А пойду! Пойду!
— Да нет, Мерлин, стой, не ходи! Ты чего!
— Я ему всё скажу, всё! Давай, Линди, с Новым годом!
— Росаура, сумасшедшая, стой!
Росаура повернулась на каблуках раз, другой — упала в снег. Всё вертелось перед глазами, потом кто-то наклонился к ней, и она почувствовала, как чужая волшебная палочка коснулась её макушки. Ощущение было, будто в мозг вонзилась ледяная спица. Росаура вскрикнула, но мельтешение перед глазами утихло. Она различила безлюдный двор, перепуганную Линду с огромными глазами, на которых потекла тушь, и замерла от осознания, как тихо вокруг. Где-то вдалеке гремели фейерверки.
Благодаря волшебству Линды Росауре удалось чуточку протрезветь — ровно настолько, чтобы, опершись на её руку, подняться и удержаться на ногах. В глазах Линды мерцало боязливое сочувствие.
— Росаура, он что, тебя бьет?.. — тихонько спросила Линда, чуть всхлипнув.
Росаура зажмурилась.
— Или… — голос Линди сел до хрипа, — принуждает?..
Росаура мотнула головой и схватилась за гудящие виски.
— Росаура, а давай ты у меня переночуешь?
— Нет-нет, я пойду. Спасибо за компанию, отлично посидели.
— Росаура, ну…
— Я честно скажу ему всё, — Росаура подняла на Линду ясный взгляд и заговорила пылко; она была в той степени опьянения, когда самые сокровенные мысли и желания становятся очевидными и кажется, будто наконец-то узнаешь себя, какой ты есть. — Я не могу просто сбежать. Я должна сказать, что так дальше нельзя, вот и всё.
— Так, — Линда осторожно кивнула. — Но ты же не пойдёшь никуда в таком состоянии?..
Её голос, её взгляд выдали Росауре обратный смысл: Линде было противно с ней и боязно, как бывает, когда на улице к тебе пристаёт бездомный. Линда мечтала отделаться от неё, но приличия не позволяли ей бросить Росауру замерзать в этом треклятом сугробе. Чтобы избавить Линду от терзаний, Росаура оттолкнула её от себя, выпрямила спину, откинула голову, ну просто картинка, и, притопнув каблучком сапожка, вновь попыталась переместиться. Тщетно, только от головокружения ей стало так плохо, как не бывало и при температуре под сорок. Она попробовала вновь, краем глаза заметив, как Линда наблюдает за ней с кислой усмешкой. Презрение школьной подружки разозлило Росауру; всё же, она почитала перипетии своей судьбы сущей драмой, и такое пренебрежение её оскорбляло.
Мысль вспыхнула и переродилась в решимость за сущие секунды. Росаура вынула палочку и повернулась к Линде. Та будто ожидала какого-то подвоха, и Росаура не без удовольствия увидела, как презрительная усмешка слиняла с лица подружки.
— Росаура, ты...
— Забудь!
Линда закрылась от яркой вспышки, пошатнулась... Заклятие Забвения могли использовать колдуны, обладающие специальной лицензией; в Министерстве существовал целый Отдел стирателей памяти, которые устраняли из памяти магглов, случайных свидетелей волшебства, нежелательные воспоминания. Применение же заклятия против волшебника без письменного согласия последнего преследовалось законом. Росаура отдалённо понимала, что сильно рискует. Но ещё больше ей казался риск, что Линда распустит свой язык и разболтает всему свету, как профессор Вэйл развлекается на каникулах, аккурат под начало нового триместра.
— Забудь все, что случилось сегодня вечером! — повелела Росаура, не сводя палочки с Линды.
Линда вяло помогала головой. Росаура оглянулась. Интересно, они далеко от дома Линды? Сможет ли она добраться до туда сама? Росауре показалось, что фонарный столб на углу выглядит знакомо... Росаура вновь взмахнула палочкой:
— Конфундус!
Эти чары сбивали человека с толку, погружали в состояние, как после несвоевременного дневного сна. Линда согнулась пополам. Росаура подхватила подружку под руку и что-то успокаивающе зашептала.
— Надеюсь, у тебя тоже дома мамочка, которая уже храпит.
— Мерлин... — слабо проговорила Линда, — что... Что происходит? Где мы?.. Вы... Вы кто?..
— Нельзя же так надираться, девушка, — посетовала Росаура и толкнула Линду под бок, завидев её крыльцо. — Идите, идите, в таком виде вы представляете особый интерес для всяких бродяг!
Линда послушно побрела к низенькому заборчику. Росаура отступила на шаг. Ей нужно исчезнуть, прежде чем в размягченный мозг Линды придёт мысль обернуться и разобраться, что к чему.
Обернулась вокруг себя... Раз, два! Снова искры в глазах... Сейчас она свалится тут замертво!
— Да чёрта с два! — в гневе крикнула Росаура, и тут всё сжалось в удушливую темноту. Переместиться ей удалось. Страшно подумать, кто ей в том посодействовал.
* * *
Росауре казалось, что она в дурном сне. Всё повторялось: вот она, оступаясь на каблуках, волочится от одного угла дома к другому, чтобы достигнуть нужного подъезда. Вот она, проклиная закладчика на чем свет стоит, тащится по дьявольски крутой лестнице на второй этаж. Вот только дверь навстречу ей не распахнулась, и никто не вышел её встречать, под руки брать. Да что он из себя строит! Или, может, снова ушёл по своим страшно важным делам? Нет, увольте, он места должен себе не находить, пока это она шляется невесть где! Он должен на стенку лезть, локти себе кусать… И это — малое, как он мог бы попытаться искупить ту непомерную вину, которую имел перед нею!
— Да открывай, чёрт возьми!
Росаура ударила по двери, что есть мочи, больше от обиды, чем в реальной попытке на что-то повлиять, и та покорно распахнулась — так Росаура чуть через голову не перекувырнулась, неожиданно потеряв опору. Она ввалилась в квартиру (дверь тут же захлопнулась, щёлкнул замок), и выругалась.
Руфус вышел к ней, явно борясь с желанием схватить её в охапку и убедиться, цела ли она, но встал, прислонившись к двери гостиной, и встревоженным, выжидательным взглядом посмотрел на Росауру.
— Чего? — огрызнулась Росаура. — Где фанфары?
— С тобой всё хорошо? — кратко спросил Руфус.
— Лучше не бывает! Только не притворяйся, будто тебя это заботит — у тебя не получается.
Руфус смотрел, как она пытается распутать завязки пальто.
— Я запер пса, — быстро сказал он и опустил взгляд.
И он рассчитывал, что это растрогает её?..
— Ой, да хоть поимейте друг друга, мне-то что, — сухо рассмеялась Росаура и, просто порвав шнурок, скинула с себя верхнюю одежду. На сапоги её не хватило, и она прошла в гостиную. Точнее, попыталась пройти — на её пути непредвиденно оказался комод, и она врезалась в него со всей дури, боль и гнев брызнули горячими слезами, и Росаура вновь не сдержалась в выражениях. Она чувствовала себя особенно униженной, потому что из-за этого столкновения упала на колени и никак не могла подняться.
Чужая твёрдая рука довольно болезненно схватила её за плечо и рванула вверх.
— Пьянь…
Кровь ударила Росауре в голову. Она вскинулась и вцепилась Руфусу в ворот рубашки.
— И это ты-то мне говоришь?.. — она с небывалой ненавистью сверлила его взглядом, дожидаясь, пока в его львиных глазах что-то дрогнет, хоть немного помутится от раскаяния, но, увидев там только горечь и гнев, выплюнула ему в лицо: — Какая же ты лицемерная дрянь, Скримджер!
Она рванулась, он встряхнул её, она вырвалась, и он отступил на шаг.
— Тебе лучше лечь.
— Иди к чёрту, — Росаура дотащилась до дивана, и в глаза бросилось светлое пятно на обоях — место, где раньше висел шотландский пейзаж. Желудок скрутило от воспоминания… — Говоришь, запер? — пробормотала она.
И зачем она вернулась? Что ей тут делать? Кто ей этот измождённый, но непреклонный человек в дверях, зачем он неспешно хромающей походкой идёт к столу, что завален бумагами, глядит на неё искоса, и узкие губы его складываются в суровую черту, которая разом отсекает всё лишнее?..
— Запер. Мне нужно что-то тебе сказать — если ты в состоянии выслушать.
— Мне тоже, — и прежде, чем сама бы опомнилась, Росаура проговорила: — Я так больше не могу.
Она покачала головой, пряча взгляд, хотя желала бы смотреть на этого человека неумолимо и надменно.
— Не могу.
— Я вижу, — после краткого молчания сказал он. Ни голосом, ни жестом, он не выдал никаких своих чувств, если те и были. — Тебе нужно вернуться к родителям. Я тебя провожу.
— О, не строй из себя благородство! — разъярилась Росаура.
— Для тебя это чересчур. Ты не справляешься…
Одна фраза сыграла роль спускового крючка. Шум в голове, ярость в крови, всё взбушевало, нахлынуло, и Росаура уже слышала себя будто со стороны, все жестокие, страшные слова, которые оставляли рубцы на её совести:
— Это ты не справляешься! Ты! Думаешь отделаться от меня и утвердиться во мнении, какой ты самый честный, самоотверженный и великодушный? Да ты посмотри на себя! Что ты можешь? Ты загибаешься. Ты идёшь в тупик в своей бешеной погоне за собственным хвостом! Ты сам выдумал себе игру и её правила. Все смеются над тобой, а ты настолько одержим своей великой миссией, что даже не видишь, насколько ты безнадёжен! Чего ты добиваешься? Тебе никогда их не поймать. Ты один, ты потерял форму, ты еле к себе домой добираешься, а хочешь захватить пятерых мясников за раз! Сколько же в тебе слепой гордости! И ради чего? Фрэнку и Алисе уже всё равно, а ты своим копошением только подставляешь их под удар! Вдруг их захотят прикончить, глядя на твои потуги? Для тебя это не дело, это уже одержимость! Почему ты готов пожертвовать всем, чем тебя, горемычного, судьба одарила, ради этой мести? Что, твои друзья-товарищи не настолько верны долгу и не так сильно ненавидят преступников? Не вижу, чтобы они сходили с ума и разрушали собственные семьи. Что-то тут не то, знаешь. Все говорят, это для тебя слишком личное, так скажи мне, в чем же причина? В том, что ты на голову больной?
Она перевела дыхание — буквально на миг, чтобы пелена перед глазами чуть спала, и она уверилась, что ни одно её слово не раздробило в щебень, до трещины, каменного бесстрастия, в которое он облачился перед её обвинениями. В своей строгости лицо его, пусть серое и утомлённое, было отмечено особой, цельной красотой, и Росауру взяла злоба: она знала, что подлинная красота всегда сопряжена с правдой, а значит, она перед ним — вошь, её гнусные слова не могут его задеть, её низкие выходки его не поколеблют. Он стоял у стола, скрестив руки, глядел на неё прямо, как на суде, и в своём спокойствии он всё равно был сильнее её, он был прав, а она виновата, и это доводило её до исступления. У неё осталось последнее оружие, выкованное в недрах её души — там, где до сих пор ядом разливалась обида, выдержанная в подозрениях, настоянная на неудовлетворённости, вскормленная беспричинной ревностью, которая унизительна до тех пор, пока не находит малейшего повода, чтобы вырваться наружу со всей разрушительной силой.
— Или, может, всё куда прозаичнее? — медленно, с расстановкой произнесла Росаура. — Скажи, может, ты по ней сох? За спиной Фрэнка?
Она достигла цели. Его лицо подёрнулось судорогой. Она вздрогнула от страха, но было в том и чёрное ликование, когда он ударил кулаком по столу.
— Закрой рот.
От жеста и пугающего звука, от резких слов и страшного голоса Росаура вся будто оцепенела. В груди, выжженной гневом, разливался мертвящий холод. Она получила подтверждение: он сорвался, и значит, теперь они оба неправы, теперь они играют по её правилам, и он должен потерпеть поражение.
— Знаешь, — негромко сказала Росаура, — я тоже так могу.
Она схлопнула руки, будто захотела лопнуть воздушный шарик. Раздался звон стекла — и все зеркальные шкафы с викторианским фарфором разлетелись вдребезги, осколки брызнули, как искры костра.
Она резко отвернулась — не хотела смотреть, порезался ли он о стёкло? — сквозь шум и грохот сердца на неё накатил панический страх. Что происходит, что она делает, что будет дальше?! Теперь он нападёт на неё, непременно нападёт, он увидел в ней угрозу, а она прекрасно знает, как он расправляется с угрозами… Она металась по комнате, боясь обернуться, шарила впереди себя руками, будто слепая, ведь свеча опрокинулась со стола и погасла, и в ночи только осколки сверкали на полу.
— Помогите… Помогите!
Страх завладел ею всецело. Она ещё не осознала, что же натворила, но понимание, что произошло что-то за гранью дозволенного, лишало её остатков рассудка. Ей казалось, что он за её спиной, что он пытается схватить её за руку, настигнуть — и что-то в глубине души было согласно с тем, что он теперь вправе сделать с ней всё, что ему вздумается. Одна её часть исходила пеной от ярости, наугад царапалась и верещала, будто дикая кошка, а другая склонила голову под гнётом вины и стыда, в ужасе перед самой собою… Так или иначе, ей нужно было исчезнуть, ей нужно было бежать, бежать прочь, потому что больше это продолжаться не могло, она не вынесет, не вынесет…
Она всё что-то выкрикивала, то жалобное, то грозное, молотила руками по воздуху, оступалась и чуть не падала, и ей то казалось, что он совсем близко, настигает её, чтобы придушить, растерзать, то чудилось, что он пока ещё позади и она должна использовать каждую секунду, чтобы выбраться, выбраться!
Дверь распахнулась перед ней; почти кубарем она сбежала по лестнице, даром что в лёгкой одежде — холод подъезда чуть привёл её в чувство. Один пролёт, второй… Дом, хоть и двухэтажный, был высокий, и лестница изгибалась четыре раза, прежде чем вывести к парадной двери. Ещё один пролёт… Росаура явственно слышала позади окрик и гулкие шаги по лестнице, а потом…
Росаура оступилась, сердце ухнуло вниз — и, ухватившись за перила, она замерла, крепко зажмурившись.
Пара мгновений тишины — и Росаура вдруг ощутила себя человеком, которого ссадили с чёртовой карусели. Всё замедлилось, ничто больше не тащило её прочь. В её ногах ещё были силы, чтобы продолжить бегство. Вон дверь, уже в паре шагов, там — пробежать квартал, и она сможет переместиться к родителям, к подруге, хоть в школу, лишь бы раз и навсегда признать: с неё хватит, это невыносимо, нужно покончить с этим раз и навсегда. Но простая истина стала кристально ясна: она готова была убегать, только покуда он её догонял. Иначе бессмысленно.
Но где же он?..
Вжав голову в плечи, Росаура оглянулась, но никого не увидела за собой. Прислушалась. В подъезде царила необычайная тишина, которую пронзало только её громкое дыхание. Росаура зажала рот рукой. Совсем ничего.
В замешательстве Росаура вскинула голову, заглядевшись, как лестница уходит вверх, и не успела она понять, что делать дальше, как вдруг расслышала звук, от которого обмерло сердце.
Долгий, мучительный стон.
Росаура крепче схватилась за перила. Мёрзлая пустота в груди начала медленно заполняться страхом. Настоящим страхом, который приходит, когда случается что-то непоправимое.
— Руфус?..
Медленно, как во сне, Росаура стала подниматься выше. Ей показалось, что стон повторился, и она до крови закусила губу, лишь бы почувствовать, что она не в кошмарном сне.
— Руфус!
Её будто стегнули кнутом; она рванулась вверх, но, как всё в том же сне, ноги не слушались её, она будто месила цемент, стоя на месте, проваливаясь в одну и ту же ступеньку, как в школе, там были эти дрянные лестницы с ложными ступеньками-ловушками для слишком резвых студентов… Можно было провалиться по колено, а то и по бедро, и без посторонней помощи никак не выбраться.
Росауру шатало, она карабкалась по ступенькам, цепляясь за них руками, и ей стало так одиноко и страшно, что на глазах защипали слёзы, отчего она совсем перестала видеть хоть что-то перед собой и двигалась теперь на ощупь. Внутри разгоралось дурное предчувствие, и холод напал внешний, зимний, лютый…
Ладони коснулись чего-то липкого и горячего. Росаура подняла голову, откинула спутанные волосы с лица и увидела Руфуса. Он полусидел на лестнице, вцепившись в стальные прутья перил белой, словно обмороженной рукой. Другой рукой он держался за свою ногу, и та вся тряслась. Рука была испачкана так, что в темноте казалось, будто кисть отрезали и остался только запятнанный рукав белой рубашки. Кровь стекала по ступеням вниз, и это её Росаура коснулась ладонями.
— Руфус…
Она поднялась к нему, оступаясь, и он… в странном, затравленном движении вжался боком в прутья перил, будто пытаясь отсрочить момент, когда она до него дотронется… Его взгляд тонул в растерянности, когда он смотрел на неё, а на дне билась мольба: хватит. Бога ради, хватит.
Свет его глаз померк; в них вообще почти не осталось осознанности — всё застлала боль. На пугающе белом лице его глаза были как две старые блеклые луны на выцветшем небе.
— Боже, Боже! — прошептала Росаура, опускаясь рядом с ним на колени; она протянула руку к нему — и он дёрнулся, пытаясь уклониться… — Господи, прости меня… Пожалуйста, пожалуйста, давай пойдём домой. Руфус, пожалуйста, пойдём домой!..
Он смотрел на неё, как пойманный в силки зверь смотрит на охотника. Этот взгляд обрушил что-то в ней. Если бы небо упало, это не потрясло бы её настолько.
— Прости, прости, прости… Пожалуйста, вставай. Я помогу тебе… Пойдём домой, пожалуйста…
Когда он попытался сдвинуться с места, то снова не смог подавить болезненного стона. У Росауры внутри всё разрывалось. Голова кружилась, от запаха крови мутило, ноги соскальзывали со ступеней, но надо было добраться доверху. Наконец, они смогли подняться, и Росаура делала каждый шаг, думая о том, как тяжело Руфус привалился к ней, и что с каждым шагом раздаётся какой-то омерзительный, чавкающий звук, и она чувствовала, как Руфуса бьёт крупная дрожь. Чуть-чуть… Чуть-чуть… До того, как упасть, он пробежал всего лишь полпролёта, но какими невыносимо долгими оказались эти несколько шагов наверх... Ещё чуть-чуть!.. Она уговаривала и себя, и его, и ужас был настолько всепоглощающим, что ни она, ни он, конечно, не могли в эти минуты призвать на помощь волшебство.
В квартире под ногами хрустели осколки стекла, и Росаура поранила колени, когда опустилась подле дивана, на который рухнул Руфус, тяжело охнув от боли, откинулся на спинку, но тут же медленно сполз на бок и глухо застонал в подушку. Росаура металась — зажгла свечу, принесла воды… Всё это время он стонал, как она ни умоляла его сказать ей хоть что-нибудь, и этот стон наполнил её сердце болью, от которой немели руки.
— Пожалуйста, выпрями ногу… вот так… Надо посмотреть, что там… Сейчас, сейчас мы всё вылечим… Господи, пожалуйста, мы же всё вылечим!..
Она отложила палочку и взяла нож. Волшебством она боялась порезать ему ногу, а ножом сумела вспороть набрякшую кровью брючину. Что-то упало на пол. Росаура нагнулась — в глазах потемнело — и подобрала что-то мягкое, тёплое и влажное. Росаура выпрямилась — голова закружилась — и присмотрелась к тому, что держала в руках. Это был кусок мяса.
Не сумев даже выронить его, Росаура лишилась чувств.
Действие главы происходит 30 декабря, в день, когда Росаура посещала Министерство.
Теперь он казался выше ростом, бледнее, костистее, чем прежде, и впервые стало заметно, что он подавляет в себе чувство привязанности ко всему родному. «Боже мой, — подумала встревоженная Урсула. — Он выглядит как человек, способный на все». Таким он и был.
Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»
Мокрый снег и серая мгла. Исход декабря. Старик жмётся у низкой изгороди, задрав воротник меховой шубы, которая всё равно не согревает его отощавшее тело. Он трясётся от холода и тревоги; с подозрительностью вглядывается вдаль, прищуривая свои маленькие умные глазки. На обвисших усах заледеневает пар. Он вздрагивает, когда от дальнего угла переулка отделяется невысокая женская фигура и поспешно, неровным шагом, гонимая порывами ледяного ветра, направляется прямо к нему. Старик знает, что увидеть его скромное убежище может только человек, в жилах которого течёт волшебство. Но зайти за ограду сможет лишь тот, кого хозяин сам пригласит войти. Поэтому он, предусмотрительный и подозрительный, не спешит выйти навстречу гостье, пусть ждал он её давно с тем щемящим сентиментальным чувством, к которому так склонны пожилые одинокие учителя по отношению к своим юным и красивым ученицам.
— Росаура, девочка моя…
Он щурится, вглядывается, а у неё, как назло, тоже пол-лица закрыто воротом пальто. Против воли и приличий он хочет дотронуться до её плеча, взять за руку. Он страшно одинок, он болен и разбит, и Бог весть, как согрело его изношенное сердце её письмо, в котором он прочитал настойчивую нежность, заверения в преданности, довольно прямолинейную, столь свойственную юности, заботу и намерение навестить его, развалину, старика, во что бы то ни стало. Как мог он противиться?.. Привычка быть настороже вошла в его плоть, но плоть слаба — и дух ничуть не бодр. Он сломлен. Лекарства лишь поддерживают его существование, но как ему нужны ласковый взгляд и доброе слово, которые вдохнут в него жизнь! Чужое участие… хоть на секундочку.
И потом, кто, кроме неё, пришёл бы ровно в назначенный день, условленный час, по его сердечному приглашению? Дамблдор приходит, когда ему вздумается, но всегда предупреждает за две минуты, как раз чтобы старый друг успел припрятать початую бутылку ликёра в шкаф, и они снова успешно делали бы вид, что всё как в старые-добрые и старый друг не теряет себя по капле от одиночества, позора и стыда. Да, кому он ещё нужен, кроме Дамблдора? О, в нём нуждался Том Реддл (и от этой мысли странный бодрящий холод стягивает душу), но тот не высылал вперёд себя глашатаев...
Так, его подводит эта неприличествующая зрелому мужчине, воробью стреляному, сентиментальность, за которой — жалость к себе и страшное одиночество изгнанника. Он сдерживает себя, чтобы не смутить гостью поспешным объятьем, но опускает дежурные слова проверки, пытливые вопросы, и отступает скорее назад, чтобы пропустить её в свои владения. Он позволил себе поверить, что действительно нужен ей.
Осознание допущенной ошибки колет его сердце тонкой иглой. Ему не страшно, когда вмиг морок развеивается и перед ним, выставив перед собой палочку, стоит уже не тоненькая девушка, а деревянно-прямой худощавый мужчина, на лице которого неприязнь и усталость и убийственный, свинцовый взгляд.
Ничем не выдав своего потрясения, старик в медлительном достоинстве поворачивается к пришельцу спиной. Его храбрость исчисляется в одной секунде — чтобы защёлкнуть калитку, которая только для несведущего глаза хлипкая и низенькая, хоть перешагивай — и ведь всё это время старик не разжимает руки, в которой держит волшебную палочку, запрятав в глубокий карман. Он знает, что уже нет смысла её выхватывать на манер меча или хотя бы кинжала: поздно. Незваному гостю не нужно говорить много слов, достаточно взгляда, чтобы диктовать свои условия. Однако также старик знает, что с ним предпочтут говорить; несмотря на все его промахи, обе враждующие стороны ценят его как профессионала и осведомителя, поэтому точно не будут прибегать к грязным методам, не дойдут до насилия… Им нужно его мастерство. Он привык торговать собой, редко испытывая животный ужас перед преследователями, не теряя самообладания, даже если напоказ изображал слабость и растерянность. Поэтому он не утрачивает выдержки и на этот раз. Многое он понимает за пару мгновений, ещё больше он поймёт за ближайшую пару минут. Он знает, что ему позволено произнести от силы одну фразу, и вкладывает в неё всё своё разочарование:
— Она всё-таки спуталась с вами. Бедная девочка…
— Пройдёмте в дом, — отсекает незваный гость.
Пока старик бредёт по обледеневшей садовой дорожке, злостный ветер становится ему вдруг нипочем. Он больше не втягивает голову в плечи; она разве клонится к груди от навалившейся усталости. Разочарование и безнадёжность — вот что завладевает им, лишая ум воображения, которое понадобилось бы, реши он отстоять своё хозяйское право выдворить с порога того, кто сразу же начал ему досаждать. Но старику будто уже всё равно. Дверь в собственный дом распахивается перед ним бесприютно по воле человека, который держит его под прицелом. Старик с равнодушием думает о тех ловушках и капканах, которые он тщательно рассовывал по дому на случай, если придётся выдержать штурм или облаву. Враг, который застал его врасплох, не может быть страшнее тех, кого он ожидал со дня на день и даже видел пару раз их, снующих вокруг его дома, выискивающих лазейку, как же пробраться в гнездо старого змея. О, он хорошо от них спрятался. Защита, которую обеспечил сам Дамблдор, многим не по зубам. И что же он натворил… сам пустил на порог! Обманулся надеждой бездомного пса. Забыл о предосторожности в жажде человеческого тепла.
На старика находит почти безразличное оцепенение, когда он проводит своего непрошеного гостя в гостиную и даже кивает на кресло у камина. Садится сам на диван, не спросясь разрешения у своего конвоира. Усталость и последствия перенесённой тяжёлой болезни сказываются: всегда цеплявшийся за жизнь, старик вдруг без всякого страха думает о том, что ему нечего терять. И он бы даже послушал ещё одну глупую историю, в которую могли по дури вляпаться эти молодые и горячие сердца.
— Ну-с, Руфус, как там наша любезная мисс Вэйл? Надеюсь, она хотя бы передаёт мне привет? Признаюсь, несколько обескуражен её холодностью. Я бы с радостью принял вас обоих. Быть может, составите мне компанию завтра в Новогоднюю ночь? Бурбона?
— Я долго не задержусь.
— А я вот не откажусь.
Гораций Слизнорт, так и не сняв шубы, вынимает руку из кармана, и тут же ощущает будто удар тока — палочка вылетает из его слабых пальцев, не успев полностью показаться на свет. Руфус Скримджер перехватывает чужую палочку, прячет под мантию, однако его суровая решимость вызывает в Слизнорте лишь снисходительную усмешку — весьма рискованную в сложившихся обстоятельствах. Но отказать себе он не может в удовольствии оставаться в превосходстве хотя бы возраста и опыта, раз он так явственно уступает в силе и, на сей раз, предусмотрительности. Слизнорт щёлкает пальцами, и к нему чинно подлетает поднос с графином и низким стаканом. Отпив, Слизнорт довольно причмокивает, и всё это время они не сводят друг с друга глаз.
— Присаживайтесь, — приглашает Слизнорт.
— У меня два вопроса, — начинает Скримджер, но Слизнорт наклоняется вперёд и говорит доверительно:
— Прошу вас, Руфус, я же вижу, как вам тяжело.
Ласковая фраза бьёт по Скримджеру словно кнутом. Слизнорт чуть качает своей большой головой мудрого питона. Этот непримиримый человек так унижен своей слабостью… И никак не может взять в толк, что его увечье — наказание самой судьбы за всю его гордость. Нет, такие, как он, отрицают Провидение, потому не умеют извлекать уроков жизни. Они могут презирать себя, понуждать к совершенствованию, ненавидеть свои ошибки, но никогда, никогда, прости Мерлин, не станут учиться на них.
Стиснув крепче трость и пытаясь стоять прямее, Руфус Скримджер говорит:
— Ваша задача — сделать так, чтобы мне стало легче, — и, не дожидаясь очередной отравленной шпильки, продолжает: — То снадобье, которым вы обработали мою руку после ожога, осенью. Оно восстанавливает поражённую ткань, так?
— Я бы сказал, наращивает новую. Она хорошо приживается, поскольку материал для строительства новых тканей берётся из соседних живых клеток. Вопрос, однако, в тяжести увечья и давности…
— Значит, это должно помочь преодолеть последствия расщепа?
Лицо Скримджера бесстрастно, но старик понимает (и на сей раз заставляет себя сдержать улыбку), что на кон поставлено всё. Чуть растягивая слова на лиловых губах, Слизнорт спрашивает:
— Как же вас угораздило…
— Должно или нет?
— Я, право, ожидал леденящую душу историю про неравную битву, про темнейшее проклятие, которое вас подкосило, а дело-то детское — расщеп! Какая банальность! — да, его обезоружили, но кто сказал, что он остался в дураках? Смотреть, как ходят желваки на челюсти Руфуса Скримджера — уже изрядное веселье. — Неужели мракоборцы больше не проходят начальный курс целительства, особенно оказания первой помощи в экстренных случаях?
— У меня не было палочки, чтобы исправить положение, — ровно произносит Скримджер.
— И как долго вы оставались без волшебной помощи? — тон Слизнорта непринуждённый, но в душе старика, настороженной и полной неприязни, шевелится дурное предчувствие, которое посещает опытного врача, предугадывающего диагноз до того, как пациент изложит полную историю болезни.
— Чуть больше суток.
Насколько сухо сказано об этих «сутках», настолько полно открывается перед Слизнортом весь кошмар случившегося. Добавляет ли ему это понимание хотя бы толику сочувствия к человеку перед ним? К человеку, который всё ещё держит его, старого, больного отставного учителя под прицелом и навязывает свои условия с неприкрытой угрозой? У Горация Слизнорта нет времени, чтобы копаться в своих взвинченных нервах и застаревших привязанностях. Его гость слишком нетерпелив.
— Вам придётся показать мне вашу рану, — негромко, но веско говорит Слизнорт. — Я должен понимать…
— Дайте мне препарат.
Слизнорт чуть зажмуривается. Нетерпелив, нетерпелив! По юности это было пылкостью и производило впечатление, но теперь годы скрутили Скримджера в бараний рог и пылкость стала резкостью и непримиримостью. Ненавидит свои ошибки. Ненавидит свою слабость. Ничему не учится. Сам роет себе могилу.
Почему старого учителя это должно так заботить? Этот угрюмый, враждебный человек давно уже не его ученик, не мальчишка…
— Вы очень больны, Руфус.
Для учителя не бывает бывших учеников.
Слизнорт степенно поднимается, и палочка Скримджера перемещается, нацеленная прямо в запавшую грудь старика. Слизнорт делает вид, что это его ничуть не смущает. После паузы, промокнув бурбон с усов шелковым платком, Слизнорт настаивает:
— Покажите мне вашу рану. Я должен понимать хотя бы, какая доза нужна…
— Большая. Кроме эффективности мне дорога скорость. Что вы можете гарантировать?
— Под прицелом вашей палочки? Да что угодно.
Слизнорт разводит руками, и долгие секунды два колдуна глядят друг на друга в гнетущем молчании. Скримджер опускает палочку, но не убирает её и не возвращает палочку Слизнорта хозяину. Оглядывается на кресло, делая шаг вперёд, и Слизнорт с ложной поспешностью замечает:
— О, лучше вон то, лиловое, в этом у меня капкан.
— Я знаю, — мотнув головой, Скримджер садится на край лилового кресла и взмахом палочки обнажает свою увечную ногу до бедра. И с другого конца комнаты Слизнорт видит, что дело дрянь. Свидетельство чужой слабости придаёт ему сил. Раненый зверь свиреп, но далеко не так грозен. И знает о своей уязвимости и презирает её больше всех. Стоит только надавить...
Слизнорт деловито потирает потные ладони.
— Ну-ну, вижу, участь ваша незавидная... Знаете, Руфус, я не отказал вам в помощи осенью, не откажу и сейчас. Но что вы сделаете для меня?
Следует напомнить наглецу, что разговор со слизеринцем подразумевает особую культуру дипломатических отношений.
— Вы же не думаете, что раз вторглись в мои владения и нарушили все законы гостеприимства, то можете требовать от меня услугу ультимативно?
Скримджер ничуть не смущён; он откидывается в кресле, вытягивая свою увечную ногу нарочно на свет, чтобы рана была видна ещё чётче, кошмарней, позволяет старику на другом конце комнаты возвышаться, тучнеть и воображать себя большим умником. Волосы цвета темного золота венцом лежат вокруг его высокого лба, и глаза чуть прищурены, как у сонного льва.
— Спросите лучше, чего я не сделаю.
— И чего же? — усмехается Слизнорт, с каждой секундой ощущая всё больше уверенности. — Не арестуете меня? Я на поруках у Дамблдора, мальчик мой, и только позавчера выписался из больницы, видимо, чтобы встретить Новый год в одиночестве. Меня даже не привлекли к разбирательству из уважения к моему послужному списку и самочувствию, а вы...
— Я не переломаю вам пальцев.
Это сказано голосом негромким и ровным, но старик оглушён. Как в забытьи он цепляется за петельку бархатной жилетки. Отрезвление пришло сродни оплеухе. Если и Руфус Скримджер больше не играет по правилам... на что рассчитывать?..
— Ну, и к чему это... — бормочет старик, — к чему...
Равнодушное молчание и холодный взгляд пугают его больше слов и напоминают старую истину: человек человеку волк. Однако под спудом страха шевелится жалкая, почти детская обида: никакого уважения... Как он может... Как смеет он угрожать! Открыто и дерзко... Мальчишка, которого вызывал к доске...
Скольких таких он отчитывал за невыученный параграф, скольких хвалил за отличные результаты... И каждым, каждым гордился, искренне веря, что впереди у них прекрасное светлое будущее, а уж он внёс в это посильный вклад.
Где он ошибся?
Пытаясь не обращать внимания на тянущую боль там, под сердцем, Слизнорт говорит, и голос его ослаб и по-старчески дребезжит:
— Насколько действенной будет моя помощь, Руфус, зависит от вашей искренности. Дело не в угрозах и не в праве сильного, которым вы так вульгарно пользуетесь, но в желании найти общий язык... Доверие целителю — это больше половины успеха лечения.
— Между нами неуместны разговоры о доверии. Делайте своё дело.
По краткому кивку Слизнорт понимает, что ему дозволено приблизиться. Он идёт по комнате, будто по Колизею, вот только вместо меча в его руке пенсне. Ему приходится грузно опуститься на колени подле хищника, и на стекло падает капля холодного пота. Нарочно он тянет время или вправду проявляет добросовестность, неизвестно, но осмотр занимает долгие минуты. Слизнорт наконец выпрямляется, ощущая головокружение и лёгкую тошноту. Сам он слаб и стар, это повод для определённой грусти, но он привык к зрелищу своей немощи. Однако как же шокирует вид человека молодого, но уже поломанного и перебитого, как странно и страшно видеть его раны, от которых он уже никогда не сможет оправиться!.. И вот, ему ещё нет и сорока, а он уже растратил себя раньше срока, и в лучшем случае оставшиеся годы, проведи он их в покое, станут для него мучительным подтверждением необратимого увядания. В худшем же случае…
Прежде чем заговорить, Слизнорт ещё раз задумывается, готов ли этот человек принять правду, или она пробудит в нём лишь большее желание сломать собственной судьбе хребет всем чертям назло?
— Терпение, — говорит Слизнорт, протирая пенсне, — и умеренность. Одним разом всё не ограничится, это должен быть курс лечения.
— Пропишите курс. Какие сроки?
— От полугода до года. И, конечно же, никаких сильных нагрузок…
— Дайте мне препарат и распишите всё подробно.
Скримджер неподвижен, но грудь вздымается яростно. Он смотрит в дальний угол, вскинув и чуть отвернув свою тяжёлую голову. Слизнорт видит лишь жёсткую складку рта, на которой коркой застыла досада. Чутьё подсказывает Слизнорту, что сейчас лучше не препираться. Старику лестно, что, несмотря на всё презрение и неприязнь, этот упрямец возлагал на его мастерство столь большие надежды. Слизнорт ничуть не злорадствует, думая, что их едва ли возможно оправдать. Всё это довольно печально.
Попросив обождать, Слизнорт хочет удалиться в свою мастерскую, однако Скримджер с явным усилием подымается, оправляет одежду и, не сводя палочки уже со спины старика, сопровождает его до котлов, склянок, маринованных жаб и пучков сухих трав. Слизнорт пытается забыться, погружаясь в любимое дело, но чужой свирепый надзор нервирует, и пару раз он чуть не ошибается. В промелькнувшем раздражении Слизнорт допускает мысль, что как бы ни были мракоборцы хороши в искусстве зельеваренья, особенно — в распознавании ядов, а ему хватило бы сноровки подмешать в препарат отравы даже под оком столь бдительного наблюдателя.
Скримджер допускает, что эта мысль могла завладеть волей старика всецело. Когда Слизнорт оборачивается с готовым снадобьем в руках, Скримджер говорит:
— Нужно испытать.
— Разумеется. Зачем вы вообще вставали и одевались? Идёмте обратно, там будет удобнее…
Взмах палочки — свежий флакон вырывается из мягких рук Слизнорта, и спустя мгновение Скримджер придирчиво смотрит препарат на свет. Переводит глаза на Слизнорта, и старику совсем не нравится хищный блеск в их янтарной радужке.
— Позвольте, Руфус, вы же не намерены самостоятельно…
Скримджер указывает палочкой на какую-то пустую склянку. С громким хлопком она оборачивается серой ящерицей. Скримджер прижимает ящерицу к столу, что-то свистит в воздухе, и невидимый нож отрубает ящерице хвост. Слизнорт невольно прижимает руку к посеревшим губам. Скримджер откупоривает флакон и спрашивает через плечо:
— Сколько?
— Достаточно пары капель… Мерлин правый…
Густая белесая капля покрывает обрубок хвоста. Невыносимо медленно текут секунды. Ящерица рвётся из-под руки Скримджера, молотит лапками. Хвала Мерлину, ящерицы не умеют кричать... Слизнорт вдруг ощущает слабость в коленях. Если хвост не вырастет… если он всё-таки допустил ошибку… В ушах всё ещё стоит краткий свист и рубящий звук. Пальцы... пальцы!.. Старик невольно сжимает их в слабые кулачки. Он смотрит на человека рядом с собой, на его каменное, измождённое лицо, и думает, как далеко он уже зашёл — и много ли дальше способен зайти.
Медленно-медленно на обрубке хвоста начинает проступать свежая плоть.
— Слишком долго, — говорит Скримджер.
— Отнюдь, — качает головой Слизнорт и лжёт убедительно: — Для свежей раны это вполне нормальное время. Что же до вашего случая, то вы получили ранение почти два месяца назад и долго находились без помощи. То, что вам нарастили, могло бы прижиться, если бы вы держали ногу в покое, но теперь там давно уже разлад. В любом случае нужно что-то делать. У вас не нога, а сплошная гематома. Малейшее заражение — и будет гангрена! Всё, что плохо прижилось и до сих пор кровоточит, придётся изъять, вы понимаете?.. Если выбрать путь, который открывает мой препарат… Рана снова откроется. Вы уверены, что выдержите? Вы ведь до сих пор в слабости после потери крови, я же вижу. Если бы я принимал решение о вашем лечении как целитель, я бы ни за что не дал добро на столь рискованную операцию, по крайней мере в ближайшие месяцы, пока ваше общее состояние столь плачевно. Лучше дождаться лета, теплой погоды, обеспечить отдых и хорошее питание, а там сдать анализы и обязательно созвать консилиум. И, разумеется, никаких домашних условий и самолечения. Госпитализация на месяц минимум! И каждая процедура под строгим наблюдением… И тогда это в полной мере не гарантирует…
Слизнорт знает, что его слова пропадают втуне. Руфус Скримджер пришёл взять своё, бессмысленно отговаривать его от отчаянного шага, который с вероятностью девять из десяти станет роковой ошибкой. Но старый учитель слишком привык повторять очевидное по двадцать раз, даже зная, что заносчивый сорванец на задней парте и слышать не желает ни единого слова преподавателя.
Скримджер, потеряв интерес к ящерице, оставляет её корчиться, молча прячет флакон под мантию и, указав Слизнорту палочкой в грудь, говорит:
— Второй вопрос. Мне нужно средство, которое спровоцирует мгновенный выход человека из состояния глубокого беспамятства.
Колени подводят Слизнорта — он хватается за угол рабочего стола.
Он понял многое в первые минуты, как Руфус Скримджер обманом проник в его дом, но теперь Слизнорту приходит окончательное осознание. Он видит перед собой всю картину, и ужас стискивает его больное сердце клещами. Этот человек перед ним… кто он?
— Руфус… — окликает его Слизнорт по привычному имени. Он вглядывается в это серое лицо, ищет знакомый — непримиримый, пытливый, надменный — взгляд под суровым изгибом бровей… и замечает, как потемнели эти глаза. В былое время они горели огнём, грозным, но чистым, теперь же там тьма, в которой скорбь и боль стали ожесточением.
Ещё один отчаявшийся.
— Вы хоть понимаете, какие могут быть последствия?.. — голос отказывает старику. Он шепчет. Он ищет хотя бы искру того чистого огня во взгляде своего бывшего ученика. — Руфус, опомнитесь…
Быть может, есть что-то в словах и глазах старого учителя. Что-то, что задевает последние человеческие струны в сердце Руфуса Скримджера. Он изменяет себе, променяв каменное молчание на отрывистую горячность:
— Я понимаю, какие могут быть последствия, если ничего не делать! И, думаю, я не первый, кто обратился к вам по этому вопросу.
— Альбус знает, когда нужно вовремя остановиться, — тихо говорит Слизнорт.
— Чтобы грязную работу выполняли другие.
Подтверждение догадки убивает в Скримджере всполох искренних чувств. Упоминание Дамблдора обезображивает его лицо крайней степенью презрения. Слизнорт не может удержать печального вздоха. Раздор и нетерпимость — вот главнокомандующие этой войны.
— Я сказал Альбусу то же самое, что говорю вам, Руфус. Если такой великий человек, как он, отказался идти на подобный риск, как вы можете брать на себя ответственность, что всё пройдёт благополучно?
— О каком благополучии может идти речь после всего… — Скримджер сам себя обрывает. Его строгий рот вдруг рвется в краткой усмешке. — Не беспокойтесь. Вам не о чем будет вспоминать после того, как вы сделаете всё, что вам сказано. Не о чем будет терзаться. Как вам и привычно.
Он недвусмысленно приподнимает палочку, и теперь она указывает на лоб старика, что покрылся испариной.
— Полагаю, у вас найдётся нужное снадобье. Или рецепт, который вы без труда улучшите и предоставите мне результат. Я подожду.
Слизнорт на миг закрывает глаза. То, что от него требовали прежде, было сомнительной авантюрой. Теперь его заставляют стать соучастником преступления. Слизнорт качает головой — кажется, она вот-вот отвалится под грузом обрушившегося откровения. Быть может, и правда, в забвении придёт спасение?.. И он не должен будет снова ползти, как червь, к Дамблдору и каяться во всех грехах?.. В конце концов, что может он, старый, больной, обескровленный человек, безоружный и жалкий, опозоренный и презираемый теми, в кого он столько лет вкладывал душу?
Однако кого он обманывает... Руфус Скримджер пока ещё слишком молод, чтобы понять: совесть сильнее памяти. Человек может забыть, но сердце будет болеть.
Да, он где-то ошибся, очень, очень серьёзно ошибся, но и теперь перед Богом он бы сказал: «Я любил этих детей. Я любил их всех!»
Отчего же его любовь никого не уберегла? И вот как сейчас, сколь многих… сколь многих он видел, чьих глаз не мог больше узнать — те померкли в мысленной тьме.
— Но неужели… Руфус, послушайте… Так нельзя. Невозможно так рисковать! Последствия будут фатальными… Господи Боже, ведь ещё прошло совсем мало времени. Вы рано отчаиваетесь! Лучшие целители… Их старания не напрасны, поверьте! Кризис минует, нужно только надеяться…
Гораций Слизнорт видит: его лепет испуганного ребёнка, мольба слабого старика взрезают в сердце Руфуса Скримджера те мучительные сомнения, которые он прижал к ногтю силой своей звериной воли. Узкие губы его сжимаются в суровую нить, будто он в последний момент запрещает словам сожаления и горечи вырваться из груди. Душу свою он связывает в узел.
— У меня не осталось времени, чтобы надеяться.
 |
h_charringtonавтор
|
|
Elena Filin
Показать полностью
(2 часть ответа) Вообще мне прямо нравится, что Руфус и по поводу стороны бобра не строит иллюзий: понимает, что Дамблдор тот же манипулятор, только продавливает другую идеологию и не призывает мочить неугодных направо и налево. Меньше из зол, но не факт, что прямо-таки добро. И печально и тревожно, когда его видят всесильным, но это не так, не может он всем обеспечить стопроцентную защиту. Я думаю, в условиях военного времени добро не может оставаться "белым и пушистым". Ему тоже приходится брать в руки оружие, и это полностью оправдано. Руфуса злит то, что Дамблдор и его окружение слишком уж уприают на свою "белость и пушистость". Ну право слово, разве не создается при чтении книг впечатление, что Орден Феникса - это просто какие-то ангелы, которые никогда не марают рук, все совестливые, добрые, жертвенные и вообще отличные ребята? А Скримджер вот обращает внимание на то, что больно уж туда молодежь сразу после школы заманивают, пользуясь идеализмом и максимализмом, а где гарантии?.. Но как часто и бывает, то, что мы осуждаем, скоро приходится испытать на самих себе. И Скримджеру тоже предстоит почувствовать себя ответственным за юнцов, которые горят решимостью, но совсем не имеют понятия, в какую мясорубку их бросят. Вот у него и будет возможность почувствовать себя на месте Дамблдора.А самому Дамблдору, думаю, довольно грустно от собственной репутации всесильного бога. Он прекрасно понимает, что ничего никому не может гарантировать, и да, он ищет пламенные сердца, которые готовы бороться, и пытается их уберечь, но он не всесилен. Однако людям очень нужно иметь знамя над головой, чтобы идти в бой, и на этом знамени они рисуют Дамблдора. Мог бы он этому помешать? Думаю, в позиции лидера - вряд ли. Но той же Росауре проще жить с верой в идеалы и авторитеты, и когда это остаётся в рамках разумного, то ничего плохого в этом нет. Вот читала и думала, что в нынешних реалиях тоже тяжело без веры во что-то и в кого-то, не всегда хватает одной способности различать чёрное и белое, и тогда подключается вера, а то можно потерять силы и смысл вставать по утрам, хм… Так что смешанные чувства от того, что Руфус и Росаура оба по-своему правы. Да, я рада, что правота обоих просматривается и даже способствует тому, чтобы задуматься, а чья позиция ближе. Вера Росауры - сильная вещь. Она сама еще не подозревает, насколько. И это именно то, что воспитывает в своих последователях Дамблдор. Потому что человек, который живет только принципами и правилами, как Скримджер, рано или поздно может потерять чувство реальности и грань дозволенного за болью и потерями. Вера - это что-то, что приподнимает нас над ужасом жизни. И кстати, мне нравится момент, что Росаура в споре-то все-таки уделала Руфуса. Она ему говорит: "Разве ты не делаешь то, что считаешь нужным, потому что веришь ,что так правильно?". И что он отвечает? "Я не верю, я знаю, что это правильно". Тип, чел... Как тут знание в итоге отличается от веры, по сути-то? Или он в уголовном кодексе прочитал "что такое хорошо, а что такое плохо", и все, выучил? Это же от сердца идет - та сила, которая заставляет его каждый день подниматься и бороться, несмотря на то, что он "падает в глубоком пике". Он называет это долгом, но чем это отличается от веры в то, что так нужно поступать, чтобы быть в согласии с собственной совестью? Поэтому по факту-то оба они, Р и С, те еще идеалисты. Полюса магнита оказались ближе друг к другу, чем к центру))Ну а после разговора с Фрэнком и Алисой прямо совсем тяжело. Не мрачно, потому что читая про Фрэнка действительно невозможно не улыбаться, но… Тяжело(( понимаю душащее ощущение загнанности, когда весь этот магический террор давит и вынуждает сидеть по норам и трястись от страха. Но и срыв Руфуса понимаю на все сто, не должны матери быть солдатами, блин... Но злость, трах и отчаяние вынуждают идти на многое, яростно выгрызая будущее для своих и чужих детей. Я рада слышать, что этот болезненный, случившийся будто по инерции, а не по воле его участников конфликт находит понимание и сочувствие. Все измучены, ранены, кто физически, кто морально, надломлены, но должны продолжать борьбу - хотя надежды потчи нет, особенно у тех, кто на передовой и видит все эти ужасы. С другой стороны, вот и роль Росауры - надеяться так горячо, как Руфус уже не может. И не факт, что может Фрэнк, такой улыбчивый и веселый на людях, но по сути - тоже уставший, разочарованный и бесконечно тревожный. А может ли Алиса, которая решает, что с бабушкой ее маленькому сыну будет безопаснее, чем с ней, родной матерью?.. Известная участь Лонгботтомов вообще заставляет с воем бегать по потолку, потому что аааааа, они же понимали, что может этим закончиться, но боролись до конца, переживали друг за друга и за соратников… Эх, упорно надеюсь на иной исход в вашем произведении и желаю огромной удачи всем героям! Мы ничего не будем обещать, но все персонажи хотят сказать, что их безумно поддерживает ваша вера в лучшее!) Они живут этим от главы к главе, и пока вами история до конца не дочитана, можно жить так, будто возможен любой, даже самый светлый исход вопреки всему. Спасибо огромное! |
|
 |
|
|
Здравствуйте.
Показать полностью
Отзыв к главе "Далида", часть 1. Дважды перечитывала эту главу, и все равно остается ощущение, когда не знаешь, что сказать после всего этого. Не хочется занимать ничью сторону, ни сторону Росауры, ни сторону Скримджера, а вместе с тем — состояние такое же, как у него, когда он, в конце главы, взглянул на Росауру: пожалуйста, хватит. И все же. Скримджер. Остается верен себе, своей почти полной невозмутимости (или мертвенности сердца, что не мешает Росауре, которая знает об этом, еще больше ранить его). Но верность эта не окончательная, он все-таки теряет над собой контроль. Благо, дама знала куда бить, и как будто мало уже боли и страданий от того, что произошло с Фрэнком и Алисой. Есть стойкое ощущение того, что оба они, и Скримджер, и Росаура, окончательно слетели во тьму. И здесь бы найти из них двоих того, кто смог бы, пусть поздно, но, все же, остановить. И себя, и другого. Но, опять же, по мрачные ощущения, такой остановки нет. И все рушится. А, собственно, это чувство Росауры, что произошло что-то "непоправимое", и становится стоп-сигналом. Вот только стоило ли доходить до такого? Но судить рационально о героях, конечно, легче. Между тем, обида, злость и гнев, и новый, "шакалий смех" Росауры — все это понятно. До какого-то момента (наверное, до того, как мы подробно наблюдаем ее в баре с Линдой) эти все эмоции и раненные чувства, обман или самообман, рухнувшие надежды, взаимная грубость, оскорбления и боль-боль-боль (есть куда ее еще насыпать?) находят и понимание, и даже оправдание. Но всему есть предел. Не хочу судить Росауру. Неизвестно, как поведешь себя сама в примерных обстоятельствах, и насколько твое личное, важное, затмит "общее", тоже не менее важное, страшное и горькое. И тем не менее, Скримджер во всем этом разгуле эмоций, во всех этих взаимных ссорах выглядит более выдержанным. Хочется апеллировать к нему, как к более взрослому и опытному, вот только опыта в личном (в долгую) у него не больше, чем у Росауры. И их взаимные упреки и оскорбления действуют отталкивающе. Сначала на таком жеманно-читательском уровне, мол, "некрасиво", но потом, с развитием событий, становится страшно от того, как глубоко и больно они взаимно ранят друг друга. И потом, к концу главы, становится ясно, что ничем, кроме нового ужаса, такое напряжение и такая бесконечность взаимных упреков и горечи, окончиться не могла. И, опять же. У Росауры в какой-то степени "есть" неравнодушные к ней люди: совершенно обаятельный, умный, красивый, со свое глубиной, "вдруг" выросший в очень привлекательного молодого человека сокурсник Барти, которому, правда, на мой личный вкус, ужасно не идет эта форма имени. Есть и Регулус Блэк. Он хоть и Пожиратель, и темный, но здесь даже память о нем служит Росауре опорой. Хотя она использует воспоминание о той влюбленности по-своему, жестоко. И, конечно, Барлоу. И даже Сэвидж. По-своему, грязно и пошло, он составляет этот круг "поклонников" Росауры. Скримджер, понятно, один. Что до Барти, то мне кажется, или хочется, чтобы так казалось, что мысленное замечание Росауры о нем ("с ним безопасно"), может стать тем ключом, который проведет его, — как знать? — на "место" Скримджера. Безопасность, еще и в те времена — само по себе уже роскошество. А если она исходит от такого привлекательного Барти?.. До какой-то поры сочувствуешь Росауре, а потом, когда она в очередной раз колет Скримджера выпивкой, "вусмерть пьян", и позже, читая, наконец, газетную заметку о нем и журналисте, замечает, что "зрелище насилия глубоко покоробило ее", — перестаешь. В своей обиде Росаура переходит пределы. Так, что теперь вообще неясно, — вернется ли? Она сама? Скримджер? 1 |
|
|
|
|
Отзыв к главе "Далида", часть 2.
Показать полностью
Но Скримджеру "вернутся", думаю, проще — его жизнь, и до того не отличавшаяся счастьем, научила его выходить и возвращаться еще и не из таких далей. Конечно и наверняка у Росауры после всего будут и сожаления, и угрызения совести, но вот когда она так нарочно, уже перейдя все границы, намеренно ранит его, и пафосно восклицает о "зрелище насилия", которое так покоробило ее, хочется спросить: а ты к нему разве не жестока? Да, и он, со своей стороны жесток. Но в его жестокости, на мой взгляд, нет изощренности желания ранить еще посильнее и поглубже. Он груб (очень) на словах. Он не прав, и знает, что не прав. И он падает в эту бездну вместе с Росаурой, принимает ее игру, выслушивает воспоминания о таком благолепном Блэке, который ему, такому сумрачному и замкнутому, конечно, не чета. Хотя... приятно ли ему слышать и видеть эти превознесения? Дифирамбы о том, как Пожиратель был чист и высок душой в юности. Вот он-то меня не тронул и пальцем, "мы берегли себя для таинства"... хорошо таинство с учетом того, кем стал потом Регулус. Жестокость затягивает Росауру, и остановиться не получается. Но обвинять Скримджера в жестокости, пошлости, пьянке, похоти? Ровно то же делает теперь сама Росаура. И все это, такое с первого взгляда, неприглядное, вызывающее ее "фи", объясняется просто: состояние. Его состояние, ее состояние. Что, неправильно, "плохо"? Да, человек может быть слаб и неправ, разнуздан и груб. Противоядие тому — тепло и любовь. Которых Скримджеру никогда не хватало, и которых у Росауры теперь не стало. Не осуждение, но горький факт. И Скримджер это свое все, по крайней мере, принимает. И не читает нотаций и морали ни себе, ни ей. Да, такой. Грузный, "старый", пошлый, больной, пьяный, с покалеченной ногой. От воспоминаний Росауры о Блэке, честно скажу, воротит. Лучше уж быть пошлым и "грязным", чем обвиняющим других в нарушении девичьей святости. Мне в этом смысле очень запомнилась фраза великого Вацлава Нижинского: "Каждый из нас имеет право иногда не владеть собой". Да, имеет. Да, такое случается. Да, это неприглядно, некрасиво и плохо, прежде всего, для самого человека и его души. Но и здесь нужна честность, а не уколы и слова о том, что "тот был куда лучше тебя". А после этого Скримджер еще и на колени перед ней становится. Не в том, прямом смысле, с другтим контекстом и продолжением. Но все же. Очень тяжело. Спасибо за главу. 1 |
|
|
|
|
Дополнение к отзывам по главе "Далида".
Показать полностью
В этой главе мне очень понравился новый герой, Барти Крауч. Конечно, на контрасте со своим отцом он выглядит куда как лучше и выигрышнее. Но дело не столько в этом. Мне интересен он сам: то сочетание его глубоко личной истории (когда Росаура замечает, что наверняка он, взрослея, что-то отбросил, что-то оставил в прошлом, а что-то преодолел, и приобрел, благодаря этой окрепшей силе, которую, я так думаю, он сам же в себе и взрастил под грузом обстоятельств и совсем немалого давления со стороны такого papa, как Крауч-старший), воспоминаний Росауры о нем, юном (даже тот жест, каким он поправляет волосы, теперь и она, спустя время, оценивает иначе) и то, каким он предстает в этой встрече: он еще по-мальчишески, отчасти, восторжен (и потому сыплет такими комплиментами в сторону Росауры), и, в то же время, умен. У него, как и у всякого, есть своя личная история. И я подозреваю, что она не такая уж веселая. Но, вместе со всем этим, в нем так и плещется, горит молодость и жажда жизни. Это не может не очаровывать, не подкупать. Он — как глоток свежего воздуха. И тем интереснее его личный взгляд на происходящее, которое, как он верно замечает, здешние обитатели, вместе с его отцом, оценивают только мрачно. Оно и понятно. Но ясно и другое: несмотря на всю жестокость расправы с Фрэнком и Алисой, и все существующие опасности, сама жизнь не стоит на месте. И потому так тепло и уютно становится и от его дерзости, и от не слишком умелых комплиментов красивой девушке. Надеюсь, он еще появится в следующих главах. Тем более, теперь он, — никто иной, как спаситель Росауры. Без иронии. Он вытащил ее с того "допроса", который и допросом-то назвать нельзя. И за то ему спасибо. В общем, посмотрим, как будет выстраиваться общение Росауры с ее поклонниками. И насколько любовь, которую к Руфусу сейчас она сама отрицает, перегорела и прошла... А если бы она прошла (а не была задавлена ворохом из страха, обиды, ревности, болезненных размышлений и прочего), стала бы Росаура говорить Скримджеру: "Мы же все вылечим!". Разговор со старшим Краучем интересен тем, как Росаура пытается и быть с ним наравне по части искусности уловок, и использовать свой приобретенный опыт в своих целях. В ходе разговора она сбивается, не выдерживает. Оно и не удивительно: у Крауча опыта в подобных словесных эскападах гораздо больше, чем у нее (вот уж точно, кто ест журналистов, и не только их на завтрак). Но я не расцениваю этот разговор для Росауры как ее "проигрыш". Это была очень интересная попытка. Потребовавшая немало храбрости, обращения к своим женским чарам (жертвой которых пал Крауч, но немного не тот, что, должно быть, задумывалось изначально:). Но и "не тот" Крауч, раз он теперь здесь, и так очарован, и готов помочь, уверена, сыграет свою роль. А если из этого выйдет еще и противостояние отца и сына, лично я начну хлопать в ладоши. Ставлю на юного, он энергичнее и злость его ему и к лицу, и к делу:)) Да и с отцом у него, судя по тому, что мы узнали, есть свои счеты. Сцена допроса Росауры очень реалистична. От нее душно, тошно и плохо. Как и ей, мне было нечем дышать. Так что еще раз спасибо Краучу-младшему, что вытащил ("юноша бледный со взором горящим..."). Ничуть не удивлена тому, что подробности личной жизни Скримджера, а, вслед за ним и Росауры, заинтересовали коллегу Руфуса больше всего. Сально, но до чего ж интересно! Тем более, когда все хорошо известно и про родителей Росауры, и про красоту ее матери. Как не отыграться на такой "виновной". Не уверена, что у Скримджера была реальная возможность повлиять на допрос, с учетом того, как его отстранили от дел. И злость, обида Росауры здесь понятны. Но только отчасти. Я почему-то уверена, что узнай Руфус, КАК велся допрос Сэвиджем, было бы тому плохо. Ну а так как самого Скримджера не было, да он еще и в незавидной опале, то как можно упустить возможность отыграться на его даме? Что меня удивило больше всего, так это то, что Скримджер хранит записки отца Росауры и(!) извиняется перед ним. Скримджер. Извиняется. Перед отцом Росауры. Перед этим... само это говорит об очень многом. Росаура ждала от него "я люблю тебя"? Может считать, что эти слова — в его извинении перед ее отцом. Потому что Скримджер не извинлся даже перед тем призраком. Когда Росаура говорила ему об этом. А здесь — принес извинения. Поступок говорит сам за себя. Жаль, что Росаура в своей усталости так мало и походя уделяет этому свое внимание. 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Anna Schneider
Показать полностью
ответ на отзыв к главе "Далида", 1 часть Здравствувйте! Дважды перечитывала эту главу, и все равно остается ощущение, когда не знаешь, что сказать после всего этого. Не хочется занимать ничью сторону, ни сторону Росауры, ни сторону Скримджера, а вместе с тем — состояние такое же, как у него, когда он, в конце главы, взглянул на Росауру: пожалуйста, хватит. У меня ровно такое же ощущение... Долго не хотела писать эту главу, долго ее писала и долго думала после, а стоило ли. Не мог ли сюжет пойти более благосклонным к персонажам путем? Но, увы, мы уже на той стадии, когда персонажи сами творят свои судьбы. Они шли к этому перелому, совершая множество ошибок и не спеша их исправлять. Самое трагичное для меня в их истории - что оба до поры руководствовались благими намерениями, любили, как могли (не умея толком и плохо понимая, что это значит), и не представляли, какие последствия могут быть у на первый взгляд незначительных поступков, слов или попросту взглядов. Этот конфликт заложен в их характерах, он усугубляется очень тяжелыми внешними обстоятельствами, а спусковой крючок нажимает та темная сторона всякой личности, которая берет контроль тогда, когда сил и воли "служить свету" уже не остается. Тем больше шокирует и меня, и, как я вижу, читателей, эта поначалу импульсивная, гневная, а потом уже осознанная, холодная жестокость Росауры в этой главе. Мне кажется, о такой деградации лучше всего сказал Булгаков: "Она сперва долго плакала, а потом стала злая". Росаура тоже долго плакала, много плакала, пыталась поступать так, как велит ей сердце, но, увы, попала в типичную ловушку влюбленного человека: оказывается, не чувствами едиными держатся крепкие отношения. Наступает затмение, которое гасит эту искру в сердце, и обида, боль, гнев, возобладают, и тогда последнее, на мой взгляд, что останавливает от краха - это осознанность и воля не допускать крайностей. Запрет самому себе, даже если очень хочется рвать и метать, опускаться до такого. Но откуда этому опыту взяться у человека, который впервые вступает в отношения, да еще в таких тяжелых обстоятельствах, там, где изначально антогонизм, конфликт, непринятие, вынужденная позиция "мы вдвоем против всего мира"... а от этого недолго до "все против всех, и мы друг против друга". Скримджер. Остается верен себе, своей почти полной невозмутимости (или мертвенности сердца, что не мешает Росауре, которая знает об этом, еще больше ранить его). Но верность эта не окончательная, он все-таки теряет над собой контроль. Благо, дама знала куда бить, и как будто мало уже боли и страданий от того, что произошло с Фрэнком и Алисой. Мне кажется, его внешняя невозмутимость, которая так бесит Росауру, привыкшую наоборот все чувства показывать, на самом деле происходит от полной дезориентированности. Он просто понятия не имеет, как себя вести, чтобы не вызывать ее гнева или обиды, видит, что его привычные (и правильные, на его взгляд) действия вызывают отторжение, отказаться от них не может (потому что эти действия гарантируют безопасность, а она на первом месте), поговорить и обсудить - ну что вы, это сишком.. Он не привык обсуждать приказы и уставы. И понятия не имеет, что делать с женскими истериками, требованиями и капризами (увы, многие претензии Р ему кажутся именно капризами). Поэтому предпочитает замыкаться все больше и больше до состояние "каменная стена" и просто "делать, что должно". Он слишком привык, что его действия не находят одобрения, что его критикуют и не любят, поэтому у него нет цели заслужить ее одобрение, единственная его цель - это обеспечить (весьма деспотично) ее безопасность. Ну а это плохо сочетается с понятиями равенства, доверия и уважения. И, конечно, я очень благодарна, что мы не забываем про ту боль, которую причинила Руфусу трагедия с Фрэнком и Алисой. Это ведь глубочайшая рана, и он просто не способен проявлять те чувства, которые так нужны Росауре. Ну не может быть он нежным, ласковым и понимающим, когда у него перед глазами лица замученных друзей. В нем все болит и кипит от ярости. Это трудно совмещать с покладистостью, мягкостью и открытостью, что и в мирные времена ему не присуще. Мне очень жаль, что Росауре не хватило мудрости и терпения понять, почувствовать его боль и уважать ее. Вникни она чуть больше в его боль и отградись от своей, у них было бы куда больше шансов. Но нет! Она, конечно же, убеждена, что страдает больше всех. И ей необходимо теперь заставить его прочувствовать все ее страдания в детаях. Как будто ему своего мало. Как эта слепота и глухота обиженного человека знакома и естественна... Поэтому не перестаю говорить, что настоящая любовь как раз-таки сверхестественна. Она позволяет (и сподвигает) в ситуации, когда хочется поступить привычно, поступать необычно, превозмогая реальность. Смоги ли наши горемыки это сделать? Я верю, что они правда пытались. Для этого мы и прошли такой долгий путь по всем этим главам (а изначально в плане все вот это умещалось в одну !!! главу, ну какие глупости...)), чтобы видеть, что они правда предпринимали попытки быть друг другу опорой, утешением, что они нуждаются друг в друге, что они старались не ранить (до поры), и в каждой попытке было проявление любви. Было. А что стало? Есть стойкое ощущение того, что оба они, и Скримджер, и Росаура, окончательно слетели во тьму. И здесь бы найти из них двоих того, кто смог бы, пусть поздно, но, все же, остановить. И себя, и другого. Но, опять же, по мрачные ощущения, такой остановки нет. И все рушится. А, собственно, это чувство Росауры, что произошло что-то "непоправимое", и становится стоп-сигналом. Вот только стоило ли доходить до такого? Мне дает надежду то, что в конце Росаура не сбежала, как ее гнали страх, гнев, обида и вина, а все-таки вернулась и попыталась хоть как-то, ну хоть как-нибудь помочь Руфусу не пойти лоскутами прям на месте. Но... вопрос, не слишком ли это запоздалое раскаяние и раскаяние ли вообще, потому что пока там просто ужас от содеянного. В целом, с него начинается раскаяние, да. Но тут еще наваливается такое отчаяние зачастую и ненависть к себе, что человек может отказаться от попыток что-то восстановить или исправить и в лучшем случае - уйти и забыться, в худшем - руки на себя наложить. Нужна огромная сила, чтобы, увидев свои ошибки, ужаснувшись им, признать их и попытаться что-то сделать. Быть может, это должна быть маломальская помощь извне, чтобы кто-то вдохнул эту смиренную решимость превозмогать и дальше. Но С и Р в такой изоляции, что... кем или чем может быть это божественное дыхание? Быть может, если он ее простит? Не могу не вспоминать глубокий кризис ваших Эл и Эда, даже не после измены, а после событий в Нюрнберге. И на Эда тоже нашла эта ледяная замкнутость, а Эл сгорала от боли и гнева. Но потом она собрала все свое мужество и стояла под его дверью, и приходила к нему, даже когда он вел себя жестоко и почти омерзительно. Она смогла переломить в нем обиду, после того, как увидела себя и его как бы со стороны. Мне кажется, момент, когда человек видит себя таким, какой он есть, без прикрас, во всей низости совершенных поступков, может быть самым страшным откровением за всю жизнь. И требуется мужество, чтобы после этого жить дальше иначе, пытаясь исправить последствия такого вот падения. Пожалуй, это самая главная тема, которая занимает меня в искусстве - вопрос раскаяния. Не могла не подвести к нему и моих героев, хотя писала вот эту главу просто кровью из сердца, ну до такого дошли, ну такое дно пробили, что просто... руки почти опустились. Но судить рационально о героях, конечно, легче. Между тем, обида, злость и гнев, и новый, "шакалий смех" Росауры — все это понятно. До какого-то момента (наверное, до того, как мы подробно наблюдаем ее в баре с Линдой) эти все эмоции и раненные чувства, обман или самообман, рухнувшие надежды, взаимная грубость, оскорбления и боль-боль-боль (есть куда ее еще насыпать?) находят и понимание, и даже оправдание. Но всему есть предел. Не хочу судить Росауру. Неизвестно, как поведешь себя сама в примерных обстоятельствах, и насколько твое личное, важное, затмит "общее", тоже не менее важное, страшное и горькое. Я рада (как всегда, странно писать такое слово под такими главами), что поведение Росауры выглядит правдоподобно. Что ему можно найти психологическое обоснование, что логическая цепочка из прошлых глав нашла здесь свое закономерное разрешение. Увы - закономерное - то есть Росаура вела себя так под гнетом своих страстей, обид и страхов. Не смогла превозмочь, оторваться от земли ради чего-то большего, о чем так много думала и говорила. Здесь я не без горькой иронии отмечаю, что на - дочь своего отца. Столько порой пафоса и выспренних слов, мечтаний, пылкости, а на деле оказывается и подлость, и трусость, и слабоволие. И мне очень ценно слышать, что вы не хотите ее судить, и я тоже не смею - поскольку такие состояния испытаны на своей шкуре, от чего много стыда, и боли, и вины, но такое (и не такое) случается, и в эти страшные минуты человек открывает о себе такое, после чего сложно смотреть на себя в зеркало. Однако да, объективно - есть черта, которая была по сути пройдена, и даже не в этой пьяной гулянке с подружкой, когда Росаура позволила другому мужчине себя трогать, а, на мой взгляд, еще при встерче с Барти Краучем, с которым она флиртовала, которым она любовалась и думала о нем как о мужчине, а не как о школьном товарище. И именно поддавшись на его льстивые речи она затаила на Руфуса злобу, даже больше, чем ту, которая была вызывана кошмарным допросом. Просто в случае с Барти соблазн вошел в душу незаметно и воздействовал на ум; "внешне" все оставалось в рамках приличий, и это усыпляло бдительность, пока яд отравлял душу. А уже во второй половине главы, эта сцена в баре - по сути зеркальное отражение того, что с Росаурой происходило в сцене с Барти, просто уже неприкрыто, грубо, плотски.1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Anna Schneider
Показать полностью
ответ на отзыв к главе "Далида", 2 часть И тем не менее, Скримджер во всем этом разгуле эмоций, во всех этих взаимных ссорах выглядит более выдержанным. Хочется апеллировать к нему, как к более взрослому и опытному, вот только опыта в личном (в долгую) у него не больше, чем у Росауры. И их взаимные упреки и оскорбления действуют отталкивающе. Сначала на таком жеманно-читательском уровне, мол, "некрасиво", но потом, с развитием событий, становится страшно от того, как глубоко и больно они взаимно ранят друг друга. Скримджер в целом более выдержан по характеру. Он замыкается, если не знает, как реагировать, и еще у него есть соображения о чести, что не позволяет ему прямо оскорблять женщину, даже когда она поливает его грязью. Только уже в самом конце главы, это его "пьянь", ну тут... очень грубо, и он вообще груб в своей холодности, но тут больше сокрушения, что Росаура себя до такого довела (из-за того, что он опять где-то оплошал, и он это записывает себе в промашки, конечно же), и не столько попытка оскорбить и унизить, сколько горечь. Пожалуй, самое большое разочарование и возмущение он испытал против нее, когда она заявила, что пойдет праздновать день рождения - тут он даже ничего не сделал, чтобы ей помешать в таком вот состоянии выйти из дома и пойти невесть куда. То есть произошло вопиющее - Скримджер наплевал на безопасность!))) Значит, его настолько ее поведение потрясло и обидело, что он в кои-то веки в сердцах махнул рукой и сказал: ну и иди к чёрту. Что, конечно, не исключало, что спустя пять минут он уже начинал лезть на стенку от беспокойства. Но, думаю, его от желания броситься ее из-под земли доставать останавливала надежда, что она "одумается" и вернется к родителям. Потому что в чем он уверен на все сто, так это что с ним она несчастна. А он ничего не может с этим поделать. Да, они ранят друг друга и очень жестоко. Его выводит из себя ее нежелание прислушаться к внешней ситуации, ее слепота и глухота ко всему, что не касается ее лично, ее попытки добиться от него нежности и любви тогда, когда для него смыслом жизни стала месть и борьба. Он порой очень сильно злится на ее "наивные", с его точки зрения, заявления, упреки, ведь она спорит с ним, пререкается, упрекает его в тех или иных методах, которые он избирает для выполнения своего долга - и профессионального, и личног, перед друзьями. Поэтому он, пытаясь, ее "отрезвить", становится все грубее и грубее, даром что не доходит до оплеух (опять же, руку бы он на нее никогда не поднял, чего бы там Росаура себе не придумала). Ну а грубость и упреки Росауры для меня порой переходят все грани допустимого, потому что в отличие от Скримджера, который никогда не стремится ее унизить или оскобрить, комментируя ее действия, а не ее саму (хотя звучат его фразы порой очень жестко), сама Росаура именно идет путем унижения и оскорблений. Она нарочно говорит то, что ранит его больше всего, даже если это не соответствует истине, даже если она обижена на что-то другое. Горькая ирония в том, что в этих главах отражается как в зеркале, опять же, ситуация из первых глав, где они только встретились и уже поцапались. Там Росаура, тоже обескураженная его холодностью, бросила ему оскорбление в лицо, толком не подумав, а заслужил ли он его, и, как потом призналась: "Я вообще так не считаю, сказала нарочно, чтобы ужалить тебя побольнее". Там он пожал плечами и сказал, что не обиделся, они посмеялись и забыли, а здесь это все развернуто в масштабе ядерной войны. И он уже не может отрицать, что изранен ее попреками. Как и она - его грубостью и холодностью. И потом, к концу главы, становится ясно, что ничем, кроме нового ужаса, такое напряжение и такая бесконечность взаимных упреков и горечи, окончиться не могла. Хорошо, что есть ощущение закономрености. А не просто "автор нагнал мраку ради мрака". Это не автор. Это все они.)И, опять же. У Росауры в какой-то степени "есть" неравнодушные к ней люди: совершенно обаятельный, умный, красивый, со свое глубиной, "вдруг" выросший в очень привлекательного молодого человека сокурсник Барти, которому, правда, на мой личный вкус, ужасно не идет эта форма имени. Ооо, Барти - это отдельный разговор... но выпрыгнул он как черт из табакерки, не то слово. Да, Росаура, в отличие от Скримджера, никогда не была одинокой. Ей вообще не понять, что значит быть одинокой, когда ни на кого, кроме себя и того, что ты считаешь правильным, нельзя положиться, и ничего ни от кого не ждешь - ни одобрения, ни поддержки, ни утешения. Барти Крауч, мать, Барлоу, подружка - Росауре всегда есть, за кого ухватиться, и если бы захотела, вернулась бы и в Хогвартс на каникулах, никто бы ей ничего не сказал. Но тут уже она сама не даст себе отчета, почему остается с Руфусом, когда ей так плохо (и ему). Поначалу - из огромного, пылкого чувства, конечно. Потом, в какой-то момент, думаю, подключилось остервенелое упрямство доказать свою правоту. Но хочется верить, что до последнего Росаура пыталась быть верной и чувству - и даже после неверности, которую она допустила, все же под влиянием чувства она не сбежала в морозную ночь, а вернулась к Руфусу в финале этой главы. Есть и Регулус Блэк. Он хоть и Пожиратель, и темный, но здесь даже память о нем служит Росауре опорой. Хотя она использует воспоминание о той влюбленности по-своему, жестоко. Вот лично для меня эта сцена с воспоминаниями о той влюбленности - самое что ни на есть дно Росауры. Столь осознанная и расчетливая жестокость... какое-то моральное изнасилование. Все, чтобы вызвать ревность - и черзе ревность получить доказательство "чувств". Насколько извращенное в голове у нашей книжной иделистичной девочки представление о "любви". Каково было Руфусу слушать, что в ее больном воображении ценнее поцелуи убийцы и террориста, чем его? Думаю, ему просто было страшно смотреть, что же с ней сделалось. И вновь не приписать себе эту вину, он не мог. В его представлении, это он ее не уберег. Я поняла, что Скримджер настолько замкнут и холоден внешне, что в следующей главе придется дать фрагмент с его точки зрения, чтобы вообще стало понятно, как он переживает все события последних дней. Потому что даже если бы он хотел сказал об этом вслух, он не смог бы. Не умеет он говорить о любви. И, конечно, Барлоу. И даже Сэвидж. По-своему, грязно и пошло, он составляет этот круг "поклонников" Росауры. Интересное наблюдение насчет Сэвиджа, но да, в нем к Росауре точно интерес побольше, чем просто к "фигурантке дела". Хотя состав он ей бы пришил с рвением. Скримджер, понятно, один. Что до Барти, то мне кажется, или хочется, чтобы так казалось, что мысленное замечание Росауры о нем ("с ним безопасно"), может стать тем ключом, который проведет его, — как знать? — на "место" Скримджера. Безопасность, еще и в те времена — само по себе уже роскошество. А если она исходит от такого привлекательного Барти?.. Мне кажется, что Росаура очень странно ценит "безопасность". Скримджер вот с самого начала их отношений делает все, чтобы ее обезопасить, но она пренебрегает всеми его стараниями, нарушает все его запреты и инструкции, лезет на рожон, пытаясь показать ему свою "любовь". А "безопасность", которая исходит от Барти, на самом деле должна быть обозначена как "власть", "привилегированность", "статусность". Росаура попала на приманку, которая создана для ее матери (а поскольку Росаура тут разыгрывает роль своей матери, она и клюнула). Барти носит красивую одежду, он молод, привлекателен, он способен шутить (!) о произошедшей трагедии, он сразу же приглашает Росауре "выйти в свет", в общем, все на блюдечке с голубой каемочкой, чего она лишается, решая быть с Руфусом. Потому что вот он максимально "непопулярный", аскетичный, сухой до суровости, и цветов не дарит.1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Anna Schneider
Показать полностью
ответ на отзыв к главе "Далида", 3 часть До какой-то поры сочувствуешь Росауре, а потом, когда она в очередной раз колет Скримджера выпивкой, "вусмерть пьян", и позже, читая, наконец, газетную заметку о нем и журналисте, замечает, что "зрелище насилия глубоко покоробило ее", — перестаешь. В своей обиде Росаура переходит пределы. Так, что теперь вообще неясно, — вернется ли? Она сама? Скримджер? Ханжеские у нее реакции. Как и у ее батеньки. Мне кажется, Скримджер довольно ровно на это реагирует только потому, что ему все же именно по зрелости хватает понимания, откуда в Росауре такие замашки. Одной беседы с ее родителем ему хватило, чтобы понять, откуда ноги растут и у ее ханжества, и легкомысленного идеализма, и где она покупает свои белые пальто. И думаю, это не так коробит его и тем более не обижает смертельно; он вообще готов к тому, что она будет в нем разочарована. Уйти может он только решив, что его близость приносит ей лишь боль и опасность. А ее выкрутасы в этой главе прямое тому подтверждение, поэтому когда она говорит, что "больше не может", он даже в лице не меняется (хотя как знать, что в нем оборвалось в этот момент) и спокойно говорит, что проводит ее к родителям, мол, давно пора. Что же заставит Росауру вернуться - не физически, как она сделала в финале - а морально, потому что слишком уж много дров она наломала - то, думаю, только осознание собственной неправоты. Если она увидит и поймет, сколько боли причинила человеку, которого клялась любить и прощать. Пока же мы сконцентрированы на собственной боли, нам не понять боль другого. И тем более не простить. Но Скримджеру "вернутся", думаю, проще — его жизнь, и до того не отличавшаяся счастьем, научила его выходить и возвращаться еще и не из таких далей. Да, верно, он и не начинал верить в то счастье, о котором грезила Росаура. Он вообще презриает себя за "слабость", что позволил ей остаться с ним в эти черные дни. Да, он этого очень хотел. Она ему нужна. Но он видит в этом эгоизм и считает, что лучше было сказать ей: "Нет, ты мне не нужна", и отправить к родителям, пусть с разбитым сердцем, зато без вот таких последствий. Но он такой трюк уже проделывал в конце первой части)) Дважды в одну воду не войдешь - пришлось прокатиться на этих американских горках. Конечно и наверняка у Росауры после всего будут и сожаления, и угрызения совести, но вот когда она так нарочно, уже перейдя все границы, намеренно ранит его, и пафосно восклицает о "зрелище насилия", которое так покоробило ее, хочется спросить: а ты к нему разве не жестока? Да, и он, со своей стороны жесток. Но в его жестокости, на мой взгляд, нет изощренности желания ранить еще посильнее и поглубже. Он груб (очень) на словах. Он не прав, и знает, что не прав. И он падает в эту бездну вместе с Росаурой, принимает ее игру, выслушивает воспоминания о таком благолепном Блэке, который ему, такому сумрачному и замкнутому, конечно, не чета. Хотя... приятно ли ему слышать и видеть эти превознесения? Дифирамбы о том, как Пожиратель был чист и высок душой в юности. Вот он-то меня не тронул и пальцем, "мы берегли себя для таинства"... хорошо таинство с учетом того, кем стал потом Регулус. Жестокость затягивает Росауру, и остановиться не получается. Но обвинять Скримджера в жестокости, пошлости, пьянке, похоти? Ровно то же делает теперь сама Росаура. О да, повторюсь, для меня эта сцена вообще, наверное, самая жестокая и грязная во всей истории. Были моменты, где опасность угрожала жизням героев всерьез, а здесь, ну что, какой-то мерзкий пьяный разврат и души, и тела, но от этого мне больнее всего. Потому что мы видели, что они оба были чисты в намерениях и чувствах, что они стремились помогать друг другу, утешать, что им было так хорошо вместе, а навалились испытания - и вот она уже мордует его что есть мочи всей этой мерзостью просто чтобы выжать из него... что? вот чтобы он встал на колени? Так сложно ей было увидеть проявления любви в его поступках, а не в словах, ведь она знает уже, что со словами у него все скудно и сухо? Он столько раз защищал ее, выслушивал, терпел, пытался уберечь - но нет, надо затоптать его за допущенные слабости самым варварским способом. И мне было важно подчеркнуть, что обвинять других во всех грехах мы часто начинаем тогда, когда сами скатываемся до такого, если не хуже. Даже чаще всего - хуже. И чтобы перекрыть собственный стыд, начинаем нападать и осуждать всех вокруг, чтобы только не стакливаться с откровением о самих себе: да у меня самого рыльце в пушку. Такие банальные стратегии и такая огромная боль. Думаю, что в трезвом уме Росаура, конечно, ничуть не возвеличивает и не романтизирует свои отношения с Регулусом. И порвала она с ним как раз узнав, что по какой дорожке он пошел. В одной из глав, когда она вспоминала его, была даже такая мысль: "он будто умер для нее задолго до того, как настоящая смерть нашла его". Но вот в том состоянии, в котором оказалась Росаура к середине этой главы, она уже не способна была трезво мыслить. И, видимо, лгала упоенно, лишь бы ранить Руфуса да побольней. Это уже что-то очень больное и тревожное. Как бывает, люди приходят на исповедь или к психотерапевту и лгут о себе какие-то ужасные вещи, лишь бы впечатлить слушателя и набить себе цену, мерзкую и пугающую, но в том потерянном и опустошенном состоянии им кажется, что уж лучше так, чем никак. Хуже, Росаура, хуже! Что ж ты натворила... И все это, такое с первого взгляда, неприглядное, вызывающее ее "фи", объясняется просто: состояние. Его состояние, ее состояние. Что, неправильно, "плохо"? Да, человек может быть слаб и неправ, разнуздан и груб. Противоядие тому — тепло и любовь. Которых Скримджеру никогда не хватало, и которых у Росауры теперь не стало. Не осуждение, но горький факт. Увы! Совершенно верно... Меня очень печалит эта горькая правда: даже самый светлый, нравственный человек с высокими идеалами и четкими принципами может быть доведен до такого состояния, когда будет вести себя хуже некуда. Очнется наутро и скажет: да это был не я, быть не может!.. Но, увы, это был он. Та его темная часть, которая возобладала в минуту слабости. И Скримджер это свое все, по крайней мере, принимает. И не читает нотаций и морали ни себе, ни ей. Да, такой. Грузный, "старый", пошлый, больной, пьяный, с покалеченной ногой. От воспоминаний Росауры о Блэке, честно скажу, воротит. Лучше уж быть пошлым и "грязным", чем обвиняющим других в нарушении девичьей святости. То, за что мы его так любим: беспощадная честность. Он никогда не питал иллюзий, что он - пара Росауре. Он никогд ане допускал для себя возможность тихой, спокойной и "чистой" жизни. Росаура может быть им недовольна и разочарована, но ей и не снилось, как он недоволен и разочарован сам в себе. Он знает, что он не прав, он знает, что он оплошал, пытается как-то это исправить, и ужас его берет только от зрелища, как сильно покалечила Росауру жизнь с ним бок о бок в течение какой-то там недели. Да, про Блэка вообще... писала с закрытыми глазами и тазиком под боком. Мне в этом смысле очень запомнилась фраза великого Вацлава Нижинского: "Каждый из нас имеет право иногда не владеть собой". Да, имеет. Да, такое случается. Да, это неприглядно, некрасиво и плохо, прежде всего, для самого человека и его души. Но и здесь нужна честность, а не уколы и слова о том, что "тот был куда лучше тебя". А после этого Скримджер еще и на колени перед ней становится. Не в том, прямом смысле, с другтим контекстом и продолжением. Но все же. Очень тяжело. Спасибо за главу. Конечно, этот его финальный в той сцене жест - признак отчаяния. Любит он ее. Терпит. Жалеет. Не может сделать счастливой. Видит, как ей плохо, и не может утешить. Понимает, что это он виноват, не хватило его на всё. Я не думаю, что он ее вообще осуждает за такое отношение к нему - для него все эти ее речи точно слова тяжело больного в бреду, которые, конечно, ранят, но еще глубже чувство вины. Руфус, ты святой, что ли?.. Другой на его месте давно бы выгнал такую вот пигалицу вон.1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Anna Schneider
Показать полностью
ответ на отзыв к главе "Далида", 4 часть В этой главе мне очень понравился новый герой, Барти Крауч. ... (пришлось сократить, чтобы влезло в ответ по символам) Тем более, теперь он, — никто иной, как спаситель Росауры. Без иронии. Он вытащил ее с того "допроса", который и допросом-то назвать нельзя. И за то ему спасибо. В общем, посмотрим, как будет выстраиваться общение Росауры с ее поклонниками. И насколько любовь, которую к Руфусу сейчас она сама отрицает, перегорела и прошла... А если бы она прошла (а не была задавлена ворохом из страха, обиды, ревности, болезненных размышлений и прочего), стала бы Росаура говорить Скримджеру: "Мы же все вылечим!". Спасибо большое за такое подробное впечатление о третьестепенном персонаже, которому дано не больше пары сцен! Но он важен не только для драмы, которая разворачивается в этой главе, но и для общей канвы сюжета. Я рада, что впечатление создалось именно такое, я долго думала, как его подать, чтобы он казался тем самым "глотком свержего воздуха" и представлял собой совершенно иной взгляд на происходящее как в большом мире, так и в крохотном мирке Р и С. Не буду много говорить (хотя хочется))), потому что с этим персонажем связана некоторая интрига, разве что укажу на такой интересный момент (который Росаура, конечно, не заметила, потому что в ее глазах Барти действительно стал спасителем), что пришел он ее вызыволять с допроса далеко не сразу, хотя обещал ей, что придет за ней, если она "не выйдет через четверть часа", тогда как в итоге она провела там часов шесть. Барти как идеальный вариант для Росауры точно одобрила бы Миранда. Абмициозный, молодой, красивый, богатый, талантливый, сын такого влиятельного человека, да еще с чувством юмора (которое позволяет ему скорчить мину "какая скука" на упоминание Росаурой произошедшего с Фрэнком а Алисой...), умеющий ухаживать за женщинами и угождать им... Росауре после голодного пайка с Руфусом это все было как манна небесная. Вот только интересно наблюдать, опять же, что после разговоров с Барти она принимает не самые верные решения, а после последней сцены с ним так и вовсе идет убивать Руфуса ментальной сковородкой.. Но, повторюсь, не хочу, чтобы авторский взглдя влиял на читательский, мне очень ценно ваше свежее впечатление! Разговор со старшим Краучем интересен тем, как Росаура пытается и быть с ним наравне по части искусности уловок, и использовать свой приобретенный опыт в своих целях. В ходе разговора она сбивается, не выдерживает. Оно и не удивительно: у Крауча опыта в подобных словесных эскападах гораздо больше, чем у нее (вот уж точно, кто ест журналистов, и не только их на завтрак). Но я не расцениваю этот разговор для Росауры как ее "проигрыш". Это была очень интересная попытка. Потребовавшая немало храбрости, обращения к своим женским чарам (жертвой которых пал Крауч, но немного не тот, что, должно быть, задумывалось изначально:). Но и "не тот" Крауч, раз он теперь здесь, и так очарован, и готов помочь, уверена, сыграет свою роль. А если из этого выйдет еще и противостояние отца и сына, лично я начну хлопать в ладоши. Ставлю на юного, он энергичнее и злость его ему и к лицу, и к делу:)) Да и с отцом у него, судя по тому, что мы узнали, есть свои счеты. Я честно горжусь этой попыткой Росауры. Да, это не совсем ее роль, это не ее путь, но она в безысходном положении попыталась сделать что-то, чтобы помочь Руфусу. Так, как она сочла нужным (а он бы это не одобрил, разве нужно сомневаться?), на свое усмотрение, совершила самостоятельный, рисковый поступок, который требовал от нее мужества, хитрости и ума. И мне очень важно, что она в итоге не выдерживает. В ней начинает говорить любовь, которая не терпит этой лицемерной игры в шахматы. Она пришла вроде как торговаться, но в конечном счете она не выносит этого, не может она своего любимого человека выставлять предметом торга. И то, что она отказывается выдать Краучу людей Дамблдора, тоже кажется мне очень важным шагом. Она поинмает, что если бы сделала это, возможно, Крауч чисто по слизеринскому кодексу чести отплатил бы ей. Не так, как она хотела бы, но все же. Однако она рубит этот "спасательный" канат и падает в ревущее море. Крауч безжалостно отдает ее на растерзание Сэвиджу, понимая, что мракоборцы, подгоняемые общественностью и его волей, сейчас найдут, на кого повесить собак. А Росаура - пешка, которая вышла из-под контроля и возомнила себя ферзем. Разделаться с ней - хорошая возможность подвернулась. Росаура вполне это понимает (как понимает и Руфус, что его положением пользуются, но все равно делает то, что считает правильным), и все равно не идет на большую подлость. И да, младший Крауч перемешал карты Краучу старшему. Их противостояние длится уже давно, заочно, и еще найдет свой масштабный финал. Сцена допроса Росауры очень реалистична. От нее душно, тошно и плохо. Как и ей, мне было нечем дышать. Так что еще раз спасибо Краучу-младшему, что вытащил ("юноша бледный со взором горящим..."). Ничуть не удивлена тому, что подробности личной жизни Скримджера, а, вслед за ним и Росауры, заинтересовали коллегу Руфуса больше всего. Сально, но до чего ж интересно! Тем более, когда все хорошо известно и про родителей Росауры, и про красоту ее матери. Как не отыграться на такой "виновной". Тут могу лишь выразить свое почтение вашему творчеству, потому что сцены допросов из "Черного солнца" во многом вдохновили на эту сцену. Росаура не находилась в столь большой опасности, как Элис, но ей было очень плохо и страшно. И это особенно омерзительно, когда самое твое святое и сокровенное вытаскивают наружу, лапают грязными руками и превращают в твою болевую точку. Не уверена, что у Скримджера была реальная возможность повлиять на допрос, с учетом того, как его отстранили от дел. И злость, обида Росауры здесь понятны. Но только отчасти. Я почему-то уверена, что узнай Руфус, КАК велся допрос Сэвиджем, было бы тому плохо. Ну а так как самого Скримджера не было, да он еще и в незавидной опале, то как можно упустить возможность отыграться на его даме? Да, конечно, Скримджер не мог бы присутствовать там, и если бы он даже вел дело, по этике он не мог бы допрашивать близкого человека. Он и пытался об этом предупредить Росауру в предыдущей главе, но разве она слушала? О нет, она запомнила только то, что он отказался "держать ее за руку". Страх вылез наружу обидой, и она уже готова обвинять его во всех смертных грехах. Очень рада, что вы заметили антагонизм между Скримджером и Сэвиджем, я пыталась это незаметно вписывать, и конечно, тут Сэвидж позволил себе отыграться на даме сердца своего нелюбимого сослуживца за, вероятно, какие-то давние терки. Тут даже по типажам понятно, что люди не сошлись: Скримджер - воплощенный порядок и строгость, образцовый служака, а Сэвидж - типичный раздолбай из серии "плохой полицейский". И, конечно, узнай Скримджер, как Сэвидж вел допрос, невзирая ни на какие там уставы, Сэвиджа нашли бы потом аккуратно запакованным по частям в разных баках по сортировке отходов. Мне очень дорого в Скримджере то, что несмотря на его пиетет перед правилами и законами, честь все же превыше всего, и если нанесено оскорбление его женщине - можете заказывать панихиду. Собственно, мы видим это по его реакции на двусмысленный вопрос журналиста, один лишь пошлый намек на Алису - и Скримджер разложил все по понятиям, конечно, осознавая, что он рискует своим положением. Росаура, когда ты перестанешь мысить двойными стандартами? Когда ты будешь считывать любовь по поступкам, а не по словам, которые так редко соответствуют тому, что мы на самом деле имеем в виду?Что меня удивило больше всего, так это то, что Скримджер хранит записки отца Росауры и(!) извиняется перед ним. Скримджер. Извиняется. Перед отцом Росауры. Перед этим... само это говорит об очень многом. Росаура ждала от него "я люблю тебя"? Может считать, что эти слова — в его извинении перед ее отцом. Потому что Скримджер не извинлся даже перед тем призраком. Когда Росаура говорила ему об этом. А здесь — принес извинения. Поступок говорит сам за себя. Жаль, что Росаура в своей усталости так мало и походя уделяет этому свое внимание. о да! Спасибо огромное, что вы отметили этот момент! Я хотела сделать его более внятным, но события закрутились, и ему нашлось только скромное место в самом начале. Росаура как во сне замечает это и сразу упускает из вида, а ведь это так красноречиво! Все сводится опять же к той самой честности: где Скримджер считает себя правым, он будет стоять до конца. А где он видит свою вину и ошибки, где понимает, что не справляется, там он повинится. Даже перед человеком, который едва ли заслуживает извинений такого мужчины, как Руфус Скримджер. Огромное спасибо вам!!! У нас все-таки есть еще крохотная надежда, что любовь, изрядно прогоревшая, все же не прошла окончательно. Быть может, выберутся? 1 |
|
 |
Bahareh Онлайн
|
|
Отзыв к главе "Невеста".
Показать полностью
Приветствую! Наконец, душа поет, а не стонет от боли и потерь, наконец, нам позволено увидеть, что в безбрежном океане мрака, в котором нас швыряло из стороны в сторону, возможны крупицы света и счастья, крупицы воскресшей любви, которые сюжет милосердно отсыпал Росауре и Руфусу. А как он воспрянул, и даже, можно сказать, поверил ненадолго в себя, в жизнь. Спавшая с глаз пелена крови открыла его взор, и Руфус увидел, за что же он все-таки борется, за что они поголовно умирают, как прекрасен мир без войны с Волдемортом, а с простыми человеческими радостями, а, главное, окрепшее понимание, что Руфус имеет на этот мир такое же право, как выжившие. Нет, конечно, он головы не теряет даже в приливе счастья, но, кажется, если бы не война, не долг, не ужасающая рана и не Пожиратели, которые не дремлют, он и рад был бы вот так взять и потеряться в этом счастье навсегда вместе со своей ведьмочкой, а теперь уже невестой. Ведь для человека, который жил будто бы в могиле и чудом избежал смерти, а Руфус столько месяцев блуждал, как страж-призрак, хороня себя заживо и поедая поедом за неудачи и трагедии, этот островок счастья с Росаурой, словно разразившийся над головой фейерверк. Оглушающий. И отсюда вполне понятно его желание жениться на ней – такое иррациональное и вспыхнувшее, будто звезда. При этом не сказать, что оно возникло будто бы вот так, от переизбытка счастья, потому что ночь с любимой и приличия, понудившие пойти на поклон к ее отцу, вскружили Руфусу голову. Все-таки он так долго отрезал себя от семьи, ее тепла и нормальной жизни, что его намерение вступить в законный брак и взять на себя ответственность за Росауру звучит, как неосуществимая мечта, а та в силу обстоятельств была вынуждена тлеть на дне его закрытой, непостижимой души. Но тут и душа, обласканная и обогретая, распахнулась, и мечта, обретя крылья, вырвалась на свободу. В этой главе Руфус помолодел. Он, как мальчишка, который счастлив выбраться из окопов, сложить оружие и раскрыть объятия – не слишком широко и безудержно, чтобы враги не подстерегли и не распяли, но определенно на подсознательном уровне он этого долго ждал, а потому ради своего счастья готов мириться с чем угодно, даже с постылой тростью, только бы чувствовать, что все это было не напрасно. И Росаура не даст забыть, она очень ценит его вклад и жертву. Вообще образ Руфуса, представленный в предыдущих главах и в нынешней, снова наводит на горькую мысль о том, что война не просто калечит людей, становясь им проверкой на прочность, но неизбежно старит и иссушает душу, и лишь немногие, прошедшие ад, способны вновь радоваться, как дети, прислушиваться к своим сокровенным желаниям, а не обкладывать себя бесконечными запретами на то, что больше не доступно павшим в бою. Помнить о них нужно и через века, и через года, несомненно, но то – светлая память, сопряженная с уважением, а запреты, которыми себя сковывал Руфус, были похожи на попытку причислить себя к рядам умерших, если бы это сколько-то умаляло глухую неизбывную боль и примиряло с собственной совестью. Они не живут, и я не живу, потому что не заслужил. А вообще, замечу, что его разговор с мистером Вейлом о минувших событиях, опасностях и различиях между волшебниками и магглами, к сожалению, такая жизненная жиза)) За здравие не начинали даже, сразу – за упокой и с колкостей. Не хочется представлять, какие движения души должны способствовать тому, чтобы с порога обсуждать службу, родословную и атомные бомбы, но во второй половине главы мне было обидно за Руфуса. Я понимала, что мистер Вейл далеко не так прост, как кажется на первый взгляд, просто он был слишком интеллигентен, чтобы сгоряча задеть чужое самолюбие, но здесь язвительный отец в нем говорил, пожалуй, громче предупредительного педагога. Бесспорно, и в положение мистера Вейла можно войти, не на ровном месте он растревожен: дочь приводит незнакомца практически вдвое старше себя, очевидно, что после бурной ночи, она ослеплена любовью, а незнакомец не внушает никакого доверия, стоит на своем, как кремень, и за словом в карман не полезет. И вот она красная тряпочка для любого родителя, которому небезразлична судьба его ребенка))) В такие обескураживающие моменты все мы в первую очередь люди со своими страхами, предрассудками и чувствами, а уже потом – профессионалы с холодной головой, сумевшие обуздать проскальзывающие непристойности и грубости. Кстати, замечу, что в этом эпизоде лучше всего раскрывается скептическое отношение мистера Вейла к волшебному миру. Он принимает его и, разумеется, ради дочери не станет пренебрегать тем, что дорого ей и что является частью нее самой, но мне все же кажется, колдовство мистер Вейл недолюбливает. Он видит в нем опасность, как видит оную в Руфусе, заявившем права на Росауру, на самое бесценное. Волшебство поистине удивительно и прекрасно, с ним можно сосуществовать дружно и безболезненно, но не когда оно каким-то образом касается дочери, и в этом тоже обнаруживается человеческая слабость, как желание уберечь ребенка от ошибок и боли. А тем более от тех явлений, которые мистер Вейл не в силах обуздать и ограничить ввиду того, что он – маггл и не все из мира магии, как та же информация о Волдеморте, ему доступно в полной мере. Еще замечу, что в этом разговоре взрослых мужчин было упущено действительно важное: желание самой Росауры. Они не прозвучали. Она не смогла их выразить, так как очень боялась за Руфуса и не хотела огорчать отца. Ох уж это сватовство и знакомство с родителями)) Вечная тема, в которой ломаются копья, и трудно сказать, на чьей стороне правда, потому что, если так задуматься, на двое не шестнадцатый век, чтобы родители диктовали детям, за кого выходить и когда, давали согласие и требовали с ним считаться. А с позиции родителей все представляется иначе, так как в них говорит многолетний опыт, и, возможно, действительно Руфус пока не готов создать свою семью, а спешка им ни к чему. Тем более мы-то помним, мы-то знаем, как он принял решение о женитьбе – это, подчеркну, было его решение, не оговоренное заранее с Росаурой, а она, гонимая ветром любви, схватилась за него, как за золотую нить, ведущую к сердцу Руфуса. А иначе ведь есть страх упустить его, потерять навсегда и снова раствориться в океане разлуки, хаоса и бушующих трагедий. Брак, как основание, сложнее пошатнуть и развалить, чем их короткие встречи в перерывах между его битвами и ее уроками. Но для крепкого брака нужно много больше, это совместная и хорошо обдуманная работа, а, как мы видим на примере мистера Вейла и его жены, люди с диаметрально разными взглядами, ценностями и установками не могут все время существовать в поэзии любви и восхищения друг другом, рано или поздно они сталкиваются с прозой быта и противоречий, и тут возможен любой исход. У мистера Вейла и Миранды он не самый худший, но явно не тот, к которому бы хотела прийти Росаура или Руфус, уже и без того разочаровавшийся в людях и жизни. Думаю, что подождать со свадьбой до лета – оптимальный выход. Несмотря на возникшую неприязнь к Руфусу, мистер Вейл поступил мудро и честно. Да, он не станет запрещать, если дочь выйдет замуж без его одобрения, но вообще правило семь раз отмерь и один раз отрежь – замечательная мысль, с которой им всем предстоит продолжить это неудавшееся знакомство. Я не теряю надежду, что знакомство сложится более-менее хорошо, но сюжет столько раз топтал мои надежды на лучшее, что остается верить на хотя бы нейтральное взаимоуважение между мистером Вейлом и Руфусом :D Во всяком случае этого они почти добились, хотя изрядно потрепали нервы Росауры и мне (и заставили местами улыбнуться))), ну а пока 1:0 в пользу мистера Вейла. Спасибо за главу! 1 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Ответ на 1 часть (1.1) Здравствуйте. Долго не хотела писать эту главу, долго ее писала и долго думала после, а стоило ли. Не мог ли сюжет пойти более благосклонным к персонажам путем? Но, увы, мы уже на той стадии, когда персонажи сами творят свои судьбы. Не удивительно, что такая глава заняла много времени. Как тоже пишущий автор могу сказать, что подобное не хочется писать до последнего. Есть, конечно, писатели, которые легко пускают своих героев "в расход", но ни я, ни вы — не такие авторы. А история, конечно, идет своим путем. И плевать ей на желания автора. У нее своя логика, свои события. И такие моменты, какими бы страшными они не были, нельзя не записать. Ну, если только речь не идет о сценарии турецкого сериала. Этот конфликт заложен в их характерах, он усугубляется очень тяжелыми внешними обстоятельствами, а спусковой крючок нажимает та темная сторона всякой личности, которая берет контроль тогда, когда сил и воли "служить свету" уже не остается. Тем больше шокирует и меня, и, как я вижу, читателей, эта поначалу импульсивная, гневная, а потом уже осознанная, холодная жестокость Росауры в этой главе. Мне кажется, о такой деградации лучше всего сказал Булгаков: "Она сперва долго плакала, а потом стала злая". Росаура тоже долго плакала, много плакала, пыталась поступать так, как велит ей сердце, но, увы, попала в типичную ловушку влюбленного человека: оказывается, не чувствами едиными держатся крепкие отношения. Темная сторона, которая, побеждая подчас светлую, действуют самостоятельно. Очень верное выражение "служить свету". Именно служить. Не униженно, а смиренно. Без роптаний. Но это тот уровень, который редко, наверное, кому доступен. Все же, мы — люди. И плотское, физическое, телесное — наша неотъемлемая часть. Как и душа, дух. Перекос в одну из этих сторон несет свои последствия. И все же, в отношении Скримджера служение — очень верное слово. Оно совсем не исключает его человеческой, грешной и земной сути, но опять я думаю о том же, о чем говорила уже: какая сила духа должна быть у человека, чтобы идти в своем пути (служении) до конца? И знать при этом, что за "скверность" и, по общим меркам людского общества, несговорчивость нрава, ты будешь одинок. Одинок, одинок, одинок... безумно. Да, философы и писатели давно говорят нам, что "человек рождается один, и умирает один". Да, наверное. Скорее всего. Но разве от этого легче? А как быть человеческой, земной сути нашей? Нашему сердцу и нашей душе? Зачем это бесконечное, страшное, беспредельное одиночество? Хотя бы немного тепла. Хотя бы каплю. Но порой кажется, что некоторым и в том отказано. И как при этом идти свой путь? Как жить? Как не сойти с ума? Знаете, в том (опять вернусь; наверное, поразило меня это самоунижение, добровольное), как Скримджер встал перед Росаурой на колени, несмотря на контекст, — вот это унижение и есть. Прислуживание. Но чтобы до того довести такого гордого и так много битого, как он?... Вот, в чем страх и горечь. Вот, когда ломается душа. На утро можно казнить себя последними словами, но сделанного тогда не изменить. И с приведенными словами Булгакова я очень согласна в отношении Росауры. И еще, последняя строчка из стиха Ахмадулиной: Но сколько боли. Сколько. Сколько. Я поняла, что писала о Росауре как можно мягче. Не потому, что хотела соврать в своем впечатлении о ней в этой главе. А потому, что знаю: даже если главный герой (героиня) не прав(-а), он — сердце автора. И говорить нужно осторожно. оказывается, не чувствами едиными держатся крепкие отношения. Наступает затмение, которое гасит эту искру в сердце, и обида, боль, гнев, возобладают, и тогда последнее, на мой взгляд, что останавливает от краха - это осознанность и воля не допускать крайностей. Запрет самому себе, даже если очень хочется рвать и метать, опускаться до такого. Но откуда этому опыту взяться у человека, который впервые вступает в отношения, да еще в таких тяжелых обстоятельствах, там, где изначально антогонизм, конфликт, непринятие, вынужденная позиция "мы вдвоем против всего мира"... а от этого недолго до "все против всех, и мы друг против друга". Согласна. И если не стараться и пренебречь всем, что было, можно просто уйти друг от друга. И сделать вид, что все нормально. Но остается это глухое "но". Даже если не хочешь его слушать. И "запрет" — самое верное слово. Только бы суметь остановить себя в такой момент. Потому что слово, оно невидимо, но убить — может. И ничем его не отменишь. И осадок, как пепел, останется. Можно списать на неопытно, можно до определенной степени и понять неопытность, но опять это "но". А только вдвоем против мира не выстоять. Мир поглотит, жизнь идет своим ходом. И мир под себя не прогнуть. В таких попытках можно просто погибнуть. Хотя это все, в традиции романтиков, выглядит очень достойно: как раз борьба одного против всех, "и пусть весь мир подождет". Он не подождет. Он темя сомнет. Поэтому с миром, как и с собой, надо научиться дружить. Иногда бывает это очень сложно. Особенно с таким нравом, как у Скримджера. Росауре тоже тяжело, но ее пеленой спасает как раз то воспитание papa, о котором вы так точно сказали. Мне кажется, его внешняя невозмутимость, которая так бесит Росауру, привыкшую наоборот все чувства показывать, на самом деле происходит от полной дезориентированности. Да, скорее всего, так и есть. То, что работало в его одиночестве, не работает теперь, когда рядом появилась Росаура. Конечно, он не может этого не понимать. Но здесь же нужно не только проявить чувства, но и изменить привычную "схему". А Скримджеру это, со всем его, почти гробовым, молчанием... И, конечно, я очень благодарна, что мы не забываем про ту боль, которую причинила Руфусу трагедия с Фрэнком и Алисой. Это ведь глубочайшая рана, и он просто не способен проявлять те чувства, которые так нужны Росауре. Ну не может быть он нежным, ласковым и понимающим, когда у него перед глазами лица замученных друзей. В нем все болит и кипит от ярости. Это трудно совмещать с покладистостью, мягкостью и открытостью, что и в мирные времена ему не присуще. Мне очень жаль, что Росауре не хватило мудрости и терпения понять, почувствовать его боль и уважать ее. Росаура знала Алису и Фрэнка очень недолго. И все это — в ореоле ее пламенной влюбленности в Скримджера. Все резко, ярко, врасхлест. И то Рождество. Для нее это было настоящим чудом. Да таким оно и было. Только события мира нисколько, конечно, не посчитались с личными событиями Росауры. И этот огромный разлад, как с неба на землю... громадное потрясение. А сердце, только-только пригретое, после всей своей боли, конечно просит и требует еще. Еще тепла, еще любви, еще ласки. Почему я опять должно ждать и терпеть? Сколько можно? Очень тяжело такое принять и смирить себя с окружающим. Жажда личного счастья очень понятна, но она меркннет перед тем девятым валом, что встал перед Скримджером. Потому что Фрэнк и Алиса были для него не просто друзьями, но родными. И уверена, что такому, как он, было очень непросто впустить в свое сердце и подпустить к себе так близко других людей. Но если уж оно впустило, то навсегда. А теперь, как ему быть? Кто хотя бы немного поймет его боль? Он видел то, что никогда не забудет. И перед всем эти романтическая, новая любовь и близость, меркнут. Как и не бывало. 1 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Ответ на 1 часть (1.2). Но нет! Она, конечно же, убеждена, что страдает больше всех. И ей необходимо теперь заставить его прочувствовать все ее страдания в детаях. Как будто ему своего мало. Как эта слепота и глухота обиженного человека знакома и естественна... Поэтому не перестаю говорить, что настоящая любовь как раз-таки сверхестественна. Она позволяет (и сподвигает) в ситуации, когда хочется поступить привычно, поступать необычно, превозмогая реальность. Смоги ли наши горемыки это сделать? Я верю, что они правда пытались. Вот он, эгоизм. Такой знакомый, такой требовательный. Жестокий, безжалостный в своем требовании любви. О любви настоящей так и хочется сказать самое верное: "Любовь долготерпит, милосердствует... всему верит... любовь никогда не перестает". Но дойти до такой любви... Вспоминается фильм "Легенды осени", когда герой Питта, наконец-то, вернулся. А героиня Джулии Ормонд, что обещала ждать его вечно, и, прождав много лет, вышла замуж за его брата, плачет и говорит: "Вечность — это слишком долго...". Но надо хоть немного взбодриться. И я скажу, что по моему мнению, Росаура и Скримджер действительно пытались. В меру своих сил. Мало ли это? Нет. Они попытались. И, может быть именно поэтому, не все потеряно. Все равно. Но... вопрос, не слишком ли это запоздалое раскаяние и раскаяние ли вообще, потому что пока там просто ужас от содеянного. В целом, с него начинается раскаяние, да. Но тут еще наваливается такое отчаяние зачастую и ненависть к себе, что человек может отказаться от попыток что-то восстановить или исправить и в лучшем случае - уйти и забыться, в худшем - руки на себя наложить. Нужна огромная сила, чтобы, увидев свои ошибки, ужаснувшись им, признать их и попытаться что-то сделать. Ну и вопросы тут у нас... где бы прикуруть. Уверена, будет все: и злость, и раскаяние, и гнев на саму себя, и ужас... море всего. Как от этого не сойти с ума? За сделанное ему, и за ненависть к самой себе? Не знаю. Есть надежда на молчаливую, — "ты святой, что ли, Скримджер?" — его любовь к ней. Которая, как знать, способна простить и это? Даже это? Но как в этом прощении не потерять себя самого? Или в этом прощении, даже после всего, и есть та самая Любовь, о которой я тут столько нацитировала. Не могу не вспоминать глубокий кризис ваших Эл и Эда, даже не после измены, а после событий в Нюрнберге. И на Эда тоже нашла эта ледяная замкнутость, а Эл сгорала от боли и гнева. Но потом она собрала все свое мужество и стояла под его дверью, и приходила к нему, даже когда он вел себя жестоко и почти омерзительно. Она смогла переломить в нем обиду, после того, как увидела себя и его как бы со стороны. Мне кажется, момент, когда человек видит себя таким, какой он есть, без прикрас, во всей низости совершенных поступков, может быть самым страшным откровением за всю жизнь. И требуется мужество, чтобы после этого жить дальше иначе, пытаясь исправить последствия такого вот падения. Пожалуй, это самая главная тема, которая занимает меня в искусстве - вопрос раскаяния. Не могла не подвести к нему и моих героев, хотя писала вот эту главу просто кровью из сердца, ну до такого дошли, ну такое дно пробили, что просто... руки почти опустились. Очень, очень вас понимаю. Словами не передать, что творится с сердцем, когда с героями происходит такое. Но я стою, как и храбрая Эл (храбрая из нас двоих, может, только она:), на том же: если случилось "непоправимое", и бездна, — в ответ, — уже начинает смотреть на тебя, выход один (если еще любишь): стучать, стучать и стучать. Не обращать внимания на иронию, сарказм, жестокость, отторжение... Стучать. Потому что Эд всем тем ядом исходил от боли. Огромной боли. Она тоже требовала своей жатвы, своего реванша (да, это всегда жестоко), своего слова, сказанного вслух. Но устоять против попыток Эл не смогла. Потому что боль в основе своей слаба. Она до одурения хочет одного: понятия, принятия и все той же любви. И чем сильнее гнев, тем больше дикая жажда любви. В конце концов, самое страшное — это потерять по своей же вине вот такую любовь. Она же не даст тебе покоя до конца дней. И будет съедать тебя изнутри. Поэтому лучше всего, все же, постараться перейти через бездну. И стучать. Потому что если потеряешь такую любовь, то страшнее уже ничего не будет. Потому что страшнее ничего и не бывает. И мне очень ценно слышать, что вы не хотите ее судить, и я тоже не смею - поскольку такие состояния испытаны на своей шкуре, от чего много стыда, и боли, и вины, но такое (и не такое) случается, и в эти страшные минуты человек открывает о себе такое, после чего сложно смотреть на себя в зеркало. Однако да, объективно - есть черта, которая была по сути пройдена, и даже не в этой пьяной гулянке с подружкой, когда Росаура позволила другому мужчине себя трогать, а, на мой взгляд, еще при встерче с Барти Краучем, с которым она флиртовала, которым она любовалась и думала о нем как о мужчине, а не как о школьном товарище. И именно поддавшись на его льстивые речи она затаила на Руфуса злобу, даже больше, чем ту, которая была вызывана кошмарным допросом. Просто в случае с Барти соблазн вошел в душу незаметно и воздействовал на ум; "внешне" все оставалось в рамках приличий, и это усыпляло бдительность, пока яд отравлял душу. А уже во второй половине главы, эта сцена в баре - по сути зеркальное отражение того, что с Росаурой происходило в сцене с Барти, просто уже неприкрыто, грубо, плотски. Вот именно, что мы сами можем быть такими же. И какие из нас судьи? Ладно бы, были безгрешны и с крыльями. А когда обида и ревность — жрет... где-то там Ханна? Про Барти бесценное замечание. Знаете, на чем я себя поймала? Что упустила из виду точность его реакции на то, что произошло с Алисой и Фрэнком. Вот и "свежий глоток воздуха". Но да, это допущение и восприятие Росауры, — уже измена. Может, даже большая, чем та, в баре. Потому что там-то она посмеялась и руки того "ухажера" (еще и припомнив Скримджера) откинула. А здесь обошлось без рук. Виртуозно. Шепот, робкое дыханье, трели соловья... А вот про то, что он ее "дождался" с допроса через много часов, а не через четверть обещанного часа, я запомнила. Она же только ждала допроса часа три. А потом, за всем ужасом допроса, счет времени и вовсе был потерян. Так что спасатель не такой уж и спасатель. Или спасатель предусмотрительный, со своей, пока неявной, выгодой и целью. Зря, что ли, он такой блестящий ученик и путешественник. 2 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Ответ на 2 часть (2.1). Скримджер в целом более выдержан по характеру. Он замыкается, если не знает, как реагировать, и еще у него есть соображения о чести, что не позволяет ему прямо оскорблять женщину, даже когда она поливает его грязью. Да. И знаете, кого он мне этой выдержанностью, сухостью и сдержанностью напоминает? Эдварда. И то же "соображение о чести". Потому что ту же Ханну Милн, несмотря на все ее выходки, не оскорбил. Даже словесно. И уж тем более с Эл такого не было, хотя острых моментов -- предостаточно. Да, они ранят друг друга и очень жестоко. Его выводит из себя ее нежелание прислушаться к внешней ситуации, ее слепота и глухота ко всему, что не касается ее лично, ее попытки добиться от него нежности и любви тогда, когда для него смыслом жизни стала месть и борьба. Они выглядят часто как две крайности (не забудем о благих намерениях, о которых у нас говорят, что ими вымощена вполне определенная дорожка) одного целого: Скримджер почти весь -- в борьбе с внешним, Росаура -- в яростной борьбе с ним же и с обстоятельствами за личное. Ее личное. Ее любовь, их любовь. Но гораздо важнее в таких страшных ситуациях добровольно "сложить оружие" и понять: сейчас важнее внешний мир. А чтобы в нем выстоять на своей досочке и не потерять ту самую любовь, за которую ты так отчаянно бьешься... встань рядом. Встань с ним, со Скримджером, рядом. Ты же любишь. А для него сейчас важнее дела Алисы и Фрэнка нет ничего. Это не предательство вашей любви, это не равнодушие к тебе. Это невозможность не реагировать, не болеть сердцем за тех, кто так дорог. Ведь если бы с родителями Росауры что-нибудь произошло (а она Скримджеру в их спорах даже говорить и спрашивать о ее матери запрещала, прямо криком), то как бы она себя вела? Тоже надела бы пеньюар, облилась духами и пошла в спальню? Нет. Она бы залезла в случившееся с головой. Она бы пыталась помочь. Так и он, только для Алисы и Фрэнка. И если не выносить ему душу упреками за его "невнимание", то какая потом волна благодарности у него будет к ней! За то именно, что не ушла, не отошла в сторону, поняла (хотя и ей было больно). Ну а грубость и упреки Росауры для меня порой переходят все грани допустимого, потому что в отличие от Скримджера, который никогда не стремится ее унизить или оскорбрить, комментируя ее действия, а не ее саму (хотя звучат его фразы порой очень жестко), сама Росаура именно идет путем унижения и оскорблений. Она нарочно говорит то, что ранит его больше всего, даже если это не соответствует истине, даже если она обижена на что-то другое. Да, я тоже не увидела за всем его поведением и грубостью желания и осознанного намерения причинить ей боль. Звучит и выглядит это грубо, но там нет желания унизить и повернуть нож в ране побольше, чтобы стало побольнее. Ну а Росаура действует иначе. И, я думаю, она будет первой, кто раскается в сказанном. Вот такая жестокость, как у нее (как была в моменте ночной ссоры у Эл, когда они вернулись с допроса, и Эд начал собирать вещи) -- вот, что почти непростительно. Это настолько глубокая рана может быть, что... какими словами и действиями ее потом залечить? А если при новой ссоре она ранит так же? А это больнее всего. Потому что она знает, куда и как бить. И любовь дает ей особую власть (которую Росаура прекрасно осознает, потому что наслаждалась же она "послушанием" Скримджера, когда они сидели за столом и пили) над ним. Вот, что жутко. Так можно буквально уничтожить человека. Хорошо, что есть ощущение закономрености. А не просто "автор нагнал мраку ради мрака". Это не автор. Это все они.) Вы не тот автор, кто будет ради рейтинга высасывать из пальца стекло. Вы любите своих героев. Но хочется верить, что до последнего Росаура пыталась быть верной и чувству - и даже после неверности, которую она допустила, все же под влиянием чувства она не сбежала в морозную ночь, а вернулась к Руфусу в финале этой главы. Я повторю: мне кажется, она пыталась. Все-таки жизнь и жажда жизни, любви, легкости, праздника, романтики берут и требуют свое. Оттого и просыпается этот страшный эгоизм, даже в ситуациях крайней опасности. И, думаю, в конце главы это возращение -- не столько под влиянием именно чувств (осознанных), сколько безотчетное знание: случилось непоправимое. Настолько страшное, что этому и мысли ясной, и слова еще нет. Она не могла не вернуться. Каково было Руфусу слушать, что в ее больном воображении ценнее поцелуи убийцы и террориста, чем его? Думаю, ему просто было страшно смотреть, что же с ней сделалось. И вновь не приписать себе эту вину, он не мог. В его представлении, это он ее не уберег. Я поняла, что Скримджер настолько замкнут и холоден внешне, что в следующей главе придется дать фрагмент с его точки зрения, чтобы вообще стало понятно, как он переживает все события последних дней. Не представляю, как ему было. Потому что здесь не только воспоминание о другом мужчине. Это задевает не только чувства романтической любви. Это столкновение двух противоположных мировоззрений, а борьба во внешнем мире между ними идет на смерть. И Росаура об этом прекрасно знает. То есть это такая "двойная отставка" Скримджеру: ты, мол, мой дорогой, и мужчина так себе, и с идеалами у тебя, конечно, беда... Думаю, второе гораздо страшнее даже того личного оскорбления и оскорблениях их любви, которые Росаура нанесла намеренно. Если вы дадите точку зрения Скримджера, то я, как читатель, буду только рада. Потому что за ним через весь текст смотришь так пристально, что иногда сил не хватает. Ссыпается на руку эти три зернышка его внешней реакции, и ты по ним пойди пойми. Да, а зернышка всего три. Потом сидишь и перекладываешь: первое, второе, третье...:) Мне кажется, что Росаура очень странно ценит "безопасность". Скримджер вот с самого начала их отношений делает все, чтобы ее обезопасить, но она пренебрегает всеми его стараниями, нарушает все его запреты и инструкции, лезет на рожон, пытаясь показать ему свою "любовь". А "безопасность", которая исходит от Барти, на самом деле должна быть обозначена как "власть", "привилегированность", "статусность". Росаура попала на приманку, которая создана для ее матери (а поскольку Росаура тут разыгрывает роль своей матери, она и клюнула). Барти носит красивую одежду, он молод, привлекателен, он способен шутить (!) о произошедшей трагедии, он сразу же приглашает Росауре "выйти в свет", в общем, все на блюдечке с голубой каемочкой, чего она лишается, решая быть с Руфусом. Потому что вот он максимально "непопулярный", аскетичный, сухой до суровости, и цветов не дарит. Если Росаура -- за мать, то Барти -- за своего отца. Мальчик подрос. А так он, все же, сын своего отца, то странно думать, будто желание власти будет ему совершенно чуждо. Как знать, может он захочет за свои прошлые трудности как-то отыграться на отце и окружающем мире? Деньги, блеск, образование, ум, утонченность, статус есть. Отчего бы и не попробовать? В общем, как будто запущен повтор (для Росауры) той истории и влюбленности с Блэком. Мол, посмотри: а как сейчас выберешь? И, действительно, как? Вопрос отчасти открыт, даже с учетом того, что Росаура вернулась к Скримджеру в конце главы. 1 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Ответ на 3 часть. н вообще готов к тому, что она будет в нем разочарована. Уйти может он только решив, что его близость приносит ей лишь боль и опасность. А ее выкрутасы в этой главе прямое тому подтверждение, поэтому когда она говорит, что "больше не может", он даже в лице не меняется (хотя как знать, что в нем оборвалось в этот момент) и спокойно говорит, что проводит ее к родителям, мол, давно пора. Вот в том и проблема: он привык. Он уже ничего не ждет, не ожидает от себя. Он уверен, что "так ему и надо", и не будет в его жизни иначе. А что Росаура появилась рядом, так это пройдет. Успокоиться девочка, ужаснется тьме, отлюбит свою романтику, которую на него трафаретом приложила, увидит, какой он "темный" и уйдет домой, к благостному отцу. Чай пить с конфетами. Росаура за счет любви могла поколебать в нем эту уверенность, но она делает наоборот, и уверяет своими словами и поступками в том, что он и без нее "знает". Так сложно ей было увидеть проявления любви в его поступках, а не в словах, ведь она знает уже, что со словами у него все скудно и сухо? Он столько раз защищал ее, выслушивал, терпел, пытался уберечь - но нет, надо затоптать его за допущенные слабости самым варварским способом. И мне было важно подчеркнуть, что обвинять других во всех грехах мы часто начинаем тогда, когда сами скатываемся до такого, если не хуже. Даже чаще всего - хуже. Притом, Росаура знает про замкнутость Скримджера. Он давно стал таким, и таким останется. А выглядит так, будто она, переступив через грань, и чувствую над ним свою власть, уже не может остановиться, и бьет его. Еще, еще и еще. И что он сделает? Станет легким да звонким, по щелчку пальцев? Росаура упала в обморок при виде его раны. А что видел он за время своей службы? И если бы это видела она, что стало бы с ней? Могла бы она быть легкой? В одной из глав, когда она вспоминала его, была даже такая мысль: "он будто умер для нее задолго до того, как настоящая смерть нашла его". Но вот в том состоянии, в котором оказалась Росаура к середине этой главы, она уже не способна была трезво мыслить. И, видимо, лгала упоенно, лишь бы ранить Руфуса да побольней. Это уже что-то очень больное и тревожное. Как бывает, люди приходят на исповедь или к психотерапевту и лгут о себе какие-то ужасные вещи, лишь бы впечатлить слушателя и набить себе цену, мерзкую и пугающую, но в том потерянном и опустошенном состоянии им кажется, что уж лучше так, чем никак. Хуже, Росаура, хуже! Что ж ты натворила... Да, когда едешь с горки вниз, понимаешь краем мысли, что надо остановиться, но не можешь. Ну а вопросы морали... мы видели, что для Росауры они тоже -- не пустой звук. Кто метку себе сам нарисовал, при всех? То, за что мы его так любим: беспощадная честность. Он никогда не питал иллюзий, что он - пара Росауре. Он никогд ане допускал для себя возможность тихой, спокойной и "чистой" жизни. Росаура может быть им недовольна и разочарована, но ей и не снилось, как он недоволен и разочарован сам в себе. Он знает, что он не прав, он знает, что он оплошал, пытается как-то это исправить, и ужас его берет только от зрелища, как сильно покалечила Росауру жизнь с ним бок о бок в течение какой-то там недели. Да он вообще о себе последнего мнения. И все, что он себе позволяет -- уйти в работу с головой. А счастье, любовь, Рождество, оно все для других. Разочарование Росауры в Скримджере хочется отправить ко всем чертям. И сказать (простите): посмотри на себя. И я думаю, что не столько жизнь с ним покалечила Росауру, сколько воспитание профессора филологии покалечило с детства ее мозги и душу. До того, что она, видите ли, может быть "разочарована" в Скримджере. Хочется написать очень грубо, но не буду. Пусть лучше подумает, как вышло так, что все ее идеалы и воспитание, взятое от родителей (несмотря на практицизм матери) совершенно оторвано от окружающего ее мира. Понимает, что это он виноват, не хватило его на всё. Я не думаю, что он ее вообще осуждает за такое отношение к нему - для него все эти ее речи точно слова тяжело больного в бреду, которые, конечно, ранят, но еще глубже чувство вины. Я тоже думаю, что Скримджер ее не винит. Но он не виноват. Господи, да скольких сил ему стоит просто, чтобы не сходить с ума и оставаться человеком? Девочке со Слизерина это и страшном сне не снилось. Да, у Росауры были свои испытания. Но "виноват"? В чем? В том, что сердце болит за людей? За волшебный мир и за такой невзрачный человеческий? 1 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Ответ на 4 часть. Я честно горжусь этой попыткой Росауры. Да, это не совсем ее роль, это не ее путь, но она в безысходном положении попыталась сделать что-то, чтобы помочь Руфусу. Так, как она сочла нужным (а он бы это не одобрил, разве нужно сомневаться?), на свое усмотрение, совершила самостоятельный, рисковый поступок, который требовал от нее мужества, хитрости и ума. И мне очень важно, что она в итоге не выдерживает. В ней начинает говорить любовь, которая не терпит этой лицемерной игры в шахматы. Она пришла вроде как торговаться, но в конечном счете она не выносит этого, не может она своего любимого человека выставлять предметом торга. И то, что она отказывается выдать Краучу людей Дамблдора, тоже кажется мне очень важным шагом. Здесь уже, мне кажется, неважно, подходит эта роль Росауре или нет. Важно то, что она решает действовать. Играть там и с тем, для кого у нее, — я уверена, что росаура это понимает, — сил маловато. Крауч ей не по зубам. Но, опять же, как не попытаться? Если не выйдет, то утешением будет именно это. А если получится, то она спасет Скримджера. Мне эта сцена нравится еще и окончанием. Кажется, все рухнуло. Крауч уже открыто говорит о том, что и раньше на Росауру у него было мало надежд ("я знал, что он вас перевербует"). Это не тот "он" ее "перевербовал". Не Дамблдор. А даже если бы не случилсь любовь, я думаю, и тогда Росаура вряд ли смогла сыграть по нотам Крауча. Вот у Миранды вышло бы подольше водить его за нос, а Росаура здесь выглядит любящей, беззащитной и отчаянной. Но карты раскрыты, и мне нравится, что Крауч в ней разочарован. И да, младший Крауч перемешал карты Краучу старшему. Их противостояние длится уже давно, заочно, и еще найдет свой масштабный финал. Ну вот, на это я посмотрю. Пришла очередь очной формы присутствия. В конце концов, это даже по традиции верно: из университетов да дальних путешествий возвращаться домой, и наводить хаос. И, конечно, узнай Скримджер, как Сэвидж вел допрос, невзирая ни на какие там уставы, Сэвиджа нашли бы потом аккуратно запакованным по частям в разных баках по сортировке отходов. Не могу удержаться и не процитировать черную шутку главного героя из фильма "Киллер" Финчера (он тогда готовился как раз упаковывать своего оппонента тем же способом): "как говориться, семь раз отмерь, один раз отрежь". Мне очень дорого в Скримджере то, что несмотря на его пиетет перед правилами и законами, честь все же превыше всего, и если нанесено оскорбление его женщине - можете заказывать панихиду. Собственно, мы видим это по его реакции на двусмысленный вопрос журналиста, один лишь пошлый намек на Алису - и Скримджер разложил все по понятиям, конечно, осознавая, что он рискует своим положением. Росаура, когда ты перестанешь мысить двойными стандартами? Когда ты будешь считывать любовь по поступкам, а не по словам, которые так редко соответствуют тому, что мы на самом деле имеем в виду? Потому что понятие чести для него выше закона. Его до сих пор сконяют за неповиновение, и самовольный выезд к месту того страшного пожара. А-а-а... чего ждать? Официальных распоряжений? Чтобы там точно некого было спасать? И здесь действует тот же принцип: значит, задавать мерзости в вопросах, с улыбочкой, можно, а ушатать урода уже нельзя? Пусть отвечает за свои слова. А ведь Росаура, наконец-то читая ту давнюю газетную заметку, даже не подумала о том, что Скримджер вступился за Алису. То есть она это поняла иначе, и в ней еще заговорила ревность, ко всему прочему. А то, что это — элементарная защита женщины, и что нормальные мужчины о таком, как спросил журналист, вопросов не задают (а нормальные — как раз отвечают тем способом, каким ответил Скримджер), это ускользнуло от ее внимания. Ускользнуло то, что он хранит записульки ее отца, ускользнуло то, что он вступился за Алису не по каким-то соображениям тайного любовника, а по самым явным и адекватным... Тут могу лишь выразить свое почтение вашему творчеству, потому что сцены допросов из "Черного солнца" во многом вдохновили на эту сцену. Росаура не находилась в столь большой опасности, как Элис, но ей было очень плохо и страшно. И это особенно омерзительно, когда самое твое святое и сокровенное вытаскивают наружу, лапают грязными руками и превращают в твою болевую точку. Да, сцен подобных у моих ребят хватает. Спасибо за слова о "Черном солнце". Я эти сцены все писала так же, как вы писали тот момент со словами Росауры о Блэке. Росаура как во сне замечает это и сразу упускает из вида, а ведь это так красноречиво! Все сводится опять же к той самой честности: где Скримджер считает себя правым, он будет стоять до конца. А где он видит свою вину и ошибки, где понимает, что не справляется, там он повинится. Даже перед человеком, который едва ли заслуживает извинений такого мужчины, как Руфус Скримджер. Огромное спасибо вам!!! У нас все-таки есть еще крохотная надежда, что любовь, изрядно прогоревшая, все же не прошла окончательно. Быть может, выберутся? С точки зрения того состояния, в котором была Росаура в тот момент, когда заметила записку отца, меня ее, почти нулевая, реакция не удивила. Но она и потом, позже, об этом ни разу не вспомнила. Так требовать от Скримджера всех пределов, предельной открытости и честности, а сама? Газету прочитала еле как, много дней спустя, про записку забыла. А этот пазл их, общий, кто будет складывать? Ждать слов от Скримджера почти напрасно, ну так есть его поступки. Но и это Росаура (пока?) не соединяет в общую картину. Я в таком изумлении и возмущении, что Скримджер просил прощения у отца Росауры. Руфус, вы с ума сошли? Нашли у кого просить извинений. На той стороне только ухмыльнутся, да продолжат пить чай. Не могу пока ничего сказать ни про надежду, ни про любовь. Такой большой провал, что пока не находится и слов про это. Но, думаю, все в огромной степени будет зависеть от Скримджера. А мы уже знаем, что он Росауру любит. Я не имею ввиду, что он не должен ее прощать, а должен мучить, мол, пусть ей все вернется. Но как прийти друг к другу после всего этого? По-настоящему? Без опасений, без боли? С доверием? Раны вообще способны зажить настолько, чтобы можно было любить друг друга с учетом всего сделанного? Да и Скримджер о прощении думать не станет. Он же наверняка Росауру не винит, берет вину на себя: рядом со мной она стала такой. А если так, то и прощать ему нечего и некого. Но как поведет себя Росаура? Вот это вопрос. 1 |
|
 |
|
|
К главе "Старик".
Показать полностью
Знаете, читать это было даже тяжелее, чем предыдущую главу. Потому что молодые склонны дрова ломать, кидаться в крайности, потому что Росаура все равно "лежит по направлению к свету" и вообще еще не прожила свою жизнь, она успеет - теоретически свободно успеет - исправить свои ошибки. "Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет.." (с) Вспомнила Пушкина, хотя на самом деле Гораций Слизнорт мне в этой главе напомнил героя Лермонтова - Максима Максимыча. В школьные годы, увлеченная негодованием на Печорина и на женщин, так легко ему сдававшихся, я совсем не обратила внимания на этого щемяще-одинокого старика, который ждет подачки от молодого приятеля, как нищий - куска хлеба. А тот по каким-то своим заумным, разумеется, тонким и малодоступным обычным людям мотивам вкладывает ему камень в протянутую руку и уходит, не оглядываясь. Так и Слизнорт, да, во многом виноватый в том, как сложилась его судьба, в том, как к нему относятся обе стороны войны, все же - просто слабый и одинокий человек, которому именно сейчас отчаянно нужно участие - а его нагло обманули. И как коварно-то, вот уж не ожидала от Левушки! Тем более, что-то в этом есть... Нехорошо-слизеринское - вот так играть чужими привязанностями и надеждами, таких использовать. Извините. Лева мне по-прежнему дорог, но похоже, он тоже уже начинает крениться над той пропастью, куда летят все, решившиеся, что с борьбе с врагом можно и методы врага использовать. Да, похоже, он намерен идти к цели, не считаясь ни с чем (как слизеринцы в песнях Шляпы). Да, он выпустил наружу самую темную свою сторону. Да, возможно, он добьется цели. Но ведь когда Слизнорт говорил о последствиях, имелось в виду состояние Фрэнка и Алисы, я права? И выходит, Руфус уже и их жизнью и здоровьем- тем, что там осталось - жертвует, лишь бы добиться правды. Да, он остановит их палачей, допустим. А сможет ли он потом смотреть в глаза Невиллу и думать: "Я сделал так, что его родители потеряли последний шанс вернуться к нему?" Может, осознает, этим и вызвано его смирение перед Росаурой: ей все равно не понять и не представить, до чего он дошел? И ведь вроде не для себя... Слизнорт же по-прежнему великолепен как персонаж в свей непреходящей двойственности, даже тройственности. Он, как уже упоминалось, слабый человек, склонный к самооправданию и в немалой степени эгоистичный - ну а кто прямо поклянется, что "не таков, как этот мытарь" и никогда таков не бывает? Он и педагог, в том его призвание и беда. Потому что это предполагает и любовь к детям, и умение удерживать власть, и виляние на чужие души. А оно может быть даже эфемерным, но все равно питающим тщеславие. И видно, что вот это влияние Слизнорту очень дорого, и вдвойне ему обидно, что оно-то оказалось таким зыбким, подвело и подводит, и власть утрачена, и... Даже от явно дурных дел (и могущих его замарать) бывших учеников не отговорить. Потому что одни из них его покинули, а другие ненавидят и винят. 1 |
|
|
|
|
Отзыв к главе "Старик".
Показать полностью
...Такой неожиданно короткой и внезапно оборвавшейся. Но, может, это пока только первое впечатление. Особенно в сравнении со всем, что принесла глава "Далида" (от себя могу сказать, что груз, оставшийся от нее, до сих пор, в какой-то степени, не занял "своего места". А, может, и места такого быть не может и не должно: так было тяжело и страшно). Рада встрече со Скримджером, — и , как Слизрнот, не могу отделаться от впечтления и мысли, что весь его приход, — как видение. Это было на самом деле? Или не было. Но не хватает Росауры (я вдруг поняла это, когда читала, хотя после прошлой главы эмоции в ее отношении у меня были иногда совсем взаимоисключающими). И я думаю: а, может, вы пока решили оставить ее в стороне? Дать отдых таким образом или передышку? Как читатель истории, могу сказать, что это всем не помешает. Но тот, кому пауза и отдых не помешают больше всех, и слышать ничего такого не хочет. Кто бы, впрочем, сомневался. Конечно, вопросов без ответов стало еще больше. И за счет краткости этой главы ответов мы почти не получили. И прошло время с тех событий. Скримджер "встал на ноги". Конечно, мы подозреваем, что его состояние и спустя время, оставляет желать много лучшего (и душевное, и физическое), но где-то все равно, каким бы глупым это ни было, прыгает и бесится на веревочке, остервенелая, какая-то сумасшедшая надежда: а, может, за счет времени первая острота, все же, улеглась? Но, думаю, нет. Не улеглась. Просто время прошло, и оно унесло с собой самую первую, невыносимую боль. А потом все прошло осталось в своей прежней ясности: надо действовать. Делать. Решимость стала еще черствее, чернее и горше. Настолько, что Слизрноту, при всем его великолепном умении, и улизнуть некуда. На такое даже его искусная ловкость не рассчитана. И вообще. "Волшебный" мир здесь, в этой главе, неплохо побит "реальным". Никаких надежд среди пепла. Просто дай зелье, чтобы можно было выполнить необходимое. Он все равно это выполнит, хоть черти погоняться за ним. Но с зельем, все же, будет получше. Половчее да побыстрее ("мне важна скорость"). Главы мне, как читателю, не хватило. И здесь я думаю, что, может быть, за ее краткостью кроется и очень простое, понятное: как иногда нелегко бывает автору продолжать. И порой, кажется, не хватает сил. А может, я ошибаюсь. Всё задаю себе вопросы о Росауре, о тех первых минутах ее и Скримджера. И думаю, что, возможно, мы узнаем об этом позже, как воспоминание. Но всё это, конечно, только увеличивает сумрачность и тяжесть. Спасибо за главу! 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Мелания Кинешемцева
Показать полностью
(ответ на отзыв к главе "Старик", 1 часть) Здравствуйте! Знаете, читать это было даже тяжелее, чем предыдущую главу. Вот как ни странно, сколько мерзостей было в предыдущей главе, но эта тоже давит на меня своей бесповоротностью. Она и краткая получилась, что для меня редкость, потому что, видимо, и достаточно наглядно, и сказать больше нечего. Мне кажется, такое впечатление, что вот интересно было, а как там Скримджер за кадром расследование ведет, а лучше б и не знали, на самом деле... Для меня это, как вам известно, спонтанное решение - вынести эту закадровую сцену в отдельную главу. Я вообще не планировала расписывать подробно, как Скримджер встречался со Слизнортом, но стоило мне только начать продумывать их встречу, как джентльмены взяли управление в свои руки и разыграли эту драму как по нотам. Изначально вся следующая глава, которая будет завершать арку "кошмара после Рождества", планировалась такой воодушевляющей и нежной изначально, чтоб потом развязка была особенно шокирующей, но теперь... Эффектность поставлена на кон) Уступая желанию Льва и Змея завладеть экранным временем. Потому что молодые склонны дрова ломать, кидаться в крайности, потому что Росаура все равно "лежит по направлению к свету" и вообще еще не прожила свою жизнь, она успеет - теоретически свободно успеет - исправить свои ошибки. Да, Росаура беснуется от гнева, и ее действия неожиданны и страшны для нее самой же. Она не ожидала от себя, что ее так понесет, а ее именно что несет, и хладнокровно просчитанного злого умысла в ее отрыве нет. В моментах она осознанно жестока, но опять же, в моментах. Поэтому я очень рада слышать, что надежда касательно ее преображения и искупления не потеряна, не убита, а наоборот, стучится в наши сердца. Тогда как вот мы увидели Скримджера в кратком эпизоде, где он действует без оглядки на Росауру и ее нежные чувства (и, самое главное, ее веру в его лучшую сторону). Он именно что хладнокровно все просчитал и исполнил свой замысел, не моргнув и глазом. Как говорится, способность раскаяться - это способность измениться. А когда человек как чугуном залит доверху и ведом железной решимостью добиться своего во что бы то ни стало... вот это страшно. Так и Слизнорт, да, во многом виноватый в том, как сложилась его судьба, в том, как к нему относятся обе стороны войны, все же - просто слабый и одинокий человек, которому именно сейчас отчаянно нужно участие - а его нагло обманули. И как коварно-то, вот уж не ожидала от Левушки! Тем более, что-то в этом есть... Нехорошо-слизеринское - вот так играть чужими привязанностями и надеждами, таких использовать. Извините. Лева мне по-прежнему дорог, но похоже, он тоже уже начинает крениться над той пропастью, куда летят все, решившиеся, что с борьбе с врагом можно и методы врага использовать. Ох, Максим Максимыч!.. Подношу мое разбитое сердце. Да, очень трагический в своем одиночестве и в своей неустанной доброте персонаж, щемящий душу своей отвергнутостью. Он мог бы стать для этого беспутного Печорина вторым отцом, и как все было бы иначе, да? Но вся его доброта, любовь и стремление помочь были ничуть не нужны тому хищнику. Спасибо за такую ассоциацию! Так и Слизнорт, да, во многом виноватый в том, как сложилась его судьба, в том, как к нему относятся обе стороны войны, все же - просто слабый и одинокий человек, которому именно сейчас отчаянно нужно участие - а его нагло обманули. Спасибо! Я глубоко сочувствую этому персонажу. И хоть в работе уже не раз я его откровенно "жалела", причем напоказ, но эта глава родилась, видимо, преимущественно из потребности еще раз порассуждать (а скорее, посокрушаться) о судьбе учителя, который действительно всю жизнь вкладывается в учеников, но, увы, не справляется с ответственностью, которую предполагает такая значимая роль в жизни детей. И все же, я считаю, нельзя списывать только на его влияние то, что столько вышло подонков с его факультета. Семьи, настроения в обществе, происхождение, связи, тусовка - не фигурой декана единой. Но Слизнорт переживает происходящее с его воспитанниками так глубоко, так лично, что меня это невероятно трогает. Он ведь не открещивается даже от самых последних мразей. Он помнит их этими самыми сорванцами на задней парте, а кого-то - прилежными девочками с косичками и всегда готовым ответом. И, думаю, до конца невозможно проникнуть в его боль и смятение, когда он читает газеты или сталкивается с ними, повзрослевшими и озверевшими, лицом к лицу и видит, что с ними произошло. Причем по их собственному выбору куда чаще, чем под влиянием обстоятельств. Во взаимодействии Скримджера и Слизнорта мне ценно, что Скримджер - отнюдь не его любимчик, отношения у них с дистанцией изначально, но если у Слизнорта сердце обмирает от жалости, когда он смотрит на Руфуса, как покалечен он телесно и душевно, то что с его сердцем делается, когда он видит, что стало с настоящими любимчиками, вскормышами почти кровными? Мне было важно в одной из давних глав поставить на его столе рядом портреты и Тома Реддла, и Лили Эванс. Там, где выбор, казалось бы, очевиден, Слизнорт не может выбирать. И как коварно-то, вот уж не ожидала от Левушки! Тем более, что-то в этом есть... Нехорошо-слизеринское - вот так играть чужими привязанностями и надеждами, таких использовать. Извините. Лева мне по-прежнему дорог, но похоже, он тоже уже начинает крениться над той пропастью, куда летят все, решившиеся, что с борьбе с врагом можно и методы врага использовать. Да, мне кажется, именно этот подлый обман из всей череды жестких и пугающих его действий в этой главе, наиболее красноречив. Я вообще долго думала и даже советовалась, вообще в характере ли Скримджера пойти на такую уловку? Нет сомнений, что как мракоборец он умеет маскироваться, для него это технически не проблема, но ведь это бесчестно, обманом вторгаться в дом слабого и больного старика. И тем не менее, я решила это оставить. Один этот поступок говорит о том, как уже сильно размылись моральные границы для одного из самых принципиальных и требовательных к себе героев. Он приносит в жертву свои принципы, чтобы получить то, что ему нужно, и уже сам встает на дорожку "цель оправдывает средства", а это для меня самое страшное в моральном падении человека. Да, действительно, "слизеринский" метод он выбирает, и это подводит к тому роковому вопросу, которые стали задавать себе мракоборцы (и общественность - мракоборцам), когда получили лицензию на непростительные заклятия: но чем тогда мы отличаемся от них? Я рада, что мне удалось выстроить образ Руфуса так, что этот обман сразу же обличает трагический надлом, который с ним произошел. невозможно представить, чтобы Руфус из первой части истории поступил так. И... я думаю, даже Руфус, который просит-требует у Росауры, чтобы она связала его со Слизнортом, еще не предполагал, что он будет добиваться своих целей такими вот средствами. Думаю, он в целом допускал, что они пойдут к Слизнорту вдвоем, даже хотел этого. Но за пару дней все резко меняется. Этот эпизод происходит в то время, когда Росаура после ночного столкновения с призраком уходит в Министерство, ничего не сказав Скримджеру. Точнее, сказав ему с холодом, как он ослаб, и не приняв его извинений. Думаю, это стало решающим толчком к тому, чтобы а) действовать самостоятельно и б) действовать ожесточенно. Да, похоже, он намерен идти к цели, не считаясь ни с чем (как слизеринцы в песнях Шляпы). Да, он выпустил наружу самую темную свою сторону. Да, возможно, он добьется цели. Но ведь когда Слизнорт говорил о последствиях, имелось в виду состояние Фрэнка и Алисы, я права? И выходит, Руфус уже и их жизнью и здоровьем- тем, что там осталось - жертвует, лишь бы добиться правды. Да, он остановит их палачей, допустим. А сможет ли он потом смотреть в глаза Невиллу и думать: "Я сделал так, что его родители потеряли последний шанс вернуться к нему?" Вы абсолютно правы. Это и есть тот "спойлер". Самая печаль, что его цель объективно "благая", и если взвешивать слепо, то поймать и призвать к ответственности шайку палачей куда важнее для пресловутого общего блага, чем слабая надежда, что здоровье Фрэнка и Алисы с вероятностью 1 к 100 когда-то хоть как-то выправиться. И тут к нам прилетает достопамятная слеза ребенка. Не сомневаюсь, он думал о Невилле. А ведь он и так считал, что недостоин смотреть ему в глаза и держать на руках. Путь, который он выбирает, только подтверждает его полное отчуждение от света, надежды и человеческого тепла. Осознанное отчуждение. То, что он марает руки и губит душу уже выглядит для него как нечто само собой разумеющееся, "необходимое зло". Как знать... тут открывается, сколь многое зависело и зависит от Росауры. Если бы она продолжала каждый день вдыхать в его душу свет и надежду, показывала бы, как ей дорого его храброе сердце - быть может, его сомнений было бы больше. И возможности заглушить вопли своей совести - гораздо меньше. И мы еще посмотрим, не удастся ли ей вновь поколебать его черную решимость в следующей главе. 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Мелания Кинешемцева
Показать полностью
(ответ на отзыв к главе "Старик", 2 часть) Может, осознает, этим и вызвано его смирение перед Росаурой: ей все равно не понять и не представить, до чего он дошел? И ведь вроде не для себя... В том числе да, конечно. Как бы она ни выражала к нему своего презрения и гнева, он презирает себя куда больше, чем ей снилось. И он выслушивает ее поношения и крики как нечто заслуженное и неизбежное. Это только убеждает его, что ему в этой жизни уже не на что надеяться, а значит, выбранный путь (в общем-то самоубийственный что для души, что для тела) - единственный ему причитающийся. И, конечно, он не может не думать, что это именно сожительство с ним так губительно на нее влияет. Слизнорт же по-прежнему великолепен как персонаж в свей непреходящей двойственности, даже тройственности. Он, как уже упоминалось, слабый человек, склонный к самооправданию и в немалой степени эгоистичный - ну а кто прямо поклянется, что "не таков, как этот мытарь" и никогда таков не бывает? Он и педагог, в том его призвание и беда. Потому что это предполагает и любовь к детям, и умение удерживать власть, и виляние на чужие души. А оно может быть даже эфемерным, но все равно питающим тщеславие. И видно, что вот это влияние Слизнорту очень дорого, и вдвойне ему обидно, что оно-то оказалось таким зыбким, подвело и подводит, и власть утрачена, и... Даже от явно дурных дел (и могущих его замарать) бывших учеников не отговорить. Потому что одни из них его покинули, а другие ненавидят и винят. Такой прекрасный вывод, у меня сердце сжимается, когда перечитываю уже который раз. Да, сердце у него болит за каждого. И за ту дорожку, которую выбрали, и за то, что делается с их душами... И при этом он очень сочувствует их боли, не может ее не чувствовать. Мне было интересно улавливать тонкие переходы его настроения: то он злится на Руфуса, то пытается играть в эту жестокую игру и давать отпор, но когда он предлагает ему присесть и говорит, "я же вижу, что вам тяжело", в этом лишь малая доля попытки унизить и указать на место, и куда большая - искреннее сочувствие. Или еще для меня показательно, когда эта жуткая угроза про переломанные пальцы (я сначала думала, что Скримджер скажет просто "я оставлю вас в живых", но надлом в нем требовал такой вот изощренной и совершенно бессмысленной жестокости пока что на словах) не вызывает у Слизнорта отторжения или злости. А лишь растерянность: ну как так-то... Разве так можно?.. Он видит, как улетучивается из его бывшего ученика человечность, и это его не только пугает, но скорее ужасает, ошарашивает, заставляет его сердце очень сильно болеть. И мне очень ценно, как он до последнего пытается его отговорить. Тщетно, конечно. Но ведь на секунду там что-то шевелится в ответ, пробуждается... Поэтому пока что не будем ставить крест! Спасибо большое! 1 |
|
|
h_charringtonавтор
|
|
Anna Schneider
Показать полностью
(ответ на отзыв к главе "Старик") Здравствуйте! ...Такой неожиданно короткой и внезапно оборвавшейся. Но, может, это пока только первое впечатление. Особенно в сравнении со всем, что принесла глава "Далида" (от себя могу сказать, что груз, оставшийся от нее, до сих пор, в какой-то степени, не занял "своего места". А, может, и места такого быть не может и не должно: так было тяжело и страшно). Короткие главы для меня - это какой-то нонсенс)) Для меня таймскипы - это мучение. Не представляю, как можно упустить хотя бы час из жизни персонажа, если за этот час в нем может душа перевернуться х)) Единственный вариант - что это конкретный, законченный эпизод, после которого надо сделать вдох-выдох. Как получилось, по моим ощущениям, в этой "пропущенной сцене". Но да, после "Далиды" мне вообще сложно было сесть и писать. И начало следующей главы, которое планируется с тз Руфуса, должно, по идее, выводить к свету (что-то фантастическое))), но как-то не получилось у меня с места в карьер. В итоге буфером стала вот этот небольшой эпизод. Рада встрече со Скримджером, — и , как Слизрнот, не могу отделаться от впечтления и мысли, что весь его приход, — как видение. Это было на самом деле? Или не было. Я полагаю, "призрачность" этого прихода обусловлена тем, что Скримджер ведет себя совсем не так, как мы привыкли. Само его вторжение в дом старика произведено с помощью весьма подлого обмана. Да, ненависть к врагам в нем всегда была, и лютая, но он не позволял себе пользоваться их методами. А теперь.... Он ли это? Или уже не он? Но писать только о нем, не играясь с призмой восприятия Росауры, мне было ооочень приятно. Наконец-то) Но не хватает Росауры (я вдруг поняла это, когда читала, хотя после прошлой главы эмоции в ее отношении у меня были иногда совсем взаимоисключающими). И я думаю: а, может, вы пока решили оставить ее в стороне? Дать отдых таким образом или передышку? Как читатель истории, могу сказать, что это всем не помешает. Но тот, кому пауза и отдых не помешают больше всех, и слышать ничего такого не хочет. Знаете, мне безумно дорого услышать такие слова! Спасибо! Когда отправляешь героя, причем главного, в свободное падение, сильно рискуешь и читательскую симпатию к нему убить, и самому испытать отторжение. Мы с Росаурой прошли испытание прошлой главой, хотя это было крайне непросто, и я вот до сих пор не могу подступиться к большой завершающей третью часть главе, хотя план детальный написан уже давно. Просто нужна какая-то была передышка и ступенька к тому, чтобы Росаура снова "вернулась" в свое чистое, любящее русло, а как сделать этот шаг? Тут ведь не шаг даже, а целый прыжок... Да, раскаяние находит порой в одно мгновение, что-то касается глубины сердца, взывает к свету, но это ж надо еще правдоподобно описать, а я после "пережитого" в прошлой главе, пока не знаю, как подступиться. Кто бы, впрочем, сомневался. Конечно, вопросов без ответов стало еще больше. И за счет краткости этой главы ответов мы почти не получили. И прошло время с тех событий. Скримджер "встал на ноги". Конечно, мы подозреваем, что его состояние и спустя время, оставляет желать много лучшего (и душевное, и физическое), но где-то все равно, каким бы глупым это ни было, прыгает и бесится на веревочке, остервенелая, какая-то сумасшедшая надежда: а, может, за счет времени первая острота, все же, улеглась? Главный вопрос без ответа: когда вообще произошел этот эпизод)) Моя вина, надо было обозначить четче, но я как всегда, не отшлифовав текст, выложила. По замыслу, этот эпизод происходит в тот день, когда Росаура отправилась в Министерство торговаться с Краучем, а потом попала на допрос. Письмо Слизнорту Руфус с Росаурой, как Шарик с Матроскиным, отправили за день до того, и в одно из отсутствий Росауры пришел ответ (Скримджер это ей расскажет в следующей главе). Уверена, что изначально Руфус хотел вдвоем отправиться к Слизнорту и вовсе не планировал, что разговор будет настолько жестким. Но давайте вспомним, в каком состоянии оставила Росаура Руфуса, когда ушла в Министерство (не предупредив, куда именно она исчезла, причем нарочно, чтоб он поволновался): а именно, окатила его ледяным презрением после пережитого потрясения с визитом призрака. Думаю, услышав из уст Росауры, что он "ослаб", Скримджер, очнувшись и не обнаружив ее рядом, решил действовать, да. Делать. Только вот его действия уже были куда как жестче и непредсказуемее. Это была пуза для него и для нее, но с какими мрачными и гиблыми последствиями. Задумываюсь, как сильно могла бы переломить ситуацию та ночь с призраком, когда они защищали друг друга от этого демона, но реакция принесла холодность и отчуждение. И толкнула обоих на жесткие, рискованные и крайне двусмысленные поступки. Росаура пошла играть в страшные игры с Министерством, а Руфус - со Слизнортом. Но, думаю, нет. Не улеглась. Просто время прошло, и оно унесло с собой самую первую, невыносимую боль. А потом все прошло осталось в своей прежней ясности: надо действовать. Делать. Еще раз сожалею, что текст вышел в плане хронологии туманным и ввел в некоторое заблуждение. Хотя, повторюсь, именно по состоянию здесь Руфус чувствует себя максимально отрезанным от Росауры, его сердце и стремление "держаться света" знатно подморозили ее слова и уход без предупреждения, поэтому... Он стал действовать. Решимость стала еще черствее, чернее и горше. Настолько, что Слизрноту, при всем его великолепном умении, и улизнуть некуда. На такое даже его искусная ловкость не рассчитана. Спасибо, я добиваюсь такого мрачного реализма, где магия скорее выглядит даже осложнением, чем преимуществом. Вот вроде бы есть у них волшебные палочки и чудесные зелья. Но травмы, раны и осложнения, которые дает та же магия, может, еще хуже. В целом, мне безумно дорога в оригинальных книгах идея: магия рукотворная, которая по щелчку пальцев и взмаху палочки, ограничена. Единственная сила, которая не имеет пределов - это любовь. Сумеют ли Руфус и Росаура прибегнуть к магии такого порядка, мы еще посмотрим. Пока - будем надеяться...И вообще. "Волшебный" мир здесь, в этой главе, неплохо побит "реальным". Никаких надежд среди пепла. Просто дай зелье, чтобы можно было выполнить необходимое. Он все равно это выполнит, хоть черти погоняться за ним. Но с зельем, все же, будет получше. Половчее да побыстрее ("мне важна скорость"). Насчет скорости - думаю, Скримджер так рвется с поводка не только потому, что в поимке преступников каждый день дорог, но и потому, что понимает: его состояние на грани. Пока у него есть какие-никакие силы и остервенение, он пытается свернуть горы. Но он все же не питает иллюзий, что даже чудо-зелье решит все его проблемы. Думаю, он смотрит на себя как на человека, у которого почти не осталось времени (и сил), и если сейчас он что-то срочно не предпримет, то на вторую попытку его уже попросту не хватит. Другой вопрос, что эта суицидальная позиция им выбрана, потому что Росаура перекрыла кислород, лишив его любви, поддержки и, главное, веры в его свет и честь. Он даже сам не до конца понимает, насколько критически важно ее участие в его жизни. Она по сути для него как маяк. А он - корабль с пробитым трюмом в буре. *больше трагических метафор, больше* Главы мне, как читателю, не хватило. И здесь я думаю, что, может быть, за ее краткостью кроется и очень простое, понятное: как иногда нелегко бывает автору продолжать. И порой, кажется, не хватает сил. А может, я ошибаюсь. Вы видите меня насквозь) И спасибо вам за эту чуткость, правда. Хоть данный эпизод видится мне вполне завершенным, он емко и кратко сообщает о том, по какой грани ходит (или уже зашел за) Скримджер, пока мы до этого наблюдали только беснование Росауры, и мне показалось, что это информативнее и эффектнее, чем если бы я стала расписывать весь ход расследования, которое он ведет за кадром. Однако да, взяться за финальную главу этой части мне действительно тяжело. У меня было свободное время за этот месяц и достаточно, чтобы ее написать, но у меня просто не получалось. Там должен быть такой рывок на поверхность из глубокого водоворота, жадный-жадный, искренний и глубокий глоток воздуха, а потом... Поживем-увидим. Всё задаю себе вопросы о Росауре, о тех первых минутах ее и Скримджера. И думаю, что, возможно, мы узнаем об этом позже, как воспоминание. Но всё это, конечно, только увеличивает сумрачность и тяжесть. Обязательно узнаем, с этого и начнется следующая глава. Мне даже в голову не приходило опустить это и переместиться на "неделю спустя", например. Хотя, может быть, это было бы милосерднее... И проще. Росаура вон сделала себе искусственный таймскип, просто свалившись в обморок)))Огромное вам спасибо! 1 |
|
|
|
|
h_charrington
Показать полностью
Здравствуйте! Короткие главы для меня - это какой-то нонсенс)) Для меня таймскипы - это мучение. Не представляю, как можно упустить хотя бы час из жизни персонажа, если за этот час в нем может душа перевернуться х)) А мне нравится мысль, что за пределами текста, который я передаю о своих героях, они живут своей жизнью. И после трудностей тоже отдыхают-выдыхают, приходят в себя. Потом проходит время, автор, восстановив силы, снова приходит к ним, а они — к нему. И вот, мы снова пишемся:) Но да, после "Далиды" мне вообще сложно было сесть и писать. И начало следующей главы, которое планируется с тз Руфуса, должно, по идее, выводить к свету (что-то фантастическое))), но как-то не получилось у меня с места в карьер. В итоге буфером стала вот этот небольшой эпизод. Такой буфер необходим. Как раз для того, чтобы всем: и автору, и героям, прийти в себя. У меня, к примеру, было несколько случаев с Эдвардом, когда я решила, что пора. Обратиться к его прошлому, прописать. И как я измучилась, пытаясь описать это! И Эд тогда просто встал на изготовку: не подпустил к себе ни меня, ни даже Эл. Потом я поняла, что просто рано было, по времени. Но когда нужное время пришло, мы нырнули в прошлое, и сопротивления уже не было. Так и здесь. Легко говорить, что "нужно радоваться", и поддерживать в себе оптимизм. Да, нужно. Но после таких событий, как в "Далиде", нужна пауза, прежде всего. "Выводить к свету", да еще и с точки зрения Скримджера... да-а-а... пойду-ка я подзаточу на всякий случай свой кинжал (как в "Бесславных ублюдках": "Мы же не собираемся никого убивать?". Ну-у... как дело пойдет). Я полагаю, "призрачность" этого прихода обусловлена тем, что Скримджер ведет себя совсем не так, как мы привыкли. Само его вторжение в дом старика произведено с помощью весьма подлого обмана. Да, ненависть к врагам в нем всегда была, и лютая, но он не позволял себе пользоваться их методами. А теперь.... Он ли это? Или уже не он? Но писать только о нем, не играясь с призмой восприятия Росауры, мне было ооочень приятно. Наконец-то) Призрачность еще и от того, что сама основа, — человечность, уверенность и принципы, на которых стоял Скримджер все это время, — знатно закачались к окончанию "Далиды". И это дело не только прошлой главе, а в совокупности всего произошедшего. Да и состояние "разобранного" Слизрнота добавляет шаткости. И я пока не понимаю почему, но тот обман, при помощи которого Скримджер явился, меня как-то... не шокировал. Не потому, что это привычно для него, нет. А просто я как-то больше была погружена в попытку понять: а что вообще происходит. И все же, я верю в него, и в то, что его огонь не угас. Иначе, думаю, его уже не было бы, как героя. А он очень нужен. Мы же буквально и откровенно "цепляясь" за него, выбираемся из темноты. Ну а что до рассказа от его лица, то та глава, которая уже написана в подобном ключе, нравится мне больше всего (но я об этом уже говорила несколько раз:). Главный вопрос без ответа: когда вообще произошел этот эпизод)) Моя вина, надо было обозначить четче, но я как всегда, не отшлифовав текст, выложила. По замыслу, этот эпизод происходит в тот день, когда Росаура отправилась в Министерство торговаться с Краучем, а потом попала на допрос. Письмо Слизнорту Руфус с Росаурой, как Шарик с Матроскиным, отправили за день до того, и в одно из отсутствий Росауры пришел ответ (Скримджер это ей расскажет в следующей главе). Уверена, что изначально Руфус хотел вдвоем отправиться к Слизнорту и вовсе не планировал, что разговор будет настолько жестким. Если бы я не была так погружена в наблюдение за происходящим, я бы и сама напомнила себе, что и Росаура собиралась к Слизрноту. И по своему желанию, и потому, что она видела, как воодушевляюще эта идея подействовала на Скримджера. В принципе, "обратная хронология" добавляет только больше штрихов. Ну и я, просто вздохнув, сказала себе: значит, еще ждем того момента, когда они начнут приходить в себя. Задумываюсь, как сильно могла бы переломить ситуацию та ночь с призраком, когда они защищали друг друга от этого демона, но реакция принесла холодность и отчуждение. И толкнула обоих на жесткие, рискованные и крайне двусмысленные поступки. Росаура пошла играть в страшные игры с Министерством, а Руфус - со Слизнортом. Дичайшее душевное опустошение после такой защиты от призрака, и ничего иного. Потому и поступки Росауры и Скримджера — такие. Душевное состояние не менее важно, чем физическое. Они оба — половины одного целого, нас. И без душевной уверенности, как правило, не стоит решаться на что-либо. А тут, после такого... Нужно время. Много времени, уединения (даже и не столько вдвоем, сколько наедине с собой) и спокойствия. И ничего из этого ни Росаура, ни Скримджер "позволить" себе не могут. Еще раз сожалею, что текст вышел в плане хронологии туманным и ввел в некоторое заблуждение. Не извиняйтесь, ничего такого не случилось. Ретроспективу я в сюжете люблю. Иногда с этой точки времени даже лучше видно. Единственная сила, которая не имеет пределов - это любовь. Сумеют ли Руфус и Росаура прибегнуть к магии такого порядка, мы еще посмотрим. Пока - будем надеяться... Самый красноречивый момент такой силы, — когда волосы Росауры вновь засияли, стали густыми и красивыми. Другой вопрос, что эта суицидальная позиция им выбрана, потому что Росаура перекрыла кислород, лишив его любви, поддержки и, главное, веры в его свет и честь. Он даже сам не до конца понимает, насколько критически важно ее участие в его жизни. Она по сути для него как маяк. А он - корабль с пробитым трюмом в буре. Сумей они разобрать весь пепел, что у них есть, Скримджер обнаружит все тот же свой источник, а Росаура поймет снова, что все равно любит его. Просто у Скримджера хочется попросить для Росауры хотя бы чуть-чуть больше проявления ответа. Потому что на его ответе стоит, в том числе, ее любовь. А если Росаура и ее чувства для него — маяк, то нужно питать его своим светом, хотя бы жаждой. Потому что и маяк устает. Однако да, взяться за финальную главу этой части мне действительно тяжело. У меня было свободное время за этот месяц и достаточно, чтобы ее написать, но у меня просто не получалось. Там должен быть такой рывок на поверхность из глубокого водоворота, жадный-жадный, искренний и глубокий глоток воздуха, а потом... Поживем-увидим. Для такого именно рывка на поверхность нужно много душевных сил. И торопить с этим нельзя. Мне даже в голову не приходило опустить это и переместиться на "неделю спустя", например. Хотя, может быть, это было бы милосерднее... В моей самой любимой книге главный герой проходит через страшные испытания. И каждый раз они все страшнее и страшнее. И каждый раз он все дальше и дальше. И в той книге автор применяет именно такой прием: перемещение во времени. То есть после новой, страшной беды, мы, читатели, не видим главного героя. О нем говорит кто-то другой: я видел его, он уехал и т.п. И я до сих пор не знаю, милосердно это или нет. Но милосердия к нему, со стороны автора, в этом, может быть больше: настолько страшно происходящее с ним, что видеть его, смотреть на него, заглядывать в глаза — нельзя. Запрещено. Там такая дикая боль, что, думаю, никто не выдержит: ни герой такого внимания, ни читатель такой близости к нему, истерзанному. А может, он и хотел бы именно такого приближения. Может, именно этого и страшно просило его бедное-бедное сердце. Не знаю. Но дико больно и при мысли о приближении, возможности видеть его сразу после боли, и безумно больно от того, что он — далеко, и становится все дальше. А ты ничем, совершенно ничем не можешь ему помочь. 1 |
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
